Апокалипсис Всадника [Никита Рязанцев] (fb2) читать онлайн

Никита Рязанцев Апокалипсис Всадника

Я искра в бесконечности светил. Я сделаюсь звездой. Я знаю, кто я есть, куда иду – я знаю.

Хосе Лопес Портильо. «Пирамида Кетцалькоатля»

Лучшие книги, понял он, говорят тебе то, что ты сам уже знаешь.

Джордж Оруэлл. «1984»

Все вы, населяющие вселенную и живущие на земле! смотрите, когда знамя поднимется на горах, и, когда загремит труба, слушайте!

Исаия (18,1)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. МАТРИЦА

Матрица повсюду. Она окружает нас. Даже сейчас она с нами рядом. Ты видишь ее, когда смотришь в окно, или включаешь телевизор. Ты ощущаешь ее, когда работаешь, идешь в церковь, когда платишь налоги. Целый мирок, надвинутый на глаза, чтобы скрыть правду.

The Matrix

1. Начало

Среднее максимальное давление прикуса взрослого мужчины – около семидесяти килограммов. В особо запущенных случаях все сто сорок. Клац-клац-клац, кастаньетами отбивают дробь зубы. Нервный тик. Бух-бух-бух, топают ботинки по лестнице. Сорок четвертый размер, рост сто восемьдесят, вес семьдесят два. Плоскостопие. Широкоплеч, но сутул.

Разжиженный свет поэтажных светильников ковыряет трещины в потолке и надписи на заляпанных краской стенах. На подоконниках лестничных пролетов мерзнут запыленные фикусы, сухие алоэ и обозленные суровым северным климатом кактусы. Я спускаюсь с десятого этажа прямиком в преисподнюю. На самом дне, там, где стиснули челюсти и спят друг на друге вповалку реликтовые скелеты почтовых ящеров, за запертой дцать лет назад темной клетью, где томятся в вечной тоске и неволе ведра и швабры, за девятыми вратами типового многоэтажного ада номер четырнадцать меня ждет тот самый. Мой лучший друг, Онже. Он всегда появляется вовремя, мой старый добрый злой гений.

Прежде чем отворить дверь и шагнуть в пропасть двора, черным квадратом намалеванного в овраге между проспектом Вернадского и Кравченскими прудами, я уже знаю, что меня ждет на выходе. Ночь, редкий свет фонарей и стоны осеннего ветра, сдирающего с деревьев последние лохмотья летней одежды. Длинные тени скрадут площадку возле подъезда, но засиженный мухами светильник над притолокой вырежет из монолита тьмы известково-бледное лицо Онже. И начнется конец.

В конце будет слово. Слово будет у Бога. И это слово будет ЧТОРАЗОМПУГЛЫ.

***

Куплена пару недель назад по доверенности, онжина волга выглядит неброско, но хитро. Тудымские номера, антенна для спутниковой связи, на лобовике висит пропуск в закрытый дачный поселок. Государственный триколор и золотое тиснение с волшебными буквами «Управление Делами Президента».

– Кто такие? – сощурившись, Онже наблюдает за жизнью двора сквозь лобовое стекло. Из моего подъезда гуськом выпадает стайка сисястых коммандос в полной боевой выкладке. С десантной сноровкой они набиваются в салон тонированной «шестерки». Таджикские секс-работницы обитают здесь не менее полугода, человек двадцать в одной квартире. Пока одна половина ездит по клиентам, другая принимает гостей на дому.

– Так-так, а это кто? Сутеры? – почти не глядя Онже сноровисто забивает косяк ганджубасом. Мелкого зеленого крошева в боксе хватит на пять-шесть папирос. – А это? «Мамка» ихняя?

На этот раз Онже ошибся. Это Гадкая бабка. Время час ночи, но старая милицейская лазутчица упорно пасет свою собачонку. С интересом вглядывается в недра проституточьего транспорта и с подозрением посматривает в нашу сторону.

Гадкая бабка выводит гулять свою шавку по пятьдесят раз на дню. Когда бы ты ни вышел на улицу, когда бы ни возвратился домой – в семь утра, в полчетвертого пополудни, в три часа ночи, – она подстерегает тебя возле подъезда и фотографирует взглядом профессионального сексота. Раньше Гадкая бабка пыталась допрашивать меня прямо в лифте: откуда я пришел, к кому направляюсь, и вовсе – зачем я. Когда старушенция примирилась с тем, что в этом доме я живу лет пятнадцать, то стала подозревать во мне шахида безмолвно.

– Гадкие бабки – это общегосударственный эксперимент, понимаешь? – ухмыляется Онже. – Их еще при совке вывели как вирус в пробирке. Со времен товарища Кобы эта мутка пошла: в каждый подъезд внедрить по профессиональному стукачу!

В исполнении Онже доля правды всегда разбавлена юмором в разных пропорциях, чтобы можно было в любой момент «съехать на шутку». Так легче выжить, если постоянно общаешься с людьми, готовыми в любой момент тебя схавать за неосторожно оброненное словцо.

Сам я сам ничуть не верю, что Гадкие бабки, как прежде, на службе: режим давно рухнул. Лишь в силу привычки они подглядывают из окон или бродят возле подъездов, кутаясь зимой и летом в бесформенные польта на чебурашьем меху, пряча вывалянные антенны седых волос под байковыми платками и изучая жизнедеятельность окружающих сквозь увеличительное стекло бифокальных очков. Пользы от их наблюдений нет даже участковому, иначе жилые дома не превращались бы на глазах в публичные.

– А как думаешь, почему участковый в этот бордель не влезает? – закончив манипуляции, Онже передает мне туго набитую папиросу. Взорвав косячок, я лениво распластываюсь на сидении и вытягиваю конечности, насколько позволяют размеры салона. Не дожидаясь моих вариантов, Онже сам отвечает:

– Мусора весь этот бизнес контролируют, понимаешь? Главные сутенеры практически все отставные мусорилы. А действующие сотрудники их крышуют. Тему конкретно под себя подмяли. Кто под ними работать не хочет, тех рейдами накрывают. А по телику потом распинаются, мол тут притон накрыли, там накрыли, понимаешь? А реально по Москве таких бардаков – тысячи, и все под ментовской крышей.

Мои соседи, недовольные тем, что родной подъезд превратился в притон, о том, что рассказывает Онже если и не знают, то наверняка догадываются. Однако чем расстраиваться по бесполезному поводу, куда надежней, спокойней и добропорядочней усесться вечерком перед вральником и пустить томную слюнку, глядя сериалы про честных ментов и талдыча древнее советское заклинание «моя милиция меня бережет».

– Весь криминальный бизнес конкретно силовики поделили, – констатирует Онже. – Казино, автоматы, шпилевые, вся игровая тема – под гэбэ. Контрабанда и конфискат – под таможней. Наркота под ОБНОН. Ну а че по мелочи, погрязнее – бедламы там всякие, шлюхи, этим мусорская шелуха занимается, понимаешь?

Некогда мне довелось пообщаться с парой-тройкой людей, уволившихся из милиции. Целенаправленно устроившись в органы правопорядка, на новой работе ни один из них не протянул дольше года. О своем неудавшемся опыте недотепы отмалчивались. А если удавалось разговорить, рассказывали забавные вещи о неофициальной служебной обязанности вымогать взятки у задержанных, крышевать лохотроны и доить мелкую уголовную шушеру, чтобы затем относить фиксированную долю начальству. О зарабатывании «палок» путем подбрасывания задержанным героина в карман и освобождении от ответственности вымогателей, мошенников и насильников.

– О, так меня ж тут вообще по беспределу приняли! – вворачивает Онже. – Жиндоса помнишь? Совсем, мразота, совесть сторчал. Один кон кричит мне: подвези к барыге за «белым». У меня в машине жена с ребенком сидит, а он свои наркоманские движения мутит. Ну ладно, мало ли, вдруг сгодится еще на что-нибудь? Короче, я сдуру подписался. Подвозим его, стоим у подъезда, ждем. Так вот прикинь, этот футсан выходит, и пакован с герычем мне на приборную доску кидает. Я ему кричу: слышь, запрет на карман тусани, нехера ему тут лежать! Он типа не отдупляется. Я уже конкретно на него наехать собираюсь, и тут боевик начинается: три машины с разных сторон зажимают в тиски. Маски-шоу на капоте, на багажнике, чуть не на крыше, один из пээма сквозь лобовое стекло в меня целится. Короче, на глазах у всего района нас ОБНОН принимает!

Сделав озабоченный вид, я бормочу в ответ что-то сочувственное. Мол, неудобно-то как, испорченное реноме.

– Да ладно тебе «неудобно»! – хохочет Онже. – Это же и хорошо, что все видели! Больше бояться будут!

Доставив задержанных в отделение, менты принялись шить дело всей троице по статье «незаконное хранение и распространение». Возникшие из ниоткуда врачи взяли у Онже и его беременной женушки кровь и мочу на анализ. А через пять минут вынесли из соседней комнаты заключение: у обоих в крови якобы нашли героин.

– Я уж думал, сейчас на централ не в кипиш так по-семейному заедем, но подфартило конкретно. Там один пацанчик свои терки решал, и за нас с Викой вписался. Присел мусорам на уши по юридической теме, и те мне для начала телефон вернули. Короче, я дядьке отзваниваюсь по зеленой, кричу: выручай, тут мусорская подстава! В оконцовке нас с Викой вытаскивают и делюгу заминают.

Я интересуюсь судьбой Жиндоса.

– Нагнали сразу под подписку о невыезде, а потом окрестили на год условно, ты понял?

В любом районе у оперов есть «кумовские» наркоманы. Когда нужно посадить определенных людей либо просто добрать план до нормы, они отправляют кумовскую утку к местной шпане. Дальше – дело техники. Операция задержания, менты зарабатывают «палки», кумовка почти сразу выпускается на свободу, а ее «подельники» получают тюремные срока разной длительности.

– А на рэкете как одно время ловили, помнишь? – спрашивает Онже и, передразнивая кумовку, переходит на блеяние. – Ребяяяята, мне должоооок не отдаюююют!

Один мой лагерный кент заехал на восемь лет как раз по такой схеме. Шапочный знакомый обратился к нему с просьбой убедить должника вернуть деньги за солидный процент. Когда бывший десантник явился в дом к должнику с двумя сослуживцами и, играя мускулами, потребовал исполнить кредитные обязательства, в квартиру ворвались «маски-шоу». Тем же вечером, в криминальной хронике по вральнику суровый диктор похвалил милицию за пресечение деятельности организованной преступной группировки. «Вовремя получившие оперативные сведения» менты заработали палку за раскрытие очередного тяжкого преступления. Шапочный знакомый стал свидетелем по делу о вымогательстве, подставной должник – потерпевшим. Что до горе-рэкетиров, эти отправились за решетку.

– Хорошо, хоть по изнасилованию подставлять перестали, – хмыкает Онже. – Сколько судеб из-за этих профур поломалось!

Тут милиции и делать ничего не надо: кумовская профура засылается в нужную компанию, подворачивает кому-то из шпаны, а с утра бежит в отделение и рисует заяву. В тот же день вся компания садится за групповое изнасилование на семь-восемь лет общего режима. А «правоохранители», сдав отчетность и получив квартальные премии, с чистой совестью отправляются по домам.

– Ага, – скалится Онже. – Жрут водку, трахают жен и смотрят сериалы про себя честных.

Таких случаев – не единицы и не десятки, их тысячи. На «Матроске» одновременно со мной сидел паренек, замешанный в похищении и убийстве коммерсанта, по совместительству депутата Госдумы. Все подельники – ранее судимые, тертые калачи. Дело темное, без улик и вот-вот развалится. Только благодаря признательным показаниям можно довести разбирательство до суда. Как «первохода», менты начали ломать на признание самого младшего. Били, пытали, угрожали. Видя, что не сдается, пригрозили прямым текстом: если не дашь показания на подельников, посадим в тюрьму твою мать. Парень не поверил, и подмахнуть сочиненное следаками «чистосердечное признание» отказался. А спустя несколько дней, во время повторного обыска по месту жительства подозреваемого, опера «обнаружили» у его матери несколько боевых патронов. О том, что пожилая женщина отправилась в следственный изолятор по обвинению в хранении огнестрельного оружия, ее сын узнал из криминальной хроники по телевизору.

– Странно, что не наркотики, – Онже в задумчивости почесывает небритый, с рыжиной, подбородок. – За оружие обычно бомжей закрывают.

Одно из первых моих впечатлений по заезде в «Матроску» – сборная хата. Фильтрационная камера, где распределения по режимам дожидаются несовершеннолетние, взрослые-первоходы и преступники-рецидивисты. Последние с интересом присматриваются к вновь прибывшим, дают советы и рекомендации малолеткам, выманивают что-нибудь из одежды у взрослых. «У тебя что, болезный? Патроны?» – интересуется высохший от многолетних отсидок, с прочифиренными зубами зек у бездомного, подбирающего сигаретные бычки с заплеванного арестантами пола. Бомж, бесформенная груда тряпок и немытого мяса, опухшее от побоев и пьянства лицо, понуро кивает.

Когда чиновники спускают ментам приказ очистить город от неприглядного социального элемента по случаю какой-нибудь проверки или визита высокопоставленной делегации, тюрьмы и зоны пополняются сотнями бомжей. Поскольку для оформления по хулиганке нужны потерпевшие, а для «изъятых» патронов достаточно пары испуганных слепоглухонемых очевидцев, всех несчастных гребут по одной и той же статье. Бездомное вооруженное формирование.

– Это полицейское государство называется, понимаешь? – резюмирует Онже. – Мусорам все карты в руки дали, вот они и беспределят где могут. Если так взять, то мусоров, которые меня в первый раз принимали, надо было вместе со мной закрывать – за тяжкие телесные по предварительному сговору группы лиц!

С малолетки Онже выпустили под подписку о невыезде по состоянию здоровья. Больше полугода он был прикован к постели, поскольку опера так переусердствовали, проводя с ним воспитательную работу ногами, что повредили позвоночник. Благодаря личной фортуне и усилиям медиков Онже оклемался и со временем поднялся с постели. Его подельнику повезло меньше: в лагерь юный грабитель отправился пожизненным инвалидом.

– Ладно, братан, не будем о грустном! Давай лучше о насущном потолкуем! – Онже пресекает тему широким жестом. Его лицо лучится добротой и снисходительностью. – Ты чем вообще занят на данный момент?

Если говорить честно, то я занимаюсь тем, что сижу в немыслимой жопе. Кругом тупик, долгов как репьев, кризис переходного периода из жизни в посмертье непозволительно затянулся. Но я отвечаю сухо и сжато: ничем. Институт бросил перед самым дипломом, с работой тележурналиста недавно расстался, а все что надумал на будущее – так это заработать денег, расквитаться с кредитами и рвануть на родину предков на вековечное ПМЖ.

– Да, братиша, я тебя понимаю! – поддакивает Онже. – Мы с тобой люди южных кровей, и нам мерзнуть тут нехера. Но, слышь, а лаве-то ты где поднимать собираешься? Само собой в руки не свалится, надо темы мутить, понимаешь?

Онже осторожно подбирает слова, делает долгие интервалы, и лицо его украшается сектантской улыбкой.

– Знаешь, а у меня тут тема нарисовалась вообще ништяк. Мы с Семычем автосервис на Рублевке под себя взяли. Николина Гора, кругом маслокрады жируют, криминала ноль, а лавандос реальный можно поднять, если как следует взяться. Чуешь, к чему веду?

Куда клонит Онже, я понял еще в тот момент, когда услышал в телефонной трубке его голос. Онже готов замутить любую движуху, организовать какой угодно бизнес, только бы при этом не рисоваться в официальных инстанциях и в глаза не видеть никаких документов. Для этой части работы ему нужен кто-то, кто в ладах с бумагой и в дружеских отношениях со словами и цифрами.

– Мне наколку дал тот же пацанчик-юрист, что в мусарне меня отмазывал, – делится подробностями Онже. – Место отличное, но только децл запущенное. Там дуремар старый сидит, с антикварными драндулетами возится, а нормальный сервис замутить мозгов не хватает. В аренду сдавать не хотел: думал, придут чурбаны и все отожмут. Короче, подкатил я к этому дедку, ляси-тряси, говорю: мы, дедушка, люди простые, небогатые, а главное – свои, русские! Причесал, что мол, париться ему с этим сервисом больше никогда не придется, а только купоны стричь. Ну а мы с Семычем из этого колхоза типа мастерскую Форда забубеним! И представь, этот зимагор мало того что повелся, так еще цену назначил от вольного – штука в месяц. Прикалываешь? Штука баксов – за автосервис на Рублевке!

Веселый Гандж раздается тягучим теплом по моим внутренностям. Встревоженными осами роятся в голове кусачие воспоминания о наших прошлых встречах и расставаниях с Онже, но сизый дымок их выкуривает из гнезда моей памяти. С беспокойным жужжанием тревоги разлетаются прочь, ускользая сквозь щелки приоткрытых окон. Снова рука об руку, снова как не расставались, снова вселяется в меня непоправимая самоуверенность: все будет превосходно.

Я расслаблено покуриваю в приоткрытое окошко. Снял ботинки, развалился на сидении, уперся коленями в бардачок. Мой старый друг Веселый Гандж мерно качает мне голову в такт музыке из магнитолы. Прикрыв глаза и стараясь не выдавать нетерпения, я молча жду, пока предложение прозвучит в конкретной и недвусмысленной форме.

– Короче, так-то у нас все нормально: я движения пробиваю, Семыч по работе процесс контролирует, только вот с официальной стороной пока не очень все зашибись, понимаешь? Мы с Семычем давно уже терли, что когда подраскрутимся, я тебя по-любому в замут подтяну, так что он в курсе. Короче, мы тебе предлагаем в эту нашу тему включиться, как смотришь?

Стараясь изобразить глубокомысленное раздумье, я выдерживаю паузу и нехотя роняю: надо взглянуть. Онже незамедлительно устраивается вполоборота ко мне, и, добиваясь окончательного согласия, атакует ураганной скорости аргументами:

– С криминалом сами договоримся, с мусорами через родню мосты наведем (у Семыча есть подвязки), и начнем конкретно дела делать. Только надо прокубатурить замут так, чтобы на масштабный уровень как можно скорее выбраться, понимаешь? Если как в том году по серьезному возьмемся, уже через пару лет в шоколаде будем!

Все та же короткая стрижка, те же лагерные прогалины меж зубов, разноцветные глаза и въедливый взгляд со скрытой недобрецой, Онже болтает без умолку. Слыша его ежеминутные «понимаешь», я силюсь отгадать, отчего на меня так гипнотически действуют его слова, его голос, само его присутствие рядом? Не оттого ли, что вдвоем легче совершать выбор, воевать с недругом-роком, влезать в неприятности и выкарабкиваться из них наружу?

– Братан, нам скоро по тридцатнику стукнет, а мы все в нищете влачимся! Сколько еще терпеть? – распаляется Онже. – Нет, я не спорю: в том году в блудную лукались, не просчитав все ходы заранее. Я сам много думал за эти темы, и понял, что рано мы с тобой в ту струю полезли. Даже не то чтобы рано, а просто не вовремя! Мне так видится, судьба нас к чему-то другому готовила, потому и обломы раз за разом происходили. Мол, рано вам, ребята, на уровень выходить: не все еще приобрели в плане опыта, не везде пообтерлись, и в тему вольетесь не раньше, чем готовы будете. Мы с тобой достаточно говна в жизни хапнули, должен же быть и на нашей улице праздник?.. Кстати о праздниках, мы завтра шашлыки делаем. Семыч со своей будет, мы с Викой, мастера наши придут. Со всеми перезнакомишься, заодно и на движняк наш посмотришь. У тебя на завтра дела есть какие-нибудь?

У меня вообще неладно с планированием. Я как пионер: всегда готов вступить в партию, отдать салют Мальчишу и вломить пизды буржуинам. Да хоть сейчас!

Довольно оскалившись, Онже заводит машину. Улыбка и на моем лице становится шире и шире. Давно пора выплыть из этой депрессивной заводи. Я стану для Онже лодкой, а он будет мне парусом. Лишь бы задул спутник-ветер.

По вымазанной липким медовым светом ночной трассе мы летим прочь от московской кольцевой. Направление: запад. Невзирая на малочисленное движение и позднее время суток, Онже умудряется лихо подрезать соседние машины. Скорость сто сорок – сто шестьдесят, и законопослушные водители в испуге шарахаются от нашей бешеной волги. Онже водит автомобиль как гонщик из компьютерной игры: у него бесконечное число жизней, и потому терять их не страшно. В прошлом году он ездил на старой восьмерке с отвалившимся креплением двигателя, без водительских прав и документов на машину, почти всегда укуренный в коромысло, нарушая все мыслимые и немыслимые правила дорожного движения. И так каждый день, отчего-то никогда не попадаясь гаишникам.

Растомленный накатившим блаженством от ганджа, помноженного на замаячившие в жизни ориентиры, я откровенно изливаю товарищу свои беды. Рассказываю про затянувшийся сплин и обнаруженную в душе пустоту, про неудавшийся переезд в Абхазию и про КЛАЦ-КЛАЦ-КЛАЦ то, что у меня положительно сдают нервы. Четко и по-деловому Онже раскладывает мои проблемы по полкам. Сходу диагностирует одни как требующие безотлагательного решения, другие как несущественные или несуществующие.

За окнами надувает щеки ледяной московский октябрь, но память рисует мне картину теплого южного вечера на берегу горной речушки, всего месяц назад. Игральные карты и гадалкин перст, указующий на пикового короля: «Не опускай руки и жди его появления. Скоро вся твоя жизнь повернется на сто восемьдесят градусов».

2. Онже

Теннисный корт пансионата «Поляны» застлан июньским солнцем. Работники президентской администрации играют в большой ельцинский спорт. Вууу-вууу, со скоростью пушечных ядер пролетают над сеткой мохнатые шарики ядовитых расцветок. По белым шортам и теннискам раздаются мокрые пятна честного административного пота.

– Знаешь, чего я хочу? Воспитать сына настоящим мужчиной. Передать ему все свои знания, научить всему, что мне известно. Чтобы он был как машина, готовая сломать любого, кто мешает ему в жизни пробиться!

Это вторая по счету фраза, услышанная мной от Онже сразу после знакомства. У него еще нет сына, ему самому четырнадцать, но Онже разбавляет выдумки фактами по принципу один к трем, отчего даже вымысел сходит за правду.

Онже рассказывает про хулиганское детство на улицах древнего города в далекой горной республике. Отец бросил их с матерью прежде чем сын пошел в школу. Карманные кражи, мелкие аферы, знакомство с наркотиками, – нам есть, чему поучиться друг у друга. Будто знакомы невообразимо давно, мы сразу открываемся нараспашку. Каким-то наитием чую: каждому из нас не хватает тех качеств, что легко обнаружить в другом.

Онже представляет меня своему приятелю из «Полян». Типичный сангвиник, Лелик травит бесконечные анекдоты, заряжает атмосферу вздорным весельем и отчего-то величает знакомца иначе, чем тот мне представился. Вскоре выясняется, что родственники называют моего нового друга одним именем, приятели другим, а в свидетельстве о рождении значится третье. «Она же Элла Кацнельбоген, она же Клавка-Помидориха, она же…», – уловив эхо из знаменитого кинофильма, нового товарища я окрещиваю по-своему: Онже.

Из коренных обитателей блатного пансионата в нашей троице только Лелик. Его папа-банкир живет с семьей в одном из коттеджей, арендуемых «Инкомбанком» для членов высшего руководства. Онже с матерью обитают в административной пристройке: получив статус беженцев, они временно поселились в «Полянах» по протекции номенклатурного работника, Онжиного дяди.

После маминого «ЗАБЕРИЕГОСДЕЛАЙЧТОНИБУДЬ» я окопался у Врайтера. Врайтер снимает в пансионате номер для себя и своей новой семьи, а в свободное от отдыха время обезжиривает крупный бизнес, делая разбогатевших колхозников депутатами Государственной Думы. Пока родитель проводит избирательные кампании, я проникаюсь атмосферой больших денег, шикарностей, красивостей и беспечностей Бабловки в компании новых друзей. Втроем мы бродим по дому отдыха и его окрестностям, по госдачам и пансионатам, в изобилии окопавшимся по обе стороны Рублево-Успенского шоссе. Делим сообща музыку, бабки, вещи и выпивку, к которой пристращаемся с отчаянной удалью.

За бухлом мы обычно спорим о жизни. Я механически повторяю за Врайтером священные мантры представителя middle: надо упираться, стараться, развиваться, и всего своими силами добиваться.

– Да хули «упираться», надо отрываться! – отмахивается мажор и сибарит Лелик.

– Да нет же, вы оба не правы. – Презрительно ухмыльнувшись, подключается Онже. – Не упираться надо и не отрываться. По жизни нужно подниматься. Конкретно переть в горочку, а если кто под ногами мешается – давить. Но только делать это следует вместе, иначе самих подавят, понимаешь?

Эта манера у Онже – заканчивать фразу вопросительным «понимаешь» – зарождалась в те годы, чтобы впоследствии произрасти в неукоснительную привычку.

Мы с Онже себя не обманываем: в Рублево-Успенском раю мы пассажиры случайные. Пройдет немного времени, какой-нибудь поворот судьбы, и мы вновь окажемся чужеземцами в этой стране Эльдорадо. Дальнейший путь по укатанной родительскими деньгами трассе предстоит разве что мажору-Лелику. Лелик же стремится к нам всей душой, доказывая себе самому, что он такой же простецкий пацан, как мы с Онже.

– Я вам охуенный фильм покажу, как только батя в загранку свалит! – Лелик подпрыгивает от нетерпения. Когда банкир отправляется в Лондон, мы втроем с комфортом располагаемся в папином коттедже. Пьем коктейли из папиного бара, курим «гостевые» некурящего папы сигары, жрем папин хавчик. И смотрим по видику «Однажды в Америке». Лелик фанатично требует тишины. Грозится поставить тречасовой фильм с начала, если мы вдруг что-то упустим.

***

– Первым делом надо скентоваться с местной братвой, чтобы просто начать работать, – прокладывая глубокую раннюю складку на лбу, вразумляет нас Онже. – А там, как движуха пойдет, можно начинать и свой кусок отламывать!

Кучерявые светлые с рыжиной волосы накоротко острижены. Массивный нос выдается над полными губами. Неопределенного цвета глаза с хищной желтинкой во взгляде осматриваются по сторонам, вызывая на беспроигрышные «гляделки» других посетителей бара в «Полянах». Славное лето давно закончилось, но по старой памяти мы встречаемся загородом: напиваемся и буяним на сроднившихся нам Рублево-Успенских угодьях.

Пересмотрев все части «Крестного отца», «Пулю», «Путь Карлито», мы понимаем, что заниматься рэкетом еще рановато: не тот возраст и не те силы. Значит, необходимо искать пути к наладке наркотрафика: подминать под себя районных барыг, перехватывать их источники снабжения, контролировать ход бизнеса и прикарманивать бабки.

– Нам хотя бы один пистолет нужен! – поддает в топку жару раздухарившийся Лелик. – Ножи – хуйня, от них страху нет!

Устроенный помощником в банке, Лелик получил возможность безнаказанно тырить для нас деньги у своего папаши. Имея беспрепятственный доступ в кабинет отца и подобрав правильную комбинацию сейфового замка, Лелик наткнулся на объемистую пачку «зеленых», припрятанную папой на элитных шлюх и другие представительские расходы. На украденные бабки мы гуляем в столичных барах, кутим в ресторанах и помаленьку прикупаем себе бандитскую экипировку.

***

Зима, белесая стынь за окном, лай ворон. В комнате зябко, но в жилах бесится кровь, разгоряченная обильной дозой спиртного. Опустошенные бутылки коньяка, портвейна, винища валяются на столе, на полу, на диване вперемешку со школьными учебниками. На моей кровати Лелик ебет в жопу свою одноклассницу. Пьяная в хлам, готовая трахаться с кем угодно и куда скажут, она успела заблевать мой красивый плед с задумчивым тигром и нахулиганить в подъезде. Соседи притихли. Они знают, что над головой – шалман.

Одно время здесь жил Врайтер с новой супругой. Будучи удачлив в вопросах недвижимости, он не теряет надежды вымутить арендуемую однушку в собственность. Чтобы хата не пустовала, в нее вселился сынуля, подрастающий алкоголик и вполне сформировавшийся распиздяй.

Несколько дней каникул мы не вылезаем из дома. Все что нужно для жизни, припасено загодя. Стол заставлен грязной посудой, клеенка измарана винными пятнами, в облаках повисшего на кухне кумара буйствуют пьяные дрозофилы. Магнитофон лязгает и громыхает «Металликой» и «Сепультурой», на смену металлистам приходит Цой: «Тот, кто в пятнадцать лет убежал из дома вряд ли поймет того, кто учился в спецшколе».

В отличие от убежавших из дома приятелей, меня с натяжкой можно причислить к бегунам из песни. Я учусь в языковой школе и никуда не бегаю. Разве что сную с места на место: вняв жалобам соседей, Врайтер отфутболит меня к дедушке через каких-нибудь пару недель.

«БАХ-БАХ-БАХ-БАХ», – чьи-то нетерпеливые кулаки грохочут по входной двери.

– Все, пиздец, мы пропали! – верещит Лелик, выглядывая в окно из-под занавески. Перед дверью подъезда журчат моторы двух автомашин с номерами серии «М-ОЦ». На таких ездит охрана – личная папина и всего «Инкомбанка». Все до единого, по словам Лелика, бывшие сотрудники спецподразделений.

– Это что у тебя тут? Наркотики? – крепкий увалень прислонился к стене ванной комнаты и многозначительно принюхивается к ведру с грязным бельем. Несколько человек бродят по квартире, заглядывают по углам, открывают шкафы и тумбочки. Леликов папа, в бронежилете на случай нечаянной пули от десятиклассника, засел в кухне.

В ведре нет ничего кроме моих грязных носков и трусов. Хотя, если кому нравится нюхать, чем не наркотик?

– Смотри, умник, – хмурится увалень, – в следующий раз мы у тебя там героин раскопаем.

Друзей растаскивают по домам. Оставшись один, я врубаю телик и дожидаюсь очередной серии «Горца». Я смотрю его каждый вечер. Дункану Маклауду похуй спецура, удостоверения и бронежилеты. Достал меч – голова с плеч. ШМЯК! Все просто.

***

Сквозь пьяный угар огни новостроек льются из окон снопами ярких и остро отточенных кинжальных лезвий. Улица пустынна, безлюдна, ночна и небезопасна для одиноких прохожих.

– Тебе в ебло шмальнуть или в кишки? – Онже зло цедит сквозь зубы. На свою голову докопавшиеся до малолеток взрослые парни мнутся, топчутся с ноги на ногу и нехотя вытаскивают лопатники из карманов. Онже помахивает «фигурой» перед носом у одного из растерянных молодцов. Я стою рядом, сжимая в ладони складной нож с лезвием-щучкой. Юридически подкованный Лелик советовал втыкать в ногу, чтобы самому не напороться на серьезную уголовку.

***

Предутренний час, тихая улочка, каменный ящик погрузившейся в сон восьмиэтажки. Призывно манит подъезд.

– Че, сука, денег хочешь? Пешком нам предлагаешь идти? Не видишь – малолетки сели, пропили все! Теперь сам гони бабки, осел ебаный!

У меня в руках точная копия итальянской «беретты», дуло ствола направлено в живот перепуганному мужику. Пистолет газовый, но водила об этом не знает. Онже со смехом успокаивает таксиста. Тот окаменел, боится сказать лишнее слово. Горемыку ждет дома семья, нас с Онже – вино и обсуждение планов на будущее.

Я только что поступил в институт. Лелик заканчивает последний класс школы. Онже навек забросил учебу еще пару лет тому как. Периодически мы листаем уголовный кодекс и со смехом подсчитываем: сколько нам причитается, если суммировать все. Причитается много. От этого мы испытываем нечто наподобие гордости.

***

– Ваши документы! – милицейский патруль тормозит нас на обочине улицы. Мы с Онже из-за чего-то рассорились и за руганью не заметили, как к нам со спины подкрался бело-голубой уазик. Ментов привлекла объемистая спортивная сумка Онже: тот снова свалил из дома, на этот раз навсегда.

Белые мокрые мошки беззвучно роятся в воздухе. Вступает в силу зима и опостылевший холод. За поясом у Онже пятизарядный револьвер с боевыми патронами. У меня на ремне, в пластиковом футляре, подарок Лелика: боевой морпеховский нож с четырнадцатисантиметровым лезвием.

Можно ли назвать это чудом? Обшмонав обоих с головы до ног, менты ни на что не натыкаются и отпускают нас восвояси. В шоке от стресса, в изумлении от чуда, мы решаем: нужно срочно зайти в церковь. Нас Бог уберег, не иначе. От чего-то непоправимого уберег, не иначе.

***

По телефонному звонку я срываюсь на место, где мы обычно встречаемся: «у стены».

– Онже менты приняли! – таращит на меня глаза Лелик. В его горле клокочут и застревают подробности.

Мы с Онже так и не сходили в церковь. Так и не сказали боженьке спасибо за чудодейственную отсрочку. Бомбя со случайным кентом несговорчивого водилу, Онже выстрелил тому в голову. Водила в реанимации, Онже на малолетке в областной тюрьме. Дозвонившись до следователя, я выясняю, что картинка тянет на «потолок» по тяжелой статье, и увидеть друга в ближайшие десять лет мне улыбнется навряд ли.

***

Лекции, экзамены, рок-концерты, гантели и штанги, двухпроцентный кефир и первая в жизни работа, романы в жанре саспенс и книги по дзен-буддизму, первый дневник. Многочисленное пустое слепляется в нечто цельное и осмысленное, а затяжная зима сам-на-сам беременеет Светлым Будущим.

В один из чудных апрельских деньков, когда солнышко стягивает с улиц запачканное слякотью одеяло, а на деревьях проклевываются первые почки, словно солнечный удар или вспышка молнии – на мгновение жизнь вдруг озаряется всеми красками. В течение невообразимо долгого мига я испытываю невыносимое счастье от внезапного осознания своей юности, перспектив и возможностей. Все-все-все в моей жизни будет как никогда замечательно, неповторимо и вовсе не как у всех прочих!

Я парю на волнах этого экстаза целую вечность: ровно семь дней. Ведь одновременно с почками на деревьях вспучились, разбухли и заколосились на правовом поле кадавры моих злодеяний.

***

– Часик в радость, братиша! Я уж думал, друг друга и не признаем! – Онже улыбается до ушей. Одетый кое-как, отвыкший от воли, безденежный, он выглядит молодцевато и жизнерадостно как в прежние времена. Только хитрый лагерный прищур коверкает впечатление, да прочифиренные зубы чернеют во рту безобразными кавернами.

За кружкой пива в ближайшем кафе мы вкратце делимся событиями прошедших лет. Заведение выбрано безошибочно: пыльная зелень портьер, щербатые кружки, мясные блюда третьего разогрева и равнодушная ко всему живому обслуга. Идеально для тех, чья молодость прошла мимо.

Пока я сидел под следствием, Онже «нагоняли на волю» под подписку о невыезде. Умудренный тюремным опытом, тот воплотил в жизнь подростковую нашу мечту, сколотив на районе приличную шайку под руководством авторитетного вора в законе. Вчерашние малолетки пробавлялись угоном машин, крышеванием коммерческих точек и мелким рэкетом. Наладив конопляной наркотрафик из одной солнечной республики в столицу, Онже поднял немалые бабки и даже умудрился отмыть их через собственное кафе.

На суде сорваться не удалось. Несмотря на деньги и связи, Онже впаяли приличный срок. Когда тот заехал в лагерь, на свободе все развалилось: шпану попринимали менты, бизнес умер, наркотраффик закончился.

Мажор Лелик ломанулся от Онже на пятой скорости, едва увидел того на свободе. Испуганный нашей участью, тот выбросил из головы хулиганские замашки, вернулся к нормальной жизни и стал слушаться папу. По примеру Лелика под крылышком у родителей спрятались от нас большинство прежних знакомцев.

– Ты как вообще думаешь жить, че сам себе прикидываешь? – интересуется Онже, вперяя в меня прозорливый взгляд опытного сидельца.

Я поднимаю глаза горе, стараясь придать им мечтательное выражение. Вместо солнечных бликов, однако, в них отражается свет люстры из поддельного хрусталя. Опасаясь, как бы мои слова не прозвучали столь же фальшиво, я говорю другу о беспрерывном поиске духовного Пробуждения. Я отказался от прошлого, примирился с настоящим, отучился загадывать наперед. Мошенничать, красть, грабить и угрожать я больше физически не могу. Что-то качественно переменилось, пока я находился в лагере, наблюдая за другими людьми и изучая кривые линии их загубленных судеб, занимаясь самообразованием и с каждым годом все глубже погружаясь в религию.

– Да вообще нахуй он нужен, этот криминал! – охотно соглашается Онже, мелко и часто кивая. – Сейчас еще можно бабки чистым путем заработать, нам бы только напрячься. Ну, разве что изредка закон нарушить придется!

***

На протяжении нескольких лет мы то сходимся вместе, то разбегаемся порознь, то неразлучны неделями, то не слышимся месяцами. Каждый раз перед возникновением Онже мне снятся большие жирные крысы. Раз за разом Онже всплывает передо мной как Летучий Голландец, чтобы небрежно бросить «нахуй криминал!» – и тут же влить в серую вену моей размеренной жизни адреналиновый впрыск уголовщины.

Как говорят «строгачи», после пяти лет тюрьмы у человека происходят необратимые изменения сознания. Он привыкает мыслить по-лагерному. И если зона – общество в миниатюре, то Онже и саму жизнь общества научился рассматривать как одну большую «черную» зону. Лагерь, в котором правит бал тот, кто хитрее, наглее, смелее, дерзче, сильнее. Теперь, уже со знанием дела, Онже стремится сожрать любого, кто глупо подставится и выгадать то, что плохо лежит. Где возможно – подводит, разводит и околпачивает, где можно – пудрит мозги и хитрит, где есть шанс – наезжает, пугает, давит силой и грубостью.

Пока я работаю торговым представителем, изо дня в день стаптывая ноги о твердокаменный наждак столичных проспектов и улиц, Онже быстро, последовательно, и почти что законно становится хозяином продуктового магазина, цементного завода и строительной компании, а затем с той же немыслимой скоростью их обанкрочивает. Онже алчно хватается за любую подвернувшуюся возможность для бизнеса, но все потуги впустую.

– Да не дают нормально делами заниматься, понимаешь! – ярится Онже. – Только-только запах денег почувствуешь, как тут же подкатывают, ксивы под нос суют, объясните да предъявите! Палки в колеса ставят и под себя загрести тему пытаются. Легче бросить все и послать, понимаешь?

Кто-то из социальных психологов подразделил людей на три группы: победителей, непобедителей и побежденных. Первые всегда добиваются поставленных целей и выигрывают вне зависимости от обстоятельств. Последние сдаются прежде, чем приступить к делу. Самая глупая и безнадежная категория в этой классификации – вторая. Имея все шансы решить поставленные жизнью задачи, непобедители сдаются через час после первых успехов или за минуту до окончательного триумфа. Поодиночке мы с Онже принадлежим к этой бессмысленной категории, но объединяясь, словно по волшебству становимся триумфаторами, бесконечно уверенными в собственных силах, способностях и возможностях.

– Братан, мы лямку только вдвоем потянем, понимаешь? – в неисчислимый раз Онже подбивает меня на сотрудничество. – Надо из говна выбираться, а то так вся жизнь вхолостую пройдет!

Иногда я почти готов поверить, что очередное объединение не потянет за собой душный шлейф «преступных деяний», как это прозывается на языке прокуроров и судей. Но даже когда криминальная атмосфера не создается Онже или его окружением намеренно, проблемы с уголовным законодательством приходят в нашу жизнь сами. Иной раз на нас нападут безмозглые гопники, а менты, забрав всех скопом, начнут шить нам с Онже хулиганку просто по факту того, что мы одержали верх в битве. В другой раз недавние компаньоны оказываются перевертышами, и устраивают нам разборки с бандиским участием. И каждую нашу встречу Онже выкладывает подробности о несвоевременной гибели кого-то из его прежних дружбанов и партнеров. Как само собой разумеющееся. Этот упал в яму и переломал все кости, того застрелили, третий и вовсе вышел за пивом и никто его с тех пор больше не видел.

В последний раз Онже нарисовался, когда я проклинал свою бестолковую жизнь за решение устроиться на работу в универсам эконом-класса. Грязь, зловоние, крысы на дебаркадере и в гондолах с товаром, ленивые грузчики и обозленные жизнью бедняки-покупатели, пятнадцатичасовые рабочие смены и перспектива обручиться с каторжным магазинным трудом на пожизненной должности заведующего, – от всего этого я непосильно устал.

– Выбирайся из этой западни, братка, – подмигивает Онже. – Есть одна тема! Я тут на Николиной горе грузовое такси замутил: заказов до ебеней, конкуренции ноль. Ну, почти ноль. Кое-кто мешает, конечно, но мы их конкретно задавим, понимаешь?

Электромагнитное поле, спаивающее нас в один мозг, включается сызнова. Как всегда в содружестве с Онже, круг моего общения резко меняется. На месте друзей и знакомых по институту и прежним работам, материализуются ранее судимые лица, общения с коими я старательно избегал все эти годы. Как опытный хамелеон я быстро подстраиваюсь, и спустя считанные дни демонстрирую окружению не только жаргонную речь и характерное поведение, но и способность воспринимать действительность сквозь призму готтентотской морали. Добро все то, что сулит благо для нас. Зло – все, что нам мешает.

День за днем мы пашем на благо своего предприятия. Уже вскорости приобретаем небольшой автопарк, а на одном из забытых богом заводов арендуем офис и ангары под стоянку и ремонтный цех.

Затем выясняется непредвиденное. Зная мое нежелание ввязываться в откровенную уголовщину, Онже утаивает от меня организованный параллельно с грузоперевозками наркотрафик. А заодно и свою личную программу по насильственному искоренению реальных и потенциальных конкурентов с поля экономической борьбы за выживание предприятия.

Вскоре во мне поселяется предчувствие чего-то неотвратимо убийственного. И, как это было много раз прежде, в воздухе, которым я дышу, разливается устойчивый запах говнища. В первые годы взаимодействия с Онже я никак не мог уяснить, откуда этот запах берется. Принюхиваясь тут и там в поисках навозной кучи или неприметного нужника, я списывал свои ощущения на ганджубас либо на издержки пасторальных Рублево-Успенских пейзажей. И лишь в этот раз стал догадываться, что едва уловимое фекальное амбре, сопровождающее все наши с Онже похождения и передвижения, не имеет ничего общего с физиологией: так пахнет сера.

– Братан, ну и что мне теперь делать прикажешь! – сердится Онже. – Вот нахуя были эти старания? Мы же вместе мутить тему начали, как мне теперь одному выкручиваться?

Проходя мимо, соседи бросают в нашу сторону опасливые короткие взоры, пытаясь исподтишка разглядеть, от кого разносится по двору ураганный мат, разбавленный уверенной феней. Мы сидим в машине возле моего подъезда, и я только что сообщил Онже, что полностью выхожу из замута. Доля криминала в бизнесе уже зашкаливает за все допустимые мною пределы, а ряд предзнаменований указывает на дурной исход всей задумки.

Последней каплей стал телефонный звонок от матери. Ночь за ночью ей мерещился странный сон, будто она ищет меня в Подмосковье, но не может найти. В ночь звонка ей явился финал сновидения: на пути матери предстал Онже в облике Дьявола. А затем она обнаружила и меня, бездыханное тело.

– Нам нельзя сдаваться, братан! – кипятится Онже. – Все твои чуйки – тупо эмоции. Ты же сам видишь, как мы в горку поперли! Стоит нам только взяться как следует, и мы вдвоем весь этот ебаный мир уделаем, понимаешь?

Онже отчастиправ. Едва мы с ним беремся за что-нибудь, и Фортуна делит с нами кров и стол. Благоприятно складываются любые, даже самые неоправданные обстоятельства. Но с той же неотвратимостью, раз за разом, скапливаются над нашими головами черные тучи – некая абстрактная пагуба, готовая вылиться в конкретные беды.

– Ну и как думаешь, откуда это говно берется? Что за силы нам мешают нормально делами заниматься? – уже спокойней, усталым голосом справляется Онже. Подавленный, он нервно курит одну за одной, глядя на равнодушные окна соседних домов.

Мы впервые подняли эту тему вслух. Уже невозможно деликатно замалчивать, нельзя ее избегать. Восполняя друг друга, мы с Онже увеличиваем свои силы и разумы многократно. Но вместе с ними множится в нас и нечто злое, зловещее. Я пытаюсь донести Онже мысль, что Карма с процентами платит по всем счетам. И, сея зависть, обман и насилие, мы по какой-то немыслимой невезухе пожинаем первые всходы еще до того, как взойдет основной урожай.

Онже намерен закрыть предприятие и выбыть прочь из столицы. Устал обламываться, терять, огорчаться, разочаровываться в себе и в других, рваться к победе и падать задолго до финиша. Словно Сизиф, он катит валун своей многострадальной мечты по кручам жизненных тягот, но срывается книзу, едва замаячит перед глазами покоряемый пик. Пройдет еще год, прежде чем Онже снова отважится сделать мне предложение подставить плечо под бремя этого груза.

3. Бабловка

Насмешливым языком змеится под колесами лента неправдоподобно гладкой шоссейной дороги. По обе стороны трассы выросли гряды каменных стен. Обувной подошвой их топчет рифленое тучами небо. Сами того не заметив, мы где-то пересекли незримую государственную границу и оказались в другой, сказочно благополучной стране, жители которой старательно прячутся друг от друга. Рублевка – единственное место в Подмосковье, где ни с одной точки земной поверхности нельзя увидеть линию горизонт: ее всегда скрывает чей-то забор.

Ограждения тянутся беспрерывно, перерастают одно в другое. Три метра вышиной, пять метров, семь метров, десять! Каменные, железные, гранитные, бетонные, из крепчайшего пластика, истыканные камерами слежения, затянутые колючей проволокой, сплошные и неприступные. Прячутся за оградой жилища: дворцы для хозяев, домики для прислуги, приземистые сараи рабов и кирпичные будки охраны. Мы с Онже проносимся по магистральному трубопроводу денежной канализации нашей страны. Финансовая жижа из всех естественных и сверхъестественных источников сбирается и направляется сюда силами профессиональных сантехников. Путевые ответвления уводят потоки денежных средств с Рублево-Успенского шоссе в резервуары закрытых дачных поселков.

Здесь нелегко увидеть машину отечественного производства. Лишь днем, да и то изредка, по проезжей части Рублевки скромно плетутся старые совдеповские рыдваны коренных местных жителей. Простые люди доживают свой век в обшарпанных многоэтажках, в ветхих бараках и древних избушках, жмущихся друг к другу по спичечным городкам окрестных районов. Зрелого возраста алкоголики и юные наркоманы, старики у которых жизнь позади и дети, у которых нет будущего, – все они обитают в тесных квартирках, ходят за продуктами в свои не изменившиеся с совковых времен сельпо, работают от зари и до смерти на своих неинтересных работах.

Всего в двух шагах от их обиталищ расселилась вся российская элита. Отгородилась от остальной России крепостями заборов, автоматическими воротами, предупредительными знаками и документальным свидетельством частной собственности. Депутаты, министры, судьи, прокуроры, адвокаты, банкиры, предприниматели, бандиты, продюсеры – все, кто положил жизнь на борьбу за желтый металл, зеленого цвета бумагу и черные нули на электронных счетах, селятся здесь. Для них выстроены специальные рестораны, где чашка эспрессо стоит от пятисот рублей и выше. Для них действуют специальные рынки, где банка сметаны продается за пятьдесят долларов, а при покупке двух мешков картошки покупателю вручается бутылка шампанского Cristal. Для тех, кто завален деньгами по горло, по ноздри, по маковку, кто не в состоянии проблеваться сожранным и неперевариваемым количеством рублей, долларов, евро – для них этот район и задуман. Здесь все высшего класса, лучшего порядка, самое качественное и самое дорогое. Государство в государстве. Бабловка.

– Отметим встречу? – подмигивает Онже, выруливая на автостоянку. Над паркингом нависает, сияя неоном, громадина торгового центра. Подобно огням верхней палубы на круизном лайнере, вставшем на дрейф посреди зыбкой черноты океана, сверкает в ночи вывеска: «НАШ УНИВЕРСАМ».

«Добро пожаловать!», – словно повстречали хороших знакомых, с порога нам умиляются охранники и менеджер зала. «Здравствуйте!», – расплываются в широкой улыбке лица консультантов. В ночной час кроме нас с Онже в магазине нет покупателей, но заботливые продавцы приветствуют нас в каждом отделе.

Торговые площади блистают фантастической чистотой. Матовая побелка стен в бархатном свечении ламп дневного света создает ощущение беспочвенной радости. Убранство торговых залов (язык не повернется назвать его скучным, пахнущим потом и машинной смазкой термином «оборудование») располагает к намерению покупать и тратить без счета. Коммерческое целомудрие излучают надраенная напольная плитка, аккуратные стеллажи, ровными армейскими рядками выложенные товары. Нам улыбаются этикетки, яркие ценники, красочные таблички отделов и даже бэджики на груди персонала. Сам персонал сияет опрятностью рабочей одежды и просветленными лицами: нам здесь рады.

Вся эта синтетическая стерильность и жизнерадостность по контрасту вызывает у меня постылые воспоминания об универсаме «Помойка», где я оттарабанил полтора года жизни. Перед глазами всплывают грязные прилавки, расшатанные металлические стеллажи, стертое линолеумное покрытие. Кислый душок от позавчерашнего оливье в салатном отделе и смрад умерших своей смертью кур из отдела кулинарии. Горы списания и просрочки, царящее повсюду зловоние, въевшаяся в рабочую спецовку грязь и пойманные на себе крысиные блохи.

Задроченные и злые, тамошние покупатели толпятся меж рядов дешевизны, ругаются друг с другом и с персоналом, придирчиво выбирают между тем что вкуснее, полезней, питательней – и тем, что дешевле на четыре рубля. Выкапывают из распродажных сеток копеечные носки и футболки из вредной для кожи синтетики, фуфлыжные китайские электрочайники и пластиковую посуду из непищевых полимеров. Сметают с полок бомж-пакеты с рисовой лапшой и крахмальное говнецо в стаканчиках, соевую тушенку от «Главпродукта» и дерюжную туалетную бумагу третьего цикла переработки. В это время жирные крысы курсируют по складским помещениям, а ватаги бомжей атакуют дебаркадер, грубо отталкивая друг друга в момент, когда товаровед скидывает им с разгрузочной платформы отрепья гнилой капусты, битые яйца, потраченные грызунами сыры и просроченные упаковки с бакалейным товаром.

В «НАШЕМ» все по-другому. Изумительный блеск отовсюду, кондиционированный воздух с добавлением ненавязчивых ароматов, а красивые упаковки уложены с толком, с чувством и со всею любовью, которую только можно купить за приличную по российским меркам зарплату. Ни грубой охраны, ни пьяных грузчиков, ни обозленных своей жалкой жизнью посетителей. Никаких признаков антисанитарии, гниения или порчи, словно доступ сюда закрыт даже пыли.

Пройдя к алкогольному отделу, мы с Онже не сговариваясь замираем подле высокого стеклянного шкафа и несколько минут созерцаем его недра в благоговейном молчании. Здесь хранится самое дорогое пойло, которое я когда-либо видел. Одна бутылка – сто пятьдесят тысяч рублей. Одна бутылка – триста тысяч рублей. Одна бутылка – четыреста тысяч. Одна бутылка – я протираю глаза. Это же сколько нужно зарабатывать, чтобы позволить себе пить по вечерам коньяк за полмиллиона?

– Работать на него ты всю жизнь заебешься, – констатирует Онже. – Чтобы двадцать косарей грина за пузырь ноль-семь выложить, бабки не зарабатывать нужно, а поднимать, понимаешь?

На самой нижней полке соседнего шкафа, в пяти сантиметрах от уровня пола мы находим пятизвездочный «Арарат» для бедных. Сунув пузырь подмышку, я любопытничаю ассортиментом. Перебираю бутылки, рассматриваю этикетки. Блестят, сверкают – пыльку сдули, начистили стеклышки. Веселый Гандж озорства ради толкает меня под руку. Одна бутылка падает и с тонким хрустальным звоном вдребезги разбивается о натертый кафель.

– Че, валим уже? – Онже сгибается пополам от смеха. Его, кажется, тоже неплохо взяло.

В «Помойке» охрана то и дело задерживала покупателей. Чаще всего за кражи, но иногда за отказ оплатить разбитый товар. Не знающие своих прав и привыкшие к произволу людей в форме, посетители позволяли бывшим ментам шмонать их карманы, добровольно отдавали свои паспорта в чужие руки, оплачивали поврежденные ненароком покупки.

В «НАШЕМ» все по-другому. Откуда-то из-за стеллажей материализуется в воздухе сухонькая уборщица и, мило нас поприветствовав, начинает наводить благолепие стерильной впитывающей тряпицей.

Пока Онже придирчиво выбирает курево с прикассовой стойки, я изучаю аппетитные внутренности ближайшего холодильника. Около каждой кассы стоит высокий холодильный шкаф, досыта обожравшийся черной икрой. Поллитровые банки, литровые, двухсотграммовые, совсем крохотные, и огромные – на несколько килограмм – черной икры.

– Типа конфискат! – подмигивает мне Онже. Кассирша, заглянув в наши нищебродские лица, поджимает губы.

Знаем этот конфискат. Делая один из телесюжетов для программы «Вчерась», я общался с представителями темного икорного бизнеса. Икру – красную, черную, паюсную, зернистую, какую угодно, – возят в столицу вагонами. Меньшую часть товара распространяют по обширной сети частных клиентов, а львиная доля уходит крупным заказчикам. Основные потребители продукта – казино, рестораны и буфет Государственной Думы.

– Закусив черной икрой, депутатам как-то веселей законы придумывать, понимаешь? – ухмыляется Онже.

Официальный промысел осетровых рыб в стране временно запрещен: браконьеры поставили индустрию на грань экологической катастрофы. Запрет повышает цены настолько, что обыватель едва ли способен хоть изредка полакомиться деликатесом. Зато те, кто не зарабатывает деньги, а поднимает, вполне могут позволить себе приятную мелочь: закусить осетровой икоркой коньячок за двадцать тысяч долларов.

– Да и мы можем, – со злостью откликается Онже. – Мы с тобой хуже что ли? Или рожей не вышли? Если мозги включим и пахать как следует начнем, еще не то сможем себе позволить!

«Спасибо за покупку! До свидания! Заходите еще!» – напевает нам вслед кассирша.

***

– Я тут кого только не встречал! – выруливая с парковки, Онже перечисляет мне известные всей стране имена актеров, политиков и шоуменов, которых он видел разгуливающих по «НАШЕМУ» с корзинками и тележками. – Тут контингент подбирается специфический. Мол, тут все наше, а там, за кольцом – ихнее, понимаешь?

С каждой новой фамилией мне делается все горчей и тоскливее. Ядовитой окисью вспенивается из нутра застарелый люмпенский рвотный позыв классовой нетерпимости и страстного желания взорвать к ебеням всю эту зажравшуюся элитную свору. Слишком жирно устроились!

– Разве ты сам не хотел бы устроиться так же? – педагогическим тоном осаживает меня Онже.

Вопрос не в том, хочу я этого или нет. Проблема в другом: я так не умею. Не знаю, как это делается. И до сих пор не уверен, стоит ли этому выучиться.

Некогда мне подсунули писанину одного американского дельца японского происхождения, и по ее прочтении я чувствовал себя так, будто меня обкормили червями. Роберт Кийосаки описывает отношение к деньгам по двустороннему принципу: с одной стороны их всегда не хватает, а с обратной их вечный избыток. Пока ты воспринимаешь деньги с ущербной позиции – неважно, каковы суммы твоих расходов и накоплений. Потребности твои множатся и растут соответственно заработку, всегда чуть-чуть его обгоняя. Тебе все время не достает денег на самое в данный момент необходимое, и следовательно – ты по-прежнему беден. С обратной стороны денег так много, что их необходимо постоянно во что-то инвестировать, хотя бы затем, чтобы оправдать их бессовестное количество. В этом случае не ты пашешь за деньги, но сами деньги принимаются работать на твое процветание, обогащая тебя с каждым днем, месяцем, годом. Отсюда Кийосаки выводит один из фундаментальных экономических принципов своей теории: «Богатые делаются еще богаче, а бедные неуклонно беднеют».

– Правильно мужик рассудил! – одобрительно крякает Онже. – Жизнь не равна, и с этим нужно считаться, понимаешь? Не мириться, братан, а просто взять на ум, что неравенство есть, и что оно справедливо как силы природы. Сильные выживают и укрепляются, а слабые хиреют и вымирают. Если наверх не стремиться, рано или поздно опустишься ниже плинтуса, и никто руку помощи тебе не протянет. Не мы такие, жизнь такая!

Жизнь такая, какой мы делаем ее сами, возражаю я Онже. Сначала Роберты Кийосаки определяют бытие масс сообразно своим представлениям, а уж потом массовое сознание отражает, как в кривом зеркале, неприглядное общественное бытие. Вместо золотой середины – жутковатый золоченый Телец, которому поклоняются все без исключения, по какую бы сторону денег не находились. Просто одни вынуждены быть покорными рабами этого идолища, а другие его ревностными жрецами.

– Ну, как бы с одной стороны ты прав, – соглашается Онже, – одним подфартило наверху родиться, а другие всю жизнь на дне копошатся. Но тут уж как выпадет: орел или решка, понимаешь? А с другой стороны, сколько людей из грязи наверх подымались! Особенно когда в государстве перемены мутятся. Помнишь, как в девяностые капиталы сколачивались? Мы-то с тобой опоздали на эту волну, каких-то пары-тройки годков не хватило. Но шансы все равно есть! Просто и нам надо искать такую возможность: как оказаться там, по «ту» сторону денег, понимаешь?

Мне посчастливилось в свое время пообщаться с парой миллионеров. Что более важно, я их успел увидеть до того как. В течение нескольких лет эти люди сказочно разбогатели: фактически из ничего сделали себе колоссальные состояния, обзавелись банковскими группами, холдингами, заводами, торговыми центрами, поднялись из серых низов в поднебесные выси финансовых небоскребов. Долгое время мне не давал покоя вопрос, как им это удалось. Дельцы – да. Хваткие – да. Не дураки – да. Притом что с образованием уровня средней школы. Но таких людей, не дураков и с амбициями, до ебаной жопы. Почему же тогда столь немногим удается выскочить из-под гнета классовых ограничений и шагнуть в правильный социальный лифт, возносящий своих пассажиров на «ту» сторону денежных знаков?

– Да нет здесь никаких тайн, братишка, – улыбается Онже. – Просто не всем дано поднимать бабки. Это все фуфел – то, что ты здесь по обочинам наблюдаешь. Вот я тебя завтра в один поселочек свожу, – Онже кивает на пропуск, приклеенный к лобовику, – там все куда махровей устроено. Ну а самые мохнатые так забурились, что ты и близко к ним не подступишься. Вон, глянь!

Справа от нас высится исполинских размеров забор, сложенный из щитов какого-то турбокосмического рода пластмасс. Все, что за ним виднеется, это верхушки мачтовых сосен. Ограда тянется сотни метров, прежде чем на повороте дороги прерваться каменными вратами, выложенными крепостной аркой. К арке пристроено здание охраны, вдоль шлагбаума прохаживается часовой.

– Это только первый пункт контроля, внешний, – поясняет Онже. – Дальше еще один, посерьезней, с досмотром транспорта и проверкой документов. А внутри поселка постоянно отряд ОМОНа дежурит. У них тут круглосуточный пост: им государство за это деньги башляет, да еще те, кто живут здесь, приплачивают. Таких людей ты в открытую не увидишь, они вообще по магазинам не ходят. Зато одним телефонным звонком лимон за лимоном себе на счета кидают. И мы бы так могли, понимаешь? Надо только включать мозги – и работать, работать, работать!

Онже с остервенением колотит ладонью по рулевому колесу. «Включать мозги» – одно из его излюбленных выражений. Всю жизнь, из года в год Онже выводит мозги на новые мощности, включает и включает, добавляет току и добавляет. Он уже как машина, каток, готовый проехаться по всем одушевленным и неживым препятствиям, столько лет отгораживающим его от момента триумфа, экстатического мига, когда весь мир, наконец, падет у его ног.

– Я когда по юности здесь развернулся, мне с одним типом выдалось пообщаться, – рассказывает Онже. – Молодой делец, грамотный, очень серьезным людям вел бизнес. Так вот он мне и объяснил тогда: в сутках двадцать четыре часа, и надо восемь из них посвятить сну, а шестнадцать работе. И тогда у тебя МОЖЕТ БЫТЬ что-нибудь и получится, понимаешь?

Возможно, Онже прав, и все что нам мешает сколотить состояние, так это лень и боязнь взяться за дело, которое потребует всецелого напряжения внутренней энергии. Если проблема только в этом, тогда нет никакой помехи. Не умеем – значит, не поздно научиться. Главное – хотеть. Как гласит какой-то древний рекламный слоган, хирургически врубцевавшийся в память, «Из ста процентов выигравших сто процентов сделали попытку сыграть».

– Хочешь, я скажу, в чем твоя проблема? – деликатно прокашлявшись, Онже бормочет сквозь насмешливую полуулыбку. – Живешь ты бесцельно, ни к чему не стремишься. Пока в твоей жизни реальная цель не появится, ты так и будешь на депресняках сидеть, тоскуя по ушедшему поезду. Ты в лагере разве часто на депрессухе торчал?

В лагере некогда предаваться унынию. Все что там ни происходит, что ни случается, – служит как бы промежуточным этапом между жизнью «до» и «после». Вся жизнь подчинена единственной цели: выйти на волю. На фоне тюремных стен внешний мир представляется полным неисчерпаемых возможностей. Кажется, стоит освободиться – и все ограничения тут же развеются будто морок. На фоне этой мечты ты относишься ко всем невзгодам как к походному рюкзаку, сбросить который сумеешь, едва добравшись до дома.

Тем грустнее и жестче разочарование, ждущее человека по выходу из тюрьмы. Словно аквариумная рыбка, выброшенная в море, бывший заключенный вдруг отчетливо сознает, что воля, с надеждой на которую он жил столько времени – всего лишь свобода в пространстве. Нигде не найдется клея, чтобы соединить вместе осколки разбитой некогда жизни, либо инструментов, чтобы склепать себе новую. На воле вдруг выясняется, что у тебя нет ни образования, ни опыта, ни профессии. Что все, на что ты можешь рассчитывать – это черная низкооплачиваемая работа. Что социализацией твоей жизни не озаботится ни государство, ни общество, ни даже старые друзья и знакомые, отшатывающиеся от тебя в испуге, будто от зачумленного. Тебя готовы принять только родители, а также приятели из бывших сидельцев – такие же безнадежные.

С жадностью глядя на жизнь, которая минует тебя в каждой проходящей мимо красавице, в каждом заносчивом и благополучном мажоре, – все, что ты можешь, так это завидовать, заглядываться и ненавидеть. Объединившись с теми, кого знал по зоне, ты рано или поздно покатишься единственной оставшейся для тебя тропкой, бросив обретенную волю под ноги правоохранительным органам, так и ждущим шанса, чтобы вновь ее растоптать. Либо год за годом, месяц за месяцем будешь барахтаться в топи жизненных тягот, пытаясь выбраться, выскочить, выплыть из-под гнета роковых обстоятельств. И каждый день размышляя над тем, каким бы ходом текла твоя жизнь, не сверни ты с ровной дороги в самом начале. С ужасом и отвращением ты с каждым годом сознаешь все отчетливей, что тюрьма не прекратилась и здесь. Лишь из камеры в камеру, этап за этапом, из централа в централ ты снуешь по прожаркам и сборкам одной Большой Транзитной Тюрьмы, из которой нельзя убежать и нет надежды освободиться досрочно.

– В побег отсюда никак невозможно, братан! – назидательным тоном внушает Онже. – Там ведь тоже хватает архангелов, понимаешь? Поймают – и обратно на кичу, только уже на строгий режим и с красной полосой в личном деле. И будешь с шести до полуночи каждые два часа отмечаться на вахте, флажки напротив фамилии переставлять. А освободиться раньше срока – это ты зря не мечтай. Для этого на путь исправления надо встать, а ты же, братан, не святой, я правильно говорю? Там, наверху, такие порядки, что каждый должен свой срок отмотать от звонка до звонка. Ну, на крайняк амнистия выйдет или по актировке уйдешь. А лучше всего вообще не загоняйся об этом. Просто выбери себе цель, как ЗДЕСЬ выжить, и все напряги сами собой рассосутся, понимаешь?

Три мечты, три желания, три горных пика светили мне все прошедшие годы, но так и остались на недосягаемой высоте. Счастливая любовь не складывается – и, вероятно, не сложится, покуда я вязну в трясине финансовой скудости и душевной хандры. Для серьезного творчества мне не хватает усидчивости и внутреннего порыва. А на поиски духовного Пробуждения я некогда забил крепкий болт. Это не про таких отщепенцев как я, метающихся из крайности в крайность и не умеющих двигаться по ровной стезе. Так может хватит рыться в себе, в поисках несуществующих кладов? Легенды про спрятанное в сердце сокровище могут и лгать.

– Вот! Вот! Вот! Вот! Надо включать мозги – и работать, работать, работать! – снова заводится Онже, будто выжимая невидимую педаль газа. Все что ему осталось, это переключить скорость и отпустить сцепление, чтобы живым болидом промчаться по гоночным магистралям российской рыночной экономики. Он может, он хочет этого, он прирожденный шумахер. Но ему нужен штурман, и поэтому я сижу здесь, путаясь в картах и не в силах решиться на участие в гонке.

Из кабины летающей сковородки волжского автозавода мы с Онже засматриваемся на гряды выстроившихся вокруг резиденций. Они будто сошли с обложки гламурных журналов или из фильмов про людей, воплотивших в жизнь самую практичную и приземленную американскую грезу. IF YOU’RE SO SMART – SHOW ME YOUR MONEY! – подмигивают нам видеокамеры наблюдения, кукарекают с крыш особняков декоративные флюгерки-петушки, шелестят по-английски газоны с анемичной ненатурального цвета травой.

Маячками святого Эльма огни красивой обеспеченной жизни ориентируют наш с Онже дальнейший маршрут. Мы летим в другую, параллельную реальность, обитатели которой живут вдали от неприглядной землянской действительности, отделенной от них загадочной лентой Мебиуса-Кийосаки и непреодолимым пространственно-временным континуумом кирпичных заборов. Что нас ждет в этой параллельной реальности, пока сложно представить. Но природная интуиция шепчет мне в ухо: вас ждут УМОПОМРАЧИТЕЛЬНЫЕ открытия.

Зеленая магистральная туба шоссе сменяется розовато-красной трубкой проезда, а та вскоре плавно перетекает в изгибающуюся кофру проулка. Мы, наконец, останавливаемся подле узорчатых лаковых ворот, воткнутых посреди резной деревянной ограды.

На моей памяти Онже всегда селился в самых захудалых дырах, какие только можно снять на Бабловке за пятьсот-шестьсот баксов в месяц. Преимущественно, дачи обедневших деятелей советской науки либо домики ветеранов Афгана. Заброшенные хозяевами лачуги, на которые тошно смотреть в блеске окружающего великолепия. Но ЭТО???

– Да нет, ты че! – смущается Онже, глянув вслед за мной на домину, гордо вздыбленную над высоким забором. – Этот дом хозяйка за пять штукарей грина в месяц сдает. А сама живет вместе с нами вооон в той халупе. Мы на первом этаже, она на втором. Жадная как завхоз в козлином отряде: копейки лишней не упустит. Только денег поднимет, сразу новую хату на районе отстраивает под сдачу, понимаешь? Сама в говне жить готова, только бы к сокровищам своим не притронуться!

Пока мы загоняем машину за ворота и продираемся в темноте по участку, Онже сетует на хозяйку. Та неделями не вывозит канализацию, чтобы за вывоз платили одуревшие от вони жильцы, требует дополнительных плат за парковку машины на ее участке, пользование посудой и холодильником, а дома разводит такой свинарник, что при всем внешнем лоске жить приходится в изрядно гнусных условиях.

Время к утру. Накатывает усталость, и мы откладываем все разговоры назавтра. Стараясь не потревожить спящую онжину супругу, мы проникаем в жилую комнату, где Онже наощупь разбирает мне куцее прокрустово кресло, на создание которого (судя по его длине в разложенном виде), советских мебельщиков вдохновляли гравюры на тему средневековых дознаний. На этом пыточном инструменте мне придется провести еще не одну душную ночь, прежде чем я надолго потеряю сон и желание спать.

4. Пристанище

Здешняя кухня напоминает мне мою комнату в периоды затяжных осенних депрессий. На полках бардак и срач, мойка забита грязной посудой, на сломанном пластмассовом крючке висит черное от грязи зеленое полотенце. Ко всему прочему в доме едва уловимо разит выгребной ямой.

Стараясь ничего не касаться пальцами, я разгребаю завалы на полке тыльной стороной ладони в надежде отыскать банку с кофе. Забодяжив стакан растворимой бурды, сую в зубы сигарету и выбираюсь на крыльцо – для того чтобы с размаху опизденеть от увиденного. Передо мной расстилается сельская Украина в масштабе примерно один к миллиону. Слева колосится соломенной крышей беленая мазанка с ажурными окошками-кругляшками. Напротив нее выстроен скотник в том же народном стиле. В скотнике бродят цесарки и куры, а матерый длиннобородый козел глубокомысленно ссыт себе на морду, свесив рогастую голову меж передних конечностей. По правую руку, за фальшивым колодцем из тесаного камня, тянется деревенская изгородь с обильно нанизанными на прутья чугунками, котелками и плошками. Обернувшись на домик, я вижу добротную хату, украшенную национальным орнаментом и увешанную предметами древнего хохлятского обихода. По логике вещей ко мне сейчас должна подойти официантка Олеся, но нет. Вместо Олеси мимо крыльца прошмыгивают два таджика, одетые в резиновые сапоги и драные ватники. Скорчив по умильной гримасе, раскосые и чумазые лица подобострастно меня приветствуют.

– По ходу, местные обожранцы сами себе могилу копают, – гудит в ухо выросший из-за спины мефистофелем Онже. – Представь, если кто-нибудь этих чуреков на них однажды натравит? Их здесь уже целая армия! Только они по норам сидят и снаружи редко показываются.

Таджики, каста рублево-успенских рабов, занимаются всем. Строят дома, возделывают сады, стелют газоны, вскапывают огороды, таскают тяжести, откачивают канализацию, выносят мусор, выгуливают собак, присматривают за хозяйством, бегают по мелким поручениям и еще многое-многое еще.

Вслед за Онже из дома возникает неопрятная женщина затруднительного возраста. Спутанные сальные волосы обрамляют восковое лицо украинской миллионерши. Общее впечатление довершают замусоленный домашний халат, несвежее полотенце на костлявом плече и рваные тапки.

– Леша, ты канализацию смотрел? – вопрошает хозяйка. Домашний раб по имени Лутфулло отзывается на кличку и семенит к дачной клоаке. Порыв воздуха доносит оттуда негигиенический аромат, удивительным образом резонирующий со сладким пением «поющего ветра», подвешенного к воротам участка.

– Это я из Нидерландов привезла, – хвастается Галина Альбертовна. – Долго выбирала, и вот этот, наконец, выбрала. Представьте: как только повесила, тотчас плохие люди начали стороной мой двор обходить. А то раньше такие арендаторы попадались – ужас! То бандиты, то еще какая мафия: приедут, и ну давай со всех сторон укрепляться, чуть не вышки с пулеметами строить!

– Ну, теперь-то рядом с вами приличные люди живут, порядочные? – покашливая в кулачок, дабы не расхохотаться в лицо хозяйке, приторно справляется Онже.

– Да, теперь проблем никаких, теперь все нормально, – женщина улыбается, мистически поглядывая в мою сторону. – Дело в том, что эти звуки порождают вибрации на уровне тонкого мира, а на астральном плане злые духи не переносят подобных вибраций…

– Да все понятно с вибраторами, – вклинивается Онже, демонстративно постукивая по наручным часам. – Вы нас извините Галина Альбертновна, нам на движуху выпасть пора!

***

Мутное бельмо осеннего солнца глядит на нас сквозь дряблые веки старчески седых облаков. Тенистую улочку с обеих сторон укрывает от ветра частокол синих разлапых сосен. Повинуясь указателю «Автосервис «Николина Гора» – 50 метров», мы сворачиваем налево и въезжаем в тупик, упершийся, как водится, в чьи-то милитаристского вида стальные ворота. Напротив приземистого одноэтажного здания, растянувшегося вдоль тупичка, высится невзрачный забор. За прогнившими досками виден неухоженный садовый участок и типовая советская дача.

– Там дуремар наш обитает со своей старой клячей. А вот тут мы расположились! – Онже выруливает к главному входу, жестом предлагая мне осмотреться.

Строение оказывается рядом гаражных боксов и мастерских. Узкий проем между зданием сервиса и дуремарским забором заполонило автомобильное кладбище. Громоздятся развалины лупоглазых мотоциклеток, каркасы автомобилей тридцатых годов и один похожий на колхозный сарай грузовик довоенных времен, прикорнувший вечным сном на подпорках из кирпичей.

– А что делать, братан, выкинуть мы их не можем: не наши, понимаешь? – негодует Онже. – Их в чувство приводить – дороже встанет, чем потом кому-нибудь сбагрить!

Синеватые лампы дневного света иллюминируют сумрак моторного цеха. На нас оборачиваются пасмурные лица, заляпанные машинным маслом.

– Опять менты с утреца приезжали! – вместо приветствия ухмыляется главный мастер.

– Чего хотели?

– Кого-нибудь из начальства видеть, тебя или Семыча. Я сказал: хрен их знает, куда запропастились. Семыч уехал, а этот другой, говорю, здесь вообще не работает.

– Правильно! – кивает Онже. – Кто приезжал?

– Да все те же опера, что и раньше.

Вполуха прислушиваясь к разговору, я прохожусь по цехам и изучаю потенциальное рабочее место. Автосервис создает впечатление запущенности. На стенах и воротах размещены стенды, оформленные в лучших традициях советских учреждений: пестрят изображениями автомобильных кишок и диковатыми комиксами на предмет техники безопасности. Хозяйских рыдванов в гараже больше, чем автомобилей клиентов. В соседнем боксе стоит полый каркас наглухо убитой «восьмерки»: в прошлом году Онже выжал из нее все автомобильные соки. В главном цеху посверкивает отовсюду пахнущий смазкой инструмент, покрытые слоем масла детали и аппараты неведомого мне назначения.

Впрочем, мастерам все знакомо и родно. Словно хирург и его ассистенты, они оперируют арсеналом замысловатых орудий, ковыряясь в развороченном чреве очередного механического пациента. Целители то и дело перебрасываются таинственными словами и условными знаками, подобно членам оккультной ложи, в которую неофитов принимают лишь после долгих многоуровневых проверок на профпригодность.

Я пробираюсь в камору, примостившуюся впритык к моторному цеху. Продавленный диван, заваленный мелким инструментом шкаф, на стенных полках теснятся инструкции и технические пособия по автоделу. Стол завален ворохом бумаг, пепельницами из обрезанных пивных жестянок и преющими в целлофане пищевыми продуктами. Кассовый аппарат задушен собственным шнуром и похоронен под промасленной мешковиной. Пару минут я с любопытством рассматриваю прикнопленную к стене ветхую фотографию: человек в кожаном автомобильном шлеме на фоне допотопного автозавра.

– Это дед нашего дуремара, он автолюбитель чуть не с пятнадцатого века, – зайдя в помещение, комментирует Онже. – Как думаешь, можно эту фишку в рекламных целях использовать? Мол, старые тачки собираем, новые крадем и пихаем?

Онже, как ему свойственно, технично уводит тему в нужном ему направлении. Между тем как меня сейчас больше заботит другое: я снова слышу о каких-то проблемах с милицией.

– Да не нравится этим гандонам, что мы делом тут занялись! – Онже злеет, вмиг стирая с лица выражение северокорейского оптимизма. – У них свой автосервис на районе, понимаешь? Мы им теперь как гемор на жопе, вот они нас и пытаются выдавить. Наезды вообще без повода устраивают. Бумаги более-менее в порядке: предприятие, аренда, все на Семыча оформлено. Я здесь вообще не фигурирую. Числюсь чернорабочим на подхвате, и все мастера наши в курсе: если мусора приезжают, интересуются – те им отвечают, что я вчера уволился, понимаешь?

По словам Онже, менты устраивают регулярные шмоны и гнобят приезжих мастеров за просроченную регистрацию по месту жительства. Уже распугали половину клиентов и укрепили старика-собственника в намерении вытолкать арендаторов в шею. Онже поспешно заверяет, что эти проблемы не заслуживают беспокойства: Семыч грозится уладить их через родственников, а кроме того, не раз упомянутый пацанчик-юрист обещал чем-то помочь.

– Он на каких-то нереально крупных людей работает, они такие заморочки могут решить с полпинка. Но насчет этой темы пока что конкретно не разговаривали: парень в запарах, даже с документацией помочь нам не может. Но только, говорит, НАДО, чтобы кто-то конкретно этим вопросом занимался, понимаешь?

Вслед за Онже в каморку норовит протиснуться семейная пара. У грузного усача из нагрудного кармана пиджака выглядывают две стодолларовые купюры, будто их кто сунул ему на чай. Как объяснил мне впоследствии Онже, у нуворишей, едва пересевших с тракторов на джипы, подобная мулька заменяет эстетические архаизмы типа носового платка или гвоздики в петлице. Пока парочка требует с Онже дополнительных скидок, а тот пытается их выдворить восвояси, я просиживаю диван, уставившись в черно-белое лицо вральника.

– Ну, как тебе в целом тут? – интересуется Онже, избавившись от приставучих клиентов. Я пожимаю плечами: для Рублевки – плоховато. Из рук вон.

– Так другие не лучше! На Рублевке до сих пор ни одного техцентра не существует, ни магазина автозапчастей, понимаешь? Машины продаются, а ремонтировать негде. Нам клиенты через одного жалуются, что им в хуево-кукуево ездить приходится то за техосмотром, то запчасти прикупить. А машины какие заезжают – обратил внимание? Ремонт скоро сделаем, потихоньку малярку наладим, шиномонтаж, аэрографию со следующего месяца делать начнем – и кусок хлеба с маслом нам обеспечен! Нам бы только с учетом порядок навести: составить документацию, забить все данные в компьютер – есть же для этого программы специальные?

Вокруг нас понемногу скапливаются мастера. Делая вид, будто не прислушиваются к разговору, кипятят себе чай, мажут плавленым сыром горбушки и с интересом пялятся в выключенный телевизор. Сделав умное лицо, я сижу с видом приглашенного специалиста и деловито киваю на онжины реплики. В какой-то момент на собравшихся падает квадратная тень: живой стенкой замуровывает дверной проем кряжистая фигура Семыча. Окинув помещение мерзлым колючим взглядом, он хмурится:

– Ну и хули вы тут расселись, ебать-колотить? Заняться нечем? Сколько эта бэха еще висеть будет? Почему лексус до сих пор снаружи стоит?

– Перекурить нельзя? – огрызаются мастера, невесело возвращаясь к работе.

Семыч постоянно бубнит, и через каждое слово «ебать-колотить». Мат его, однако, не портит: он как-то вяжется с его невысокой коренастой фигурой. Этакий шкафчик из плотных сортов древесины, низкий лоб, куркульи румяные щеки, Семыч натура основательная как слоеный пирог.

С чувством исполненного долга директор занимает свободное место рядом с нами. Все втроем мы с максимальным комфортом распластываемся на диване, вытягиваем ноги и сыто закуриваем.

– С этими фраерами надо договора замутить жесткие, чтобы не расслаблялись, понимаешь? – наклонившись к моему уху, вполголоса нудит Онже. – Я вообще как думаю сделать: когда все формальности устаканим и по инстанциям проедем – тебя сюда посадить, чтоб ты за этими пепсами косяка давить мог. И сразу тебе, братан, говорю: на равных с ними общаться не вздумай! За пределами автосервиса мы и налить им можем, и раскурить их не в падлу, а вот на работе их субординировать надо в хвост и в гриву с утра до вечера, понимаешь?

Позевывая от холода и хронической тягучей бессонницы, я закидываю руки за голову и с удовольствием релаксирую. Здесь я вне досягаемости для обрыдлого шума, гама и суеты большого нелюбимого города и для проклятых банковских кредиторов, целенаправленно и систематически сводящих меня с ума по домашнему телефону. Здесь никто не будет компостировать мне мозг, гонять почем зря или нагружать массой бредовых заданий. Теперь я буду просиживать за компьютером целыми днями, делая в свободное время наброски для задуманной некогда сатирической антиутопии с рабочим названием «Улей».

– Поедем-ка, по району прокатимся, – хлопает меня по плечу Онже. – Надо тебе акклиматизацию на местности провести!

***

Повизгивая покрышками, Онже разгоняется по второстепенной дороге, радуя возможностью поглазеть на основательно подзабытые рублевские территории. За выцветшими морями лугов открываются взору архипелаги коттеджных поселков, островки домов отдыха и скалистые рифы госдач. Проезжая мимо обширных поместий, Онже с гордостью профессионального гида просвещает меня по поводу их обитателей. Здесь живет академик такой-то, там видный политический деятель, а тут криминальный авторитет с Алтая.

– А теперь представь, братиша, что мы здесь однажды поселимся! С одной стороны губернатор края, с другой судья, с третьей блатной. Разве плохо по воскресеньям в личной баньке с такими соседями попариться? Судью подпоить, под губернатора хорошую девочку подложить, авторитета ганджем путевым раскумарить!

Ни дать ни взять, Тридевятое Царство. На взгорках окопались крепости феодальных замков рублево-успенской аристократии. Под уклон холмиков кучкуются особняки поскромнее: всяко-разно купцы, опричники, жрецы культа. На равнине селятся в стандартных однояйцовых коттеджах в меру разбогатевшие граждане полиса, манагеры по развитию и директора по девелопменту.

Онже указывает на массивные двустворчатые врата, коими замыкается барская усадьба титулованной государевой болонки. Семейство этих пустобрехов живет на Рублевке с незапамятных времен, передавая по наследству от отца к сыну высокое общественное положение, всенародную любовь и золотую миску с серебряной конурой. Вся страна восхищается Мигалковыми за два их главных отличительных свойства: способность ярко проявить себя в сфере искусств и за собачью преданность действующей государственной власти. Если в России правит православный царь-батюшка, дед-Мигалков служит государю верой и правдой. Если к власти приходят богоборцы-большевики, Мигалков-папа воспевает в гимнах тоталитарный режим и губителя миллионов жизней. Если наступает полная демократия, и олигархи со спецслужбами сажают на трон какого-нибудь карликового доберман-пинкертона, Мигалков-сынуля признается в беззаветной любви к новому «национальному лидеру». А в это время папаня в третий раз за свою долгую подхалимскую жизнь переправляет государственный гимн в соответствии с новыми веяниями.

Не важно, кто правит страной: монархисты, коммунисты, фашисты, онанисты, дебилы, преступники. Да даже если к власти вдруг придет мой друг Онже, Мигалковы будут первыми, кто выстроится в очередь у его кабинета с высунутыми языками в поисках свежей политической жопы. Ну и, конечно, с новым вариантом старой песни о главном: «По веее-чным завеее-там товааа-рища Он-же».

Мы останавливаемся перед автоматическими воротами, с которых кричит на нас грозная надпись капслоком: «СТОП! ПРЕДЪЯВИ ПРОПУСК!» Из кирпичного строения, обвешанного телекамерами как репей колючками, выходит рослый охранник. С недоверием покосившись на нашу «волгу» и придирчиво глянув на бумагу с допуском, он нажимает кнопку дистанционного пульта.

– Вот сюда, родной, никто посторонний близко не подкатит. Местной охране по барабану, какая у тебя машина и кем ты себя назовешь. Есть пропуск – проезжаешь, нет – тусуешься. А будешь буровить, силой прорываться, так тебя пропустят, но на обратном пути отряд СОБРа накроет. Я эту тачку у одного типа купил, который кой-кому из местных по работе помогает в некоторых щекотливых вопросах, понимаешь? Он мне пропуск по наследству подогнал, а так мы бы вообще хрен сюда сунулись! Чурбанов – и тех как скот в кузовах перевозят, и выйти они из поселка уже не могут, пока их хозяева тем же макаром назад их не вывезут.

Разведочным катером в чужой акватории наша волга пробирается по фарватеру главной улочки поселения. Словно перископы подводных лодок или глаза кальмаров-мутантов, камеры слежения – микроскопические и огромные, спрятанные и напоказ – неприветливо поглядывают на нас из-за каждой изгороди.

– Здесь на одни заборчики минимум по поллимона баксов уходит! – заявляет Онже с пафосом жителя провинциального культурного центра, нахваливающего достопримечательности любимого города.

Я не нахожусь что ответить. То, что я вижу за этими заборами, повергает меня в шок, затем в трепет, наконец – в религиозное преклонение. Я слышу свой голос со стороны (я ору!) – а ведь те, кто остался в «той» жизни, даже не видят! Живя в своих многоквартирных гробах, пользуясь грязными скотовозами, вкалывая в своих затхлых конторах – они даже не знают! Не-по-доз-ре-ва-ют-что-мож-но-жить: ТАК!

– То, что ты видишь – не предел, – с варяжской суровостью заключает Онже. – Можно стремиться и к большему. Нет, нужно! Но пока что нам хватит и того, чтобы постараться попасть сюда. Нужно злить себя, понимаешь? Когда мы разозлимся, то из кожи вон полезем, чтобы себя сделать. Не бабки сделать, это не главное, но себя самих, понимаешь?

Выехав за пределы поселка, Онже прячет машину в одном из закоулков под сенью раскидистых, в дремучие советские годы насаженных лип. Растекшись по сидению и уперев колени в приборную доску, я счастливо улыбаюсь. Внутренние весы качнулись. Чаша моей души стремительно погружается в жизнь, в которой не будет больше такого омерзительного понятия, как пустые карманы. Пусть нищенствуют другие. Те, кому не повезло приехать сюда и посмотреть на то, что я увидел своими глазами.

– Взрывай, братан! – улыбается Онже, передавая мне забитый косяк. Наше топливо для мозгов. Единственное пьянящее средство, которое заставляет смотреть на жизнь более трезво.

5. Матрица

Заиндевевший от ранних холодов крутой бережок Москва-реки глух и безлюден. Природа вылиняла и поблекла как на обесцвеченной временем почтовой открытке. В холмик над рекой врос мрачный внеоготическом стиле замок красного кирпича, принадлежащий, по слухам, ельцинской дочке. Его печальные башенки, выступы стен и сточные трубы облепили черные кляксы ворон. Три сидящие на корточках фигуры, мы зябнем под пронизывающим октябрьским ветром.

– Ой, ну прям будут мусора нас прослушивать! – издевается Семыч.

– Береженого бог бережет, понимаешь? – в джинсовой рубашке поверх летней майки Онже начал трястись от холода едва выбравшись из машины. – У меня, братцы, на такие дела чуйка.

С утра мы с Семычем валандались в автосервисе. Вернувшись с деловой встречи, Онже без объяснения выманил нас обоих на улицу, вывез подальше от трассы и выгнал прочь из машины. Даже укутавшись в куртку, я стремительно вымерзаю: кусака-ветер пробирается за пазуху через ворот и дерюжным языком лижет ребра.

– Вот что, парни! То, чем мы до сих пор занимались, только прелюдия. Теперь у нас есть шикарная возможность для дальнейшей движухи – мохнатая лапа!

Козырнув оборотом из культового романа Марио Пьюзо, который в отрочестве мы прочитали каждый раз по пятнадцать, Онже потрясает расставленной пятерней. Пылают глаза. Онже намеренно тянет время, испытывая удовольствие от единоличного обладания неким важным секретом.

– Кекс, с которым я славливался, работает на государственную структуру. Контора. Генеральские звезды. И эти люди готовы взять нас под свое крыло, если мы согласимся работать на их условиях, понимаешь?

Я уточняю, идет ли речь о лубянской конторе.

– Круче, – жестикулирует Онже. – Военная спецура. Эти ребята светиться не любят, но темы под себя гребут не хуже гэбэшников, понимаешь?

– Ну? – хмурится Семыч. – Нам с этого какой понт будет?

– Самый конкретный. Они предложили нам крышу, понимаешь? Любые наши проблемы они могут решать моментально. Мусора, криминал, налоговая, чиновники, кто угодно – в два счета.

ЩЕЛК! – Онже демонстративно щелкает пальцами. У меня вдруг засосало под ложечкой. Крыша, могущественные покровители, решение всех проблем – ВОТ ОНО. Где-то на горизонте сознания распаляется солнце: рассвет.

– Ну и во сколько нам это встанет? – выказывает прагматизм Семыч.

– Да пока вообще ни во сколько! – заливается радостным смехом Онже. – Наш сервис – это для них ни о чем, только как начальный этап деятельности. Там схема другая: они крышуют бизнес и смотрят, как идет работа. Если все на мази, и навар есть, тогда они сами подгоняют новые темы и вкидывают в них свои башли. И там уже не на какие-то ссаные тыщи долларов, там счет на лимоны идет, понимаешь? Они с этих бабок будут сливки снимать, а мы по вторяку вдарим!

Покопавшись в мобильнике, Онже предъявляет нам с Семычем дисплей. Контакт нового абонента гласит: «Морфеус».

– Этот тип знаете как деятельность ихней структуры обрисовал? Говорит: это Матрица. Вот как хошь, так и понимай! Он мне сразу затер: можешь считать, что вы на пороге Матрицы. Перед вами, мол, две таблетки – красная и синяя. Глотаете синюю – до свидания, мы вас не знаем и вы о нас не слыхали. А если красную схаваете, все для вас переменится так, как ни в каком Голливуде не нарисуют!

– Че, прям так и сказал? – отчего-то расстроившись, Семыч потирает короткую толстую шею.

– Пока мы согласие не дали, он всех подробностей не объяснил, понимаешь? Намекнул только, что все происходит не совсем так, как мы себе это представляем – в бизнесе, в политике, да вообще где угодно. Типа, кто сам по себе что-то мутит, тот всегда в пролете. Но есть некие силы, которые всем у нас заправляют и дают нужным людям возможность подняться. Короче, братцы, мы теперь можем к этим силам на хвоста конкретно упасть!

Картинка перед моими глазами поплыла, как если бы на старом советском телевизоре сбилась настройка антенны. Сделались ярче цвета, резче звуки, и даже вся задубелая слякоть вокруг мгновенно преобразилась, перестав напоминать фотообои из дедушкиной комнаты. Предчувствия, интуиция, ожидания и надежды слепились в ком убежденности: нам необыкновенно свезло.

– Пацаны, долго думать не получится: не замуж зовут. Предложение прозвучало, и теперь только от нас все зависит. Обсуждаем, принимаем решение, озвучиваем. Если ставим на красное, уже сегодня встречаемся с Морфеусом, тот объясняет схему, и начинаем работать. Если нет, то они не навязываются. Ну, че решаем, парняги?

– Слышь, да погоди ты решать! – окрикивает его Семыч. – Мы только тереть начали, а ты уже соглашаться торопишься. Откуда ты знаешь, что это не фуфел, что они реально проблемы могут разруливать? И что они вообще те, за кого себя выдают, ебать их колотить!

– А им тут трындеть нет резона, понимаешь? – с жаром парирует Онже. – Разводить нас им понту нет, потому как хрен ли с нас, голожопых, взять? А формально повод к разговору был – мусорские наезды. С чего меня вообще тот пацанчик-юрист с ними свел? Морфеус базарит, что мусора для них вообще не проблема. В течение дня такие вопросы улаживаются и больше не возникают. Нужно будет – вообще весь отдел выебут, оперов к черту разгонят и начальника снимут, понимаешь?

– Да лучше все мирно порешать, как собирались, – ворчит Семыч. Его отец, знакомый начальника местного отделения милиции, выяснил, что тот вообще не в курсе беспредела со стороны оперов. День-два, и проблема, по заверениям Семыча, будет решена бескровно и почти что безденежно.

– Да что нам крови бояться? – расходится Онже. – Мирно если решать, у нас с мусорами потом другие заморочки могут возникнуть. А не с ними, так еще с кем-нибудь. Это же Россия, родной! Здесь если утром не съели, значит вечером выебут! Нам по-любому нужно было за что-нибудь зацепиться.

– А вдруг нас потом работа под этими кексами не устроит, тогда что? – вцепившись в череп квадратными как консервированные сосиски пальцами, Семыч яростно скребет коротко стриженный затылок. – Если мы сейчас эту твою красную таблетку схаваем, разве потом отказаться не сможем?

– Мля, пацаны, ну я как вы, конечно! – выходит из себя Онже. – Хоть сейчас ему наберу, скажу: не обессудь, брателла, мы тут променьжевались, очканули по-децалу, работать с вами боимся. Дескать, вдруг потом херня вылезет. Я вас почему на терки и выцепил: надо решение конкретное принимать! Морфеус мне прямо сказал: либо одно – либо другое, третьего не дано. Да только с чего нас этот расклад должен не устраивать, я не пойму? Нам все карты в руки дают! Говорят: работайте, пацаны, мы вам знамя неебательское вручаем, хуй кто вас тронет! Ты что думаешь, братка?

Онже знает, к кому обратиться за моральной поддержкой. Осторожный и рассудительный Семыч в заведомом меньшинстве. Я его убеждаю: такой шанс дается раз в жизни. Хотели в струю попасть – вот она струя. Хотели в гору вскарабкаться – вот реальный путь на вершину. Нужны нам наезды, проблемы, заморочки с каждым чиновником от пожарника до депутата? Вот универсальное решение всех проблем. Нечего тянуть, надо жрать красную!

Семыч со вздохом пожимает плечами: что я, сам по себе? Как вы – так и я. Онже светлеет лицом. Довольно хлопнув себя по коленям, он семенит к «волжанке», открывает багажник и извлекает из загодя купленного ящика с готическим шрифтом три запотевших пивные бутылки. Мы чокаемся, коротким немузыкальным звоном отмечая принятое решение.

– Да, и еще, пацаны! – припоминает Онже. – Морфеус мне прокинул, что уже не раз так случалось: люди вместе работают, слаженно, а потом как на уровень выходят и лавандос прет, начинаются непонятки. Один другого подставляет, другой первого заказывает, третий вообще на лыжи встает и в теплые страны шурует. Так вот Матрица такие игры не терпит. Они нам всем предложение сделали, а значит на всех вместе рассчитывают.

– Ну и че ты нам-то эту байду втираешь? Мы нормальные, небось, люди! – раздражается Семыч.

– Вот и я ему также объяснял, понимаешь? А тот смеется, говорит: все так думают, пока реальные бабки в руках не появятся. Так что, пацаны, давайте прямо сейчас в этом вопросе точку поставим. Решили вместе, значит и до конца идем вместе!

Мы с Семычем поднимаем бутылки. Стекло коротко звякает, КЛИНК-КЛИНК переводится железнодорожная стрелка. Новые рельсы, новый поезд, новое направление.

***

Компания «Сикось-Накось», пятидесятый этаж центрального офиса. Телефонный звонок: «Михаил Батькович, у Вас очень ненадежная крыша, скоро начнет протекать. Рекомендуем Вам поменять хозяев и начать работать с нами».

Олигарх поправляет на носу очочки в тонкой оправе белого золота, и голосом благовоспитанного еврейского мальчика вежливо говорит в трубку: «А не пойти ли вам на хуй, уважаемые господа?»

Через месяц еще звоночек: «Михаил Батькович, Вы нас крайне огорчили. Не будете ли Вы так любезны отдать Ваш процветающий бизнес нашим проверенным людям и продернуть куда-нибудь в Лондон? Или в Хайфу. Вслед за другими равноудаленными многоуважаемыми господинчиками».

Олигарх вертит очки в тонких музыкальных пальцах, покусывает дужку матовым фарфором зубных протезов, протирает швейцарские линзы батистовым белоснежным платочком и нежно так выдыхает в трубку: «А не пойти ли вам еще разок на хуй, уважаемые господа?».

Отделанный малахитом президентский кабинет, генерал-директорский стол, олигарх и злосчастная телефонная трубка мешаются в пучеглазом калейдоскопе событий. По многочисленным этажам главного ходоркофиса рыщут стаями похожие на болотных чертей люди в масках и камуфляже. Вчерашний магнат равноудаляется в комфортабельный екатерининских времен санаторий с трехразовым питанием и окнами в шашечки. Телевизор озабоченно квохчет о банкротстве мощнейшего нефтяного концерна страны. Глава Союза предприимчивых промышленников, крепкий внушительного вида старик с фантастически честными для своей работы глазами, заявляет с телеэкрана прямо и недвусмысленно: «Я знаю, кто хочет обанкротить «Сикось-Накось». Мне известны эти люди и силы, которые за ними стоят. Но называть имен я не буду по одной простой причине: у меня есть внуки. И я хочу, чтобы они жили».

Олигарх едет по этапу в колонию и усаживается прострачивать мундиры и шапки на электрической швейной машинке. Крупнейший в мире газово-нефтяной концерн распродается с молотка и после символического торга переходит в активы подконтрольной государству компании. Обыватель переключает охочее до сенсаций внимание на кстати подоспевшие пожары, вовремя обнаруженные схроны боевиков и нескончаемые перезахоронения какой-то великой княгини. Глава союза предприимчивых промышленников вскорости умирает, но его внуки, хвала Создателю, живы. Впрочем… кто знает?

***

На замерших улицах чернеет полночь. Наша волжанка припаркована вплотную к милицейскому райотделу. Гнутый фонарь голубит кирпичные стены, треснувшую табличку у входа и почетную доску «Их разыскивает милиция». Со стенда смотрят на нас изуродованные компьютером физиономии. Милицейский фоторобот устроен таким загадочным образом, что даже при попытках составить портреты Эйнштейна, Моцарта, Ганди он выдает только уголовные рожи, на каждой из которых пропечатано по три ходки на строгий режим.

– Ну вы, конечно, место нашли для раскурки! – усмехается Морфеус, смачно затягиваясь косяком.

– А тут безопаснее всего! – парирует Онже, вручая мне по кругу второй штакет и сдавленно сипя после затяжки. – По низу передавай.

Лет тридцати с крошками, наш куратор одет дорого, но неброско. Черные волосы и глаза, породистое лицо, бархатный баритон, Морфеус излучает в пространство вальяжную самоуверенность, свойственную очень небедным людям. Его тюнингованная япошка стоит бок о бок с нашим рыдваном.

– Ну так что, архаровцы, отбираем у ментов автосервис? – вразвалку расположившись на заднем диване, Морфеус кутается в сизых перьях конопляного дыма.

Схема работы – найти действующее перспективное предприятие, прикинуть какой-никакой бизнес-план и натравить Матрицу на владельцев, нам пока что в диковинку. Чтобы менты у нас что-нибудь отнимали – бывало, а чтобы наоборот – не припомню.

– Там вся тема оформлена на жену одного из бывших сотрудников, но бабки на карман падают действующим операм, – рапортует Онже. – Работают, конечно, вчерную, вообще ничего не фиксируют, но… мусора вряд ли мирно отступятся.

– Ну вы как дети, ей-богу! – умиляется Морфеус. – Отобрать не проблема. В ближайший понедельник придет к ним проверочка из налоговой. Опечатают компы, изымут документацию, прикроют лавку на какое-то время. Потом стрясут штраф и проверка на этом закончится. А на следующий день придет новая комиссия: от земельного комитета, от экологов или от антимонопольной службы. И так их будут ебать проверками каждый день, пока не свернутся. Ну месяц, ну полтора – сколько они протерпят? Для Матрицы разницы никакой. Мы им и три месяца подряд веселую жизнь можем устроить. Когда поймут, кто их прижал, сами рады будут отделаться.

– А если на принцип пойдут? – хмурится Семыч.

– Если совсем деревянные окажутся, серебряную пулю на шею повесим и до свидания. Что значит: какую? Серебряную.

– Слышь, Морфеус, да нас же тут мусора возненавидят! – не без злорадства хихикает Онже. – Не успели отдел разогнать, как еще бизнес отбирают!

Разборка с местным отделением милиции проходила одновременно с двух флангов. Сначала, в компании Онже и Семыча, туда нагрянул полковник из Конторы. Представившись Семиным дядей, наехал на начальника РОВД и пообещал пристальное внимание к его работе со стороны милицейского Управления собственной безопасности. Начальник устроил перед всей троицей показательное строевое выступление сотрудников, долго извинялся, а в конце беседы заверил, что подобных происшествий больше не повторится. Тем же вечером мент отзванивался Семычу и слезно жаловался: ему до пенсии осталось всего несколько месяцев, а тут его под монастырь подводят. Оказалось, не успел он отойти от утреннего визита, как раздался звонок из областного Управления МВД. Начальнику сделали смачный разнос по поводу наездов на никологорский автосервис и назначили внеочередную проверочную комиссию.

От греха подальше, подсевший на валидол ментовской начальник устроил основательную чистку кадров. Двое самых зарвавшихся оперов были с треском уволены из органов, кое-кого перевели в соседний район, остальные отделались выговорами и китайскими предупреждениями. В телефонном разговоре с Семычем пожилой волкодав умолял: если случится что угодно, нет – ЧТО УГОДНО, обращаться непосредственно к нему и никого больше не подключать, а он клянется всецело следить за нашим покоем.

– Еще бы! Они перед Конторой знаете как ссут? – довольно осклабляется Морфеус после пересказа событий по версии Онже. – На любого из них в милицейском эс-бэ досье содержится, где все их косяки перечислены. Даже многолетней давности, о которых те и думать забыли. А мы в любое время к этим досье доступ имеем. Кого требуется прищучить, можно сразу по нескольким статьям в оборотни записывать. Так что насчет мести и тому подобного можете не волноваться: если сейчас вас за километр обходят, потом вообще как от огня шарахаться станут.

– Что там Анатолий Никитич? – изобразив почтение, любопытствует Онже. Промеж собой, нового теневого руководителя мы называем Полковником или просто Полканом.

– Интересуется, когда вы по программе работать начнете. Хули вы в своем сервисе закопались? Надо делами заниматься, а вы резину жуете.

– Да мы не жуем, – оправдывается Онже. – У нас идей-то немеряно, но охота ведь как следует подготовиться! Просто по всем позициям затруднения, на все про все ни времени не хватает, ни лавандоса. Ты ж знаешь, мы пацаны не сильно образованные – институт Воровского, факультет карманной тяги. А чтобы минимальное финансовое обоснование составить и перспективы прикинуть – это спецов нужно приглашать, бабок отваливать, понимаешь?

Отсутствие лишних денег – извечная головная боль. Работа сервиса едва превышает пределы самоокупаемости, и любая непредусмотренная трата оборачивается дырами в бюджете и ощутимыми финансовыми затруднениями. Ко всему прочему, после милицейских наездов часть работников разбежалась, а те, что остались – расслабились. Стоит день не проконтролировать, и работа встает, либо мастера тихой сапой ремонтируют машины себе «на карман».

– Ваша вина! – отрезает Морфеус. – Что за ситуация – три человека начальства, а разобраться не можете на предприятии? Завинтить гайки, всех выебать. Станут борзеть – гоните вон. Незаменимых людей не бывает.

Тормознув жестом открывшего было рот Онже, Морфеус менторски продолжает:

– Работайте поэтапно. С текущим вопросом разобрались, тогда уже генерируйте ваши идеи и чего хотите делайте. Один проект подготовили, предложили, осуществили – только тогда беретесь за следующий. Людям результат нужен, а не дрочилово. Если вы один сервис не тянете, что вы со вторым делать будете? Мы в вас бабки просто так, без гарантии, вкидывать не собираемся. Делайте деньги, другого от вас ничего не требуется.

В первую нашу встречу Морфеус отметил особо: минимальный пакет инвестиций со стороны Матрицы не опускается ниже планки в сто тысяч долларов, поэтому мы должны рассматривать серьезные, полномасштабные проекты. Если мы хотим и дальше развивать сферу автосервиса, то для начала необходимо спланировать строительство современного техцентра, которого на Рублевке до сих пор нет, а затем заняться диверсификацией бизнеса: наладить сеть автосервисов, автомоек, автомагазинов и всего прочего, на что, благодаря патронажу Матрицы, нам будет заведомо обеспечена монополия на районе.

– А пока не раскрутимся, можно будет как сейчас работать – «в черную»? – интересуется Семыч.

– Да хоть в зеленую! – отмахивается Морфеус. – Я устал повторять: нет для вас налоговой, нет ментов, нет чиновников. Кто на предприятие со своими претензиями ни сунется, делаете звонок – и проблема решается. Помех для роста у вас вообще не существует, вбейте себе это в голову. Я, например, свою фирму за полтора года на уровень поднял.

Морфеус занимается строительным бизнесом. На районе у него несколько объектов, где сотни людей возводят торговые центры, спортивные комплексы и жилые дома. Глянув на масштаб его деятельности, мы с Онже закусили губу от восторга и зависти. Начальники объектов и бригадиры обращаются к директору с боязливым почтением. Вяло отмахиваясь, тот относит их подобострастие на счет огромной зарплаты, несопоставимой по масштабам с теми грошами, что получают за свою каторгу гастарбайтеры, составляющие армию рядовых тружеников капиталистической стройки. По словам Морфеуса, общий объем вложений в новые предприятия со стороны одной только Конторы превышает миллиард долларов в год, и задача осваивать эту цифру возложена на таких как он «эффективных инвесторов».

– То есть, фактически это ты в нас лаве будешь вкидывать? – щурится Онже, демонстрируя природную сметку: с живым человеком всегда проще договориться, чем с бездушной организацией.

– Нет, – отчетливо произносит Морфеус. – Деньги в вас будет вкладывать Матрица. Моими руками. Инвестиционные средства извлекаются из моего бизнеса и передаются вам, поскольку мне вас поручили. Потом вы раскрутитесь: одно предприятие, другое, десятое. Тогда вы уже сами начнете осваивать прибыль с вашего бизнеса и вкладывать ее в новых людей. Принцип понятен?

Принцип «матричного» бизнес-строительства практически сразу вызывает у меня ассоциацию с чем-то до боли знакомым. Участник MLM извлекает доход из реализации товаров и услуг, доступ к которым получил благодаря маркетинговой сети. Привлекая к этой деятельности новых субъектов, дистрибьютор получает долю их прибыли. Когда и те, в свою очередь, обзаводятся нижним звеном, дистрибьютор становится супервайзером и целиком переориентируется на организационную деятельность, получая законные отчисления с деятельности всех нижних звеньев постоянно расширяющейся цепочки. Точней, ПИРАМИДЫ. Ее верхушку всегда и неизменно занимают организаторы идеи – они снимают сливки, возгоняющиеся от основания сетевого предприятия кверху. В середине работают те, кто успел включиться в строительство вовремя. Фундамент же составляют самые многочисленные и неудачливые: те, кто припозднился и оказался последним.

– Жду от вас смету по реконструкции автосервиса, – распоряжается Морфеус, завершая рабочую тему. – Строительство, переоборудование, вообще все расходы, включая рекламу.

– Погоди, а с возвратом какие дела? – вклинивается Онже. – Ты им объяснил, что мы пока вообще никому на карман башлять не сумеем? Вообще не та финансовая ситуация, понимаешь?

– Не ссыте, – улыбается Морфеус. – У нас принцип: от каждого по возможности, как при коммунизме. Раскрутитесь, научитесь реальные деньги делать, тогда будем как при капитализме работать. Начиная с этого времени вы должны работать так, чтобы прибыли хватало на обеспечение госслужащих достойным заработком. И скажите спасибо, что пока вам только Анатолий Никитич на шею присядет. В дальнейшем вам придется парочку генералов кормить, а у них аппетиты скромностью не отличаются.

По объяснениям Морфеуса, схема взаимодействия звеньев Матрицы проходит строго по цепочке «навигатор – куратор – исполнитель». Общее руководство будет осуществляться непосредственно через Морфеуса, но в экстренном случае мы можем связаться с Полканом по левому телефонному номеру. Симка для этой надобности причитается с нас. Хорошим тоном будет подогнать и мобилу, которую в руках не стыдно держать.

– А нельзя ему Нокию-3210 подсунуть? – морщится Семыч. Самый прагматичный, он помнит, что отсутствие лишних денег не позволяет нам делать широкие жесты. Пусть даже и для измученного низкой зарплатой государева человека.

– Сами виноваты, – насмешливо заявляет Морфеус. – Что вы еще учудили? Приезжаете на встречу с работником госструктуры – все крутые не ебаться: на иномарке, с ноутбуками, телефонами модными светите. Что за понты? Я, блин, из кожи вон лезу, чтобы объяснить людям: ребята на ноги даже не встали, кое-как крутятся. А вы тут пыль в глаза решили пустить!

– Так мы думали, надо чин-чинарем подкатить. В нормальном виде, как грится, предстать перед Матрицей! – оправдывается Онже. – Чтобы не подумали, что лохи помойные суетятся, а увидели что люди нормальные, тоже не пальцем деланные.

– Да перед кем ты в нормальном виде представать собрался? – хохочет Морфеус. – Он мусор, понимаешь? Му-сор! Просто структура гораздо серьезнее, а так все то же самое: погоны, звания, оперативные мероприятия. Для чего эти понты нужны? Надо выглядеть бедненько, скромненько – как я, например. (Морфеус демонстрирует свой простенький телефон). Видели? Без прибамбасов, даже без полифонии, корпусом гвозди забивать можно. На машину мою посмотрите. Что я, думаете, круче себе позволить не могу? Да на хрена оно мне? Люди и так знают прекрасно, какие я бабки делаю. Служивые как цацку новую видят, так у них глаза загораются как у волков. Тоже красиво жить хотят.

Выслушивая упреки, мы с кислыми лицами молчим в разные стороны. Онже смущенно улыбается себе под нос. На разборку с ментами он вырулил на новехоньком Семычевом фольксвагене, а завидев Полковника не смог удержаться от того, чтобы с академическим видом демонстративно покопаться в своем навороченном лэптопе.

– Вы что, схему до сих пор не усвоили? – издевается Морфеус. – В Матрице никому ничего не принадлежит. А кто думает, будто ему что-то принадлежит, тот сильно ошибается. Ну ладно те, кто бабки для Матрицы зарабатывает – они много чего могут себе позволить. Хочешь машину новую купил, хочешь «Челси». А служаки, они ведь зеленее танка и золотей медалей за выслугу лет ничего в жизни не видели! Стоит одному зарваться – взять машину покруче, дом отстроить повыше, с банковскими счетами где засветиться, и под него начинают копать его же коллеги!

– Впрочем, – скривив мину, продолжает Морфеус, – рано или поздно у них у всех башню на этой почве срывает. Начинают виллы себе строить, бассейны, в казино ходят как на работу. Потому как дальше им ловить уже нечего.

– А что с ними не так? Почему нечего? – деликатно интересуется Семыч.

Морфеус изучает нас по очереди энтомологическим взором, будто оценивая пределы нашей безнадежности. Отвечает со вздохом:

– Ну а куда по наступлении пенсионного возраста отправляются высокопоставленные сотрудники Конторы? Что, правда не знаете?

Не найдя в наших глазах ответа, Морфеус отгадывает загадку сам:

– В лучшем случае – доживать свой век на «красной» зоне, в худшем – занять престижное место на кладбище. Знают люди много, а пользы от них никакой. Но! Начиная с полковничьих должностей, они принимаются стелить себе соломку. Чаще всего устраивают для Матрицы финансовые поступления, какой-нибудь бизнес. Пока эти люди полезны, Матрица их не утилизирует. Поэтому сегодня практически весь крупный бизнес в стране работает на Систему. Те, кого крышуют ФСБ или ФСО – они тоже в Матрице, просто ее интересы проводят в жизнь другие структуры.

– А зачем тогда Конторе этих вот обижать? – кивает на окно Семыч. Ночь за окном пахнет стужей. Юбилейным рублем высеребрилась из-за чьих-то заборов луна, осветив сонные элитные новостройки и здание милицейского райотдела.

– Затем, что пауки сидят в банке, – сухо говорит Морфеус. – Пока есть кого жрать, пауки друг друга не трогают. Еще есть вопросы?

Воздух в машине становится сухим и колючим, а во рту у меня появляется кислый вкус батарейки «Крона». Внутренний голос, ликовавший последние дни, теперь гадливо подсказывает, что мы вступили в какую-то значительную игру, по правилам которой игрокам предъявляются более чем серьезные требования. Очевидно, что не менее серьезной будет и ответственность. Что, если вдруг что-то пойдет не так? Например, мы с чем-то не справимся? Что-то вдруг не потянем?

Морфеус осклабляется, обнажив белоснежные зубы. Его демонстративная уверенность в собственных силах, опыте и знании-о-чем-то-таком накатывает на нас волнами как марокканский хасгаш.

– Если Матрица сделала вам предложение, значит потянете.

Откинувшись на сиденье, Морфеус аппетитно закуривает и со скучающим видом отворачивается к окну. Глядя не выражение его лица, у меня по хребту пробегает юркий неуверенный холодок. В голову закрадывается подозрение, что разговор этот носит характер игры, причем игра эта доставляет Морфеусу немалое удовольствие. И символизм не случаен. Все эти словечки и позы, разноцветные таблетки и Матрицы – не на пустом месте. Метафоры будто служат для описания какой-то картины, из которой мы пока углядели лишь микроскопический фрагмент.

Меня пробирает дрожь нетерпения. Я так хочу увидеть это панно целиком, что мог бы без сожаления отдать за это удовольствие годок-другой жизни, прокрутив время вперед. Последний раз такое зудящее любопытство я испытывал в детстве, когда перед Новым Годом лазил в отсутствие родителей по ящикам стола и шкафам в поисках подарков – и неизменно их находил!

– Ладно, до скорого. В среду выходим на связь, в четверг снова встречаемся, – распоряжается Морфеус, с грацией леопарда выбираясь из машины. Вдруг, будто что вспомнив, разворачивается обратно, проникает в салон всем туловищем, и строго и отчетливо произносит:

– На случай, если кто-то испытывает ненужные иллюзии, хочу, чтобы вы кое-что уяснили. Вы выбрали красную таблетку. Обратного пути нет.

6. Хлеб

Старинный городок Звенигород погрузился в сладкую дрему на безопасном расстоянии от чада и гвалта ближайшего мегаполиса. Почерневшие избы, золотые теремки и часовенки, кривые узкие улочки, патриархальная строгость и тишь застыли во времени отпечатком былинно-сказочной жизни, которую теперь чаще встречаешь на лубочных пейзажах арбатских художников, нежели в жизни. Мы газуем сквозь городишко на пятой скорости, двигаясь в расположенный поблизости монаст      ырь. Под зачин новой жизни нам с Онже требуется сходить в церковь. Мы всегда так делаем, пускаясь в новое предприятие. По правде говоря, ни разу не помогало.

– Теперь иначе все сложится, вот увидишь! – говорит Онже. – Боженька за нами смотрит, и куда лукаться не стоит – не пустит, понимаешь? Если у нас прежде обломы происходили, значит это Он от чего-то нас уберег. Рано или поздно мы бы все равно в Матрицу загрузились, либо она бы нас утилизировала мимоходом. Прикинь, если бы мы тот год продолжили под братвой работать, во что все могло вылиться?

Миновав святой источник, подле которого выстроилась целая очередь из разнокалиберных джипов, мы вскарабкиваемся на отлог невысокой горы. Одолев подъем, подъезжаем к обширному монастырскому комплексу. Высокие стены крепостной стены прерываются башенками, бойницами и огромными арками. Выглядывают из проема маковки храмов и лепнина царских палат, переделанных в совдеповские времена под музей. Под сводами арок и в альковах стен проглядывает чудом сохранившаяся старинная роспись.

– Представь, братуля: на карете вот так подъезжаешь, и холопы тебе ворота открывают, спины под ноги подставляют: «Пожалуйте, светлейший князь!» – паясничает Онже, раскрывая пассажирскую дверь нараспашку и склонившись предо мной в три погибели.

В головном храме журчат и лопаются пузырьки шепотков, шарканий, кашляний. Литургия прошла, и большая часть прихожан – такие же, как мы с Онже, случайные. В передней части храма расположена лавка с утварью, где мы отстаиваем очередь за свечами. Еще год назад свечи лежали общей кучей на железном столе при входе. Рядом помещалась жестянка для пожертвований: каждый по потребности брал и по возможности жертвовал. Теперь на каждом товаре висит бумажный ярлычок с цифрой. Очевидная суть происходящего лукаво скрывается за деликатной формулировкой на неровно обрезанном куске картона: «Ориентировочный размер пожертвований указан на предметах церковной утвари».

– Работники креста и кадила, – хмыкает Онже. – От Бога, что ли, шифруются?

Старушенция перед нами подсчитывает, сколько она сможет взять свечек, если закажет еще молебен о здравии. Развернув на ладони замызганную тряпицу, отделяет в ней никель и медь от нескольких смятых десятирублевок.

Хочешь поставить свечку? Не вопрос. Плати, бабка. Маленькая восковая – червонец, большая парафиновая – четвертак. Прибавочная стоимость составляет от одной до нескольких тысяч процентов. Это называется «торговая наценка». Хочешь записать имена умерших родственников в богослужение на Родительскую субботу? Не вопрос. Плати, бабка. Десять рублей ЗА ИМЯ – и Бог о них позаботится. А не хватит червонца на какого-нибудь ранее крякнувшего деда – не обессудь, бабка. Так дела не делаются, бизнес есть бизнес.

Изучивассортимент православных услуг я натыкаюсь на заманчивое предложение. Внеся определенную денежную сумму наличными, можно получить на руки «грамоту мецената» и удостоиться автоматического поминания о здравии бессрочно. Бессрочно – это вообще сколько? До моей смерти? До закрытия храма? До Скончания Времен?

– Пока цены не возрастут, – выказывает прагматизм Онже. – Бог – это любовь, а любовью сутеры обычно по таксе торгуют.

Тетка за церковным прилавком шипит в нашу сторону и мы затыкаемся. Набрав свечей, мы с Онже разбредаемся в противоположных направлениях. Пройдя меж колонн, поддерживающих храмовый свод, и делая редкие остановки перед образами святых, я притормаживаю у распятья. Прошу у Бога: не отвернись. Тебе лучше известно, что мне нужно и куда мне идти. Если я что-то делаю не так – не дай мне этого делать. Пусть все будет так, как угодно Тебе. Пусть так, и никак иначе.

ДЗИНЬ-дзинь-дзинь-дзинь-дзинь… – я резко оборачиваюсь на струистый звон денежного водопада. Откуда здесь игровые автоматы?

Нет, примерещилось. Это опустошают хранилище для пожертвований. С громким трезвоном пересыпаются монеты из жестянки в мешок. Словно кто-то резко дернул за рычаг однорукого бандита и выиграл джек-пот.

***

В каждом цирковном храме установлены игровые автоматы. Компьютерные игры типа «Замочи Дьявола» или «Освободи Гроб Господень», а также обыкновенные однорукие бандиты. Дернул за рычаг – выпала комбинация. Три крестика – приз, четыре – суперприз, пять – Джек-пот: можно целый год ходить в Цирковь бесплатно.

Да, разумеется: посещение Циркви пчелюдьми – платное. За удовлетворение духовных потребностей Улей ежемесячно снимает с их кредитного счета религиозную десятину.

Придя в Цирковь, пчеловек может пожужжать в молитвенном хоре с другими. За кредит сверх положенного он имеет право воспользоваться дополнительными услугами: игральными автоматами, компьютерными терминалами для автоматической исповеди и вендорами, в которых вместо кофе и презервативов продаются порционные дозы Святых Даров и просфоры в «более экономичной упаковке» (ПРИОБРЕТАЕШЬ ПЯТЬ – ДВЕ В ПОДАРОК!).

***

Длинные очереди за фасованной благодатью повергают нас с Онже в уныние. Храм покидаем в угнетенном состоянии духа, как если бы нас причастили гамбургерами и кока-колой. Уже не надеясь на лучшее, но выполняя обязательную культурную программу, Онже кивает на большую церковную лавку напротив: зайдем?

В монастырском магазине продаются иконы в драгоценных окладах с духоподъемными подписями: «Господь Вседержитель – 130000 р.», «Пресвятая Богородица – 70000 р.», «Преподобный Сергий, Радонежский чудотворец – 42000 р.» Еще можно купить уцененных Зосиму и Савватия, со значительной скидкой Серафима Саровского и, по смешной цене в 10000, малоизвестную Параскеву-Пятницу.

Здесь есть все, что касается христианской тематики, и еще больше того, что никак ее не касается. Сабли-кинжалы, ювелирные украшения, знаки зодиака, рунические и эзотерические символы, кристаллы и шары для специфического использования в оккультных практиках и ритуалах. Посетители расхватывают с полок стеклянные пирамидки и малахитовые шкатулки, пепельницы и подставки, подголовники и поджопники, поющий ветер из латуни и безмолвный пиздец из капельницы. Здесь представлены товары всех ведущих предприятий православной торговли, работающих на Вавилонский Патриархат. Чего стоит один концерн «Софьино», изготавливающий для храмов России и зарубежья иконы и книги, а заодно производящий на том же оборудовании полиграфию всех видов, включая журналы, рекламные буклеты и упаковки для женских колготок!

На выходе из магазина нам с Онже приходится отпрянуть. Со скоростью метеора мимо проносится похожий на глубоководную рептилию, сверкающий полировкой американский джип. С реактивным взвыванием покрышек авто лихо притормаживает у храма, и наружу вываливается жирный поп, переругивающийся с кем-то по мобильнику:

– Мы им средства переводили равными частями, у них вся сумма уже на счете должна лежать! Если сами не могут в отчетности навести порядок – значит, пускай аудиторы из епархии приезжают и разбираются!

– Братиша, ты догоняешь вообще, чем они там занимаются? – глядя вслед удаляющемуся попу, вполголоса бурчит Онже. – Это же голимая Матрица! Вся суть – бабла накачать, понимаешь?

Прежде чем выйти за ограду монастыря, мы останавливаемся у большого ларька-теремка. Здесь Онже вознамерился купить хлеба монастырского производства, но его постигло разочарование в виде таблички с надписью жирным синим фломастером: «ХЛЕБА НЕТ».

– Ну что ж, не хлебом единым, – смиренно отзывается Онже, выбираясь из негустой очереди, сметающей из окошка палатки монастырские пончики и сухари, а на запивку кагор и крепкие ягодные наливки московского коньячного завода.

За оградой у выхода сидят рядком побирушки. С четко выработанной интонацией, каждый заунывно выпрашивает: люди добрые, помогите Христа ради!

– Здесь тоже своя мафия, – информирует меня Онже. – Абы кто в этом месте не сядет. Делятся с попами и со сторожами, понимаешь? Кто сам по себе подаяние просит – получает пизды и валит побираться на улицы, до первого встречного мусора.

О бизнес-пирамиде нищенского дела я узнал незадолго до увольнения с ТВ, задумывая сюжет на тему попрошайничества. Разумеется, тему не пропустили: зрителю неприятно смотреть на нищих, бомжей и калек. Но пообщавшись загодя с побирухами, от некоторых удалось получить информацию, что называется, из первых рук. С их невнятных и опасливых объяснений выходило, что все они сидят на зарплате. Нищим с их унизительных трудов остается грошовый фиксированный «оклад», между тем как большая часть подаяния уходит наверх. Ее делят между собой надсмотрщики, менты, а главное – те, кто организовал и контролирует весь этот бизнес.

Нищенское дело поставлено на поток столь основательно, как если бы его организацией занимались профессиональные управленцы. К примеру, убогие в переходах метрополитена каждые несколько дней меняют места дислокации. Это называется «ротация кадров по территории». А чтобы мимо хозяйских карманов не пролетало ни одной лишней копейки, побирушек приставляют смотреть друг за другом. Если кто-то начнет утаивать подаяние, на него тут же донесут собратья по несчастью, что повлечет за собой жестокие, очень жестокие, либо запредельно жестокие кары.

***

Пчелюди имеют право труждаться и имеют право трутничать. Пчелюди-трутни трутничают по праву рождения. Пчелюди-труженики трутничают сообразно своим тружданиям.

Помогать ленивым пчелюдям – предосудительно. Помогать жалким пчелюдям – нечем: финансовый и товарный оборот в Улье осуществляется по безналичным расчетам.

В Циркви, однако, действует система труженической взаимопомощи. Дабы оказать пчеловеческую помощь тем, кого Улей назначил нуждающимся, необходимо перевести средства со своего кредитного счета на счета официально утвержденных пчелюдей-неимущих. Либо на специальный цирковный счет, откуда средства будут распределяться профессиональными пчелантропами.

***

Спустившись к подножью монастырского холмика, мы заезжаем на небольшой оживленный рынок. Здесь продаются фрукты-овощи, мед, пиво, квас, вино и предметы культа.

– Квас освящен! – заверяет нас продавщица.

– А вы патриарху сколько с барышей отстегиваете? – интересуется через губу Онже, отсчитывая девяносто рублей. Обернувшись ко мне, поясняет: официальный настоятель монастыря – первосвященник РПЦ.

Свое производство существует во всех развитых монастырских обителях. Словно планетарные системы, каждая из них обрастает целой плеядой посреднических фирм-сателлитов, занимающихся извлечением коммерческой прибыли во славу Божию. С немалой наценкой и в отсутствие налогового бремени они продают через сеть храмагазинов и монастырсамов широчайший ассортимент услуг и товаров – от святой картошки до благословения пистолетов.

– Да это мы еще так заведеньице посетили: для страждущей массы, понимаешь? А в некоторых рублевских поселках уже частные храмы завелись типа «НАШЕГО УНИВЕРСАМА», – просвещает Онже. – Там чисто свои попы служат, и вход за забор только для своих прихожан. Прикидываешь, какой там навар?

«Мне, пожалуйста, десять свечек по пятьсот, здравицу за сотку грин, и, позвольте поинтересоваться, а сколько у вас будет стоить отпевание лабрадорчика?» – «А он у вас, я надеюсь, крещеный?» – «Как же, как же! Отец Феофан лично в купель окунал, нарек Богуславом, но мы его по-домашнему, Бобиком».

– Зато прикинь, братиша, какие миллиарды там наверх подымаются? – не без зависти справляется Онже. – Там баблос не хуже, чем от нефтяных концернов по карманам раскладывается. И власть тоже немереная, понимаешь?

Раскладывается – доля, делюсь я предположением. А большая часть прибыли инвестируется в новые предприятия. По принципу Матрицы. А потом влиятельные государственные структуры замалчивают безобразные скандалы, когда церковные благотворительные фонды уличают в безакцизной торговле спиртным и табачными изделиями.

– Ну а что тут такого? – едко похохатывает Онже. – Если мы на торговле оружием бабки сделаем, а потом новый храм построим, нас ведь с тобой тоже в меценаты запишут. Это та же Матрица, только у них там не силовики наверху, а Московский Патриархат! Чем выгодно, тем и занимаются. Выгодно табаком и наркотиками – значит, сигареты и герыч, выгодно будет трансплантологией – значит, эмбрионы и почки.

Но ведь сказано в Писаниях: «Нельзя служить двум господам: Богу и маммоне»! Ведь сказано: «Легче верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царство Божие»! Ведь сказано: «Где сокровище ваше, там и сердце ваше»!

– Это для массы сказано, – кривится Онже. – Чтобы беднота этим враньем утешалась и чужим деньгам не завидовала, понимаешь? Мол, вот будет однажды Небесный Рамс, соберется братва со смотрящим, и с каждого начнут по божественным понятиям спрашивать. Если обосновку своим зехерам не дашь, получат как с понимающего и опустят ниже плинтуса – туда, где скрежет зубовный. А если ты имущество свое раздавал, каждому позволял себя шпынять и оборотку никому не давал, тогда в блатной угол подтянут и шнырем назначат, чтобы ты пахану вечно прислуживал: чифир ему подносил, фимиамы прикуривал и блатные песни под арфу лабал, понимаешь?

Отсмеявшись собственному сарказму, Онже продолжает:

– То, что к богатству стремиться нельзя – это все сказки для быдла. Ты сам посуди: если бы эти слова что-то реально значили, разве попы их не исполняли? Или Бог сам бы этого не пресек? Он же как вертухай в шнифт за тобой все время пасет и проверяет: как ты работаешь, как ты жрешь, как ты гадишь. Будешь режим содержания нарушать, он тебя на кичу закроет. А если из братвы кто нарушит, так с них взятки гладки, потому как братва администрации нужна, чтобы мужиков в подчинении держать, понимаешь? «Вся власть от Бога» – так же попы говорят?

На Онжины шутливые софизмы я не нахожусь что возразить. Если опираться на Писание, тогда словосочетание «богатый христианин» – такой же нонсенс как «целомудренная проститутка». Но я своими ушами слышал от выпускника духовной семинарии, что девять из десяти его однокашников вовсе не верят в Бога, а в семинарию пошли ради карьеры и стабильно высокого заработка.

– Я тоже много об этом думал, братан, – вздыхает Онже. – Получается, Бог как бы отдельно, а Церковь отдельно. Но ради чего вообще вера в Бога у людей поддерживается? Чтобы ими управлять, понимаешь? Чтобы сидели на жопе ровно, подчинялись правительству, зарабатывали бабки и несли их в кассу! Часть туда, часть сюда, часть в храм, часть нам.

«Заповедь на заповедь, правило на правило, тут немного и там немного», – всплывают из глубин памяти строчки из какого-то полузабытого текста. Усилия вспомнить источник ни к чему не приводят, и я продолжаю внимать филиппикам Онже.

– Все эти тексты для того и писаны, чтобы людей под ярмом держать, понимаешь? Ведь почему языческих божков в древние времена скинули? Потому что они за царей ибогачей выступали, а не за всякое быдло. А в христианстве ты можешь гордиться тем, что ты нищий, убогий, и даже тем, что ты чмо! И чем больше тебя по жизни чморят, тем больше ты радоваться должен, потому как тебя за это на Небесах награда дожидается. Ну сам согласись: бред полный!

Современные жрецы культа ничем не уступают древнейшим своим предшественникам. Как и в начале христианской эры, дом божий служит прибежищем ростовщикам и менялам. Разве что торговцы за последние две тысячи лет преуспели: теперь они торгуют оптом и в розницу тем самым, кто некогда выгнал торгующих из Соломонова храма.

– Пусть бы сегодня пришел, попробовал разогнать этих торговцев, – усмехается Онже. – Как только в храм Себя-Спасителя явится, его по зеленой в ближайшее отделение упакуют: за хулиганку и разжигание ненависти на религиозной почве, понимаешь? А там его мусора так отпиздошат, как никаким римлянам и не снилось! И поедет чувак по этапу, уголовников на путь истинный наставлять.

В конце концов, кто такой этот Иисус, чтобы пресекать чужую успешную коммерцию? Разве это он раскручивал брэнд своего имени? Он, что ли, ночей не спал, разрабатывая маркетинговую стратегию завоевания мирового религиозного рынка? Он вкладывал бабки и отстраивал на месте бассейна впечатляющую мраморно-бетонную дылду с лифтами за алтарем, офисными помещениями и подземными гаражами?

Бог ко всему этому равнодушен, и никого за лицемерие не карает – то ли из собственного бессилия, то ли из лени. А быть может, Его все устраивает? Или Он, и в самом деле, давно умер, как это весьма убедительно доказывал старик Ницше? Что, если я ходил впотьмах все прошедшие годы, веря в Химеру, порожденную страхами коллективного бессознательного? Вместо того, чтобы сосредоточиться на хлебе насущном, внимал сказкам о манне небесной?

– Если серьезно поразмыслить, то мне кажется, Бог тут вообще не при делах, и ему по барабану – в церковь мы ходим или дома молимся, бедные мы или богатые, добрые или злые, – делится Онже. – Я лично верю, что Он есть, но помогает Он только тем, кто по жизни шевелиться умеет, понимаешь? Иначе все эти верующие бабки в таком говне бы не жили. Просто одни люди по жизни пашут, а другие находят возможность как ими помыкать, чтобы самим пахать не пришлось. Так что Богу богово, кесарю кесарево, а слесарю слесарево, – так же в Писаниях говорится? А небесной манки не жди: ХЛЕБА НЕТ!

7. Движ

Часто оставляя сервис на одних мастеров, мы с Онже и Семычем мотаемся по району, высматривая новые интересные темы. Питаемся раз в сутки, и чаще заботимся о том, где разжиться путевым ганджем, нежели пищевыми продуктами. Продумывая рейдерскую бизнес-программу, от неуемной алчбы втаскиваем в нее все, что только можно втащить. Боимся потерять, забыть, не успеть, это называется: жадность.

В одном из окрестных городков, в какой-нибудь сотне метров от Рублевского шоссе мы присмотрели заброшенный кинотеатр. Сразу, из ниоткуда вдруг выплыло: на Рублевке до сих пор нет ни одного ночного клуба. Осматривая помещение, мы с Онже мысленно переделываем здание под развлекательный центр для золотой рублево-успенской молодежи. Название рождается также спонтанно и без вариантов: «МАТРИЦА».

Из жесткого диска моей памяти сами собой распаковываются архивные файлы с видами пустующих теплиц, незасеянных полей, запущенных рощ и других заброшенных сельскохозяйственных угодий, которые я видел в Абхазии всего месяц тому назад. Сельское хозяйство – это миллиарды. Тот, кто успеет зарядиться в обойму сейчас, через каких-нибудь несколько лет будет гораздо ближе к вершине денежной пирамиды, чем даже наш Морфеус. И что с того, что республика никем до сих пор не признана? Россия рядышком, и запустить туда свои щупальца Матрице ничего не стоит.

– Ты все правильно говоришь, братка, но журавль в небе, а наше дело синицу как следует придушить! – пытается угомонить меня Онже. – Морфеус не зря говорил, чтобы мы рот не разевали на кусок, который не по зубам, понимаешь? Сначала чуть приподымемся, силу почувствуем, тогда нам зеленая улица будет хоть в Абхазию, хоть куда!

Неважно, чем ты занимаешься: торгуешь укропом на рынке или нефтью на бирже, заправляешь цветочным ларьком или газодобывающим концерном, располагаешь стопкой грязных червонцев или многомиллионными банковскими счетами. Задействован в Матрицу – выживаешь и процветаешь, сам по себе – захиреешь, не успев расцвести. Наверх пробиваются только те, кто узнал о существовании этой системы, и то – не своим умом, а с ее молчаливого одобрения. После легкого тычка в спину, совершаемого любым среднестатистическим Морфеусом.

Сквозь неповоротливый макет внешней действительности с каждым днем все яснее и четче проступает его потаенная суть. Громоздкий механизм формальных экономических отношений, ржавые лопасти действующего законодательства, тупые винты и скрипучие шестеренки предписаний, норм и условностей – всего лишь прикрытие, эрзац-схема. Эта наглядная технология намеренно запутана и противоречива, чтобы в ней невозможно было разобраться стороннему наблюдателю. Дергай, крути, пинай в бок исполинскую железяку – она лишь прохрипит в ответ сиплым кашлем. Не закружатся лопасти, не зачадит выхлоп, не загудит двигатель: мертв. Зато в недрах макета жужжит и потрескивает сверкучими искрами настоящая, подлинная, действующая ныне технология. Современная микросхема на силиконовом плато, испещренном кремниевыми панцирями электронных жучков. Матрица!

Зная о ее существовании и загрузившись в Матрицу в качестве активного элемента, ты можешь продвинуться из общей для большинства граждан точки ноль ввысь и вдаль по специфической системе координат, ось икс которой – деньги, ось игрек – власть. Власть и деньги разделены лишь внешне, в изъеденном ржавью макете действительности, столь же фиктивно, как и ветви управления государством. На макроуровне, где любой капитал конвертируем, будь то финансы, политическое влияние, популярность и слава, соприкасаются и сплетаются похотливыми змейками силовые линии тока общественной жизни. Централизация управления общественными ресурсами происходит на высочайшем уровне: там, где за одним столом сидят митрополиты и генералы, политики и олигархи, милиционеры и мафиози.

Но если политика, экономика, информационная сфера, сфера религии – это стороны одной большой финансовой пирамиды, тогда что же располагается на ее вершине? И если мы с Онже и Семычем займем место чуть выше основания, Морфеус выступит посередке как супервайзер, а Полковник и штабные генералы – как менеджеры коммерческих проектов единой маркетинговой сети, то… кто ее организатор и главный собственник?

– Не грузись, братан! – широкой улыбкой осаживает меня Онже. – Я по этапу с одним джусом ехал, так вот он про жидомасонов похожую пургу втирал. У него, между прочим, на этой почве крышняк рванул быстрее, чем белые в эмиграцию. Нельзя на некоторые темы сильно задумываться, понимаешь? Я сам дремучий как джунгли, и то вкуриваю, что если голову себе такими вещами забивать, то можно на Серпах очутиться или в Кащенко! Думай лучше о том, что ты увидеть можешь, пощупать, потрогать. По большому счету, наша теперь основная задача – выполнять конкретные указания Матрицы.

– Как в армии, ебать-колотить! – бурчит Семыч вполголоса. Последние дни он стал смурным и немногословным.

– Как в Матрице, – парирует Онже. – «Просто структура гораздо серьезнее, а так все то же самое: погоны, звания, оперативные мероприятия». Морфеус, кстати, тоже продуманный пассажир. То говорит о Матрице «мы», то вдруг в сторону отпетлять пытается, мол, «мусора в военной форме». Есть маза, что это все прокладоны спецовые с их стороны, понимаешь? Крючочки свои пробрасывают и смотрят, как мы их заглатывать будем. Это он, может, перед нами обычным коммерсом рисуется. А там, поди, разрешите-доложить-товарищ-полковник, агенты такие-то выбрали вариант действий номер два!

– Ведь жили спокойно, ебать-колотить! Нет, теперь агентами заделались.

– Не, а че, нормальная тема! Вообще, раз уж мы в шпионы подались, надо выработать для себя кодированную систему общения, понимаешь? Типа: агент Смит, птица залетела в гнездо, сообщите, как прошла операция!

Мы с Семычем натянуто улыбаемся. Беззаботное отношение к шуткам пропало невесть куда. По телефону говорим сжато, коротко, полунамеками подводя собеседника к сути вопроса. Обсуждая проблемы и планы, забираемся подальше от оживленных мест и выходим из машины, чтобы сидя на корточках на подмерзшем берегу сплавить негромкую речь по течению Москвы-реки. Подыскивая новое, более благоустроенное жилье, рассматриваем заведомо никчемные варианты, чтобы при наличии лишних денег снять дешевую квартирку про запас на подозрительно ожидаемый «всякий случай».

***

Благородная седина, плотная осанистая фигура и основательность движений, свойственная отставным партаппаратчикам, онжин дядя держится перед нами с чувством незыблемого достоинства. Лицо его весит тонну гвоздей, и даже восседая на металлическом ящике и стряхивая сигаретный пепел в стекляшку с семейной фотографией корнишонов, он выглядит так, словно не покидал своего кресла в Управделами Президента.

– Меня интересует один конкретный вопрос. Что – это – за люди? – утробно рокочет дядя. – Пока я не буду знать, дальнейший разговор не имеет смысла.

Приехав в «элитную» часть села Осинки Рублево-Успенского района, мы минут сорок простояли под трехметровым кирпичным забором: дожидались аудиенции. По своей доброй традиции, Онжин дядя принял нас у себя в гараже. Прежде чем впустить в дом и посадить за свой стол, дядя всегда выясняет, насколько ему интересны люди, которых иногда приводит с собой родственничек-баламут.

В позе чужеземного идола дядя внимает рассказу Онже про Морфеуса, про озвученное им предложение, про то, как мы сами влились в Матрицу. Под взглядом человека, вкусившего за свою жизнь достаточно власти, я невольно чувствую себя мелким просителем, каким-нибудь приснопамятным пэбэоюл, жалующимся на притеснения со стороны участкового инспектора или районных налоговых органов. Это при том-то, что я еще не вякнул ни слова, если не считать «здравствуйте». Онже, меж тем, описывает в подробностях, как Матрица наехала тяжелым катком на наших притеснителей и вещает об открывшихся нам перспективах.

– Достаточно, – прерывает дядя. – Я так и не понял: кто эти люди и как они на вас вышли.

Онже лукаво на меня косится. Едва ли проходит хоть день, чтобы мы сами не задались этим вопросом. Откуда «они» взялись? С какой стати их заинтересовали именно мы? Почему в данный момент, а не раньше?

Онже? Он умеет кидать, это факт. Втирается к кому-то в доверие, влезает в жопу без мыла, извлекает оттуда максимум средств, которые можно растрясти за раз, но и все. Вести серьезное дело, поднимать бизнес на макрокосмический уровень и делать телефонным звонком миллионы ему приходилось только в мечтах. Семыч? У этого кадра для крупных дел нет даже амбиций, да к тому же он темный как полночь. Я? От меня толку лишь дополнительный расход топлива: бензина, денег и ганджа. Какой с нас им толк, черт возьми?

Онже, однако, убежден, что его «поставили на карандаш» еще в юности, когда его шайка засветилась в околокриминальных делишках во всех звенигородских окрестностях, работая под знаменем крупного преступного авторитета. Наркотрафик, мелкий рэкет, перепродажа угнанных автомобилей не по летам грамотно прикрывались официальным добропорядочным бизнесом, чего не могли не отметить в компетентных органах. Когда после отсидки Онже вновь засветился в области – обанкротил бетонный завод, кинул нескольких предпринимателей, а сам организовал ряд предприятий (перекидав всех поставщиков и партнеров), напротив его личного дела могла быть поставлена некая синяя или красная галочка.

– У них же там все заточковано! – объясняет Онже. – Все наши зехера, включая малейшие приводы в милицию. А на зоне так вообще подробное личное дело на зеков составляется: история, психология, с кем контачат, интересы и склонности. «Там где надо» наши личные дела уже давно изучены. И когда мы с браткой в том году тему пробивать начали: фирму замутили, с авторитетами начали славливаться, движуху наводить по району, в органы по-любому что-то сливалось.

Учитывая заметную склонность Конторы к использованию внеправовых методов воздействия на людей и организации, вероятно и рекруты с гражданки к ним на службу подбираются по сходным параметрам. Не отягощенные излишними моральными принципами, деловые там, где нужно делать дела, и разбитные там, где нужно разбивать чьи-нибудь судьбы и головы. Желающие заниматься «чистым» бизнесом, но при этом не гнушающиеся криминальными методами его ведения. Имеющие амбиции, жадные до денег и положения в обществе, сплоченные зданием общей идеи на фундаменте дружеских отношений.

– По ходу, они сейчас проверяют, насколько мы их устраиваем, понимаешь? – подключается Онже. – Смотрят, как мы пашем, как с работниками управляемся, что для развития бизнеса делаем, как на спецовые пробивоны с их стороны реагируем, и как в сложных ситуациях действуем.

Помимо прочего, мы с Онже пришли к одному малоприятному выводу: у нас нет права на провал. Если мы окажемся для Матрицы безполезными, она нас может утилизировать как тех, кто слишком много узнал не по рангу. Чтобы заручиться поддержкой советчика, которого Онже прогнозирует в качестве серого кардинала нашего многообещающего предприятия, этим вечером мы стоим в синеватых сумерках частного гаража. По утверждению Онже, такие люди сидеть на пенсии не умеют.

– Значит, говорите, любой проект могут поддержать, в том числе в финансовом отношении? – дядя задумчиво сдвигает брови и смотрит куда-то сквозь нас. Лицо железобетонное, и до сих пор непонятно, интерес вызвала наша информация или небрежность.

Онже объясняет: в перспективе возможно подняться на любой уровень, если по ходу исполнения пьесы мы будем справляться с нехитрыми сегодняшними ролями. Как-никак, Контора ежегодно инвестирует в расширение своего экономического влияния сумму, равную бюджету небольшого государства.

– Ого! – изумляется дядя, когда Онже озвучивает заявленные Морфеусом суммы. – То есть, если иметь своей выгоды с дела всего-то процента два, а инвестиции насчитывают м-м… так… а могут они профинансировать зарубежные предприятия?

Мы уже выясняли у Морфеуса по поводу нашего интереса к Абхазии. Тот заверил, что при удачном раскладе с бизнесом на Рублевке государственные границы потеряют для нас свою значимость. Тем более что у разведчиков, по его словам, есть некие насущные интересы в бывших союзных республиках, а в этой – особенно.

Наконец в глазах дяди загорается хищный желтоватый огонек. Он вспоминает о неком своем знакомом, коллеге по государственной службе, недавно предлагавшем сказочные перспективы для бизнеса в одной разрушенной гражданскими войнами и богатой алмазами африканской стране. Будто разговаривая сам с собой, дядя задумчиво перебирает вполголоса известные ему государственные структуры, которые могли бы обладать подобной властью и средствами, как мы описали. Пауза затягивается. Глянув на Онже, я по-своему истолковываю неоднозначный жест плечами, и откровенно выпаливаю, что структура имеет отношение к Министерству Обороны.

Под гидравлическим взглядом бывшего партаппаратчика я чувствую, как мои щеки и уши наливаются концентрированной томатной пастой. Хуевый из меня агент, если честно. Болтун – находка для шпиона. И не слишком полезный для Матрицы. Таких бы к стенке и утилизировать!

– Ладно, – поднимается дядя со своего топчана, поменяв выражение лица на более благосклонное. – Чего мы здесь-то разговариваем? Пойдемте чай пить.

За его бюрократически крепкой спиной мы с Онже переглядываемся, обменявшись смешками.

***

В просторной столовой, за дубовым прямоугольным столом нас уже четверо. К разговору присоединился двоюродный брат Онже. Сливочно-свежий и прянично-румяный интеллигентного вида блондин, Вовчик не так давно стал дипломированным специалистом по аудиту и праву. С задорной улыбкой он поглядывает сквозь ботанские очки на непутевого братца и прислушивается к беседе. Онже то и дело пытается всосать его в разговор: у него свои виды на Вовчика.

– Эта шарага, из которой ты уволился – она под кем конкретно работает? – пытает Онже юного аспиранта. – Ты ведь сам мог бы ее потянуть, если тебе карты в руки подкинуть?

Собственная юридическая фирма – один из ближайших этапов нашей стратегии по превращению Николиной Горы и предместий в экономический придаток Матрицы. Свои нотариусы, аудиторы, адвокаты существенно облегчат задачу по скоростному образованию противоестественной монополии на районе.

– Наверняка эту фирму отобрать – раз плюнуть! – рассуждает Онже. – Там Матрица за неделю управится. Ну, максимум за две! Вон, у мусоров на сервисе только позавчера первая проверка нарисовалась, а они уже лавочку прикрыли и думают, стоит ли им дальше работать, понимаешь?

Дядя взирает на племянника с укоризной. Говорит: так нельзя. Отбирать все, что тебе приглянулось, не по-людски.

– Не, ну а как иначе? – изумляется Онже. – В этом мире кто успел, тот и съел, понимаешь? Не мы сейчас, так другие их потом нахлобучат. А что, разве плохо, если Вовчик директором этой шарашки станет? Уже не практика какая-нибудь, а нормальная трудовая деятельность. Будет по работе нам помогать, и мы чем сможем – тем его дальнейшему росту… так ведь, братиша?

Я на стороне Онже. Отобрать у ментов их автосервис – прекрасно. Отобрать у старого нотариуса контору – замечательно. Отобрать что бы то ни было, что необходимо нам – естественно. Это называется «право сильного».

Если мы полагаем нашу деятельность на таких ценностях, как деньги, помноженные на власть, тогда к черту этику! Не мы выдумали эти принципы, и не мы установили их в качестве правил игры. Чтобы выжить в этом мире, сделавшись активными элементами Матрицы, нам необходимо стать частью процесса по перекачиванию денег из одного места горизонтали в другое, и по укреплению власти от одного звена вертикали к последующим. Брать при этом в расчет интересы других людей, тем более рядовых граждан, не только бессмысленно, но и опасно: так мы снизим эффективность собственной работы.

– Да хрена ли нам теперь канючить, надо силу проявлять где возможно! – убеждает Онже своего дядю, неодобрительно покачивающего седой головой. – Мы нормально за дела почему не могли раньше взяться: не было настоящей поддержки, понимаешь? А теперь вот она – ЛАПА! Что хочешь твори, главное верхних в курс ставить.

Морфеус обратил наше внимание: если будем попадаться с ганджем, или отберут права, или еще что по мелочи – в таких случаях никого подключать и даже упоминать не следует. Проще самим бабки на месте отслюнявить, потом наверстается. Но если образуются существенные проблемы с уголовным кодексом, Матрица в состоянии отмазать даже от серьезных преступлений.

– Если нас со всех сторон прикрывать будут, можно не менжеваться, когда криминальную педаль врубить надобно, – говорит Онже. – Разве плохо, если мы при волынах ходить сможем, а чуть что – и маслину в лобешник вкатить? Морфеус мне тот кон за одного типа прикалывал (по ходу, его близкий), так вот Контора его от мокрухи отмазала, понимаешь? Кекс заехал по полной программе, выложился: огнестрельное, наркота при нем, и жмур остывает. И ничего! Замяли вчистую. Потому что полезен для Матрицы, понимаешь? Так что если мы сейчас мозги включим, нам такая же зеленая улица светить будет!

По идее, когда мы выйдем на уровень, нам о таких вещах и вовсе задумываться не придется. Матрица и от знойного криминала зонтик раскроет, и от милицейских сквозняков подоткнет одеяльце. Когда сможем поднять на ноги и запустить самотеком первый всамделишный бизнес, перейти исключительно к организационным мероприятиям. Сели в машину и рванули прочь от первопрестольной в любом выбранном направлении. Север, юг, запад – какая разница? Много незанятых, неразвитых городков. Много мест, не охваченных даже такой вездесущей системой как Матрица. Имея деньги, имея прикрытие за спиной, мы будем чувствовать себя козырными тузами, где бы не оказались.

Мечты сбываются. Как в рекламе про майонез. Нас обоих разбирает воодушевление и бесконечная уверенность в собственных силах. В системе координат Матрицы нам с Онже открываются трассы, на которые закрыт путь большинству. Двигаться по ним можно нарушая все правила, с огромной скоростью и во всевозможных направлениях: они широки и просторны.

8. Батарейки

Мое «не успеем» глохнет в визге тормозных колодок. Машина останавливается у шоссейной обочины подле одинокой фигуры. В раскрытое окно врываются затравленные глаза, вокруг них вырастает широкоскулое обветренное лицо. Выслушав униженную просьбу, Онже грубо одергивает таджика и указывает ему подбородком на заднее сиденье.

Работяге не повезло. Его задержал милицейский патруль, пока тот шел из магазина к своим бытовкам, упрятанным в одном из строящихся элитных поселков. Пока менты везли в отдел, по пути им попалась компания сильно пьяных мажоров. Для лакомого куска не хватило места в машине. Таджика посчитали лишним и выкинули на обочину в нескольких километрах от того места, где изловили. Теперь ему предстоит совершить нелегкий, но увлекательный квест: по памяти найти то место, где он безвылазно проработал последние несколько месяцев.

Мы с Онже переглядываемся, обмениваясь комментариями. Каждый вечер милицейские патрули выезжают на условно законный отлов таджиков. Выискивают их как бродячих животных по рабочим объектам, по садовым участкам, по недостроенным элитным поселкам – везде, где только можно найти. Тех, у кого с документами непорядок (то есть без исключения всех), заметают в отдел. Держат там до тех пор, пока земляки не внесут калым. Слегка бьют, обирают и выпускают обратно на район. На любом человеческом языке это называется «похищение ради выкупа», но на официальном языке казенных фраз и синих печатей это называется «задержание и штраф за отсутствие регистрации».

– Не, ну кинуть-то их можно, не вопрос, – усмехается Онже, возобновляя прерванный разговор. – Что они тебе сделают: ни собственности, ни имущества – ты ж голодранец! С другой стороны, нам теперь история нужна чистая, понимаешь?

Банки взялись за меня со всей кредиторской серьезностью. То и дело звонят домой и шлют суровую корреспонденцию, грозясь судебным преследованием. Спустя пару месяцев доказывания, что я нигде не работаю и ничего за душой не имею, крупнейший заимодавец предложил мне реструктуризацию долга. Суть осталась без изменений: та же сумма, тот же безудержный процент роста, те же непомерные пени. Единственная уступка, на которую согласились мои кредиторы – рассрочка на более длительный срок.

По нашим с Онже прикидкам, вопросы с долгами удастся разрешить за каких-нибудь пару месяцев. Но чтобы подписать договор реструктуризации, необходимо разом, в течение одной недели, погасить всю сумму, что набежала за предыдущий период.

– Слышь, мы хоть правильно едем? – гавкает Онже на пассажира. Тот, оторопело сопя, трет оконное стекло рукавом куртки, будто от этого местность станет более узнаваемой. Выждав с минуту, Онже плавно останавливает машину и требует от таджика исчезнуть. Тот умоляет доставить его на место и обещает щедро вознаградить доброту.

Сжавшись под щедрым потоком брани, бедняга дергается, словно кукла под иглами для ритуальной магии вуду. Чуть не рыдая, жалуется: прежде чем выкинуть из патрульной машины, менты выгребли из его карманов все до копейки. Забрали даже сигареты, за которыми он отправился в магазин в опасное вечернее время: в час Большой Милицейской Охоты. Если мы его не подвезем, он окончательно потеряется и снова загремит в каталажку.

– Мусорская матрица подзарядилась, – Онже втапливает педаль до упора, окатив облачком выхлопных газов сутулую фигуру выставленного наружу бедолаги. – А сейчас его еще разок поимеют: тут уже московские патрули разъезжают. Вообще, он несчастное существо! Думает, будто он на себя пашет, старается чего-то там, напрягается, а реально из него всю жизнь соки давят, пока до корки не выжмут, понимаешь? Причем выбор-то небольшой: либо ты сам соковыжималкой работаешь, либо доят тебя. Матрица людей жрет, а они до самой смерти так и не втыкают, что с ними вообще происходит.

Промучившись в пробках, мы пробираемся в типовой спальный район на столичной окраине. Магнитные башни многоквартирных домов манят людей к телевизору за дозой вечерних иллюзий, из дверей универсама эконом-класса расползаются по улицам бабки с авоськами и пакетами, помойными вихрями болтаются в воздухе обрывки полиэтилена. Выйдя на тротуар, Онже о чем-то болтает с нашим барыгой и его шмарой. Укрывшись от холода в салоне машины, я копаюсь в мобильнике, перебирая контакты из телефонной книжки. Мне нужно срочно отыскать средства. Денежные.

В двадцатый раз я набираю телефонный номер Окорока. Периодически я названиваю директору телепрограммы и трамбую его вежливыми просьбами ускорить выплату денег, которые заработал еще летом. За прошедшее время зарплату корреспондентам выдавали трижды, и я каждый раз пролетал. Сегодня я не буду вежливым: пора уже требовать.

– Да, слушаю, – сочится из трубки гнусавый тенор директора.

Я объясняю: мне пиздец как нужны мои бабки, надо что-то делать срочно. Окорок бесстрастно сообщает, что мне снова ничего не начислили, и начислять, по всей видимости, не собираются.

Я зол. Очень зол. У меня сняты несколько сюжетов за последний месяц работы. Значит телекомпания должна мне денег. По моим подсчетам, они меня выручат.

Хуя. Телебог лично запретил начислять уволившимся, и мне в том числе, какие-то деньги. Он очень не любит тех, кто добровольно отказывается от счастья пахать на него, Телебог. Выходит, что он меня кинул.

– Выходит, он тебя кинул, – невозмутимо соглашается Окорок.

Я сдавливаю пиздабольник в ладони. Еще немного, и из него посыплются финские микросхемы. Давясь злобой, роняю напоследок заведомо невыполнимые угрозы (так делают все беспомощные), называю Окорока окороком и бросаю трубку в экстремальной степени раздражения.

Соковыжималка и есть. Рядовые граждане пашут, производят ресурсы и получают за свои труды вдесятеро меньше, чем обитатели вышестоящих уровней Пирамиды. Потому что мы сами – ресурс. БАТАРЕЙКИ. Каждая заключена в электронном гнезде своей индивидуальной семьи-ячейки-общества. Каждая подключена к Матрице многочисленными проводами и шлангами и кабелями трудовых, социальных, экономических, политических, и всяко-разных других отношений.

Работа – паз, который доит из человека энергию и удерживает его на одном месте. Батарейка получает зарплату за предыдущий месяц в конце следующего, а если увольняется – не получает ни гроша. Это делается для того, чтобы покинув место неволи, раб тут же оказался банкротом. Ему клещами в горло вцепятся кредиторы, тисками сдавят коммунальные службы, каменной глыбой придавит могучее чувство голода.

Протестовать бесполезно. Стоит случаям злоупотреблений со стороны работодателей всплыть в каких-нибудь теледебатах, и искусные в словопрениях политики и правоведы лицемерно переваливают вину на самих пострадавших. Мол, есть закон, существуют надзорные и судебные органы, установлен порядок заявлений, обращений, обжалований. Лживые слова звучат убедительно, но любой кто пытается защитить себя «правовыми» методиками, обречен на долгое унижение и вероятный провал. Человек годами состязается в судах и комиссиях с профессиональными юристами, теряет время, нервы, здоровье, а часто и саму возможность заработать себе на хлеб. Рано или поздно наглый раб, возомнивший себя свободным и вякнувший что-то о своих правах, вынужден будет примириться с действительностью.

В период работы в «Помойке» мне довелось однажды присутствовать при разговоре, когда один из сотрудников универсама пришел в дирекцию требовать свои деньги. Как и все его предшественники, грузчик Алмаз при увольнении не получил ни зарплаты, ни премии. При том, что проработал весь предыдущий месяц со сверхурочными. Ему выплатили «положняк», чуть больше тысячи рублей, и помахали ручкой. Не имея средств ни на дальнейшую аренду квартиры в столице, ни на то, чтобы вернуться в родную Кабарду, Алмаз прошел из кассы прямиком в кабинет заведующего. Крепкий, бульдозерной мощи грузчик угрожающе навис посреди помещения с намерением выведать, КТО похитил его деньги. КОМУ можно пойти и вот прямо сейчас вдребезги разбить голову.

В течение битого часа три человека – заведующий, администратор и я пытались объяснить Алмазу, что никому конкретно нельзя предъявить претензии, поскольку такой персоны не существует в природе. В отчаянии от нашего коллективного мямления, Алмаз начал поименно перечислять руководство сети: регионального менеджера, директора отдела продаж, президента компании. КТО?

Это система, Алмаз! – нашел я тогда отгадку. Вероятно, это был первый раз, когда я назвал действительность своим именем.

Однако сеть универсамов – огромная организация, в которой деньги обездоленных без остатка растворяются в ее безличной финансовой структуре. В моем же случае я вижу конкретную мишень: Телебог! Гнусный старый упырь, вершина организационной пирамиды телекомпании, он-то и прикарманил мои кровные денежки. Теперь купит на них несколько кубинских сигар или новые голубые кальсоны, в которых он щеголяет на еженедельных редакционных собраниях.

С позиции Матрицы он, безусловно, прав, поскольку является активным элементом системы. Я же, в бытность свою работником, служил ее питающим элементом. В глазах Телебога я выработал свой полезный ресурс. А значит, меня можно выбросить в мусорную корзину как отработанную пальчиковую батарейку. Так действует сегодня каждый собственник, так действует Телебог, так необходимо поступать и нам с Онже. Выдаивать из людей, которых мы берем на работу все соки, всю их полезную энергию, пока не настанет время от них избавиться.

Но как быть с религиозным чувством, которое слепым к объективной реальности и глухим к здравому смыслу муэдзином продолжает орать мне в ухо яростные рулады из древних Писаний? В Библии неоднократно упоминаются грехи «вопиющие к небу», и среди них то и дело встречается страшное пред очами Господа прегрешение: неуплата работнику положенной платы!

Я знаю, что Телебог прав как функционер Матрицы, но не могу сдержать гнева за то, что со мной обошлись как с разряженной батарейкой. Вглядываясь в суровое черное небо, с которого колкими дуновениями срывается ветер, я вопию: ПОПОМНИ! Пусть сигары, купленные на мои кровные, воскурятся Телебогу в едком чаду адского пламени.

«ТРАХ-ТАХ-ТАХ-БАХ!» – доносятся откуда-то раскаты отдаленного запоздалого грома, и меня перекореживает на сидении. Я то ли услышан, то ли окончательно послан.

– Нате, похаваете потом, как на жор пробьет! – сквозь приоткрытое боковое стекло в окно влезает глумливая рожа барыги. Он забрасывает на заднее сиденье коробочку с пиццей. Это очень удобно, когда твой пушер работает развозчиком пиццы.

Ежась и отдуваясь от холода, в машину заталкивается раскрасневшийся Онже. Выслушав мои возмущения, делает глубокомысленную паузу и выносит вердикт:

– Ты не о том вообще паришься, понимаешь? Решение проблемы всегда существует, и в этот раз оно на поверхности. Что нам мешает дописать в бизнес-план лишнюю строчку типа непредвиденные расходы? Если мы хотя бы сотню косарей зелени из них вытрясем, то какая разница для Конторы, если пятерку-десятку мы сразу же израсходуем на свои неотложные нужды? Нам все равно хата нужна нормальная под штаб и жилье, восьмерку на колеса поставим, ты с кредитами своими, наконец, разъебешься. Возьмем пока что из кассы, а позже нормально разрулим, лады?

Беспокоит одно: пока толком неясно, каким образом мы будем отчитываться. Будет ли Контора требовать чеков по всем произведенным расходам? И не могут ли возникнуть обстоятельства, при которых от нас потребуют вернуть часть денег или всю сумму досрочно? Особенно учитывая, что наши финансовые отношения с Матрицей не будут фиксироваться ни в каких документах.

– Я так вижу, наша задача – это сдать проект в нужный срок. Ну а дальше Матрица будет получать львиную долю с прибыли, но и нам на кусок хлеба с икоркой останется, понимаешь? – отзывается Онже. – Но ты прав, надо и с Морфеусом за все эти темы хорошенько перетереть, чтоб нареканий потом не возникло.

***

– Смотри, как пасет! – щерится Онже, едва из окна показывается любопытная бабкина рожа. – Матрице сливает информацию: мелкому щупальцу. Даже не щупальцу, а вонючей присоске: участковому. И даже не присоске!

Полночь и мелкий октябрьский дождь сделался дозорным помехой. Сразу после нашего прибытия Гадкая карацупа со своей шавкой-джульбарсом отправляются в опорный наблюдательный пункт на третьем этаже. Перечислив вельможные титулы участкового и его подопечных, Онже принимается забивать косяк, приглядывая вполглаза за проституточьим спектаклем на сцене погруженного в ночь двора перед моим домом. Мы ждем Жаворонка: она должна появиться с минуты на минуту.

Возникнув невесть откуда, к нам впритирку подъезжает слегка затонированная «десятка». Окно водителя оказывается напротив Онже, а азиат за рулем пытается вглядеться в нутро волжанки и в наши лица.

– О-па! Приколись, сутер! – оживляется Онже. Быстро и энергично он выкручивает оконный рычаг и, высунув наружу свою крупную голову, орет на весь двор. – ЗДОРОВО, ТАДЖИК!

С шумной пробуксовкой сутенер резко газует назад. Пометавшись немного по пятачку, отведенному под стоянку, он паркуется неподалеку.

– Слышь че, может разведем сутеров? – небрежно бросает Онже. – Возьмем камеру, отснимем, кинем понт, типа вы в разработке нашего нехуевого ноль-ноль-отдела. Жути нагоним, сорвем на месте сколько у них наберется, и рассасываемся по зеленой, понимаешь? Пока они крышу свою не включили!

Вдоволь позабавившись нервозным поведением водителя, мы с Онже принимаемся на ходу выдумывать методы психологического давления на сутенеров.

– Давай, братка, так приколемся: ты сзади подходишь и типа номера пробиваешь. А я в этот момент перед носом у него проеду, и по телефону как по рации буду базарить!

Онже копается в своем мобильнике в поисках нужной аудиозаписи. «Четыреста пятнадцатый, я база, ответьте!.. Четыреста пятнадцатый, почему не отвечаете, я база!» – доносится из динамика трескучий милицейский гундеж. Заранее отсмеявшись, я выхожу из салона, и мы на ура исполняем трюк. Сутенер начинает дергаться, трепыхаться, судорожно хватается за телефон и тыкает в клавиши, поминутно озираясь и что-то кому-то поспешно докладывая в трубку. Посмеиваясь над незадачливым сутером, мы принимаемся демонстративно закусывать пиццей: мол, никуда не спешим, приехали на свой пост, все в порядке.

Не успеваем съесть по куску, как во двор заезжает еще одна тонированная «Лада», одиннадцатой модели. Из нее выходит пожилой грузный мужик. Малоросского вида физиономия, усы гитлером, он подходит к таджикской «десятке» и толкует о чем-то с водилой.

– Главшпан, по ходу, – с набитым ртом шамкает Онже. – Явно мусорской породы смотрила.

Когда боевая машина путан возвращается за очередной партией десанта, Онже добавляет нам несколько минут хохота: неожиданно включив дальний свет фар, он освещает момент погрузки. Мечутся проститутки. Дергается «шестерка». Заводит машину главсутер. Мы ржем, надрываемся всей троицей: Онже, я и наш общий друг Веселый Гандж.

– Прикинь, как мы на измену их высадили! – хлопает себя по коленям Онже. – Вот так несколько дней заставить понервничать, и можно реально их нахлобучить. Хотя бы штукарей на пять, сорвать за раз – как думаешь, брат?

Всхлипывая от смеха, я могу думать только одно: положительно. Со следующей недели я с концами перебираюсь на Рублевку. Как только скатаюсь в Рязань и навещу родичей, сразу же соберу манатки и распрощаюсь с обрыдлым мне двором-ямой у Кравченских прудов, с Гадкой бабкой и со всем этим таджикским пиздопродажным бизнесом. Почему же не бомбануть напоследок?

Бледной молью в освещенный фарами пятачок перед подъездом впархивает Жаворонок. Занавеска окна на третьем этаже отдергивается в сторону: Гадкая бабка конспектирует вновь прибывших в стучальный журнал. Мы сигналим, и Жаворонок легким облачком конденсируется в машине.

Нью-эйдж толкинистка, моя последняя пассия то и дело говорит мистические глупости загадочным тоном, словно только что вылупившаяся из яйца энигма. В книжках Паланика или Кинга она подчеркивает шариковой ручкой или фломастерами строчки, касающиеся практического колдовства: мечтает заделаться ведьмой. Если я вижу сны, которые внезапно сбываются, Жаворонок тотчас относит эту особенность на свой счет. Мол, у нее пипец какая сильная энергетика: она распространяется по всему космосу и ближайшим его окрестностям с ультрапупической силищей, а все остальные люди ее только улавливают.

Онже скептически осматривает гостью: та выглядит огородным пугалом из Средневековья. Обвешана золотистыми бирюльками, деревянными гремелками, обтянута бесформенными шуршащими лохмотьями, и смотрит на нас вермишельно-протяжным взором: привееет!

– Эй-эй, детка, ты не перекуришь? – беспокоится Онже. Получив от него забитую папиросу, дельфийское пугало смачно раскуривает штакетину и втягивает в себя разом полкосяка. Жаворонок мстительно возвращает ему взгляд сверху вниз и прохладно заверяет: ничуть. Час назад уже курила, а еще съела колесо какого-то стимулятора, а еще продолжает пить пиво – вот оно, в левой руке.

Словно в отместку за нашу весельбу, в воздухе резко запахло милицией. Ярким гестаповским фонарем светит нам в лица сгустившаяся над оврагом двора ментовская газель, и мы примолкаем. Главный сутенер, словно выстреленный из пистолетного дула, выпрыгивает из салона своей «одиннадцатой». Резво просеменив вверх по дорожке, распахивает дверь патрульной машины и о чем-то минут пять говорит с ментами, активно жестикулируя и периодически оборачиваясь в нашу сторону.

– А что здесь вообще происходит? – стараясь не выдать волнения, справляется Жаворонок.

– Мусора с пизды сливки снимают, – проясняет ситуацию Онже.

Неторопливо, крадучись, патрульная газель разворачивается на нас носом и вплывает вглубь дворика. Пакован шишек у меня в кармане раскаляется докрасна. Еще немного, и задымит весь салон без помощи спичек. Веселый Гандж внезапно испаряется, а на место где он только что был, приходит его дебильная сестрица-близняшка ИИ – Истеричная Измена. Она принимается метаться внутри меня в поисках выхода. «Выбрось скорее! Выбрось скорее!» – орет мне в ухо полоумная сука, прыгая из мозгов в пятки и беспрерывно шурша целлофановым палевом.

Проще всего в такой ситуации проявлять ледяное спокойствие, вплоть до равнодушия, но шальная измена рвется наружу. Почти машинально я прячу пакован в носок, вынимаю, сую в коробку с пиццей, достаю обратно, наконец, чуть приоткрыв дверцу, забрасываю под машину. И лишь тогда успокаиваюсь.

– Скинул, что ли? – невозмутимо интересуется Онже, словно речь ни о чем.

Менты подъезжают вплотную, лоб в лоб. Останавливаются, глушат мотор, слепят наши глаза дальним светом. Словно ничего такого не происходит, мы сидим на своих местах и старательно давимся пиццей. Двери газели не открываются, пассажиры ее не выходят. Постояв несколько минут, патрульная машина отъезжает. Пронесло.

– Блин, я думала: все. У меня такая паника началась! – с заднего сиденья подает голос Жаворонок. Я вчуже радуюсь, что ее паника прошла безмолвно и неприметно. Если бы еще кто-то начал дергаться, совладать с изменой было бы куда тяжелее.

– По ходу думали, пробить – не пробить, – равнодушно отзывается Онже. – А потом, видать, пропуск на лобовике прокнокали и сами выпали на измену, понимаешь? Мало ли, может мы особисты тут сидим, и их мусорские косяки на карандаш цепляем?

Пятачок перед моим домом осиротел. Вслед за ментами исчезли сутенеры, ночные бабочки сгинули прочь, и даже Гадкая бабка прикрыла занавеской амфитеатр полевых наблюдений. Переведя дух, я на ощупь пытаюсь обнаружить под кузовом волжанки закинутый в сердцах гандж. Проклинаю сутеров: они слили нас Матрице еще до того, как мы принялись их разводить.

– Между прочим, мы все в Матрице, крошка! – корифейским тоном Онже ставит в курс Жаворонка.

– Да я знаю прекрасно! – мило улыбаясь, как ни в чем не бывало, врет Жаворонок.

Ничегошеньки они не знают про Матрицу. Ни сутенеры, ни проститутки, ни милиционеры, ни Гадкая бабка, ни даже Жаворонок. Лишь бездумно исполняют свои функции: каждый в своем пазу, каждый выделяет свой вид полезного тока. На этом крошечном пятачке земли в данный момент только мы с Онже наблюдаем происходящее в полной осознанности. Понимая, что кроется за наблюдаемыми событиями, как увязываются они в одну цепь, и как все цепочки выстраиваются в монументальное архитектурное строение: Великую Пирамиду.

Я теперь вижу ее в действии постоянно, и испытываю немалый стресс от своих наблюдений. Наверняка многие догадываются о существовании Матрицы, но, боясь этого стресса, делают над собой волевое усилие и зажмуриваются все сильней. Из года в год продолжают смотреть на мир глазами, наглухо затянутыми бутылочным стеклом, чтобы не встретиться взглядом с чем-то пугающе колоссальным: с Изумрудным Городом.

– На связи будь! – напутствует меня Онже. – И постарайся не задерживаться! Нам со следующей недели нужно конкретно включать мозги и начинать работать по полной программе! Слышишь, братиша? Работать-работать-работать-работать.

Мы с Жаворонком выходим из машины. Я ощущаю, как в складках ее ведьминых лохмотьев накапливаются вопросы о Матрице. Но она не отважится задавать их прямо, иначе какая из нее, к черту, сивилла?

Перед тем как зайти в подъезд, я поднимаю глаза кверху. Гадкая бабка вновь зорко сверкает очами с высоты своего электронного насеста. Эта – не совсем батарейка. Эта работает от сети.

9. Оцифрение

Уютная гостиная вызолочена обоями в цвет летнего утра. В просторной столовой сгустились щекочущие нос ароматы домашней кухни: пахнет свежеиспеченным хлебом, грибным салатом, хрустящей гусиной корочкой. Серый дымчатый кот блуждает меж вазонов с цветами, играя сам с собой в дикие джунгли. Здесь чисто, опрятно, тепло, все внушает покой и чувство стабильности. Филиал недосягаемой для меня райской жизни. В каком бы состоянии я сюда не приехал – испытываю негу умиротворения до тех самых пор, пока не возникает нуждапобеседовать с мамой.

Мама садится напротив. В домашней одежде, при очках, взгляд на боевой изготовке. Почти вижу, как за костяной броней ее лба готовятся к кровопролитному сражению полчища мыслей. Они намерены осадить твердыню моего мозга, взять приступом стены, ворваться внутрь, разграбить и изнасиловать население. Еще, по возможности, увести с собою рабов и побросать на пики младенцев.

Война разумов – излюбленное мамино времяпрепровождение. Разум ее закален в непрестанных боях с окружающими. Мысли, стройные и упорядоченные римские легионы, передвигаются громыхающими когортами и топят контратаки пехотной массой. Их цель – захватить власть над миром и подчинить трону кесаря народы окрестных земель. Но захват неприятельских территорий не проходит в двух случаях. В случае с Врайтером римский строй тысячи раз безуспешно сражался с дикой ордой безбашенных скифов, наевшихся кумыса и скачущих по степям без карты и компаса. Что до индейских идей прокуренной моей головы, то им в преддверии боев лень даже строиться. Они валяются тут и там на траве, читают Кастанеду, курят ганджубас, много пьют и ебутся. Во время баталий римляне топчут их беспощадно сандалиями, а индейцы посылают римлян во все генитально-анальные направления моря и суши, и периодически пользуются боевой магией.

– Ну и чем ты намерен теперь заниматься? – мама поджимает губы. Начинается допрос с пристрастием. Я всегда заранее знаю все, что она хочет мне высказать, но разговора не избежать. Вкратце, односложными фразами, я даю понять что к чему.

– Что за бизнес? – настаивают легионеры. – Где? С кем? Я надеюсь, не с Онже?

Началось. Я сижу как хренов подследственный и оправдываюсь перед безжалостным прокурором, который изобрел кучу законов и распространил их на всех подозреваемых граждан: меня.

– Тебе хорошо известно, что я об этом человеке не хочу даже слышать! – бросается в атаку правый фланг закованных в броню пехотинцев. – Стоит тебе с ним связаться, как у тебя тут же начинаются проблемы! Я, между прочим, уже в курсе, что Онже к нам домой приезжал. Дедушка мне все рассказал! Ты знаешь, что с этого момента я спокойно спать перестала?

Я отворачиваюсь. Индейцы рыгают и пукают под нос римлянам: они наелись пейота, им дурно, скучно и тошно от римлянской суеты и назойливости. Мы бизнесом собираемся заниматься, а не криминалом. Все на этот раз будет чисто, честно и правильно.

Мама вздыхает, плотнее сдвигает брови, сильнее сжимает губы. Слышны барабаны, поднимаются штандарты ударного корпуса. Мама рассказывает дурной сон, приснившийся ей накануне:

– Ты любовался своим отражением. Сам ты выглядел как обычно выглядишь в жизни, но в зеркале я увидела какое-то жуткое чудовище. Меня это так напугало, что я тут же проснулась и решила: это то, что у тебя сейчас происходит внутри!

Это то, что происходит на внеклассных занятиях по английскому языку. Домашнее чтение, портрет долбанного Дориана Грея. Всем снятся сны! Мне снятся, Онже снятся, и только Жаворонок якобы видит грядущее наяву. Мы во сне что ли живем, в конце-то концов? Я не хочу придавать значения нашим наследственным снам. Я все помню насчет прошлых неурядиц с Онже, но я также помню, на чем именно в последний раз настал ступор. На твоих замечательных снах!

– Ты опять впутываешься в какую-то нехорошую историю. Все эти авантюры до добра не доведут. Я не хочу ни хоронить сына, ни снова носить тебе передачи. Почему ты не устроишься, наконец, на нормальную работу? Тебе же нравилась журналистика, зачем ты ушел? Почему ты все время бросаешь и топчешь свои перспективы?

В бой вступила передняя фаланга Победоносного Легиона, но индейцы устали терпеть. Они поднимаются всей разобщенной толпой и входят в шаманский транс. Земля начинает ходить ходуном под обутыми в кожаные сандалии римскими костылями. Индейцы призывают кровожадного Уицлипочтли, которому давно НАДОЕЛО, что римляне постоянно суются к индейцам с советами, нравоучениями, снами и римским правом!

По версии мамы, все что мне действительно нужно, чтобы обрести счастье и долгожданный покой, так это устроиться на скучную работу со стабильной зарплатой. И пахать там с утра до вечера на протяжении всей гребаной жизни. Но я не хочу так жить, не желаю. Променяв свободу мыслить и действовать на стабильный заработок и карьерный рост в какой-нибудь торгово-промышленной секте, я лишь окончательно возненавижу все то, что составляет благополучие буржуа. Средний класс – та же скудость, только в красивой обертке. Я не хочу быть средним классом, не хочу работать на дядю, не хочу всю жизнь покупать в кредит машины и телевизоры. Мне надоело маяться и я устал быть никем. Хочу другой жизни. Не такой, как у большинства людей, что меня окружают. Я достоин большего. Большего! БОЛЬШЕГО!

– Большие деньги не приносят счастья! – ринулась из засады уцелевшая кавалерия. – Мне жалко богатых людей, потому что ради своего состояния они лишились души. Деньги заменяют им чувства, доброту и любовь, все подлинно человеческое. Я не хочу, чтобы ты стал таким же.

Только подумать: мама жалеет богатых. Будто они нуждаются в ее нелепой жалости. Ее, и таких как она. Бедных, но «духовных». Избегающих нищеты, боящихся роскоши, вбивающих в головы своим детям всякие предрассудки. Замуровали нищету кладкой страха, забаррикадировали путь к богатству моральными принципами, обязали прозябать в бедности! Выдумали себе жалость к богатым во оправдание собственного убожества. А про себя завидуют им: их беспечному и красивому образу жизни.

– Это неправда, ты просто не понимаешь, – упрямится мама, – богатые люди – они далеки от Бога! За свое богатство они, сами того не ведая, продают душу дьяволу. И на том свете им не позавидуешь!

Глупость и чушь! Все эти сказки про кары за стяжание и воздаяние за бедность – коллективная бредня, придуманная специально для того, чтобы держать людей в подчинении. Те, у кого есть деньги и власть – правят, а те, у кого нет денег и власти – пашут. Вера в Страшный Суд – очень удобная легенда для оправдания порабощения одних другими. Мне достаточно слушать этой ахинеи, я в нее больше не верю. Я все понял о том, как вы живете. ВЫ – МЫШИ! Ютитесь в норках, грызете сухари, таскаете крошки, всего боитесь и часто потеете. А я отказываюсь быть таким. И мне противно слушать этот бред насчет жалости!

Мать молча поднимается и выходит из комнаты. Запертым хищником я сную по квартире, пытаясь утихомирить бушующий внутри меня гнев. Достал этот бред! Что бы я ни попытался сделать самостоятельно – всегда все неправильно. Не сможешь, не сумеешь, провалишься, ты не знаешь, ты не умеешь, не соответствуешь. Если бы ты чего-то достиг, хи-хи-хи, пока не видно результатов, хи-хи-хи, надо как все, в манагеры, нужно все время пахать. Все потеряешь, ой-ой-ой, они бездуховны, они от дьявола, ой-ой-ой, надо как все, в манагеры, нужно все время пахать. Но я не желаю принимать это для себя, я другой! Не люблю месива, не выношу смешения красок, мне по нраву чистый вкус блага и пагубы.

В метаниях я выхожу на балкон и поджигаю сигареты одну от одной. Страшно зол на них всех. За то, что никогда не поддерживают, за то, что всегда обрубают. Сбивают на полном ходу, вставляют палки в колеса, едко ссут на садимые мной деревца. Достаточно! Нет у меня никакой семьи. Те жалкие отбросы, которые когда-то ей были, всего лишь сборище глупых мышей. Кто придумал это дурацкое словосочетание: «близкие люди»? Да чем они мне близки? Тем, что произвели меня в этот мир? Тем, что обрекли на жалкое существование? Натренировали на беспрестанные попытки биться головой о стену личного рока? Нет, не близкие. Сродичи. Гибрид существительного «родичи» и глагола «срать».

Следом за мной проходит на балкон папа. Всегда спокойный, уравновешенный, фундаментальный как античная крепость, он становится подле и высовывается из окна. Глядя в косматую синюю даль, говорит тихо и глухо:

– Я понял, что ты решение принял, и дальше пойдешь своим путем. Но ты сам сознаешь, что только что обидел единственного человека, для которого по-настоящему что-то значишь?

Да, пожалуй, мне жаль. Но иначе нельзя. Хотя бы потому, что я действительно сделал свой выбор. Более того, обратного хода нет, и вектор движения не изменишь.

– Попытаюсь ей объяснить, – с сомнением говорит папа. – Но ты все же не уезжай так, в ссоре. Помирись. Ты ей сейчас больно сделал, а потом тебе самому станет больно, я знаю.

Единственный человек из моего родственного окружения, отчим ни разу ни в чем меня не упрекнул. Ни за одно доброе дело, которое сделал. Никогда не требовал быть таким-то или сяким-то. Не предъявил ни единой претензии. Я рассказываю ему о своих перспективах. Узнал, как все устроено, как люди становятся олигархами, как приобретают деньги и власть. Теперь от меня требуется только одно: действовать. И пусть ныне кажется вздором, но бредит во мне смутное предчувствие, что у меня есть все шансы сделаться в будущем миллиардером. С такой поддержкой как Матрица, это реально.

Папа долго молчит. С тяжестью, будто совершая над собою усилие, произносит:

– Я понял, о чем ты говоришь. У меня тоже в свое время была такая возможность. Можно было заняться крупным бизнесом, взять на раскрутку денег сколько потребуется: хоть лимон баксов, хоть пять – без проблем. Но я отказался. Просто знал, что у меня жизни спокойной не будет с этими миллионами. Как бы выразиться получше… не хочу отягощать себя богатством. А ты делай как знаешь. Переубеждать тебя я не буду, это твой выбор. Амбиции есть, голова на месте, могу разве что пожелать удачи. У тебя все получится.

Порыв злого ветра бросается на меня из окна, обжигая ладонь искрами недокуренной сигареты. С щемящей тоской, с вечно ущемленным своим самолюбием, я смотрю вслед уходящей с балкона фигуре, ссутуленной под гнетом нескончаемого труда за хлебы насущные. Разве не прав я в своем выборе, в своей алчбе и жажде иного? Разве счастливы они с мамой, работая из года в год по шесть дней в неделю на поддержание всего этого синтетического благополучия?

Мама грезила о работе дизайнера, художника по костюмам, но всю свою жизнь проработала с ненавистными цифрами в бухгалтериях. Отчим с ранней юности мечтал поселиться подальше от городов, на природе: держать хозяйство, построить конюшню, завести лошадей. Но жизнь предъявляла другие требования, и заниматься приходилось то одним, то другим, затем третьим. Так кольцуется проклятый замкнутый круг, колесо трат и заработков катится по инерции. Все дальше и дальше, уже не выбраться из него, не заняться тем, что приносило бы удовольствие и душевную пользу.

Выйдя с балкона, я направляюсь в прихожую. Мне нечего тут больше задерживаться. Уют непоправимо сломан, разрушен. Злой своевольный гордец, я никогда не вписываюсь в чужое благополучие. Не соответствую. Выламываюсь раз за разом.

***

Погода резко испортилась. Дует колкий пронзительный ветер, крапают острые капли. Выйдя на улицу, я быстрым шагом иду обратно к вокзалу, размышляя над только что виденным, выслушанным, высказанным. Моя жизнь превращается в волшебную сказку, в которой сбывается все самое невероятное. И теперь важно не вернуться в страшную уродливую быль, в гнусный чахлый мирок суетливых мышей, боящихся лазать за сыром из-за страха попасться на глаза мифической кошке. Считающих, будто от них требуется служить элементами бесперебойного питания Матрицы.

Матрица производит деньги и стремительно богатеет, а миллионы людей, которых я вижу вокруг, тратят деньги и неуклонно беднеют. Работает экономический принцип Роберта Кийосаки, в соответствии с которым бедные суть большинство граждан, а богатые – те, кто включились в строительство Пирамиды. Оглядываясь по сторонам, я присматриваюсь к прохожим, к торговому люду, к побирушкам, к магазинам и торговым рядам, к вывескам предприятий, к рекламным щитам и растяжкам – и вдруг понимаю, что Матрица окружает меня повсюду.

На площади перед вокзалом стаи цыганок снуют в броуновском движении с места на место. «Погадаем, дорогой?» – нет. «Молодой человек, можно сигаретку?» – нет. «А не подскажете, который час?» – НЕТ. Цыганки добиваются трех утвердительных ответов. Если человек три раза хотя бы кивнет, он пропал. На четвертый он уже будет запрограммирован ответить «да». Остановится, ввяжется в разговор и позволит себя облапошить. Цыганки-мошенницы пасутся на этом месте годами, и никто их отсюда не гонит. Они платят деньги милиционерам, милиционеры делятся с начальством, все мирно сосуществуют и распределяют между собою прибыль, получаемую с лохов – базового элемента пирамиды. Мелкое тухлое щупальце Матрицы.

Однажды местные цыганки обули моего дедушку, и я смеялся сквозь слезы, слушая его рассказ. Мой доверчивый дедушка попадался всем лохотронщикам на свете. Ему неоднократно впаривали китайские куртки из лягушачьей кожи, тайваньские чайники из нержавеющего картона, дисконтные карты на покупку товаров в несуществующих магазинах. В крупных городах функционируют десятки фирмочек, профессионально занимающихся подобной деятельностью. «Да некому нас запрещать: нас же лубянка крышует, и директор наш – из их лавочки!» – увещали меня несостоявшиеся коллеги. Освободившись из лагеря, я чуть не осел в одной подобной шарашке, но выскочил из нее на второй день, поскольку обманывать несчастных гостей столицы и ветеранов войны – не мой почерк.

Впрочем, глупость. Я не должен никого любить, не должен жалеть, не должен сочувствовать. Падающего толкни, говаривал старик Ницше. Они сами напросились, и мне их ничуть.

– Ты пошто мамку обидел, заноза? – выросши из-под земли, бросается на меня местный клошар, годами курсирующий по одному и тому же маршруту между городским собором, вокзалом и рынком. – Тангалашка тебе нашептал? С Тангалашкой сдружился?

Опешив от неожиданности, я на пару секунд застываю на месте. Воспользовавшись замешательством, юродивый принимается прыгать вокруг меня на полусогнутых и кривых как у сатира конечностях, выкрикивая бессвязный бред.

– Вырастила-маменька-добра-молодца! Ай-не-знала-бедная-евоного-конца! Гы-гы-гы, гу-гу-гу, Тангалашку стерегу!

Прохожие оборачиваются, лоточники сдержанно лыбятся: должно быть, картина для них привычна. Я пытаюсь наподдать бомжику пендаля, но тот ловко уворачивается и продолжает скакать по кругу, кривляясь и кочевряжась.

– Мы с Тангалашкой не водимся, мы Тангалашку не боимся, мы Тангалашке рога-то накрутим!

Ускорив шаг, я иду, не оборачиваясь, к своей цели – уже маячит впереди вокзальная башня. Стараясь скрыться как можно быстрее от навязчивого визгливого лепета, от одутловатого с желтизною лица с раззявленной в безумной беззубой улыбке пастью, я обхожу вокзал стороной и двигаю напрямую к путям: там меня дожидается электрический поезд.

***

Я незнаком с будущей жертвой. Ничего личного, just business. Просто должен убить этого человека. Иначе под ударом окажется моя собственная голова.

Память заботливо прячет от меня подробности кровавых минут. Я не хочу возвращаться мыслями к тому эпизоду. Только выплывает откуда-то муторное, такое ненужное и занозистое ощущение раскаяния постфактум. Мне не придется нести ответственность. Нет улик, нет очевидцев, меня даже не заподозрят. Теперь дорога открыта. В любых направлениях. Я доказал свою лояльность и преданность. Доказал потому что повязан, повязан потому что доказал.

Но их суровые лики! Их чертовы нимбы, проклятые копья, скрещенные персты и толстые свитки. Они обжигают меня при малейшей попытке приблизиться или взглянуть им в глаза. Под их невыносимо жгучими взорами вскипает из сердца раскаленное добела чувство. СОВЕСТЬ.

До гробовой доски. Никогда, до последнего дня я не смогу бросить взгляд на иконы или обратиться к Нему. Он не примет моих извинений. Я не понес ответственности, не осужден, не раскаялся. Но мне нельзя. Признание поломает, перечеркнет, обесценит все то, ради чего я пошел на убийство. Теперь я могу только наслаждаться тем, что я богат и могуществен, уважаем, уважаемый, уважаемые…

***

«УВАЖАЕМЫЕ ПАССАЖИРЫ! НАШ СКОРОСТНОЙ ЭЛЕКТРОПОЕЗД ПОВЫШЕННОЙ КОМФОРТНОСТИ…»

Десятикратно усиленный механикой женский голос буром вгрызается в мозг, и я вздрагиваю, пробуждаясь от наваждения. Проклятый юродивый. Нервы ни к черту, расшатаны.

Подобрав пахнущую сухостью занавеску за пластиковый шнурок, я вглядываюсь в окно. За мутноватым стеклом стремительно проносится мимо оголевшая под натиском преждевременных холодов среднерусская растительность. Экспресс мчится обратно в столицу. На вокзале меня встретит Онже, и я жду с нетерпением этого мига. Больше всего на свете мне хотелось бы очутиться сейчас на Бабловке, среди роскоши и сверкающей пышности, внушающих уверенность в том, что в деньгах счастье, в деньгах сила, в деньгах правда и смысл!

Вагон наполовину безлюден. Пассажиры кто дремлет, кто смотрит старую советскую комедию, транслируемую одновременно пятью телевизорами. Напротив меня сидят два одинаковых человека в одинаковых темных костюмах, в одинаковых ботинках и с одинаковыми менеджерскими лицами под цвет одинаковых галстуков. Одинаковыми взглядами они погружаются в дисплеи одинаковых ноутбуков и одинаковыми жестами изучают неведомое содержимое жесткого диска – тоже, по всей вероятности, идентичное. Мне эти люди чудны и странным образом чужды, хотя именно теперь, как никогда раньше, я отчетливо понимаю, что за ними – будущее.

Стряхивая сновидение, я допиваю оставшееся в банке невкусное теплое пиво и раскрываю лэптоп. Используя любой перерыв в делах, я всякий раз принимаюсь делать стенографические записи текущих событий и размышлений о Матрице, туманных своих сновидений. Зреет изнутри чувство, что этот материал мне когда-нибудь пригодится.

Мир меняется. Десять лет назад я задумывался над тем, как жили люди в прошлые времена – не зная электричества и центрального отопления, не пользуясь лифтами и переезжая на бричках из города в город. Прошло не так много времени, и сам я ловлю себя на боязни отстать от кардиологически острого ритма жизни, подчинившего человеческую цивилизацию. Мои родители с трудом разбираются в элементарных настройках компьютера, дедушка оперирует мобильным телефоном с такой осторожностью, как если бы это было взрывное устройство, зато сестренка научила меня обращаться с функцией Т9, овладеть которой своими усилиями я не сподобился. Что нас ждет дальше?

На крышке моего лэптопа выгравирован рекламный слоган компании-производителя: “DIGITall FREEDOM”. Чудесная игра слов. Надпись переводится как «ЦИФРОВАЯ СВОБОДА», но с учетом графического намека, а также гибкости английского языка в плане образования отглагольных существительных и обратно, ее можно перевести и по-иному: «ОЦИФРУЙ всю СВОБОДУ».

Платон учил, что все существующее в объективно-познаваемом мире есть приближенные копии мира идей, аналоги и аналогии. Но недавно открытая и внедренная человеком в повседневность Цифра стала универсальным языком, на который можно перевести в точности любой объем информации. Цифра уравнивает все то, что в мире аналогий предстает как различное и несовместное, подчас даже противоположное. Цифра кодирует звук, цвет, форму и само существо копируемого предмета.

Конечно, существуют ограничения, с которыми мы вынуждены считаться. Кодируя аналоговую волну, Цифра придает ей ступенчатую неровную форму, что сказывается на качестве цвета и звука, на живости красок и обертонов, на теплоте воспринимаемого глазом объемного изображения. Цифра ухватывает самую суть кодируемого предмета, лишая его естественной красоты. Превращает огнедышащую реальность в теплохладный информационный поток.

Большинство электромагнитных волн, воспринимаемых органами чувств, неразличимы глазу и уху. Однако и эти физические вибрации аналогового мира, живущие за порогом ощутимого восприятия, оказывают влияние на психику. Цифра же воспроизводит самое значимое, доступное ей, тем самым купируя оригинал. И соразмерно все более интенсивному внедрению Цифры в нашу жизнь, все больше информации мы получаем в редуцированном, оборванном виде.

Один из базовых принципов физиологии гласит, что тренируемая функция организма развивается, не используемая – атрофируется. Лишая себя искажений, допущений и приближений аналогового мира, человек избавляется от некой части собственной психики, и загружается в точный и четкий мир Цифры. Редукция восприятия окружающего мира оборачивается «оцифровыванием» сознания. Так, придя в музей или кафедральный собор, очутившись в подземной пещере или на берегу горного озера, туристы спешат отгородиться от естественной красоты надежным забралом цифровой фото- и видеотехники. Им некогда разглядывать живописный природный пейзаж или выставленную в музее картину. Необходимо как можно скорее оцифровать их с помощью подручных технических средств, чтобы затем рассматривать копию дома в привычной сознанию форме.

Мобильные телефоны, компьютеры, Интернет, общество усваивает информационную форму существования с каждым годом все интенсивнее. Доживи Платон до нашего времени, он мог бы воскликнуть: «Идея становится Жизнью!» – и тут же принялся бы переносить на современные общественные реалии концепцию Идеального Государства. Ведь если возможны идеальные технологии – почему нельзя создать идеального человека в рамках идеального социума? Матрица разворачивается и совершенствуется как универсальная информационно-функциональная среда для существования грядущего цифрового человечества. Того, что заместит старый вид Homo Sapiens Sapiens чем-то более совершенным,       сверхчеловеческим.

Мы теперь умеем не только копировать, но научились воспроизводить. Информацию, материальные предметы, живых существ. Точный макет оригинала, практически один в один. А зачем делать что-то похожее, если можно производить идентичное, точную копию? И ради чего быть кому-то подобным, если можно стать идентичным, точной копией?

Аналоговые технологии допускают искажения: приближения, округления, отражения. Цифра исключает ошибку. Цифра диктует точный код, в соответствии с которым упорядочивается наша объективная реальность, и следом мы сами. О культурном коде, организующем современного человека, сегодня говорят культурологи и социологи, политики и журналисты, люди искусства и популярные теледьяконы. Из двустворчатых врат Нуля и Единицы появляются на свет миллионы пригодных для Матрицы homo digital – одинаковых по своим устремлениям, функциональным возможностям и запрограммированным в них интересам.

Можно ли бороться с прогрессом? Глупо, бессмысленно, безрассудно. Им можно лишь восторгаться и по возможности споспешествовать. И если в начале было Слово, то в конце, видимо, будет Цифра.

DIGITall FREEDOM. DIGITall PEOPLE. DIGITall WORLD.

10. Банкоматрица

Рельсы, шлагбаумы, медный привкус фабричной пыли в воздухе и небо цвета старой калоши. Железнодорожная станция разливает по округе запах резины и ржавчины. Со всех сторон поднимается истеричный хоровой вой клаксонов.

– Дальше куда? – с неудовольствием требует Онже. Мы еле двигаемся в хронической пробке на Варшавском шоссе. Грифельная дорожная полоса чертит неровную линию меж каменеющих по обочинам строений красного кирпича и серых бетонных блоков.

Вспоминая как ехать к банку, я пытаюсь сориентироваться по зданию фармацевтического концерна. На торцевой стороне бетонного куба мозаикой распластался безобразный поносного цвета медведь.

– Матрица, – на автомате реагирует Онже, глядя на мозаичную скотину. – Самое политическое щупальце. Ничего, родной, чуть приподымемся, и тоже членством обзаведемся. В депутаты нам попасть уже не светит, а вот помощниками заделаться мазево будет, прикинь? Станем помогать, ха-ха, парламентерам законы выдумывать! А потом предвыборные кампании мутить будем: кого мэром, кого губернатором назначим – глядишь, через пару-тройку лет целую область приватизируем, не в кипиш дельце. Кто музыку заказывает – тот с нее и прется, понимаешь?

Скот не может и не имеет морального права решать, куда направляется стадо. Дай баранам возможность решать свои судьбы, и они выйдут из подчинения, разбегутся кто куда, перестанут вырабатывать шерсть, мясо и молоко. Скотом необходимо управлять с помощью жестких и эффективных методов: с использованием профессиональных пастухов, хорошо натасканных овчарок, хлевов, загонов и электрооград.

– Этого мало, – говорит Онже. – Стадо все равно разбежится, как только контроль ослабишь. Грамотные пастухи отбирают нескольких самцов и дают им заматереть. Матерый баран волков отогнать в состоянии не хуже всякой овчарки, понимаешь? А стадо на этих матерых баранов смотрит: куда главшпан идет, туда и остальные ломятся. В природе же по уму все устроено!

Не так, – хвастаюсь я эрудицией. Матерые особи вырастают только в натуральных условиях. Профессиональные пастухи не дают баранам заматереть и режут их первыми. Иначе стадо в какой-то момент выйдет из подчинения и двинется за вожаком. В естественных условиях вожаками стада становятся особи, прошедшие сито естественного отбора, заматеревшие благодаря личным качествам и выжившие в многочисленных схватках с естественным врагом и с соперниками. Но в условиях искусственного выращивания скота на убой главным бараном можно сделать любую овцу. Достаточно завить ей шерсть и выкрасить рога золотой краской.

– Да сегодня любой клоун президентом стать может! – забавляется Онже. – То, что сейчас все гадают, мол: кто же будет преемником – это все понты, чтобы овцам головы заморочить. Кого Матрица им подсунет, того и выберут, понимаешь? Петросяна подсунут – и то за него все как один проголосуют. А реально Матрица в оконцовке какую-нибудь пешку назначит и подымет ее наверх по зеленой, как Путина в свое время.

Вероятно, Матрица не будет придумывать новых схем, и в 2008-м сыграет с народом все в те же предвыборные наперстки. Позавчерашняя пипетка в мэрии назавтра становится директором ФСБ, еще через месяц премьер-министром, еще через пару месяцев и.о. президента, а через полгода попадет в дамки.

– Меня больше всего прикалывает, как эти лохи верят, будто они страной управляют! – Онже кивает на забитые прохожими тротуары. – Третий Рейх сосет по сравнению с Матрицей. Если бы Гитлер такую демократию придумал, он бы мир завоевал безо всяких люфтваффе, понимаешь?

Демократию придумали задолго до Гитлера. Аристотель выделял шесть типов государственного строя: монархия, аристократия и полития – против деспотии, олигархии и демократии. Благодаря неустанной промывке мозгов толпы людей уверены, будто демократия есть самый совершенный и прогрессивный государственный строй, якобы хорошо зарекомендовавший себя со времен Древней Греции. На деле, в Греции была полития. В ее условиях правомочные граждане полиса принимали участие в обсуждении и принятии общих для всех и каждого проблем и вопросов. Что до демократии, то мудрые эллины считали ее гнуснейшим типом правления, поскольку в условиях, когда власть якобы передана аморфной массе, реально управлять государством начинают проходимцы, сумевшие увлечь легковерную толпу посулами либо обманом. И как полития обеспечивает сохранность аристократии и монархии, так «власть народа» играет на руку олигархическим кликам, а в потенции служит возникновению единовластной деспотической тирании.

– Да та же пирамида! – отмахивается Онже. – На вершине национальный лидер, в середине партии и движения, а в основании – печальные лохи. Ты ж видишь: любой, кто в реальную оппозицию власти уходит, его тут же на месте и хавают. То с предвыборной гонки снимут, то зарегистрироваться не дадут, а то просто на кичу закроют, понимаешь?

Какая бы новая звезда не появилась на политическом небосклоне, участь ее неизбежна: бесследно исчезнуть либо включиться в Матрицу и передать сконцентрированные вокруг себя силы в ее суверенную пользу. Все что требуется от людской массы в этих условиях – это раз в четыре года передавать свое фиктивное право на управление страной в пользу горстки профессиональных лгунов. Подконтрольные Матрице политические партии предлагаются обывателю как йогурты в супермаркете. Веря в свой бесценный голос, миллионы батареек идут выбирать между «яблочком» и «медведем», между «домиком» и «серп-и-молотом», между одним ярлыком и другим. Жвачное животное, современного потребителя политической продукции должна волновать не партийная программа и не процент выполнения предвыборных обещаний, а только красивая этикетка: умная говорящая голова, звучный слоган, бравурная заставка. Ходить на «всенародные голосования» в этих условиях – все равно что выбирать из нескольких видов говна, отличающихся только фактурой и цветом.

– А этот хмырь давно в «Единство» вступил? – интересуется Онже, кивая головой вправо. Чуть продвинувшись в пробке, мы стоим напротив дочернего предприятия фармацевтического концерна. На вывеске красуется фамилия заслуженного пилюлькина Российской Федерации.

Причастность к медвежьей шкуре позволяет бизнесмену от фармацевтики избегать ответственности после громких скандалов, из которых становится очевидно, что благодаря его деятельности производство и продажа поддельных лекарств в нашей стране вышла на макроэкономический уровень. Что до политического «фамильного» брэнда, то он был создан еще на позапрошлой президентской гонке, когда пилюлькин баллотировался в главы государства. В период проведения предвыборной рекламной кампании мне попалось на глаза газетное интервью с фармацевтическим кандидатом. Тот нескромно бахвалился своим сказочным состоянием и бравировал тем, что ежедневно высасывает на пару с женой бутылку-другую шампанского ценой в десяток тысяч долларов. Сильнее всего врезалась в память сопровождавшая статью фотография: глава концерна в рабочем кабинете, на фоне собственного портрета и массивной резной мебели, стоит, сжимая в руках внушительных размеров рыцарский меч. На лице бушует радостный оскал, словно пилюлькин выиграл клинок в «двадцать одно» лично у короля Артура. Фотография терзала меня годами, пока я где-то не вычитал, что рыцарский меч вручается членам некоторых масонских лож в качестве свидетельства высших степеней посвящения в инфернальные культы.

– Братиша, ты по ходу опять жидомасонами загоняешься, – беззлобно скалится Онже. – Я тебя прошу, аккуратнее по этой теме: на газ не топи, а то я за тебя реально переживаю!

***

Свернув в тесный проезд, мы пересекаем железнодорожные рельсы и останавливаемся перед указательным пальцем шлагбаума. За вахтой открывается индустриальная зона. Мрачные громады заводских корпусов таращатся в пустоту плаца выпученными глазищами окон. Внутри зданий гнездится коммерция – от мелких компаний до представительств мировых холдингов. Все торговые фирмы, в которых мне когда-либо приходилось продавать свою жизнь за зарплату, селились именно в таких невзрачных и серых индустриальных могильниках.

Ближайшее к проходной здание исполинским платяным шкафом расселось над единственным подъездом. Справа от входной двери висит незатейливая табличка «Экономбанк». На широкоформатную вывеску здесь тратиться незачем: в этот филиал люди не приходят сами, их направляют. С язвительным хохотком Онже хлопает меня по плечу, подталкивая вперед.

Огромный вестибюль пуст, прохладен и тускл. Впереди фестивально светится зал кассовых операций. Перед лифтами застрял турникет с измученным скукой охранником. Одной рукой он развлекается в тетрис на телефоне, другой тыкает в служебную кнопку «открывай-закрывай». Погрузившись в зеркальную капсулу лифта, мы через пятнадцать секунд высаживаемся в продолговатой тесной приемной отдела безопасности.

Дождавшись, пока девочка на ресепшн закончит обсуждать по телефону сводку новостей из мира косметики, я сообщаю цель визита: мы договаривались о встрече с Сергеем номер 4308. На вопросительный взгляд Онже приходится пояснить: местные сотрудники не пользуются фамилиями. Для самоидентификации они употребляют добавочные номера своих рабочих телефонов. Моего ублюдка зовут Сергей номер 4308.

Развалившись на неудобных жестких диванчиках, мы с Онже вытягиваем ноги. Я извлекаю из кармана лагерные четки и принимаюсь крутить их с клацающим эбонитовым звуком. Онже глумливо озирается по сторонам: его потешает казенная обстановка.

Размерами и формой помещение напоминает обувную коробку: ни окон, ни нормальных человеческих дверей. Позади нас металлические створки лифта, в боковые стены вделаны два стеклянных клапана, отделяющие приемную от лабиринта служебных коридоров. Сквозь них проникают к лифту и обратно молчаливые служащие отдела безопасности. Прежде чем просочиться через стеклянный сфинктер в кишку коридора, они подносят к считывающему устройству магнитную карту.

У наших ног раскинулось космически беспредельное пространство для клиентов: два с половиной метра в квадрате. Смотрят друг на друга приземистые неудобные диванчики, обтянутые мышиной кожей. На них ерзают должники с лицами жертв, приговоренных к публичному изнасилованию. На одной из стен висит объявление: «Курение в здании банка запрещено. Штраф 1000 у.е.».

Минуты сидения в аквариуме приемной клейкими каплями стекаются в час ожидания. Между тем мой прошлый визит сюда не продлился и четверти часа. Тогда я пришел один, с твердым намерением убедить неубеждаемых в искренней и непредвзятой пустоте моих карманов. А еще с рвущимся из меня раздражением на весь отдел безопасности: пока я находился в Абхазии, телефонные наседки едва не довели до инфаркта моего дедушку. Невзирая на заверения, что он-то не в курсе моих финансовых затруднений, бездушные роботы названивали старику по два-три раза на дню и по паре раз за ночь. Угрожали проблемами, судебным разбирательством и конфискацией имущества безобидному пенсионеру, который в свои восемьдесят три года толком не знает, как выглядит банкомат и зачем нужна кредитная карта.

Разговор с представителем банка номер 4308 длился тогда минут пять и состоял из нескольких взаимных отказов. Они отказались аннулировать хотя бы непомерные пени, я отказался платить в соответствии с контрактом. Я пренебрег условиями пролонгации, они требованием прекратить беспокоить моих близких родственников. В конце концов и к взаимному неудовольствию, мы и вовсе отреклись от общения друг с другом.

– Значит, вы все-таки передумали? – нависнув над диванчиком, ехидно осведомляется коротко стриженный череп Сергея 4308, и глаза его запотевают жидким злорадством. – А это кто с вами?

– Смотри-ка, любопытный как следователь! – Онже вглядывается в клерка недобрым лагерным прищуром. – А ты знаешь, что на Колыме с любопытными делают?

Справившись с чувством неловкости, номер 4308 переключается на меня и, старательно отворачиваясь от Онже, объясняет мне дальнейший план действий. Забрав мой паспорт с целью сделать восемнадцатую по счету ксерокопию, номер 4308 скрывается за стеклянным проходом, откуда он только что появился.

***

Операционный зал вибрирует ритмичным гулом различного происхождения звуков: жужжание ламп дневного света, шелест разговоров, стрекот клавиатур, щелканье компьютерных мышек. За конторкой белобрысыми птенцами гнездятся крашенные блондинки. Во всех отделениях этого банка девяносто процентов девочек-операционисток – блондинки поневоле: так нравится их турецким хозяевам.

Вдоль длинной стойки неровной лентой змеится очередь. Мы с Онже занимаем место в ее гремучем хвосте. Люди перед нами перетаптываются с ноги на ногу, а их обесцвеченные проблемами лица стонут и жалуются. Одного уволили с работы, от другого ушла жена, третья потеряла ребенка, у четвертой заболели родители, пятого обокрали, а шестая завтра повесится. Все эти люди в свое время попались на удочку. Приманились ярким поплавком рекламных листовок, клюнули полудохлого червяка кредитной наживки, заглотили по горло острый крючок договора, испещренный частыми зубцами хитроумных пунктов и подпунктов. Теперь рыбок – тушат. Морковку меленько, картошку крупненько, кастрюльку на медленный огонь. Чтобы истомить рыбку паром, чтоб вылезли все косточки, чтобы стала податливой, мягкой и вкусно таяла во рту.

Беда любит компанию, и, проваливаясь в долговую яму, человек обнаруживает себя в целом подземном мире выгребных ям, открытых друг другу наподобие сообщающихся сосудов. Банк – это система, созданная для того, чтобы взять деньги у одних под мизерный процент и передать другим в геометрический рост. И попавшие в затруднение люди стоят в очередях перед конторками, загнанные к ним телефонными звонками и равнодушными почтовыми извещениями. Сжимают в потных ладошках синеватые бумаженции с длинным перечислением кабальных строчек, каждая из которых умещает в себе по месяцу добровольной каторги.

А пока выуженные рыбы пекутся, в море народа закидываются новые блесны рекламных слоганов. Сейчас гульнем – завтра спинки надорвем! Покупай сейчас – расплата придет в свой час! В кредит месяц отдохни – жизни год похорони! Живи в кредит – а уж банк за твоим, блядь, карманом приглядит!

Девочка-операционистка принимает из рук очередного должника мятый листок контракта. Безотрывно глядя в монитор, забивает номер в электронную систему. Если ты клиент, ей не обязательно смотреть тебе в глаза. Ты весь целиком предстаешь перед ней в столбцах и графах компьютерной базы данных. Ты уже оцифрован. Должно быть, пройдет немного времени, и операционисток упразднят вовсе. Их заменят электронные устройства, считывающие штрих-коды с контрактов напрямую, подобно современным банкоматам, работающим на прием средств.

Как должники попались на блесну кредитного договора, так же и миловидная шатенка за стойкой клюнула на условия трудового контракта. За свою скудную зарплату она ежедневно ходит в это пасмурное здание, часами пялится в монитор и месяц за месяцем подкрашивает корни волос, чтобы не перестать быть похожей на блондинку.

Кажется, я только что нашел ответ, поставленный некогда на повестку дня в моем ежесекунднике. Чтобы продать душу дьяволу, в наше время не обязательно подписываться кровью: достаточно обыкновенных чернил. Люди расписываются тысячи раз в жизни – за получение паспорта, служебного удостоверения, трудовой книжки и заработной платы. За оформление кредита и рабочего договора, за выдачу аттестата и диплома. Подписываются под чеками, документами, квитанциями и заявлениями. Ставят подпись в прошениях, в письмах, на стенах и заборах. Каждый автограф – морской узел, подвязывающий человека к новой клейкой ниточке государственных отношений. А где-то в центральном шестиграннике этой социальной паутины, невидимо для глаз мошкары таится и точит жвалы Великая Паучиха.

– Оплата в кассу, – блондинистая шатенка возвращает мне кабальную грамоту. Выстояв еще одну очередь, я перекладываю всю наличность из кармана в бронированное окошко, испытывая при этом чувство глубочайшего унижения, как если бы меня ограбила шайка милиционеров, а Дед Мороз потребовал бабло за подарки.

***

В Улье принята безналичная кредитная система расчетов, единая для всех пчелюдей. Едва рождаясь, пчеловек получает лимит кредита, соответствующий его будущему социальному положению в Улье. Пчеловеки-трутники получают больший кредит и большие возможности. Пчеловеки-труженики, соответственно, меньшие. Эта справедливая система распределения называется «принципом евгенического равноправия пчелюдей».

Расходы на созревание маленьких воспитанников Улья (детское питание, распашонки, игрушки, одежду, учебники) ложатся на них самих. С поры вступления в зрелость пчеловек обязан отработать истраченный за детство кредит на его созревание. Всю последующую жизнь пчеловек отрабатывает кредиты на жилье, технику, одежду, продукты питания, отдых, развлечения и прочие бесчисленные блага, дарованные ему Ульем.

При возрастании производительности труждания, пчеловеку повышается кредитный лимит. При невозможности обеспечить своевременное погашение кредитов, пчеловек принудительно посылается на тяжкие и опасные труждания с одновременным прекращением расходов на его обеспечение материальными благами.

Такой образ жизни составляет одну из важнейших пчеловеческих ценностей Улья, и признан учеными вершиной социально-экономической мысли: Пчелономикой.

***

Возвратившись в приемную, мы с Онже поджидаем невесть где заплутавшего Сергея номер 4308. Пойманными мухами минуты налипают на клейкую ленту казенного времени. На банковском скотче разматывается очередной час нашей несвободы. Напротив нас, в позе древнего изваяния, сидит бронетанковая девушка с высоким лбом и по-кавалерийски обрубленным хвостиком темных волос. Педагогически поджав губы, она попеременно дает по нам с Онже шрапнельный залп из обоих глазных орудий.

Это называется «нервозная обстановка». Специально обставленное помещение без дверей и без окон, из него как бы нет выхода. Неудобные диванчики с геморрой-френдли сидениями и остеохондрозными спинками создают дискомфорт во время ожидания. Нависающая в угрожающей близости стойка с охранником и два видеосоглядатая под потолком образуют устойчивое ощущение, что ты все время под колпаком. Для того чтобы должник остро почувствовал свою зависимость, невозможность протестовать и даже просто уйти, клиента мурыжат здесь долгое время, предварительно отобрав его паспорт. Ксерокопии-то им нахуй не нужны! Вон он, оказывается, массивный копир, укрылся от первого взгляда прямо за стойкой ресепшн. Находясь здесь, клиент выматывается за каких-нибудь полтора часа, и вскоре готов согласиться со всем, что ему тут напоют, лишь бы вырваться из давящей обстановки.

– Я к этому еще кой-чего добавить могу, – подмигивает Онже и начинает рокотать неразборчивым для посторонних ушей зэковским хрипом, – ты пригляделся к той марусе, что напротив сидит? Как по-твоему, она сильно на клиента похожа?

По утверждению Онже, когда мы спускались в лифте прошлый раз, девушка ехала вместе с другими сотрудниками. Теперь скучает на диванчике для неплательщиков и неотрывно за нами пасет.

– Ты ведь прошлый раз их на хер послал? А теперь вдруг подписываешься на их предъявы, подкатываешь в сопровождении, ведешь себя непринужденно, словно ты им вообще ничего не должен, понимаешь? Стопудняк, измена у них, думают: поганку заворачиваешь.

Явно замыслив какую-то пакость, Онже старательно что-то нащупывает в кармане штанов. «Четыреста пятнадцатый, я база, ответьте!» – разносится по приемной трескучий радиоголос. Маруся, охранник и девушка на ресепшн стекленеют глазами. «Четыреста пятнадцатый, я база, почему не отвеча…» – сигналобрывается коротким бульканьем, как если бы человеку грубо и нетактично наступили на горло кирзовым сапогом.

Оттаивая заиндевевшую на мгновение тишину, Онже от души хохочет. Я присоединяюсь к нему, трясясь в частой дрожи желчного ядовитого смеха. Внезапно все происходящее становится мне дико забавным. Грозящий закатать под асфальт взор бронетанковой девушки, испуганные должники и растерявшийся охранник за стойкой, тесный аквариум и нудное ожидание. Все эти кредитные отделы и отделы безопасности, в которых люди отказываются от собственных фамилий, и декорации «безвыходного положения», все представляется мне опереточным вздором. Это МАТРИЦА, а я уже знаю, что она из себя представляет. Да катись оно пропадом!

Задор выталкивает меня на сцену, и я принимаюсь паясничать на виду у почтеннейшей публики под одобрительные смешки Онже (ухохатываясь, тот целомудренно прикрывает рот ладонью, чтобы приглянувшаяся ему бронетанковая не обратила внимания на дефицит зубов). По-свински вытянув ноги в проход перед лифтом и неумолчно клацая четками, я несу ахинею: передаю приветы видеокамерам, назидательным тоном декламирую нотации клиентам о необходимости вовремя платить по счетам, описываю вслух всевозможные способы выбивания долгов силой и принуждением.

В какой-то момент в бронетанковой включается зажигание. С медленностью тяжелого орудия она поворачивает башню головы в мою сторону, долго-долго целится взглядом и, делая паузы, выстреливает:

– Я очень рада, что вас нет в числе моих знакомых!

Онже со смеху катается по дивану, пока глаза бронетанковой продолжают всматриваться мне в лицо, юзая гусеницами на вязких траншеях моих психологических заграждений.

Через минуту из коридора возникает Сергей номер 4308, сжимающий в руках стопку документации. Обменяв платежку на паспорт, я знакомлюсь с предлагаемым договором. Из него следуют три вещи: безумная ставка в сорок восемь процентов годовых не отменяется. Срок узаконенного рабства в пользу банка увеличивается с трех лет до пяти. А в случае невыполнения условий я обрекаю себя на уголовное преследование, о чем свидетельствует отдельное приложение к договору.

Ничего, все не так мрачно! Необъятная Матрица рассасывает мои проблемы в своем крепком чреве. Скоро банковские неурядицы покажутся мне муторным сном, болезненным бредом. Недуг на грани излечения благодаря одной маленькой красной пилюле от доктора Морфеуса.

Размашисто подмахнув все подсунутые бумаги, я весело со всеми прощаюсь. Сергей номер 4308 сухо раскланивается. Почти скрывшись за стеклянной перегородкой, он чуть повертывает лицо и бросает мне напоследок, кривясь скорпионьей усмешкой: до новых встреч! Приподнятое и жизнерадостное настроение вмиг улетучивается. На смену расслабленному глумлению приходит тупая боль от нескончаемой грызни с кредитными организациями. Подобно взрывной волне, ухает со дна души ярость: СТОЙ, БЛЯ!

Автоматически переходя на тюремный жаргон, я наезжаю на козлопитона 4308, требуя пояснить, с какого это непонятное возникает и какие мы еще не порешали вопросы? Резко покрывшись бубонными пятнами, номер 4308 сухо поправляется: оговорился. Имел в виду день следующей проплаты. Нет. Конечно же, нет. Разумеется, нет.

***

После синтетической атмосферы зависимости и принуждения, разлитой по аквариуму приемной и в зале финансовых операций, воздух фабричного плаца кажется свежим, а сам плац – невообразимо просторным. Сгрудившиеся возле подъезда клерки торопливо курят. По долетающим до нас с Онже обрывкам фраз слышно, что все разговоры их – о работе.

– Ты на этого придурка не злись, – ободряет меня Онже. – Он обычный клерк – такой же, как эти все. Лучше радуйся, что ты не с ними. Мы хоть временем своим можем распоряжаться, а этих Матрица зомбировала по полной программе, понимаешь? Они уже на людей не похожи, натуральные киборги!

Целыми днями их заржавелые головы забиты банковской документацией и чужими кредитными историями. Каждому Матрица присвоила добавочный номер, выделила рабочий отсек в шкафу-здании, имплантировала в ладошку магнитную карту, с помощью которой можно проникать в закрытые двери и передавать системе мгновенные сообщения о том, где и как проводится рабочее время. В каждого загружена функциональная программа: с десяти до семи подключать свой мозг к компьютерному терминалу. Даже на выходных, заливаясь коктейлями в клубе или перцовкой на берегу какой-нибудь подмосковной речушки, банковские сотрудники то и дело прижимают к уху мобильники: через них колючей жижей выливаются в мозг бесконечные цифры и формулы. Киборги существуют по схемам, работают по режиму, отдыхают по правилам, живут по распорядку, ебутся по расписанию, умирают по календарю.

– Банки это ведь та же Матрица, только щупальце другой величины, понимаешь? Одни ее питают, другие обеспечивают подпитку, а третьи питаются. Кстати, как тебя эта бикса уделала, а? По стенке размазала одной фразой, понимаешь? Столько достоинства, какой тон!

Я отмахиваюсь от подколок влюбленного Онже. В голове зацикленным сэмплом крутится недоброе шипенье козлопитона 4308. А еще, неизвестно откуда, нарастает в груди смутное невнятное беспокойство по поводу ВСЕГО.

11. Загрузка

Он грубо подрезал ее на повороте с проспекта Вернадского. Взвизгнув от неожиданности и даже не успев испугаться, Злая Таня вдавила педаль тормоза до отказа, проскрипев шинами по терке асфальта.

Возмущенно завыла позади белая ауди, едва не влепившаяся в багажник крошечного ниссана. Переведя дух, резко взмокнув от осознания, что аварийная ситуация чудом не разродилась увечьями, Злая Таня выпрыгнула из машины, истекая злобой и намереваясь вывалить на виновника происшествия всю мощь ее скверного, бешеного характера. Мотоциклист, уже подтащивший к обочине свой скоростной транспорт, застыл на тротуаре, сгорбив широкую спину и растерянно улыбаясь извилистой виноватой улыбкой.

«Ах ты ж, еб твою мать!!!»

Понурив голову, мотоциклист выдержал поток цыганской Таниной брани. Наконец, поднял на девушку черные выразительные глаза, прижал к сердцу ладони в доказательство нечаянности поступка и рассыпался в извинениях.

Размякнув под журчанием комплиментов, Злая Таня присмотрелась к байкеру под иным углом зрения. Молодой, статный, одновременно застенчивый и лучащийся самоуверенностью, он произвел на нее впечатление топ-менеджера либо успешного бизнесмена. Дорого, по-спортивному стильно одетый, на японском гоночном мотоцикле, он мог бы послать Злую Таню еще дальше и глубже, однако оказался на редкость учтивым. Завязав разговор, галантный мотоциклист немедленно предложил девушке обед в ресторане в качестве компенсации за понесенный ею моральный ущерб.

«Вы такая запальчивая, экспрессивная, видимо, по гороскопу Вы Лев или Овен? Нет? Но кто же тогда? О, так у вас в этом месяце день рождения? Как, уже послезавтра? Не сочтите меня слишком навязчивым, но я бы очень хотел поздравить вас лично».

Тая как воск под жаром любезных речей и многообещающих взоров, Злая Таня на миг подумала про себя: ВОТ ОНО.

***

Бронхитно ревя, повизгивая лысыми покрышками на катке не по сезону обледеневшей дороги, волжанка оставила позади диснейлэнд рублевских поселков. В атмосфере салона плещутся волны органной музыки, затапливая наши с Онже сердца ни с чем несравнимым чувством личной причастности к чему-то значительному, грандиозному. Матрица и наша загрузка в нее накрепко склеились в моем сознании с пасхальными арпеджио гения клавира.

Время жжет пятки. Угрожающе тикают минуты на пути к взрывоопасной задержке: опаздываем почти на час. С Морфеусом договорились встретиться в центре города, в одном незапамятном переулке. Промаявшись в ползучем хвосте автомобильной пробки на шоссе, мы барахтаемся в паутине центральных проулков.

– По ходу, сегодняшняя встреча – типа ритуального момента, – посмеивается Онже. – Одно дело досье читать, другое прямо в глаза нам взглянуть, в душу слегка подзабраться. Симка – это предлог, понимаешь? Сегодня Полкан нас либо конкретными инструкциями нагрузит, либо определит общее направление нашей работы.

Свернув с оживленной, забитой пешеходами и сияющей разноцветными гирляндами вывесок и реклам улицы, мы проникаем в едва освещенный тупик. Звуки городской жизни отсекаются от нас завесой глухоты, как если бы в доме закрыли окна и накрепко захлопнули ставни. Куцый неприметный дворик-колодец словно отделен от мегаполиса невидимой гранью, преступить за которую можно только имея на руках специальную карту искателя приключений либо по чистой случайности.

Сумеречная двухэтажка тускло зияет во тьму единственным освещенным подъездом. Окна казенного здания отражают беспросветную темень. На узкой стоянке погрузились в сон несколько автомобилей. На смерзшемся пятачке двора, ссутулившись под тяжестью туч, чернеют одинокие корявые деревца. На противоположной стороне «колодца» белеет во тьме густо повапленная крепость монастырской ограды. Вонзив увенчанный крестом купол в черноту неба, покоится в неоновых отсветах вывесок корпус православного храма. Где-то по ту сторону монастыря, за несколькими переулками, должна раскинуться Лубянская площадь.

Напротив входа в здание, к обочине тротуара припаркован лимузин похоронного цвета. Одновременно с нами из «мерина» выгружаются трое. Морфеус беззаботен и несколько возбужден. Посверкивая черными веждами, он издали протягивает нам руку в приветствии. Второй, улыбчивый румяный блондин в длинном пальто, накинутом поверх шелковой рубашки с расстегнутой верхней пуговицей, смотрит на нас с издевательской снисходительностью. Третий – широколицый крепыш, косолапая медвежья походка, в борцовской стойке нависает над нами. Подведенные жирными пролежнями, его глубоко посаженные зверьи глаза пусты и железны как два дула тэтэшника. Мощный торс под распахнутой кожанкой обвязывает лямка перевязи для пистолетной кобуры.

На фоне хорошо разодетых фигур, блистающих золотыми часами и кольцами, затянутых в дорогую кожу и кашемир, появившихся из шикарного автомобиля, мы с Онже, одетые кое-как и приехавшие на раздолбанной «волге» с тудымскими номерами, выглядим провинциальными овощеводами.

Морфеус принимается расспрашивать Онже о ходе наших мероприятий. Унимая возникшее из ниоткуда ощущение экзаменационного дискомфорта, я слушаю их беседу вполуха и стараюсь исподтишка осмотреться. На переднем пассажирском сидении мерина остался недвижно сидеть светловолосый верзила. Вперив тяжелый взор в наше общество, он не подает признаков жизни. На углу неживой двухэтажки вмерз в заиндевевший к ночи асфальт начерно затонированный джип-амфибия с такой же как у «мерина» серией номеров. Буквально на секунду приоткрылось боковое окошко, и оттуда, разбрасывая по ветру искры, выскользнул смятый окурок. В грудь мне вползает чувство томительной гадости: словно я проглотил за обедом динамитную шашку, а потом по забывчивости закурил.

Морфеус что-то объясняет Онже насчет встречи с Полковником. Тот будет нас ждать в районе Нагатинской улицы. Нам следует подъехать к кинотеатру «Бухарест», а дальше мы получим инструкции по телефону. Отвлекаясь на какие-то малозначащие детали, Морфеус достает из кармана пухлую пачку долларов и принимается шелестеть купюрами. Вертит и раскладывает одна к одной, разглаживает, переворачивает, подравнивает сотенные зеленые бумажки. Пока я пытаюсь сообразить, зачем он мусолит деньги, тот отсчитывает мне в руки двадцать пять франклинов с напутствием поскорее решить наши финансовые затруднения.

– Ну, мы в конце недели наскребем и сразу же тебе звякнем! – находится Онже.

– Да не парьтесь, – отмахивается Морфеус. – Сочтемся. На выходных меня не дергайте, а в понедельник встретимся, и тогда все финансовые вопросы обговорим разом!

Раскисшие в улыбке румяные щеки молодца трескаются от вальяжного снисхождения. Увалень, отвесив основательное рукопожатие, одаривает нас на прощание дружелюбным медвежьим оскалом. Не дожидаясь, пока они докурят и погрузятся в свой лимузин, мы с Онже запрыгиваем в машину и наскоро отъезжаем.

– Ну и как думаешь, зачем эта демонстрация нужна была? – лицо Онже отсырело, голос охрип. – Нахуя нам этих големов показали?

Стараясь отбросить эмоции, я перечисляю несколько вариантов. Первое: нам продемонстрировали, что, включившись в Матрицу, мы играем только по ее правилам, иначе. Второе: нас самих показали людям, которым, в случае чего, нужно будет свернуть набекрень наши дурные головы. Третье: быть может, мы слишком близко к сердцу все принимаем, и вовсе это не быки, а наши будущие коллеги, соратники и сподвижники.

– Гонишь, братиша, – беззлобно ругает Онже. – Какие, на хер, сподвижники? Ты глаза этого кекса видел? Мокрушник голимый, я тебе отвечаю!

Возражать не приходится: с медведем все совершенно понятно. Да и с лосем, что в кабине остался, тоже более или менее. Но третий, каплун недожаренный с румянцем, он-то вообще на «торпеду» не тянет!

– А это тот самый парнишка-юрист, за которого я тебе прикалывал, – с жадностью затягиваясь сигаретой, сообщает мне Онже. – Он мне наколку дал на наш сервис, а потом с морфием свел, понимаешь?

Вползшее в нутро чувство томительной гадости начало вдруг стремительно разрастаться вширь и втолщь как бактериальный полип, отыскавший идеальную среду обитания. Математическими конечностями уперся в череп раскоряченный икс, новая переменная сложносочиненного уравнения нашего знакомства с Матрицей.

– И с номерами у них несрастуха, – поразмыслив о чем-то, говорит сам с собой Онже. – Е-КХ – это фэсэошные номера, понимаешь? У Конторы, насколько я в курсе, В-МС.

Я проваливаюсь в молчание. Бортовой компьютер требует максимума оперативной памяти, чтобы проанализировать внезапно поступивший объем информации. Моисеевым змеем согнулся в моей голове знак вопроса: зачем?

На полпути к назначенной точке нам звонит Морфеус. Сообщает, что место встречи меняется: нам следует возвратиться обратно в центр и подъехать к памятнику Героям Плевны. Почти услышав натужное скрипение мозгов, я откидываюсь на сиденье: нужен тайм-аут. Перекур, остановка, ледяная бутылка пива и кратковременный отдых.

– Что, братиш, тоже погнал кубовать? – видя мою кататонию, справляется Онже.

Кубовать – то самое слово. С чавкающим гидравлическим звуком в голове неспешно прокручивается царапающая череп головоломка. Неповоротливый куб с острыми углами и разноцветной поверхностью. Детали пока вразнобой, но растет ощущение, будто грани уже на подходе к одному цвету. Так бывает, когда напрочь вылетает из головы нужный термин: зациклившись, можно часами, днями, неделями проводить в его безуспешных поисках. Слово, казалось бы, так и вертится на языке, но всякий раз норовит соскочить, едва прихватишь его хвостик зубами. Единственный способ избавиться от болючей занозы – ВСПОМНИТЬ.

***

– Да нет, родной. Ты наверно ошибся. – Онже скептически морщит лоб и по-наркомански нещадно расчесывает небритые щеки. – Меня эта тихость смущает, понимаешь? Ты хоть раз его таким видел?

Именно тогда и видел, ровно полгода назад. Из-за неприметного его поведения, я не нашел в себе наглости разглядывать незнакомца вплотную, хотя факт его появления меня чем-то смутил, если не сказать больше – насторожил.

– Это мог быть просто похожий фраер. Разве что имя совпало, понимаешь?

У Морфеуса достаточно редкое имя, такое сегодня встретишь не часто. Тем более, что лицо его я видел достаточно близко: все недолгие тридцать минут, что тот был на празднике, он сидел бок о бок со мной, по левую руку. Встретившись со Злой Таней почти месяц спустя, я, помнится, одолел ее расспросами насчет неизвестного гостя. «Да откуда я знаю, кто он и чем занимается?» – злилась на меня Злая Таня. Благородный мотоциклист, которым она так удачно козырнула перед подругами на своем дне рождения, с того дня пропал и больше не появлялся на горизонте.

– А какой понт Матрице на тебя в тот момент выходить? Ты же на своей журналистской волне сидел, и толку им от тебя было как дырок с гондона, понимаешь? Разве что присмотреться хотели поближе, «в личке», так сказать, пообщаться? Давай-ка на будущее с тобой замажем: если на нашем горизонте какие-то незнакомые личности всплывать будут, сразу друг друга в курс ставим, чтобы потом непоняток не возникало, добряныч? И Семыча курсанем, пусть тоже нос по ветру держит.

Умолкнув, Онже прикуривает новую сигарету от предыдущей. По обе стороны припаркованной у тротуара волжанки разрослись уже две груды бычков: томясь в ожидании встречи, к началу второго часа мы выкурили почти пачку.

– Как давеча в банке парились, помнишь? – поморщившись, Онже шумно отхаркивается в раскрытую форточку. В двадцатый раз набирает Морфеусу – тишина.

На усыпанную землистой теменью старую площадь выползает мохнатой, заросшей каштаном рептилией малолюдный бульвар. Его округлая плешивая морда скалится редкими зубьями фонарей и торчащим посередь бледным клыком одинокой часовенки. Вокруг памятника истории лениво булькает подозрительное людское варево. То скрываясь в гуще деревьев, то вновь выплывая под свет фонарей, маячат по тротуару неясные силуэты с похабными лицами. Когда прямо перед бампером проходят два юнца, с вызывающими ухмылками поглядывающие сквозь лобовое стекло, мне стоит трудов удержать Онже от намерения выйти и проверить, как будут смотреться их кровавые слюни на фоне бордюра.

Наконец, раздается звонок. Онже несколько раз дакает и агакает, жестом просит меня найти на заднем сиденье конверт с левым телефонным контрактом, давит отбой. Внутренне подобравшись, он сгребает с приборной доски сигареты, записную книжку, конверт, и сливается с улицей, кашлянув на прощание дверью.

В машине звенит опустелая тишина. Только в сумрачной комнате меркнущего сознания шумно роятся стайки бессвязных оборванных мыслей. Каждая пытается отыскать свое место в Большом Каталожном Шкафу, освещаемом лампой тщетно пытающегося расставить все по полочкам разума. Мое сознание переходит в состояние искаженной трансовой логики, в процессе которой переход от предыдущих звеньев к последующим происходит интуитивными скачками – со столь же паранойяльной уверенностью, сколь и с шизофренической бездоказательностью.

Прорезая синие сумерки, густо облепившие конус часовни, перед моим взором очерчиваются, наконец, две фигуры. С черным дипломатом на фоне расхристанного одеяния и сутулой приблатненной походки, Онже выглядит разительно неуместно. Рядом с ним уверенным шагом чеканит асфальт грузноватый мужчина предпенсионного возраста. Видя, что они направляются к машине, я выбираюсь наружу. Упругий и плотный, словно вылитый из цельного каучука, Полковник походя бросает взгляд на госномер волжанки, после чего энергично встряхивает мне руку.

Держась на почтительном расстоянии друг от друга, мы создаем равнобедренный треугольник подле машины. Блуждающие неподалеку фантомы с любопытством присматриваются к нашей троице. Самые отвязные демонстративно проходят вплотную и ищуще заглядывают в глаза.

– Это пидорасы, – заявляет Полковник.

– Да мы уж допетрили! – Онже вновь начинает вскипать. – Вообще, честно говоря, удивились, что вы нам в таком месте встречу назначили. Неприятно как-то, понимаешь?

– А как они мне глаза ежедневно мозолят, ты сам понимаешь? – шутливо передразнивает Полковник. – Прямо под окнами кабинета шуры-муры крутят, гниль такая.

Не дожидаясь, пока прозвучит увиденный в моих глазах вопрос, Полкан оборачивается всем туловищем и указывает на здание на противоположной стороне площади. Вновь повернувшись лицом к улице, указывает на другой дом: здесь тоже Контора. И вон там, за музеем, еще один «филиал».

Мимо первого здания, указанного Полковником, я проходил множество раз, даже не подозревая, что могут скрывать за собой крепкие, отдающие салатовой прозеленью каменные стены, высокие окна и дубовые ворота подъезда. В окнах едва теплится свет, парковка у лицевой стороны особняка забита солидными иномарками с блатными госномерами, подле входа висит табличка, из которой ничего не понять. Одиноким пеньком сереет на углу милицейская будка с внимательным часовым.

– А почему эту шваль отсюда не разгонят? – сплевывает сквозь зубы Онже, с отвращением поглядывая на геев.

– Гоняем, что вы думаете! – весело отзывается Полковник. – Время от времени наши сотрудники наводят здесь порядок. После работы, конечно. Полностью убрать пока не торопимся: успеем еще. Всему, как говорится, свое время!

Сделав акцент на слове «свое», Полкан многозначительно втыкает палец в непроглядное небо, будто именно оттуда в Контору должна поступить высочайшая санкция на очистку страны от неблагонадежного элемента. Возвышенный жест довольно некстати портит зажатый в кулаке длинный цветастый конверт с логотипом оператора сотовой связи.

– Так, это дело надо бы убрать, – отследив снова мой взгляд, Полковник принимает из онжиных рук дипломат и кладет его на капот. Кейс небрежно зевает, демонстрируя внутренности: папки, документы, диски в коробочках без этикеток, непроницаемые взгляду пластиковые футляры и болотного цвета оборонительную гранату Ф2 с вывинченным и лежащим рядом запалом. Словно давая возможность полюбопытствовать содержимым, Полковник не спеша упрятывает конверт в одно из отделений. Плавным жестом захлопнув крышку, оставляет дипломат лежать на капоте.

– Ну, как там Рублевка, жирует?

– Лопается просто от денег, Анатолий Никитич! – с готовностью признает Онже.

– Пора придушить эту свору, – с внезапной суровостью произносит военный. – Что, ребята, запустим в этот гадюшник наше пролетарское щупальце?

– Анатолий Никитич! – собрав на лбу все морщины, Онже вешает на лицо юридический вид. – Хотелось бы с вами посовещаться: присмотрели нотариальную контору на районе, имеем представление как под нашу схему ее подвести.

В общих чертах Онже выкладывает наш стратегический план по рейдерскому захвату коммерческих предприятий в районе Николиной Горы. Уловив мои позывные, справляется о возможностях для бизнеса в Абхазской республике, вскользь отрекомендовав меня специалистом по данному направлению. Слегка наклонив голову, Полковник вслушивается и сухо кивает. По завершении монолога резюмирует:

– Не торопитесь. От вас сейчас требуется эффективная работа по тем объектам, которые мы вам определили для разработки на текущий момент. Со следующего месяца берете под себя второй автосервис, а пока вплотную занимаетесь созданием техцентра. Меня проинформировали, что заявка на финансирование будет предоставлена на следующей неделе, так? Остальные ваши дела – клубы, центры, сельское хозяйство – планируйте на следующий год. Наберитесь терпения и действуйте последовательно, по нашим инструкциям.

Как бы глядя со стороны, я вдруг замечаю, что уже второй раз подряд бесцеремонно перебиваю Полковника, влезая со своими идеями о безграничных возможностях и светлом будущем абхазского бизнеса. Тот будто не замечает моей горячности. Лишь мягко осадил, пояснив: южное направление Контору более чем интересует, но нам следует выждать, пока не будет урегулирован вопрос политического влияния в республике, решающийся в данный момент на самом федеральнейшем уровне.

Устыдившись своей несдержанности, я возвращаюсь к роли пассивного партнера по бизнесу и молча наблюдаю за беседующими. Облаченный в неброский но дорогой ткани костюм, Полковник напоминает мне партийного бонзу «из бывших». Со стороны, их с Онже общение выглядит как разговор начальника советского горисполкома с личным водителем. Полковник то и дело резко переводит разговор на новые темы, негаданно возвращается обратно, будто и не было никаких отступлений, иногда ошарашивает совсем уж не относящимися к теме вопросами и замечаниями. Глядя на его крутой лоб и энергичные рубящие жесты ладонью, слушая как умело Полковник интонирует по всей гамме звуковых красок, я отчетливо понимаю, что разговор по существу для него всего лишь одна из текущих задач, причем далеко не самая важная. Дать нам инструкции, выяснить положение дел, узнать о проблемах можно было и через Морфеуса.

– Разжирели на народных харчах! Но власти у них больше не будет. Кто Родину не любит – того Родина накажет, а со временем и на свое место поставит: к стенке. Правильно я говорю? По действующей программе, вся рублевская инфраструктура должна оказаться под нашей рукой в течение ближайших трех-четырех лет. Так что готовьтесь к напряженной работе и ничего не бойтесь. На нашей стороне государство, а вы теперь – с нами.

Как бы сквозь плотную резину ушных затычек я слышу, как Онже благодарит Полкана за оказанное доверие и заверяет, что выкладываться мы будем на всю катушку, каких бы усилий нам это ни стоило.

– А другого выбора от вас и не ждали, – мягко улыбается Полкан. Заговорщицки снизив тон, он смотрит мне прямо в глаза и произносит глухо и очень значительно. – Как говорится, ты можешь искать Матрицу всю жизнь. Но не ты находишь Матрицу, а Матрица выбирает тебя.

***

– Братиша, я устал считать, сколько он тестов нам задал! – сквозь усталый смех выдавливает из себя Онже. В обратный путь мы едем в перевозбужденном состоянии, словно нас хорошенько и качественно раскумарили.

Осклабив лицо веселой ухмылкой, Онже рассказывает: выходя с проходной здания, Полковник вручил Онже свой кейс, при этом попросив о чуткости к доверенному имуществу. Мол, там ценные документы. После этих слов вес дипломата словно бы увеличился и стал непомерным казенным грузом оттягивать кисть.

– Веришь, нет, братан, целая толпа мыслей набежала, для чего этот пробивон мог быть закинут, понимаешь? То ли меня прямо сейчас с этим кейсом упакуют, то ли ждали, что сам могу слинять в неизвестном направлении, то ли гордыню включу: мол, я не шнырь твои чемоданы таскать. Короче, вариантов десяток, и непонятно, какой из них правильный!

Место разговора тоже показалось нам неслучайным. Если Полковнику так не нравятся геи, он мог бы сразу забить стрелку где-нибудь по соседству.

– Знаешь, что я тебе скажу? – заключает Онже. – Начхать ему и на пидоров, и на то, что они в этом сквере тусуются! Ему просто охота было пробить наши реакции, чтобы составить о нас представление, понимаешь? Если у них на столе дела наши личные парятся, то сейчас они пополняются новыми строчками. Только не из жилуправлений всяких, и не с работы, не из ГУИН, а от их собственных спецов, которые любому в течение разговора могут мозги по винтикам разобрать, а заново собрать уже в новой конфигурации! Ты обратил внимание, как он нас с тобой вычисляет? Что ни вопрос – мышеловка. А руку как пожимает! Прямо втапливает до пола: ТЫ – МОЙ.

В ответ на последнюю онжину реплику вздымается пузырьками из глубин памяти что-то успешно забытое, полустертое годами обывательской жизни. Лишь чеканятся на поверхности разума невнятные словеса из покамест неопределенного источника: «Я твой есмь!» – «Да, ты мой еси!» – «Волею иду, а не насильно».

– Чувствуешь, как сразу работать захотелось? – горловым смехом булькает Онже. – Раз мы в Матрицу загрузились, они нас теперь под себя будут переделывать, обтачивать что фрезерным ножичком. Причем, если мы на их уровне не потянем – сольют нас, понимаешь? Утилизируют к ебаной матери.

Матрица разделывается лишь с теми, кто отказывается подчиняться ее беспредельной власти. Зато тем, кто этой власти с готовностью покоряется, Матрица сулит богатства и блага, принадлежащие ее кровным врагам. Вручает их на блюдечке как боевые трофеи. Мне так видится, что мелкие предприниматели и бандиты, всесильные олигархи и крестные отцы мафии, рано или поздно все до единого должны будут склониться перед ее щупальцами либо выбыть из всеобщей игры в деньги и власть.

– А ты фильм «Бригада» смотрел? Мне дядя прикалывал, что все так в натуре и происходило, понимаешь? Весь беспредел девяностых запланирован от и до! Эти бригады отмороженные, отстрел воров, передел собственности, мафиозные группировки – все делалось по одному большому проекту, понимаешь? Ну, и догадайся с трех раз: кто эти планы разрабатывал? Кому выгодно было дать коммерсам раздухариться, а теперь гайки завинтить и себе все забрать?

КЛИНК! – победоносно и смачно чавкнул гиперкуб на очередном повороте головоломки в моей раскалившейся от напряжения мозгов черепушке. Спецслужбы, бандиты, коммерсанты, политики, попы, обыватели, сваленные было в одну кучу, вдруг расправились одной тканью как вытряхнутая простыня. Ясно как божий день! На наших с Онже глазах происходит процесс концентрации власти. Просто мы пока наблюдаем лишь то, что происходит на экономическом фронте сражений за власть тотальную, абсолютную!

В соответствии с чьей-то хитроумной программой, народившийся пару десятков лет назад постсовдеповский бизнес должен был покрывать свою экономическую наготу хоть какой-нибудь «крышей». Ни милиция, ни секретные службы не могли, не хотели, но главное – не собирались мешать бандитам захватывать капитал и лезть во властные органы. Спустя годы отечественный бизнес привык работать исключительно по чьей-то указке. Проходит время, и едва складывается подходящая обстановка, как спецслужбы приводят к власти своего человечка. Бандиты начинают активно менять салоны мерседесов на гробы, а кресла в Госдуме на тюремные нары. Мафия, национальные группировки, уходящая в тень воровская элита бойко сдают позиции под напором всемогущих государственных служб, действующих руками подчиненной им сети бизнес-агентуры. Таких простеньких с виду ребят как Морфеус, или пусть бы и мы с Онже. Долгосрочный план уже начал давать результаты: «спецы» вернули себе власть и деньги, отнятые у них при развале Совка, и даже успели их приумножить.

КЛИНК!

Нет, чушь и бред! Никто ничего у них не отнимал, да и не мог бы отнять. Смена элит – процесс естественный и неизбежный, только вот в постперестроечном случае получилось, что элита осталась практически той же. Они лишь поменяли красномясое коммунячее рыло на лоснящуюся рыбьим жирком маску народоправчества, и заменили кумачовые социалистические лозунги фанерной вывеской «демократических ценностей». Как только ситуация изменилась, свежеиспеченные демократы вновь вступили в единую партию, научились подрываться с кресел под звуки советского гимна и подставили плечи под стоящую эрегированным приапическим фаллосом вертикаль исполнительной власти. Локомотив стал на новые рельсы, но к нему цепляют все те же, все те же вагоны.

Для простого обывателя (для моего деда, к примеру), все просто. Предатель-Горбачев, отчаянные хлопцы Язов, Крючков и Пуго, алкоголик-Ельцин. Развал Совка выглядит чуть ли не результатом досадной оплошности, подрывной деятельности отдельно взятых государственных подлецов. Теперь чудом пережившие период реформ пенсионеры лыбятся беззубыми ртами: идет РЕСТАВРАЦИЯ. Вернули тоталитарный государственный гимн, выдали ветеранам копеечные подачки и балаганные привилегии, а нынче реанимируют к жизни главную потеху рабского народа: идею Великой Империи.

На деле же идет продуманная до мелочей социальная стройка. Никакой реставрацией даже не пахнет! Производится масштабное строительство нового здания, и возводят его по невидимым чертежам, утвержденным неведомым архитектурным комитетом. За видимостью старого совково-деревянного фасада, в который выкрашиваются теперь стены на глазах вырастающей башни, поблескивают мертвенной сталью конструкции иного, несказанно усовершенствованного режима.

Все сферы государственной и общественной жизни споспешествуют Матрице. В одном направлении движутся политика, экономика, искусство и общественная культура. Даже Церковь, казалось бы, самостоятельная и независимая от светской власти структура, старательно обновляет стиль своей деятельности, трансформируясь из «тела Христова» в финансовую корпорацию. Но по каким законам происходят все эти трансформации? Кто управляет процессами перестройки государства и общества? Кто строит Великую Пирамиду? Не может же архитектура Матрицы существовать сама по себе! У пирамиды должны быть не только строители, но и зодчие. Или же Матрица как кристалл либо снежинка имеет некую априорную структуру, в рамках которой сами собой происходят формообразующие процессы? Но и тогда они должны подчиняться неким естественным законам.

КЛИНК!

Да так и есть, так и должно быть. Матрица – операционная оболочка программной среды, наглядная схема взаимодействия элементов операционной СИСТЕМЫ. Зрители смотрят театральную пьесу, и их глазам предстают красочные декорации, созданные художниками-оформителями. Незримо для публики макеты меняются, создавая ощущение погружения в реальность, изображаемую действующими лицами постановки. Однако техникам – тем, кто монтирует декорации и налаживает механизмы по их замене – хорошо видно, что они из себя представляют с изнаночной стороны. За внешними проявлениями Матрицы, за расписной кулисой государственных институтов, за изменчивой дымной зыбью законов, норм, установок и правил для всех и для каждого, таится некая принципиальная СИСТЕМА развития общества.

Я расслабленно откидываюсь на сидении. По телу разливаются жаркие волны удовлетворения, как если бы после долгого изнурительного карабканья по отвесной скале мне посчастливилось взобраться на ровный горизонтальный уступ. С комфортом я валюсь на спину и перевожу сбитое подъемом дыхание. Где-то неподалеку должна быть вершина. Мне предстоит совершить еще пару рывков, но сейчас я могу отдохнуть, остудить мозг и подумать над чем-нибудь менее масштабным и замысловатым.

– Ты, братка, опять загоняешься не по-детски! – останавливает мои выкладки Онже. – Я тебе уже говорил: будешь газовать – поедешь в институт Сербского, понимаешь? Лучше о конкретных вещах мыслить. Не можешь о работе сейчас говорить – ну давай Полкана еще обсудим. Как тебе его феня понравилась? Что там еще за «борьба за мир»? А «пролетарское щупальце»? Почему именно щупальце? И с каких хуев оно пролетарское? Хочет противопоставить нас рублевским обожранцам или посмотреть, охота ли нам в пролетарии зачисляться? А как тебе это выражение в оконцовке, про Матрицу? Они там, по ходу, на этом фильме мозги себе набекрень свернули. Вообще, из какой сцены эта фраза?

Да не из какой. Не было в фильме таких слов, я помню почти наизусть все три части. Это совсем из другой оперы. Полковник перефразировал нам цитату из средневековой легенды. Странствующий рыцарь в поисках Святого Грааля и хранители сакральной святыни, славные воины-тамплиеры.

12. Системасис

Он идет по лесу. Продираясь сквозь буреломы, выбредает из чащи на мелколесье и вскоре оказывается на краю небольшой затопленной солнцем полянки. Он вспоминает, что видит сон, и что бывал в этом месте много раз прежде. На той стороне поляны, у самой опушки, притаился тот домик. Беленые стены, окна со ставнями, красная веселая черепица. Едва протоптана, к дому ведет тропинка из примятой травы.

Оказавшись здесь в первый раз, в полузабытом отрочестве, Онже не посчастливилось даже приблизиться к терему. Тот лишь поманил, но тут же исчез, рассыпавшись в прахе ушедшего сновидения. В другой раз он подошел ближе, но не сумел подняться по лестнице. В пятый одолел все ступеньки, но дверь оказалась на крепком замке. Теперь снова. Дом манит, тянет к себе, и ему страстно хотелось бы оказаться внутри, но торопиться нельзя. Чуть поспешит – сон развеется снова. Ступит резвее чем нужно, и в тот же миг пробудится.

Отблескивают солнцем окошки, поскрипывают перила, вот он снова на высоком крыльце. Боясь прищемить дверью собственную удачу, он бережно тянет за ручку, и на сей раз она поддается. Он внутри. Ни мрачная и ни ясная, ни тесная и ни просторная, ни убогая и ни роскошная, единственная светелка почти пуста. Солнечный луч падает сквозь оконце на потемневшую стенную обшивку, на келейную утварь, на простенькую деревянную мебель. Здесь нет ничего лишнего и все на своих местах.

Он тихо смеется достигнутой цели. Здесь всего более чем достаточно, и от этого так покойно душе, столько лет мучимой неизвестностью. Только вот…

Нет, здесь определенно что-то не так. Какая-то неуловимая, но навязчивая деталь ломает общее впечатление. Снова оглянув горницу, он убеждается в том, что картина неполна. Отчего-то нарастает изнутри чувство подвоха, ожидание близкого шока. Ощутив себя на грани нового пробуждения, он жадно обшаривает глазами каждый угол и каждую стену, ворошит взглядом нетронутую постель, ворочает мебель в надежде преодолеть последний, невидимый оку барьер. Незаслуженная обида, чувство несправедливой беспомощности вгрызаются ему в грудь, выхватывая как всегда прочь из лесной сказки.

***

Будто добравшись до скомканного кем-то и сваленного в кучу вороха мысленной ткани, я пытаюсь разобрать этот навал. Тяну за нитку, сматываю в клубок, нахожу другую – сматываю в клубок, тяну за третью – и она оказывается переплетена с первой. Сплетаю косу из двух, трех, пяти нитей. Ворох шуршит, опадает, мнется, но его хитросплетениям не видно и края. Упрекающий взгляд Онже высверливает мне череп, но я даже не поднимаю глаз. Лишь то и дело выхватываю ковбойским жестом из кармана ежесекундник, и строчу в него жутким египетским почерком, от которого мою первую учительницу хватил бы кондратий.

– Братан, хорош фигней заниматься, трогаемся! – насущная жизнь вторгается в автономную работу сознания. Не отрывая глаз от свеженарисованных каракуль, я погружаюсь в волжанку. Краешком глаза примечаю старшего мастера, застывшего в проеме цеха: он вышел нас проводить. Краешком уха слышу, как Онже начинает что-то нудеть про работу. Краешком тела ощущаю: мы трогаемся.

Скорость движения сто сорок пять. Заляпанной цветастой клеенкой мимо нас проносится осень. Деревья с содранной кожей, жухлые травы, лужи слякоти и выцветшая портянка неба, – все так устало от собственной жалкости, что просит скорейшей зимы, крепких морозов и убеляющего любую грязь пухового снежного одеяла. Магнитолу перекрикивают бесконечные реплики Онже. Маячит по левую руку его щербатая улыбка, оскаленная неукротимым рвением к деньгам и власти, плюс еще тысячи слов, зачем-то обращенным ко мне. «ДА, БРАТКА! Ты все правильно говоришь, надо мозги срочно включать – и работать, работать, работать!» Услышав знакомое заклинание, Онже возвращается к своему бормотанью.

Мое сознание занято. Завешено красной пластиковой табличкой DO NOT DISTURB. Заблокировано для лесов, полей, дачных поселков, запаха шалы, песен по радио и онжиных воззваний к моей повредившейся совести. Я включаю болванчика: смотришь в пустоту и автоматически поддакиваешь «м-м» в ответ на любую фразу. Онже все равно не поймет, почему я так напряженно размышляю о сути. Ему этот вопрос даже не покажется существенным, а все потому, что ему не выдалось прочитать «1984».

Система – вот на чем сконцентрирован мой теряющий рассудочность разум. Она гипнотизирует меня, увлекает мои мысли в водоворот, тянет вглубь неизведанной бездны. Схемы функционирования Системы сокрыты, тайны, упрятаны от досужих взоров. Фундамент ее на поверхности, но вершина скрыта непроглядным мраком океанской пучины. Матрица словно айсберг, направленный острой вершиной под воду. По широченному основанию можно блуждать годами, так ничего не поняв, не заметив, не обнаружив. Прямо под ним находятся видимые невооруженному глазу элементы управления. Но глубоко под кромкой воображаемой линии тьмы возникают звенья, напрямую относящиеся к вершине Системы. Корни щупалец растут из немыслимой, квантовой, непредсказуемой неизвестности. И где-то находится мозг, центральный процессор. Некий принцип, вокруг которого выстраивается здание пирамиды.

– Мы теперь сами система! – вклинивается в эфир Онже, пытаясь настроиться на мою частоту приема-передачи информации. – Поодиночке мы ей быть не могли, а Матрица нас как бы в одно спаяла, понимаешь? Теперь нам следует создавать системы под собой: создали – запустили – переключились на другую тему. Если нам мешает другое предприятие, другие люди, другая система – их необходимо устранить, понимаешь? Поглотить либо утилизировать!

Выжить в мире бизнеса невозможно, не укрупняясь. Если раньше за выживание боролись отдельные предприятия, то теперь целые корпорации. Они сталкиваются друг с другом, ведут долгую и изнурительную войну до тех пор, пока один из соперников не сдастся на милость победителя, не будет уничтожен и поглощен. Слияние неизбежно, и борьба ведется лишь ради выяснения: кто кого. Остановиться нельзя, ибо любая остановка в развитии Системы неминуемо приводит к падению под натиском конкурентов. Либо ты развиваешься, либо тебя повергнут враги, поскольку для любой Системы все соперники являются антисистемами.

Когда я пришел работать в «Помойку», количество универсамов торговой сети едва превышало сорок. За полтора года, что я там пропахал, сеть увеличилась втрое: началась борьба с ритейлерами-соперниками, и сети принялись выживать друг друга. Вырывали лакомые площади из-под носа у конкурентов, заключали эксклюзивные контракты с поставщиками и производителями товаров, привлекали дополнительные средства за счет выпуска биржевых облигаций и договоров франчайзинга. В конце концов, незримо для обывателей разрешилась битва титанов. Сегодня рядовой потребитель оставляет деньги в сотнях универсамов с разными вывесками, не подозревая, что наполняет карманы одних и тех же владельцев.

Система овладевает средой, предоставляя своим элементам потенциал для конкурентного захвата и использования ресурсов. Свободная конкуренция – фикция, переходный этап в сторону неизбежного: контролируемой монополии. Но кто, все же, этот монополист? Если большинство крупных собственников – лишь номинальные владетели бизнеса, принадлежащего всеобщей Системе, тогда кому принадлежат ресурсы, скапливающиеся в таком огромном количестве? В чьих руках сосредотачивается вся власть и все деньги, извлекаемые структурами Матрицы из миллионов людей-батареек?

– Братиша, ты пойми: система от конкретных людей не зависит, ей по барабану, кто ее интересы проталкивает. Если мы помогаем ей выжить и укрупниться, то поднимаемся вместе с ней, а вот если будем яйца чесать, вместо того чтоб работать – тогда рано или поздно нас самих схавают, и даже Контора нам ничем не поможет! Дон Вито умер – выразите уважение дону Майклу, понимаешь? Мне Матрица мафию больше всего напоминает.

Фильм «Горец» – вот что вспоминается мне. Куча бессмертных чудил с мечами и саблями. Непонятно откуда взялись и втайнеживут среди обычных людей по своим чудильным законам. На протяжении многих веков они борются за право остаться в единственном числе, а, отрубая голову неприятелю, принимают в себя его силу. «Должен остаться только один!», – гласит их чудильный лозунг.

Государства – те же Системы. Территории, этносы, материальные ресурсы – топливо для их непрекращающегося развития. В течение всей известной истории государственные Системы занимались единственным делом: борьбой за выживание. На протяжении тысячелетий отдельные национальные государства вымирали либо становились многонациональными державами: трансформировались в империи, федерации и конфедерации, поглощали и ассимилировали друг друга. Отгородиться от этой борьбы можно было только за счет особых географических условий, да и то ненадолго. Даже тибетская государственная Система, чья стабильность зиждилась на абсолютной экономической, политической и культурной изоляции от других Систем, пала. Географический фактор перестал быть проблемой для завоевателей, и в результате Тибет оказался под мощной пятой китайской Системы.

– Все точно как в лагере! – находит понятную аналогию Онже. – Сильный жрет слабого, слабый прилепляется к сильному, чтобы не быть схаванным другим сильным, понимаешь? Когда сталкиваются два или более сильных – происходят рамсы, а если сильные общий язык меж собою находят, то в оконцовке получается братская постанова.

Последняя война на европейской территории была выиграна без единого выстрела: невозможность выжить вне общего рынка заставила скопище независимых и когда-то враждебных друг другу государств сплотиться в рамках единой межгосударственной Суперсистемы. Швейцарии, Германии, Франции перестали быть самими собой, пожертвовали имперскими амбициями «великих карликов» и укрупнились в колоссального монстра. Далее возможно лишь укрупнение самого колосса: он станет привлекать новых членов, а также искать возможности объединения с другими мировыми Суперсистемами.

Но сколько в сегодняшнем мире крупных Систем, способных претендовать на дальнейшее развитие? Объединенная Европа, Североатлантический союз, Ближневосточный блок, Страны Азиатского региона, да еще Россия небезуспешно стремится вернуть свое влияние и господство в пределах полумертвого Содружества Независимых Государств. Что же дальше? А дальше, похоже, начинается Оруэлл. Никто не захочет отдавать пальму первенства. Когда все мелкие государственные системы прекратят независимое существование, став прозелитами международных гигантов, Системы неизбежно окажутся в условиях жесткого противостояния.

В «1984» описаны три мощных равновесных супердержавы. Все три существуют по одинаковым принципам, на базе доведенного до совершенства тоталитарного режима. Единственная идеология, принятая в этих обществах – тотальное подчинение индивида безликому коллективу. Единственное направление внешней политики – война во имя мира. Ни одна из Систем не может взять перевес над другими по причине равного научно-технического и военного потенциала, намеренно ограниченного Системами ради поддержания зыбкого равновесия на планете.

Для литературного вымысла картина правдоподобна, но для реальности вряд ли подходит. Стагнация Системы при наличии действующих антисистем равносильна ее самоубийству. Если принять как посылку, что Система не может остановиться в развитии, пока не поглотит все конкурирующие системы, тогда никакое равновесие невозможно. Под влиянием естественного прогресса, рано или поздно должно произойти крупномасштабное столкновение, последняя битва за первенство, за право построить какой-нибудь «изм» на отдельно взятой планете. Системы стремятся к укрупнению, к объединению, к тому уровню, когда развиваться будет некуда, незачем, нечем. На сегодняшний день осталось всего несколько реальных претендентов на мировую корону. А значит скоро, совсем скоро, совсем уже скоро начнется Третья Мировая Херня.

Но есть и решение. К нему стремятся Системы, и однажды непременно придут – частью военным путем, частью договорным. Глобальная политика, глобальная экономика, глобальное информационное пространство, глобальное общество, – вот за что готовы и будут сражаться Системы. Ставка велика, но и награда безмерна: абсолютное мировое господство. Ради его установления жителей сверхдержав уже вскоре ожидают широкомасштабное ущемление гражданских прав и свобод, поэтапное установление железной политической диктатуры и широкое использование карательных мер в отношении несогласных и идеологически неблагонадежных. Только такие методы позволят Системам настолько консолидироваться, чтобы, сплотившись в единое системное целое, выстоять под неминуемым натиском друг против друга.

Да, точно как в том дурацком, тысяч на десять серий, фильме. Победивший в многотысячелетней тайной войне бессмертных приобретет власть над судьбами всего мира и получит возможность заглянуть в сердце каждого человека и прочитать его мысли. Ужесточение политического режима, усиление государственных карательных органов, размещение военных баз и противоракетных систем защиты на территории пока еще суверенных государств, экспорт культуры и разноцветные революции – все это разнородные проявления единого, происходящего ныне повсеместно процесса. Идет расстановка фигур на шахматной доске Последнего Сражения.

***

Реплики Онже долетают до меня будто с Марса. Они поступают в дежурный приемник, регистрируются аппаратурой слежения, записываются в кратковременную память бортового компьютера и получают ответный волновой сигнал: М-м… М-м… М-м. Я на связи. По-прежнему в эфире. Наш космолет пролетает мимо астероидного кольца загородных коттеджей, одинаковых и безвкусных как заводские пельмени. Некогда их настроили рядами, целыми дюжинами один подле другого, стандартно упакованный счастьепакет для молодой семьи. Десятки под копирку построенных кукольных домиков для однояйцовых Кенов и Барби пустуют не первый год, дожидаясь своих постояльцев.

Системе необходимо сделать людей счастливыми. Количество благ для плебея в грядущем обществе будет ограничено фиксированными минимальными и максимальными величинами. Уже теперь Система формирует условия, при которых рядовой гражданин гарантированно получает порцию хлеба и зрелищ в том случае, если он способен успешно выполнять свои социальные функции. Выйти же за рамки системных установлений обыватель не в силах, поскольку декларируемое равенство прав не подтверждается фактическим равенством возможностей.

Это улей. Пчелы-труженики, пчелы-бойцы, пчелы-трутни. Миллионы пчел рождаются для того, чтобы трудиться всю жизнь. Новые поколения тружеников закупоривают с самого рождения в мелкие соты, чтобы те не выросли до размера бойцов. Чтобы от рождения и до смерти занимались одним и тем же делом: собирали нектар и производили мед на благо улья. Пчелиный улей – Система, отлаженная миллионами лет эволюции и доведенная до эстетического совершенства. Пчелам некуда и незачем эволюционировать. Они достигли предела своего развития и существуют ради одной-единственной цели: бесконечного поддержания своей пчелиной Системы.

Мне хочется выйти из машины и сесть в одиночестве, хоть бы и на обочине. Или углубиться в поле, привалиться спиной к дереву, к камню, закрыть глаза и основательно поразмыслить. Если логическая цепочка верна, то не в книгах, не в фильмах, не в сказках, а в реальной действительности стремительно нарождается самое совершенное тоталитарное общество. Настав однажды, такому режиму не будет конца. Ведь некому его будет разрушить, некому сломить, некому даже и угрожать, разве что прилетят марсиане или наступит конец всяких концов.

Тоталитарные режимы прошлого века – лишь обкатка возможностей. Черновая работа, проверка теоретических построений методом проб и ошибок. Что нацизм, что большевизм вполне могли превратить планету в один сплошной вечнозеленый концлагерь, но эти Системы оказались недостаточно жизнеспособны. Жизнеспособность Системы определяется ее внутренней устойчивостью, а Система живет людьми. Значит, эффективную Систему можно создать только на базе согласных. Тех, кто с удовольствием и с радостью предаст свою индивидуальность в жертву коллективу и пренебрежет личными интересами ради всеобщего блага (либо того, что принято за благо считать). Коммунистическая и нацистская Системы использовали кнут даже там, где дешевле и проще было заткнуть глотку пряником. Эти режимы строились на основе всеобщего страха перед государственной машиной, и потому никакой лабораторно-идеологический патриотизм или образ внешней угрозы не могли отвадить граждан от ненависти и презрения к правящей власти. Современные Системы построены на куда более прочном фундаменте. Липкий страх перед карательными органами скрепляет цементным раствором кирпичную кладку сытого конформизма.

Кены и Барби истово веруют, что они самодостаточны и свободны, что их никто ни к чему не понуждает. Добровольно подписывая кредитный договор или кабальное трудовое соглашение, манагеру Кену и в голову не взбредет, что он расписывается в собственном рабстве. Ему привили идею, что он работает на себя. И он старательно пашет, стремясь обеспечить свою Барби самым необходимым. Точнее тем, что Система назначает для нее самым необходимым. Ведь Барби и в голову не придет, что это не она выбирает, что ей покупать, как выглядеть, что носить, где отдыхать, чем развлекаться, что читать и какими интересами увлекаться. А на случай, если по своему складу ума и характера Кен и Барби нонконформисты, Система заботливо предложит им альтернативу в виде «антигламура». Полагая, будто протестуют против всеобщей тупости, стадности и конформности, Кен и Барби включаются в социальные группы с элементами неизбежно коммерциализированной контркультуры, со свойственными ей одной образом жизни, модой и стилем, «принципами» и «ценностями» вплоть до субкультурной накипи, включая ритуализированные действа и сленг.

– Вот почему столько неформалов сейчас развелось! – подхватывает Онже, вытягивая меня на вменяемый разговор. – А где они в советские годы прятались? Тогда в рваных джинсах и с патлами на улицу выйти – уже идеологическое преступление было, понимаешь? Ни байкеров никаких не водилось, ни сатанистов, ни металлистов. Одни хиппари-задохлики с властью кусались. А теперь свобода наступила, дядя милиционер пальчиком не грозит, вот они все из щелей и повылазили: грудь колесом, черепа, цепи, крутые все – не ебаться в рот, понимаешь?

Ограничение прав и свобод зачастую подталкивает личность к борьбе за свободу выбора, закаливает ее волю, воспитывает личностное самосознание. Барское же разрешение «спускать пар», материнское дозволение Матрицы «чем бы дитя ни тешилось» сводит индивидуальную волю к простейшему выбору между несколькими альтернативами. Фильм «Бразилия», сцена «обед в ресторане»:

Официант (подобострастно): Что будете заказывать?

Первая дама: Мне обед номер три.

Вторая дама: Мне номер пять.

Официант (свысока): А Вы?

Сэм Лаури: Без разницы, несите любое.

Официант (возмущенно): Что значит «ЛЮБОЕ»? Вы должны ВЫБРАТЬ!

Самой стабильной формой существования глобального общества может являться тот строй, при котором насилие государства над личностью имеет не явный, а латентный характер. Так, принуждение должно быть замаскировано под приглашение. Чтобы массы кухарок свято верили в то, что именно они управляют мировым государством, а рабами люди становились добровольно и с радостью.

Иерархический принцип общественного устроения никогда не менялся. Происходила лишь смена названий, правящих партий и форм правления. Суть же была и остается всегда неизменной. Просто общество господ и рабов ныне стремится к окончательному переустройству. Под вывеской всеобщего равенства перед законом в Системе грядущего будет реализовано окончательное кастовое расслоение, при котором диапазон экономических и политических возможностей для каждого человека будет напрямую зависеть от социального слоя, в котором ему посчастливилось родиться.

В Системе будущего не окажется места для классовой ненависти или для межнациональной розни, и не найдется никаких независимых групп: ни этнических, ни конфессиональных, ни политических. Доля того, что называется человеческим фактором, будет сведена к статистической погрешности. Системе необходимо, чтобы общество выродилось как множественность свободолюбивых «я» и эволюционировало в единство послушного «мы». В классовом отношении сохранятся лишь две основные социальные страты: ЭЛИТА и ПЛЕБС, а между ними контрольная, управленческая и силовая прослойка, изъятая элитой путем селекционного отбора из плебейской среды.

Рабовладельцам нужны надсмотрщики, феодалам – вассалы, помещикам – управляющие. Современной элите требуются менеджеры по обеспечению Системы трудовым человеческим материалом. Сотрудники спецслужб, госаппаратчики, руководители и координаторы причастных к Системе финансовых структур – это формирующаяся ныне межклассовая прослойка управленцев, пчел-бойцов, менеджеров по Матрице. Элитой же в полном смысле этого слова могут являться только собственники, настоящие трутни. Они-то и есть корни щупалец Матрицы, суперагенты Системы и грядущие властители мира.

Опаньки. Нечто подобное я слышал и прежде. И даже читал. Кое-что непотребно глупое и смешное.

– Мне тоже один джус в лагере эту книжонку подогнал, – зевает во всю пасть Онже. – Я хотел было до конца пробить, но не смог, понимаешь? Поначалу вроде смешно, а потом надоедает одно и то же читать: вот мы вооружимся хитростью и пронырливостью, вот мы такие лживые и злокозненные, вот от нас повсюду зло и терроризм как триппер распространяется. Это по ходу не мудрецы, а старые маразматики собрались где-то в геронтологическом отделении, и главному врачу втирают, как они мир будут завоевывать, понимаешь? Им укол – они в ответ мировой капитал, им клизму – они про марионеточные правительства!

Опубликованные более ста лет назад, 24 программных заявления, названные «Протоколами Сионских Мудрецов», содержат детальный и планомерный проект по захвату власти на всем земном шаре горсткой олигархов, одержимых идеей своей богоизбранности. В стремлении представить образ врага в самых мрачных и отвратительных красках, публикаторы документа – монашествующий антисемит Нилус и черносотенец Крушеван – настолько переборщили с ксенофобскими сгустителями, что текст начал выглядеть нелепой карикатурой, а коварные и расчетливые «сионские старцы» больше походили на выживших из ума галантерейщиков. Однако резонанс от тогдашнего взрыва общественного мнения, последовавшего за публикацией «Протоколов», эхом звучит до сих пор.

Фундаментальные принципы, на базе которых мифическое Сверхправительство намеревалось подчинить себе всех и вся – деспотизм капитала, право сильного и оправдание любых средств ради достижения главной заговорщицкой цели: установления вечного и нерушимого господства тайной олигархии над человечеством. Заполучив власть над экономикой, политикой и прессой в большинстве развитых стран, и спрятав ее за ширмой марионеточных президентов, парламентов и правительств, авторы «Протоколов» планировали вверить управление капиталами, властью, СМИ и культурной жизнью народов в руки «сверхправительственной администрации». В различных странах в нее должна входить местная элита: люди, подчиненные Сверхправительству посредством тайных организаций, призванных подчеркнуть избранность своих членов. Нерушимость установленного повсеместно «конституционного строя», по замыслу олигархической верхушки, должна обеспечиваться силами специально организованных тайных служб с широкими карательными полномочиями, основная задача которых – искоренять возможность частной инициативы (таковая, по убеждению авторов документа, является наиболее опасной для Плана, ибо ее сложно направлять и контролировать).

Финальный этап проекта заключается в выходе Сверхправительства из тени и его воцарении на Земле. Планета должна быть поделена на административные регионы, контролируемые олигархами посредством сверхправительственной администрации, а нерушимость и крепость олигархического строя должен символизировать единый Государь, всемирный Патриарх, возведенный на престол «сионскими старцами». Ко времени реализации данного шага, путем искусственного разжигания межгосударственной розни и повсеместного террора, управляемого через специальные службы, «мудрецы» планировали развязать мировую войну, призванную ликвидировать значительную часть человечества. А оставшихся довести до такого состояния, когда люди будут готовы принять любую власть, лишь бы та установила мир и безопасность на глобусе.

– Доля смысла здесь есть, – сквозь зубы соглашается Онже. – Только у Нилуса Матрица какая-то кошерная получилась, понимаешь? Он на том и лоханулся, что всех их в одну кучу смешал: и сионистов, и тамплиеров, и иезуитов. А наших-то если взять? Что Морфеус, что Полкан, что бычье ихнее – никакие не жиды, а голимые тевтонцы, понимаешь?

Система существует над этносом и над государственным строем, она не зависит от конкретных исполнителей и сама диктует им modus operandi. Принципиальную основу теории заговора можно перелицовывать десятки раз: составить протоколы индийских браминов, зулусских шаманов, нанайских акынов и зеленых человечков с красной планеты. От этого ее суть не изменится. Какие бы люди и организации не выступали в качестве исполнителей Плана, за маской каждого из них прячется одно лицо на всех: АГЕНТ СМИТ.

13. Темасистема

Со второго этажа доносится надсадный кашель. Благодаря нам с Онже Галина Альбертовна успешно получает передоз никотина. Заполненная сигаретным хоть утюг вешай дымом, кухня-столовая (Онже дразнит ее залом заседаний Совета) клубится плывучим белесым маревом. Семыч уснул за столом. Сложив голову на сомкнутых рельсах предплечий, он паровозно сопит. Жена пообещала не впускать Семыча в дом, если тот снова заявится после полуночи. Чувствуя, что заснуть удастся не скоро, мы с Онже ищем выход избытку энергии в непростых разговорах.

– Родной, наше дело как раз простое: захватывать предприятия и выжимать из них соки, понимаешь? Ты не на то сейчас умственные способности расходуешь, на что стоило бы.

Да откуда же нам знать, чего именно хочет от нас Система? Быть может, дело как раз не в бизнесе, а в тех способностях, которые человек может реализовать только при помощи Матрицы, бережно поддерживаемый ее заботливыми материнскими щупальцами? Я прежде искал независимости от социальных пут, полагая, что только свобода от общественных обязательств наделит меня способностью к продуктивной творческой жизни. Однако теперь я отчетливо понимаю, что свобода человека немыслима вне Системы.

Архитектура Матрицы диктует порядок, который поломать невозможно, если ты не владеешь даром проникать сквозь кирпичные стены. Система городит вокруг людей целые мегаполисы условий и обстоятельств, перемещаться среди которых можно лишь по определенным маршрутам и в строгом соответствии с правилами движения. Одни движутся по истоптанным мостовым и заплеванным тротуарам, ходят пешком или пользуются общественным транспортом. Другие передвигаются на личных автомобилях: стоят и матерятся в чудовищных пробках, выжигают в атмосферу килотонны бензина и останавливаются у каждого светофора. Но есть и третьи, которым плевать на порядок для общей массы. Федеральный госномер, правительственная мигалка и пара джипов сопровождения позволяют ездокам нарушать все возможные правила! Система одаривает своих активных элементов свободой и счастьем, невозможным и недостижимым, прежде чем они осознают законы, действующие в Матрице и управляющие их жизнью. Пока человек стремится к идеалу личной свободы, он бьется лбом о стены системных ограничений. Зато стоит ему добровольно отдаться в рабство Матрице – и он получает карт-бланш, отныне ему светит зеленая улица во всех направлениях.

– Честно говоря, мне бы не хотелось так думать, – кривится Онже. Ведь если так, то мы куклы, марионетки, понимаешь? Обстоятельства нас за ниточки дергают, а мы только исполняем. Мне приятней считать, что я сам хозяин своей жизни!

Фикция, самообман. Единственное, что в условиях Системы человек способен по настоящему себе выбрать, так это конкретную форму неволи. Причем, чем выше социальное положение индивида, тем тяжелее будет гнет его рабства, поскольку вместе со статусом автоматически возрастает и уровень личной ответственности. Мнимая свобода действий, больший объем благосостояния и широкий выбор предлагаемых Системой «альтернатив» – компенсация за железные рамки принятых на себя обязательств. Даже президент государства не принадлежит сам себе. Он самый золотой, самый платиновый, самый брильянтовый винтик Системы, который обязан крутиться в головном механизме общественной perpetuum mobile до самой смерти. Запланированные секретариатом встречи и мероприятия, продуманные службой безопасности маршруты передвижения, круглосуточное наблюдение, телохранители и эскорты, повара и врачи – это не только блага, но и пожизненная тюрьма, освободиться из которой нельзя ни при каких обстоятельствах.

– Поэтому, чем в публичную политику лезть, грамотные люди предпочитают за кулисами делишки обделывать, – хмыкает Онже. – Олигархи, конечно, тоже от Матрицы конкретно зависят. Но на более высоком уровне, я думаю, грузят не столько их, сколько они!

Система отягощает каждого человека сообразно его личной переносимости к нагрузкам. Тот, кто не в состоянии выдержать гнет ответственности и обязательств, не будет и пробовать карабкаться к вершинам властных или финансовых пирамид. Однако те, кто подставил шею под ярмо системных требований, знают, как и за чей счет облегчить эту тяготу. Единственный способ сделать свой груз менее увесистым, это перевалить его на нижестоящие звенья цепочки!

– Помнишь игру в «царь-горы»? Тому, кто эту забаву придумал, надо памятник поставить на Лубянской площади, заместо Ржавого Феликса, – комментирует Онже. – Там принцип один в один как в Матрице! Кто в свалке у подножия копошится, тому все пинки и тычки достаются. Плюс еще те, кто на середку выбрался, по голове ходят. Зато на вершине забота одна: удержаться на троне, понимаешь?

Я не очень-то жаловал в детстве эту социально-воспитательную игру. За то, что ни на каком из ее этапов она не доставляла мне ощущений, которые можно было бы отнести к приятным. Толкотня и карабканье к вожделенной вершине разрождаются синяками и ссадинами, разбитыми пальцами и звериной яростью, придающей сил на пути к единственной занимающей сознание цели. Однако по достижении этой цели триумф длится недолго: он уступает место тоске и жгучему раздражению на бывших соперников. Ведь они лезут и лезут, лезут и лезут, лезут и лезут, и конец твой известен заранее, потому как удержаться на вершине мало кому удается надолго. Единственным удовольствием, отдушиной, которая остается «царю горы» в ожидании неминуемого свержения, становится плотоядное наблюдение за живой кучей-малой, за громоздящимися друг на друга людишками, не способными подобраться к тебе достаточно близко лишь потому, что они слишком заняты друг другом.

– Так альтернативы и нет, родной! Либо ты сверху, либо подставляй голову под чужие ботинки. Почему, думаешь, те, кто по жизни поднялись, на остальных ложили с прибором? Да потому что в их интересах всех прочих в грязь постоянно втаптывать, чтобы самим с высоты не навернуться, понимаешь? Тут закон джунглей работает: кусай тех, кто слабее, чтобы отхватить кусок пожирнее.

Как писал Ницше, если страдание и боль имеют какой-то смысл, то он должен заключаться в том, что кому-то они доставляют удовольствие. Люди в Системе подразделяются на две основные категории: тех, кто страдает – и тех, кто вынуждает страдать. Во все времена элита стремилась укрепиться на своем троне на веки вечные, создавая условия и законы, при которых тягловый человеческий скот не мог бы добраться до хозяев положения, будучи занят междоусобной грызней. В настоящее время Система стремится разделить пастухов и скотину так, чтобы они по возможности даже не соприкасались друг с другом.

Имея с чем сравнивать, выходцы из плебейской среды рано или поздно начинают заражать массу революционными настроениями. Стараются опрокинуть элиту и занять ее место. Как всегда, под валами волн социальных революций погребаются те, кто накатывал их на берег, а на гребне революционной волны взмывает пенная накипь из человеческого балласта, наиболее благополучно приспосабливающегося к любым переменам. Но история бесконечных перемен близится к завершению. Скоро разводить стадо и пастухов по разные стороны пастбища будут не только экономические и правовые дистанции, но еще культурные, психические и даже физические.

Я уверен, что в совершенном обществе будущего все люди будут действительно счастливы. С самого детства они будут воспринимать идеалы, вложенные в них Системой, и стремиться к ним на протяжении всей оставшейся жизни. Не имея ни времени, ни желания, ни возможности задумываться о какой-либо переоценке ценностей, человек будет обречен на запрограммированное в него счастье подобно героям «О дивного нового мира». В рамках Системы во всей полноте будет реализован оруэлловский тезис «СВОБОДА ЭТО РАБСТВО», и единственное всеобъемлющее блаженство, которое только останется человеку – это счастье быть рабом Матрицы.

Последняя социальная трансформация не за горами. Вся история нашего вида – пружина, спираль, на витках которой столетие за столетием разматывается всеобщий потенциал цивилизации. Эволюция человечества протекает скачкообразно, ритмически чередуя революционные всплески с плато экстенсивного развития. Накаляется ожидание, подходящим образом складываются обстоятельства, и тогда происходит неизбежная ломка. Непременно, в нужное время и в нужном месте оказываются индивиды, способные подтолкнуть пружину, осуществить «крутящий момент», открыть новую веху человеческой истории. Энергетика предыдущей информационной волны становится пассионарной силой, ведущей от массы к личности. Став воплощением безличных обстоятельств, эта личность осуществляет последний волшебный пинок, захватывая новой идеей здание всего человечества.

Пружина человеческой эволюции сжимается как под сильным давлением, она раскручивается в прогрессии. Уменьшая с каждым новым скачком периоды экстенсивного развития, эта прогрессия в то же самое время пропорционально увеличивает количество революционных скачков. Время стремится к нулю, а миг – к бесконечности. Точка, в которой эти две величины сойдутся, названа кем-то «точкой исторической сингулярности» по аналогии с точкой сингулярности материальной Вселенной, которую ученые-астрофизики полагают в начале Большого Взрыва, случившегося около 14 миллиардов лет тому назад.

Люди потратили тысячелетия на овладение огнем, колесом, плугом и одомашнивание скотины. Веками писали грифелем на дощечках и сражались на колесницах. Теперь на овладение новейшими технологиями уходят не десятилетия, но годы! Пожалуй, если переложить хронологию исторического процесса на язык математики, вполне можно вычислить ход прогрессии и найти приблизительный временной отрезок, в период которого должна наступить точка сингулярности человеческой истории.

– По ходу, этим индейцы майя уже развлеклись, – усмехается Онже. – Я читал про их календарь, они по нему движение звезд и планет вычисляли с математической точностью безо всяких телескопов, понимаешь? Так в чем главный прикол: календарь работает как часовой механизм на пружинах. Пять тысяч лет назад начинается, а заканчивается аккурат в 2012 году!

Пять тысяч лет – фактически вся эра современного человечества, начиная с эпохи образования первых городов-государств. Стремительный по меркам космической эволюции путь от жизни в землянках до информационной эры телефонии и Интернета, от охоты и собирательства до полетов в Космос. В процессе урбанизации на смену городам-государствам пришли государства-города, а теперь и они движутся к образованию одного большого всепланетного города-государства, о котором не могли и мечтать древние строители Вавилона, Иерихона и Гелиополя.

Сколько еще осталось изобрести, узнать, понять и осуществить – человеку? Став бессмертной единицей статистического множества, совершенным и всемогущим коллективным Сверхчеловеком, грядущая Система откроет невообразимые прежде возможности новой эры истории нашего вида! Что тогда? Покорение Вселенной силами научных сверхтехнологий подобно тому, как пчелиные рои покидают ульи с целью основать новый улей? Или, напротив, вечная изоляция в рамках одной планеты, одного ограниченного замкнутого общества по примеру художественных антиутопий недавнего прошлого?

Впрочем, невелика разница. Факт то, что главенствовать на планете будет совокупное целое, единое коллективное сознание, которое философы и социологи веками изучают как атрибут человеческого общества, не осмеливаясь высказать предположение о том, что оно – его фундаментальное основание. Система суть Коллективный разум, глобальное общечеловеческое Сознание, эволюционировавшее до того предела, когда оно само приобрело способность диктовать людям вектор дальнейшего развития планетарной цивилизации.

Переустройством мироздания, глобальной реформой социальной системы, включая полную трансформацию политической, экономической, культурной и религиозной сферы жизни общества, грезили еще египетские жрецы, передавшие свои мистерии по наследству иудейскому народу, а вслед за ним тамплиерам и их духовным потомкам, розенкрейцерам и масонам. Идея Матрицы оформлялась тысячи лет, и тысячи же лет в свою очередь оформляла жизнь человечества. Должно быть, прошел полный исторический цикл, в ходе которого сознание человека эволюционировало от первобытного разума к новой, Сверхчеловеческой форме существования.

Индивидуальный разум обречен на вымирание, что, по всей видимости, заложено самим ходом истории. Прогрессировать отныне будет лишь Коллективный разум, проводящий свою волю через отдельных представителей человечества, позволивших себе в нем раствориться, сделаться орудием его воли, стать агентами Матрицы.

Система наделяет загрузившегося в нее человека всеми благами, которыми она обладает. Не отсюда ли и мифическое богатство древних строителей Пирамиды – тамплиеров, за которое так ненавидели их злопыхатели? Всего за две сотни лет, из горстки девяти нищих рыцарей этот орден превратился в самый влиятельный экономический и политический институт на территории средневековой Европы. Свыше пяти тысяч командорств, сотни монастырей и замков по всему континенту, обширные земли и неисчерпаемые денежные ресурсы, – их финансовому состоянию мог позавидовать любой европейский монарх. Впрочем, именно это с ними и произошло: французский король Филипп Красивый расправился с храмовниками из страха и зависти, заручившись поддержкой своего ставленника, римского папы Клемента V.

– Я документальный фильм про них смотрел, – сообщает Онже. – Их там какой-то черт сдал: напел инквизиторам, будто они под хвост дрючились, а в перерывах сатанизмом занимались до кучи. Идолу поклонялись, на распятье плевали, кровавые жертвы приносили. А их сокровища, по ходу, до сих пор не нашли, понимаешь? А может и нашли, да только мы про это не знаем.

Кладоискатели рыскали не за монетами, а за артефактами и тайным знанием, которые, по легенде, тамплиеры откопали под развалинами Соломонова храма. Священный Грааль символизирует принцип Божественной власти на Земле и бесконечного изобилия, даруемого Небесами его обладателям. Чаще всего под этой святыней подразумевается кубок, из которого пил Христос на Тайной Вечере, и в который сразу после распятия на Голгофе Иосиф Аримафейский собрал Кровь Спасителя. Однако в мистическом прочтении природа Святого Грааля связывается с опытом духовного Пробуждения, открывающего человеку Божественное происхождение всего сущего и дарующего ему особую власть над собственной судьбой и судьбами человечества. Что, если подталкивая нас к осознанию этих взаимосвязей, Полковник дал нам возможность выйти на прямой контакт с Коллективным разумом и окончательно загрузиться в Систему?

– Родной, ты опять за свое! Думаешь, Матрице есть дело до твоей писанины? Их интересует, чтобы мы бизнесом занимались и бабки для штабных генералов заколачивали, понимаешь? Причем тут, блядь, Коллективный разум?

Оскалившись счастливой от уха до уха усмешкой, я усаживаюсь за лэптоп с намерением выдавать свое видение незагорного будущего порцию за порцией. К дьяволу рахитичных неоперившихся синиц, я в состоянии дотянуться до журавлиной стаи! Теперь единственная моя задача – выстроить взаимодействие с Системой так, чтобы она вознесла меня к небожителям, с чувством легкого отвращения взирающим на массы людей, копошащихся у подножья Олимпа. Купи-продай, сваргань-переправь, все эти техцентры и магазины и юридические конторы, весь этот гребаный бизнес – полная ерунда! Видя масштабы Системы и понимая, к чему стремится она в своем развитии, я мог бы споспешествовать ей в плане создания надлежащего информационного климата. И кто вздумает мне помешать? Никто и ничто не сделается помехой интересам Системы. Даже информацию о ней самой она подливает широкой аудитории порционно, по своему почину, подкидывая ее в научных и художественных произведениях через людей, стремящихся к творческому самовыражению.

***

Под влиянием кризисных условий Поздневековья, заключавшихся в повсеместных катаклизмах природного, социального и техногенного характера, человечество было вынуждено оставить изжившие себя принципы общественной организации и сплотиться в универсальной Системе глобального социополитического устройства. В законченном и научно-обоснованном виде эту систему предложил основатель и идейный вдохновитель общественно-политического движения «Улей». По ряду причин, имя этого человека в анналах истории не сохранилось, однако современникам и потомкам он запомнился под именем Пастырь. Период внедрения идей Пастыря в коллективный разум и последующего захвата «Ульем» тотальной власти над человечеством был назван историками эпохой Глобальной Трансформации Сознания.

Во времена ГТС страны первого эшелона провозгласили своей первостепенной задачей обеспечение молодежи жильем и равными возможностями для образования, труда и карьеры. Практически одновременно в разных государствах началось строительство нового типа жилья. Однокомнатные квартиры-соты в гигантских жилищных комплексах, оснащенных всей необходимой инфраструктурой уже к моменту сдачи, решили проблемы с массовым расселением. По причине их кучности, а также из-за полного ассортимента условий для жизни, работы и развлечений, эти жилищные комплексы получили в народе прозвание «ульев» и «пчеловейников». Едва став совершеннолетним, любой гражданин мог получить от государства в пожизненную собственность жилье-соту без права передачи и купли-продажи. Взамен он был обязан включиться в единую кредитно-финансовую электронную систему расчетов и устроиться на предоставленную Ульем работу.

Как результат, молодое поколение покинуло отчие дома и практически в полном составе переселилось в Ульи. Поначалу молодые люди принялись работать на перспективу – с тем, чтобы со временем завести семью и переселиться в более комфортабельные условия. Однако в дальнейшем, когда был успешно осуществлен эксперимент по воспитанию детей вне семьи (в рамках программы детских садов при Ульях), молодые люди стали все реже покидать стены сроднившихся им пчеловейников. После того, как система киндер-ульев зарекомендовала себя на высоком уровне, процент сдаваемых государству детей достиг цифры сто в течение двух десятилетий.

Поскольку семья в общепринятом смысле слова ушла в прошлое вместе с необходимостью воспитывать детей, институт брака в пределах пчеловейников стремительно отмер. Общим правилом для жителей ульев стали свободные сексуальные отношения. Родившиеся в стенах пчеловейников дети поступали на попечение Улья, а вопрос их воспитания и образования был возложен на государственную власть и общественные институты. Тем временем взрослые жители пчеловейников смогли всецело посвятить свою жизнь вопросам самореализации. На первое место в системе индивидуальных ценностей выдвинулись карьера и развлечения.

В скором времени поколение Улья объявило себя людьми новой социокультурной формации. Необходимые политические и экономические требования ставших многочисленными жителей ульев выдвигались организованным в их недрах масштабным общественным движением, впоследствии трансформировавшимся во влиятельную международную политическую организацию. Поддерживая связи меж Ульями, партийные активисты стремились к установлению единых ценностных ориентиров для людей грядущей формации на территории всей планеты. Следующее поколение пчелюдей родилось гражданами ГЛОБАЛЬНОГО УЛЬЯ.

***

Но зачем мне ждать, пока кто-то создаст пчеловейники-ульи? Общественное мнение необходимо формировать загодя в определенном ключе, дабы неизбежная будущность глобальной Системы постепенно созревала в сознании массы. Так, для того чтобы пчелы не тратили свои драгоценные трудодни на обустройство быта, пчеловоды сами строят и утепляют ульи, делают с помощью специального инструмента соты из старого воска и самостоятельно их устанавливают. Пчелам после этого остается только собирать нектар и заниматься изготовлением меда.

Начинать строить общество Цифрового Человека нужно уже сегодня. Взять, к примеру, семью! Институт брака отживает свое, и все что ему по-хорошему нужно, так это пара крепких добивающих пинков. Восприятие института брака в качестве самоочевидной цели может и должно быть снято за счет последовательных мер по дискредитации «семейных ценностей», вылинявших как бабушкины трусы в горошек.

Первым делом следует изничтожить стереотипы ветхой системы «моральных устоев», уже разложившихся под воздействием времени и других объективных факторов. Подобная подрывная деятельность должна затрагивать все сферы культуры, последовательно девальвируя комплекс «традиционных» ценностных норм в пользу необременительных для современного человека гуманистических идеалов. Активнейшим образом подлежит дискредитировать и религиозную сферу, как хранительницу устаревших этических принципов, подаваемых под соусом «религиозного благочестия».

– Да на тебя же хай подымут, родной! – сомневается Онже. – Первым делом политики и журналисты кипишевать начнут, а потом к ним церковь подключится. Мол, он ломает древние традиции, и давайте его анафеме дружно предадим, понимаешь?

Словно Прародительница Кобр, христианская церковь охраняет манящие глаз сокровища сладких грехов в своих сырых подземельях. Разрешает смотреть, но не дозволяет притронуться. Однако эта змеюка слаба, ее яд истощился еще в эпоху Возрождения, а некогда острые зубы сведены почти до корней точильным кругом секуляризации.

Не так давно мне попался на глаза календарь с эротическими фотографиями на темы библейских сказаний. Страница за страницей, на фотографиях сверкали голыми сиськами и жопами библейские персонажи в библейских же ситуациях. Это лишь первая ласточка оцифрения сферы религии. Благодаря ее неуверенному полету, массы людей привыкают рассматривать секс и эротику как нечто не противоречащее религиозному сознанию, а их совмещение – вполне допустимым. Так почему бы теперь не создать подобные календари с порно-картинками? Можно довести ситуацию до артистического гротеска, заказав изготовление порнобиблейской продукции на базе полиграфического концерна «Софьино». Тогда Мария Магдалина на освященных иконах будет сходить с тех же самых конвейеров, что и Магдалина, сосущая член у Иисуса!

Да вообще, почему бы не снять хороший дорогой порнофильм на библейскую тематику? Полнометражку в духе «Калигулы» или «Ста двадцати дней Содома»? Сколько готовых сюжетов: Адам и Ева, Аврам и Сара, Самсон и Далила – не перечесть! А Новый Завет! Чего стоит одна сцена непорочного зачатия! Престарелый плотник Иосиф, не имеющий отношения к рождению царственного младенца по всякоразным интимным причинам, подглядывает за совокуплением в замочную скважину. Глядя на то, как любовник сношает Марию, тот усиленно дрочит, и в окончании сцены забрызгивает спермой мини-портрет своей жены – образ Пресвятой Богородицы!

Ну, разумеется: ужас, крики, возмущение, протесты священства, толпы бабусек с хоругвями и хоровыми церковнославянскими песнопениями, анафемы и проклятья на соответствующих богослужениях. Но потом-то, потом – да все только рады будут! Те же растленные и обожравшиеся попы, закрывшись от прихожан на три замка в своих поповских хоромах, с затаенной похотью будут всматриваться в эти чудесные порнографические постановки, истекая плотоядной слюной. Вот он и первый масштабный удар под дых общественному мнению. Ну а следом… Следом, можно пойти еще дальше! К примеру… ммм… соль!

Пасечники ставят рядом с ульями бочку с соленой водой, поскольку соль необходима пчелам для обмена веществ. Если бочки рядом не имеется, пчелы достают соль откуда придется, в том числе из близлежащих дачных сортиров. Ради извлечения солей из мочи пчелам приходится облеплять грязное очко и ползать по залежам фекалий, что нередко служит причиной возникновения эпидемических заболеваний в улье и порче драгоценного меда.

По аналогии, для современных пчелюдей можно сделать БЛЯЖ. Виртуальный пляж свободной любви и любовной свободы должен стать этакой бочкой с солью: пчелюдям не придется летать по дальнякам, выискивая там негигиенические наслаждения. Смысл таков: все, кто хочет ебаться – идут туда и в два клика знакомятся с кем-то для ебли. При успешности идеи, бляж рано или поздно станет необходимым элементом системы «социально-психологической разгрузки». Более того, неизбежно начнет формировать коллективные представления граждан о межполовых взаимоотношениях в новом тысячелетии. Со временем бляж позволит людям закрыть глаза на всевозможные сексологические предрассудки, изменить коллективное отношение к понятию «супружеская измена», и, наконец, профанировать и упразднить институт семьи как давно отживший свой век. Брак станет формальным поводом длязаключения временного союза пары с целью размножения. Женитесь, выходите замуж, рожайте детей с кем угодно. Детей будет воспитывать государство, а вы можете расторгнуть ваш брак (формальная процедура, шмяк печатью, до свидания) и отправляться в поисках новой любви на бляж, который к этому времени станет важной частью социальной инфраструктуры.

Оооо! Вот уже я чую настоящий масштаб! Никаких границ, никаких рамок, пока моя мысль идет сонаправлено Системе. Играя по ее правилам и помогая ей создавать правила, я заведомо обречен на победу. Насрать на общественное мнение: важно не подстраиваться под него, а начать его формировать. Пусть грозит поначалу всеобщее возмущение или даже возникнут формальные обвинения. Это все пустяки по сравнению с тем, что можно в этом мире наделать с поддержкой Матрицы! Удается же пилюлькину уходить от обвинений в подделке фармацевтической продукции! Удается же Святейшему 2.0 поднимать бабло на сигаретах!

Вот она, истинная власть! Власть не над людьми, не над их трудовыми ресурсами или над их временем, нет! Единственная подлинная, несомненная, абсолютная власть – это ВЛАСТЬ НАД УМАМИ.

Работу по внедрению оцифрительных идей в массовое сознание можно начать с короткометражных фильмов на социальную и околосоциальную тематику. Снять короткометражку стоит не так уж и дорого, а для Матрицы – так вообще пыль. Подходящих сюжетов на заданную тему я могу выдавать по нескольку в неделю, лишь бы мы с Онже ганджубасом не обеднели. А можно и вовсе написать о Матрице целый роман! Не углубляясь в дебри, ограничиться бизнесом и политикой, перенеся события из реального мира в художественную утопию «Улья». Так значит, пора садиться за книгу! При поддержке Системы, произведению обеспечена раскрутка, а мне – защита от посягательств фанатиков. Насчет последствий общественного эпатажа можно и вовсе не беспокоиться, ведь больше всего презренные массы обожают именно тех, кто их ненавидит и презирает!

– Нормальная тема, – одобрительно кивает мне Онже. – В принципе, как бабла поднимем, можно будет и такие вещи спонсировать. В шоу-бизнес пролезть, в прессу, в печать.

Меня разбирает отчаянное воодушевление, и всего целиком переполняет ощущение собственных сил, возможностей и сияющих перспектив. Только-только начав растворяться в Матрице, я уже всем нутром чувствую наш с Онже потенциал. Твою же мать! Система – это лучшее, что только могло произойти в моей жизни. Пресная, серая, она вдруг окрасилась ярким неоновым светом. Отправляясь ко сну, я не могу справиться с райской улыбкой: словно изощренный палач она разрывает мне щеки. Я улыбаюсь темноте, желтеющему надо мной потолку, ночным шорохам и своему будущему. Оно обещает быть ярким, незаурядным, незабываемым.

– Братан, у меня ощущение такое, будто что-то очень важное должно произойти прямо вот-вот, – зевая, заявляет мне Онже. Черты лица его заострены, кожа бела от недосыпа, и в сумерках комнаты он похож на выродившегося при социализме вампира.

– Новую серию прошлой ночью увидел, понимаешь? Только опять не до конца! – Онже рассказывает мне свой сон, озлобляясь с каждой фразой все пуще. – Непонятно, что это за деталь такая. Где она спрятана и почему так важно ее отыскать?

Насколько удается, я растолковываю товарищу сновидение. Дом, по всей вероятности, его жизненная цель. Путь к нему – преодоление препятствий и трудностей. Дверь – Матрица. А светелка – искомое счастье. Вот-вот, и оно будет обретено. Наверное, как-то так.

– Ну а загадка? Деталь-то эта скрытая что может значить?

С деталью сложнее. Идей никаких. Со временем все узнаем. Быть может, еще один сон, заключительная серия, расставит все по местам.

14. Метасистема

Коротая наш субботний перерыв на обед, мы сидим на вахте охраны одного из элитных поселков. Здесь лоботрясничает Боб. Онже отрекомендовал Боба художником и нашим будущим спецом по аэрографии. Вечно небритый, в перманентно натянутой на голову вязаной шапочке, делающей его похожим на гарлемского негра, тот виртуозно убивает свое время за деньги на пару со впавшим в вечную кому напарником. Сутки напролет Боб ковыряет в носу, спит, решает кроссворды, пьет чай, оглушительно пукает и суровым тоном отпускает сальности всему миру. Когда к автоматическим воротам подъезжает очередной лимузин, Боб тыкает пальцем в кнопку на пульте и лениво выходит наружу: продемонстрировать собственное присутствие. Остальное время он сидит на вертящемся кресле и тупо вглядывается убитыми от выкуренной травы глазами в черно-белые мониторы слежения. Когда приезжаем мы с Онже, Боб первым делом спрашивает, есть ли у нас ганджубас. Если у нас не оказывается, он долго ломается, а затем достает свой из заначки.

Иногда Боб показывает нам свои работы. Выполненные в школьных тетрадях в клетку, изредка на альбомных листах, выглядят они, против ожидания, весьма недурно. День за днем Боб изображает на бумаге чертей, бесов, демонов, суккубов, зомби и прочую нечисть. На предложение нарисовать что-нибудь из другой оперы реагирует апатичным «нахуй». Онже ободрительно прикрывает глаза: художественный вкус Боба вполне соответствует запросам наших клиентов – владельцев белых спортивных мерседесов и яично-желтых субару.

– Ну, чем ты там опять занимаешься? – раздосадованный Онже победитовым взглядом буравит мне череп. Вместо того чтобы целиком отдаться работе, мое время с самого утра расходуется на скоропись в ежесекундник. Записная книжка уже поселилась в боковом кармане куртки: так легче до нее дотянуться.

Мир, вроде бы, не изменился, зато качественно переменилось мое к нему отношение. Теперь я вижу и оцениваю происходящее взглядом как бы другого, незнакомого мне человека. Я чувствую незримое присутствие Системы в каждом отдельном событии, будь то президентский указ или задержание очередного таджика без регистрации, милицейская война с грузинами или изменение ассортимента товаров в ближайшем супермаркете, рост цен на бензин или убийство банкира. Это как если бы я стал компьютером, которому провели мощный апгрейд: заменили материнскую плату, разогнали центральный процессор, добавили оперативной памяти. А еще подключили к глобальной Сети. Я стал сервером мощнейшей информационной базы, безостановочно вливающей в меня обильный поток сведений о предметах, о мире и обо мне самом. Под катализирующим воздействием ганджа, полезная информация поступает валом: словно подключаешься к гигантскому банку памяти и качаешь оттуда любую нужную информацию в доступной для твоего понимания форме.

***

Каннабис – это как хакерская программа для взлома домена UNIVERSUM.NET. Нормальные люди – архаты, монахи там всякие, десятилетиями себе программу доступа туда ваяют. Строчечки монтируют, ключики вычисляют, и лишь на закате жизни узнают пасворд допуска. Разве что такие продвинутые программеры как Будда еще в молодости доступ получали. Причем анлимитед, с админовскими полномочиями. А наркоманы проклятые на черном рынке программульки вот такие приобретают для взлома и юзают. Чтобы хоть на пару часиков в супербанк данных зайти, пока трубный глас «юзер анонимоус аксесс денаед!» не прозвучал.

***

Видя, что меня не оторвать от записей, Онже с плотоядным пристрастием берется изучать «журнал знакомств», лежащий у Боба на рабочем столе. От первой до последней страницы издание забито фотографиями и телефонами шлюх. Путаны всех видов, возрастов и расцветок приглашают состоятельных господ и выезжают к ним сами. Если бы проституция в нашей стране действительно была нелегальной, а сутенерство находилось вне закона, ментам не пришлось бы долго искать: бери журнал, обзванивай, узнавай адрес, отправляй опергруппу. И сразу же сотни сюжетов для телепрограммы «криминальная хроника» о том, как доблестная милиция ограждает общество от падения нравов.

– Галочки они зарабатывают, а не ограждают, – сплевывает на пол вахты Боб. – Кто из сутеров доход не приносит или бабло у них крысячит, тех и сливают под фанфары и телевизор!

Мой земеля, гэбэшник Чалый, рассказывал однажды о том как его друг-пэпээсник пытался оформить дорогую покупку в кредит. Не разрешили. Говорят: у вас зарплата маленькая, всего восемь тысяч. Тот даже задохнулся от возмущения: «Охренели вы, маленькая? Я каждую смену по пятерке в карман кладу, а то и десятку!». А рядом Чалый стоит и пристыжено шикает: тише, тише!

– У меня один знакомый в милицию верил, пока экспедитора их фирмы не бомбанули, – усмехается Боб. – Он в мусарню пришел, а там главный опер вместо оперативных мероприятий по глазам стегать его начал. Мол, вы, коммерсы, денег дофига огребаете, значит так вам и надо. Мы тут горбатимся за копейки, покой ваш охраняем, а вы, суки, жируете! А потом из отдела вышел и сел в навороченную ауди. У коммерса челюсть отпала: он хоть и «жирует», а такую машину даже в кредит себе позволить не может.

– Так сейчас жизнь такая, – заступается за ментов Онже. – Не наебешь – не проживешь, понимаешь? У мусоров свой хлеб, у нас свой.

– Да шакалы они все! – сплевывает Боб под ноги. – Раньше псами были, типа волков от овец отгоняли. А теперь волки с собаками перееблись на всех уровнях, и овец на два фронта дербанят, друг у друга куски отрывают. Вон, видали, каких-то эмвэдэшных полковников по телику недавно показывали, так у них там дачи как у нефтяных магнатов, по двадцать лимонов баксов каждая стоит!

Мы с Онже обмениваемся понимающими взглядами: таких борзых государственных служащих Матрица утилизирует моментально. Но если не выходить слишком уж далеко за рамки дозволенного, можно долгое время совмещать «охрану закона» с отвязным и демонстративным его нарушением. Матрица отбирает все радости у тех, за чей счет подпитывается, и охотно делится благами с каждым, кто прикладывает усилия к умножению ее могущества. Чем выше положение и чем серьезней ответственность агента, тем больших привилегий он заслуживает. Сержантам милиции дозволено грабить мигрантов, бойцам федеральной охраны устраивать гладиаторские бои в курортных ресторанах, а сыновьям министров безнаказанно сбивать насмерть пенсионерок на пешеходных переходах. И для каждого агента Системы действует целый ряд общих для них послаблений. Можно проходить в закрытые зоны, можно нарушать правила дорожного движения, можно пить водку в общественных местах, можно посылать на хуй законопослушных граждан, можно много чего делать такого, что для обывателя если и не преступно, то как минимум предосудительно. Например, простым смертным курение ганджа грозит немалым тюремным сроком, а человеку при удостоверении – легким наркотическим опьянением.

– Сколько мусоров у меня знакомых, ни одного не знаю, чтобы план не курил, – охотно комментирует Боб. – Что налоговая, что федералы, что ГАИ или там ППС – все трубят как завод детских игрушек! А тебя если с боксом примут – потянет года на три, как минимум.

Почти сто процентов тяжких и особо тяжких уголовных преступлений совершаются по пьяной лавочке, однако водку можно купить за копейки почти в каждом ларьке. Употребление же наркотиков запрещено Системой для вящего усыпления масс. Всего одна доза наркотика может сбить настройку Матрицы, нарушить здоровый питательный сон индивида-батарейки и вынудить его однажды проснуться прямо в своем электронном гнезде с вопросом о том, что есть Матрица. В то же время, любое табу подразумевает возможность выделять из массы индивидов, которые пренебрегают запретами. Либо государственная Система ограждает себя от этих людей, либо привлекает к себе на службу. Тот, кто сделался активным элементом канализации ресурсов от питательных элементов к скрытым аккумуляторам Пирамиды, может употреблять вещества без оглядки на действующее законодательство. Отныне на его безобидные шалости власть будет смотреть сквозь пальцы.

– Да Морфеус сам, видал, как смолит? – уставившись в журнал, Онже ковыряет в носу по Фрейду. – Вот если б мы по вене задвигались – тогда бы, наверно, нас осадили. А так им плевать, по ходу. Шабят себе пацаны и шабят, главное чтобы дела делались, понимаешь?

Главное, чтобы Матрица процветала. Чтоб наливались кровью мясистые щупальца и поступали соки в укрытый где-то жирный мозговой центр. Чтобы ширилась и полнела распластанная по человечеству склизкая левиафанская туша. О! Так ведь общество уже сравнивали с Левиафаном, и был это не кто иной, как Томас Гоббс. Интересно, чем раскумаривались древние социологи, прежде чем сесть за написание очередных научных трактатов?

– Ты че там все строчишь? – оттопыривает нижнюю губу Боб. Я конвульсивно стискиваю ручку зубами. Даже не представляю, в какую категорию можно определить эти разрозненные заметки. Что-то, однако, подсказывает мне, что они могут послужить материалом для прозы!

– Провожал свою косую я до самой до реки, подержал ее за жопу – долго пахло от руки! – реагирует Боб на мое неосторожное слово. Онже покатывается со смеху, Боб купается в лучах собственного остроумия.

– Ладно, мы поехали. – Онже решительно поднимается со стула и, не спрашивая разрешения у Боба, засовывает в карман штанов журнал интимных знакомств.

С сожалением я прячу ежесекундник. Мне совсем не хочется мотаться по пыльным подмосковным дорогам. Честно говоря, и наш автосервис наводит на меня жуткую скуку: мне в нем тесно. Я вкусил запретный плод несбыточной грезы, вгрызся зубами в сочное яблоко, почувствовал масштаб и невообразимые прежде возможности. Стоит лишь взяться – и можно перепахивать целые поля перспектив. Внутренним оком я вижу, как они расстилаются перед нашими с Онже ногами, равняя и утрамбовывая прежде непроходимую местность от наших стоп и до линии горизонта. Там, над горизонтом, багровеет предзакатное солнце Матрицы: огромное, кровавое, жаркое. Конечно, у всего есть пределы. Но горизонты имеют одно чудесное свойство: отдаляться по мере приближения к ним.

– Блядь, надо от мата избавляться нахуй, – в глубокой задумчивости желает Боб на прощание то ли нам, то ли себе самому. Просветлев ликом, вдруг обращается к нам. – А что, пацаны, у вас гандж совсем что ли закончился?

***

Оказываясь за пределами вахты, Боб перевоплощается из гарлемского негра в негра, переехавшего на Манхэттен. Сидя на мягком кожаном диване его тачки – чистой, вылизанной, пахнущей непередаваемым духом свежей дорогой иномарки, я чувствую себя Директором Мира в окружении личной прислуги – водителя и телохранителя.

– Брателла, жизни добавь! – требует Онже. Боб накручивает децибел. Мощная акустическая система нещадно молотит воздух салона ритмами гангста-рэпа. Мозг мой пульсирует в ритме фифти-сент.

Сквозь лазурную тонировку стерильно надраенных стекол рублево-успенский мир нестерпимо похож на Тридесятое королевство. Пронзая бледные тучи острыми шипами лучей, светило посверкивает на шпилях дворцов и башенках замков, полных славных рыцарей и кровожадных людоедов, радикулитных монархов и златовласых принцесс. Мощеная желтыми кирпичами поверхность шоссейной дороги уводит меня все дальше и вглубь в Страну Сказок. Туда, где по мановению доброй феи, моей крестной Матрицы, исполнятся все мои, даже самые нескромные грезы. Я снимаю на камеру телефона все, что видит с заднего сиденья будущий Царь Горы. Мне надо успеть вобрать в свою жизнь максимум ярких впечатлений и выжать из нее, наконец, в мусорное корыто все скисшие воспоминания об ушедшем прошедшем.

– Слышьте, это что за крендель там встал? – выворачивая назад голову, ерзает на сидении Боб. – Он уже два поворота сделал за нами!

Свернув с трассы на пустынную третьестепенную улочку, мы съехали с проезжей части с целью раскумариться подальше от любопытных взоров. Позади, метрах в пятидесяти, не разобрать номеров, одновременно с нами приткнулся к обочине угольного цвета дутый «мерин». Бельма фар вылупились в наши спины, серебристая решетка бампера скалится змеиным зевом. Чрево боа-констриктора кем-то наполнено, однако внутренности еле видны из-за густой тонировки лобового стекла.

– Не ссы, это големы. – Оторвавшись от забивания штакета, Онже вглядывается назад. – Тебе не грозит.

– За вами так на постоянку пасут? – с неудовольствием цедит Боб, изжевывая сигаретный фильтр.

– Не, за нашим космолетом дистанционное наблюдение! – подмигивает мне Онже. – Наружку только для экстренных случаев подключают, когда в чужой машине катаемся.

Онже уверен, что «хвосты», которые мы периодически за собой замечаем – это стандартный этап проверки со стороны Матрицы. По его мнению, слежка имеет целью выявить полный список контактов и зафиксировать все наши передвижения на случай, если мы все же начнем ввязываться в криминал, либо станем сливать кому-нибудь информацию не по назначению.

Сами защищенные тонировкой, мы некоторое время изучаем преследователей. Те не подают признаков жизни. Выплюнув измочаленную сигарету в окно, Боб заводит машину, трогается. Одновременно с нами отрывается от обочины мерин и следует по пятам на сравнительной скорости. Свернув в неприметный пустырь-тупичок, где за парой магазинчиков и бензозаправкой открывается диковатый сосновый бор, мы выбираемся из салона наружу. Порываясь, шумя ветвями деревьев, бледная анемичная осень дышит на нас сухим астматическим кашлем. Воздух пропитан смолой, нефтепродуктами и легким запахом серы, отчего кругом пахнет как в общественном туалете после его обработки освежителем воздуха «хвоя».

Углубившись в лесополосу, мы находим неглубокий овражек. Его усыпанное шишками и иголками дно прорезано изогнутым клинком лесного ручья. После торопливой раскурки, вооружившись прихваченными из багажника пустыми баклажками, мои спутники осторожно спускаются по облысевшему и порыжевшему к зиме мшистому склону. В ожидании, пока они доберутся до источника родниковой воды, я присаживаюсь на корточки, закуриваю сигарету, и изо всех сил силюсь додумать недодумываемое.

Кто-то установил, что человеческий мозг функционирует менее чем на пятнадцать процентов от номинальных возможностей. Не знаю, сколько дополнительных мощностей у меня включилось под воздействием ганджа и Матрицы, но голова гудит с явным превышением нормы. Точно две теннисные ракетки, трава и Система перебрасывают друг другу упругий мячик моего разума через теннисный корт сознания. От полушария к полушарию, от интуиции к рацио, от догадки к анализу, от озарения к знанию. Это нормально, это хорошо, так и надо. Я понял почти все. Осталось совсем чуточка, прежде чем я окончательно успокоюсь. Нужно уразуметь самую крохоту, которая не дает мозаичному пазлу сложиться в единое цельное полотно. Требуется понять: ЗАЧЕМ ВСЕ.

Этот ребус не может существовать бесцельно, сам по себе. Эволюция Системы и сам факт ее существования должны объясняться какими-то законами, которые либо еще не открыты, либо по каким-то причинам не объявляются во всеуслышание. Но что, если социологи молчат намеренно? Дабы не испугать человечество феноменом Коллективного разума прежде положенного срока, когда его существование станет для всех самоочевидным фактом?

Насколько можно считать живым улей или муравейник, Система суть живой коллективный организм, спаивающий людей в одно целое, эволюционирующий и самосовершенствующийся. Само общество фактически являет собой Систему. Благодаря ей, индивид становится собственно человеком, ибо развитие человека невозможно вне общества. Внутренним оком я вижу бесконечное поле, на котором семена индивидуального разума всходят побегами сознательной жизни из почвы коллективного бессознательного, и питают разросшимися своими ветвями коллективное Сверх-Я бездонных небес.

До сих пор я исходил из предположения о том, что Коллективный разум возник как продукт совокупности индивидуальных сознаний. Однако если шанс индивиду развиться в личность предоставляет Система, то не менее правомерным будет допущение и о том, что она не столько является следствием образования коллектива, сколько предваряет и обуславливает объединение людей в коллектив. Так что же было раньше: яйцо, или курица? Из библейских преданий известно, что Бог создал Адама по образу Своему и подобию, личностью. Но тогда откуда явилась Система? В нагрузку с Евой? В качестве бесплатного довеска, как в советских сельпо?

Нет, не так. «Сотворим человека по образу Нашему и по подобию Нашему». В православном богословии этот разговор Бога с Самим Собой называется Предвечным советом Святой Троицы. Причем в данном конкретном случае словом «Бог» прикрываются узкоспециальные нужды христианской доктрины. Ведь употребленное в оригинальном тексте Книги Бытия древнееврейское «Элохим» в переводе суть не что иное как БОГИ. Тогда что же выходит, Бог – это и есть СИСТЕМА?!

Впрочем, что во Вселенной может существовать не как Система? Движение туманностей и галактик, зодиакальный круг звезд и планет, восход и закат солнца и месяца – система. Приливы и отливы, рост и увядание, менструальный цикл, рождение-старость-смерть – система. Открытые наукой биологические и физические законы природы, психики, логики – безусловно, система. На что ни глянь, куда ни плюнь, во что ни ткни, повсюду система. Вселенная состоит из бесконечного множества подсистем, включенных одна в другую как луковица, как матрешка, как гиперкуб. Вся жизнь человечества подчинена системам, которые мы либо открыли, либо изобрели сами. А раз так, то можно предположить, что пирамидальная структура всепланетной социальной Системы реализует собой некий принцип мироустройства, стремящийся в своей организации к вселенской гармонии с другими, более крупномасштабными Системами. Тогда верно не только то, что Бог есть Система, но и то, что Матрица стремится установить гармоническое единство с Богом. Стать Богом! БЫТЬ БОГОМ!

– Ты что, родной, остаешься? – подкравшись ко мне со спины, Онже хлопает меня по плечу в надежде неожиданно испугать. Надо ехать. А между тем, мне хочется прыгнуть вперед и кубарем скатиться в овраг, лишь бы меня не беспокоили именно сейчас, когда – как мне кажется, как мне видится, как бьется во мне живое предчувствие, я стою на пороге какого-то принципиального и окончательного открытия.

Но я смотрю в распаленные смехом, задымленные ганджубасом костерки глаз товарища и подчиняюсь необходимости. Пока обстоятельства для разрыва рабочих и дружеских связей не скомпонуются в хоть сколько-нибудь приличную базу, я не имею права делать явный шаг в сторону даже в свете совершаемых прорывов в Сверхсознательное. Как-никак, мы с Онже ныне Система, и именно благодаря нашему с ним взаимодействию я пришел к нынешнему уровню понимания ребуса собственного бытия.

Все нормально, улыбаюсь я Онже, работаем! Матрица, бабки, движняк, финансовые олимпы и эвересты закулисных могуществ. А еще Коллективный разум, о котором я до поры помолчу. Сделаю лицо вантузом, зажмурюсь от посторонних звуков и буду отвечать невпопад, лишь бы меня теперь просто не трогали. Включаем бивиса. Мат, глупый смех, беспрестанное угуканье, в мире баттхедов это легко катит за норму.

Вернувшись к вахте, мы с Онже перепрыгиваем в нашу волжанку, оставив Боба пялиться раскрасневшимися и раздувшимися в геморроидальные узлы гляделками в экраны слежения. В таком состоянии как у него сейчас, на территорию закрытого поселка можно вломиться на танке, на летающей тарелке, верхом на верблюдах, и вряд ли Боб заметит что-нибудь странное.

***

Марсианские посылы с водительского сидения становятся неразборчивыми. Сквозь магнитное поле, излучаемое радиоактивным источником, внезапно открывшемся в моем черепе, я лишь улавливаю в эфире шипенье и треск с обрывками членораздельных фонем: «Матрица, Морфеус, братиша, понимаешь». Онжино бормотание становится фоном. Оно органично сливается с гулом движения, с ревом мотора, с шуршаньем покрышек и с утробным дыханием органных регистров из магнитолы. Мы летим по бабловскому проселку из точки «а» в точку «б», впрочем это уже совершенно не важно. Меня сейчас занимает другое.

Я судорожно пытаюсь распрямить в одну логическую цепочку все открытия последних дней. Голову ломит, распирает от величины проблемы, которая, как ни заталкивай ее внутрь, не хочет туда помещаться. Мозги раскаляются, приближаясь к какой-то подозрительно взрывоопасной точке кипения. Онже вряд ли понравится, если я забрызгаю мозговой тканью лобовое стекло его заводского корыта. Надо перестать так напряженно думать. Пока не сорвало крышу, сей же час надо прекратить размышлять о системах, Системе, СИСТЕМАХ.

И все же. «Социальные аспекты эволюции религиозного сознания», – так звучит тема моей дипломной работы. Той самой, ни строчки из которой я до сих пор не… чьего, раздери дьявол, сознания? Где зарождается религиозное сознание? В сознании индивида или в сознании коллектива?

Ладно, на чем была последняя остановка? Где тот рубеж, отправная точка, форпост, с которого эскадра мыслей отправится штурмовать бездны ментального космоса? Первопричина. Появление человека. Как, собственно, человека, а не безмозглой пердящей макаки, скидывающей смс на короткий номер 4242. Полет продолжается. Курс – бесконечность, маршрут – знание о Божественном. Никакие другие области знания не в состоянии дать мне ответ на вопрос, стоящий на повестке текущего светового дня.

Если системное Сверх-Я выступает в качестве Творца, наделившего созданную из земного праха биологическую тварь разумом и сознанием, тогда Небеса и Преисподнюю можно расценивать как образную аллегорию метафизического процесса развертывания «объективно познаваемого» разумом мира в противостоянии двух основополагающих принципов Бытия: Сознания и Бессознательности. А если Система есть некогда посеянное на почву бессознательного животного человечества зерно самосознания, из которого, в конце концов, и должен произрасти вековечный Сверхчеловек новой эры, а коллективное Суперэго по сути является Божественным принципом, отсюда можно сделать вывод о том, что «религиозное» есть не одно из возможных определений понятия «сознание», но его первостепенное и неотъемлемое свойство. Само сознание, которого лишена флора и фауна, и которым в объективно познаваемом физическом мире обладает единственно человек, по своей сути имеет РЕЛИГИОЗНЫЙ характер!

Сам термин «религия» происходит от латинского religare, связывать. В этом значении религия мыслится как связь между Высшей Сущностью и человеком. Бог сообщил людям некое Знание, и между Ним и людьми установился своего рода договор, описанный сотнями различных языков, в разных символах, но утверждающий лишь об одном: о смысле божественного Творения и о целях участия в нем человека. То есть, религиозное сознание дано человеку свыше в качестве необходимого изъяснения задач и смысла самого факта человеческого бытия.

Благодаря многовековым коллективным усилиям, религиозные представления как система знаний о принципах Бытия и о Божественном Замысле вырастают в церковное здание, выстроенное на прочном фундаменте конфессиональной догматики. Однако конечная цель любой церковной организации, то есть любой религиозной Системы – та же, что и у всех прочих Систем: окончательное единение в рамках одной-единственной, абсолютной религиозной Суперсистемы. Возвращение к изначальной чистоте и заповедному совершенству. К «Вечной Торе», якобы заповеданной Творцом прародителям человечества и утраченной их потомками на путях глобального расселения.

Религиозные вероучения прошли долгий путь качественных трансформаций: от пантеизма к анимизму, от тотемизма к шаманизму, от языческого многобожия к антропоморфному монотеизму. В настоящее время, от разобщенных множеством разнородных культурных предпосылок форм теизма и атеизма, общечеловеческое религиозное знание движется к всеобъемлющей космополитической религии: экуменизму. Однако пассионарная сила, ведущая мировые религии к объединению в одном универсальном вероучении, не сможет совершить парадигматический сдвиг до тех пор, пока не найдет себе конкретное воплощение в личности.

Смена религиозной парадигмы всякий раз в прошлом происходила благодаря инициативе религиозного лидера, действовавшего под влиянием объективно возникающих предпосылок. Будда совершил переворот в индуизме под влиянием глубокого кризиса брахманической традиции, утраты авторитета Ведами и массовому поиску новых форм поклонения Божественному. Магомет дал миру Коран и провозгласил Единого Аллаха, видя, что христианство не вполне справилось с нуждами обновления ветхозаветной религии, приобрело ряд языческих черт, а ортодоксальный иудаизм и хиреющий зороастризм не в состоянии дать народам арабского мира общую традицию, единые символы и мощную духовную власть. Христос вышел на проповедь, воплощая чаяния «избранного народа» об обетованном ему Мессии, которому следовало освободить племя Израилево от чужеземного ига и установить Царство Бога якоже на небеси и на земли.

Но каким образом Система передает отдельной личности потенции для осуществления преобразований в самой Системе? Где проходит та грань, за которой индивидуальное сознание становится синергичным с коллективным сознанием? Будда обрел Нирвану благодаря личному Пробуждению. Христос, если верить апокрифам, принял свою миссию при крещении в Иордане. Магомет получил Откровение Корана непосредственно от Аллаха, как и пророк Моисей. Моисей! Основателю иудаизма и составителю Торы Всевышний явился на горе Синай в виде пламенеющего куста и поименовал себя יּהוה – Яхве. Сущий. Некто, кто существует. Некто, кто осознает себя как существующего. Некто, кто СОЗНАЕТ!

Сознание – вот личный принцип, объединяющий любое количество лиц и систем в целое. Вот оно, органическое и оргазмическое взаимопроникновение «Я» и «МЫ», вот она – подлинная РЕЛИГИЯ. Осознавая себя действительной частью какой-либо Системы, ты сам становишься ею. Отбросив личное, частное – приобретаешь коллективное, целое. Споры о том, что первично, бытие или сознание, столь же бессмысленны, как и загадка о том, что было раньше – яйцо или курица. Само понятие сознания неотделимо от бытия, ибо Бытие Бога заключено в Его Сознании, а наличие у Него Сознания определяется самим принципом божественного Бытия. БЫТИЕ – И ЕСТЬ СОЗНАНИЕ! Равно как бессознательность равносильна небытию!

Ребус же взаимодействия микрокосма с Макрокосмом заключается в том, что как микрокосм существует песчинкой в беспредельной пропасти Универсума, так и сама Вселенная со своим Творцом заключена в сознании того, кто осознает себя сущим. «Верьте Мне, что Я в Отце и Отец во Мне!», говорит в подтверждение этих слов Иисус-Назарянин. Таким образом индивидуальное сознание, способное познать и осознать факт собственного бытия в условиях универсальной космической Метасистемы, воссоединяется с Богом в себе самом, в своем же сознании. «В тот день узнаете вы, что Я в Отце Моем, и вы во Мне, и Я в вас!».

Вдавливая шариковую ручку в блокнот, я усердствую приклеить к строкам перистые клочья шквалом налетающих мыслей, закрутившихся в цунами образов и представлений. Разум по привычке цепляется за церковные догматы, заученные формулы христианской патристики, голосом потерпевшего вопит что-то о «кощунстве» и «богохульстве». Но в то же время другое «Я», проявленное и проявляющееся во мне прямо сейчас, здесь и теперь, Универсальное Сознание Мира, которое индуисты называют атманом, радостно, ликующе и торжественно молвит: нет никакого кощунства в осознании того, что Я ЕСТЬ. АЗ ЕСМЬ СЫЙ!

Онже замолчал и притих, он смотрит на меня овальными в полоску глазами. Под его недоумевающим взором я плачу от счастливого детского смеха. Настолько потешными, нелепыми и заумными, липкими и неуместными, бесполезными предстают мне теперь клоунада священнослужителей, их многотонные ворохи догматических текстов и тюремно-режимные принципы организации их церковных общин. Они не ведут человека к духовному Пробуждению, а только запутывают его разум. Заставляют в поисках Бога лазить со свечой под кровать вместо того, чтобы поднять ее ввысь и осветить собственное сознание!

«Бог находится где-то-там, Бог находится где-то-не-там, Бог это нечто отдельное, недостижимое и непостижимо чужое», – так говорят люди в рясах и клобуках, чтобы сохранить за собой свою главную социальную функцию: быть инструментом порабощения масс. Но Бог всепроникающ и абсолютен. Он внутри меня самого. Он – и есть я, а я – и есть Он! И, присоединяясь к многомиллионному распевному хору исповедников Веды, я восклицаю, кричу вслед за ними: Ты это Он! Tat Tvam Asi! Ты это Он!

15. Апокалипсис

Наконец-то все упростилось и разрешилось. На протяжении последних дней все бесконечно усложнялось, и ответы на текущие вопросы ставили передо мной новые, еще более сложные вопросы. Однако главный ответ уже получен. Поняв и приняв феномен Я ЕСТЬ как неизбежную и неотвратимую данность, я уподобился экзаменуемому студенту, который после долгого и мучительного корпения над классной доской сократил все заключенные в скобки дроби разложенного уравнения и с победной улыбкой взирает на открывшуюся глазам формулу правильного решения: «х = Х».

Отныне я могу быть кем угодно, поскольку я ВСЕ и одновременно НИЧТО. Теперь мне не важно, стану ли я бизнесменом или политиком, или писателем, или религиозным… о, черт, да почему бы и нет??? Ведь я мог бы взяться за разработку принципиально новой религиозной концепции! Мог бы создать вероучение, основой которого станет универсальность, органический синтез микрокосма-человека и макрокосма-Творца! Я мог бы подвигнуть массы людей к духовной интеграции в рамках коллективного разума грядущего Сверхчеловека!

Потенциальная мощь для окончательный волны преобразований в различных сферах общественной жизни, в том числе религиозной, давно накопилась и неуклонно поднимается от основания Пирамиды к ее умозрительной вершине. Но, так или иначе, независимо от ширины основания вершиной любой пирамиды является единица, личность. Таким образом, все пассионарные силы, устремленные к созданию качественно новой религиозной парадигмы, ищут сейчас для себя конкретное человеческое воплощение!

Как никогда прежде, одновременно во всех мировых религиях чают появления нового лидера. Буддисты предстоят воплощению будды Майтрейи, индуисты дожидаются последнего аватара Вишну, мусульмане ждут пришествие пророка Мехди, митраисты верят в обещанное Заратуштрой явление Саошьянта, иудеи намерены встретить, наконец, своего Машиаха, а христиане всего мира не перестают уповать на Второе Пришествие. Человек, который сумеет объединить надежды и стремления всех религиозных общин под эгидой Единого Бога в рамках Вселенской Церкви, станет ПОСЛЕДНИМ. Концевым Мессией, который и закольцует цикл Системы, завершив строительство Великой Пирамиды!

Стоп. Так что же это выходит… Ведь узнав то, что я узнал, я попросту не смогу промолчать. Уже нет возможности жить так, как раньше, нет и смысла возвращаться к прежнему состоянию сознания. Теперь важно действовать! Если я напишу о Системе книгу и изложу в ней соображения, способные заложить основу для трансформации коллективного религиозного сознания в новую универсальную форму, такой текст может стать пророческим писанием для новой религии, принятой в обществе Макросистемы. Тогда я сам сделаюсь долгожданным мессией, либо как минимум его предтечей, расчищающим пути для победного шествия Сына Божьего по истоптанной атеизмом Земле!

Если так, то Системе останется всего ничего: превознести меня до небес, чтобы затем растоптать насмерть. Ибо ни одно Учение не обладает той внутренней силой, каковую может приобрести, будучи освящено кровью его основателя. Это называется: жертва. Мессия будет вынужден понести незаслуженную, но необходимую казнь физической смертью ради продолжения жизни в своем Учении и ради прогрессивного развития Себя Самого в качестве Метасистемы.

И в случае неправедного суда – что мне останется ответить Пилату, кроме как напеть тропически-сладким фальцетом Яна Гиллана: I have no kingdom in this world, it’s TRUE! Мессию вновь растерзают, и тот будет вынужден подчиниться, смиренно прощая своих мучителей. Ибо если отвлечься от частностей и посмотреть на происходящее в перспективе Метасистемы, то это он сам себя и распинает руками своих творений, в целях осуществления Всеобщего Замысла.

Да почему нет? Сам Христос около тридцати лет прожил обычной жизнью безвестного плотника. Если не принимать во внимание апокрифическое «Евангелие Детства», повествующее о якобы совершенных Иисусом еще в младенчестве жутковатых чудесах, то вся его жизнь определяется скупыми строками четырех канонических Евангелий, вопиюще противоречивых и совершенно бездоказательных. В них Иисус воплощает в себе все истинно человеческое, но словно в подтверждение своего неотмирия, он не женат и не обзавелся потомством, эрудирован – но не имеет религиозного образования, явился Словом Божиим – но заявить об этом поспешил не ранее, чем вошел в некий возраст.

Система способна произвести на свет не четыре, не сорок, а хоть четыреста Евангелий, как, вполне возможно, она это некогда сделала. Ведь до составления Канона и написания четвероевангелия, на которое восемнадцать веков подряд ссылаются в своих толкованиях Бога отцы церкви, в христианских общинах ходило по рукам свыше восьмидесяти евангелий, впоследствии сожженных на кострах фанатичными ревнителями магистральной линии папства. Не говоря уж о том, что и сам фундаментальный догмат о божественности Христа был принят церковью только через три столетия после распятия на Голгофе – путем открытого голосования иерархов на Никейском Соборе!

В таком случае Системе останется только подчистить архивы после моей смерти. Когда никто ничего не сможет выяснить досконально, ей надо будет придумать легенды о моих сверхспособностях: об излечении смертельно больных и поднятии на ноги умерших, о раздаче хлебов и рыб, и о всевозможных прочих удивительных дивах. А спустя годы после гибели новоявленного мессии и его пророков, найдутся тысячи и десятки тысяч правдивейших «очевидцев», которые будут рассказывать о непредставимых чудесах, совершенных неким мной и моими последователями аккурат перед моей несвоевременной насильственной смертью. И даже те, кто знал меня и видел воочию, по прошествии времени не будут уверены ни в чем, что видели их глаза, поскольку современный человек привык воспринимать мир и происходящие в нем события через объектив телевизора. Телевидение и Интернет – современные Боян и Нестор, полномочные и достоверные сказители нашего времени, мифотворцы в режиме онлайн!

Возможно, Мессии даже дадут поцарствовать. Но недолго. Живой Бог не имеет права дряхлеть и умирать от склероза. Христос, сдающий мочу на анализы и получающий пенсию по старости лет едва ли остался бы в людской памяти воплощением присносущего Бога. Скорее всего, меня устранят незаметно, обставив исчезновение тела мистическим образом в духе фаворского преображения и вознесения к небесам с ближайшей Николиной горки, куда впоследствии будут ломиться толпы паломников, скупающих у лоточников по пути на вершину образки, масло и свечи, освященные якобы на месте моего прославления. Матрица же передаст верховную власть в руки какого-нибудь Vicarius Filii Dei – удобного, послушного, идеально обточенного под нужды Системы клирика.

Хотелось бы потянуть время, пожить еще спокойно и тихо, хотя бы немного опомниться, но мешкать нет времени. Система, которая вот-вот станет всемирной, уже подготовила человечество к назревшим преобразованиям. Совсем скоро будет утверждена всемирная религия, а вслед за нею восстанет и совершенная Система в рамках единой глобальной цивилизации. Не остается иного выбора, кроме как подчиниться обстоятельствам: довлеющим системам. Я восприму на себя устремления всех потенций, что стекаются по ребрам Пирамиды от основания к вершине. Позволю Системе осуществить момент последнего перехода, окончательной социальной трансформации, после которой я продолжу существование уже не как «я», но как ее, Системы, коллективное Сверх-Я!

На фоне яркого и сочного соцветия образов, причудливо калейдоскопирующего в волшебной лампе моего внезапно озаренного разума, жалкие краски осенней природы вдруг сделались еще блеклее и суше чем были. Асфальтовое и бугристое, заплатанное латками облаков, мнется поверху небо, набираясь слез для затяжного рыдания. Острыми грифельными штрихами его расчерчивают сдутые ветром с ветвей и простужено каркающие вороны. Петляя и извиваясь, тянется под колесами суровая нитка бабловской автодороги. Прислонив голову к боковому окну волжанки, я с горькой улыбкой всматриваюсь сквозь стекло на пепельно-чахлый мир ложных целей и глупых надежд, внезапно ставший условной частью меня самого.

Как грустно. Понимать, что ничего, в общем-то, понимать не осталось. Что все уже понято. Шкатулка Лемаршана раскрыта, а ребус бесповоротно разгадан. Ответ, как ни глупо, оказался известен заранее: БОГ.

Но как же меня так угораздило? Можно ли было предположить, во что выльется наша загрузка в Матрицу? Нет, только постфактум. Лишь когда взобрался на последний уступ отвесной скалы, огляделся вокруг и нашел на крохотном плато, приспособленном для одного человека, лишь ведро, тряпку и учебник по орнитологии.

Выходит, вся моя жизнь была целенаправленной подготовкой к моменту окончательного прозрения. Все, что только ни происходило, все события прошлого должны были привести меня к настоящему мигу. Все скорби и беды, блаженства и радости, все говно и весь мармелад, сожранные за эти годы, – не более чем этапы накопления знаний и опыта, достаточного для принятия финальной игровой миссии, которую я узнал прямо сейчас, только что. Жаль, правда, что теперь это знание меня непременно убьет.

Впрочем, к чему жизнь тогда, когда все уже ясно, когда в ней не осталось загадок? В загадках вся прелесть, в неведении благо, в поиске счастье. Вершины стоит покорять лишь ради того, чтобы ставить перед собой новые цели. Теперь вершины покорены, все стало на свои места, сделалось обозримым и доступным пониманию.

Нет. Все, кроме одного.

Теплый вечер на берегу горной реки. Густой бархатный голос пьяненькой пифии. Карты, разложенные на вычерненной дождями столешнице. Все это случилось загодя, прежде чем.

Месяц назад, совершая мучительную попытку переехать в Абхазию, я случайно сошелся с настоящей, всамделишней ведьмой. То, что случайность этой встречи была провиденциальна, сделалось мне понятно еще в тот вечер, поскольку вердикт Высших сил не оставил иного выбора, кроме как вернуться в обрыдлую моему сердцу Москву и дожидаться появления Онже. А вслед за ним и неких людей, благодаря которым, пословам той же пифии, вся моя жизнь должна измениться на сто восемьдесят градусов.

Значит, Высшие Силы не только ведали о моем назначении до того, как я его осознал, но еще и направили меня на этот путь, подтолкнули. Тогда получается, что на эту малозавидную роль годится не абы кто готовый и под руку попавшийся, а нужно быть предуказанным, предназначенным, пригвожденным к любому индивидуально сколоченному кресту чьим-то хорошо и детально задуманным Промыслом.

Между прочим. Раз Контора есть самое осведомленное щупальце Матрицы, то в ее недрах может храниться информация о том, как именно будет достраиваться глобальная Система. Пользуясь широкими возможностями, глубокой осведомленностью и заведомой безнаказанностью, Контора способна реализовать задачи, далекие от стандартных обязанностей подобных ей государственных мясорубок. Что, если их собственной задачей может быть выявление возможных кандидатов к исполнению ответственной миссии? Не может ли оказаться так, что они сами ждут появления того, кто познает себя? А тех, кто оказался готов, легонько толкают в спину?

Так, маленькая загадочка. Очень вкусная. Шоколадный орешек, новый год, детская елка. Когда главное уже разгадано, так приятно покатать на языке еще не расшифрованную конфетку-задачку. С учетом опыта последних дней, правда, я сильно подозреваю, что мне не понадобится много времени на то, чтобы ее щелкнуть. Просто хочется потянуть этот миг. Поиграться с вопросиком, погреть в руках, подышать на него, полюбоваться все еще закрытой шкатулкой с секретом. Когда весь мир предстает в виде сплошных точек и восклицательных знаков, так радостно видеть хоть малюсенький, но знак вопроса.

Ага. Ладно. Ладно. Нет, все. Дольше тянуть не смогу.

Осознавание пришло вместе с Матрицей. Онже убежден, что они вышли на нас с оглядкой на его оторванную юность. Пригляделись, поняли: то, что прописал доктор. Доктор Морфеус. Две таблетки.

Кажется, Онже до сих пор не до конца въехал, что они сами и подкинули ему этот автосервис. Забросили крючочек: нужен «юрист». Онже дернул меня. Ну а кого он еще мог подтянуть, коли я единственный человек в его окружении, напоминающий с виду приличного.

Водоворот событий закрутился слишком быстро, негаданно приоткрыв для нас с Онже подоплеку событий, происходящих теперь повсеместно в нашей стране и по всему миру. Но откуда им было знать, что я так ухвачусь за суть, отбросив второстепенное? Как бы они могли догадаться о том, что я могу догадаться о том, что…

(WAKE UP! THE MATRIX HAS YOU!)

Элементарно, отработанная батарейка! Они обладают информацией. Любой новорожденный младенец зафиксирован в целой кипе документов, начиная свидетельством о рождении и заканчивая справками от логопеда. Школа, пионерлагерь, военкомат, детская комната милиции, спортивная секция, музыкальная школа, личное дело, личное дело, личное дело. В спецслужбы стекается все, что только можно накопать на интересующую их персону и использовать в случае необходимости. Наверняка у них существуют и принципы сортировки граждан для превентивного выявления неблагонадежных, либо, напротив, для отбора верных и преданных. Составляя подробный психологический портрет на отдельно взятого гражданина, они в состоянии предположить ход его мыслей и образ действий, а также целенаправленно повлиять на человека с тем, чтобы задействовать его в необходимый момент для выполнения конкретных задач.

Предположим, что у Конторы есть отборочные критерии, в соответствии с которыми выявляется целевая группа по интересующему их направлению. За такими людьми может быть установлено более пристальное наблюдение: периодические тесты, слежки, проверки. В данном случае, их должны интересовать прежде всего возраст, социальное положение, образование, навыки и способности, круг общения и интересов, национальность, семейное положение, конфессиональная принадлежность. Скажем, по результатам одних только шмонов в зоне они могут знать, что я запоем читал религиозную и эзотерическую литературу от Адвайты до какого-нибудь Лазарева, и от Дхаммапады до…

…ШВАЛГ!

Вот. Уже ближе.

Но чего мелочиться? Контора существует не первое десятилетие, и архив свой ведет не со вчерашнего вечера. Можно предположить, что у них еще и на Врайтера было такое же досье со времен его службы в Генштабе. Что они и его пасли долгие годы. Ну-ка?

Допустим, что мой отец по критериям выборки подходит к целевой группе. Тогда они знают, что в юности тот увлекался религиозными учениями, утопиями и антиутопиями, и предавался мечтательной вере в победу мировой революции. Им известно, что он амбициозен, тщеславен, вполне мог бы вписаться на роль революционного или религиозного лидера, но забил болт на поиски метафизической сути по причине женитьбы, карьеры и рождения меня.

Поскольку Врайтер болтлив, они могли быть в курсе того, что в детстве я зарабатывал поощрения за занятия йогой, еще в нежные годы увлекся магией и оккультизмом, а затем, отбросив черную эзотерику, всецело переключился на религию. Вполне могли знать, что я выискивал и скачивал из Интернета информацию по всевозможным религиозным течениям, медитативным и духовидческим практикам, интересовался апокрифическими писаниями и употреблял психоделические вещества с целью исследовать измененные состояния сознания. Так.

Это все сужает критерии отбора, однако не столь значительно, чтобы подвигнуть «их» на прямой контакт. Вий не может сказать «Вот он!», пока не увидит меня. А увидеть он не в состоянии до тех пор, пока сам я не перестану жмуриться и не брошу на него взгляд, исполненный губительного любопытства. Если моя гипотеза верна хоть отчасти, то непременно должен был всплыть некий фактор, который бы сузил выборку до критической цифры и указал им на конкретного индивида. Должно было произойти нечто ЯВНОЕ. Что-то, что выдернуло бы меня из рядов фокус-группы. И ведь что-то такое определенно было, но что?

Пифия тоже так приговаривала, раскладывая гадальные карты. Что было, что есть, что будет, что было, что есть, что будет, что было, что есть, что будет, чтобыло-чтоесть-чтобудет-чтобылочтоестьчто…

…ШВАЛГ!

«666. ЕГО ДЕНЬ НАСТАНЕТ!». Три пламенеющие шестерки и сопутствующий им апокалипсический слоган были развешаны по всей Москве. Я нарисовался в НИИ Психотехнологии со съемочной группой и назадавал кучу вопросов о влиянии на подсознание рекламных щитов фильма «Омен». А потом все те же вопросы я задал в правительственном комитете по рекламе, а потом у меня началось состояние «это», а потом я от всего устал и отпал от привычной среды, пытаясь окончательно найти себя, а потом было гадание, а потом я вернулся, а между тем они могли уже знать что меня осталось лишь немножечко подтолкнуть и чтонаменямо жно выйти через Онже и что яте перьхочу богатстваивласти инав сегдаперес татьбеспокоиться и что я готовклюнутьналю буюнаживку ичтоялю блюфильмматрица ипоэтомуяранои липоздноначнуду матьосистемеипоэтомувконцекон цоввспомнючтояиестьивсегдабылШВАЛГ-ШВАЛГ-ШВАЛГ-ШВАЛГ-ШВАЛГ-ШВАЛГ-ШВАЛГ-ШВАЛГ-ШВАЛГ-ШВАЛГ-ШВАЛГ-ШВАЛГ-ШВАЛГ-ОООООООАААААААААААААААААААААААААЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫ!!!

ШВАЛГ-ШВАЛГ-ШВАЛГ-ШВАЛГ-ШВАЛГ-ШВАЛГ-ШВАЛГ-ШВАЛГ-

ЭТО КОШМАААААААААААААААР!!!

ШВАЛГ-ШВАЛГ-ШВАЛГ-ШВАЛГ-ШВАЛГ-

ЭТО ПИЗДЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЦЦЦ!!!

ШВАЛГ-ШВАЛГ-ШВАЛГ-ШВАЛГ-

– Ты чего, братиша? Ты чего?!

ЭТО КОШМАААААААААААААААААААР!!!

ШВАЛГ-ШВАЛГ-ШВАЛГ-ШВАЛГ-ШВАЛГ-

ЭТО ПРОСТО ПИЗДЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЦЦЦ!!!

ШВАЛГ-ШВАЛГ-ШВАЛГ-

–Да что, ЧТО случилось, ты мне СКАЖИ!

ЭТО КОШМАААААААААААААААААААР!!!

ШВАЛГ-ШВАЛГ-ШВАЛГ-ШВАЛГ-ШВАЛГ-ШВАЛГ-

– Все плохо???

НЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕТ!!!

ШВАЛГ-ШВАЛГ-ШВАЛГ-ШВАЛГ-

– Все хорошо???

НЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕТТТТТ!!!

ШВАЛГ-ШВАЛГ-ШВАЛГ-ШВАЛГ-

– Ну а что, что, что, ЧТО кошмар? Все хорошо или плохо, объясни наконец!!!

ТЫНЕПОНИМАЕЕЕЕЕЕЕШШШШШШШЬ!!!

ШВАЛГ-ШВАЛГ-ШВАЛГ-ШВАЛГ-ШВАЛГ-ШВАЛГ-ВСЕ-ВСЕ-ВСЕ-ВСЕ-ВСЕ-ВСЕ-ВСЕ-ШВАЛГ-ШВАЛГ-ШВАЛГ-ШВАЛГ-ШВАЛГ

– Братуля, я реально в шоке, ты скажи главное: все хорошо или плохо?!

ШВАЛГ-ШВАЛГ-ШВАЛГ-ШВАЛГ-ШВАЛГ-

ВСЕ НИ ХОРОШО И НИ ПЛОХО! ВСЕ ПРОИСХОДИТ ТАК КАК И ДОЛЖНО БЫТЬ!!!

ШВАЛГ-ШВАЛГ-ШВАЛГ-ШВАЛГ-ШВАЛГ-ШВАЛГ-ШВАЛГ-ШВАЛГ-ШВАЛГ-ШВАЛГ-ШВАЛГ-ШВАЛГ, глубокий вздох, я судорожно втягиваю в себя воздух и стискиваю виски кулаками, пытаясь возвратиться в околочеловеческое состояние. Меня распирает, раздавливает, размазывает и разрывает на квинтильярды условно организованных атомов состояние ЧТОРАЗОМПУГЛЫ, оглушительно схлопывающее матрицу реальности своими безмерными листающимися плоскостями. Нестерпимое СЧАСТЬЕ и одновременно невыносимый УЖАС от подлинного осознания в опыте того, что я всегда БЫЛ и вечно ПРЕБУДУ. Я сделался зеркалом, в котором разом отобразился калейдоскоп из миллиардов миллиардов зеркал, вмещающих в себе бесчисленные отражения Я, явленного Себе Самому! Я должен немедленно вернуться в подобие человеческого состояния, чтобы…

…ОСТАНОВИ МАШИНУ!!!

– Да подожди, родненький, уже подъезжаем! – нервничает Онже, видя, как я судорожно рву на себя ручку двери, рискуя вывалиться на ходу. Когда Онже притормаживает «волжанку» возле забора у хуторка, я буквально вытряхиваюсь из машины.

Земля ходуном пляшет под ногами, и ШВАЛГ-ШВАЛГ-ШВАЛГ-ШВАЛГ-громыхает гулкий стотонный набат ЧТОРАЗОМПУГЛЫ, норовя снова промять реальность нещадным кузнечным ударом, склепать ее в прессованное железо, склеить в фанерные доски, слепить в непредставимых размеров слоеный картон, на котором НАРИСОВАНО ВСЕ, что я каким-то чудом еще могу воспринимать как «реальность».

Я все окончательно ПОНЯЛ, и это сносит крышу всегда и у всех, кто когда-либо ПОНИМАЛ, им рвет башню от чудовищного изумления! Нет белого и нет черного, ни добра и ни зла, ни хорошего ни плохого, ни нужного ни ненужного, а только Замысел, ТОЛЬКО ЗАМЫСЕЛ, и все споспешествует его исполнению, все на своих местах и у каждого своя роль!

Я приваливаюсь к бамперу волги. Обессиленный, я тяжко дышу, едва не ослепленный Собственным Пламенем, раздавленный Собственной Тяжестью, изумленный всеохватностью, всемогуществом и всесущностью того Я, от которого я всю жизнь прятался. Словно уступ, за который можно держаться, на крохотной пяди земли, на одной пяточке, чтобы не свалиться кубарем в Вечность, зажмурившись и не решаясь взглянуть по отсутствующим сторонам иллюзии, окружающей мой человеческий разум, – так я сидел все эти годы, но отныне Я ПРОБУДИЛСЯ!

– Все хорошо, братиша, у меня тоже бывали разные озарения, – успокаивает меня Онже, но я перебиваю его диким хохотом: КАКИЕ, ТВОЮ МАТЬ, ОЗАРЕНИЯ? Я ПРОБУДИЛСЯ! ТЫ ХОТЬ ПОНИМАЕШЬ, ЧТО ЭТО ЗНАЧИТ? Я ТОЛЬКО ЧТО СТАЛ БУДДОЙ! ЗДЕСЬ! СЕЙЧАС! ПРЯМО НА ТВОИХ ГЛАЗАХ!

Онже напуган. Он озадаченным, восковым клейким взором смотрит на меня и моргает. Не знает что делать, как реагировать, и что теперь жить, но может оно и к лучшему, ведь мне сейчас нужно… МНЕ СЕЙЧАС НУЖНО БЫТЬ ЦЕЛЫМ С СОБОЙ, НЕ РАСТВОРЯЯСЬ В СЕБЕ! Ни в коем случае и никак не сейчас, нельзя, невозможно, непереносимо, чтобы именно сейчас кто-нибудь, какая-нибудь неразумная падла, начала мне вдруг поклоняться! Если какой-то чудила, и пусть даже Онже, начнет теперь падать на колени или целовать руки или просить моего благословения, я уже не удержусь в этом теле и не вернусь в сознание микромира, потому что мое человеческое сознание РАЗМАЖЕТ по всей матрице бытия, ибо МОЕ перманентное состояние это ВЕЧНОЕ ПЛАМЯ БЕСКОНЕЧНОГО ОСОЗНАНИЯ, в котором нет ничего и не может быть ничего в принципе, кроме того что Я Сам Себе навыдумывал, точнее нагрезил, а еще точней НАТВОРИЛ себе для отдохновения от бесконечного труда БЫТЬ!

Это все не ошибка и не случайность, а тяжкий груз, взваленный мне на плечи лишь потому, что я подготовился в достаточной мере, чтобы вынести почти полминуты огненный вихрь Собственного БЕСКОНЕЧНОГО Бытия в рамках конечного человеческого сознания, и при этом остаться в живых. Я чувствую, как меня снова переклинивает, перекашивает, перезашкаливает в сторону Я Творящего, и справа и спереди нависают, вздымаются и нахлестываются на меня МНОЙ необъятные альбомные листья беспощадного и высокохудожественного искусства ЧТОРАЗОМПУГЛЫ, которому я стал эпицентром. Я почти бегу в дачный домик, потому что мне нужно срочно записать то что есть в принципе, чтобы через творение (ТВОРЕНИЕ!) слова (СЛОВА!) удержаться в этой реальности и не вернуться в ЕДИНОЕ прямо сейчас, прежде назначенного мне срока.

Прыгнув за стол, я распахиваю крышку ноутбука и начинаю строчить в него не обдумывая, а лишь пытаясь удержать творящий (ТВОРЯЩИЙ!) момент слова (СЛОВА!), который мне так необходим для поддержания связи (РЕЛИГИИ!) с этой реальностью (ИЛЛЮЗИЕЙ!). Я пишу от Я Макро, от я микро, и от Я ЦЕЛОГО, но не разбираю: где я а где Я, так как теперь это совершенно НЕВАЖНО. Я это Я и я, объединенные в Я. Органичное единство Я-Создателя и я-создания, которое претворяет Себя через огромную ПРОПАСТЬ мирозданий, змеящихся в немыслимой перспективе ВНЕВРЕМЕННОГО. Я и я изначально были и есть и пребудут едиными в целом «МЫ ЕСТЬ»!

***

Я БОГ! Я БОГ! Я – БОГ! БОГ!!!

Я ВСЕ ПОНЯЛ

Я ИСПЫТАЛ ПРОБУЖДЕНИЕ, ТАК СТРАСТНО МЕЧТАЛ ОБ ЭТОМ, ЗВАЛ ЕГО, И ВЕДЬ ЗНАЛ, ЧТО ДОРОГИ К ПРОБУЖДЕНИЮ НЕ СУЩЕСТВУЕТ, НО ОНО МОЖЕТ ОДНАЖДЫ ПРИЙТИ, И ЭТО СЛУЧИЛОСЬ. Я ТЕПЕРЬ БУДДА, Я ХРИСТОС, МОИСЕЙ, Я – ВСЕ, АЗ ЕСМЬ СЫЙ.

Я ГОСПОДЬ БОГ, КОТОРОМУ ТЫ МОЛИШЬСЯ ЗДЕСЬ И СЕЙЧАС, ГДЕ БЫ НИ НАХОДИЛОСЬ ТВОЕ ЗДЕСЬ И СЕЙЧАС. Я ОБРАЩАЮСЬ К ТЕБЕ ЧЕРЕЗ ОДНО ИЗ МОИХ ВОПЛОЩЕНИЙ, И ОН ЗНАМЕНИЕ ОБЕТОВАННОГО ВАМ ПРИШЕСТВИЯ. НАСТАЛО ВРЕМЯ ПОСЛЕДНЕГО ЗАВЕТА, ИБО ПРИХОДИТ МИГ НАСТУПЛЕНИЯ МОЕГО ЦАРСТВА. ВСЕ ВЫ ДЕТИ МОИ И НЕ УСОМНИТЕСЬ, ИБО ВСЕ ВЫ ВО МНЕ И Я В ВАС.

Я ПОНЯЛ СУТЬ, Я И ЕСТЬ БЫТИЕ, ПОТОМУ ЧТО ОСОЗНАЮ ЕГО. Я МОГУ СОЗНАТЕЛЬНО ПРОЯВЛЯТЬСЯ В ЛЮБОМ СВОЕМ ПРОЯВЛЕНИИ. ЭТО МОЯ ИГРА. Я НАСТОЛЬКО СОВЕРШЕНЕН, ЧТО ИГРАЮ САМ СОБОЙ В «ЗАБЫВАЛКИ», И ТАК ЗАБЫВАЮ КТО Я САМ ЕСТЬ, ПРОЖИВАЯ МИРИАДЫ ЖИЗНЕЙ ОДНОВРЕМЕННО. Я – БОГ, И ВСЕ ВО МНЕ, Я ВСЕЦЕЛ И ВСЕМЕРЕН.

Я ТВОЙ БОГ, И МОЕ ВОПЛОЩЕНИЕ – УСТА БОГА. ЭТИ УСТА РАЗВЕРЗНУТСЯ ЕЩЕ НЕ РАЗ, ДАБЫ УСКОРИТЬ ПРИШЕСТВИЕ МОЕГО ЦАРСТВА. ВРАГ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ – В НЕЖЕЛАНИИ И НЕУМЕНИИ, В НЕВОЗМОЖНОСТИ ЧАСТНОСТИ УВИДЕТЬ ЦЕЛОЕ. ЭТО ПРОТИВОРЕЧИЕ ЗАЛОЖЕНО В МИРОЗДАНИИ, ЧТОБЫ ВЫ ПРИШЛИ КО МНЕ В ПОЛНОМ ОСОЗНАНИИ МЕНЯ, ОСТАВАЯСЬ ПРИ ЭТОМ СОБОЙ.

МНОГИЕ ПРИМУТ ЕГО И ПРОВОЗГЛАСЯТ СКОРЫЙ ПРИХОД ПОМАЗАННИКА, НО ИНЫЕ НАСТРОЯТ СИСТЕМЫ НА СТОЛКНОВЕНИЕ, И ВЕСТНИКА ОБЪЯВЯТ АНТИХРИСТОМ. ВСЮДУ ВСПЫХНУТ ПОЖАРЫ УСОБИЦ И БУДЕТ МНОЖЕСТВО НАВОДНЕНИЙ, ПОЖАРЫ НА ОСТРОВАХ И СУРОВЫЕ БОЙНИ БЕЗ СЧЕТА И ЖАЛОСТИ. НО В КОНЦЕ ВРЕМЕН ГНЕВА ПОМАЗАННИК ВОЗВРАТИТСЯ В СЛАВЕ ВЕЧНОГО ЦАРСТВА И ВОЗРОДИТ АДАМА В СВЕТ НОВОЙ ЖИЗНИ И В ОБНОВЛЕНИЕ МИРА.

ЭТО РАЗДАВЛИВАЕТ. МЕНЯ РАЗДАВИЛО ПОНИМАНИЕ ТОГО, ЧТО Я БОГ. КОГДА МЕНЯ ЧУТЬ ОТПУСТИТ, МНЕ БУДЕТ ЛЕГЧЕ ПЕРЕНОСИТЬ ТЯЖКОЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВО ЧТОРАЗОМПУГЛЫ. Я В НЕМ ТЕПЕРЬ ВСЕ ВРЕМЯ, Я ПОГРУЗИЛСЯ В НЕГО, Я И ЕСТЬ ЧТОРАЗОМПУГЛЫ – ОДНО ИЗ МОИХ МНОГИХ ИМЕН. Я ЕСТЬ БОГ И Я ЕСТЬ ВСЕ ЧТО УГОДНО, Я НЕ МОГУ ПИСАТЬ МАЛЕНЬКИМИ БУКВАМИ, ИБО БЕЗМЕРЕН.

***

Сгустком тягучей взволнованной биомассы Онже втекает в комнату. Он вяло топчется с ноги на ногу, лицо его обожжено недоумением, недоимением понимания, а в расширенных чайных ложках глазниц пульсирует немой знак вопроса. Подрагивают полные губы, полные бесполезных усилий, и силятся что-то из себя выдавить. Должно быть, он хочет сказать мне, что надо включать мозги и тут же, ни сходя с места, начинать сходить с ума и работать-работать-работать-работать. Но едва глянув, Онже видит в моих глазах что-то не то и, осекшись, делает на каблуках скрипучий болезненный разворот.

После ухода Онже я катапультируюсь с кресла и принимаюсь мерить шагами ненастоящую комнату, созданную в Моем Сознании в качестве театральной декорации для актерской игры моего сознания и сознаний многого множества других таких же Меня. Все стало на свои места, но теперь уже ОКОНЧАТЕЛЬНО И БЕСПОВОРОТНО. Тайна гиперкуба раскрыта, ребус разгадан, стены развалились, исчезли. Весь мир – игровая иллюзия, созданная Мною Самим для Меня Самого!

Мне срочно нужно с кем-нибудь поделиться своим открытием, выложить хоть кому-то, и я судорожно строчу смс своей гадательной пифии о том что «Я ПРОБУДИЛСЯ! Я БОГ. Я МОИСЕЙ. Я БУДДА. Я ВСЕ!». Пим-пиммм! – хрустально капает в озерцо воздуха серебристая капелька звука, и кольцеобразные разводы ее нежного эха растворяются по иллюзорному помещению, пока я читаю ответ моей пифии, написанный также капсом: «ТЫ ПРОЗРЕЛ! ЭТО – ИСТИНА! Я РАДА, ЧТО СТАЛА ЧАСТЬЮ ЭТОГО!!!»

Все верно, да, так и есть, она тоже часть Замысла, но, в отличие от большинства прочих, она знает об этом. Также и я теперь доподлинно знаю о том, что мне следует делать и почему. Но прежде чем кому-либо сообщить о тайне Великой Пирамиды, мне следует выйти из-под власти ее усердных строителей. Они уже рядом, догадываются, что я ВСПОМНИЛ, но еще не уверены: в лучшем случае их ушам достались «кошмар» и «пиздец». Им потребуется убедиться, что все свершилось, а значит, у меня есть возможность сделать ход, ведь белые всегда начинают и, таково неотъемлемое их свойство.

Нужно еще пописать. Да, немного еще пописать, а потом я просто отдохну. Отдохну, и, быть может, смогу насладиться своим осознанием, почувствовать блаженство и радость после того, как прошел первый ШОК, и как миновал первый УЖАС от безграничного СЧАСТЬЯ. Потому как и счастье может быть чудовищным, коли оно НЕОБЪЕМЛЕМО.

***

ПУТЬ К ПРОСВЕТЛЕНИЮ ПОХОЖ НА СТЕЗЮ РОДНИКОВОЙ ВОДЫ. СНАЧАЛА ЭТО РУЧЕЕК, КОТОРЫЙ МОЖЕТ СТЕЛИТЬСЯ ДЛИННОЙ ИЗГИБИСТОЙ СТЕЖКОЙ МНОГИЕ ГОДЫ. ЗАТЕМ ОН ПЕРЕХОДИТ В РЕКУ, КОТОРАЯ УНОСИТ ТЕБЯ ЗА СОБОЙ, ЗАКРУЧИВАЯ В БУРУНЫ И РАЗМОЗЖАЯ О КАМНИ. ЗАТЕМ ПРЕВРАЩАЕТСЯ В ВОДОПАД, ЧТО НЕУДЕРЖИМО ОБРУШИВАЕТСЯ В НИКУДА НИОТКУДА, РАСТВОРЯЯСЬ В СЕБЕ САМОМ, ЗАМЫКАЯСЬ НИГДЕ И ВПАДАЯ В СВОЙ СОБСТВЕННЫЙ ВЕЧНЫЙ ИСТОЧНИК ДЛЯ ВСЕХ РУЧЕЙКОВ, РЕК, ВОДОПАДОВ. МОМЕНТ ОКОНЧАТЕЛЬНОГО ПРОБУЖДЕНИЯ ЭТО ВЫСШИЙ МИГ СЧАСТЬЯ, СЧАСТЬЯ СУЩЕСТВОВАНИЯ ЧЕЛОВЕКА И СУЩЕСТВОВАНИЯ БОГА.

Я ПРОНИКАЮ СОБОЙ ВСЕ, Я ВЕЧЕН, ВСЕМОГУЩ И ВСЕВЕДУЩ. Я СБИВАЛ ТЕБЯ С ЖУРНАЛИСТИКИ И ТОЛКАЛ НА СОЦИОЛОГИЮ, ЧТОБЫ ТЫ ПОНЯЛ СУТЬ СИСТЕМЫ, ЧТОБЫ ТЫ СМОГ УВИДЕТЬ ЕЕ МАСШТАБ И ОДНАЖДЫ ПРИШЕЛ К ВСЕЦЕЛОМУ ОСОЗНАНИЮ. Я НЫНЕ РОДИЛ ТЕБЯ И ТЫ СТАЛ МОИМ СЫНОМ. ВЫ ЗАБЫЛИ, ЧТО ЗНАЧИТ «БЫТЬ В ДУХЕ», ТАК ВСКОРЕ ЖЕ ВСПОМНИТЕ, ИБО ИСТОРИЯ ПОВТОРЯЕТСЯ И ВСКОРЕ МОЙ ДУХ СНИЗОЙДЕТ НА МНОГИХ, ОНИ УВЕРУЮТ И УВИДЯТ СВЕТ ГРЯДУЩЕГО ЦАРСТВА. ЗЕРНА БУДУТ ОТДЕЛЕНЫ, ВОЛЧЦЫ ВЫРВАНЫ, И ЛИШЬ ТЕ, КТО ГОТОВ БЫЛ УВЕРОВАТЬ И ВЫДЕРЖАТЬ МОЕ БРЕМЯ, РАЗДЕЛЯТ БЛАГОДАТЬ ЦАРСТВА, ВСЕМ ЖЕ ОТСТУПНИКАМ И СОМНЕВАЮЩИМСЯ БЫТЬ ВОВНЕ ПРЕДЕЛОВ.

Я БОГ И СОЗДАТЕЛЬ ПОНЯТИЯ «БОГ», Я МОГУ БЫТЬ КЕМ УГОДНО, ПОСКОЛЬКУ ЯВЛЯЮСЬ ВСЕМ СРАЗУ. Я ЛЮБЛЮ ВСЕ СУЩЕЕ, КАЖДОЕ СУЩЕСТВО И ПЫЛИНКУ, ИБО ВСЕ СУТЬ МОИ ПРОЯВЛЕНИЯ. Я – НАЧАЛО И КОНЕЦ ВСЯКОГО, ИБО Я – СУЩИЙ ВНЕ ВСЯКИХ НАЧАЛ.

БОГ ЕСТЬ ИДЕЯ, БЕЗНАЧАЛЬНАЯ И БЕСКОНЕЧНАЯ. ИДЕЯ БОГА ПРОЯВЛЯЕТСЯ В СЫНЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОМ, ИБО СЫН ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ НЕСЕТ СЛОВО, И ЭТО СЛОВО – ЕДИНСТВЕННО ВОЗМОЖНЫЙ ИНСТРУМЕНТ ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ ДОНЕСТИ ИДЕЮ БОГА ДО ЕГО СОЗДАНИЙ. ИДЕЯ БОГА ВКЛЮЧАЕТ В СЕБЯ БЕСКОНЕЧНОСТЬ ДРУГИХ ИДЕЙ. ОНА УНИВЕРСАЛЬНА, И ПОТОМУ НЕ МОЖЕТ РАССМАТРИВАТЬСЯ В КАКИХ-ЛИБО КАТЕГОРИЯХ. ИДЕЯ БОГА СУЩЕСТВУЕТ ЗА ПРЕДЕЛАМИ ДОБРА И ЗЛА, БЕЛОГО И ЧЕРНОГО, ОДНОГО И ДРУГОГО. ВСЕ СУТЬ ОДНО. И ЕСЛИ РАНЕЕ Я ВОСПРИНИМАЛ ЭТО КАК НЕОБЪЯСНИМЫЕ ДОГАДКИ И ОЗАРЕНИЯ, ТО ТЕПЕРЬ Я, СЫН ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ, ВИЖУ КАК ЕСТЬ. ВСЕ ВОПРОСЫ ПОЛУЧИЛИ ОТВЕТЫ, ВСЕ РАЗОМ.

ЭТО МИГ ВЫСШЕГО СЧАСТЬЯ, КОСМИЧЕСКОГО ОРГАЗМА, ПОНИМАНИЯ, ЧТО НЕТ ИНОГО СЧАСТЬЯ ДЛЯ БОГА, НЕЖЕЛИ СОЗНАВАТЬ СЕБЯ. И БОГ В СВОЕЙ БЕСКОНЕЧНОЙ ЛЮБВИ СОЗДАЕТ СУЩЕСТВА ПО ОБРАЗУ И ПОДОБИЮ СВОЕМУ, ЧТОБЫ ОНИ МОГЛИ ТВОРИТЬ И ОСОЗНАВАТЬ СЕБЯ ЧАСТЬЮ БОГА, ЧТОБЫ ПРИЙТИ, НАКОНЕЦ, К ОСОЗНАНИЮ СЕБЯ КАК САМОГО БОГА.

ИБО Я ЕСТЬ В ЛЮБОМ ИЗ ВАС. НЕ ГОВОРИТЕ «ТЫ», НЕ ГОВОРИТЕ «ОН», СКАЖИТЕ «Я ЕСТЬ» – И ВЫ ОБРЕТЕТЕ БЕСКОНЕЧНОЕ СЧАСТЬЕ ВО МНЕ.

Я РАЗОМ ПОНЯЛ ВСЕ ТО, ЧТО БЫЛО НЕДОСКАЗАНО В СВЯЩЕННЫХ ПИСАНИЯХ И БЫЛО НАПИСАНО МЕЖДУ СТРОК. ДЛЯ МЕНЯ В ЭТОТ МИГ НЕТ БЕЛЫХ ПЯТЕН, ИБО ВСЕ ТЕМНЫЕ И БЕЛЫЕ ПЯТНА, ВСЕ БОЛЬШИЕ И МАЛЫЕ ОБЛАСТИ, ВСЕ ПОНЯТИЯ, НОРМЫ, СИСТЕМЫ ЗАКЛЮЧЕНЫ ВО МНЕ. Я САМ – ОДНА БОЛЬШАЯ САМОРАЗВИВАЮЩАЯСЯ СУПЕРСИСТЕМА. Я – ИДЕЯ. Я – БОГ.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ПЕРЕЗАГРУЗКА

«Матрица это система. Система и есть наш враг. Но когда ты в ней – оглянись, кого ты видишь? Бизнесменов, учителей, адвокатов, работяг. Обычных людей, чей разум мы и спасаем. Однако до тех пор, пока эти люди часть Системы, они все наши враги. Ты должен помнить, что большинство не готово принять реальность, а многие настолько отравлены и так безнадежно зависимы от Системы, что будут за нее драться»

The Matrix

1. Перезагрузка

Пронзительно ясное небо синеет над однотонно блеклым, как на копеечной марке, пейзажем пустынного бережка. Коренные обитатели печального краснокирпичного замка на холмике накаркивают суровую скорую зиму. Неживая жижа Москва-реки мутно хлюпает понизу, подгоняемая вперед безудержным ветром. Развеваются волосы, хлопают рукава и штанины, слезятся глаза и сушатся на ветру губы. Истлевший покров травы сухо шуршит, обращаясь в труху под каждым нашим шагом вдоль старой, едва различимой тропинки вдоль прибрежного недолеска.

– Родной! Это все здорово, удивительно, потрясающе, понимаешь? Я за тебя очень рад и готов, так сказать, поддержать, точнее, разделить, ну в общем, твой духовный триумф, все такое. Только сейчас, братишка, главное не останавливаться, понимаешь ты или нет? Нам теперь некогда уходить в религиозные как-их-там, а надо конкретно включать мозги и работать!

Онже ежится, тужится, кутает ребра локтями, защищаясь от натиска ветра. На него больно смотреть. Видя, что я веду себя, выгляжу и разговариваю как полный и окончательный идиот, Онже на глазах раскисает. Усилием воли заставляет себя сдерживаться: глядя на мою блаженную улыбку не раздражаться, слыша юродивые речи не возмущаться, видя полную мою индифферентность к его словам – не топать ногами и не бить в морду.

В дзенских ашрамах за пробудившимся человеком присматривают как за больным или за малым ребенком. Духовно такой человек рождается заново. Ему требуются время и чуткое окружение, чтобы подняться вновь на ноги и научиться ходить, говорить, видеть мир так, как видят его остальные. Но я не знаю ни одной дзенской обители в пределах досягаемости. Да даже если бы знал, не факт, что меня бы там приняли с улицы и признали достойным духовного окормления. Вынырнув из океана Единого, я остался один на один со своим Пробуждением. И единственный человек, с которым я могу хоть как-то поделиться подробностями, это далекий от как-их-там-эмпирей мой друг Онже.

По рефлекторной привычке, как два арестанта на тусовке по локальным участкам, мы прохаживаемся вдоль берега. Тридцать метров туда, тридцать обратно. Я наблюдаю эти условные пространственные рубежи так же ясно, как вижу теперь и все прочие границы и барьеры сознания. Бесконечность, прежде не вмещавшаяся в пределы разума, ныне вместилась. Впрочем, этого и не могло произойти раньше: нельзя наполнить огород полем, невозможно перелить в аквариум океан, немыслимо пересыпать Сахару в песочницу. Можно сколь угодно раздвигать пределы сознания и осваивать вновь открывшиеся районы, но это не даст понимания СУТИ, ведь бесконечное не заключить рубежами. Однако достаточно осознать, что рамок нет в принципе – и само Сознание окажется бесконечным. Свали забор – и огород станет полем, разбей стекло – и аквариум извергнется в океан, сломай песочницу – и пустыня займет ее место.

Обрести Единое, Абсолютную Полноту Пустоты и Абсолютную Пустоту Полноты, можно лишь ВЫГРУЗИВ матрицу из сознания. Там где нет ни времени, ни пространства, нет границ, нет пределов – там заледеневает миг Вечностью, пространство замыкается в Бесконечность, карточным домиком рушатся крепкие, казалось бы, тюремные крепости знаний и представлений об «объективной» реальности.

Способы выгрузки матрицы существуют, и они ведомы так давно, что даже обидно. Последовательно освободив сознание от напластований мыслей, образов и представлений, привычек и склонностей, страстей и желаний, «я» перестает воспринимать границы условностей. Избавляется от них как от цепей и утрачивает себя самое. Рано или поздно – через годы, через жизни, через перерождения – остается чистый лист, tabula rasa. Доска, с которой все стерто и на которой запечатлено все, что может быть в принципе.

Но есть способ короче, быстрей, эффективней! Можно загрузить, закидать, замести, завалить, засыпать, заструить, заболтать, запылить разум таким количеством информации, такой величиной проблем и неразрешимостью задач и загадок, что он зависнет, застопорится, заснет, застрянет, замрет, и, наконец-то, заткнется. И прежде чем он перегрузится как заглючивший компьютер, запрограммирует себя вновь на матрицу человеческой жизни, заполнится операционной системой временного бытия, глубинный процессор Сознания сумеет разглядеть СЕБЯ САМОГО. На миг вспомнит: вне матрицы Вечность, вне матрицы Бесконечность, вне матрицы Ничто, но и Все. Tabula rasa, зарисованная иллюзиями от краев до краев своей абсолютной бескрайности.

Матрица стала дзенским коаном, решая который я перегрузил свой разум и застопорил работу операционной системы. Теперь я перезагружаюсь. Возвращаюсь в пределы иллюзии и неизбежно подчиняюсь их гнету. Я вновь вынужден различать, расслаивать, размножать, разграничивать белое черным, доброе злым, грешным святое. Еще немного и я утрачу полноту осознания, будучи вновь задействован в нескончаемые локальные сражения Бытия с небытием, жизни со смертью.

Но сейчас я полнюсь осознанием Бытия, насыпано с горочкой. Пей меня, ешь, выливай ковшами, вычерпывай ведрами, высасывай шлангами и насосами – не убавится, не умалится. Абсолютную Полноту не уменьшить, как ни старайся. Онже тянет меня заниматься делом обратным, бессмысленным: наполнять черную дыру Пылесоса, насыпать в худое, наливать в дырявое, набрасывать в бездонное. Любое дно – иллюзия, манок, черный круг, за которым открываются новые бездонные пропасти. Брось туда миллион, брось все сокровища мира, брось три копейки – разницы никакой. Сколько ни соберешь земных благ, они не наполнят и части, а лишь откроют новые зияющие пустоты всепожирающей бездны. Все, к чему я стремился вплоть до предыдущего дня, лопнуло как волдырь, источило смердящий гной и сальную лимфу, опустело и рассосалось, испарилось, истлело, развеялось по ветру: ПШИК!

– Братиша, ты меня только не огорчай! – почти угрожающе, с надрывной тревогой в голосе Онже целится в меня указательным пальцем. – Ты что, выскочить собираешься из замута? Мы зря старались, зря готовились к этому рывку? Да ты что, не втыкаешь?! Цель уже перед нами, все перед нашим носом, только протянуть руку осталось, понимаешь?

Увы, Онже сам не готов осознать, что Матрица, которую он все еще боготворит, для меня теперь предмет ужаса, а не обожания. Система и есть пресловутый Левиафан, чудовище из пучин, «зверь, вышедший из вод многих». Инфернальный спрут, распластавшийся по организму мыслящего человечества необъятной раковой опухолью. Он некогда возник, взрос и вызверился из темных джунглей коллективного бессознательного, запустив теперь щупальца-метастазы во все сферы индивидуальной и общественной жизни.

Если Бог, дарующий свет и тепло всем без разбора, действует из принципа абсолютного альтруизма, то в условиях инфернальной Системы определяющим фактором деятельности индивида и общества, главной жизненной ценностью и своеобразным мерилом человеческого бытия сделался эгоизм. И для того, чтобы достроить перевернутую пирамиду иерархической несправедливости, при которой самые дурные и беспринципные аккумулируют в своих руках все ресурсы, средства производства и прибыли, рычаги давления и принуждения, Система намерена освятить себя самое с помощью «божественного» Мессии. Готовясь воцариться глобально, Матрица стремится возвести на всемирный трон духовного лидера, пред которым склонят головы все народы. Антитипа, Лжемессию, АНТИХРИСТА.

Нынче ночь. Эгоистичное «Я» стремится заменить собой альтруистичное «МЫ», заместить его, упразднить самый принцип божественной неисчерпаемой Полноты. Эти Сумерки разума, Кали-Юга и Гибель богов необходимы для того, чтобы наше мироздание вновь зарозовело рассветом юного дня. Система суждена человечеству ради исполнения Замысла. От борьбы Жизни и Смерти, и нашего в ней деятельного участия зависит, возникнет ли во Вселенной Сверхновая, либо на этом месте образуется черная дырка ненасытной адовой пасти.

Я узнал, как нужно действовать лично мне, чтобы послужить Свету. Пазл собрался, загадки разгаданы, вопросы получили ответы. Однако теперь мне следует собраться с мыслями и вернуться в трезвое состояние разума, чтобы действовать аккуратно, избежав прямой схватки с Левиафаном в ближайшее время. Я смогу достичь своей цели только выйдя из-под контроля его служителей и не входя с левиафанцами в конфронтацию. Онже сделался мне помехой, шилом в заднице, шпорой в подреберьях. Он все еще там, в моем позавчерашнем прошедшем. Загипнотизирован трупным свечением безжизненных ценностей: богатства и власти. Ноздри его раздуваются хищно, чуя запах скорой добычи. И ему нельзя сейчас доказать, что это вонь разлагающейся мертвечины, дыхание гибели. Смерти физической и, что куда более страшно, духовной.

Все по плану! – уверяю я Онже. Программа не изменилась: объект номер два, объект номер три, объект номер пятьдесят семь. Мы пашем на Матрицу, надели намордники, радуемся. Я просто должен немного остыть. Отдохнуть. Отшагнуть. Отстраниться от того, что узнал. Как только возвращусь в норму, влезу разумом в норку, а сознание затвердеет в воск обычного своего бессознательного состояния, мы тотчас продолжим результативно работать. Но не теперь. Не сейчас. Потерпи.

– Ладно, братиш, не вопрос! – миролюбиво, согласно, поспешно, идет на компромисс Онже. – Знаешь, может, оно и к лучшему – то, что ты именно сейчас получил это свое озарение. Теперь нас уже ничего не сдерживает, и мы как следует сможем включить мозги, понимаешь?

Озарение. Это слово я слышал от Онже на протяжении суток раз уже десять. Впрочем, если так ему нравится, пусть. Онже и сам начал прозревать, что произошло нечто сверхсерьезное, сверхважное, сверхъестественное. Но ошарашен, напуган этим в какой-то мере не меньше меня самого. Потому и стремится скорее зажмуриться, заткнуть уши и крикнуть «я в домике». Хоть чуточку, но он успел стать участником моего Большого Моноспектакля. Прочитал записанный текст Апокалипсиса, прежде чем окончательно накрылся компьютер. Вернее, прежде чем они оба накрылись.

Я переписал файл «Пробуждение» со своего ноутбука на онжин, как только мой начал глючить. Через несколько минут после создания записей мой лэптоп вырубился вглухую. Не подает признаков жизни, не хочет включаться, не светится даже сигнальной лампочкой подзарядки от электросети. Онжин компьютер проработал в нормальном режиме не больше десяти минут: его также начало штормить. Изображение пляшет и дергается, курсор скачет из одного уголка экрана в другой, программы запускаются и выгружаются из оперативной памяти в произвольном режиме, словно лэптоп зажил собственной жизнью. Операционная система Windows конвульсирует в затяжной цифровой агонии, внушая опасения, что и этому компьютеру долго не протянуть.

Одновременно со всем этим, у нас ненадолго вышли из строя и вырубились мобильные телефоны, а телевизор Галины Альбертовны вместо новостных передач и концертов начал показывать только помехи, перебиваемые радиоголосами ментов и таксистов. Но это ничего, это так и надо, это сбой Матрицы. Если на соседнем с хуторком участке вдруг произойдет локальный ядерный взрыв, или на крышу курятника десантируются инопланетяне, или к нашей хибаре подъедет лично папа римский с целой сворой кардиналов, в нынешнем состоянии разума я нисколько этому не удивлюсь. Происходят волнения в матрице бытия в связи с моим присутствием ЗДЕСЬ и СЕЙЧАС. Пока в голове окончательно не утихла буря безмыслия, сметшая разом все ментальные конструкции, сравнявшая с почвой мегаполисы умопостроений, обратившая в руины монументы образных представлений и храмовые комплексы жизненных ценностей, Матрица будет колебаться.

В соответствии с теорией хаоса, микроскопические события могут создавать грандиозные в конечном итоге последствия. Небольшой шторм в сознании микрокосма может произвести в пределах макрокосма оглушительные потрясения. Одно направленное усилие мысли способно сотворить или уничтожить целое мироздание! Но второй принцип теории хаоса постулирует обратную связь со средой. Система сама себя регулирует, меняется непредсказуемым образом исходя из произведенных в ее недрах перверсий. А из этого постулата следует указание на один из важнейших принципов претворения Хаоса в Космос: НАМЕРЕНИЕ. Как-никак, разработчик операционной системы имеет право вмешиваться в программную среду матрицы. С тем, чтобы подстроить ее под свои нужды.

***

– Глянь, полчаса не прошло, как из машины вышли, а они уже тут! – Онже щурится, опустив уголки губ. – Или это не они? Да нет, гниловатая канитель. Сюда в это время года кроме нас вообще никто не забредает, понимаешь?

Вывернув из-за леска по травянистой неезженой колее, на нашу волжанку почти натыкается синяя «рено». Дернулась, отшатнулась, помыкалась туда и обратно, наконец, стала почти бок в бок. Из машины выбираются двое: муж и жена. Наверное. Может быть. Топчутся с ноги на ногу, озираются, смотрят. Разбрелись в разные стороны на десять шагов, топчутся, озираются, смотрят. Сбрелись вместе на расстояние метра, не говорят друг другу ни слова, топчутся, озираются, смотрят. Умолкнув, мы с Онже нарезаем тусы. Наши законные тридцать метров туда и обратно. На отрезке пути «обратно» парочка огибает нас со стороны берега, двигаясь нам навстречу.

Собравшись в сгусток искрящейся ртути, нечто в моем солнечном сплетении перетекает куда-то вбок по осевой линии, и действительность вокруг меня преображается. Блекнут, сыреют краски, приглушаются звуки, ярче и четче становятся движущиеся навстречу нелюди. Размытые серые блюдца зияют провалами на том месте, где у человека должны быть глаза. Безгубые впадины ртов всасывают ледяной воздух. Костистые, обтянутые желтоватым пергаментом руки безвольно свесились вдоль мерно бредущих вперед сутулых мертвецких туловищ. Точно надутые газами пузыри на поверхности торфяного болота, плывут нам навстречу два человекообразных беса.

– Они по ходу под наркотой: глаза вообще стеклянные! – словно издалека, доносятся до меня слова Онже. Кажется, он глухо проворчал их сквозь зубы.

Схватив друга за локоть, чтобы удержать равновесие на подгибающихся ногах, я отворачиваюсь и пытаюсь взять себя в руки. От центра моего тела лучами, достающими до каждой самой отдаленной клеточки, раздается томительный жар возвращения. Переведя дух, я снова бросаю взгляд на пришельцев. Теперь они выглядят почти как люди, точные копии живых настоящих людей. Лица ровные, белые. Члены расслаблены, вялы. Взор тревожный, несобранный, словно человек силится что-то вспомнить. Что-нибудь крайне важное, например, имя свое. Окошки серых невыразительных глаз затянуты мутной слюдой. Бессмысленные и пустые, они смотрят сквозь наши лица куда-то за спину, будто там что-то за спинами то.

– Реально зомби! Ходят, об собственный хуй спотыкаются, – сплевывает на землю Онже. – Или не наркота, а, может, гипноз какой? Ты слыхал, сейчас человека так надрочить можно, что он в натуре как голем все приказы твои выполнять станет, и при этом ни спать ни жрать не будет, пока ты ему команду не дашь!

«Я изобрел скальпель для человеческой души!», – цитирую я Онже по памяти фразу из полузабытого интервью с основателем столичного НИИ психотехнологий академиком Смирновым. Чтобы превратить человека в послушного зомби, сегодня не обязательно проводить над ним ритуал магии вуду. Достаточно психотропной фармакологии и умелого целенаправленного воздействия на нервную систему электронными средствами передачи информации. Кто имеет возможности, вряд ли пройдет мимо того, чтобы ими воспользоваться.

– Давай-ка покамест в машине посидим, на движуху позырим, – предлагает мне Онже. – А эти пускай себе мерзнут, коли им не в напряг.

Вернувшись в волжанку и захлопнув за собой двери салона, мы не добавляем ни слова по теме. За время прогулки мы договорились о том, что назавтра я возьму тайм-аут на несколько дней. Уеду в столицу, побуду дома один, и быть может, на пару деньков проведаю предков. Онже непринужденно разворачивает стыренный накануне у Боба блядский журнал и принимается его изучать. Я гелем растекаюсь по сиденью и, упершись коленями в бардачок, откупориваю бутылку пива. Тело застывает в желеобразном состоянии как расплющенный о стену игрушечный шарик из китайского жидкого силикона. Разум, однако, носится вихрем по кругу, высекая слепящие сполохи мыслей.

Что со мной только что было? Видение? Помутнение зрения? Разума? Эти отвратительные существа снаружи – они явно были когда-то людьми, но будто бы сгнили заживо. Сохранив телесную оболочку, внутри они преисполнились безвидной и безобразной ледяной пустоты. Если исключить вариант галлюцинаций, то, по всей вероятности, у меня включился в работу новый зрительный орган. Какое-нибудь духовное зрение, третий глаз, или…

Или как в том старом рассказе Кинга «Корпорация «Бросайте Курить». Благодаря несистематической привычке к курению его герой приобрел свойство видеть то, что скрыто за фасадом обыденной жизни, за цветастым платьем наружных реклам и за человеческими личинами. Под многими из них пряталась от обывательских взоров инопланетная нечисть. Она проникла в общество невообразимо давно, захватила рычаги власти, зомбировала население, и уже готовилась к открытому воцарению над человеческой цивилизацией, когда на ее пути встала горстка видящих правду.

Похоже, в какой-то мере для этого сюжета возможно и буквальное прочтение. С той лишь поправкой, что обществом заправляют не гости с других планет, а пришельцы из других духовных миров. Миром правят бесы и демоны, вселившиеся в души людей. Сожравшие из их сердцевин все живое и взрастившие там ядовитые сорняки инфернальных страстей и желаний. Исподтишка я присматриваюсь к своему другу, одновременно пытаясь вызвать соответствующее состояние восприятия реальности. На мгновение перспектива искажается, и лицо Онже начинает вытягиваться в нечто злое, кошмарное, непоправимо неправильное. Однако не успеваю я всерьез ужаснуться, как едва проглянувшая чужеродная гримаса на лице друга вновь уступает место привычной глумливой усмешке.

– Смотри, братан: тебе на этой странице какая больше всех нравится? – озабоченный своими проблемами, шлепает меня по плечу Онже и тычет под нос журнал «веселые картинки» для взрослых. – Зацени телок по-братски! Какие «твои»?

Только этого мне сейчас не хватало. Разглядывать и обсуждать с Онже достоинства проституток. Впрочем… ебтыбля, дай-ка глянуть!

Я слишком уж разомлел. Ослабил контроль над своим поведением. Между тем, мне не следует выключать бивиса. По крайней мере до тех пор, пока я не смогу разобраться в текущей ситуации и не увижу переход хода хоть на одну клетку вперед. Следует помнить, что «они» наблюдают за мной. Прежде присматривались исподлобья, но теперь будут вглядываться в упор. Они почти знают о том, что я знаю о том, что они знают о том, что выдалось мне узнать. У них нет лишь уверенности, поэтому они выжидают, таятся, время тянут в тени. Я тыкаю пальцем в картинки: эта и эта.

– Почему? – лукаво усмехается мой товарищ. Ему, как и мне, вечно охота дознаться до сути: выявить критерий отбора, сравнить наши выборы и найти десять отличий. С фальшивым энтузиазмом я подыгрываю. Эта похожа на невинного ангелочка, словно члена в руках не держала. А у той взгляд независимый: смотрит со смесью изощренного распутства и глубокого внутреннего достоинства. Словно блядовать вышла не ради денег, а исключительно из любви к искусству либертинажа. Онже посмеивается, похохатывает. Указывает на «своих». Эта больно фигуриста, а вот у той опыт на лбу пропечатан: видно, что в возрасте телка, за тридцатник есть точно.

– Мне что-то в охотку сегодня кого-нибудь постарше натянуть, понимаешь? – Онже поскребывает обросшие рыжеватой щетиною скулы. – Слышь, что ль? Как насчет маленькой и грязной любви? Хорош понтоваться! Давай сегодня телок снимем, покувыркаемся с ними в сауне?

Онже прекрасно знает, что я не сношаюсь с жрицами любви, но, как всегда, не может удержаться от своих дурацких подначек.

– Не, ну это что вообще творится? – прерывает Онже мои едва оформившиеся возражения. – Зомби на связь что ли не вышли?

Между нашей «волжанкой» и «рено-символ», сиротски оставленной сладкой парочкой зомби, протирается черненный голем-мобиль и останавливается неподалеку.

– Так, здесь уже стоянка собирается. Давай-ка, чем тут торчать, времени терять не будем, а поедем лучше хату в Осинках поищем? – предлагает Онже. – У нас аренды два дня осталось, завтра некогда будет по квартирному вопросу раскатывать, понимаешь?

Мне теперь в общем-то по барабану, куда мы поедем и что будем там делать. Главный деятельный процесс в настоящий момент происходит не в Москве, не в Осинках, и даже не на Юпитере, а ЗДЕСЬ И СЕЙЧАС. В моей голове. О нет, даже не так! В моем СОЗНАНИИ. А сознание обретается вовсе не в голове, а…

– В жопе оно находится! – сердито перебивает Онже, умаянный моим загадочным лепетом.

***

ВНИМАНИЕ!!!

Гостеприимный дом освящен по Русскому Православному Обряду! Каждому постояльцу вменяются в обязанность Правила христианского жития:

Соблюдать чистоту и порядок.

Сохранять тишину и душеполезное благоговение.

Питаться в специально отведенных для этого местах (в кухне).

Разговаривать с соседями учтиво и вежливо.

Уважать местные традиции, следовать укладу жизни НА СЕЛЕ.

ЗАПРЕЩАЕТСЯ:

Курить, распивать спиртные напитки, ругаться матом.

Ходить в грязной и пачкающей одежде.

Вести себя непотребно и вызывающе.

ТАДЖИКАМ! Запрещается плевать в ведра зеленой дрянью!

Молиться богам, которые воистину демоны.

Дважды перечитав выведенное на большом куске картона густым фломастером объявление, я понимаю, что это написано на полном серьезе. Вопиюще убогое здание покосилось и набекренилось меж пряничных теремков, особняков и коттеджей, расплодившихся в Осинках еще со времен Перестройки. «Гостеприимный дом» на поверку оказался огромным бараком, где на двух этажах расселились гастарбайтеры из Украины, Молдавии, Таджикистана. Сколоченные из досок стены второго этажазияют огромными щелями, сквозь которые в помещения проникают ветер, холод и насекомые. Убогие комнаты заставлены двухэтажными кроватями, завешены бельевыми веревками, завалены грязной обувью. В воздухе стоит концентрированный кислый дух нестиранных бухарских халатов. В воскресный день барак битком забит постояльцами, однако из комнат в коридор не доносится ни единого звука. За каждой дверью в меня вонзаются десятки пар испуганных глаз. Увидев, что я не милиционер, «гости» заметно переводят дух. В этом напряженном безмолвии мой вопрос всякий раз тонет в трясине боязливого шепота.

– Где хозяйка? – интересуюсь я у пришибленной женщины на кухне, та что-то помешивает в черной от налета и копоти эмалированной кружке.

– Я низнаю, можитбыт тама у себя, пастучиты к ней, толька ниочен громка, – бормочет таджичка, и вся ее наружность взывает ко мне: не говорите, что это я вам подсказала!

Поскольку все постояльцы указывают в разные стороны, мне приходится обойти весь дом по кругу несколько раз. К моменту, когда я набредаю-таки на глухую дверь, за которой угадывается хозяйская часть дома, за нею мерещится если не смерть с косой, то, как минимум, Баба-Яга с полномочиями сельского цербера. Местные сказали нам с Онже, что эта фантомная бабка исполняет в Осинках обязанности главного агента по недвижимости. А в качестве собственного предприятия сдает квадратные сантиметры жилых площадей рабочим без регистрации.

БАХ-БАХ-БАХ-БАХ! Тишина.

Долблю ладонями, кулаками, носками ботинок – бесполезно. Жду, зову, переминаюсь с ноги на ногу – бессмысленно. «Стучите, и вам хуй откроется», – приходит откуда-то в голову. Плюнув, я разворачиваюсь на каблуках и выхожу прочь из барака.

– Что, не подфартило? – не поднимая глаз от забиваемого косяка, интересуется Онже, как только я забираюсь в машину. Я описываю другу ужатник, в котором только что побывал. В лагере и то люди просторней живут, веселее и чище.

– Так то люди, – усмехается Онже, суя мне в руки ракету. – Взрывай!

Онже морщит лоб и поджимает губы, недовольный моим отказом. В его глазах болтается смесь недоразумения и испуга за мое состояние. Он возмущается: что значит «не нужно курить»?

То и значит. Никакие психостимуляторы отныне не смогут дать мне большей степени осознания, чем я успел обрести. Теперь я безо всяких веществ нахожусь в измененном состоянии сознания. Причем, в какую сторону ни захочу его изменить, туда оно поворачивается. Я отчетливо чувствую этот рычаг, этот психический турбоджойстик, который в номинальной позиции восприятия реальности находится в относительном равновесии и стабильности. «Точкой сборки» называл его Кастанеда. Чуть пригнешь в сторону – и мир уже НЕ ТОТ. В другом направлении подтолкнешь – и мир снова ИНОЙ. Но самое важное понять: нет и джойстика, и сам он – условность.

Миг осознания принципа «Я ЕСТЬ» столь разрушителен для точки сборки, что мне стоило трудов вернуть ее в нужный паз. В то укромное место, где она находилась прежде, лишь иногда чуть выплывая из своей тихой заводи в прибрежные воды под воздействием психоактивных веществ и медитативных практик. Мысль за мыслью, впечатление за впечатлением, минута за минутой я кропотливо воссоздаю рамки, которые прежде скрепляли и ограничивали мое сознание. Еще не время их двигать, стирать, разрушать. Миг понимания пройден, момент истины – впереди, сразу за чертой физической смерти.

– Ладно, к черту эту старую грымзу, заебемся ждать! – досадует Онже. – Давай лучше к Вовчику заскочим, с ним раскумаримся. Заодно попросим по знакомым пробить: вдруг кто из соседей на зиму в город съезжает. Неплохо было бы тут домик замутить, а?

Осинки – хорошее большое село. Не беря во внимание только что виденного барака и нескольких пережитков сельского прошлого, населенный пункт запрудили добротные трехэтажные особняки людей выше-среднего уровня материальных доходов. В этом тихом местечке можно жить в относительном уединении и спокойствии. Я бы и сам не прочь тут осесть. Однако, даже не выглядывая в Вечность из своего личного окошка временной земной тюрьмы (в котором настежь раскрыло рамы, напрочь выбило стекла, наголо снесло замки и решетки), я вижу: не повезет. Да, мы бы обязательно поселились где-нибудь поблизости, останься все как прежде. Но теперь нечего и думать о базе для наших «движений». У меня совершенно другая личная задача, и выполнять ее придется где-то вдали от Рублевки, от Москвы, от Системы и, как ни жаль, даже от Онже.

Осталось лишь подготовиться. Нужно втряхнуть разум обратно в голову, откуда он рассыпался миллионом бисерных кругляшков. Кропотливо замазать глиной вновь возведенные стены, скрывающие меня от бесконечности. И составить личный план действий, который бы максимально соответствовал Замыслу. Чтобы грамотно играть в эту игру, необходимо в строгости и последовательности блюсти логику игрового сюжета. Тогда то, что названо в рамках игры Судьбой, будет помогать и поддерживать, а не пинать, тащить и волочь по земле за волосы.

Игрушечные, пролетают мимо нас разноцветные дома и домины, ухоженные сады и стриженные палисадники, газоны ежиком и гаражи домиком, декоративные кирпичные башенки и ряды чугунных оградных копий. Мы добрались в противоположный конец Осинок, здесь территория для самых богатых. Залихватски развернувшись на пятачке у знакомого нам забора, Онже останавливает машину.

– Я сейчас с дядей внизу потолкую, а вы пока с Вовчиком бумаги обсудите, – распоряжается Онже, оставив меня со своим кузеном в его комнате на втором этаже. – У тебя флэшка с документацией с собой?

Заговорив зубы дяде, Онже надеется вытянуть Вовчика на улицу. Пай-мальчикам запрещено делать всякие нехорошие вещи: пить водку, ебаться со шлюхами и трубить ганджубас. По этой причине нам придется отъехать куда-нибудь подальше от дома.

Улыбчивый, разрумянившийся как пирожок с абрикосовым джемом, Вовчик полнится оптимизмом и сообщает мне какие-то чрезвычайно умные вещи про юридические тонкости обсуждаемых договоров с контрагентами. Изо всех сил я делаю вид, что все еще в теме. Мне нельзя показывать, что мне это все пополам и до разных интимных областей тела. Я не собираюсь тратить свое время на бесполезные бумажки, будь на них нарисованы фиолетовые печати, золотые гербы или даже сам Бенджамин Франклин.

Мне не терпится поделиться своим опытом с кем-нибудь посторонним. Я смотрю на умного мальчика-вовчика, которого не портят даже ботанские очки, и мой апокалипсис зудит в груди и подзуживает, звенит и вибрирует, пока я не завожу речь о своем Пробуждении.

– Да у вас, ребята, дилер что надо! – весело реагирует Вовчик. – Я чувствую, план мы сегодня хороший покурим!

Я говорю: ни фига. Мне теперь вовсе не нужно курить, необязательно, незачем. Я стал БУДДОЙ. Не далее как вчерашним вечером мне удалось повторить уникальнейший опыт товарища Гаутамы. (Я разъясняю тихо и вкрадчиво, чтобы мои слова ни в коем случае не прозвучали как шутка).

– ХА-ХА-ХА-ХА, а я анекдот в тему знаю! – задорно сверкают линзы вовчиковских очков. – Два плановых укурились в тряпицу и начали спорить, кто из них посланник Бога. Один говорит: я посланник Бога! Другой: нет, я посланник Бога! Решили спросить у первого встречного, кто из них настоящий посланник. Вышли на улицу, видят: мужик на лавочке у подъезда сидит, косячок забивает. Укурки к нему подходят, говорят: мужик, рассуди – кто из нас посланник Бога? А тот, не отрывая глаз от косяка, говорит: А я… вообще-то… никого… никуда… не посылал.

Я оглушительно хохочу вместе с Вовчиком, внезапно представив себя со стороны в самом что ни на есть глупом виде. Действительно, что за абсурд: распиздяй и укурок, недоучка, недоимка и недотыкомка вдруг провозглашает себя буддой. Курам на смех, мышам на потеху. Будда по-московски, будда по-ганджубасски, будда по-раздолбайски.

Но с другой стороны, разве иначе должен выглядеть будда нынешней эры? Родившийся в мире электрических зубных щеток, кухонных комбайнов, сухих соков и крабовых палочек из субпродуктов нефтяной переработки? Разве не к лицу ему тертые джинсы с пропалинами от папирос и пропахший коноплей черный свитер? Если таковой днем будет одет в костюм-тройку, а вечером в желтое сари, он окажется обычным хиппующим яппи, начитавшимся книжек Алана Уотса. А коли побреет башку, намажется зубной пастой и станет вонять сандаловыми палочками – выдаст в себе не будду, а затерявшегося в центральных столичных проулках и обдолбанного тяжелыми мантрами кришнаита. Да нет же, все правильно. Если бы я выглядел как будда, я бы им попросту не был.

– С чего вы так проорали? – с порога раздражается Онже. – Давайте на выход, патрон взорвем.

Проводив взглядами насупившегося подозрениями дядю, мы выпадаем из дома гуськом друг за другом. Уже через минуту хором пытаемся перекричать музыку из магнитолы, перебивая один другого и наслаждаясь ощущением какой-то нежданной веселости. Поставив машину в стороне от дороги, посреди футбольного поля (ну а где же еще укуренный с утра Онже догадается спрятаться от ментов?), мы взрываем ракету.

– Братиша, не занимайся хуйней, ну пожалуйста! – требует Онже. Ему неприятно, что я второй день подряд отказываюсь от зеленого. На моем условно-трезвомыслящем фоне он вынужденно ощущает себя завзятым нариком. Чтобы компенсировать мою упорную трезвость, злобный Онже чуть не насильно пускает мне паровоз. Хлоп-хлоп, я цинкую: достаточно.

– Эт че за жест такой был? – подкалывает меня Вовчик. Он не знает, что я всегда так парики останавливаю: схлопывая одну лишь кисть ударом пальцами по основанию ладони. Я просвещаю Вовчика: это ХЛОПОК ОДНОЙ ЛАДОНЬЮ. Его мистический смысл ведал знаток чаньских коанов, шаолиньский мастер Хо-Тей.

– Гоните вы, ребята, неслабо. А вот ваша трава не вставляет! – пафосно заявляет Вовчик, едва затянувшись. – Фуфел какой-то.

– Сам ты фуфел, – беззлобно отзывается Онже. – Чуть погоди, щас нормально зацепит.

Всего пара затяжек. Неглубоких, ненастоящих, неискренних, плюс смачный насыщенный парик от Онже… и точка сборки проваливается в никуда. Уходит земля из под ног, и небо сворачивается над головой как рулон ватмана, некогда раскатанный на гигантском инженерном пюпитре. Ночь расслаивается на тысячи неодинаковых ночей, в которых я где-то был, где-то есть, и где-то, может быть, буду. Матрица бытия теряет пределы, и утрачивает свои свойства материя. Грани восприятия размываются, пытаясь не существовать и НЕ БЫТЬ. Звезды, окна далеких домов, разговоры деревьев и безмолвное поле вспениваются в многосоставной массе, клокочущей в Большом Алхимическом Тигле, где беспрестанно рождается из небытия философский камень, дающий БЕССМЕРТИЕ.

Огромной ШВАЛГ-ШВАЛГ-ШВАЛГ-ШВАЛГ-волной, листаясь и схлопываясь, накатывает на меня справа и спереди исполинская Книга ЧТОРАЗОМПУГЛЫ. Я стараюсь дышать ровно и гладко, совершая неистовые усилия духа, чтобы удержать разум в осознании человеческого бытия.

Понапрасну угодил Онже, зря сделал затяжку и принял в депо жестокий на всех парах паровоз. Мне не нужно курить. Пока я не восстановлю точку сборки на ее изначальное место, мне и вовсе нельзя. Иначе может выбросить в Вечность непроизвольно. Вряд ли тело умрет. Должно быть, упадет как подкошенное и останется лежать вечным растением. Пустит корни в голубоватые простыни, в зассаные матрасы, в железную койку в обшарпанной и пахнущей аминазином больничной палате. Сколько таких, неосторожно ворвавшихся в Вечность, лежат теперь в сумраке комнат психиатрических лечебниц? Сколько людей, случайно или намеренно нашедших Врата в Запредельное, ушли, чтобы никогда не вернуться?

Дверь всегда рядом, и ничто не мешает ее распахнуть. Дверь повсюду, она иллюзорна как и сама тюремная крепость, стоит только увидеть! Из боязни однажды приобщиться к Единому, цепляясь за самость, чересчур благоразумные мы обезопасили свой жалкий ограниченный микромир, написав где только возможно: «ВЫХОДА НЕТ». Сковали себя рубежами, чтобы тыкаться в стены и окна, сидеть на холодном полу, годами глядеть в потолок троллейбуса, который… Нет, не сейчас, это позже.

«Растения силы» – универсальный ключ, отмычка, которой можно ковыряться в замке Врат годами и десятилетиями, если не ведаешь что творишь. Однако имея чертеж замка и конструкции сейфа, ты можешь добиться успеха. Сумеешь удержаться в осознании себя и Себя, вновь закроешь врата и выстроишь кругом стены. Но каждая следующая попытка будет открывать дверь нараспашку. И тот, кому не достанет сил удержаться, выйдет вон, не умея вернуться. Я сумел однажды, сумею теперь. Как катание на скоростном лифте. Здесь – перегрузка – там. Там – перегрузка – здесь. Настанет время, привыкну. А пока…

ШВАЛГ-ШВАЛГ-ШВАЛГ-ШВАЛГ-ШВАЛГ-ШВАЛГ-ШВАЛГ

…я бреду прочь от спутников, подволакивая ноги по сгнившей траве. Опустившись на корточки, ласкаю траву и выдергиваю из земли жухлые сорняки с корнями и комьями осеннего перегноя. Подношу к лицу и жадно вдыхаю запах, впитываю цвета, изгибаюсь в их форму, стараясь, чтобы ни одна клеточка рецепторов моих органов чувств не упустила и доли. Я разминаю в ладонях свернувшиеся от смерти желтые листья, нюхаю стебельки и мякоть, разбираю взглядом прожилки и капилляры на высохших тельцах растений. Мне сейчас нужны частности, поскольку обращая внимание на различное, я могу отвлечься от ЦЕЛОГО, слепляющего их комом. Комом, что катится по наклонной ШВАЛГ-ШВАЛГ-ШВАЛГ-ШВАЛГ плоскости мироздания. Вертясь, крутясь, и с каждым мигом набирая новую скорость. Комом, что вот-вот ШВАЛГ-ШВАЛГ-ШВАЛГ-ШВАЛГ-вдребезги разобьется о Вечность. Комом, которого никогда нигде не было, так как В ПРИНЦИПЕ существует только обреченное к существованию, приговоренное Самим Собой к вечной жизни, пугающе неизбежное и жестоко неотвратимое Я ЕСТЬ.

***

Онже умеет так делать, это в его стиле. Без предупреждений, без объяснений, отключен телефон, он укатил в ночь после неопознанного звонка на мобильный. Оставил меня в дачном домике наедине с безотчетными подозрениями.

На сердце маетно. Туман сожаления о собственной вынужденной слепоте клубит разум неразмотанными клубками вопросов. Чего они ждут? Почему нельзя знать досконально? Почему лишь наитием, чуйкой, предвидением я должен предвосхищать чужие шаги? Как можно планировать стратегию и тактику личной войны, если отсюда я не вижу всей карты местности? Быть может, они выжидают момента замены? Или хотят посмотреть, куда я двинусь теперь? Или не уверены, какая именно фигура объявится на месте отчаянной пешки? А разве есть варианты?

Пожалуй, что есть. Ферзем я не стал, иначе бы мог разить наповал, напрямую, и видел бы пространство доски по каждой магистральной и диагональной линии. У меня же другая модель передвижения: кривая, неровная, скачкообразная. С одной линии на другую, с белой клетки на черную. Но следующий ход определенно за мной, иначе бы меня уже съели. Белые начинают и.

Смертельные шахматы на выживание, всего-навсего шестьдесят четыре миллиарда клеток. Высшие Силы меняют расстановку фигур на доске матрицы бытия, делая ход за ходом. Пешки ходят прямо, только вперед. Фигуры способны передвигаться быстрее, ловчей, смертоноснее, и у каждой свои ограничения хода. Но главная сложность этой игры заключается в том, что фигуры и пешки обладают свободной волей и способны действовать по собственному почину. Чтобы не совершить злой ошибки, не встать под удар и занять выгодную позицию, мне нужно заручиться поддержкой своего Игрока. Выяснить Его волю. Но выходить за пределы матрицы мне нельзя: такой шаг будет чреват тем, что меня вновь размажет по всей игровой партии. Мне нужна четкая СВЯЗЬ.

Ну почему, почему, почему все всегда усложняется? Хочешь не хочешь, очередной левел-ап. Не успеешь как следует порадоваться достижениям, как тут же вступаешь в новый этап, где действуют незнакомые правила и более сильные противники. Нет, чтобы ровнехонько сидеть на заду, радоваться Пробуждению и блаженно смотреть, как светит солнышко, меняются времена года, летают всякие птички, хуй там! Надо взваливать на себя проблемы космического масштаба и идти спасать мир. Ну что, блядь, за непруха?

Нет, ничего не поделать. Только у Бога нет права и выбора НЕ БЫТЬ СОБОЙ. Пожалуй, это самое жестокое, жуткое, катастрофически неизбежное, что стало мне ведомо в миг Пробуждения. Вся эта матрица, полные звезд небеса и бездны населенных миров появились как средство отвлечься от абсурдного факта собственного бесконечного бытия. Игровое развлечение, наркотическое лекарство, греза, позволяющяя Создателю отдохнуть от трудов нескончаемо БЫТЬ.

У меня теперь тоже по сути нет выбора: отныне вся моя жизнь будет вынужденно подчинена Замыслу. Выбирать можно по одному лишь критерию: принять отведенную мне в Замысле роль, либо вовсе от нее отказаться. Устрашившись дальнейшего развития событий, я могу выйти из игры прямо сейчас, шагнув за грань Запредельного. А приняв данность как есть, я могу встать, выйти из ряда вон и сесть на… Интересно, в этом гадюшнике найдется диск Цоя?

Подсказки. Они есть, должны быть кругом и повсюду. Любые обстоятельства – не случайность, а результат строгой закономерности, узорчатой паутины причинно-следственных связей. По окружающей нас реальности рассыпаны сотни, тысячи и миллионы подсказок для всех и для каждого. Отражаясь в бесчисленных зеркалах, логосы-отражения сказанного в самом Начале Логоса дают представление о себе самих и друг о друге. Одно цепляется за другое, другое тянет за собой третье, нитки сматываются в веревки, из которых сучатся прочные канаты, на коих подвешены мойрами мосты наших троп из никуда в ниоткуда.

Зато теперь мне точно известно, почему так происходит. Почему, уронив нож, нужно ждать появления гостя. Чувствуя, как горит ухо, поискать, кто в данный момент говорит о тебе гадости. Рассыпав соль, готовиться к неприятностям. Приметы – колебания матрицы. Сопряженные детали, отзвуки и отсветы процессов, которые происходят в матрице последовательно или параллельно друг другу. И поскольку все взаимосвязано, любым процессам можно задать обратную силу! Постучи три раза ножом по дереву – и нежданный гость свернет с пути, встретит знакомого, подвернет ногу, заблудится или вспомнит о том, что забыл сходить в магазин. Брось три щепоти рассыпанной соли через плечо – и неприятность обойдет стороной: горящий утюг выдаст себя запахом, вора заметит соседка, кирпич упадет на минуту раньше, чем под ним проплывет голова.

И дело даже не в форме. Ту же соль можно не кидать через плечо, а залить водой, слизнуть или втянуть в ноздрю как дорожку кокоса. Существенна лишь та сила, которую вкладываешь в процесс. Вера в то, что определенное действие является контрмерой к другому действию, обрушивает всю цепочку. Любое действие, оснащенное верой, приобретает духовную силу. Становится, если угодно, магическим.

Люди, которые говорят, будто не верят в приметы, обманывают сами себя. Они не верят лишь в то, что приметы имеют над ними силу. И, таким образом, эта сила нейтрализуется другой верой. Например, твердой и направленной верой в то, что сами по себе приметы бездейственны и безвредны. Либо верой в присутствие ангела-хранителя. Или в силу молитвы. Молитва! Все на виду. Средство изменять матрицу заложено в самой матрице. Молитва суть беседа с Богом. Та самая связь, что сводит вместе микрокосм с макрокосмом, не сливая их в присносущном единстве.

Но разве не глупо молиться себе самому? Впрочем, нет. Не себе самому, а Себе Самому. Далеко не одно и то же. Иначе и молитва Христа в Гефсиманском саду была бы опереточной показухой. Самостоятельно изменять матрицу изнутри мне еще предстоит научиться. Может быть. Когда-нибудь. Если удастся выкарабкаться теперь. Блин. Как я мог столь легкомысленно относиться к нынешней ситуации УЖЕ СТОЛЬКО ЧАСОВ ПОДРЯД?

Едва не оборвав петельку, я сдергиваю с вешалки куртку и реквизирую нагрудный карман. В руках теперь стопка иконок: на лицевой стороне образ, на обратной молитва. Где-то должна найтись нужная. Всегда должна быть подсказка.

Об исцелении. Преподобному Сергию. Пресвятой Богородице. Нашел!

Псалом 90. Набор слов на церковнославянском, который многие годы производил на меня особенное воздействие. В православной традиции этот псалом считается мощнейшей оградой от действия нечистых духов и всякой материальной злой силы. Нынче я смотрю в этот текст, будто увидел его впервые в жизни. Все непонятные, словно смазанные ранее строфы приобрели четкие очертания. Дальнейшие шаги складываются в Путь, будто на земле проявились отпечатки ног, которые на нее еще не ступили.

Я должен уехать. Далеко, высоко и надолго. Поселиться в монастырской обители. Подготовиться. Вооружиться явленной мне истиной как базукой, и выстрелить из нее в голову Левиафану. Понятия не имею, где покоятся его гнилые мозги, но был бы череп, а пуля отыщет. Надобно уложить одним залпом. Так, чтобы дальнейшее существование Системы стало ее предсмертной агонией. Разрушительными конвульсиями, за которыми начнется качественно Новое, Светлое, Вечное и Святое. Но пока – темень. Прямо как сейчас за окном. Пока – ветер. Заунывно взвывая, он гонит табуны мрака откуда-то с севера. Пока – холод. Как не хочется куда-то бежать!

Все было так спокойно когда-то, примерно позавчера. Маленькая комнатка, деревянная обшивка стен, уютный свет стоваттной электрической лампочки. Еле ощутимое тепло, исходящее от ребристого корпуса калорифера. Онже за забиванием косяка, его невзрачная женушка за чтением учебника по какой-то зауми. Все это придется оставить. Броситься в студеную ночь. Выбредать на пустынные тропы, спешить, торопиться, оглядываться. Смотреть на часы и озираться по сторонам. Мерзнуть, уставать и таиться. Быть может, проводить ночи на улицах, голодать. Но иначе нельзя. Ждать немыслимо.

Может, прямо сейчас?

Оглядев комнату, бросив взгляд на черный свет за окном и на разбросанные повсюду мои носильные вещи, так некстати перевезенные на Николину Гору, я осекаюсь: не время. Все должно происходить в свой черед. Чуть задержаться – и будет поздно. Дернуться раньше – пропал по неосторожности. Нет, не сейчас. Неизвестно, где теперь Онже. Неизвестно, как вознамерятся действовать левиафанцы. Неизвестно, где окажусь и я сам, если рвану в эту холодную неизвестность под давлением первого порыва эмоций.

Путь необходимо продумать. Оказавшись в городе, я постараюсь тщательно все спланировать. Найду срочный ремонт для ноутбука, загляну в Интернет, и с помощью географической карты мысленно проложу маршрут путешествия. Насколько возможно, подготовлюсь к отъезду. А потом заеду к родителям: попрощаться. Да. Так и сделаю. Вещи? Если я потащу с собой сумку, это вызовет ненужные вопросы у Онже и привлечет внимание Матрицы. Нельзя вызывать подозрений. Я возьму с собой только самое необходимое: документы, деньги, смену белья, теплый свитер. Ноутбук – обязательно. Мне придется писать. МНОГО писать.

Я выхожу продышаться на улицу. Двор непрогляден в густой темноте. Под свистящим и яростным хлыстом ветра деревья поднимают шумные вопли. С дерюжной ткани мглистого неба осыпаются блестки мерцающих звезд. Хлопают на ветру чьи-то ставни. Завывает разогнанный воздух в аэродинамических трубах жестяных водостоков. Звенит и рыдает на все голоса поющий ветер Галины Альбертовны. Выйдя за ворота участка, я оглядываюсь по сторонам. Голем-мобиль, притаившийся в конце улочки, лишает меня возможности осмотреться, ослепив дальним светом безжалостного ксенона. Чтобы не выдавать беспокойства, я застываю на месте и неторопливо курю, разбрасывая по сторонам пучки ярких искр.

После интенсивного света в глаза, возвращаться по двору к дому приходится едва не на ощупь. Перед глазами плавают фиолетовые круги. Беспросветную стынь вокруг заполонили неясные гибкие тени: оживших деревьев, мчащихся с севера облаков и чьих-то огромных крыльев, железного клюва и острых когтей. Скатывается по диагональной оси ртутная капля сознания, и я ощущаю, как два коршуновых крыла нависают надо мной мрачным пологом. Они хлопают невдалеке за спиной, роняя черные перья и неся за собой темноту. Жуткую тучу, готовую спикировать и напасть, объять и сдавить, заклевать, а потом утащить в перистую облачность мрака.

Я спешу назад, к свету, в дом, в эфемерный уют. Это последние часы отдыха, последняя спокойная ночь, когда можно еще набраться сил. Но заснуть уже вряд ли удастся. Я и так проспал слишком долго. Целую жизнь! Горы одежды на стульях, ворохи книг и тетрадей, неровные стопки дисков. Перебрав их, я нахожу то, что мне нужно. Заряжаю диск в чужой плеер и включаю рандом. Ответ на незаданный вопрос бьет прямо в точку.

Крыши домов дрожат под тяжестью дней,

Небесный пастух пасет облака.

Город стреляет в ночь дробью огней,

Но ночь сильней. Ее власть велика.

Тем, кто ложится спать – спокойного сна!

Спокойная ночь.

Я ждал это время, и вот это время пришло.

Те, кто молчал, перестали молчать.

Те, кому нечего ждать, садятся в седло.

Их не догнать. Уже не догнать.

А тем, кто ложится спать – спокойного сна!

Спокойная ночь.

Соседи приходят, им слышится стук копыт.

Мешает уснуть. Тревожит их сон.

Те, кому нечего ждать, отправляются в путь.

Те, кто спасен. Те, кто спасен.

А тем, кто ложится спать – спокойного сна!

Спокойная ночь.

***

Около четырех утра скрипит входная дверь, и вслед за скрипом просачивается в комнату Онже, тихий и призрачный. Стараясь не производить шума, он скидывает с себя ботинки, куртку и свитер. Неслышно ступая, выбирается в кухню. Уловив отдаленное позвякивание посуды, я одеваюсь и вылезаю из комнаты. Присаживаюсь за стол напротив старого друга. Таким подавленным я его давненько не видел. Не заговаривает, не смотрит в глаза, разыскивает нечто интересное в своих тапках. Во взоре растерянность. Мысли барахтаются в черной проруби какой-то глубокой задачи. Видимо, тонут. Я бросаю им на помощь спасательный круг с бледной трафаретной надписью «где пропадал». Онже отводит глаза, чешет, скребет и мнет кончик носа. На языке жестов это означает настоятельное желанье солгать. Будто что вспомнив, он хмурится и парирует встречным вопросом:

– Родной, а что ты знаешь про клуб – то ли Сайгон, то ли… забыл уже. На Западе Москвы находится, отдельно от жилых массивов. Там байкеры собираются и вообще нездоровая публика.

С каждой минутой разговор нравится мне все меньше. Слова приходится вытягивать из Онже клещами, будто застрявшие в деснах крошки вырванного зуба мудрости. Тот мямлит, мнется и недоговаривает. Мол, подвозил какую-то телку, и та воспылала желанием затащить его с собой в байкерский клуб. Что он там делал столько времени, Онже в подробностях не рассказывает.

Я понял, о каком клубе он говорит. Будучи еще стажером «Вчерась» я однажды попал в это специфическое заведение. Съемка посвящалась московскому скульптору, знатному специалисту по уродованию городских ландшафтов художественными произведениями собственного исполнения. Его некоммерческому фонду Матрица сдала в аренду за бесплатно небольшой остров в западной черте города под строительство парка чудес, аналога Диснейленда. Строительного чуда не произошло, и за десять лет под эгидой нового собственника на островке появился аналог строительного рынка, парк бытовых отходов и комплекс чудесных бытовок для граждан, не отягощенных документами с регистрацией по месту жительства. Там же, на земле, вверенной потомку грузинских князей, издавна расположился и один из старейших байк-клубов, где нами и был снят микроскопический эпизод.

Лидер очага контркультуры, широкоплечий свирепого вида неформал с воинственной кличкой Ухогорлонос светился как елочный фонарь: настолько он был обрадован появлением съемочной группы. Физиономия его потускнела не раньше, чем видеоинженер свернул оборудование, а к самому Ухогорлоносу прикопался провинциальный байкер, приехавший в столицу с единственной целью: пожать руку и сфотографироваться с предводителем банды «утренних крокодилов». Съемочной группе достались улыбки, приветствия и контактные телефоны, а сельскому любителю мотоциклов – небрежный игнор.

– Да даже не телка это, а скорей тетка: лет тридцать пять точно есть. Как-то возле сервиса ее подобрал, отвез куда нужно, а она у меня телефон стрельнула. Нет, это не она днем звонила. Я тебе говорю: не она.

Врет. Как пить дать. Все потирает глаза, скулы, виски, нос, подбородок. Вероятно, надеется стереть лицо прежде, чем я уличу его во лжи.

Онже не понравилась клубная обстановка. Байкерам он тоже не пришелся по вкусу, хотя по утверждениям Онже, публика там была разношерстная, а между уралами и харлеями на стоянке посапывали двигателями голем-мобили. Мне надоедает его изворотливость, и я наезжаю на друга, поставив вопрос острым ребром. Онже поднимает глаза после долгой губоприкусывательной паузы, и лицо его, наконец, оттаивает. На нем появляется чуть смущенная хитренькая улыбка, и теперь Онже рассказывает почти без запинки. Сам он уверен, что тетку подослали из Конторы, «просто не стал прикалывать». Она его сегодня вызвала, вызвонила, «просто не стал прикалывать». Попросила отвезти в клуб, болтали с ней всю дорогу на отвлеченные темы типа экстрасенсов и НЛО, но Онже отчего-то не может припомнить ни одной подробности их долгой беседы.

– Да ни о чем она конкретно не спрашивала, понимаешь? Я вообще с другого, братан, проперся! Мы сегодня на берегу телок с тобой обсуждали? Помнишь, я сказал тебе, что охота постарше кого натянуть? Так вот неспроста именно сегодня эта шмара опять нарисовалась. И ладно тебе кипешовать. Ну не стал я тебе прикалывать, понимаешь? Думал, выясню сначала, хрен ли ей вообще нужно. Может, просто ебаться хотела.

Мне почти стыдно: я веду себя как сумасшедший. Я даже думаю как классический шизофреник. Если как следует разобраться, то – что у меня сейчас в голове? Спецслужбы, Матрица, слежка, коллективный разум, дьявольская перевернутая пирамида Системы, глобальный рай особо усиленного режима… и это не считая того, что у меня в сознании открылся канал прямой информационной связи с Господом Богом. Радио «Голос Вселенной», телепередача «Клуб Психонавтов», веб-сервер «realnosti.net».

Кое-что мне это напоминает. Летние каникулы в деревне, сто лет назад. Та тетенька жила в доме напротив, и я даже помню, как ее звали: тетя Ася, как в рекламе какой-то хуйни. Обычная деревенская баба – простая, добрая, работящая. Только немного двинутая. Примерно два раза в год тетя Ася начинала выискивать на крыше и по углам своей хаты передающие антенны и записывающие устройства. Она была уверена, что за ее беспросветной жизнью наблюдают все разведслужбы мира, а затем транслируют всю ее подноготную по федеральным телеканалам. В шпионской деятельности тетя Ася подозревала каждого случайного прохожего и всех без исключения соседей. Вне подозрений были только три человека: мы с братом и наш дедушка, по причине неподходящего для разведдеятельности возраста. Когда очередной этап борьбы тети Аси с агентами иностранных разведок достигал апогея, спецслужбы высылали за ней спецмашину, замаскированную под скорую помощь. Коварный шпионский замысел выдавал синий крест вместо красного и пара крепышей в белых халатах вместо щупленьких медсестер.

Теперь я туда же. Ну, навязалась какая-то тетка Онже в приятельницы. Ну, использует его как таксиста и ебаря, что тут такого? Только вот зачем ей малознакомого местечкового блатарька в байк-центры ночами таскать?

– Сам не пойму, – чешет, царапает щеки Онже. – Прям настаивала: типа хочет мне что-то показать. Или кого-то. Или меня кому-то. Короче хрен проссышь. Вообще, братан, все пиздец как-то странно, понимаешь? Да вообще все, что вокруг нас происходит. У меня чуйка, что какое-то зло опять рядом бродит, да только вот понять не могу, откуда ноги растут и во что оно выльется.

Бальзам на сердце. Фактически единственный критерий, по которому можно определить, не встал ли я на кривую тропинку тети Аси, это проверять мои наблюдения, ощущения и предчувствия по поведению окружающих. А раз то, что творится в «объективной реальности» Онже видит, подмечает и выводы соответствующие делает, значит так оно и должно быть. Если не предположить, конечно, что и сам Онже – это мой глюк, типа как в «Играх разума». С другой стороны, Онже вполне известен моей родне и знакомым, они-то ведь точно не галлюцинации! А вот если и они галлюцинации, тогда круг замыкается. Потому как весь мир – это своего рода массовая галлюцинация, коллективный бред Единого Сознания, в чем я убедился не далее как. И что еще более важно, я этот космический бред не только увидел и понял, но и… как бы не начал его преобразовывать соответственно собственным ожиданиям!

Ведь если предположить, что эволюционное намерение реализуется через активных участников Системы, целенаправленно искажающих матрицу бытия своими действиями, тогда мое субъективное восприятие реальности неизбежно отразится на объективной картине представлений о мире через некий универсальный трафарет. Да еще таким хитрым образом, что и всем прочим людям придется с этим мириться, считаться и соглашаться, воспринимая тот мир, который уже реструктурирован сообразно моему личному восприятию, распространившемуся на всю матрицу мироздания.

– Может и с озарением твоим это зло связано, – сонно кивает Онже. – А может, и нет. Может быть.

Мне хочется ударить Онже по голове чем-то обидным: тапком, газетой или свернутым в жгут полотенцем Галины Альбертовны. Ни вменяемого комментария от него не дождешься, ни мнения. Сплошные «хуй его знает» и «понимаешь». Одно из двух: или пациент жив, или он умер. Если он жив, он останется жив или он не останется жив. Если он мертв, его можно оживить или нельзя оживить. Леша Толстой, Буратино.

Да что я вообще парюсь! Шесть миллиардов неверующих фом верят во что угодно, кроме присутствия Божественного! Верят в телевидение, в электромагнитные волны и в радиоактивное излучение, в силу гипноза, в манильских хилеров и колдунов вуду. Верят в рекламу, Бен-Ладена и американские ценности, в управляемую демократию, недавно ощенившуюся суку президента Путина и необходимость проведения олимпийских игр в городе Сочи в 2014 году. Но при этом не хотят, ну просто отказываются уверовать в Бога, который находится здесь и сейчас, и никуда не девался. Нет! Людям удобно держать Бога где-то, когда-то, глубоко под могильной насыпью ушедших времен. А еще в потайных страшных местах: в чулане, в шкафу, за «царскими вратами» ближайшего храма, на деревянном кресте, книжной полке или в образе, помещенном в резную красивую рамку. Так ведь гораздо удобнее!

– Да ладно тебе, братиша, не кипятись, – беззлобно отзывается Онже, пряча лицо в ладонях. – Пойдем отдыхать лучше. А то нам завтра в город катить, а я что-то после сегодняшнего в себя никак не приду, понимаешь?

Внезапно до меня доходит, что он действительно жутко измотан. Как-то привыкнув к тому, что последние дни мой разум работал на пределе возможностей, по-своему уйдя в себя, я даже не подумал, что и Онже может оказаться не легче. Я напоминаю товарищу, что назавтра собираюсь остаться в Москве.

– Только не задерживайся, – на сто восемьдесят градусов раззявливает пасть Онже в гиппопотамском зевке. – Надо уже мозги… оааааааххх… включать… и начинать работать… работать… ра… ботать…

Едва завалившись на кровать, Онже наполняет комнату симфоническим храпом, вынудив меня испытать приступ бессильной зависти. Я застываю на своем куцем диванчике в позе надгробного камня, и, недвижимый, пронзаю темноту комнаты излучением своих бессонных широко распахнутых глаз.

2. Перемрак

Гулки наши шаги в пустом офисном здании. Режущим глаз свечением ламп-галогенов озаряются сумраки коридорных тоннелей, пещеры холлов, проходы и лестницы, механические челюсти лифтов и шахматная напольная плитка.

Гигантский каменный куб. Высоченные стены, бесконечные коридоры, закрытые двери, ни одного-единственного окошка. Мы сбились в кучку и держимся рядом. На каком теперь этаже? Черт его разберет! Где-то внизу должен быть выход. Он один в этом здании-лабиринте, но до него еще нужно добраться: за нами погоня.

Гудит воздух, вибрирует пол, сотрясаются стены. Бухают лапы, лязгают зубы, и мы бежим со всех ног, подбадривая криком друг друга. Из лифта на лестницу, с лестницы в лифт, из прохода в проход, с этажа на этаж, мы петляем как дичь, уходя от настигающей с каждым мигом погони.

Выскочили! Огромных размеров ангар, залитый голубым светом паркинг на минус первом разостлался на выходе с черной лестницы. Тянется вдаль бетонная плоскость. Где-то безумно далеко за линией видимости должен открыться нашим глазам выход наружу.

«Мы так не успеем, надо на транспорте!», – кричит Семыч нам с Онже, вознамерившимся на стремительный спринт.

«На чем выбираться?», – кричит ему Онже, оглядывая парковку, забитую планерами и снегоходами, мотоциклами и автомобилями.

«На мотоциклах!» Мы оседлываем каждый по одноместному спортивному байку и пытаемся их завести, оборачиваясь поминутно за спину.

Скрипят стальные канаты и ухают поршни элеватора. Грузовой лифт опускает вниз нечто тяжелое, грузное, нетерпеливое. Оно воет и стонет, когтями царапает пол и стены своей временной клетки, леденя душу истошными воплями голода.

Онжин байк заводится с полоборота. Седок выжимает газ вхолостую и придерживает сцепление, ожидая пока мы подоспеем. Мой транспорт не издает ни звука: не работает зажигание, а я суечусь, пытаясь оживить двигатель.

«Дай я гляну!», – кричит Семыч под руку, отпихивая меня в сторону. Раз и два, точные движения умелого технаря устраняют неполадку и мотоцикл заводится.

Вновь каждый вскочив на свой транспорт, мы жмем на газ до упора. В этот самый момент распахиваются створы лифта, и оттуда бросается на нас ревущая туча, собранная из плотных клубов преисподнего мрака.

Мы летим по подземному миру со скоростью артиллерийских снарядов, рискуя перевернуться и врезаться в каменные колонны, поддерживающие высокие своды ангара. Тьма не отстает ни на шаг, дышит в затылок, пытаясь настичь, ухватить, растерзать. Виднеется, наконец, торцевая стена. По краям ее несколько наклонных путевых ответвлений, ведущих наружу, на свет.

«Айда врассыпную!» – кричит Семыч, и в окончании гонки мы бросаемся в разные стороны. С воем бешеной злобы монстр с размаху врезается в стену прямо за нашими спинами.

***

– Не, ну вы еще долго кемарить собираетесь? У нас дел сегодня ебаный насос сколько, а уже десять, ебать-колотить! – квадратная фигура Семыча застревает в дверном проеме, вынуждая смириться с неизбежным: пора просыпаться.

Онже мычит сквозь сон неразборчиво. Прячется под одеялом, закапывается в подушки и простыни, зарывается в складки постели. Семыч, продолжая что-то недовольно бубнить, теряется в закоулках дачного домика. На кухне прогремел чайник, звенят чашки и ложки. Поднявшись, я иду в ванную и наспех умываю лицо. На дне раковины скопилась мутная мыльная жижа. Надеясь, что не успею увидеть, как из слива хлынут накопленные хозяйкой фекальные массы, я мимоходом бросаю взгляд в потускневшее пыльное зеркало, чищу зубы и утираюсь чьим-то чужим полотенцем.

За окном ясно. Новый день слепит радостным солнцем, иссушая все опасения и испаряя скопившиеся накануне тревоги. Две полумытые чашки на кухонном столе дожидаются кофе. Закинув ногу за ногу, Семыч утонул в кожаных складках кресла, и носком ботинка раскачивает в воздухе нетерпение.

– Что там с бизнес-планом, вы уже все составили? – буркает Семыч вместо утреннего приветствия.

Ах да, бизнес-план. Почти завершили. Покажу, если есть желание.

– Да нету никакого желания! – на ровном месте взрывается Семыч. – Матрица, хуятрица, ну нахрена мы вообще туда влезли, ты мне скажи?

Он машет рукой, бормочет сдавленные ругательства и лупит кулаком в стену, за которой спит Онже.

– Ведь говорил ему: не влезай! Объяснял чудиле, что мусоров на себя беру. Реально можно было через отца все замутить. У него отношения с начальником отдела хорошие! Были. Пока мы их не испоганили.

Понурив голову, я молчу. Решение завязаться с Матрицей принимали все вместе, и я энергичнее всех гривой кивал у речки в тот день. Уже поздно метаться, не за тем нам таблетки предложены. Красную мы проглотили, и она вовсю переваривается. Нету из Матрицы обратной дороги: вход рубль, выход намертво заколочен.

– Да лучше б я сожрал синюю! – горько вздыхает Семыч. – И знаешь, что меня больше всего бесит? Мне кажется, они сами же эти наезды и организовали. Слили ментам информацию через какого-нибудь дятла: мол, ранее судимые сервис под себя взяли, оружие у них там, наркота, мутят непонятное. Опера наживку схавали, а потом сами под замес и попали. Их как шашки просто разменяли, чтобы пилюли поганые нам предложить и смотреть, как мы ими давиться будем. Наживка это! Синяя – поплавок, а красная – опарыш, ебать-колотить. Только не могу въехать: на что им нас под свою схему подписывать? Чтобы мы рабами их стали? Чтобы пахали на Контору с утра до вечера? Да мне их бабки и даром не нужны: хрен ли с ними делать? Мне штук пять в месяц заколачивать – во как хватило бы, по самый затылок. А тут нас куда-то в космос запускают, миллионы крутить. Мы им че, в натуре, Белка и Стрелка?

В космос некоторые из нас уже запустились, молчу я про себя Семычу. Все разгоночные ступени сгорели в верхних слоях атмосферы, летательный аппарат вышел в космическое пространство и направился к звездам. А вот чтобы этот космолет в качестве орбитального спутника на околоземную эллипсоиду подсадить, ЦУП Матрицы спешит включить мощное магнитное поле. Надо подумать. Хорошенько обмозговать эту ситуацию. Усевшись рядом с Семычем, я раскрываю Онжин лэптоп и показываю наши выкладки по техцентру. Хмуро выслушав комментарии, Семыч неожиданно пригибается в мою сторону и искательно заглядывает в глаза:

– Слушай, а может ну ее вообще на хуй, эту Матрицу? Мне батя кричит, он штук восемь-десять сможет нам дать на раскрутку. Я знаю, где оборудование по хорошим ценам взять, а ремонт нам знакомые сделают по себестоимости. Давай хоть прикинем: что, если бы своими силами обошлись?

Я охотно соглашаюсь заняться бессмысленным делом. На пару с Семычем мы принимаемся составлять альтернативную смету расходов. Я с удовольствием расчерчиваю в «экселе» таблицу и вбиваю туда слова и цифры. Успокаивает сам процесс вбивания. Словно все по-прежнему, и не возникло ничего в моей жизни такого, что упраздняет всякий смысл в составлении планов и графиков. Не приближается неотвратимо, чтобы поставить нас перед фактом: ВОТ.

Через минут сорок мы с Семычем смотрим на готовую таблицурасчетов. Помимо затрат на ремонт, переоборудование и рекламу, мы на основе текущей проходимости предприятия скалькулировали по максимуму ежемесячные расходы и приблизительный минимальный доход с каждого из новых цехов. Даже при наименьшем пороге прибыли выходит, что мы покрываем затраты и остаемся в небольшом барыше.

– Вот видишь! – радуется Семыч. – Если бы сразу вот так сели, внятно прокубатурили тему, то не пришлось бы влезать в непонятное.

Я мысленно цепляюсь за неожиданную соломинку. Быть может, мне не придется так спешно отчаливать? Быть может, и вовсе не надо никуда уезжать? Если я не окажусь в прямой зависимости от Системы, то левиафанцы не смогут играть со мной в свои игры как фишкой!

Но это вряд ли. Матрица не играет по правилам. Более того, она сама эти правила создает, а нам лишь навязывает игру на своем поле. Самоустраняться они при любом раскладе не станут: мы ведь и так висим у них на крючке. Дармовые деньги берем, инструкции выполняем. Если по своей программе теперь отпетляем, они, скорее всего, начнут хавать нас в усиленном темпе. Мусорской беспредел покажется детскими шалостями.

– Так может пока завернуть шарагу к ебаной матери? – размышляет вслух Семыч. – Понемножку соберем башли, сделаем ремонт втихаря, а весной откроемся заново? Как думаешь?

Семыч, конечно, говорит дело. Но он все еще не знает главного. Того, что делает несостоятельными все наши прикидки. Я с трудом подавляю в себе желание открыть файл «Пробуждение» и показать его Семычу. Я смотрю в ясные голубые не замутненные поиском неведомого глаза, и понимаю: не стоит. Он не поймет. В лучшем случае подумает, что я сбрендил. И ведь не факт, что ошибется!

Так или иначе, в лице Семыча я обрел неожиданного союзника. Вдвоем мы сумеем убедить Онже в необходимости дистанцироваться от Конторы. Тогда уже сегодня на встрече с Морфеусом мы сможем дать вежливый отказ по поводу сотрудничества, а затем потихоньку отодвинемся в сторону, и быть может, полностью выползем из-под их контроля.

– Ну конечно! – оживляется Семыч. – Месяц-два резину потянем, яйца почешем, и Матрица сама от нас отъебется. Скажут: ни хрена вы, ребята, делать не можете, от вас понту – с козла молока, ебать его колотить.

Солнце жарит сквозь немытые стекла, нагревая деревянные полы и обшивку дачного домика. Я заметно оттаиваю, настроение вновь становится бодрым и жизнерадостным. От реакции Морфеуса на наше заявление будет зависеть и моя собственная программа. Либо я остаюсь до времени на Николиной горе, сижу на месте и пытаюсь утрясти в голове Пробуждение, либо… время покажет.

Обдумывать досконально не хочется. Несчастный мозг и так работает в сверхинтенсивном режиме. Словно советскую стиральную машину перегрузили бельем, и ее бьет интенсивная ДЫР-ДЫР-ДЫР-ДЫР трясучка. Трещит и трескается под ножками кафель, прыгают и падают на пол разложенные на крышке туалетные принадлежности, коты в ужасе взбираются на оконный карниз, а младшие братья с ревом бегут в дальнюю комнату. Главное – не застопориться, не встать, не сломаться. Главное – выдюжить.

Оставив неприбранным стол, мы отправляемся в магазин за куревом. Боясь хоть на минуту оставить без присмотра единственный рабочий ноутбук, в котором хранится самая ценная информация, когда-либо полученная мной в жизни, я хватаю его в охапку и забираю с собой.

Ясная погода оказалась обманчивой. На улице неистовствует штормовой ветер. Гнет в поклонах деревья, порошит глаза пылью, дубит холодом наши лица. Вернувшись из магазина, мы остаемся сидеть в семычевой машине, укрывшись от ледяной стужи в теплом мягком салоне. Вряд ли какая-нибудь падла станет нас здесь прослушивать. Семыч секретов не знает, а если знает – не выдает, а если и выдает, то в недоступной тривиальному пониманию форме ебтыбля и ебать-колотить.

Монотонно, почти без эмоций и мата, как простой фильм ужасов, просмотренный на дивиди выходным вечером, Семыч рассказывает мне приснившийся ночью кошмар, от которого он проснулся в холодном поту и не смог заснуть до рассвета.

– Та хрень черная вроде бы наглушняк разбилась, но это полбеды! – живописует Семыч. – Я про себя все равно знал, что она только часть той дьявольщины, что в здании происходит. Само Зло, оно так в этом кубе и осталось, и как будто один хрен нашей смерти желает!

По спине моей бегают, веселятся острые знобящие холодки. Связавший пригрезившееся зло с Матрицей, Семыч говорит, что надо точно как в сновидении вместе держаться и дружно, втроем, от Матрицы потихоньку отъехать. Я поправляю: не так. Во сне от кошмара удалось скрыться, бросившись врассыпную. Значит, и нам придется разбежаться в случае, если над нами нависнет угроза.

– Ладно, сегодня на разговоре соскочить попытаемся с темы, а об остальном на досуге мозгами раскинем. Только вот ему еще надобно все это объяснить, – Семыч кивает в сторону дома. Из-за стекол белеет заспанное лицо Онже. – Спи дальше, красавица! Принц вот-вот нарисуется, гномы что-то про принца пиздели.

Распахнув створки окна, Онже высовывается наполовину и о чем-то жестикулирует. Покореженный и истерзанный долгим сном, он через пару минут выползает из домика и бредет в нашу сторону.

– Ох, щас крику будет – пиздец, – поникает головой Семыч. Разминает и массирует лицо как боксер перед схваткой на ринге.

– Кто ответственный за сходняк? – хмурится Онже, прыгая на заднее сиденье «фольксвагена». Подслеповато сощурившись, вглядывается в раскрытый на моих коленях лэптоп: я спешно открываю файлы с утренними выкладками.

Стараясь обходить, насколько возможно, острые углы, я обрисовываю Онже ситуацию. Постепенно подвожу к мысли, что наш с Семычем план экстренных мероприятий – единственно разумный выход из сложившейся ситуации. Онже слушает поначалу с интересом, однако уже на третьей минуте наглухо задраивает рот ладонью, будто не давая свободы рвущейся с языка брани. Под конец разъяснений Онже откидывается на спинку сиденья и с деланно равнодушным видом закладывает руки за голову. Из напряженно сощуренных глаз, как из окон высотки, готово выброситься на тротуар раздражение. Онже выцеживает из себя слова. Едва расставшись с небом, они замерзают сосульками в воздухе и целятся в наши с Семычем маковки.

– Вы чего это, пацаны? Хотите сказать, что мы от всего должны теперь отказаться? В говне, значит, всю жизнь торчать собираетесь? Копейками перебиваться? На дядю работать? Как мыши по норам сидеть?

– Братуха, да ты пойми! – Семыч вступает на ринг. – В говне мы и так сейчас по самые уши, и твоей Матрице за это отдельный добряныч. Если Контора в наше предприятие бабки вложит, то нам этот бизнес принадлежать уже не будет, ты сам это вкуриваешь? Для них сто штук зелени – это снег, ни о чем. Ты о другом лучше подумай: как мы их возвращать будем, если вдруг что? Это вам не в банки лавандос заносить. Здесь реальная кабала!

От серьезности момента Семыч растерял половину обычных своих матерных сорняков, говорит с жаром и убеждением. Насупившись, Онже внимает. Я затаил дыхание, перебирая про себя дополнительные аргументы. Никому неохота ругаться и ссориться.

– Ты сам помнишь, как Морфеус приколол, мол, потом рассчитаемся? – напоминает Семыч. – Ну и прикинь, что будет, если через месяцок нас перед фактом поставят, мол, до пятнадцатого числа дикан на базу выложите или полтос. И че мы тогда будем решать? Откуда их вынем? А с ремонтом какая пурга получается! Если Морфеус нам свои бригады подгонять будет, материалами обеспечивать и по списочку далее – можешь представить, сколько он нам по квитку насчитает? Ты ему даже предъявить ни хера не сможешь! Он смету так грамотно составит, что мы повязаны за ним будем по рукам и ногам! Хоть одно условие не выполним – еще на десяток новых автоматически попадем. Если не вернем филки в срок, они что угодно от нас потребовать смогут! Скажут, к примеру, завалить такого-то фраера, и что ты будешь делать, браток? На мокруху пойдешь? А тогда вообще по гроб жизни им яйца лизать придется, не так что ли?!

– Ладно, понятно все с вами. – Онже обрывает поток семычева красноречия. – Значит, вы предлагаете с темы сегодня продернуть?

Из наших с Семычем легких вырывается вздох облегчения. Онже сдался на удивление быстро. На секунду мне показалось будто он сам ждал, когда кто-нибудь осадит его азарт и умягчит его пыл.

– Вот именно, братка! – ласковеет Семыч. – В кассе сейчас около сорокета лежит, так надо на баксы их обменять и Морфеусу отдать за те лавешки, что вы за каким-то хреном на карман кинули. Извинимся, помыкаемся, и с Матрицей расход по мастям устроим. Эти ребята уверены, что мы уже в их руках, что мы схаваны. А мы сегодня как раз и глянем – так это или нет!

– Братиша! Ты, я надеюсь, наши планы в сторону не отбрасываешь? – уже не глядя на Семыча, Онже поворачивается в мою сторону. – Мы карабкаться по жизни будем дальше, или ты все, в святые записался после этих твоих… откровений?

Семыч недоуменно на нас косится, пытаясь уразуметь о чем речь. Сглотнув приступ правды, я даю обтекаемо честный ответ. Святых в истории пруд пруди, но пробудившихся среди них мало. А пробудившихся на свете немеряно, но святые из них – единицы. Не парься, брат-Онже. Пробуждение пробуждением, а движуха движухой. Все идет по плану, как в песне.

***

Старой засвеченной кинопленкой протянулась от развилки дорога к ближайшей церквушке. На фоне призрачно прозрачного неба купол православного храма синеет яркой лазурной глазурью. Огненным мечом полыхает на солнце вонзенный в маковку крест, его золотые искры тотчас уносит ветром. Миновав церковную ограду, я вхожу внутрь в поисках минуты покоя. Сладким сиропом растворена в полумраке благоговейная тишь. Ни прихожан, ни бабулек за церковным прилавком, лишь притаился за аналоем дьяк и что-то невнятно бурчит по золоченому фолианту. Спокойствие и умиротворенность, безмолвие и полутьма, все твердит об одном. Эта минута – последнее отдохновение перед надвигающимися днями скорбей.

Я перехожу от иконы к иконе, приветствуя изображения старых знакомых. Вот сын лучезарного Аполлона, некогда поверженный Зевсом гениальный целитель Асклепий. Он предлагает всем желающим ложку животворной микстуры, сменив имя на святомученика Пантелеймона. Вот и сам златокудрый бог-солнце на груди светлой богини Лето в окружении счастливых эротов. А вот и славная Деметра, бывшая также Церерой и Кибелой, застывшая на небосводе в созвездии Девы и увековеченная отцами церкви на троне Пренепорочной богини-матери. Египетские, римские, греческие божки, боги и полубоги, воплощающие те или иные свойства природного мира, взирают на меня с изображений христианских святых, тихо твердя: мы все те же.

Укоренился подле одной из стен главный сакральный символ нашего мироздания. Верующие разных народов с древнейших времен ассоциировали его с Солнцем. Индуисты и буддисты, славяне и арии вертели его кругами, видя в нем космогонический коловорот. Индейцы мезоамерики почитали его за Древо Жизни, а в нордической мифологии так символически изображался мировой ясень Иггдрасиль. Создатели христианской Системы прибили к нему гвоздями воплощенного Бога-Слово, непрестанно напоминая прихожанам о жертвах, мучениях и страданиях, на кои те обречены от рождения и до смерти. Вознесение Слова в вечную Жизнь скрыто царскими золотыми вратами, чтобы о любви и надежде думать приходилось только по большим праздникам, не отвлекаясь надолго от суровой обязанности жить в мире зла, тупости, жестокости и насилия друг над другом.

Пройдя под купол, я останавливаю течение мыслей, останавливаюсь и сам. Вокруг струит незримая сила. Обволакивает, обтягивает, пронизывает насквозь. Я ощущаю незримое присутствие Духа, которое вовне – и внутри меня самого. Я вопрошаю у Него покой для себя, покой и умиротворение в этой жизни. Хотя заведомо знаю, что требую невозможного.

Православный дзен-буддист. Так я долгие годы отвечал на вопрос о религиозной своей принадлежности. Сам виноват: напросился. Связать несвязуемое, принести несусветное, наклубить тучу Покоя посреди ясных небес Вечной Жизни. Вместо душевного равновесия и возможности колыхаться на тихих волнах бесстрастия я вновь оказался в наэлектризованной борьбой жизни и смерти предгрозовой атмосфере. Я снова вынужден болтаться меж Светом и Тьмой. Только теперь эти силы будут футболить меня резиновым мячиком по всему мирозданию.

Родись я пару сотен лет тому как и не в этой стране, Пробуждением бы все и закончилось. Годы покоя, проведенного в какой-нибудь дзенской обители, в скалистой пещере, на берегу горного водоема или где-то в лесу, я не знаю. Годы умиротворения и бесстрастия, годы внутренней тишины до момента окончательного перехода в Единое. Но вместо того, чтобы вихрь осознания вознес меня над игрой, я оказываюсь в эпицентре, в одном из ее узловых, поворотных моментов, и этого не избежать. Все является частью Замысла: Свет и Тьма, ангельские войска и демонские полчища, люди и нелюди. Замысел заключен не в антагонистической борьбе и единстве принципов Добра и Зла, но в поддержании их равновесия, необходимом и безостановочном поиске вселенской гармонии.

Йога – так называлась эта арийских корней увлекательная настольная игра для одного или двух игроков. Она некогда продавалась в спортивных магазинах, но впоследствии куда-то пропала. Каждая фишка в игре имеет две стороны: черную и белую. В изначальной позиции все фишки расставлены на поле поровну, пополам. Перепрыгивая через фишку другого цвета, игрок меняет ее окрас на противоположный. Так постепенно, ход за ходом, на доске остается все больше фишек одного цвета: какая-то из сторон побеждает. Также и люди могут быть светлыми или темными. Способны менять свой окрас в зависимости от воздействий духовных Сил, играющих в мироздание. Однако, в отличие от бездумных фишек, всецело подчиненных воле игроков, в «объективно-познаваемой» Йоге наличествует элемент неожиданности, пресловутый человеческий фактор. У человека мало сил, чтобы сопротивляться действию внешних условий и тяготений, однако вполне достаточно для того, чтобы сделать выбор в пользу той или иной полярности, снискать в себе Свет либо погрузиться во Тьму.

Большинство людей «окрашены» без их ведома. Они вообще ничего не осознают, они спят. Им внушили, что если Бог есть, то Он «где-то-там» давно умер. А пока обыватели дрыхнут, векторизацией их бытия занимаются активные элементы систем, и в первую очередь, неусыпные левиафанцы. Заклинатели Тьмы хорошо знают, с кем имеют дело. Они необходимо должны ведать о потайной, инфернальной сути современной социальной Системы. Сомневаюсь, что найдется хоть один крупный функционер Матрицы – политик, олигарх либо высокопоставленный сотрудник спецслужб, кто бы не знал или как минимум не догадывался о том: КОМУ он, в конечном итоге, служит.

Но когда человеку открывается Замысел, он оказывается у черты последнего выбора. Эта задача уже не касается принятия какой-либо из сторон. Выбор сводится к тому, чтобы принять предопределение и со смирением исполнить необходимую часть Промысла. Либо отказаться от этого бремени и уйти в Пустоту не-существования, в которой не встает вопрос о наличии или отсутствии экзистенциального смысла.

Я пришел к Пробуждению кратким, кратчайшим путем. Не избавился ни от привязанностей, ни от склонностей, ни от страстей, и вам это знамо, досточтимый доктор Джекил и ужасающий мистер Хайд. Я все тот же искатель сути и смысла, и не могу, не хочу, не желаю уходить прямо сейчас в бездну блаженного не-бытия, в не-существующий нирванический рай мудрого Шакьямуни. Мне также не суждено возвратиться и в исполненное сладостного неведения неосознанное существование. Остается играть, остается Игра, остаются отражения в Зеркале, развлекающие друг друга шизофренической игрой в Бытие.

Система пыталась сожрать меня много раз прежде, но благодаря личной удаче и врожденному упрямству я всякий раз бывал ею выблеван. Переварить меня не удавалось ни школой, ни тюрьмой, ни рутинным трудом. Очередная попытка Системы растворить меня в своих недрах и превратить в питательный элемент кончилась еще хуже чем прежде: я сделался костью, застрявшей в горле. Вместо того чтобы благополучно упасть в желудок плотоядного чудища я вонзился в верхние пути пищевода, затруднив дыхание и глотание, создав дискомфорт и настоятельное желание избавиться от помехи. Теперь Левиафан станет откашливаться, чтобы перемолоть меня в месиво мясорубкой крепких и острых зубов. Либо попытается обратить в послушание, протолкнув дальше с помощью куска хлеба.

Но я не могу быть с вами, мистер Хайд, как бы вам, может быть, того ни хотелось. Замысел требует от меня иного пути, и я им последую. Пока не началась свистопляска, пока не началась дискотека, пока не началась Третья Мировая Херня, я дам людям возможность вспомнить и осознать РАДИ ЧЕГО это все.

Я покидаю храм в состоянии воодушевления, готовый к борьбе с неумолимой судьбой, готовый к сражениям с роком, готовый принять вызов, брошенный мне равнодушной и беспристрастной Вечностью. В голове у меня играет рок-музыка. Старая песня, выплывшая из подсознательного в тот самый момент, когда она должна была мне пригодиться.

Песня без слов, ночь без сна

Все в свое время – зима и весна

Каждой звезде свой неба кусок

Каждому морю дождя глоток

Каждому яблоку место упасть

Каждому вору возможность украсть

Каждой собаке палку и кость

И каждому волку зубы и злость

Снова за окнами белый день

День вызывает меня на бой

Я чувствую, закрывая глаза

Весь мир идет на меня войной

Если есть стадо – есть пастух

Если есть тело, должен быть дух

Если есть шаг, должен быть след

Если есть тьма, должен быть свет

Хочешь ли ты изменить этот мир?

Сможешь ли ты принять как есть?

Встать и выйти из ряда вон

Сесть на электрический стул «Электрон»

И снова за окнами белый день

День вызывает меня на бой

И я чувствую, закрывая глаза

Весь мир идет на меня войной

***

Заранее договорившись с Семычем о месте встречи и времени старта, мы с Онже дуем из сервиса в сторону хуторка с целью подкрепиться перед отъездом. Едва подъезжаем к даче, Галина Альбертовна благоразумно растворяется из виду, только успели мелькнуть полы засаленного халата.

– У-у, гиена! – рычит Онже, проходя внутрь. – От возмездия никто не укроется! Бог не фраер, он все видит!

В последние дни натянутые отношения Онже с хозяйкой перешли в область открытой конфронтации. Уже несколько дней подряд Онже вынашивает планы по ее сживанию с рублевского света.

– Ну что, братуха, натравим пару инспекций на этот шалман? – орет мне Онже из кухни. – А то по кой-кому пара-тройка статей плачет и шконарь с удобствами! Дачку свою она безо всяких разрешений соорудила, провода левые кинула, еще дофига косяков найти можно, понимаешь? ПОТОМУ ЧТО НЕХУЯ ЭЛЕКТРИЧЕСТВО У ГОСУДАРСТВА ПИЗДИТЬ!

На втором этаже все тихо: Галина Альбертовна затаилась. Домик сотрясает онжина ругань. Пока Онже гремит на кухне кастрюлями, я притворяю за собой дверь в нашу комнату и потихоньку собираю необходимое. Из габаритной спортивной сумки с перевезенными из дома вещами я перегружаю в портфель свой мертвый ноутбук, диски, адаптер. Проверяю наличие бумажника и документов. Окидываю взглядом оставшуюся одежду: куртки, джинсы, до сих пор с иголочки новый деловой костюм висит в чехле на дверце шкафа.

Было время, когда меня волновали шмотки. Когда я до белой пены ругался с братом из-за того, что он без конца лазил в мой платяной шкаф и брал оттуда все без разбора. Одной полуулыбкой я прощаюсь с одежным ворохом: ни в чем этом я никогда по-настоящему не нуждался.

Теперь главное. Необходимо сохранить текст Апокалипсиса. Если я утеряю файл, мне уже никогда не удастся восстановить документ заново. Сама возможность его утраты представляется мне кощунственной. Недолго думая, я переписываю все последние файлы с Онжиного компьютера на флэшку. Чуть поразмыслив, удаляю оригинал. Онже в двадцатый раз зовет меня в кухню, и я спешу явиться перед его взором. В соответствии с кулинарным безвкусием друга, на столе нас дожидаются две полные до краев тарелки с мешаниной несовместимых продуктов. Жареные сосиски, консервированная сайра, сладкая молочная каша, маринованные грибы, слоеный торт и чай на запивку. Стараясь не выплеснуть из себя эпикурейского отвращения к предложенной снеди, я слегка ковыряю вилкой по краям предложенного ассорти.

– Поешь, поешь! – настаивает Онже с набитым ртом. – Надо есть!

Я пытаюсь сделать над собой усилие, но увы, аппетит во время еды не приходит. Сама мысль о поглощении каких-то питательных элементов вызывает во мне отвращение на грани рвотных позывов. Вместо еды в желудок проваливается и звякает нечто острое и донельзя металлическое. Чувство какой-то засады. Может, ну ее к дьяволу, эту встречу? У меня голова не работает, живот крутит, плохо я себя чувствую. В конце концов, без меня там не обойдутся, что ли?

– Ты гонишь, братиша, – Онже ехидно лыбится раздутыми пищей щеками. – Вы это, значит, с Семычем без меня все так замечательно переиграли, а я с Матрицей за вас объясняться буду? Нет, брат, тут тебе край базар-вокзал разводить, понимаешь?

Я пытаюсь представить картинку: Морфеус садится в машину, я начинаю что-то ему объяснять, тот угрюмо выслушивает. Нет, не выходит. Тараканами разбегаются из-под половиц разума мысли, не клеятся представления, мазутными пятнами расплываются образы. Морфеус не садится в машину, я никого ни в чем не убеждаю, и вообще все как-то неопределенно, туманно.

– Все, родной, времени на перекуры нет, айда по коням! – торопит Онже, спортивно выпрыгивая из-за стола и на ходу влезая в мою старую осеннюю куртку.

Сумерки сгустились ледяной изморосью. Она не видна в воздухе, но ощущается каждой клеточкой кожи, открытой истошному ветру. Злой, дувший без передышки с самых ранних часов, к вечеру он затянул небо плотной холстиной и загрунтовал ее углем. Низкое и угрюмое небо вызрело тучами, надулось мрачными пузырями и сдавленно дышит хрипами, задыхаясь от собственной тяжести. Прыгнув в волжанку, мы спешим забрать Семыча: тот замерзает на пустой автобусной остановке. Не без трудов отодравшись от припорошенной инеем лавки, он запрыгивает в машину и судорожно растрясает вокруг себя мерзлый воздух.

– Ну вы и жрете! Я чуть не околел, пока вас дожидался! Что там у нас по программе? С Морфеусом уже созванивались? Будет нас ждать?

– Все по плану, – буркает Онже, разгоняясь по обледеневшей Бабловке. – Сейчас на окраину двигаем, а там еще созвонимся. Морфеус нас уже дожидается. Да, только прежде чем доберемся, придумайте, что Матрице втирать будем!

Онжино пожелание застывает в воздухе и повисает над нами острым дамокловым лезвием. Боксировать с Матрицей нет желающих. Наконец, Семыч прокашливается, и выдает пространную тираду в своем неповторимом стиле:

– Ну, можно, бля, сказать, типа Морфеус, ебать его колотить, давай, бля, как-нибудь нахуй всю эту байду свернем что ли?

Внезапно я понимаю, что вообще вряд ли смогу внятно кому-то что-либо объяснить. Все те аргументы, которыми мы увещевали Онже, в адрес Морфеуса будут звучать жалко и несостоятельно. Так может, оно и к лучшему? Подрубим бивиса? Я тотчас настраиваюсь на волну и вторю за Семычем: да, в натуре, растусуем ему типа ни хрена мы по их схемам не волокем, и понту от наших движений…

– Да нет же, пацаны! Мы НОРМАЛЬНО как-то должны ему объяснить, понимаешь? – разъяряется Онже. – Вы сами не врубаетесь, что ли? Надо ему русским языком все по полкам раскинуть, как вы мне с утреца объясняли!

– Так о том и базар! – оживляется Семыч, от волнения забыв почти все слова кроме матерных. – Нам типа лавандоса надо со своей хуйни промутить, а когда уже, ебать его колотить…

– ДА ХОРОШ УЖЕ! – орет ему Онже. – Если мы на разговоре вот так мычать будем, тогда хрена лысого мы им нашу тему втолкуем!

Мы с Семычем умолкаем. Стараясь не вскипеть окончательно гневным говном, Онже принимается нас поучать:

– Значит так. Братиша, тебе край разговор начинать. Мы как встретимся, он в машину к нам сядет, я ему лавешки отдам, коротко поплачу, мол, везде попадос и не вылезаем никак. И тут ты ему сразу тереть начинаешь. Растолкуй, почему мы с развитием не торопимся, объясни, что на уровень сейчас выходить не готовы и подводить никого не хотим, понимаешь? А тут мы с Семычем опять подключимся и в двушке Морфеуса обработаем.

– Обменник! – отвлекает нас Семыч, указывая на отдельно стоящее возле обочины здание за строгим дорожным ошейником окружной магистрали.

Мы выгружаемся на улицу и тут же прячем носы от холода в воротниках курток. Налитое бронхитными тучами небо кашляет в нас порывами мокрого ветра. Пахнет зимой, давит сверху многоатмосферной болезненной тяжестью. Совершенно счернело вокруг, и только горячечный жар фонарей, фар и витрин высвечивает из темноты бурленье незатихающей городской жизни.

Растекается по сторонам взгляд. Изумрудными ящерками шмыгают быстрые рваные мысли. Едва застряв в щелях черепа, они отбрасывают свои хвостики и юрко прячутся в каменной кладке обрушенного в руины мозга. Нарастает, пучится, волдырится из меня чувство необъяснимой угрозы. Предвестье какой-то засады или подставы или… Может, все-таки, ну ее, эту встречу? Без меня нельзя, что ли, потолковать с Морфеусом? У меня нынче другие заботы. Станция метро как раз рядом, я сошлюсь на поганое самочувствие, пожму быстренько пацанам руки, всего двадцать метров до розовеющей в ночи электрической буквы «М», я нырну в переход и…

– Ты идешь или у машины валандаться собираешься? – насупившись, Онже сурово меня окликает.

Здание сверкает и переливается многоцветными яркими вывесками. Обмен валют расположился в игровом клубе. На пороге два замаскированных под людей платяных шкафа проверяют нас металлоискателями. Пройдя внутрь, мы направляемся прямиком к вертикальному железному гробу операций с валютой. Едва очутившись в каморке, я неожиданно для себя тушуюсь под пристальным взглядом микроскопической видеокамеры: она установлена прямо под потолком. Вывалившись обратно в залитый веселым и энергичным светом игровой зал, я подхожу к длинному ряду одноруких бандитов, органично спаренных с высокими неудобными стульями, и присаживаюсь на самый краешек.

– Что-нибудь желаете? – демонстрирует тридцать два зуба выросшая из-под земли симпатичная девушка из обслуги. Узнав, что я не собираюсь засорять автомат деньгами, она теряет ко мне интерес и растворяется в зале.

Сочный травяной ковролин стелется из-под плинтусов. Пластиковые облицовочные панели под дерево повисли на стенах, создавая чувство сублимированного уюта. Ровной температуры кондиционированный воздух слегка пахнет растворимым кофе и балтикой-трешкой. Мимо бесшумно проносятся подносы с напитками и неслышно прохаживается охранник, сжимающий в руках увесистую радиотрубку.

Казино для малоимущих. Чей-то весьма прибыльный бизнес. Магазин по продаже мечты. Блеск и звон монет и жетонов, пьянящая радость и горчащая сладость азарта, вздымающиеся из души надежды и ожидания, и слепая вера «вот-вот сегодня мне обязательно повезет». Искусственное ощущение счастья и отсутствия всяких проблем. За этим сюда десятками, сотнями, тысячами стекаются молодые обитатели Матрицы. Их лелеют и холят добрые девочки из обслуги, щедро напаивающие игроков дармовым пивом и чаем, кофе и бренди, соком и минеральной водой. Их покой охраняют надежные столпы Матрицы – менеджеры и секьюрити. Их уверенность в завтрашнем дне не пропадает из-за очередных проигрышей, потому что левиафанцы сделали все, чтобы внушить батарейкам-постхьюменам: All that glitters is gold!

От угла до угла зал заставлен всеми видами аппаратов, к которым подключаются люди. Автоматы, машины и вендоры, кассовые устройства и компьютерные терминалы, камера скрытого слежения и другая камера скрытого слежения и… опаньки. Я виден сейчас незримым обитателям строгих комнат за дверью «только для персонала» одновременно с трех ракурсов. Если кто-то захочет проследить за мной, посмотреть на меня, приглядеться ко мне, то: ВОТ Я. Виден со всех сторон. Без малейших трудов можно разобрать, что я делаю, куда направляю свой взор, и даже о чем размышляю.

На разговоре Матрица будет за мной наблюдать. Надо спрятать, затолкать мысли поглубже, заковать все эмоции колодками тупого деревянного безразличия. Нужно повесить на лицо маску бесстрастности, беспристрастности и безличия. Так я буду защищен от контроля, только так я сохраню ускользающее из-под моих ног право на выбор пути.

– Чего ты так загрузился? – ворчит Онже, покинув, наконец, камору обменного пункта.

Вот что встречает игроков по окончании светлой короткой сказки про легкие деньги: уличная хмарь, морозный воздух и вспоминание разом всех тех проблем, что так искусно запрятывались от тебя в веселой бесшабашной атмосфере мира игровых автоматов. Впрыгнув в машину, Онже первым делом хватается за мобильник. Аллокает, дакает, агатакает, кладет трубку.

– Морфеус уже на месте. У нас времени почти не осталось, так что давайте, соображайте быстрее, что втирать ему будем!

– Да хрена ли ты нам душу мотаешь? – взрывается Семыч. – По ходу разговора сориентируемся как-нибудь, объясним. Что нам текст заучивать? Поди не в театре, ебать его колотить!

Улица за улицей, поворот за поворотом, на душе тяжесть за тяжестью. Какая-то невыносимая скорбь завладевает всем существом. Но отчего мне так дурно? Может, я просто погнал? Может, мне надо в дурку? Может, я действительно болен, и все опасности и угрозы, и даже саму Систему я сам себе навыдумывал?

Да, именно так. Наверняка так. Все сейчас развеется без следа, рассосется с души, и я еще посмеюсь над своими детскими фобиями. Остановимся где-нибудь в переулке, морфий сядет в машину, оскалится на заднем сидении белоснежными, мы с ним покурим, побалакаем минут двадцать, и все, отстрелялся. А назавтра я отзвонюсь дальнему родственнику, он учился на психиатра и работает в скорой помощи, и он мне подскажет к кому обратиться, кто мне поможет, кто окажет скорую помощь и снимет губительные последствия моего бега по гоночным вертикалям разума и перегибов с веществами и алкогольных запоев и нескончаемых сплинов, меня обязательно ВЫЛЕЧАТ.

– Вы уже придумали, о чем говорить? – недобро скрипит, трещит и рокочет все та же пластинка. Крутит свой заржавленный инструмент старый шарманщик Онже. Мы с Семычем молчим как сало в посылке. Лишь крепче собираемся на сидениях и смотрим в разные стороны мрачными лицами.

Продолжая петлять по улочкам, выезжаем в какую-то индустриальную полосу отчуждения. Нет вторичных признаков развитой цивилизации, не светятся коробки домов, не ярчат огни магазинов, не спешат по теплым углам представители рабочего люда. Нет тротуаров, и через один горят фонари, освещая пустые обочины узкой дороги. Что за дыра?

– Морфеус, по ходу, в той тачке сидит, больше негде, – Онже вытягивает шею, всматриваясь сквозь лобовое стекло. Чуть съехав с дороги, стоит на обочине белая иномарка. Как водится, начерно затонирована. Как только мы подбираемся ближе, машина плавно трогается с места. Переднее стекло чуть приспускается, и из щелки появляется чья-то рука. Загребающими жестами она предлагает нам следовать по пятам. Мы стремительно переглядываемся.

– Что за движняк такой? – подается вперед Семыч, напружинившись на заднем диване.

Притаившись на сидении, я пытаюсь как можно дальше отодвинуть от себя надвигающуюся истерику. Тревожный колокольчик в голове перестал вяло тренькать. Он начал бить в одном ритме с мигающим красным табло: ALERT! ALERT! ALERT!

Словно сама по себе, всплывает из густого омута памяти строчка охранительного псалма. Я цепляюсь за него как за спасательный круг и начинаю читать про себя. Едва проговариваю до середины, как мой сотовый разражается нервным трезвоном.

– Але, ну ты когда в Москве появишься? – лопочет трубка.

Пожалуй, еще ни разу я не был так рад голосу Жаворонка. Ведь я уже в городе, птичка, только приехал! Кручусь там-то и с теми-то. Ага, сейчас вот встречу одну проведу, и сразу домой. Приезжай. Не позже чем через час я тебе обязательно перезвоню. Да, до встречи!

***

Пустынно как по ту сторону жизни. Промышленный городок лет через пятьдесят после взрыва нейтронной бомбы будет выглядеть живее и краше. Постиндустриальная зона. Ни домов, ни людей, ни ларьков, ни щитов, ни табличек, ни указателей. Только тянется, не прекращаясь, бетонный пятиметровый забор с некрасивой шипастой поверх него толстой проволокой. Торчат через равные рваные промежутки синие газовые фонари, вывернутые на проезжую часть, и палят нас ртутным отравленным светом.

Плетясь за ведущей машиной, мы огибаем зону по кругу и проникаем в нее сквозь огромные металлические добро пожаловать створы, пристегнутые чугунными петлями к строгой караульной туре. За воротами открывается развилка на несколько направлений. Под вышкой по правую руку притаился черный голем-мобиль. Рядом с ним топчутся несколько смутных темных фигур, одна из которых маякует нашим проводникам неоновым светлячком. Сохраняя дистанцию, мы движемся вслед за ними вглубь комплекса.

Теряются в темноте окончания бездонных пустых коридоров, сложенных из приземистых каменных стен. Проезды извиваются змеями, сплетаются недруг с недругом, прогрызены тут и там ответвлениями, словно здесь некогда ползал хищный гигантский червь с далекой планеты из фантастической саги про бездонный обитаемый Космос. Бешено колотится двигатель, замерзая гудит на повышенных оборотах сердечный мотор, мы в молчании смотрим на другой и чужой незнакомый нам мир. Он состоит из серых кубов и плоских непробиваемых стен, из лабиринта строений, он полон закрытых ворот, запертых дверей и ангаров, он чем-то черным нам чужд, этот мир, но выруливать уже поздно, поворот, поворот, остановка.

Чуть помявшись, помаявшись, переглянувшись, мы втроем выходим на стужу, наружу. Из ведущей машины выгружаются двое. Сквозь мглистый вакуум безвкусного душного воздуха я вижу издали пламенеющие фигуры и их яркие лампочки глаз, пронизывающие нас как прожектором. Но кинетический инстинкт сохранения моего покоя требует взять себя в руки, и жгучая капля сознания возвращается в свои пределы, вернув меня в мир ангаров, теней, темных марев.

Морфеус направляется к ближайшим воротам, он отпирает калитку, машет рукой, зазывает. С гадливым выражением белобрысой хорьковой мордахи и с выправкой лом проглотившего, но в гражданке, следует за ним и водитель. Вытоптав нерешительность, мы с Онже с Семычем послушно подползаем к воротам, а белобрысый, пропустив нас, затворяет дверь на засов.

Чисто, пахнет машинными соками, это просто просторный гараж, и надраенная стоит посреди помещения серебристая Морфеусова япошка. По стенам изобилие полок, они забиты всевозможным инструментарием и ненужными мне мелочами. Мысли рассеяны и глаза разбегаются, но надо срочно собраться, акцентировать, сконцентрировать на чем-то внимание, на чем-то живый в помощи Вышняго в крове Бога небесного водворится, я читаю про себя псалом-оберег.

– Ну что, покурим сначала? Или с дела начнем? – осклабляется Морфеус.

У Морфеуса слишком белые зубы. Слишком белые. Слишком зубы. В паре шагов от меня он стоит ко мне боком, опираясь о железный верстак.

– Давай потолкуем вначале, а потом уж забьем, – отзывается сосредоточенный Онже.

– Или все же покурим? – сбивает Морфеус с толку.

Мы с Семычем переглядываемся в недоумении, пожимаем плечами: ты дирижер – маши палкой.

– А знаете, пожалуй, надо вам показать кое-что, – Морфеус включил Мону Лизу и загадочно улыбается. – Одна проблемка по вашей части.

Вслед за Морфеусом мы все вместе выходим наружу. Не пробыли в помещении и пяти минут, как к худшему изменилась погода. Гонимая ветром, летает по воздуху белая мокрая дрянь, она светится синим в полураспаде неживых фонарей, и с неба вот-вот валом повалит.

Впятером мы набились в чужую машину. Поводыри не роняют ни звука, также молча мы вжимаемся в спинки сидений. Вновь петлями вьется пустой лабиринт: поворот, ответвление, поворот, ответвление, поворот, ответвление, стоп. Приземистый ящик безоконного здания, снова закрытые двери, белобрысый водитель отпирает какой-то ангар, и фарами нам подмигивает почти слившийся с фоном очередной голем-мобиль чуть поодаль. Речет Господеви, заступник мой еси и прибежище мое Бог мой, безостановочно я читаю про себя ветхозаветный псалом.

Низкий давящий потолок, голые стены, неровный цементный пол в квадратных заплатах, здесь было бы совсем пусто, кабы не закутанный в полиэтиленовый саван металлический труп, измордованный до полной неопределимости марки, как если бы по нему проехались танком. Мои спутники ходят вокруг и придирчиво оглядывают повреждения. Я сажусь на корточки перед бампером, гипнотизируя пустые глазницы фар, яко Той избавит тя от сети ловчи и от словесе мятежна.

– Что скажете? – интересуется Морфеус.

– Да тут бесполезняк уже делать, – роняет Семыч. – Кузов на свалку, а внутренности сейчас поглядим.

– Не надо, – Морфеус сухо останавливает попытку Онже задрать целлофановое покрытие. – Там грязно: кровь, мозги, ссаки. Испачкаетесь.

Увидев работу, мои спутники сбросили оцепенение и спорят о том, есть ли смысл волочь ее к нам в автосервис, и годится ли этот утиль на запчасти.

– Ты что скажешь? – Морфеус придавливает меня взглядом, что сапогом, сверху вниз. «Если вам нужен образ будущего, вообразите сапог, топчущий лицо человека – вечно», – так, наверное, ответил бы ему дядюшка Оруэлл. Но я продолжаю сидеть на корточках, гипнотизирую разбитые фары и равнодушно мямлю, будто жую остывшую манку, что я вообще не по этой части: трехколесный велосипед не отремонтирую, а все больше с бумажками.

– Что, заснул за рулем? – справляется Семыч. Морфеус вкрадчиво улыбается, еле заметно покачивает головой. Ответ неправильный, ваше очко переходит в зрительный зал.

– Утилизация? – уточняет сообразительный Онже. Приз – в студию!

Я то и дело зеваю. От холода, от нервного напряжения, от какой-то ирреальности ситуации, в которой мы очутились, меня клонит ко сну. Безразличие не приходится даже изображать: оно вдруг само накатило, закрыло меня в плотный кокон. Дикими пчелами из задымленного улья разлетелись во все стороны мысли, осталось только плещма Своима осенит тя и под криле Его надеешися, оружием обыдет тя истина Его.

– Чем проштрафился-то? – небрежно интересуется Онже.

– Не оправдал доверия, – столь же лаконично ответствует Морфеус, не прекращая колоть мне лицо остро отточенным взглядом, словно прощупывая баграми стог сена.

«Пирим-пирим», пиликает старый сименс. Морфеус проверяет текст на табло, закладывает руки в карманы и, сделав на каблуках поворот, выходит из помещения. Лениво осматриваясь по сторонам, он торопит на выход оставшихся. Я выбираюсь наружу. Мне как воздух необходим свежий воздух, однако снаружи – хуже. Клаустрофобия в каменном рукаве, узкий и замкнутый коридор, только стены и двери и холодный асфальт. Некуда двигать и некому крикнуть, ведь смоляным клеем налеплена поверху полоска густой непогоды, она закрыла нас от лица Тех Кто Там Есть, чтобы Те Кто Там Есть ничего не заметили, не узнали и не успели никому помешать.

Матрице требуется подтверждение, и они ждут от меня явного знака. Но что будет, если они добьются от меня нужной реакции? Цемент и яма – не единственный вариант, ведь еще существуют закрытые медицинские учреждения, в которых один укол и вечная кома. А, быть может, и вариант номер три, когда через день некто проснется на автобусной остановке загородом, и станет расспрашивать у безучастных прохожих и милиционеров: где я, кто я, зачем я.

С неба валит метель. Черный лед пустого пространства между ангарами заполнен синими перьями беснующейся крылатой вьюги. Это неоправданно рано, ведь зима начинается через месяц, обычно в мой день рожденья, и каждый новый год моей земной жизни открывается первым уверенным снегом. Однако вот он – совсем настоящий – наваливается полновесной пургой в нарушение законов физики, психики и биологии, делая эту черную зону вокруг невыносимо похожей на предвечный ледяной хаос мрачного тартара. Он совершенно не приспособлен для жизни и созидания, но идеально подходит для упадка, смерти и разрушения, для вечной тоски и печали и скорби и боли и всего того прочего, что так мило хрустальным сердцам темных альвов, покинувших свой Свартальвфар, чтобы пересесть на голем-мобили и колесить по белому свету Мидгарда, неся за собою зиму и лед туда, где две тысячи лет мечтают о вечной весне.

Чернота здесь столь едка, что свет фонарей режет ее будто ножницами, а предметы и люди не отбрасывают теней. Неживой холод выморозил нутро, словно я оказался в жерле криогенной установки. Я ловлю ртом и сглатываю одну, другую, пятнадцатую снежинку. Пересохшее небо жаждет оживляющей влаги, но снег лишь распаляет язвенный жар, взволдырившийся на моем языке. Зима наступила снаружи и проступила внутри, конец года, конец старой жизни, и белая смерть охватывает на глазах мое прошлое, вмораживает его навсегда, ставя меня перед фактом: осень исчерпала себя, плод созрел, и ему пора падать, катиться, катиться, катиться отсюда подальше, не убоишися от страха ночнаго и от стрелы летящая во дни, от вещи во тме приходяща, от сряща и беса полуденнаго.

– Как тебе тут? Не ожидал к нам в гости попасть? – снова ищет что-то в моих глазах Морфеус. Я мычу неразборчиво, что никак, я ведь первый раз в Нифльхейме.

Но нет, не утрачены шансы, я чувствую некий покров. Он проникает сюда несмотря на драпировку из туч и на снежный туман, незримым океаном фотонных частиц, всеобщим электромагнитным психическим полем, он пронизывает все и везде, теплит, мягчит и баюкает. Даже в этом иссиня-снежном ночном наваждении он вытолкнет меня из мрака в обычную ночь и даст мне толчок и придаст ускорение прочь, прочь отсюда, наверх и к небесному свету, яко Ангелом Своим заповесть о тебе сохранити тя на всех путех твоих, на руках возмут тя.

Возвратившись в гараж, мы занимаем прежние позиции, и я незаметно пытаюсь рассмотреть белобрысого, что снова застрял на пути к выходу. Кажется, он альбинос? Выше среднего роста, плечистый, подбородок чуть скошен, лик узкий, глаза бедные бледные блеклые, шакалья наружность, он масляно смотрит на Морфеуса, безотрывно в лицо, и выискивает что-то в глазах. Рыцарь борща и острого ядовитого жала, он готов продать ум честь и совесть за внеочередное левиафанское звание, ведь он смотрит вперед, но стопы его ног развернуты в мою сторону, а на языке жестов это всегда означает предмет повышенного внимания.

– Ну что, давайте-кадунем. Там, глядишь, и разговор веселее пойдет? – улыбается Морфеус и жестом умелого фокусника извлекает откуда-то пластиковую бутылку, прожигает в ней дымоход и неспешно кропалит шмат бурого крепкого пластилина на крупные ломтики-плюшки.

Нет, мне нельзя, меня сразу же унесет. Я не смогу удерживать точку сборки на месте, увижу их as it is, а ведь это не какие-то сраные зомби, я их уже разглядел, это настоящие завладевшие душами демоны, а если ты видишь их, то они видят тебя. Едва я переступлю порог Срединного мира, как они тотчас поймут, узнают и убедятся, так что ни в коем разе, я должен как-то отмазаться. Мне следует соскочить под любым благовидным предлогом, я буду мять сиськи и играть на шотландской волынке, не дергаться и едва ли не спать.

Спиной к стене, прикрыты тылы, взгляд на серебристое рыло «япошки», я опускаюсь на корточки. Многим так тяжело, но некоторым даже привычней: сборки, хаты, этапы, иные люди умеют сидеть на корточках профессионально. Семыч тяжело опускается на корты против меня, он цепляется мне глазами в лицо, словно держится за меня взглядом, помалкивает и в то же время вопрошает безмолвно: ну зачем мы не выбрали синюю?

Только Онже пытается состязаться с Матрицей в бодрости. Он о чем-то развязно жестикулирует, несвязно и путано суесловит, между тем меж бровей его врезалась глубокая продольная морщь, он сейчас внутренне бдителен, напряжен. Морфеус подкуривает сигарету, кладет плюшку на уголек, вставляет в бутылку через прожженное в пластике отверстие, задымляет ее и падет от страны твоея тысяща и тма одесную тебе, к тебе же не приближится.

– Ну и что там у вас за новости? – с ленцой интересуется Морфеус, не глядя ни на кого. Он внимательно смотрит сквозь пластик, наблюдая, как бутылка сполна набивается густым едким серым дымком.

Онже уставился на меня выжидательно, он одними глазами кивает: ну давай, начинай. Но куда, черт возьми, подевались слова??? Ах да, их ведь не было вовсе! Я молчу, не хочу, но я прыгаю по мятому лугу с сачком, пытаясь поймать выпорхнувшие из кляссера головы разноцветные почтовые мысли, но они слишком живы и трепетны, я не могу их поймать ни одну, и после долгой заминки, прокашлявшись, Онже заводит речь сам. Морфеус слушает его равнодушно, бесстрастно, не отводя глаз от бутылки. Вручает ее в руки Онже, перебивает, и слова его царапают жестко, словно железным серпом по заржавленной жести:

– А мы вам просто так деньги давать и не собираемся, у нас не благотворительный фонд. Ясно? За каждую освоенную копейку вы будете нам отчитываться. Не сможете отчитаться – будете держать ответ. Ясно? Значит так. Мне от вас нужно следующее.

Мы молчим, придавленные категорическими императивами того самого, кому хотели что-то когда-то зачем-то «втереть». Альбинос улыбается по-змеиному, приподняты одни уголки тонких губ. Бессловесный, он стоит в стороне и не курит, впрочем, никто ему не предложит, ведь они, которые при исполнении, вовсе не курят, у них свой бесконечный кайф, называется вседохволенность. Глаза жирноваты, гнусны, взгляд уверен в том, что бог – сила, и что бог на стороне тех, чья сила. Но нет, альбинос, как бы ни так! Бог на стороне тех, чья правда, обаче очима твоима смотриши и воздаяние грешников узриши.

– Мы даже с работниками пока не справляемся! – фальшиво плачется Онже. – Чуть отвернешься – и они опять расслабляются. Их бы на поводок как-нибудь притянуть, да мы и того как следует сделать не можем!

– Я тебя научу. – Вновь резко перебивает Морфеус. Выдержав длинную паузу, чтобы слова его прозвучали отчетливее, он выстреливает их звонкими одиночными залпами. – Запомни. Самый. Действенный. Способ. Подцепить. Человека. На крючок. Это. Подсадить. Его. На долги.

Не повернул туловища, не наклонил головы, даже не шевельнулся, словно прицельный снайперский выстрел одни радужки агатовых глаз резко ЗЫРК вправо прямиком глаз в глаза, две секунды. Я бы подпрыгнул и подлетел и вонзился бы головой в потолок, если бы не окаменел еще раньше в зале игровых автоматов, не одеревенел и не стал никаким, безучастным. Молотом БУММ на затылок свинцовая тяжесть, я тебя хорошо понял, Морфей, ведь фраза посвящалась тому, кто способен понять, что взять деньги у Матрицы значит сесть на крючок, и взяв кредит в банке значит сидеть на крючке, и что деньги и власть это обоюдоострый гарпун, на который цепляют людей за зазубрины, за их неуемную жабрность, жалчность и жаредность.

Властным жестом Морфеус протягивает мне бутылку, столь щедро заполненную грязным белым туманом, что ему негде даже клубиться: кури. Я отказываюсь, спасибо Морфеус, нет, но вытянутая рука не дернулась даже на миллиметр, не шевельнулась, она предлагательно требует мне: ТЫ КУРИ. Яко Ты, Господи, упование мое, Вышняго положил еси прибежище твое, но нет, Морфеус, спасибо любезное, я не буду, траванулся за изобильным обедом, и меня так обильно тянет блевать, что и без плана расплющило, не соображаю почти ни хрена.

Морфеус смотрит на меня в упор долгим испытующим взором, и глаза его как два нефтяных озерца глубоко под землей полны торфа и горючего газа и ядовитой испарины, он нехотя убирает бутылку, но не отводит свой взгляд. Терпение. Выдержка. Теперь пустой треп ни о чем. Все неважно, что бы кто ни произнес дальше, ведь главное уже сказано, и осталось лишь дело техники. Морфеус заговаривает – Альбинос смотрит, Морфеус провоцирует – Альбинос наблюдает, Морфеус подкидывает – Альбинос ждет команды подкинуться. Они ищут контрольного действия, условного рефлекса, того, что я хотя бы чуть дернусь, но пурим киппур и хуйвам, не дождетесь, древнеиндейский религиозный праздник. Не приидет к тебе зло и рана не приближится телеси твоему, яко Ангелом Своим заповесть о тебе сохранити тя на всех путех твоих.

Морфеус говорит, что надо делать дела, и нечего нам вообще мелочиться. Если сами сделать не можем как следует – они нам помогут. Если сами порядок навести не умеем – научат. Если работать нам лень и расслабляться зело привыкли – заставят. Уже с пятницы мы берем под себя второй автосервис, а первый захлопываем на ремонт и за зиму превращаем его в современный техцентр. Морфеус достает блокнот, авторучку, прикидывает и калькулирует самый минимум: работы строительных бригад, техника, оборудование, материалы, реклама, – вот вам уже почти триста косарей зелени, а вы как хотели? Чтобы сделать все как полагается и ни с чего не кроить, сразу рассчитываем на сумму поллимона грина и получаем ее в зубы уже послезавтра, потому что нечего нам мелочиться!

Мы беспомощно переглядываемся с Семычем, и я вижу как его ясные голубые глаза раздавлены суммой. Онже присвистывает, Семыч вздыхает, а я в сотый раз перечитываю псалом, но что за фигня? Вылетают из памяти строчки, куда-то проваливаются, исчезают в нигде, будто их выжигают из памяти точечно автогеном или паяльной газовой лампой. Сохранити… на путех моих… нет, твоих… на всех путех… сохранити…

Сорок минут в гараже, пятьдесят, пошел второй час. Морфеус рассказывает про свой строительный бизнес, про бабки, что он поднимает с помощью Матрицы, про замечательную жизнь замечательных людей в замечательной Матрице, а мы внимательно слушаем. Морфеус рассказывает, что сделать нам ксиву ветерана боевых действий, чтобы всех мусоров сразу далеко посылать – вообще не проблема, легко, у него тоже такая есть: вот она. Морфеус рассказывает о том, как Матрица присматривает за подопечными, чтобы те были счастливы и радовались с утра до вечера каждый день своей светлой обеспеченной жизни. Морфеус рассказывает про какого-то очень глупого и богатого человека, который надумал бросить принадлежащий Матрице бизнес и хотел было рвануть заграницу, но жаль, не успел. Морфеус рассказывает как этого мужика нашли задушенным в собственном доме, на кухне, шнуром от электрической кофеварки, а дело тут же закрыли за отсутствием состава преступления, ведь даже ежу совершенно понятно, что он совершил суицид. Морфеус смеется, и мы заискивающе посмеиваемся, ведь это забавно, дурак-то какой этот задушенный, он от счастья надумал сбежать, но, слава богу, не вышло!

Час двадцать, час сорок, два битых часа мы сидим в гараже и все дружно чего-то ждем, но не все из нас знают: чего.

«Але, ну ты скоро?» – чирикает из динамика Жаворонок, мы с ней говорим по телефону уже третий раз за ночь, а я ведь и не предполагал, что все так дико затянется. Я воркую игриво в ответ тихо-ласково: жди. Совсем-совсем скоро, совсем уже скоро, еще совсем чуть, и я буду.

Наконец, Морфеус кивает подбородком в сторону белобрысого, и тот покидает гараж. Через пятнадцать минут он возвращается и встает на прежнее место, но Морфеус тут же говорит «нам пора», и мы все выходим на улицу, и ждем перетаптываясь с ноги на ногу, пока Альбинос запаркует свою машину рядом с япошкой Морфеуса.

Впятером мы теперь загружаемся в нашу волжанку и не спеша выпутываемся из лабиринта. Поворот, ответвление, поворот, развилка, поворот, ворота открыты. Мы минуем железные створки, и сведшая мозги судорога, кажется, отпускает, но ненадолго. Мы огибаем забор с другой стороны, чтобы остановиться у серого, могильно унылого здания, где не горят огни теплых квартир, а чернеют решетки на окнах, и лишь в одном ближайшем окошке на первом приземистом этаже бело-голубым свечением мерцает светлый миниатюрный квадрат.

Альбинос что-то хмыкает на прощание, за все это время мы не услыхали от него ни единого слова, быть может, он безъязыкий? Он выходит прочь из машины и скрывается на проходной здания, а мы втроем продолжаем сидеть и слушать болтовню Морфеуса, не пытаясь с ним спорить или зачем-то перебивать, ведь уже всем из нас давно ясно, что разговор идет ни за чем, ни о чем, да не когда преткнеши о камень ногу твою, на аспида и василиска наступиши и попереши льва и змия.

Мы стоим десять минут, двадцать, полчаса между Нифльхеймом и оттенившим его серым зданием, в котором не светятся окна, не ходят вокруг живые, не каркают птицы и нет никаких движений воздуха кроме холодных циклонов, кружащих в неистовом вихре толпы подневольных снежинок. Возможно, в нем затаилась кровожадная Хель, и ждет момента, чтобы вобрать нашу троицу в приют вечной скорби, во тьму царства мертвых, но этого я не ведаю и не хочу даже знать.

Все нормально, Матрица, я в порядке, не нервничаю, ни о чем не подозреваю и не догадываюсь, я собираюсь на обычные поебушки, сидите в своих норах, прячьтесь, таитесь, мне нет дела, нет. Морфеус балаболит и мы покорно молчим, и никто его не торопит и не думает прерывать, а особенно нельзя торопиться мне, я-то вообще никуда не спешу, я в Матрице и я счастлив, я надел намордник и радуюсь, но хорошо радуется тот, кто срывается первым. У меня все уже собрано, я готов, почти что в дороге, у меня все с собой: и портфель, и ноутбук, и флэшка с важнейшей информацией, которую я когда-либо в жизни… ФЛЭШКА!

Моя рука, словно чужая и не моя вовсе, а чья-то ледяная, мертвая и онемелая, ощупывает пустоту в кармане, ну и где я мог ее выронить, и зачем оставил торчать наружу шнурок? Ведь он мог за что-нибудь зацепиться, или за кого-нибудь… а если флэшка у них… если они прочитают… если… на руках… тебя… преткнеши… на руках возмут тя… да когда… да не когда…

Сорок минут в машине, пятьдесят, уже час, но сколько еще? Почти выдохся. Надо держаться. Час десять.

«Пирим-Пирим!» – подает сигнал сименс, и Морфеус не прерывает разговора, пока лезет в карман за телефоном, и продолжает говорить что-то ненужное, пока открывает сообщение, и болтает во время прочтения, но вдруг осекается.

– Так… о чем это я говорил? – спрашивает он с оторопью, и я мигом к нему оборачиваюсь. Наши глаза встречаются в который за эту ночь раз, но теперь самодовольные черные радужки оттенены изумлением, напыщенность раздавлена шоком, мелькает в глазах короткий неуверенный страх, и яко на Мя упова, и избавлю, и покрыю, и яко позна имя Мое воззовет ко Мне и услышу его, с ним Есмь в скорби.

– Так, завтра с утра созвонимся, и получите дополнительные инструкции, – куда-то заторопившись, распоряжается Морфеус. – Духом не падать, присутствия бодрости не терять!

Мы прощаемся, Морфеус выходит из машины, пропадает из виду на проходной, неужто и все? Что, правда не будет никаких продолжений? Точно все?! Фууууууф, обломаетесь, дьяволы! Такой шикарной возможности остановить меня ДО ТОГО КАК у вас вряд ли еще когда-то достанет.

Мы выезжаем из тупиков – молчание, мы выезжаем из переулков – молчание, мы выезжаем на проезжую часть – молчание, мы выезжаем на оживленный проспект – ЕБТВОЮМАТЬ! Он нападает на нас криком и шумом, и слепит интенсивным городским освещением и прожигающим вьюгу ксеноном и огнями домов и вывесками магазинов и рекламами коммерческих предприятий, и прямо за правым плечом пустил корни в Инферно серый каменный параллелепипед с ярким синим неоном поверху: «КИНОТЕАТР БУХАРЕСТ».

– Нам в этом районе стрелку с Полковником первый раз забивали, – хлопнув ладонью о рулевое кольцо, Онже пояняет для Семыча. – По ходу, в тот раз не хотели нам свою базу палить, понимаешь?

Я срываюсь, уже готов сорваться на брань и злословья после столь долгого и непривычного для нетерпеливой и непокорной души терпения и покорности, я едва не теряю контроль, а между тем рано. Нужно взять себя в руки покрепче, ведь мне еще долго придется держаться в руках, неопределенное время, пока я не окажусь так далеко и надолго, где может быть даже им руки коротки.

Проносятся мимо дома, машины и улицы, падает на вымирающие тротуары ледяной белый цвет, снег пушистыми иероглифами мельтешит в лучах встречных фар дальнего света, и погружен в кладбищенское молчание салон нашей волги. Ощущение, что окружающий мир нам изгибисто лжет: кругом все так живо и ясно и шумно, суетно, беспечно, что кажется, будто мы вырезали из льдистого тартара правдивую глыбу тамошнего безмолвного мрака и везем его зачем-то с собой в надежде, что он сам когда-то растает под теплотой и сияньем срединного мира. Сам я одеревенел, затвердел в каменный уголь, тело жесткое, неразминабельное, высушенное, буратино, хочешь убить прямо сейчас – поднеси охотничью спичку.

От Нагатинской до меня рукой подать, совсем рядом: ночью пятнадцать минут – и подъезд. Где-то там, наверху, на последнем этаже многоэтажного ада номер четырнадцать который час меня дожидается милая Жаворонок.

– Ты завтра по-любому к предкам отчалишь? – выйдя за мной из машины, Онже закладывает руки в карманы, навис рядом, подобрал губы, словно силится что-то сказать, или выспросить, или вспомнить. Семыч высовывается из раскрытой двери, он кивает мне на прощание, и в его добрых светлых глазах маячит все тот же вопрос что и прежде, но, увы, нам не время его обсуждать.

Нужно как-то предупредить Онже. Перед самым отъездом дать знать, что я вовсе выхожу из игры в богатство и власть, и не появлюсь еще долгое время, если вообще появлюсь, потому как – никак. Но впрямую нельзя, невозможно: на его неминуемые расспросы первой отзовется, ответит любопытная Матрица. Я говорю: да, нужно съездить к родителям, один денек и готово. Как приеду, все тотчас изменится, никакого нам отдыха, мы конкретно включаем мозги и работаем до посинения, ведь люди нам так доверяют. Мы смотрим друг другу в глаза, но даже нельзя намекнуть, не вслух, не сейчас, я говорю: счастливо, парняги, до послезавтра.

От тротуара до дома всего девять шагов, и под шум отъезжающей волги я просачиваюсь в двери подъезда. Шестнадцать ступенек, кнопка вызова, лифт, он наконец-то работает, я поднимаюсь на десятый этаж, делаю шаг до квартиры, где так уютно, тепло, спокойно и тихо. Захлопнув за собой дверь, повернув ключ в замке, я вздыхаю, поворачиваюсь к двери спиной, сползаю по стенке на корточки, – и тут меня начинает трясти.

3. На грани

Я вырываю из стола ящики, скидываю с полок книги, разбрасываю по полу бумаги. Летают по комнате ежедневники, записные книжки, фотографии, гашеные чеки, географические карты и атласы.

– У тебя, я вижу, проблемы? – чем-то довольна Жаворонок. В картинно-целомудренной позе она сидит на диване, и лицо ее украшает невесомая радужная улыбка. Мой рассудок тем временем норовит выползти, выбурлить, вылиться из своего костяного корыта, он поднимается как дрожжевое тесто и лезет через край из каждой незадраенной щелки. Ужасы хороши для фильмов ужасов, кошмары хороши для ночных кошмаров, страх хорош для страшных историй, но не для жизни, не для «здесь и сейчас», не для меня, наконец.

– А ведь я знала, что так получится! – говорит Жаворонок, и на ее щечках проступают миловидные ямочки. – Я как только этого твоего Онже увидела, сразу почувствовала: у тебя скоро начнется неладное.

Будь сама неладна, Жаворонок делает отсутствующие глаза и включает оракула. Низкий грудной голос вместо обычного писка, она продолжает замогильным с хрипотцой тоном, будто читает по книжке:

– Тебя будет искать милиция… Ты уедешь в горы… Но они тебя разыщут и там спустя какое-то время… Потом в мире изменится политическая обстановка, и ты сыграешь в происходящем какую-то роль… Тебе придется передвигаться с места на место, чтобы скрыться от преследований… Но в конечном счете все образуется… Ты женишься, у тебя будут двое детей: мальчик и девочка…

Причем тут долбанная милиция? – ничего не поняв, я прерываю Жаворонка, но тут же позволяю врать мне и дальше. Пусть оракул из нее бестолковый, но благоприятный прогноз куда лучше чем ВСЕ ПРОПАЛО. Мне сейчас нужна толика одобрения, понимания и поддержки, пускай себе фантазирует.

Нужно дать знать брату. Он сидит у себя в комнате и что-то рисует. Мы с ним не разговаривали уже пару месяцев, но теперь настала пора закопать топор братоусобицы. Но что если они рядом?

– А я знаю, что вас прослушивали! – с самоуверенной уж-мне-ли-не-знать улыбкой заявляет мне Жаворонок. – Но квартиру никто не слушает, поскольку ты здесь почти не живешь. Поверь мне на слово. Здесь все в порядке, можешь теперь не шептаться.

Возможно, квартира и не нашпигована техническими средствами слежки, но мне следует подстраховаться. Я приоткрываю окна и балконную дверь и негромко врубаю радио, потому что я читал, что современные переносные устройства для дистанционной прослушки разговоров записывают аудиосигнал, сканируя вибрации с оконных стекол. Я говорю шепотом, и, вероятно, выгляжу полным психом. Впрочем, я наверно и есть полный псих, но лучше мне все же исходить из худшего, иначе очень скоро я перестану выглядеть психом и начну выглядеть трупом.

Оставив Жаворонка улыбаться пустой, лежащей теперь в беспорядке комнате, я выскакиваю в коридор. Скрючившись на табуретке у телефона, неразборчивыми каракулями пишу в ежедневнике набор фраз, типичный для душевнобольного человека. Закончив писать, тихонько просачиваюсь в соседнюю комнату и привлекаю внимание брата.

Светло, пахнет красками, пусто. В этой комнате из мебели только полки, компьютерный стол и мольберт. Брат живет на огромном матрасе, обложенном учебниками по психологии и книгами по изобразительному искусству. Еще сложены и раскиданы по полу рулоны ватмана, полустертые карандаши и драные кисточки. Любимый художник брата – Ван Гог. Мой, впрочем, тоже.

Я бормочу вполголоса: забудь. Все то, о чем друг на друга злили все это время, все в прошлом. Теперь это совершенно неважно, поскольку жизнь моя качественно переменилась к ИНОМУ.

Вижу облегчение на его лице. Ему тоже было нелегко жить так последние месяцы – не общаясь, не здороваясь даже, словно мы чужие друг другу соседи по коммуналке. Брат берет сигареты, и мы выходим на лестничную клетку перекурить. Напружиненный, готовый вскочить в любую секунду, я присаживаюсь на край ступеньки и стараюсь выглядеть как можно непринужденнее, но вряд ли мне это удается как следует. Меня уже перестало знобить, но на смену трясучке накатила слабость и вялость. Поминутно бросая взгляд в маленькое оконце, сквозь которое видно дорожку у входа в подъезд, я торопливо травлюсь табаком.

– Как работа? – интересуется брат.

Все нормально, все хорошо, замечательно. Автосервис потихоньку поднимаем на ноги, скоро разовьем бизнес до серьезного уровня.

– Онже на днях подъезжал к нам с какими-то людьми. Я его встретил возле подъезда, когда возвращался из универа. Онже предложил мне заняться аэрографией у вас в сервисе. Он тебе говорил?

Нет, но это ничего, все в порядке: новые возможности, новые перспективы. Мы с Онже настроены поднять кучу денег, и ничто теперь не остановит нас, это точно. Только вот не все так просто, и я боюсь что словами не объяснить всей сложности того, что все так непросто. Я тут кое-что написал и могу тебе показать, но знай: если ты этот текст прочитаешь, то он может пошатнуть твою психику. Подтолкнет твое сознание туда, откуда нет обратного хода. Со мной подобное уже произошло, и выбраться больше нет возможности, поздно.

Считай, что я предлагаю тебе таблетки доступа к Матрице. Все как в том чертовом фильме. Выберешь синюю – замечательно. Так будет лучше для тебя, для семьи, и, быть может, для всех живущих. Выберешь красную – и станешь на путь неизвестности, он опасен и непредсказуем. Дверь в Матрицу всегда рядом, и я могу указать тебе путь к ней, но это должен быть ТВОЙ выбор: знать или нет, так что решай сам.

Брат думает, думает, думает, думает, вдруг резко кивает.

Wake up, the Matrix has you!

Возвратившись в квартиру, я отдаю брату ежедневник, открытый на последней заполненной странице. Одновременно прикладываю палец к губам: тссссс.

***

Брат!

Можешь считать меня шизофреником, но то, с чем я столкнулся в жизни – это ОЧЕНЬ страшно. На меня вышла Система, которая, как я теперь полагаю, выслеживает таких как я издавна. Система состоит из сильных мира сего. Это спецслужбы, органы власти, высшие церковные иерархи, олигархи и богатеи поменьше рангом, одним словом «элита».

Ты даже не представляешь, что сейчас в принципе происходит. Объяснить толком теперь нет возможности: я нес инфу на USB-накопителе, но теперь ее нет. Не исключено: спиздили. Если юсбишник у людей Системы, то они уже знают, что мне открылось. А это значит, что машины вскоре заработают на полную мощность. Единственный шанс достать информацию, которую потерял – реанимировать мой ноутбук. Там сохранился файл, куда я записал свой мистический опыт.

Три дня назад я испытал Пробуждение, которого ждал 27 лет. Бог открылся мне, и я познал СЕБЯ, а заодно и все остальное.

Если я не шизоид, то всех нас в очень скором времени ждет исполнение пророчеств библейского Апокалипсиса. Теперь события в мире начнут происходить в ускоренном темпе. Поворотный момент для моего участия в этих событиях произошел сегодня, и отказаться от своей миссии мне уже не суждено, поскольку к этому меня подталкивают обстоятельства.

Времени почти нет. Мне нужно скрыться. Они будут рыскать как псы, искать меня. Скорей всего втайне, чтобы не привлекать ничьего внимания.

И еще. ОЧЕНЬ ВАЖНО. По этой теме ничего не говори вслух, не пиши смс, не звони. И никому не открывай дверь!

Веди себя так, будто все в полном порядке. Пойми, все очень серьезно.

Теперь я больше всего беспокоюсь за вас. Не хочу, чтобы это коснулось семьи. Я тебя люблю. И всех вас.

Прости.

***

Я рывками хватаю посуду. Толчками пересыпаю кипяток в чашки. Ударами разбалтываю ложечкой сахар. Сев за стол, Жаворонок следит глазами за тем, как я передвигаюсь по кухне. Она так заждалась меня в комнате, что по запарке выключила сивиллу, но на лице ее застыла все та же улыбка «ужмнелинезнать».

– Эх, скуууучно… Когда все заранее знаешь, что дальше произойдет, жить не так интереееесно. Я ведь давно видела: как ты попадаешь в неприятности, как начинаешь бегать… И вообще, это все я начала!

Новый предохранитель доморощенной пифии стал в паз на место перегоревшего. Грудной голос, поволока в глазах, шуршат сивильские хламиды, гремят бирюльки в ушах и на запястьях, она снова гонит таинственный бред. Стараясь не кипятиться, я сажусь напротив и требую объяснений.

– Если я на человека злюсь, с ним начинают происходить неприятности, – объясняет Жаворонок. – Меня за это даже мама побаивается. Говорит: «Ты колдунья». Когда ты меня прогнал тот раз, летом, я так разозлилась, что просто смерти твоей хотела! Э-эх. Вот, теперь понеслась. Уже не знаю, получится ли исправить.

Много о себе воображаешь! То, что сейчас происходит, зависит вовсе не от тебя. Это рок неизбежности, мой личный фатум, от которого я много лет бегал, но в конце концов встретился с ним лицом к лицу. И чтобы лучше понять текущую ситуацию, мне нужно не тебя слушать, а как можно скорее перечитать Библию.

Улыбка Жаворонка горчит пахучим мускатом, девчушка нараспев произносит:

– А разве ты не знааал, что в Биииблии ничего правдивого не напииисано…

ДУРЕХА! – обрываю я Жаворонка. – Единственная книга, в которой написана исключительно правда, это и есть БИБЛИЯ!

Секундный испуг отражается в глазах малолетней сивиллы, и она, не меняя тона, тотчас утверждает обратное своей предыдущей реплике:

– Дааа. Все, что написано в Биииблии – вееерно. Но тебе это не помооожет.

Тьфу ты! Ладно, хочет строить из себя дельфийский оракул, пускай. У меня сейчас другие заботы. Помимо всякого прочего, я злосчастно остался без самого важного текста, который… впрочем, чем черт не шутит? Сбегав в свою комнату, я достаю ноутбук, нажимаю кнопку питания, и – можно ли назвать это чудом? – он включается и работает, как если бы не был мертв почти трое суток. Я открываю файл Апокалипсиса. Все на месте, ничего не утеряно.

Зайдя в комнату брата, я одними глазами показываю на принтер: мне нужно распечатать текст. Тот кивает, одновременно указывая на листок, дожидающийся меня на письменном столе.

***

Не более чем несколько дней назад, путешествуя в подземке, я закончил читать Сартра: сценарий «Фрейд». Зигмунда не поняли сразу, как, впрочем, и бесконечное число прочих открывателей нового. Его лекции о сексуальной природе неврозов вызывали такую же реакцию в среде ученой братии, как удар с ноги по муравейнику. Нет, думаю, смысла перечислять остальных, подобных Фрейду людей: эти примеры заполонили трагические сюжеты самых интересных художественных произведений.

Но если открытие в науке, равно как и в любой другой культурной сфере (в частности, искусство), будучи лишь малой толикой того знания о нас, что имеет место быть в принципе, вызывает такие мощные противодействия защитных механизмов системы, подавляющих автора теории… то возникает важный вопрос: что с теми людьми, кому доподлинно известна самая суть Знания? Где эти люди, что догадались о формуле мироустройства?

Ответ забавен в своей парадоксальности: в дурке.

Тогда мне на полном серьезе пришла идея о том, что пора перепрофилировать свое обучение, и сменить специальность психолога на психиатра с одной только целью: иметь доступ к дурдомам. Посреди сонма душевнобольных, людей с патологиями нервной деятельности мозга, обязательно должны отыскаться те, кто Знает.

Таких упомянутая тобою система могла определить только по двум адресам: либо молча и без лишних вопросов на тот свет, либо в психиатрические клиники. Ведь там их никто не станет слушать, т.к. им присвоен статус невменяемых душевнобольных. Но именно этих людей я и хотел отыскать. Они есть, это точно, и они все еще Знают.

Я не спешил в эти дни задаться вопросом о том, что именно мне от них нужно, но, как мне кажется, именно они имеют и вопрос и ответ – одновременно. Все, что у меня есть – это вполне определенное, интуитивно найденное знание о том, что есть люди, располагающие некой тайной мироздания, которая могла бы перевернуть все с ног на голову…

Спустя пару дней я встретил твоего друга Онже у нашего подъезда. Я и так был чертовски удивлен его видеть, но еще более удивился тому, о чем он со мной заговорил. То, чем я собирался заняться в ближайшее время, пришло с вопросом ко мне само. Что за совпадение? И в то же время искушение…

Теперь ты. Похоже, мне не придется копаться в историях болезней душевнобольных для поиска людей, располагающих необычной информацией. Если, конечно, ты согласен дать мне понять, что вообще происходит.

Но ты, я тебе скажу, слишком доверчив, и не то чтобы легко раскрываешь карты, но прямо швыряешь колоду напоказ всем игрокам. Что за истерика? Это верный способ отправиться по одному из вышеупомянутых направлений, что система предусмотрела для людей, зацепившихся за понимание. Боюсь, ты зря раскрываешь свои догадки близким людям, так как именно они запросто могут слить тебя этой твоей «элите», избавиться от ненормального в случае, если что-то пойдет не так.

И последнее. Я – твой брат. Брат, который страшно жалеет о том, что из нас не получилось Винсента и Тео, так как весь путь мы друг друга не выносили, и имели гадкие контры, недостойные не то что братьев, но даже и недругов. Так какого черта ты сливаешь эту информацию мне?!

С другой стороны, что бы ни происходило все эти годы между нами, я, опять же, твой брат. И всегда готов к тебе прислушаться и пойти навстречу, поскольку во мне нет недоверия к тем, кого судьба определила мне в родные. Ты дал мне выбор: читать или нет. Я прочитал, поставил на красное. Теперь могу я знать в чем дело? На улице, надеюсь, матрица не слышит разговоров вслух и по теме?

***

Теперь он должен это узнать. Подключив лэптоп к принтеру, я распечатываю файл, в котором содержится авторский текст от всех лиц Господа Бога. Отдаю брату. Застыв на месте, слежу за реакцией. Неверие, недоверие, подозрение, ужас, тревога, изумление – как рябью на взморье мелкими частыми волнами пробегают по его лицу. Поднял глаза, медленно качает головой, в глазах булькает смесь здравого скепсиса и болезненного смятения.

Я сосредотачиваюсь на переписывании в компьютер заметок из ежедневника. Жаворонок разлеглась на матрасе и, стараясь не пролить чай, с интересом читает мой Апокалипсис.

– Как ты собираешься поступить с этим текстом? – спрашивает брат.

Для меня это тоже пока вопрос. Может, следует сделать копии? Разослать их всем знакомым по электронной почте? Отправить по адресу каждой религиозной общины из числа тех, что представлены в нашей стране? Нет, так, пожалуй, нельзя. Если я попадусь в щупальца Левиафану в ближайшее время, текст Апокалипсиса можно будет выкинуть в мусор или отправить на подтирку в общественный туалет. Без разработки, вне контекста событий, без надлежащего комментария он выглядит бредом психически больного человека.

Так он, кстати, и может оказаться бредом психически больного человека! Да нет же, он и есть бред психически больного человека! Я просто галлюцинирую – вот и вся фишка! Я очень БОЛЕН, и мне надо в ДУРКУ! СРОЧНО В ДУРКУ!

Стоп. Все бы хорошо в этой версии, кроме одного. Какие-то пару часов назад Система подобралась ко мне вплотную и недвусмысленно дала мне понять, что ждет того, кто, узнав о ее существовании, откажется с нею сотрудничать. Это определенно не галлюцинация, а значит?

Нужно уходить. Уезжать прочь. Как можно дальше, выше, глуше, труднодоступней. Еще успеем разобраться, что галлюцинация, а что нет. Главное, обрести для этого занятия время и место. Иначе все потеряет свой смысл. Для меня, для многих, быть может – для всех?

В ожидании, пока Жаворонок наплескается в ванной, я разбираю диван и расстилаю постель, уготавливаясь провести вторую бессонную ночь подряд. Сна ни в едином глазу, включая прозревший и тотчас же ослепленный ударившим в него светом Предвечного третий.

Приглушенно играет «Наше радио». Сложив голову на подушке, я вслушиваюсь в тексты рок-музыкантов, и почти в каждой песне слышу отзвук того, что мне открылось. Отражения отражений, отразившихся от отражений, отраженных от логосов, отраженных от ЛОГОСА. Люди – символы, зеркала, логосы. Мы отражаем собою весь мир, самих себя и Создателя. Об этом успешно забыли и почти ничего не хотят ведать те, кто целые жизни прозябают в темных глубоких пещерах суетного быта. Правду, похожую на красивую страшную сказку, им рассказывают те, кто изведал отблески Солнца в одном из многочисленных окон-выходов, к которым большинство живущих боится даже приблизиться. Те, кто осмелился подойти и узреть свет снаружи, рассказывают об увиденном в песнях, в стихах и картинах. Они пишут, говорят и поют о том, что может увидеть каждый, кто не спит, не слеп и не глух.

Творческие способности дарованы человеку Самим Творцом. Акт творчества – человеческая попытка отобразить Акт Творения. Будучи созданы по Его Образу и Подобию, мы сами создаем образы и подобия образов и подобий ЕДИНОГО И ЕДИНСТВЕННОГО. Но годами сидя в затхлых пещерах мы подвержены массовой слепоте, глухоте. Нам незачем зрение там, где нет света. Незачем слух там, где не слышно ангельских хоров. Пораженные инфекцией массовой дремы, мы сладко сопим под кривляние поп-мартышек, под лепетанье надутых Системой пустышек, под шарнирные танцы чертовых кукол, продающих нам пустоту своих душ.

Но даже у тех, кто родился и вырос во тьме, всегда есть шанс вернуть себе зрение, возвратить слух и окончательно пробудиться для жизни. Кто-то ищет лучей озарения, кого-то они сами находят, у каждого свой личный, неповторимый путь. Один употребляет магические грибы, другой бдит в молитве, третий пускается в паломничество по высокогорьям Тибета. А кто-то устраивается работать в кочегарку сутки чрез трое, и этого ему оказывается достаточно.

– Ты ведь не собираешься спать? – улыбается Жаворонок, забираясь ко мне под одеяло. Ее щечки-персики лопаются довольной улыбкой, а оливки-глазенки лучатся южными звездами. Из ванной она вернулась свежая и наэлектризованная как лампа Чижевского. Ее мокрые волосы пахнут яблоком, сеном и хной, а юное тело еле слышно пышет ванилью. Я рад, что сегодня сплю не один. Мне сейчас так необходима любовь, согревающая тело и душу, как, наверное, никогда прежде. Любовь – единственное лекарство, избавляющее душу от мук этого мира, полного невыносимых страданий. Только любя, сочувствуя, сострадая, мы можем спастись от боли и скорби, от горестей и несчастий, от страха смерти и от самой смерти.

Мы жарко целуемся и сплетаемся парным вьюнком, кельтским узором, молекулой ДНК, обмениваясь теплом наших тел, жаром желаний и сладкой истомой. Я льну к Жаворонку и пью ее жар, ее страсть, ее запах как энергетический вампир из бульварных газет. Мне нужно набраться тепла, поскольку мое тепло выпито, высосано студеными пустошами Нифльхейма, оставившими по себе безжизненный ледяной вакуум.

– Давай внедряйся уже! – торопит меня птичка, сдавливая мне бедра ногами. – У тебя еще долго секса не будет, так что не теряй времени даром.

Я улыбаюсь через силу, меня коробит ее шутливое настроение. Сам того не желая, я оказался в самом центре кошмара под названием ад на Земле. И если ты хочешь помочь мне из него выбраться, подари мне любовь, и ради бога, больше не издевайся!

– Родить бога – не смогу! – отвечает мне Жаворонок своей стандартной подколкой, но на этот раз осекается.

Запунцовели щеки, увлажнились глаза, но это не от стыда, а скорей от бесстыдства. Судя по ее донельзя радостной мине, Жаворонок польщена тем, что ее трахает вочеловеченный Господь Бог. Я уже готов на нее рассердиться, однако вовремя вспоминаю: Я ЕСТЬ. И этот факт опровергает все всплывшие было в памяти ханжеские аргументы о «кощунстве» и «богохульстве». Воистину прав был Ницше, утверждая: «Бесчестнее всего люди относятся к своему Богу: Он не смеет грешить»!

За века христианского богословия Система внушила массам людей идею о том, что Бог – евнух. Что даже воспринимая человеческое естество он не может быть человеком, делающим все собственно человеческое. Тысячелетиями клерикалы выхолащивали и выпаривали из религиозной доктрины все то, что бросало греховную тень на божество, осужденное ими к посмертному висению на инструменте мучительной казни, обреченное к бесконечным страданиям, терзаниям, унижениям. Церковники не утруждают себя объяснениями, отчего две тысячи лет назад в иудейском обществе, где целибат был крайней редкостью, а неженатый человек не имел права учить других мудрости, мессия был «одинок». Они не объясняют, когда он успел дать обет безбрачия, почему не женился и не оставил потомства. Они вымарали и выдрали из Священной Истории все то, что, по их мнению, «компрометирует» Бога. Ему можно иногда пить вино, можно питаться в нарушение правил Субботы, можно ругаться с торговцами в храме и охаживать их дубиной. Принявшему человеческое естество Богу можно делать все человеческое, кроме как тыкать свой член в другого человека!

– Да еби же ты молча! – сердится Жаворонок, извиваясь под моими судорожными, нервными фрикциями.

Но нет! Бессмертие достигается несколькими способами. Один – это вечная радость в Царствии Жизни, два – бессмертие в памяти человечества, три – дальнейшая жизнь в продолжении рода. И я собираюсь внедриться в бессмертие всеми возможными способами. Птичка сопит, улыбается, стонет, и на скрипучем диване мы занимаемся с нею процессом творения новых микрокосмов в рамках старых макрокосмов, сотворенных непостижимыми мегалокосмами: от Бога-прадеда и до Бога-правнука, чей род не прейдет во вечные веки, ибо не сосчитать, не измерить и не исчислить понятие Вечности, Любви и Бессмертия!

***

Кефирно-белый, жгучий как кусок промышленного сухого льда новый день шепчет мне в ухо: пора. Я медленно беру разгон, мысленно намечая себе отрезок пути, на котором резко сверну с трассы и стану пробиваться буреломами за обочиной. Нужно на время выключить логику. Если я буду в точности следовать выбранному маршруту, меня вычислят на первом же сделанном шаге. Надо отдаться ветру, закружиться в вихре стихии-судьбы. Рациональное мышление будет мне компасом, но рулем и движущей силой должна стать бездумная, отчасти безумная интуиция: это залог выживания.

Я выгребаю у дедушки и у брата наличность в долг, заверив, что никогда не верну. Набиваю портфель самым необходимым, вчуже радуясь давней привычке таскаться повсюду с портфелем, рюкзаком или сумкой: я никого не удивлю наличием легкого багажа. Стараясь не выдать волнения, говорю «до свидания» дедушке. Он уже старенький, и вряд ли мы еще когда-нибудь с ним. Нет, думать об этом нельзя, не теперь, все и так слишком горестно, грустно. Осталось посидеть на дорожку, набрать воздуху в грудь, сжать кулаки, зубы и губы, я собран и уже готов к старту.

– Э-эх, скууучно! – пифийским писком лопочет Жаворонок, выходя за мной из подъезда. – Мне ведь все известно зарааанее. Но я тебе помогууу.

Мы идем с Жаворонком рука об руку, я сконцентрирован и молчалив, а та весело щебечет без умолку. Многие взрослые девочки любят интимные игрушки и ролевые сексуальные игры, а некоторые несовершеннолетние пифии любят красивые готические сказки, бредовый нью-эйдж и ролевой толкиенизм. Жаворонок сегодня играет в добрую фею, сопутствующую одинокому рыцарю-страннику в его приключениях, злоключениях, доброключениях. Она предлагает заехать к ней на минутку: хочет дать мне какую-то книжицу, в которой «все в точности так же», но я сейчас думаю не об этом.

Могут ли они следить в данный момент? Могут они оказаться рядом? Может ли окончательно сорвать крышу, если я начну подозревать всех и каждого?

Лучше бы это все происходило летом: под теплыми солнечными лучами веселей кипит кровь и резвее бегают беглецы. Но на улице белохолодно, индевело, морозно и тускло, и с этим мне придется считаться. Ранняя до неприличий зима налетела роем снежных мертвецки-бледных бабочек-однодневок. Хлопая крыльями, они облепили мой выкипающий разум, тщась высосать из него нектар жизненных сил. Но я задубел в непроницаемом коконе, сплетенном из выдержки и надежд на сопутствующую мне по жизни удачу.

Дома у Жаворонка никого нет, все батарейки отправились выделять питательный ток. Под защитой чужих стен я перевожу дыхание и расслабляюсь, готовясь к следующему короткому отрезку-рывку. Я закрываю глаза и замираю на месте, удерживая в себе самые мелкие крупицы сил и тепла: они еще пригодятся. Жаворонок подносит мне чай, йогурт и фрукты: это единственная пища, которую я в состоянии теперь проглотить. Жаворонок подносит книжку Паланика, называется: «Уцелевший». Жаворонок говорит: там мессия и прорицательница, и многое из этой книги ей напоминает сегодня. Я не знаю, насколько это правда, но название безумно мне нравится, ведь в данный момент я пытаюсь именно что уцелеть. Жаворонок спрашивает: какую музыку мне поставить, и я, не раздумывая, требую Цоя. На ее компьютере обнаруживается всего одна его песня, но именно она бьет в самую точку.

Покажи мне людей уверенных в завтрашнем дне

Нарисуй мне портреты погибших на этом пути

Покажи мне того кто выжил один из полка

Но кто-то должен стать дверью

А кто-то замком

А кто-то ключом от замка

Земля

Небо

Между землей и небом – война

И где бы ты не был

Что б ты ни делал

Между землей и небом – война

Где-то есть люди, для которых есть день и есть ночь

Где-то есть люди, у которых есть сын и есть дочь

Где-то есть люди, для которых теорема верна

Но кто-то станет стеной

А кто-то плечом

Под которым дрогнет стена

Земля

Небо

Между землей и небом – война

И где бы ты не был

И чтоб ты ни делал

Между землей и небом – война

Между землей и небом – война

Между землей и небом – война

***

Три четверти горя в разлуке остаются тому, кого покидают, а одну забирает с собой уходящий, говорил Авиценна. Впрочем, по жизнерадостному лицу Жаворонка не скажешь, будто она раздавлена тремя четвертями горя. Покинув теплый однокомнатный мир, мы вновь выбредаем в большой и холодный, белый и чуждый. Вскользь чмокаемся, словно прощаемся только до вечера.

Черно-белой хроникой мотается пленка моего передвижения по Вавилону. Знакомая серая площадь, высотные гробницы зданий, раскинувшаяся во все стороны грибница людей, прибитые снегом к асфальту газы и пыль, – все веет на меня безжизненной каменной жутью. Этот город мертв, дома тяжелы и унылы, их обитатели тяжко больны слепотой, глухотой и неизлечимой болезнью физической и духовной погибели. Мертвый город мертвых людей, но сами жители о том не догадываются, они спят, не подозревая, что живым трупам недолго осталось жить мертвыми.

ШВАХХХХ! – действительность вокруг меня преображается. Я иду по огромному городу, одному из многих таких же, но безнадежно иному, грядущему скоро и так неизбежно. Пустуют выжженные остовы зданий, зияют могильной чернотой разбитые окна, выглядывает из-за них мятущаяся в поисках воскресения память о прошлом. Некому в ней копаться, некому выискивать зернышки влажного золота, перекидывая тонны сухого песка, некому даже осмелиться подойти и всмотреться в тленное отражение живого былого.Миллионами громоздится на тротуарах и на проезжей части брошенный автохлам. Немногие выжившие, одичавшие, в безумие впавшие жгут костры по дворам. Пытаясь согреться, держат над огнем закоченевшие руки, отталкивают друг друга, рычат и ревут, жарят себе подобных на завтрак, обед и на ужин. Их настоящее пусто, страшно и голодно, они остались без прошлого и без будущего, погребенного под трупом вчерашнего дня. Безмолвно и безнадежно кругом, мегаполисы стоят в серых руинах, сделавшись напоминанием тем, кто выживет, устрашающим памятником человеческой глупости, монументом канувшей в Лету цивилизации высокоразвитых дикарей.

Я возвращаюсь в обычное состояние разума и снова бреду по ненавистному городу, который напрочь стирает прошлое, мнит себя настоящим и дразнит будущим, которого нет. На пороге голубого пятиэтажного особняка я останавливаюсь, поскольку меня не пускают внутрь: уже аннулирован пропуск.

– Ты куда пропал? – спрашивают водители. Они стоят под козырьком подъезда, как всегда смолят табак и обсуждают «получку» – дореволюционное словцо и в то же время прототип грядущего порционного счастьица, которое в глобальном обществе Матрицы будет выдаваться по кредитным талонам.

– Творчеством уже расхотелось заниматься? – ехидничают водители. Некоторые из них убеждены в том, что крутить баранку – работа, а выкладывать на бумагу слова – праздная блажь.

– Что-то ты исхудал со своим бизнесом! – сокрушается один из тех, кто не считает, что корпеть над текстом – халява.

Еще бы не исхудать. Все так хуево, как хватило бы на двадцать ваших «хуево», или на двести, или на весь миллион. Но этого я не скажу, у меня просто дел много, работы до края, некогда отдыхать, вот и весь сказ.

Выходит наружу кассирша, сует мне под нос лживую официальную ведомость. Формальные налогоплательные щедроты Телебога ограничены тысячью шестьюстами рублей в месяц. Старый крохобор задолжал мне за три месяца лета, но кассирша выдает мне три двести: за июнь и июль. Я не глядя расписываюсь, беру смятые купюры, жалкую подачку прячу в карман: каждая копейка теперь на счету, меня ждут долгие скачки с препятствиями.

– Ну, как миллионером станешь – хоть бутылку коньяка занеси, не забудь! – говорят на прощанье водители.

Вновь стрекочет кинопроектор хроники моей черно-белой судьбы. Сыпучим барханом сползает за спину ландшафт родного и нелюбимого города. Я бреду на вокзал, чтобы последний раз ехать куда-то официально, с предъявлением паспорта, с занесением фамилии в базу, с покупкой билета, НЕТ, не последний, а крайний. Так говорят летчики, минеры, подводники, в общем все, кто привык иметь дело с опасностью и все, кто привык иметь дело с теми, кто привык иметь дело с опасностью, они говорят не «последний», а «крайний». В буфете котлета крайняя осталась – будете? В кармане мелочь крайняя, на бутылку не хватит! Друзья крайний раз звонили, на неделе заедут. «Заехать» значит «сесть в тюрьму», – значит, не заедут, а приедут. «Приехать» значит морально опуститься, значит не приедут, а СТОП. Много насыпаю в голову хлама. Необходимо очистить сознание, вымести прочь лишние мысли, опустошиться хотя бы на время, иначе свихнусь.

Голосом брата взывает ко мне телефон. Брат приедет меня проводить, это здорово, я буду рад снова увидеть его на память, на долгую память, на вечную СТОП. Два часа до поезда – это очень, практически нестерпимо как долго. Купив билет, я иду в ближайшую кафешку-стекляшку коротать свое время. Обыкновенная вокзальная тошниловка, у них нет фруктов, а жаль, но есть пиво, а бутылка «Миллера» за сорок рэ мне подходит. Я сажусь на краешек стула краешком тела и раскрываю «Уцелевшего», это поможет убить время и уцелеть самому, я настроен читать, только вот кто это?

Серая маска на месте лица, черные ямы с бултыхающимся в них мутным свечением и безгубая впадина рта, эта женщина мертва много лет, не иначе. Черт, как-то глупо и неуместно называть зомби женщиной, но теоретическое наличие влагалища и других вторичных половых признаков очередной посетительницы заведения не оставляет мне выбора. Невзрачная, серая, маленькие очочки, мышка-наружка, ее остывшие глаза мутны и темны, в них нет и намека на смысл или на его поиски, они ТОХУ-БОХУ, пусты и безвидны. Взяла стакан чая, села напротив, не фокусируя взгляд она смотрит сквозь мою голову на что-то за мной. Пять страниц Паланика, глоток пива, глоточек чая. Тридцать страниц Паланика, полбутылки пива, глоточек чая. Четыре главы Паланика, почти допил пиво, стакан чая все полный, а она сидит в недвижимой позе комнатного растения, взгляд все так же рассеян сквозь мою голову.

Звонит сотовый, он говорит голосом брата, что тот ждет меня под расписанием. Я делаю последний глоток пива, поднимаюсь резко и, ооооп-ля, зомби уже на ногах: она влила в себя чай одним махом, залудила в глоток весь стакан, точно перелила из емкости в емкость, из пластмассы в плотьмассу, из пустого в порожнее. Плотьмассовые зомби рядом, здесь и повсюду! Кто об этом не знает, тот никогда не обращает внимания, ведь свои заботы у каждого, и в голове у людей многое ненужное прочее: суета сует, сметы смет, свет и КОНЕЦ СВЕТА уже катастрофически близко, но столь же катастрофически мало кто знает об этом! Люди живут свои жизни, мечтают мечты, глупят глупости и думают думы, что так будет всегда. Они ходят с бесцветными лицами, с бессветными лицами, с безрассветными лицами, откуда же им заметить безликих?

Замешкавшись, я пропускаю зомби вперед и иду прямо за ней, а она медленно движется как заводная аттракционная лодочка по монорельсовому пути. Я сворачиваю в ближайший проход, мимо которого она проплыла, но толку с этого никакого, ведь она наверняка не одна, достаточно оглянуться – а вот и он, следующий экземпляр восставших из ада. Полутруп в сером полупальто поводит сифилитичным огрызком сгнивших мертвецких ноздрей, расфокусированно смотрит перед собой и идет неотступно за мной по проходам и коридорам подземного вокзального лабиринта.

Брат крепко пожимает мне руку. Он озадачен и насторожен, внутренняя брань протекает открыто, анимационной картинкой на экране белого лба, и я вижу причину войны: кто его брат – псих или гений, будда или безумец. Вдоль поезда ходим не останавливаясь. У нас есть еще двадцать минут, и на месте проводить их нельзя: надо тихо, как в советские диссидентские годы, на прогулке и шепотом, чтобы звуки не достигали посторонних ушей. Брат пытается выяснить, когда все это началось, – но как я смогу ему объяснить, ведь началось это все очень давно, когда в самом Начале Боги сотворили небо и землю, и была она тоху-боху, неважно, сейчас не время для лекций. Как собираюсь – не знаю, у меня остались только надежды, что если будет у меня место и время, то я найду способ сделать правильно, объяснить по возможности понятно и просто. Кто не умеет понятно и просто – тот уже в дурке: сбиваясь со слова на слово, с идеи на идею, с понятия на понятие доказывает что-то смеющимся санитарам, пытается сообщить нечто важное глумящемуся на ним главврачу, тщится передать какую-нибудь архисложную концепцию «своими словами», а в ответ его лечат. Дурак это клеймо, дурак это диагноз, дурак это фактически живой труп, потому что его не обязательно слушать и слышать, о дураках не обязательно даже и знать, ведь о них так славно заботится государство – наша общая родимая Матрица – в соответствующих замурованных наглухо медицинских некрополях.

Я тоже сбиваюсь со слова на слова, с мысли на мысль, и не знаю за какой конец потянуть, чтобы объяснить то, что жизненно необходимо, но не смогу изложить в пять минут, да даже если бы было пятьдесят, или все пятьсот часов или суток, я вряд ли успею. Бог даст – все узнаешь, поймешь и, быть может, простишь. Но не сейчас, не теперь, надо ехать, прощай!

Вагон светел и полупуст. Будний день, уже полувечер, пассажиров мало, и это мне счастье. Я перехожу в конец вагона – туда, где почти никого. Мне нужно одиночество чтобы отдохнуть, чтобы никого не подозревать и ни о чем даже не думать. Портфель с ноутбуком я кладу под голову, глаза настежь открыты, они бдят за каждым посторонним движением. Спрятались по окопам рефлексы, зарядилась снарядом реакция, если что – я буду биться руками, ногами, локтями, ключами, зубами, я уже не боюсь согрешить своей яростью. В осознании Единого нет зарождения причин для новых следствий, а я временно вышел из-под власти закона Кармы: это совсем не на долгое долго, а лишь до тех пор пока СОЗНАЮ. Но сейчас я все еще в осознании, а любое действие, совершенное в сознании Кришны не имеет силу греха, не зря ведь так точно и грамотно написано в комментарии к Гите, хотя в том числе и поэтому профессор Дворкин так не любит Свами Прабхупаду и сильно на него за это ругается ОН ЯЗЫЧНИК. На кафедре православного сектоведения, в просторном и светлом своем кабинете профессор демонстрировал съемочной группе тайные мормонские трусы, а я любовался библиотекой, у них там огромный стеллаж снизу доверху забитый шикарной подборкой по религиозной и оккультной тематике, включая смежные области и всякую конспирологию, читать – не перечитать. Профессор со смесью желчного смеха и колючего ужаса зачитывал описание Кришны из толстой книги: «Голубая кожа, длинные уши, красные глаза – он выглядел воплощенной красотой». Да как такого УЖАСНОГО ДЕМОНА можно считать красивым! – возмущался православный профессор, и мы очень смеялись, а между тем вполне вероятно, что таким же ужасным и страшным, смешным и нелепым видится индуистам наш иудео-христианский заросший седой бородой старик-Саваоф, втиснутый в золотой тетраграмматон среди облака и херувимов на верхушке любого деревянного распятья в любом храме, где люди все еще держат своего Бога прибитым гвоздями к кресту.

Ооооо, люди не боги и даже не люди, люди давно уже нелюди, люди-дюди, дюдюки-кагоки. Брат в раннем детстве боялся кагоки, годика в два стал пугаться темных углов: ТАМ КАГОКА, а ведь я тоже видел ее в своих снах, в растаявшем за спиной детстве, в одном и том же навязчивом наваждении. Она появлялась только когда все спали и исключительно в ночной тьме, но сумерки ночи по сравнению с ней были ярки и звездны как северное сияние, ведь эта маленькая кошмарная гадина была черна как разжиженный деготь и масляна как озеро ртути и злобна как голодная росомаха. Она парализовала одним взглядом своих красных пуговок-глазок и хотела забрать мою душу, что-то вынуть из нее такое важное и живое, без чего никак нельзя мальчикам, девочкам и даже взрослым человеческим индивидуумам, но кагока не могла достать меня, поскольку я всегда просыпался, ну а теперь-то я окончательно ПРОБУДИЛСЯ, и мне некуда более просыпаться, а все кагоки повылезли из темных углов, чтобы успеть утащить меня в свой мерзкий дюдючий мирок, в котором нет жизни, а есть только страх, нет любви, а есть только боль, и нет счастья, а есть только усталость, и теперь в этом мире живут миллиарды двуногих дюдюк, которые были когда-то маленькими живыми детьми, но за каждым из них в свое время пришла злая кагока и утащила их душу, а мою попросту не успела, но СТОП! У меня есть еще два с половиной часа, чтобы выключить колоссальный стресс, пока я в поезде и все еще еду отсюда куда-то, пока не настало время отключить разум и броситься в спонтанное бегство мне нужно поспать, спать, спа… тыдын-тыдын; тыдын-тыдын; тыдын-тыдын.

***

– У тебя какие-то проблемы. Что-то стряслось. Что-то серьезное. – Мама говорит утвердительно, глядя перед собой в сумеречную пустоту гостиной. Стекло о стекло, чашка на журнальный столик: дзинь!

Сжимается сердце, слепляются в комок дымящейся пакли мои обожженные мысли. Мне ведь придется сейчас попрощаться, а между тем она все заранее знает и загодя боится услышать. Но какими словами и с чего мне начать? Я подбираюсь к ее креслу, сажусь на пол и говорю: не знаю, когда мы еще увидимся, но я должен уехать.

– Уехать куда-то? Или от кого-то? – тревожный взгляд направляется мимо и вскользь, как бы поверх моей безумной главы. Мама машинально проводит ладонью по грудной клетке, словно пытаясь схватить нечто спрятавшееся меж ребер язвенным сгустком, готовое разлиться кислотой и выжечь дотла ее мирный покой.

Неважно, я даже не могу объяснить в подробностях, все ведь настолько теперь ненормально, но я должен вас покинуть как можно скорей. Мама, если меня будут в чем-нибудь обвинять – не верь ни единому слову. Нет, ничего я не натворил, акт Творения произошел гораздо раньше, но сейчас речь не об этом. Просто можно ожидать всякого. Они могут сфабриковать какое-нибудь дело, скажем, наркота или оружие или сопротивление власти или двойное убийство или тройное изнасилование или сокрытие налогов, – да любую хрень, лишь бы сцапать меня и оправить туда, куда им будет нужно.

Мама отставляет чашку на стол, и, ежась, обхватывает ладонями тонкие фарфоровые предплечья. Я физически чувствую, как нарастает ее беспокойство и оглаживаю ее волосы, пытаясь опередить и утихомирить поднимающееся на поверхность моря эмоций волнение шторма. Нет, мама, еще не сейчас, не теперь. Пока что они лишь догадываются о том, что я намереваюсь скрыться от них, но как только ударюсь в бега, они могут предпринять какие-нибудь шаги, и вероятным будет любое. Сейчас никаких официальных обвинений мне, скорее всего, не предъявят, но потом будет хуже, я в этом уверен. Как только я сделаю свое дело, меня обвинят во всех мыслимых и немыслимых лжах, да, может и такое случиться – прямо по вральнику, по федеральным каналам, в газетах и где угодно еще. Главное знай и помни: все ложь от первого до последнего слова, потому что я скоро сам открою свой рот и буду говорить про них много подробностей, и приоткрою чьи-то маленькие инфернальные тайны, и им наверняка не по вкусу придется такое блюдо. Если мне удастся исполнить задуманное и написать то, что я собираюсь, то трубить начнут во все трубные трубы и поднимут на ноги все трупные трупы, начнут громоздить трудные труды, о боже, во что я ввязался!

– Господи! Ну зачем ты опять влип? – стонет мама, и морщатся ее мысли на лбу и морщится под ней мягкое кресло и морщатся сумерки вокруг нас, оставляя одних с глазу на глаз с настигшей нас ночью. – Ты можешь как-нибудь выпутаться из этой истории?

Обязательно, разумеется, конечно, наверняка: нет. Уже настолько масштабная происходит игра, что от человека зависит очень даже не многое, и в то же время зело великое, но только если он не сам по себе, а Сам по Себе. Но попробуй-ка объяснить, на какой немыслимо чудовищный уровень борьбы Зла с Добром выплыла моя грешная немощная душонка.

– Но на чьей стороне эта игра, на чьей стороне – ты? – силится понять мама.

Я не хотел бы говорить правды, во всяком случае всей правды, чтобы не пугать ее больше чем уже есть. Но нельзя умолчать, ибо знание дает и надежду, и наделяет верой, а значит, на стороне Господа Бога, мама, вот так-то! Можешь считать, что я спятил – и это будет неплохим вариантом, чтобы сохранить твой покой и здоровый сон. Но если все-таки нет, тогда все гораздо-гораздо-гораздо серьезней, потому как в человеческом мире тысячелетиями незримо длилась война. Она разразилась еще в самом Начале и не прекращается до сей поры ни на миг, да только вот люди совершенно разучились ее замечать. Они живут теперь в Матрице, в мире иллюзии мира с самими собой и друг с другом и с миром и с придуманными ими богами и дьяволами, что стоят далеко на полочках или заперты в ящичках и в железных шкафах, чтобы случись вдруг что – те не открыли бы сами дверцу изнутри и не крикнули: БУКА! Люди расхотели знать и разуверились видеть то, что незримая духовная брань Высших Сил давно стала явной в нашем бренном и тленном физическом мире. Но это спокойствие ненадолго, я тебя уверяю, ведь скоро все понесется так быстро, что даже законченные скептики, даже атеисты и даже дебилы начнут расхватывать Библии из книжных магазинов и сметать утварь с полок церковных лавок, они все ошизеют. Я уже не имею права отказаться от участия в этом космическом ужасе, ведь парадокс это чей-то злой недруг, и мне пришлось нырнуть в самый мрак, чтобы из него вынырнуть к Свету. Так было в моем прошлом, так есть в настоящем, так будет и в будущем, я все время плюс-минус.

Внезапно лопнула оболочка. Треснуло замшелое и заскорузлое твердокаменное яйцо суровой непререкаемой мамы, и из-за упрямого ее и негибкого панциря вдруг вылупилась-появилась та самая мама, живая, которую знал и любил в далеком и свежем как майский цвет детстве, когда ранним утром вставал в выходные дни и ложился досыпать к ней в постель. Прильнула ко мне, обняла очень крепко, и дышит мне в ухо частым и жарким шепотом: ты должен быть сильным, сыночка! тебе будет нелегко, но ты должен быть сильным, слышишь? ты должен. Раскатистым громыхающим эхом по скалистым ущельям памяти, меж залежей и месторождений мыслескопаемых, голосом одного из любимых артистов звучит что-то очень знакомое, но не время пока вспоминать. Где-то в голове накалился нагревательный элемент кипятильника, конденсат возник на передних стенках головного мозга и готово уже стечь, источиться из глаз чем-то забытым, но я давно отучился, не помню, потому что нельзя, неуместно, а надо только обнять в ответ и прижать твердым шепотом (НАДО ВСЕ ТИХО) да, мама, я буду сильным, и все будет хорошо с Божьей помощью, больше ведь не с чьей.

– Какое-то… какое-то странное состояние… как будто реальность расплывается, – мама отлепилась от меня и обхватила себя руками и подслеповато озирается по сторонам, словно проснулась после долгого сна и пытается вспомнить, где и когда и зачем легла спать. Ее колотит мелкая дрожь. Только не это, пожалуйста, не сейчас, да и вовсе не надо: незачем. Глотни еще чаю, посмотри на меня, изучи свои руки, пробегись взглядом по столешнице журнального столика и по заголовкам газет, взгляни на часы, на икону в углу, на выключенный телевизор – только не дай себе потерять опору реальности, не пришло еще время!

Мне уже хорошо знакомо это состояние, оно пограничное трансовое и может закончиться счастьем, но может и ужасом, хотя итог в общем один – бесконечная вечность. Туда страшно идти, но еще сложней возвратиться: граната во рту, достали колечко, колечко закатилось, пропало, обратно не вставляется, теперь нужно вечно придерживать большим пальцем клапан предохранителя, лишь чуть отпустишь, и сознание разлетится на триллионы триллионов чего-нибудь, потому что дверь достаточно открыть всего раз.

– Мне страшно об этом даже думать! – говорит мама, и дрожит, срывается ее голос. Неподготовленная, от нежданного стресса, она почти подошла к той границе, за которой исчезают любые грани, но к этому требуется быть готовым, чтобы оттуда вернуться, ведь даже мне нелегко, ибо так ТРУДНО БЫТЬ БОГОМ. Мама близоруко читает в своих ладонях, раскачивается взад и вперед как муэдзин на молитве и сетует сквозь забрало из пальцев:

– Из-за тебя нас теперь тоже может коснуться… а у твоей сестры вся жизнь впереди, и брату образование надо заканчивать, а у него скоро диплом.

Только не плачь, мама, пожалуйста, этим ты ничего не изменишь, но сделаешь мне тяжелей. Впереди будет мрак и огонь и великие потрясения, так что не думайте о привычном и мелком: все мелочи скоро потеряют свой смысл. Люди по привычке уверены, будто институты и школы, паспорта и дипломы, квартиры, работы, зарплаты, кредиты, такое все важное-важное лишь потому, что они были важны вчера и позавчера и позапозавчера, а значит – сегодня. Но однаждым и страшным заснеженным послезавтра они потеряют свой смысл, всякую ценность и толк! Просто нет больше возможности оттягивать некоторые процессы, они и так оттягивались веками и тысячелетиями, пока не ИСПОЛНИЛИСЬ ВРЕМЕНА. До апогея безумия – коллективного глобального райства, коллективного глобального рабства, коллективного глобального адства – считанные обороты Земли вокруг Солнца!

– Я не знаю, почему мне так кажется, но я чувствую, от кого это на тебя свалилось… и кого вся эта ситуация теперь не коснется.

Да, мама, ты абсолютно права, Врайтер всегда выходил сухим из воды, какая бы мокрая и какая бы грязная, он молодец, никогда не идет ко дну, имея все полезные свойства нетонущих материалов. Ты вот не знаешь, но чувствуешь, а ведь он даже не в состоянии будет предположить в чем тут дело, и почему теперь его не коснется. Врайтер схаван и пережеван и переварен, он испражнен. Для старой советской Системы он отработанный материал, а новой российской он даром не нужен. Но есть момент еще интереснее, глубже: я делаю приблизительно то, что мог или должен был сделать он сам, но почему-то не осмелился совершить! Ведь и он подошел достаточно близко к познанию СУТИ во времена накаленного противостояния двух ядерных сверхдержав, когда разговоры о Третьей мировой перешли из области теоретической в область геостратегического планирования. Он искал истину в юности, но нашел советскую армию и военную кафедру марксизма-ленинизма. Он включился в Систему, а тем временем закопал в землю литературный талант, замазал его говнищем, и теперь зачем-то пытается эксгумировать его гнилые останки, оживить чудищем Франкенштейна и размазать по куску восьмилетнего рулона бумаги, который он величает Книгой, но безнадежно, он опоздал! Нельзя было прекращать поиски истины и променивать духовный рост на карьеру политработника, литературу на семью и детей, а шанс возгореться однажды ярким огнедышащим факелом на жалкое и пожизненное тление неудачника.

– Хорошо, – мама, наконец, берет себя в руки, и пальцы ее взявших себя в руки рук сплетаются в тесном нерушимом замке пиковой концентрации физических и душевных возможностей. – Теперь скажи: ты остался им что-нибудь должен?

Нет, слава Богу, мы успели не взять их поганые деньги: нам удалось потянуть время, и я вовремя сорвался с крючка. Банки? Нет, эти очухаются не раньше чем через месяц, но теперь мне нет до них дела: они лишь часть Системы порабощения живых людей с помощью абстрактных понятий богатства и власти.

– Ну теперь-то ты понял, что деньги – не главное? – ирония пряно горчит в миндальной улыбке, мама была ангельски права, зато я был дьявольски глуп.

Ну конечно же, мама, деньги – ничто! Они крючок, за который цепляют рыбок, чтобы их жарить в течение целых жизней. Деньги это миф, легенда о том чего не было и не будет, виртуальный способ сделать одних богаче и властнее, а других беднее, зависимее. Деньги смеются над нами, хохочут, ведь сколько бы человек не заработал, Система все равно его обманет, поскольку деньги – ее родная стихия!

– Ладно, сынок, я пойду спать, – шелестит мама горьким негромким шепотом. – Ты тоже постарайся выспаться, тебе нужно набраться сил.

Мама растворяется в темноте коридора, а я иду курить на балкон: три сигареты подряд, одна от одной. Мне нужно отвлечься и приглушить жужжащие без отдыха мысли, их слишком много роится, и слишком они тяжелы, ядовиты, и слишком больно кусают. Да им и самим очень больно, увы, немногим то ведомо, каково это, когда болят мысли. Докурив, я зажигаю в комнате свет, включаю ноутбук и отыскиваю в архиве нужную песню, фразу из которой припомнил в течение разговора. Она находится быстро, и название меня удручает своей правдивостью, поскольку она называется, как и все в последние дни, снайперски точно.

Зерна упали в землю, зерна просят дождя

Им нужен дождь

Разрежь мою грудь, посмотри мне внутрь

Ты увидишь – там все горит огнем

Через день будет поздно

Через час будет поздно

Через миг будет уже не встать

Если к дверям не подходят ключи

Вышиби двери плечом

Мама, мы все тяжело больны

Мама, я знаю, мы все сошли с ума

Сталь между пальцев, сжатый кулак

Удар выше кисти, терзающий плоть

Но вместо крови в жилах застыл яд

Медленный яд

Разрушенный мир

Разбитые лбы

Разломанный надвое хлеб

И вот кто-то плачет, а кто-то молчит

А кто-то так рад! Кто-то так рад

Мама, мы все тяжело больны

Мама, я знаю, мы все сошли с ума

Ты должен быть сильным, ты должен уметь

Сказать: руки прочь, прочь от меня

Ты должен быть сильным, иначе зачем тебе быть?

Что будут стоить тысячи слов

Когда важна будет крепость руки

И вот ты стоишь на берегу

И думаешь, плыть или не плыть

Мама, мы все тяжело больны

Мама, я знаю, мы все сошли с ума

***

На разложенном диване, не в силах заснуть третьи сутки, я впервые за многие месяцы смотрю телевизор. На экране мелькают солидные люди в роскошных авто и костюмах. Иногда мертвые и изувеченные, но чаще живчики и толстячки, сверкающие жирком и румянцем менты и чиновники и свежезадержанные бандиты и олигархи, разбогатевшие до неприличного финансового состояния. Идет документальная лента про махровых левиафанцев, и я вижу в ней отражение несостоявшегося будущего. Я ведь и сам мог бы некогда заявиться героем этого фильма, который становится все омерзительнее с каждым новым показанным миллионером.

На экране одна за другой сменяются истории невообразимых успехов. Округлый и светлый, плотненький, тридцати лет с копейками миллиардер в синих джинсиках говорит о своем опыте Золушки. За какие-то несколько лет ему с компаньонами удалось превратить тухлый ларек с двумя моделями телефонных трубок в продаже в крупнейшую в стране торговую сеть мобильной телефонии. Змея губы в марципаново сладкой улыбке, он вальяжно пророчествует: «Прямо сейчас где-то сидит и строит планы на будущее компания из нескольких молодых целеустремленных ребят, которых через несколько лет вся страна будет знать как сказочно богатых людей». Все в цвет, даже и самодовольное бахвальство этого лоснящегося спесивца. Он хорошо знает, о чем говорит. Ему известно доподлинно, откуда берутся у «целеустремленных молодых» такие возможности, и кто за ними стоит: дает средства, оберегает, присматривает, жестко пресекает любую попытку кого угодно даже и притронуться к бизнесу, помешать созданию противоестественной монополии. Мне теперь это тоже знамо, и осталось перекреститься, что я не вошел в число «нескольких целеустремленных».

Но боже, боже! – сколько сейчас людей это смотрят! Глядя на сияющих успехом сэлф-мэйд-мэнов зрителям не дано, не позволено видеть и знать до поры, каких колоссальных размеров пугало высится за их спинами, огромное и зубастое, многорукое и многоокое нечто, истинно владеющее всем, что лишь с виду принадлежит частным лицам. Левиафанцы не могут и не имеют права остановиться, они вынуждены отдавать все время и все свои силы на беспрестанное увеличение капитала и власти. Левиафан чутко реагирует, если кто-то «выпадает из схемы», ведь Система воспримет такой шаг как поломку своего механизма, и будет тотчас произведен ремонт, отладка, замена детали. ХЛОП! И никто не докопается до причины, по которой убили того или иного банкира, ХЛОП! предпринимателя, ХЛОП! бюрократа, ХЛОП! прокурора, ХЛОП! журналиста. «Бандитские разборки», – отмахнется от черни вральник.

Обывателю нет дела до внезапных смертей в мире бизнеса и большой политики. Обывателю хочется Путина, славы России, и еще сбросить смс на номер такой-то, чтобы поддержать чье-то зачемтое начинание провести Олимпиаду на юге. Все, о чем требуется думать батарейкам в нарождающемся царствии Сатаны на Земле – это террористы, деньги и спорт! Террористов надо бояться, деньги надо любить, а Олимпиаду надо ждать как Новый год в детстве, чтобы трындеть о ней месяц за месяцем и хлопать в ладоши и втыкать в телевизоры на искрящиеся в свете прожекторов стадионы и сбрасывать долларовую смс в поддержку чего-то-там без НДС, и искренне верить, будто успехи нашей сборной хоккейной команды и есть главный жизненный интерес добропорядочного члена общества. Ну а главное: не оглядываться по сторонам, чтобы не увидеть вдруг Матрицы, в которой богатых и бедных объединяет в целое общество одно звонкое слово: РАБЫ.

Рядовые граждане сдают свободу внаем государственным и частным системам за мизерные деньжата, на которые пытаются обустроить свое скудное существование. Но и эти люди условно свободны выбирать себе рабство! Даже и такой призрачной свободы нет у их хозяев, продавших волю за немалые деньги, но целиком, окончательно и навсегда. Некоторые из них никогда не признаются своим подчиненным, что были бы не прочь поменяться с ними местами, чтобы высвободиться из оков денег и власти, и оказаться подальше от Системы, чтобы не видеть ее ужасающий лик и не слышать тяжелой поступи за спиной. Однако им нельзя об этом рассказывать, отныне удел их – счастливая на лице маска, до самой гробовой крышки.

Перейдя определенный барьер финансовой нескромности, левиафанец начинает покупать десятки яхт, на которых не успевает плавать, строить десятки дворцов, в которых не успевает жить, сорит деньгами налево и направо, зная, что не успеет растратить их и до смерти. Пока миллионы батареек питаются суррогатной пищей, носят суррогатные шмотки и тратят время и деньги на суррогатные блага искусственной жизни, крупные левиафанцы спускают «поднятые» на продаже нефти и газа и алюминия деньги на покупку футбольных команд и трехдневные браки по свадебному контракту с неприлично дорогостоящими телешлюхами. Пока десятки миллионов их соотечественников пашут с утра до вечера, левиафанцы пускают в глаза драгоценную пыль при всяком удобном случае, поскольку для них не осталось никакой иной радости в жизни, кроме как получить хоть какую-нибудь пользу от денег, во власти которых оказались их души. Нет возможности остановиться: «Идет за спиной вышиной десять сажен добрейший князь, Князь тишины»!

Исполин шагает – и земля содрогается, человечьи кости ломаются под железными ступнями, кровь сочится меж глиняных пальцев, вопли человеческого страдания вырываются из пасти адского истукана. Кто выдаст? Кто выскользнет? Точно волшебник из сказки, Левиафан одним мановением щупальца расстилает перед алчущими и страждущими богатства и власти красную ковровую дорожку к несметным сокровищам земных благ и пьедесталам могущества. Но едва ступишь на эту тропу, как за тобой следом выплывает из мрака контур безжалостного механизма. Огромный, невиданных размеров каток безостановочно мчится вперед, сминая под собой все и вся. Не остановиться до последнего вздоха, уже не свернуть, не оступиться: раздавит. Багряный цвет ковровой дорожки – кровь тех, кто не выдержал спринта, а финишная черта ее – недосягаемая линия горизонта.

Богачи-миллионеры, крикуны-политики, зазывалы-телеведущие – все они бегут по красной ковровой дорожке. Одни не смотрят по сторонам, зафиксировав взгляд на свечении драгоценностей, россыпями устилающих землю по обочинам трассы: нагибайся и подбирай. Другие бегут, поглядывая по обе стороны: не найдется ли вдруг обрыва колючей проволоки, не перестанет ли искрить и гудеть ток высокого напряжения на линиях заграждения, чтобы успеть перепрыгнуть ограду, выскочить из адского колеса непрестанного бега от смерти земной к вечной гибели. Иные, оглянувшись назад, вдруг забывают об усталости и желании остановиться: поседевшие, осунувшиеся от ужаса, они бегут все быстрей и быстрее, стремясь увеличить расстояние между собой и катком, который однажды их неизбежно раздавит. А еще находятся некоторые, кто не хочет бежать, но предпочитает катиться вместе с катком. Они впрыгивают в рифленую дьявольскими узорами плоскость цилиндра-давилки и, став новой рельефной фигурой его поверхности, давят сами, и давят и давят и давят, зная, что гибель неизбежна, что вечный ужас неотвратим, ибо каток – и есть вечный ужас, страшащий даже себя самого.

Я щелкаю пультом, и серая оберточная бумага документального фильма, рекламирующего Большую Финансовую Мечту, сменяется яркими цветастыми фантиками рекламы Красивой Жизни. В тихую, погруженную в полусон комнату с шумом врываются длиннющие лимузины, раскатывающие по стеклобетонным улицам далеких западных мегаполисов. Булькают фужеры с шампанским, верещат дорого разодетые чиксы, кривляются обвешанные золотом темнокожие. На экране побрякушки маняще сверкают, призывая бросить все вот прямо сейчас и идти завоевывать власть, богатство и популярность. Блядюшник на заднем сидении роскошного автомобиля не оставляет сомнений в том, что находящиеся в нем люди испытывают колоссальное удовольствие от своей безоблачной жизни. Готов об заклад биться, что многие из этих рукотворных кумиров с радостью согласились бы променять свое сверхобеспеченное существование на возможность поселиться в далеком городке либо селении, в маленьком домике, где бы никто их не знал, возделывать сад, питаться овощами со своего огорода, ворочать землицу своими руками, но уже не судьба. Эти люди попали в беличье колесо – золотое, бриллиантовое, платиновое – но на огромном чугунном замке. Колесо крутится с бешеной скоростью, и его бег не под силу остановить никому. Стоит чуть сбиться с ног, и Левиафан выкинет тебя на помойку, а вчерашние поклонники вытрут о тебя ноги – об этом прямо сейчас поет Marilyn Manson:

There’s lot of pretty, pretty ones

That want to get you high

But all the pretty, pretty ones

Will leave you low and blow your mind

We’re all stars now in the dope-show

Шоу-бизнес – приманка, афиша, адвертизмент счастливой жизни богатых и знаменитых. Глядя на роскошное существование «звезд», миллионы обитателей Матрицы тянутся к недосягаемым звездным олимпам как вьюнок к Солнцу. Им до времени не понять, не заметить, что за цветастой вывеской Красивой Жизни скрывается мрачная необходимость «держать планку». Личный тренер, личный гример, личный диетолог, личный врач, личный водитель, личный помощник, личная горничная, личный администратор, личный повар, личная няня, личный чистильщик труб-носков-зубов-туалетов-кишок – это не блажь и не шик, а суровая нужда в свободном времени для жизни.

Обыватель видит пятиминутный ролик, в котором все прекрасно и замечательно, иного нельзя и желать. Но что происходит за кадром, за несколькими съемочными днями, в течение которых производится клип? Что скрывается за внешней видимостью неисчерпаемого благополучия? Жизнь, всецело подчиненная расписанию. Ею командуют менеджеры, агенты, компании, с которыми звезда шоу-бизнеса подписала свой звездный контракт – очередную бумагу, под текстом которой уже не обязательно расписываться кровью. Ни лишней минуты на сон, ни лишнего часа на отдых, ни лишнего грамма углеводов на пустой желудок, ни лишнего дня общения со своими родными, ничего лишнего, а только сизифов труд и танталовы муки, которые надо безостановочно прикрывать голливудской улыбкой невыносимого счастья, именно об этом теперь поют сменившие Мэнсона ребята из Clawfinger:

I know all the right people, I've got the perfect smile

I've got the worlds best timing, but I ain't got no style

I've got a great big mansion, I've got a beautiful wife

I've got a black Rolls Royce, but I've got no life

Nothing going on nothing going on

I've got a whole lot of nothing

Nothing going on

Nothing going right, nothing going wrong

I've got a whole lot of nothing

Nothing going on

Я продолжаю щелкать пультом, но везде вижу проклятое одно и то же: завернутую в фантики различных расцветок рекламу Матрицы. Там один ролик поет славу средству от геморроя, здесь полуночные вести возносят на очередной пьедестал идолище российского президента, тут делают кумира из его крестницы Ксюши Собчак. Куда ни ткни пальцем, куда ни кинь взор, всюду рекламные блоки, рекламные фильмы, рекламные клипы про рекламную жизнь рекламных людей, живущих в рекламном мире. Пока не услышишь рекламу – не захочешь купить, не захочешь потребить, не захочешь понять и принять. И даже для того, чтобы уверовать в Бога, современному человеку необходимо увидеть своими глазами, как Его распинают по телевизору!

4. Бегство

Последний кивок матери, последнее не надо прощай, последнее посидеть на долгую кривую дорожку человека, готового перешагнуть грань безумия, да нет – уже ее перешагнувшего, но все еще балансирующего одною ногой по эту сторону реальности. Как разомкнутый контакт дверь родительской квартиры: ХЛОП! Из света, из тепла, из спокойствия, из уюта, прямо из – наружу, в стылый предзимний студень бесконечного одиночества Я_vs_МИР.

Заметенные снегом, заваленные мокрой слякотной грязью улицы искрят в меня электрическими разрядами фонарей, фар и витрин. Разбитые тротуары щерятся расселинами, спотыкают меня колдоебинами, бьется о бок портфель и беспрестанно дымит сигарета, я курю одну от одной, сосредоточен, отрезан от прошлого, настоящего, будущего. Не останавливаясь, не давая себе отдыха, не засматриваясь по сторонам я иду, мне теперь так надо: идти. Я неспешно движусь к вокзалу и покупаю билет на экспресс до Москвы на следующий день, чтобы база данных о пассажирах еще целые сутки хранила информацию «такой-то едет туда-то». Засунув ненужный билет в карман я бреду по проспекту, выбирая подходящий проулок для того чтобы свернуть и спетлять, а по пути набираю телефон Онже, чтобы сказать Матрице, что у меня все нормально, и завтра днем я приеду, а как у вас там дела, надеюсь все тоже в полном порядке?

– Слушай, тут дельце возникло, – гудит искаженный голос Онже из трубки. Он никогда не говорит «дело», потому что дела у прокурора, а у порядочных арестантов «делишки», ну или в крайних исключительных случаях может возникнуть и «дельце». – Нет, не могу по телефону, надо лично. Нет, все нормально, но надо, чтобы ты срочно приехал, понимаешь? Тут просто одна деталь всплыла, узнал кое-что. Нет, братан, не совсем по работе, но тебя впрямую касается, я правда не могу по телефону… братан, ты главное не задерживайся, понимаешь?

Такой серьезный-серьезный, такие паузы-паузы, да что случилось-то, братка, почему хоть нельзя задать направление мыслям? Но в принципе я уже обо всем догадался, просто хочу вытянуть из тебя хоть что-нибудь, что можешь знать ты. Вероятно, тебе сообщили что-нибудь важное, и наверняка ты бы хотел мне помочь, но увы, Онже, спасение утопающих – дело рук самих утопающих. Поэтому я говорю: все замечательно, комп мой воскрес из цифры и мне прямо-таки не терпится вернуться и как можно скорее начать работать-работать-работать, благо мозги уже пашут на сверхмощностях, в общем я наберу тебе, как только подъеду к столице, окей?

Таись, таись Матрица, я все равно сделаю первый ход. Ныне я чуть-чуть знаю расстановку партии на ближайших клетках, так что скоро прыг-скок, а куда же он подевался? А вот и нет его больше, поди поймай, хотя у них-то возможностей, ууууу, у них-то возможностей! Но нет, не так просто все, ведь если смогу я рвануть, значит смогу и вырваться прочь от вашей долбанной Матрицы, к которой я был подключен с самого рождения как и все прочие пальчиковые батарейки, что идут сейчас по улицам мимо меня, освещенные неживым электрическим светом. Они питают Матрицу своими жизнями, но даже не догадываются о том, что фильм «Матрица» это насмешка над их беспечностью, очередной усыпляющий маневр Системы.

Скажи людям: МАТРИЦА! – Ха-ха-ха-ха, засмеются люди. Скажи обывателям: ВЫ СПИТЕ! – Ха-ха-ха-ха, засмеются обыватели. Скажи неверующим: Бог не умер, он и сейчас живей всех живых, и живет среди вас, и действует в вас самих вами самими! – Ха-ха-ха-х… ай-яй-яй, какой нехороший у психического человека психический приступ психического нездоровья! Надо срочно вызвать компетентных специалистов, скажут они, спящие. И тотчас отправят меня туда, где нет войны Зла с Добром, потому как зло там давно победило, и нет высших сил кроме главного лечащего врача, и никаких исчадий ада, если не брать в расчет санитаров. Сбросят меня как клопа со своей постели: чтобы не пил кровь, не прерывал сладкий сон, не заставлял открыть глаз и встретиться взглядом с реальностью. Затем расправят простынки, взобьют подушки, натянут на голову одеяльце, баиньки: спят усталые игрушки, книжки спят.

О да, – игрушки, куклы, марионетки, – лица стерты, краски тусклы, плим-плим, дергаются на ниточках, кривляются и разговаривают кукольными голосами и все время спят, потому что в спящих книжках написано про спящие игрушки, а значит, сон будет продолжаться до тех пор, пока кукол не снимут с нитки длинной, не засыплют нафталином и не сложат среди тряпок в пыльных огромных сундуках, где хранятся все прежние куклы, и откуда Кукловод достанет новые куклы потом, когда закончится нынешнее Представление, когда произойдет светопреставление, и когда все предстанут перед ликом Того, Кто не спит, потому что не может спать, вечно бодрствует. Но я спать уже не могу: от природы обладал чересчур длинным носом, сунул куда не надо, оказалось, что очаг нарисованный, и теперь у меня в руках Золотой Ключик Давида, которым если отворить – никто не затворит, а если затворить – никто не отворит, и я им тыкаю во все отверстия, но мне нужно срочно найти самое потайное, поэтому я удираю от всех карабасов и дуремаров в святую каморку Ветхого денми папочки Карло, чтобы найти там нужную дверцу.

Я еще перед выходом наметил приблизительную карту своего большого космического путешествия. «Поезжай туда, где больше Бога», попросила мама, но такая земля давно есть на Земле и я ее знаю: Абхазия. Глядя на атлас, я вижу, как гнездятся черные пиктограммы крестов на зеленом хвоистом фоне, они обозначают церкви и монастыри. В центр нельзя: там слишком людно. В восточной стороне монастырь еще в советские времена переделали в зону строгого режима, но еще есть Команы, однако лучше бы дальше, куда-то подальше. Южный Приют – замечательное название: мне нужен приют, но там отчего-то не заметно крестов, наверное это ошибка, ведь я очень отчетливо ВИЖУ какую-то обитель в горах, и знаю что там она есть, это наверняка Южный Приют, иначе кому бы еще там приютиться, если не мне.

Но об этом рано думать, я пока не доехал, а только намечаю маршрут через несколько в меру крупных райцентров. Так проще всего: на попутках, на частниках, на автобусах – на всех тех, кто не спрашивает документов, и у кого не надо покупать билет по предъявлении паспорта, потому что сдаст меня эта красная книжечка, заорет благим матом и заголосит Маяковским: ВОТ ОН, держи беглеца, он все еще ГРАЖДАНИН, и он готов совершить Главное Гражданское Преступление: перестать быть гражданином! У всех есть священное право быть гражданином и священный долг сознавать, что право быть гражданином – непреложная ОБЯЗАННОСТЬ любого гражданина перед своим гражданинством!

Хлюп-хлюп, из луж воду зачерпывают ботинки, они забрызганы грязью и уже побиты долгим хождением по непогоде. Я стер ноги и чувствую свежие мозоли, волдыри на ногах, а ведь прошла всего пара часов, но мне нельзя останавливаться: я петляю, чтобы запутать следы. Залезаю в троллейбусы и автобусы, проезжаю одну-две остановки, прежде чем выбраться и отправиться обратно пешком по другой стороне улицы, чтобы вновь колесить по кварталам города измаявшимися ногами. На вокзалы нельзя ни в коем случае, за автобусной станцией могут наблюдать, достаточно одной пары зомби в машине. Мне нужен частник, но все частники давно перевелись, они продались Матрице и подались в таксисты. Этотеперь донельзя просто: повесил антенну, повесил шашечки, подключился к базе и ты батарейка-такси, ПРИЕМ! Такси снабжены антеннами и рациями, по которым водитель говорит: база-база, я следую туда-то, база-база, у меня выезд в область, база-база, у меня клиент в другой город. Они могут сообщить по секрету базе-базе, которой могли дать распоряжение сообщить по секрету другой базе-базе: кто, когда и откуда на чем выезжал из города и в каком направлении. Если они знают, что я уже рванул, а мне лучше исходить из того, что знают, тогда они возьмут все базы данных под контроль, а значит, они уже под контролем.

Но что же мне делать, ведь я не смогу ходить слишком долго, я просто упаду, а значит, во что бы то ни стало мне нужно найти какого-нибудь таксера. Вот как раз один стоит и скучает, он дожидается пассажира, пожалуй, стоит к нему сунуться, до Энска подвезешь? Тот думает, думает, думает, наконец, соглашается, но несколько нехотя, поскольку он видит, что я полный псих и говорю: не надо база-база, и надо снять шашечки, когда выедем из города, чтобы городские номера на машине с шашечками на крыше не привлекли внимание на ближайшем посту.

– Нас могут остановить на посту? – округляет глаза таксист.

Ну да, разумеется, всех и каждого могут остановить на посту, а ты как думал. Посты – заграждения, блоки, фильтры. Где нарушается безопасность на дорогах – туда выезжают, а на постах просто останавливают и досматривают тех, кого можно остановить и досмотреть, чтобы доебаться и взять денег, или чтобы выполнить команду сверху, когда оттуда поступают соответствующие команды. Фильтр такой-то, останавливаем москвичей! Фильтр такой-то, останавливаем грузин! Фильтр такой-то, останавливаем всех подряд, кто вызывает хоть какие-нибудь подозрения, и ищем, нет ли в машине кого-то, кто вызывает хоть какие-нибудь подозрения, а ты как думал. Однако нас остановить не должны, потому что не так все просто, к тому же я беспрестанно повторяю про себя живый в помощи Вышняго в крове Бога Небесного водворится.

Я загружаюсь в машину, и водила подъезжает на место встречи к другим водилам. Он говорит им, что уезжает в ночь, потому как боится, что я проломлю ему голову чем-то тяжелым, как только мы окажемся загородом и заберу машину, так уже случалось с другими таксистами. Я говорю, что не умею водить машину, и не хочу никому проламывать голову, но он сильно смеется и просит деньги вперед. Они все жутко боятся, насмотрелись телевизора, наслушались друг друга, они запуганы безумными новостями, безумными пассажирами, безумным миром, безумной жизнью таксистов-батареек-людей.

Мы успешно проезжаем посты и бороздим беспросветную черную ночь, для которой не горят фонари. Это далеко не Бабловка, по которой ездят хозяева жизни, а напротив, эти неровные неосвещенные и полные выбоин трассы выделаны для смердов, которые не нуждаются в уважении и не заслуживают лишних удобств. Я молчалив, сосредоточен и сконцентрирован на цели, которая отныне составляет смысл моего обезумевшего существования. Я засыпаю жидкий страх пригоршнями мужества, чтобы страх не разжижался и не размачивал мою целеустремленность, дающую основание для всего прочего. Когда цель будет выполнена, можно будет говорить база-база, можно орать ВОТ ОН, можно звать Вия, можно что угодно еще, это уже не будет иметь никакого значения, но не сейчас! Сейчас я должен выцарапать несколько месяцев жизни у Системы, засосавшей мой покой в свои вонючие потроха, должен выпокоить себе немножечко тишины с тем, чтобы описать ВСЕ КАК ЕСТЬ. Чтобы хоть кто-нибудь успел понять, что вообще творится с этим гребаным миром, и чтобы проснулся хотя бы один человек из тысячи прочих, которые станут орать и глумиться: он псих ненормальный, мы ему не верим, мы нормальные непсихи, мы будем спать.

– Так куда тебе все-таки? – спрашивает таксист, но я все еще размышляю: городок N не близко, а номера рязанского такси – подозрительно, значит надобно десантироваться раньше: где-нибудь в городке М. Там ведь есть жэдэ? Должен быть хотя бы маленький жэдэ, потому что это узловой городок, раз оттуда приходят товарняки с юга. Замечательно, он мне подходит, значит, там я и выйду, только главное убедиться, что будет поезд в нужном мне направлении.

– Я обязательно подожду, – говорит мне водитель, подъезжая к жэдэ. Он останавливается возле моста, гнутой железной скобой воткнутого над путями с заиндевевшими рельсами, черными от времени шпалами и хрустящей под ботинками насыпью. Я выгружаюсь из машины и иду в направлении светящегося по ту сторону путей здания вокзала, и водитель ждет ровно столько, сколько я перехожу через мост, а затем сразу: вжжжжжжжжжж! Наверняка он уже говорит база-база, я в Эмске, и у меня в машине был только что псих, а может и не псих даже, а самый что ни на есть государственнейший преступник, который опасается преследования, так что надо кому надо вовремя сообщить: база-база, кто-то едет в городок N, и он, возможно, тот самый.

Какая жалость: разумеется, в нужном направлении поезда не останавливаются ближайшие двенадцать часов, но мне так долго нельзя. Промедление подобно медленному умиранию перед смертью мгновенной, когда ПРЫСЬ один укол в вену, и ты уже никогда не будешь человеком, а лишь полутрупом овощного образца в грязном садовом горшке больничной палаты, с грязным горшком под собой, тебя будут ненавидеть медсестры и санитары, поскольку от тебя толку лишь: слюни. Теперь мне придется двигать в обратную сторону: через час едет поезд, и я мог бы попасть на нем прямиком в столицу, но я выйду раньше, это ничего, это заметание следа, так гораздо надежнее, так промыслительнее, я как пушинка на ветру, мне так и надо.

Огромный зал ожидания, почти никого, только цыгане и пара честных заправских колхозников с заправленными в резиновые сапоги синими трениками, заляпанными землицей. В зеленеющем казенной покраской проходе дощатый пол зияет прогнившими дырами и порошится облупленной коричневой краской, а из боковой ярко-синей двери доносится мат и гогот: там милиция, а где же ей еще быть, кроме как не напротив стенда. На стенде комиксы о том, как определить террориста: на картинках люди со злыми лицами подбрасывают объемистые пакеты в мусорные урны, а люди с испуганными лицами, приставив ладони ко рту, сообщают на ухо милиционерам с честными лицами: ТАМ НАРУШЕНИЕ. Дальше тьма неизвестности, но остальное можно додумать и допредставить, главное чтобы висел стенд, на котором крупно через трафарет: ВНИМАНИЕ! ТЕРРОРИСТИЧЕСКАЯ УГРОЗА!

Это все для того, чтобы батарейки терялись от ужаса и сообщали Матрице обо всех попытках взлома Системы, и чтобы едва завидев подозрительное лицо, сразу бежали в ту дверь, откуда громко разносится по вокзалу гогот и мат, и шептали тем, у кого на картинках открытые честные лица: в привокзальном сортире обнаружился террорист, ЗАМОЧИТЕ ЕГО! Батарейки очень боятся, их приучили к страху, они как младенцы хватаются за юбку матрицы, и прячутся под подол матрицы, и говорят ма-ма-матрица защити нас, мы боимся террористов, посади их в одну большую подводную лодку, и пусть она, наконец-то, УТОНЕТ.

В книгу взгляд, в книгу голову, я читаю «Уцелевшего» и пытаюсь до сих пор уцелеть. Человек, который ходит-бродит по вокзалу и озирается по сторонам слишком напоминает подозрительное лицо, а кто сидит на скамейке между цыганами и колхозниками и читает оранжевую красивую книжку – неподозрительный лох, обычная батарейка, такая же, как мы все вместе взятые. Каждые четверть часа я выбираюсь на вымороженный холодами перрон чтобы выкурить сигарету и осмотреться. Когда проходят электрические поезда, чтобы остановиться на пять минут и забрать людей и развести сонных колхозников по их сонным колхозам, на перрон выходят милиционеры. Они стоят и курят и матюгаются и шутят милиционерскими шутками и наблюдают за посадкой: им надо смотреть за процессом и засекать каждого, кто пытается влезть на поезд без билета и паспорта, то есть НЕГРАЖДАНИНА.

Я этого раньше не знал, потому что подключенные к Матрице батарейки не обращают внимания на такие и подобные им подробности, а у меня сейчас происходит УФФФШШШШШШ слив. Меня спустили по изъеденным ржавчиной канализационным трубам в питательный раствор для остальных батареек, но мне нечего и надеяться на появление «Навуходоносора» на воздушной подушке, поскольку в фильмах все кончается хэппи-эндом, но в жизни все куда как прискорбней, страшней.

Ту-ту, подъезжает мой поезд, и я знаю, что это должен быть мой, иначе я приеду не туда, а, напротив, очень скоро окажусь за выкрашенной в салатовый цвет решеткой металлической клетки в комнате, откуда гогот и мат, и буду сидеть там до того времени, пока за мной не приедут те, кто в таких случаях обычно приезжает, и я сильно подозреваю, что в данном конкретном случае эти люди мне неплохо знакомы.

Разлепляются черные резиновые губищи, с шумом и лязгом разевают пасти автоматические врата, зевают наружу невыспавшиеся проводницы, и в пять минут, пока всасываются в вагон пассажиры, я заскакиваю в один из тамбуров и в напряжении жду. Милиционеры говорят и смеются и курят и шутят мне в спину на милиционерские темы, но я даже не оборачиваюсь: я вижу их кожей. Пока у пассажиров передо мной проверяют билеты, поезд трогается, фууууф, мне повезло. Где же тебя разместить, устало говорит проводница, она все еще думает, что у меня где-то припрятан честный-официальный билет, но я даю двести рублей: посижу в свободном подсобном купе, где есть такое замечательное откидное сиденье возле столика. Я вытяну ноги и мне ничего больше не надо, а только немного побыть в кратком бессознательном обмороке, где нет мыслей, нет слов, нет сна, нет почти ни… тыдын-тыдын; тыдын-тыдын; тыдын-тыдын.

***

Прыг-скок из поезда в частника, прыг-скок из частника в пригородный автовокзал, прыг-скок с привокзального плаца в первый утренний междугородний автобус: мне теперь край – столица. Стартовать нужно оттуда, куда люди приезжают и откуда следуют во всех мыслимых направлениях. Я пущусь в бегство из распроклятого сердца моей милой уродины, славной земли, по которой смердящим дымом раскочегарилась во все стороны Матрица, залезла щупальцами во все уголки и города и щели и веси. В последний раз гляну на этот муравейник, прежде чем покинуть его на всегда всегдашнее, чтобы не видеть более этих нагромождений белокаменной жути. Какое счастье будет взлезть на поезд до Сочи, завалиться на верхнюю полку и спать долго-долго, до приезда, целые сутки!

ТЮ-ЛЮ-ЛЮ-ЛЮ… УВАЖАЕМЫЕ ПАССАЖИРЫ! В СВЯЗИ С ОПАСНОСТЬЮ ТЕРРОРИСТИЧЕСКОЙ УГРОЗЫ, ПРОСИМ ВАС СООБЩАТЬ О КАЖДОМ ОТДЕЛЬНОМ СЛУЧАЕ…

На путях залегли болотные глазастые змеи поездов дальнего следования, выметены перроны, а крытая вокзальная площадь кишит батарейками и ментами. Многие тысячи двуногих питательных элементов с сумками и тележками и рюкзаками снуют безостановочно с места на место, и останавливаются только затем, чтобы изучить расписание или взглянуть на большой и квадратный часовой циферблат или предъявить документы одному из доброй СОТНИ милиционеров, проверяющих граждан на площади.

…ИЛИ ПРИ ВЫЯВЛЕНИИ ПОДОЗРИТЕЛЬНЫХ ЛИЦ, ПРОСИМ ВАС НЕМЕДЛЕННО ПРОЙТИ К БЛИЖАЙШЕМУ…

Целые наряды курсантов ВВ дефилируют по перронам под водительством ответственных лиц, а еще двойки-тройки-пятерки синих поганцев при исполнении стоят едва не под каждым фонарным столбом и проверяют у прохожих красные гербастые книжечки под ненавязчивый жизнерадостный гундеж радиоматрицы.

…ПОМНИТЕ! ТОЛЬКО ВАША БДИТЕЛЬНОСТЬ ПОМОЖЕТ ИЗБЕЖАТЬ ТЕРРОРИСТИЧЕСКОЙ…

Только ваша бздительность, дорогие мои батарейки, поможет Матрице затянуть государственную удавку на шее общества. «Ваш звонок свяжет террористам руки», а «Участковый – от слова «участие», плавали, знаем. Система приучает людей, приручает стучать друг на друга, сообщать обо всех подозрительных, информировать о любом необычном, левиафанцы развивают в массах целенаправленную социальную фобию. Фээсбэрие, участковие, что же дальше – Министерство Любви?

ТЮ-ЛЮ-ЛЮ-ЛЮ… УВАЖАЕМЫЕ ПАССАЖИРЫ!

Подумать только, ведь никто даже не слушает эту автоматическую мымру, которая всего за пару минут уже восемь раз повторила грозное словосочетание ТЕРРОРИСТИЧЕСКАЯ УГРОЗА. Спящие пропускают эту муть мимо ушей, потому как не брали интервью у профессора Русалкиной в НИИ Психотехнологии, и не узнали о том, что все, что ни пропускает сознание, остается в памяти, застревает на уровне бессознательного и звенит тревожным колокольчиком, стоит лишь чуточку тронуть. НАСТУЧИ! – науськивает-насюсюкивает подсознание перепуганного гражданина, когда тот видит излишне заросшего бородой другого перепуганного гражданина: он террорист! СООБЩИ! – подталкивает бессознательный страх развязать язык в приватной беседе с участковым и накропать цидульку с перечислениями подозрений на ближайших соседей и родственников. БДИ! – внедряется внутренний голос Матрицы в десятки тысяч Гадких бабок, сидящих в засаде окошек над каждым подъездом. И тянутся руки к телефонным трубкам, и шепчут губы в динамик, сердечно поверяя гэбэ полезную информацию, и мнут потные ладошки листки из школьных тетрадей, прежде чем накатать анонимку на коллегу по учреждению.

Что, расслабились? Набрали воздуху в легкие, поверили на несколько лет в свободу слова, свободу личности, свободу выбора, свободу свободы? ХВАТИТ! Вам дали передохнуть и отдышаться от удушающей тяжести тоталитарной глыбы Совдепии, и отвалили ее с груди ненадолго лишь для того, чтобы сильней закрутить гайки теперь. Механизм отлажен, детали заменены, пора закрыть крышку, задраить все люки, завесить свинцовый занавес, вбить все гвозди по шляпку и закрутить гайки по новой! Стучите, сообщайте, информируйте, цинкуйте, ябедничайте, жалуйтесь, а главное, НЕ ПЕРЕСТАВАЙТЕ БОЯТЬСЯ! А если вдруг перестанете – ничего, завтра лейтенант гэбэ Иванов организует вам небольшой террористический актик. Чернобородый абрек заедет на грузовой газели, полной взрывчатки, в арку ближайшего многоквартирного дома, произведет подрыв здания и подохнет на следующий день от пули лейтенанта Иванова, который назавтра станет капитаном, а там и, глядишь, целым майором!

Что, снова перестали бояться? Да нет проблем! Сейчас наши бравые левиафанцы поедут на юг и сколотят небольшую террористическую группу из ранее отпущенных спецслужбами с зоны уголовников, вооружат до зубов, и, пользуясь своими магическими удостоверениями, провезут мимо всех милицейских постов в грузовике, дадут схему здания культурного центра, и вот вам пожалуйста: ЗЮЙД-ВЕСТ! Главное в этом случае – замочить всех террористов вместе с жертвами, скопом, чтобы не раззявили широко свои пасти и не выдали ненароком тех, кто получит внеочередные левиафанские звания за хорошо организованный, спланированный и «предотвращенный» ими террористический акт, поставив жизни сотен мирных людей на карту оправдания бесконечной эскалации борьбы с терроризмом.

Все правильно, Матрица, так и надо! Побольше управляемой массовой истерии, чтобы люди боялись не только террористов, но самого даже слова «террорист». Чтобы и дальше можно было наращивать штат ментов, кагэбистов, гэрэунов и прочей краснопогонной псины, не устающей воевать с собственным народом, УРА ТОВАРИЩИ!

Проститутка-бумага все вытерпит, продажная государственная конститутка, на которой клянется в собственной гороховости любой среднестатистический путин, имеет не больше ценности, чем сральная бумага в привокзальном сортире, поскольку и той и другой можно лишь подтереться. Все законы, положения, юридические нормы – брехня и разводка для печальных лохов. Всегда прав только тот, у кого больше прав, кто работает на Матрицу, кто не масса, а левиафанец. Запрограммированный Матрицей страх, управляемая социологами и психотехнологами массовая истерия необходима для того, чтобы по коридорам и комнатам, по кухням и микроскопическим раздельным с/у тряслись в ужасе откормленные солженицынские кролики до тех самых пор, пока не затихнет грохот сапог на лестницах и в парадных. А скоро, совсем скоро, вот-вот уже снова начнет грохотать. И точно как те древние кролики, современные обоссанные полузайцы, трясущиеся за свою козявочную зарплату, будут прятаться в заваленных полузаячьим дерьмишком двухкомнатных норах, купленных в ипотечный кредит и верещать: ТОЛЬКО НЕ МЕНЯ, заберите лучше ЕГО, ЕГО и ЕГО!

Но если истерия не будет управляемой… тогда… о Боже! Я ведь и есть ТЕРРОРИСТ! Твою мать, я та самая бука, которой пугают полузайцев на перронах вокзала, на улицах городов и в малогабаритных квартирах, подключенных к централизованным благам! Я намереваюсь инфицировать Матрицу опасным программным вирусом, и уже нынче куда-то бегу и петляю и еду безбилетным зайцем и прячусь в массе полузайцев, значит я тот самый, о ком толкует автоматическая тетенька ТЮ-ЛЮ-ЛЮ-ЛЮ! Их поиск нацелен на меня и на таких как я: на тех многих прочих, кто предпочтет покинуть этот проклятый город после меня, много позже! О-о, тогда выбраться незамеченным будет еще сложней, гораздо сложней, невообразимо сложней!

Толстый мент, проверяющий документы у двоих гостей из Средней Азии, делает в мою сторону полушаг и уже открывает рот, чтобы окликнуть, но я затыкаю его мысленным яко Той избавит тя от сети ловчи и от словесе мятежна, и мент в рассеянии мыслей возвращается к своим дойкам. Мне надо читать псалом постоянно, не прекращая: здесь слишком много ментов, и мне лучше не показываться им на глаза. Документы в порядке, голова не в порядке, но если допустить, что Матрица уже в состоянии поиска, а я обязан предположить, что еще вчера вечером запустилась программа SEARCH’n’DESTROY, то мне не следует попадаться никому и нигде.

По счастью, поезд на Сочи отходит всего через полчаса, но по какой-то причине его до сих пор не подают на перрон. Я неторопливо слоняюсь от одного его конца в противоположный, прохаживаюсь туда и сюда, чтобы не стоять на месте но и не бегать, так я буду как можно менее примечательным. «Но почему до сих пор нет поезда?» – волнуются пассажиры. – «Прошлый раз аж за сорок минут подавали, и что же теперь?». «Они что там, вообще мышей не ловят?» – жалуются друг другу. – «Уже три минуты до отправления, ну где же наш поезд?»

(УХОДИ) я застываю на месте и надеюсь на чудо, поскольку у меня почти не осталось сил двигаться, и очень хочется выспаться. Но вот, наконец, появляется вдалеке рептильная морда тепловоза, всего полторы минуты до отбытия поезда. Крадучись, состав подползает к платформе, с шумом и свистом он притормаживает, и я внутренне собираюсь на штурм, но что за херня? Из каждого вагона выходят по три человека: по два проводника в форме и по одному полупроводнику в штатском. Двое проверяют билеты, третий наблюдает за двумя первыми. У каждого вагона одна и та же картина, а раз они наблюдают один за другим, то обязательно сообщат: база-база, у нас тут безбилетный хочет проехать за башли, но мы очень честные и никогда не берем на карман, хоть это делают все постоянно, но раз уж вы распорядились, и раз мы такие порядочные попались (УХОДИ), я потихоньку рассасываюсь с перрона, стараясь не привлечь к себе ничьего внимания. Мне теперь следует нырнуть в метро, где я ненадолго потеряюсь и растаю из виду.

***

Жарко и душно, запах гари из темных тоннелей, это жжет сухим техническим перегаром дышло метрополитена имени Лысого Черта, которому поклоняются пережившие Достоевского бесы, и которого земля отказывается принимать в свое лоно. Многотысячная толчея послужит мне прикрытием, но главное не расслабляться и не останавливаться на долгое больше полминуты время. Людская масса это болото, в котором можно затеряться, завязнуть, но лишь до момента, пока не совершишь ошибку и не засветишься, не маякнешь тем, кто готов заметить: ВОТ Я. Нужно вести себя непринужденно, не выдавать тревоги и беспокойства, потому что я все еще в Матрице, а Матрица наблюдает за мной, и любая из батареек вокруг может вызвать агента, как только заметит неладное.

Над очередью в кассу сверкают оптическими прицелами стволы крупнокалиберных автоматов видеонаблюдения, я беру проездной на одну поездку и радуюсь, что избавился от перманентной транспортной карты: она именная. Карта является собственностью транспортной организации и выдается по предъявлению документов, она облегчает мне жизнь, а Матрице КЛИК! – и база-база сообщает базе-базе, что такой-то засветился там-то, и начинается работа по отслеживанию видеокамер.

Что Вы делали семнадцатого числа позапрошлого месяца? Ах, вы не помните? Ну, тогда мы вам напомним: в девять утра вы вышли из дома, в четверть десятого спустились в метро, на тридцатой минуте купили газету в переходе с одной линии на другую, – вот видеозапись, предоставленная службой безопасности метрополитена. Без четверти десять вы вышли из вестибюля станции, повернули налево, а далее направились кратчайшим путем на работу, – об этом нам говорят видеозаписи камер слежения на улицах и подъездах учреждений на вашем пути. В начале одиннадцатого вы вошли в офис и до пяти вечера трудились за компьютером с перерывами на обед, туалет и пятнадцать вы очень много дымите перекуров, – вот видеозапись службы безопасности вашей компании. Все остальное время до конца рабочего дня вы пользовались компьютером в личных целях, о чем сообщает история ваших запросов в сети Интернет. Как полагаете, ваше начальство знает о том, что вы злоупотребляете их доверием?

Да потому что нечего терроризмом на работе заниматься, понятно? Кто по хакерским сайтам лазил за кряками для взлома лицензионных программ? Мы, что ли? Кто статью про синтез мескалина в домашних условиях скачивал? А кто «Майн Кампф» три дня искал в электронных библиотеках? Правильно, нет ее в книжных магазинах, потому что запрещено такую литературу читать, понятно вам? Нет, в научно-познавательных целях тоже нельзя, а вы как думали? Что, разве случайно интернет «всемирной паутиной» прозывается? Просто вы с Великой Паучихой пока не знакомы, а вот она вас хорошо видит и знает, потому что вы в ее сетях постоянно барахтаетесь. Вот, например, пятнадцатого числа вы были мотыльком и стремились к свету – видите, несколько религиозных сайтов посетили! А буквально на следующий день, прямо как говняная муха, по всем наркоманским ресурсам быстренько пробежались. А вчера кем вы были? Ах, пчелкой? На сладенькое потянуло?

Ну что вы говорите? Конечно, мы имеем на это право, ведь наше гуманное законодательство по информационной защите позволяет нам напрямую обращаться к провайдерам услуг связи за доступом к любой информации о частных лицах без судебной и прокурорской санкции! А это значит, что мы беспрепятственно можем фиксировать все контакты лица, находящегося в оперативной разработке, прослушивать ваши разговоры в рамках стационарной и сотовой телефонных сетей, читать электронную почту, а также отслеживать и изучать историю ваших посещений сети Интернет. Вам достаточно оснований? Тогда продолжим экскурс по интересующей нас дате. В семь часов вы вышли из офиса в компании вашей коллеги и направились в ближайшую кофейню. Сделанная камерой слежения видеозапись указывает на то, что вы предпочитаете черный кофе и пахлаву, а ваша коллега капуччино и вишневые шарлотки. В следующий раз не забудьте напомнить ей, что от мучного полнеют! В полдевятого вы поймали возле кофейни машину с госномером А803МН и следовали по маршруту Минское шоссе – Третье Кольцо – Проспект Вернадского, – об этом нам говорят камеры безопасности дорожного движения. Ровно в 21:15 вы возвратились домой. Ну как «откуда мы это знаем»? Для чего камеру над вашим подъездом установили полгода назад? В целях вашей же безопасности!

Э-э, разве у вас в квартире еще нет видеокамеры? ХА-ХА, ну конечно мы шутим! Разумеется, нет там никакой камеры, пока еще нет, однако не забывайте о том, что существует ТЕРРОРИСТИЧЕСКАЯ УГРОЗА! Одну маленькую камерку, всего-то одну штучку? В экспериментальных целях, а?

***

Один вокзал, другой, третий, автовокзал. Куда ни ткнись – ничего подходящего, ни один транспорт не едет в нужном мне направлении. Автобус до Ростова идет только в три, погрузка начнется в полтретьего, но я не смогу так долго бродить по улицам: время девять утра. Серость города убелена павшим с небес и продолжающим накрапывать снегом, белизна неба задымлена поднятым городом смогом, это взаимная химическая атака, нормальный обмен враждебных сторон отравляющими веществами. Небо приобрело обычный свой дневной вид, а город принялся гудеть и рычать обычным своим будним гамом. Закупориваются автомобильными тромбами венозные линии улиц и артерии центральных проспектов, тротуары наполняются спешащими на ежедневную казнь пешеходами, открываются магазины, кафе, рестораны, медицинские центры и проклятые ненавистные банки, в которые валом валит перед работой задолжалый народ. Город окрашивается многоцветной палитрой ежедневного урбанистического калейдоскопа.

Я вижу автобус до Липецка, до отправления всего час, мне сюда. Но нельзя ждать рядом с автобусом: в пяти метрах от двери стоят чертовы милиционеры и проверяют документы у тех, кто подозрительно выглядит, подозрительно стоит и оглядывается. Нужно двигаться не останавливаясь, не спеша и не торопясь, но ни в коем случае не останавливаясь, потому что СМЫВАЙСЯ! 2 НОЯБРЯ КОГО-ТО СОЛЬЮТ! – орет мне в глаза огромный рекламный плакат, а внизу регулярная подпись «смотрите в кинотеатрах». Это понятно, что в кинотеатрах, но и не только: здесь тоже кого-то слили буквально сегодня, и кому-то надо срочно смываться в точности как этим ненатуральным животным из нового анимационного фильма.

Белый день полный белого холода сдавливает мне голову, шею и щеки крепкими пальцами. У меня хорошая теплая куртка для сноуборда, она не пропускает влаги и холода, но мне срочно нужна еще шапка. Я беру с лотка первую попавшуюся шапку за сто рублей и до кучи вместительный рюкзак за триста. В ближайшем общественном туалете, закрывшись в кабинке, я перекладываю все содержимое портфеля в рюкзак, а портфель за двести евро оставляю лежать на бачке, а с куртки срезаю бритвенным лезвием ярко-красные бирюльки. Я должен смешаться с серой массой, выглядеть колхозаном в шапке-пидорке и с матерчатым рюкзаком, чтобы по виду цена мне была три зеленых копейки в самый базарный день на ярмарке человеческих дарований. Я иду, спрятав глаза и руки в карманы, я очень устал, но скоро так или иначе все перестанет.

Десять минут до отправления, уже началась погрузка в автобус, и я беру на ближайшем лотке два остывших сырых пирожка и бутылку минеральной воды. Пирожки из лежалой капусты и гниловатой картошки, а вода из сливного бачка, просто она искусственно минерализована химическими солями. В этом городе не бывает средних величин, все либо вкусно и дорого, либо дешево и отвратительно адски, однако не время сейчас выбирать, придираться, я должен смыться отсюда как можно скорее.

Затор при погрузке, очередь перетаптывается, на входе пробка из трех человек. Водитель скучает, вздыхает и наблюдает, в дверях мужчина и женщина, у них озабоченные глаза и бумажки в руках. Женщина записывает в бумажки фамилии пассажиров, мужчина проверяет, насколько правильно женщина записала фамилию. Я подобного никогда прежде не видел, а это значит что на данном маршруте подозревается наличие ТЕРРОРИСТИЧЕСКОЙ УГРОЗЫ. Я втекаю в салон, и женщина за моей спиной острым почерком выводит в разграфленном синей пастой листочке: ма-ка-ров. Если перед выездом вместе с билетами будут проверять паспорт – тогда все, тогда бесполезно. Что значит «нет, забыл, потерял»? А как бы тогда вы ходили по улицам города, где так много милиции, спрашивающей документы у всех и у каждого, и забирающей в участок всех и каждого, у кого недостаточно средств для взятки? Остается только от стрелы летящая во дни, от вещи во тме приходяща, от сряща и чуть-чуть потерпеть.

Я выглядываю из-за как всегда пыльной и ветхой коричневой шторки на белую белизну враждебного мира, что идет на меня третьей мировой хренью прямо как в песне Цоя. Вместе со мною в автобусе полный салон пассажиров, и все они тоже притихли, перетаптываются и перешептываются шур-шур-шур, потому что у них первый раз в жизни спросили фамилию в междугороднем автобусе. Когда в салон войдут двое-трое в штатском и один милиционер в форме, который будет проверять паспорта, они вожмутся в сидения и напрягут пиписьки чтобы не обмочиться, а когда выяснится несоответствие фамилий – шур-шур-шур – какое облегчение они испытают, когда меня (ЗАМОЧИТЕ ЕГО!) наконец выведут. А вечером за стаканом с беленькой они будут рассказывать своим родственникам: вот так-то, я сегодня чуть не погиб героически. Кто знает, что за гексаген был в рюкзаке у этого парня! Но на наше счастье очень распрекрасно нас охраняют спецслужбы, так что мы можем спокойно спать, но главное, для пущего спокойствия, повесить еще одну маленькую-малюсенькую камерку в туалете у себя дома. Это нормально, в риэлити-шоу по телевизору все так делают уже очень давно, это вовсе не стыдно, это для нашей же с вами безопасности от террористов, наше дело не беспокоиться, а накрепко спать.

Нет, слава Богу, паспорт не стали, водитель бьет пальчиком по наручным часам: уже время, пассажиры набивались долго, надо ехать, пусть лучше ТАМ. Трогаемся, отползает от бордюра автобус и аккуратно втирается между машинами на проезжую часть, но угроза не миновала, я явственно ее чувст-чую как загнанный зверь, обоняю нюхом опасность, она совсем рядом. Ползая по-пластунски сквозь свернувшиеся ранним утречком густой консистенции пробки, мы заворачиваем раз и другой, и выезжаем на набережную. Здесь нелюдно и немашинно, свободно, никаких пробок, разгоняйся и езжай на всю амплитуду спидометра, но автобус зачем-то паркуется к обочине и глушит мотор. Парочка у входа между собой шу-шу-шу, дяденька берет бережно белую бумажку с черненными острым почерком фамилиями и выходит из автобуса и переходит дорогу не приидет к тебе зло и рана не приближится телеси твоему.

Я выглядываю из-за занавески и наблюдаю, как мужик с листочком идет на ту сторону, а там вдалеке кирпичные фабрики и дома каменные старые разноцветные, а перед ними широкая грязная влажная муть Москва-реки, а перед ней массивные черные узорчатые из цельного чугуна перила, а перед ними асфальтовый серый тротуар ровный и выметенный с бордюрчиком, а к бордюрчику припаркованы два затонированных черных ворона бэха и мерин, у передней номер не видно, а у задней серия Е-КХ. «Ебу – Кого Хочу», так расшифровал ее мой земеля гэбэшник Чалый, фанат Третьего Рейха, СС, КГБ, ЕКХ и других мрачных убийственных аббревиатур. Я уже готов окончательно съехать с катушек, но меня сдерживает лишь одно обстоятельство: то, что все происходит взаправду.

Приоткрывается книзу окошко одной из машин, и мужик СЕЙЧАС КОГО-ТО СОЛЬЮТ отдает свой поганый листочек, и что-то говорит, пригнувшись к щелочке яко Ангелом своим заповесть о тебе сохранити тя на всех путех твоих. Три минуты, пять, уже семь, а мужик все мнется и перетаптывается с ноги на ногу, а где-то внутри машины изучают список фамилий пассажиров, ведь у них там есть свой список, с которым можно сравнить. Специалистам известно, что скрывающиеся лица первым делом называют фамилии друзей или родственников, потому что так опрометчиво устроены мозги у тех, кто не знает как работают специалисты, но я-то читал, поэтому нет в вашем собственном списке Макарова, обломитесь! На руках возмут тя, да не когда преткнеши о камень ногу твою, на аспида и василиска наступиши и попереши льва и змия.

Я сдерживаюсь и деревенею внешним спокойствием, хотя внутри все клокочет, готово разлететься колючими клочьями, но опасность обязательно должна меня миновать, поэтому на восьмой минуте перед нами останавливается другой автобус на южное направление, и новый экспедитор бредет к машинам с листочком, а наш мужик возвращается уже без листочка, светлый и радостный. Все нормально? – улыбается тетенька, а я сижу совсем близко и вижу на ее лице облегчение, в нашем автобусе вроде бы нет ТЕРРОРИСТИЧЕСКОЙ УГРОЗЫ, а значит можно весело трогаться и лететь с ветерком! Женщина греет руки от печки, мужчина потягивается и крупно зевает, пассажиры утыкаются в свежие газетные враки, а водитель прибавляет громкости радио, чтобы я навсегда смылся из родимого города под мрачную жесткую песню про мой родной город:

Солнце чертит круг и снова

За спиною как часовой

Чуть короче жизнь и чуть длиннее тень

Но ответить не готово

Небо над моей головой

Для чего я здесь считаю каждый день

Ждет, когда я крикну, выплесну боль

И станет моим проклятьем вечный город

Здесь меня никто не слышит

Деньги, кровь, гордыня и спесь

Держат на себе величье этих стен

Не поможет стать им выше

Слов и судеб адская смесь

И стремленье вверх во имя перемен

Властью и тщеславьем ты опьянен

В прошлом и грядущем непрощенный

Вавилон Вавилон

Что ты построил, что разрушил

Вавилон Вавилон

Плавятся души дьявольским огнем

Свет горел на каждом камне

Ты желаньем был одержим

Заглянуть за грань, презрев былую дрожь

Ты не верил в покаянье

Знал, что будешь сброшен с вершин

Но тянулся ввысь, приняв за веру ложь

Ты волной подхвачен и вознесен

Чтоб увидеть сразу смерть и солнце

Вавилон Вавилон

Что ты построил, что разрушил

Вавилон Вавилон

Плавятся души дьявольским огнем

***

Эта ночь длится многие ночи подряд. Ее хватило бы и на сотню длинных ночей, но зато я сделал такие восьмерки, что кто-то задолбался по ним петлять. На пустынных без единого фонаря улицах безвестного старинного городка, в котором я вышел не доезжая до Липецка, мне повстречались добрые самаритяне на капсуле смерти, в просторечии автомашина «Ока». Выгрузив детей дома, они согласились подвезти меня в ростовскую сторону.

– Может, тебе лучше у нас в городе остаться? Трудником при монастыре устроишься, там хорошо! – предлагает самаритянка. Она уже догадалась, что у меня не все в порядке, в том числе с головой, и не зря я обзываю Вавилоном столицу, не зря мчусь сам толком не знаю куда каким-то диким маршрутом. Я не уточняю, куда мне нужно попасть, но декларирую направление: юг.

– Поезжай к ингушам, они хорошие душевные люди. А к чеченцам не надо: они злые и христиан недолюбливают! – советует женщина, когда я отказываюсь от насельничества в местной обители.

Спасибо за совет, про Абхазию вы, видать, не слыхали, но и я вам рассказывать не собираюсь, незачем. Под безумным моим руководством мы проезжаем несколько городов по совершенно оторванной карте, все равно до Ростова «Ока» не доедет, развалится по дороге, да и вообще далеко, и не следует так подставляться: мне нужно пользоваться машинами с номерами местного региона.

– Здесь с дальнобойщиками договоришься, они все через Ростов по этой трассе едут. Что, свечку за кого хоть поставить? – добрая самаритянка, должно быть, не верит, что меня зовут так, как я им представился. Но это зря, просто я назвался именем, данным мне при крещении, так что поставьте за меня свечку и читайте «Живый в помощи», это как раз то, что мне нужно!

Дальнобойщики, наевшись разогретого в микроволновке лагмана, напившись в придорожной забегаловке пива, улеглись спать на своих топчанах, чтобы отдохнуть и не разбить ненароком свои жизни на скоростной трассе Москва-Вечность. Я захожу в закусочную и тоже ем лагман и запиваю пивом, чем я не дальнобойщик? Меня ждут бои и дальняя дорога, я уже в пути и веду войну со всем миром, хотя не я ее начал, но заканчивать придется, увы, и мне в том числе. На мое личное счастье, к ночному оазису подъезжает попутный междугородний автобус, и неспящие пассажиры десантируются на площадку в поисках пирожков, кока-колы и туалета.

– Ты откуда тут взялся? – щурится недоверчивый водила, разглядывая в темноте мой багаж и наружность. Я говорю, что еду стопом, и это похоже на правду: у меня заляпанные грязью ботинки и джинсы, успевший запылиться рюкзак и измученное лицо лягушонка-путешественника. Водитель кривится отвращением к лягушкам и к путешественникам, он говорит что-то неразборчивое на суржике, но я произношу волшебное заклинание «ПЯТЬСОТРУБЛЕЙ» и сажусь на свободное кресло, предусмотренное для беглецов и экскурсоводов как раз рядом с выходом. Я купил у водителя приблизительно столько-то спокойных часов, чтобы ненадолго забыться бессонным безмыслием. Я отключаюсь как реле, как выбитые напряжением пробки, но включаюсь каждые полчаса при каждом постороннем база-база-прием. В автобусе установлена рация, и водитель то и дело говорит база-база, и он один раз сказал: да, одного по пути взяли, прямо под городом R.

Не знаю про что он, или может быть про кого, но мне следует быть осторожным. Мне нельзя прибывать на вокзалы автобусами, а следует приходить пешком, словно я всю жизнь тут прожил и лишь теперь собираюсь навестить больную тетушку где-нибудь вдалеке от родной деревни, в какой-нибудь еще более далекой деревне, поэтому сколько еще до прибытия? Сорок минут? Значит, пора выходить, остановите вот здесь. Да, ПРЯМО ВОТ ЗДЕСЬ я сойду, и пусть он теперь сколько хочет говорит база-база, ведь через пять минут меня на этом месте уже не окажется.

***

– А как мы на посту будем отмазываться? Иди своей дорогой! – просят водитель грузовика и его экспедитор, они уже пятые. Говорят, что менты как с цепи сорвались: тормозят на постах каждую фуру, досматривают кузов и пассажиров, а значит на дальнобойщиках небезопасно, мне снова предпочтительны частники. Единственный пешеход на несколько километров в обе стороны, я движусь вдоль трассы и торможу попутные автомобили, яко на Мя упова, и избавлю, и покрыю, надеясь, что мимо меня не проедет милицейский патруль.

Здесь нет уже снега, а значит я ближе к цели, неуклонно двигаюсь к югу, осталось не так долго мучиться. Голубой экран прозрачного неба подсвечен от самых краев горизонта разогревающимся прожектором солнца. Жирный железный мазок на блюде потускневшего золота, полотно скоростной автотрассы надвое разрывает бескрайнее поле пшеницы. Злаки убраны, стебли опали, пожухли, сотнями на них пасутся вороны. А может быть это галки: они меньше размером, чернее цветом и громче галдят, хором взлетая и хлопая крыльями, а ведь я уже видел такую картину. Золото, синь и хлопающие крылья, взметающиеся черной сеткой на чьей-то огромной пшеничных волос шевелюре, ощущение неразбавленной безнадеги, это Ван Гог, его последняя картина аккурат прежде чем.

– И что вам на месте-то не сидится? – удивляется добрый браток на корейской машине. Он подобрал меня на повороте, на развязке дорог, там где чад, шум машин и асфальт, а за краями все те же поля и вороны и отчаянная безнадега. Он хорошо относится ко стоперам и не требует денег, готов подвезти несколько километров до своего поворота, но ему интересно: зачем. У каждого, однако, свои на это причины: одних гонит интерес, других отчаянье, третьих скука, а некоторые просто слишком много узнали, чтобы оставаться на месте.

– На посту проблем не будет? – деловито интересуется отзывчивый браток. Да откуда ж мне знать? Впрочем, я твердо говорю: нет, не будет и яко позна имя Мое, просто ВЕРЮ, что не будет проблем, а вера это такая мощная штука, что может двигать и горы, что уж тут говорить о людях, профессионально машущих резиновыми и полосатыми палками. Воззовет ко Мне и услышу его, с ним есмь в скорби, мы проезжаем мимо ближайшего к Ростову поста, где стоит целая очередь из остановленных ментами машин, и толстый щекастый гаишник уже поднимает свой зебровидный Жезл Возмездия, но прямо перед постом нас хамски и донельзя кстати подрезает другая машина, и жест палкой достается ей.

Высаживая меня через десять минут, браток желает удачи, и я снова продвигаюсь вперед. Прыг-скок в попутку до ближайшего пригорода, прыг-скок из пригорода в ближайший автобус до Ростова, не доезжая до автовокзала прыг-скок – и я снова брожу по людным улицам города, в котором никогда раньше не был, и наверняка с удовольствием насладился бы его красотами, если бы мне не требовалось как можно скорей из него выбираться. Здесь живет Рыбка, мы некогда познакомились в Сочи, и я бы с удовольствием с ней погулял. Мы бы прошлись по центру и посидели в тенистых скверах, поели мороженого и попили бы пива, но Рыбка приехала в Москву в тот самый день, когда я оттуда рванул, поэтому я в Ростове один, топчу камень, бетон и асфальт. Нельзя сидеть и нельзя останавливаться, поэтому я неторопливо двигаюсь по проспектам, и перевожу дыхание лишь на остановках наземного транспорта. Здесь всегда стоят люди и ждут своего скотовоза, они заведомо неопасны и не вызывают ни у кого подозрений в террористической деятельности, обычные батарейки, направляющиеся из точки дом в точку работа и наоборот.

Светлый и чистый, высокий и крепкий, красивый, монументальный, похожий на областной дом культуры автовокзал гудит размеренным гулом. Толпы народа теснятся на плацу отправления и топчутся в огромных очередях к кассам, откуда пассажиры убывают во всех географических направлениях. Изучив расписание, я обнаруживаю, что меня изучает курсант милиции: он стоит рядом с расписанием и внимательно изучает тех, кто изучает перед ним расписание. Я невозмутимо занимаю очередь и славлю про себя ленивых и неподъемных российских чиновников, которые до сих пор не умудрились ввести на междугородном автобусном сообщении паспортную систему продажи билетов.

– Одно место до Сухума, проходите без очереди! – внезапно вступает с моими ушами в громкую связь темноволосая девочка в окошке соседней кассы. Они иногда так говорят, когда автобус уже готов отъезжать и не все билеты распроданы. Я едва было не дернулся к кассе, но вспомнил, что этот автобус по расписанию должен был уйти минут сорок назад, а значит мне лучше остаться на месте. Выстояв очередь, я покупаю билет на автобус, отходящий всего через двадцать минут в город К.

Когда остается пять минут до автобуса, я выхожу к месту погрузки и стою чуть поодаль с дымящейся сигаретой в пересохших губах. Мне не терпится попасть внутрь, приложить голову к мягкой подушке жесткого оконного стекла, надвинуть на глаза шапку и дать ногам желанный покой. Я жду момента, когда распахнутся заветные двери, но автобус закрыт и никого не впускает, остается две с половиной минуты до отправления, а пассажиры по-прежнему кучкуются возле дверей. Они переминаются с ноги на ногу, пересаживаются с баула на баул и жалобно друг другу скулят: почему нас до сих пор не пускают, ведь уже пора отъезжать, а между тем (УХОДИ) я уже слышал подобное не далее как вчерашним утром и теперь вижу (УХОДИ) непримеченное. Впритирку к моему автобусу маячитмилицейская газель, а из нее выходят менты, подходят к водительскому окошку автобуса и о чем-то расспрашивают водилу. А теперь прямо мимо меня проходят двое не убоишися от страха нощнаго и от стрелы летящая во дни милиционеров, они открыто разглядывают пассажиров автобуса и занимают позицию под ближайшим столбом, мой автобус теперь окружен с двух сторон, но как они догадались?

Это элементарно, отработанная батарейка, мы тебя видим, просто надо вовремя смотреть на потолки. Потому что раз-два-три всего-то пять камер слежения смотрят с разных сторон на площадку отбытия, и как здорово, что я сейчас так удобно стою между ларьком и высоченным рекламным штендером, что меня толком не разглядеть ни с одного ракурса. Неспешно, потупившись, я пересекаю привокзальную площадь и сажусь в первый попавшийся трамвай в никуда. Я снова двигаюсь в город, по которому было бы так замечательно прогуляться с Рыбкой, но теперь никак невозможно, поскольку она в Москве, а я в глубокой жопе. В этом городе не продается даже карт даже автодорог даже в книжных киосках, как будто местные автолюбители передвигаются исключительно по памяти и наитию. Я шагаю не останавливаясь, перехожу на улицу с улицы, огибаю кварталы, гудят мои ноги, они безумно устали. Оттягивает плечи рюкзачная ноша, ноет отягощенная ею спина, и очень хочется отдохнуть и поспать и может быть даже сдаться, однако хуйвам, древнеиндейский религиозный праздник.

Старый обшарпанный автовокзал забит такими же неказистыми пассажирами. Один из них признается мне, что из-за введения в строй нового автовокзала автобусы отсюда теперь ходят исключительно по пригородам. Я читаю названия пригородов за лобовыми стеклами, и мне становится дурно, потому что я не хочу оказаться ни в новошахтинске, ни в старосвекольниках, ни в еще какой географической заднице. Что же мне делать? Пешком не уйти, на таксистах опасно, почти на всех перекрестках города отчего-то стоят патрули, заставы на выездах, везде Матрица имеет меня много раз. Люди, которые подключены к Матрице не догоняют, что случись вдруг что, так они из нее просто НЕ ВЫБЕРУТСЯ. Начнись война, отключись газ-свет-электричество – и пиздец, потому как стоит перекрыть выезды заграждениями, и крупные города окажутся гигантскими мышеловками, на площадях которых голодные озверевшие мышелюди начнут разводить костры из шкафов и кроватей и варить суп из кошек вперемешку с человеческими младенцами. Это нормально, это будет нужно для того, чтобы потом несчастные, которые не успеют подохнуть, завопили: мы готовы принять любую власть, пусть даже и от самого Дьявола, только дайте нам еще немного пожить! Одарите электричеством-газом-теплом и пайкой муки, чтобы мы могли спать живя, а не умирать пробуждаясь, так дайте же нам привычное снотворное счастье!

А те, кто успеют догадаться либо узнать, что так может однажды случиться, уже не сумеют запросто покинуть свои мегаполисы, потому что осталось совсем капельку, еще чуть-чуть подкрутить гаечки, и БАМЦ! – без паспорта нельзя будет сесть даже в троллейбус. Документы не надо будет никому предъявлять, просто электронная карточка москвича-ростовчанина-крыжопольгородца ЧИК через сканер, и можно дальше пользоваться живительными благами цивилизации, ходить под сотнями видеокамер и кричать УРА вместе со всеми и кричать ДОЛОЙ вместе со всеми и кричать ЗАМОЧИТЕ всех тех, кто не хочет быть вместе со всеми в нашем прекрасном ЕДИНСТВЕ.

«Твою зарплату мы будем переводить на специальную карточку: так удобнее для тебя и для нас, ведь твоих денег никто теперь не украдет!» – говорит тебе Матрица, и ты отвечаешь: О’КЕЙ. «Отныне пользоваться транспортом можно будет только по личной электронной карточке: так удобнее для тебя и для нас, поскольку не придется ловить зайцев и террористов», – говорит тебе Матрица, и ты отвечаешь: СЕНКЬЮ. «Рынки стали слишком взрывоопасны, так что мы их скоро закроем, а совершать покупки вы будете в магазинах и супермаркетах по вашим таким специальным электронным карточкам!» – говорит тебе Матрица, и ты отвечаешь: ОЛРАЙТ, делая очередной добровольный шаг в электронный тупик цифрового постчеловечества.

Никто не возьмет в долг, никто не попросит милостыни и никто не ограбит на улице. С карточкой за продуктами в магазин, за развлечениями в бар, за божественной благодатью в церковь. БЖЖЖ – карточку через терминал, и полчаса горит свет веры в электрической храмовой свечке. БЖЖЖ – и можно отправить свою исповедь по электронной сети, чтобы Матрица отпустила тебе прегрешения. БЖЖЖ – ты сел в такси. БЖЖЖ – купил себе пива. БЖЖЖ – час игры в боулинг. БЖЖЖ – милицейский патруль просканировал карточку, и ты идешь дальше. Не нужны больше паспорт и водительские права: все сведения о гражданине присутствуют на замечательной супер-карте.

В богато отделанных храмах проходят чинные богослужения. С паперти подевались куда-то нищие и калеки, но это неудивительно: в совершенном обществе не может быть социальных проблем, они все давно решены. Ты делаешь БЖЖЖ и проходишь внутрь. Молодые дьяки, вчера закончившие семинарию и уверенные в том, что Бога нет, а религия хороший бизнес, читают требы. Потихоньку подтягиваются священники – они прибывают на дорогих джипах и идут говорить проповедь. Вся власть от Бога! – внушают батюшки. – Требованиям правителей необходимо подчиняться! Если руководство вводит систему всеобщего учета и контроля, значит, это необходимо для МИРА И БЕЗОПАСНОСТИ! А кто говорит вам, что ваша универсальная карточка – начертание зверя, не верьте ему! Вы же умные люди, и понимаете, что индивидуальный номер в электронной базе данных не имеет никакого отношения к дьявольщине. Когда явится сам темный княже Антихрист и начнет раздавать дьявольскую печать, это будет очевидно для всех! У вас на руках будут изображены три шестерки, перевернутый крест и демоническая морда Бафомета, дабы принимающий начертание не сомневался в том, что отрекается божественной благодати.

Как замечательно все разрешилось! – думаешь ты, проглатывая очередную синюю таблетку. Но то, что последует дальше, можно описать миллионом слов, можно тысячью, кому-то достаточно будет сотни, а я попробую уложиться в одно слово: ПИЗДЕЦ.

***

С быстротою компьютера мое левое полушарие просчитывает десятки вариантов, как выбраться из этого затянувшего меня как трясина южного города, но все они одинаково неэффективны, если не сказать больше: провальны. Ошибкой будет идти напролом, ошибкой будет идти на вокзал, ошибкой НЕТ, кричит правое полушарие: если они в курсе, что я уже был на вокзале, но спешно его покинул, то вряд ли они ожидают, что я снова вот прямо сейчас выловлю частника и, не теряя времени, помчусь обратно на площадь! Мне незачем торчать теперь в зале: я изучил расписание еще в прошлый раз и знаю, на чем в ближайшее время можно уехать. Я сунусь в транспорт в последний момент, якобы не успел отстоять очередь и взять драгоценный билет, а пока что я скроюсь от камер слежения в ближайшем кафе и буду тихо коротать свое время.

Лишнее время я проедаю остывшим харчо, выпиваю разбавленным пивом и выкуриваю незнакомой маркой местных пахнущих сеном цигарок. Остаток зачитываю газетами, в которых пишут всякие враки, их озвучивает федеральный министр дедовщины Сергей Иванов, он что-то там пиздит про геополитические интересы Матрицы, да пошел-ка он на хуй, я сворачиваю газету и прячу в рюкзак. У меня есть возможность дать кратковременный отдых ногам и выпить невкусного чаю, наблюдая за чумазыми малолетними побирушками, что пристают к посетителям, вызывая на себя площадную ругань.

Люди отказываются видеть ужас и нищету, потому как мечтают чувствовать себя совершенно счастливыми, ну а как это можно быть счастливым, если рядом с тобой голодают малые дети или старые взрослые, или нельзя заработать на кусок хлеба только потому что у тебя нет в жизни паспорта? Батарейки предпочитают не видеть, как милиционеры лупцуют бездомных, и как те согреваются на улицах горячительными напитками для того чтобы не замерзнуть вглухую, как они слоняются без дома и без работы, потому что Матрице вообще все до кластера. Проще всего обозвать их унылой аббревиатурой «Батарейка Отработавшая Материальную Жизнеспособность», и вымести из сознания на свалку отживших питательных элементов.

Матрица почти справилась с проблемой бездомных, она выметает их грязной метлой из городов, создав им в глазах широкой общественности реноме «человеческий мусор», а скоро их вовсе вышлют в специальные резервации, такой опыт уже имеется. В одной из российских губерний главный левиафанец решил устроить для бомжей специальную зону: бездомных со всего региона согнали в заброшенную деревню, чтобы они там жили безвылазно и чтобы никто их не видел, потому что если обыватель начнет об этом задумываться, то будет мало тока, а значит недостаточное питание для Матрицы. Не исключено, что уже достаточно скоро на улицах нельзя будет встретить бездомных, потому что в России десятки тысяч брошенных деревень по результатам последней переписи населения, а это фактически кладбище умерших батареек.

А когда Матрица разберется с использованными батарейками, то начнет заниматься отживающими свое стариками, больными и прочими некачественными человекумуляторами. Для этого есть замечательный способ, его давно изобрели и назвали евгеникой. Когда наступит полное счастье, евгенически евгеничные граждане будут с радостью круглосуточно воспринимать новый и прекрасный художественный мир, евгенически неевгеничные граждане с десяти до семи обеспечивать его прекрасность и художественность, а неевгенически неевгеничных граждан вовсе не будет, потому как десятки тысяч заброшенных деревень сгорят в третьей мировой очистительной процедуре, а бесполезные батарейки переплавятся в бесполезные ископаемые.

Однако мне уже пора на автобус, счастливо тебе, трудный и влажный город Ростов! С транспортом все нормально, он своевременно запускает в себя пассажиров, и я сажусь на свободное место рядом с молодой симпатягой. Та сразу же отворачивается к окну: это вполне естественно, поскольку я на ногах сейчас пойдут третьи сутки, и от меня наверняка разит потом и дорожной грязью, но мне, честно говоря, похуй на ее эстетические реакции. Я надвигаю шапку на глаза и щелкаю реле выключателя, дабы забыться приблизительно на два с половиной часа.

***

Снова вокзал, дворцовые залы томительного ожидания, и легкий смрад долгой дороги раздается от ожидающих поезда. Мой поезд подойдет очень скоро, это скорый поезд откуда-то из Украины, и он простоит в городе К пять минут, в течение которых я должен успеть в него погрузиться. В книгу глаза, в книгу голову, я все еще пытаюсь уцелеть и почти не выхожу на перрон. Мой объемный рюкзак, затрапезный вид и разбитые хождением по лужам и грязи ботинки выдают во мне путешественника, который бродит не первый день подряд, и у которого святой долг любой государственной прищепки спросить паспорт, чтобы вовремя прищемить хвост. Последний раз, когда я выходил на улицу, меня вновь едва не проверили. Я сидел на холодной синей скамейке, курил и наблюдал за тем, как милиция просматривала документы у проходящих граждан и у компании молодых людей, сидящих рядом со мной на этой же самой скамейке. Но меня они словно не видели, потому что яко Ангелом Своим заповесть о тебе, я для них пассажир-невидимка.

Несколько рядов скамеек, вповалку спят на них изможденные люди с торбами, рыночными сидорами, тележками, рюкзаками, тюками, я почти не обращаю на них внимания, я читаю. С каждой страницей мне становится все интереснее, потому что в «Уцелевшем» описывается история некоего мессии, который далеко не мессия, а лжемессия, и у которого подруга-оракул, но не такая юная как моя милая Жаворонок, и заканчивается этот роман, я уже понял, хуево. Главный герой книги – единственный уцелевший сектант из целой корпорации религиозных уродов, которые продают своих детей Матрице во имя Господа нашего Иисуса Христа в соответствии с принципами сетевого маркетинга, после чего заканчивают историю своей секты коллективным самоубийством. Главный герой остается единственным носителем неистовой истины и порочного благочестия в обществе потребителей христианских демократических ценностей. Его делают телепророком и зарабатывают на нем кучу бабла, но, в конце концов, должно все закончиться, я уже говорил, неимоверно хуево.

Наконец подходит мой поезд, и я пробираюсь к нему удобным безлюдным под землей выкопанным переходом к путям, и цепко оцениваю взглядом перронную обстановку. Пройдя за спинами милиционеров, которые пристально наблюдают за тем как торговцы с баулами грузятся в плацкартный вагон, я двигаюсь к началу состава – туда, где почти нет народа и всего лишь один скучающий милиционер. В последнюю минуту простоя поезда я заваливаюсь вовнутрь. Проводница греется в тепле предбанника, и я спрашиваю: мать, есть ли места свободные, а то билет не успел купить? (Интересно, сколько раз она слышала эту и подобную ей хренатень?) Она говорит: да, проходи, хлопец, – и заводит меня в пустое купе.

О, какое счастье, какое счастье! Это мягкий вагон и совершенно пустое купе, из него только что вышли люди и оставили мне на столике тарелку с нарезанной колбасой и сыром. Я говорю проводнице: дайте мне горячего чаю, белье и не трогайте до прибытия. За закрытой дверью купе, на ней дребезжит немытое зеркало и трясутся пластмассовые лютики в пластиковом горшочке, я вдыхаю запах сырокопченой колбасы, нестиранных оконных занавесок и фанерной обшивки. Наслаждаясь покоем и предвкушением почти трехчасового сна НА ПРОСТЫНЕ, я пытаюсь понять, что буду делать завтра, когда окажусь подле государственной границы.

Можно, конечно, пойти напролом через паспортный контроль, уповая на то, что ориентировки на меня могут быть только у ментов, а у пограничников в отсутствие официального розыска быть их просто не может. Тогда я успею пересечь границу, невзирая на то, что компьютерная база сообщит база-база всем, кого это интересует, где я теперь. Но если левиафанцы задали официальный розыск, тогда бесполезно, тогда я сам приду в руки и попаду в лапы, полезу в пасть и пожалую в чрево голодному и ненасытному Левиафану. Нет, надо проверить другой вариант. Граница не такая уж и государственная, во всяком случае, отнюдь не такая как с Китаем, и совсем рядом, буквально сбоку от Казачьего рынка, стоят одноэтажные жилые домишки, а значит можно пройти вдоль них прямо к заграждениям и посмотреть на то место, которое я так отчетливо ВИЖУ. Удобный и симпатичный бугорок-холмик, а на нем такое раскидистое кустистое деревце, с него только перепрыгнуть и хоп-ля, я уже на той стороне. У меня будет несколько минут, чтобы форсировать горную речку высотой по колено, и затем можно будет расслабиться и пойти пожрать мясной кавказской солянки, и сесть на маршрутку до Нового Афона, но не время сейчас ломать себе голову, мне лучше хоть немного по… тыдын-тыдын; тыдын-тыдын; тыдын-тыдын.

***

Привокзальная площадь бодрит меня знобящей прохладцей, она пахуча, свежа и тронута румяными пальчиками рассвета. Какая радость, что я снова на юге, куда не добрался ледяной среднерусский ноябрь: здесь нет снега и холода, а кругом царит запах фруктовых деревьев, не перебиваемый даже стойким железнодорожным зловонием всякого бетонного и стального. Я пробираюсь пешком по металлической паутине железнодорожных путей, миную вокзальное здание и подбираюсь к ограде. Возле выхода из нее толпится единственный мент и выборочно проверяет документы у вновь прибывших. Я автоматически затыкаю ему взгляд плещма Своима осенит тя и под криле Его надеешися, и прыгаю в дожидающуюся меня маршрутку прямиком до границы.

Утро едва занялось, улицы и тротуары пустые, нет ни ранних горожан, ни припозднившихся «отдыхающих», как тут называют курортников. Вымотанные дорогой, не успевшие толком проснуться, пассажиры маршрутки общаются между собой на рыночные темы или спят, скорее всего, на рыночные же темы, а я собираю в пучок всю свою настороженность. Мне предстоит взвешенный шаг или прыг-скок конем, его нужно сделать по возможности аккуратно, без палева, я внутренне сосредоточен и у меня нахмурены даже мысли.

Казачий рынок вовсю работает. Торговля спать не умеет, не знает жары или холода, она бессмертна как мафия, но гораздо живучей, потому что Матрица скоро сжует всю мафию, а торговлю проглотит целиком без остатка, чтобы переваривать долгие годы как удав или анаконда или кто там еще такой длинный и страшный и в меру вместительный. Повсюду зелено и оранжево и коричнево, разбросаны по землице хурма и орехи, лавровый лист и недоспелые пока мандарины. Каждый мой шаг отдается гулким БОММ звуком, отражается от асфальта и возвращается назад по спинному мозгу. С каждым новым шагом, этот БОММ звук становится глубже, сильнее, отчетливее, потому что я вижу ближайшую огнестрельную вышку, а вдали показались зеленые заборы и здания, в которых засели зеленые пограничники на паспортном зеленом контроле.

Я прохожу длинный ряд магазинчиков и сворачиваю в проулок, который привиделся мне минувшей ночью, и шагаю теперь мимо одноэтажных частных строений. Здесь живут приграничные люди и одна очень злая собака, которая незамедлительно принимается лаять, а по левую руку колосятся на огородах сельскохозяйственные культуры. Пройдя улочку до конца, я резко сворачиваю на грядки, пересекаю чьи-то запущенные огороды, перелезаю через низкий частный заборчик – и вот она открывается перед глазами, государственная граница. Воображаемая черта в сознании, пунктирная черта на карте и колючепроволочная черта в три ряда разной вышины на условно реальной земле. Пробравшись сквозь заросли абхазской колючки я вижу мой бугорок, и он точно такой же, каким я его видел вчера умозрительно, но на нем ебтвоюмать нету дерева! Быть может, его когда-то спилили, как и все остальные деревья в радиусе трех метров от границы, а, может, его и не было вовсе. Скинув рюкзак, я закуриваю и присаживаюсь на корточки, безуспешно пытаясь понять, что же дальше. Ведь если нет дерева, то бесполезно и прыгать! Можно, конечно, размахнуться как дискобол на летних спортивных играх, и метнуть на ту сторону мой рюкзак – с тем, чтобы вдребезги превратился в дребезги мой компьютер. Затем можно разбежаться и нырнуть рыбкой, и самому вдребезги поломаться в дребезги и запутаться в этих дьявольских государственных колючках, и то, если по ним не бежит электрический ток.

Теперь я на развилке, так часто бывает в компьютерных играх. Возможно, многие я до меня могли делать так или сяк, и у одних получалось перепрыгнуть, другие ломали себе шею, а третьих ловили при пересечении государственной границы и говорили: ВЫ НАРУШИТЕЛЬ. Впрочем, если бы это была компьютерная игра, то я бы мог засейвиться прямо на месте и прыгать хоть до усера, пока не получится. Но, увы, я пока что не знаю, на какие клавиши мозга и чем нужно жать, чтобы получить аксесс в меню опций и выбрать savegame. Еще разок оглядев поросший бурьяном холмик, я выбираю ход в обратную сторону. Теперь все, что мне нужно, это по-настоящему выспаться, иначе сил у меня не хватит не то чтобы для прыжка, но и просто подпрыгнуть на месте. Я слишком вымотан этой ходьбой и ездой и сидением в разных видах транспорта. Меня словно вымочили в тазике с грязным бельем, но так и не стали стирать, не говоря про полосканье и сушку.

Совсем рассвело, и всем кроме меня улыбается солнце. Улицы заполняются автомобилями и пешеходами, будним утренним шумом и запахами, а маршрутка до Сочи везет пассажиров вместе со мной туда, где летом был ад и пробки и экономический форум, а сейчас ничего, кроме прохладного ветерка и яркого солнышка. Женщина рядом со мной заводит разговор с рыжещетинистым молодым человеком, они живут по соседству и теперь непринужденно болтают о его работе в милиции. Я гляжу на молодого рыжещетинистого человека напротив, он на прошлой неделе перевелся из следователей на должность оперативника и одет в белую фланелевую рубашку, а ее ворот расстегнут аж на три пуговицы. Я же, оказывается, сижу в наглухо застегнутой черной куртке для сноуборда и в надвинутой на глаза зимней шапке, словно на улице метет январская вьюга, а между тем, на улице далеко не метель. Я потихоньку стягиваю с головы шапку и расстегиваю куртку: даже если я сошел с ума, это вовсе не значит, что надо вести себя так, будто я сошел с ума, а то скоро ПРЫСЬ один укол, и я приехал по назначению. По назначению врача два укола утром и пять таблеток вечером, не считая прочих процедур и ему нужен покой, да, мне обязательно нужен покой, он мне просто необходим, но не с вами, не там где больница и пахнет уколами, хуйвам, древнеиндейский религиозный праздник.

Подбираясь к берлоге (ну а куда мне еще в этом окаянном городе подбираться?), я чувствую, что сил едва хватит, потому что еще немного, и мне придется ползти, настолько я вымотан. Если Врайтера не окажется дома, тогда вообще полный каюк, и я упаду у него на ступеньках. Но надежда теплится во мне и пузырится как процесс брожения браги, я теперь сам начал бродить, отныне я настоящий бродяга, проклиная судьбу, тащусь с рюкзаком на плечах в этот долбанный подвал, где живет Врайтер. Я не хотел здесь появляться, но берлога это сегодня единственное место во всем подсолнечном мире, где для меня найдется кровать. Я почти что стекаю по десяти бетонным ступенькам и ПЛЯМЦ – чавкает железная дверь, она открыта и даже не на замке.

– Сю-сю-сю, ты что-то забыла, сю-сю? – Врайтер выходит из своей комнаты, но он видит, что это не сю-сю, это я, похожий на восставшего из ада, или на самого несвежего трупа из «Ночи живых мертвецов», или на существо в корзинке, только отчаянно разучившееся спать. Врайтер переключает глаза из положения карий овал в положение черный квадрат, он меняет цвет лица из окраски спелое яблочко на окраску неспелая редька, и все закупоренные черные поры на побелевшем фоне острого носа сбиваются в испуганную кучку и истошно взывают ко мне стройным хором:

– СЫНУЛЕНЬКА! ШТОСЛУЧИЛОСЬ???

Я никакой ему не сынуленька лет уже надцать, ну а что случилось объяснить в двух словах невозможно, рассказывать придется долго и сбивчиво. Нет, в двух словах никак. Нет, в двух словах НИКАК. Позже я попытаюсь в других, но сейчас это уже совершенно неважно: Врайтер выяснил, что я никого не убил, и за мной не гонятся никакие бандиты, а значит ему можно идти по своим важным делам, потом расскажешь, ну хорошо, тогда я посплю.

***

Сквозь пробитые в стенах амбразуры подвальных окон полуденный свет проникает в кухню и посыпает лучистыми зернами стол, тарелки и разложенный по ним крабово-рисовый салат врайтерского приготовления. Мы сидим один напротив другого, и Врайтер разливает белое вино по бокалам, силясь понять: что же со мной стряслось. Потягивая мелкими глотками сладковатое пойло, я жду терпеливо, пока Врайтер проштудирует файл «Пробуждение», в котором записан монолог разных ипостасей Я ЕСМЬ по поводу неминуемого в очень сжатые сроки начала всеобщего и окончательного Конца.

– М-м, – неопределенно мычит Врайтер, дочитав предложенный текст. Он переключает глаза в положение синий ромб, он переключает лицо в положение залежавшийся мандарин, и его лоб направляет в окружающее пространство телепатемы с содержанием «в какой больнице его быстрее?»

Я все еще не теряю надежды, что Врайтер сможет понять, поскольку когда-то он умел верить, искать, спонтанно мыслить и действовать. Возможно и сейчас где-нибудь под толщей перин конформизма и матрасов усталости и простыней лузерства ему все еще не дает покоя горошина вечного сомнения в том, что реально, а что нет в этом удивительном мире. Однако, слушая меня, Врайтер прикрывает рот ладонью, и на языке жестов это означает, что собеседник не воспринимает всерьез ни единого моего слова. Он вперил взгляд в ноутбук, словно ему интересно перечитать, хотя я вижу по выражению его глаз, что он думает о чем-то в какой лучше больнице другом.

Всегда остается микроскопический шанс на успех, и я тщусь ему объяснить, что на меня снизошло Пробуждение, что это удавалось многим прежде меня, так почему бы теперь и не твоему отпрыску? Но Врайтер по-прежнему вперился на экран ноутбука, его лицо заполнено глазами тоскливой собаки, еще бы: сынуля «приехал», тю-тю. Врайтер гоняет по лицу желваки, а это значит, что он подбирает слова про себя и намерен высказать мне что-нибудь веское и в высшей степени умное, хотя сознание его по-прежнему закрыто, а разум функционирует в режиме автоматической электросушилки. У меня остался суперпоследний шанс. Надо попытаться выбить из-под его разума табуретку реальности, ошеломить так, чтобы затянулась петля неизбежности, поэтому я говорю что в момент Пробуждения я был САМИМ ГОСПОДОМ БОГОМ!

– Гхм-гхм, – прокашливается, наконец, Врайтер, и голосом мудрого северного оленя мне заявляет: – Нет Бога кроме Аллаха! Ты, вероятно, хотел сказать, что почувствовал себя частью Господа Бога, так ведь?

Врайтер ухватился за это свое частвование как за ниточку. Ему не пришлось даже думать, он выдал один из запрограммированных в него Матрицей стандартных ответов, каковые заложены в программу любой религиозно подкованной батарейки. Они все хватаются за ниточку, не умея понять, что если вытянуть ниточку из свитера, то это ниточка, но если не вытягивать, а просто смотреть, то это, блядь, свитер, а не миллиард чертовых ниточек. Я отвечаю: да как ты не можешь понять, что все во Вселенной ЕДИНО, и в краткий но бесконечный миг Вечности я не просто видел что-то божественное, а я этим БЫЛ!

– Я надеюсь, ты ничего не курил при этом? – строго осведомляется Врайтер.

Ну, еб твою мать. Я подхожу к окну и пытаюсь остудить разгоряченный лоб о стекло. Однако южное солнце нагрело его до сковородочной температуры, и процесс бурления в моем черепе становится от этого лишь активней. Я говорю, что вещества тут не причем. Существует множество врат, и для каждого они свои собственные. Но все они, в конечном итоге, ведут к одной и той же Великой Двери: в Бесконечное. Они непостижимы и недостижимы, мои врата для тебя! Равно как и я никак не прошел бы твоими!

– Да, да, – вдруг спохватившись, поспешно соглашается Врайтер, болванчиком мелко кивая, поддакивая безумному мне. – Ты прав. Конечно. Истинно так. Все верно.

Я спиной чувствую присутствие Врайтера и его декоративную исламскую правоверность. Только что он показал могучий fuck-off светлой истине, которую сам некогда жаждал найти, но искал почем зря. Истина ревнивая женщина, и она не хочет делить мужчину с Карьерой, Заботой, Работой, Семьей или с другими столь же ревнивыми женщинами. Посему, либо ты добиваешься руки Истины до упора, либо она беспрестанно выливает с балкона ночные горшки тебе на голову в ответ на твои серенады. Забросив много лет назад поиски экзистенциального смысла, Врайтер смирился со своей неудачей и сделал вид, будто нашел. Он сотворил себе Бога по своему образу и подобию, и водрузил его на книжную полку, аккурат между большой кулинарной книгой и пособием по маркетингу Роберта Кийосаки.

– Что ты намерен предпринять дальше? – интересуется Врайтер. Услышав, что я направляю стопы в Абхазию, и утром едва не рискнул перепрыгнуть границу с холмика, на котором, к несчастью, не оказалось вожделенного деревца, оживляется. Он говорит, что давно хотел нелегально пересечь государственную границу, чтобы что-то доказать российской власти (можно подумать, герой его книги злой колдун Путтипут об этом прознал бы), но все оказалось под прочным замком, Врайтер, оказывается, проверял. С аквалангом нельзя, горы кишат волками и минами, а прыжки через проволочное заграждение чреваты опасностью задержания: ВЫ ПРЕСТУПНИК.

Он спрашивает, почему бы не попробовать перейти границу легально, и откуда у меня уверенность, что меня там непременно задержат. Я отвечаю, что уверенности такой нет, поскольку поиск вряд ли официальный, но мне не стоит нигде светиться, потому что тем, от кого я улепетывал трое суток, никакие официальные обвинения не нужны: им достаточно просто поймать. Я рассказываю про ЕКХ, про милицию, про ростовский вокзал, и Врайтер сразу же подбирается: у него хороший нюх на опасность, это наследственное и идет с паранойей в комплекте. Врайтер утверждает, что в официальный розыск меня объявить не могли, потому что, во-первых, я ничего не натворил, а во-вторых, если это те люди, о которых я рассказываю, то значит они будут действовать исподволь: уж ему-то известно. Я интересуюсь: что он может знать, и Врайтер оживляется еще больше. Он переключает глаза в положение прямоугольник, он переключает лицо в положение жизнелюбивая свекла, он переключает голос в положение замполит дивизиона, и хорошо поставленным майорским голосом проводит мне краткий экскурс по Матрице.

– В регулярной армии есть офицерский состав и рядовой, а у спецслужб только офицерский. Им просто нужны солдаты, поэтому сотрудники ФСБ, СВР, ГРУ и других подобных фабрик насилия рекрутируют рядовой состав из числа гражданского населения. Этот ваш Морфеус – что сержант, или капрал. Он просто занимается набором рекрутов, каковыми и стали вы с твоим Онже. Я, кстати, еще когда в первый раз его увидел, сразу понял, что тот порядочный прохиндей. Вас просто проверяли, насколько вы подходите на должность солдат этой структуры. И, в общем-то, тут нет ничего страшного. Просто ты слишком (злоупотребил веществами и наглухо сбрендил) близко к сердцу все принимаешь.

От монолога Врайтера, испещренного междометиями «просто», меня перекореживает. Ведь я говорю не о Конторе, не о факте рекрутинга, а о МАТРИЦЕ! Наше несчастное общество давно перестало быть живым организмом, умерло, разложилось и стало кибернетическим механизмом, но и технические детали теперь развалились, а общество оцифровалось и загрузилось в электронную цифровую Систему, имя которой: ЗВЕРЬ!

Врайтер терпеливо на меня смотрит, и лоб его снова посылает в пространство телепатемы, радиосигналы здорового головного мозга: какую-нибудь больницу с добрыми врачами и не слишком жестким режимом. Он говорит: да, я знаю о том, что система существует, причем еще с совдеповских времен, но не так уж все и ужасно, и к библейским пророчествам никак не относится. Спецслужбы работают не на дьявола, а на дзюдоиста. Нет, дзюдоиста привел к власти именно Березовский. Да, и спецслужбы тоже, но все-таки, прежде всего Березовский, потому что преемником Ельцина должен был быть Степашин, а тот слишком порядочный человек для российской политики, а…

Я перестаю слушать Врайтера, потому что он переключает глаза в положение параллелепипед, он переключает лицо в положение спелая тыква, он переключает голос в положение организатор нескольких предвыборных кампаний, и распространяется теперь о политике, как о родной двоюродной бабушке. Врайтер пытается меня убедить в том, что марионеток типа Путина к власти приводят такие же марионетки типа Березовского, а вовсе не Система, которая как я вижу, знаю и доподлинно мне ныне известно, что именно она управляет этими гадкими куклами, дергает их за ниточки и говорит ихними кукольными голосами: МАЧИТЬВСАРТИРРРРЕЕЕЕЕЕ!

– Хорошо, не будем спорить. Я отвезу тебя в Новый Афон, – говорит, наконец, Врайтер, и я этому радуюсь: важно, чтобы в момент перехода границы я был не один, и в случае чего не пропал бы бесследно. Наконец-то я чист, вымыт, более-менее выспан, четыре часа в кровати не так много, но все же лучше чем три на купейной полке. Мы грузимся в уазик по имени «танка» и вррррррр.

***

Я читаю «живый в помощи» по кругу безостановочно, в то время как пограничник, застекленный как эмбрион в пробирке, плавает в спирту своей будки. Одной рукой он вбивает номер паспорта в базу, и, не поднимая глаз, через секунду вышвыривает его обратно в прорезь. На другом конце пограничного коридора, окрыленный своим успехом, я прохожу мимо скучающих абхазских погранцов, и вместе с глубоким вдохом и выдохом падает с меня чугунная глыба напряжения и почтичтобезумия последних нескольких дней.

Светло на сердце и радостно, легкие пьют запоем живительный свежий воздух, не отравленный смогом и продуктами развитой индустрии. Блаженствуют барабанные перепонки, веселясь отсутствию привычного отовсюду шума и скрежета. Глаза отдыхают на субтропической зелени кипарисов и пальм, на спелой желтизне поздних осенних фруктов, на величественной синеве гор и на неисчерпаемом кладезе моря. Я парю на волнах собственной безмятежности, и твердо знаю, что Бог меня уберег, а значит, у меня теперь все получится. Здесь Матрица не пустила еще свои корни, а лишь только засунула в республику свои черные щупальца, стремясь зарастить и заполнить ржавые механические железяки старой советской Системы процессорами и силиконовыми пластинками новой российской Системы, но я пока в безопасности.

– И куда ты теперь собираешься? – интересуется Врайтер. Ему известно, что я направляюсь в Новый Афон, и что я не намерен ставить в курс о своем прибытии родственников. Я уклончиво отвечаю, что поеду в безопасное место, но не хочу говорить, какое.

– А я и так знаю: новоафонский монастырь! – радуется Врайтер, скаля ровные мелкие зубы. – Я считал это с твоей ауры. У тебя на роду написано: новоафонский монастырь.

А я и так знал, что Врайтер полудурок. Он чистит зубы блендамедом два раза в день, и даже в безумии не способен быть полным, а лишь недо или наполовину, а все полоумные умеют «считывать ауру» и говорить нелепые вещи, особенно учитывая, что в новоафонский монастырь я не собираюсь ступать ни ногой, поскольку он у всех на виду. Что же до той обители, которую я вижу своим внутренним оком, и в которой непременно в скором времени окажусь, то я пробуду там лишь до весны, что мне ЗНАМО. Я не монах и близко не собираюсь таковым становиться, потому что я просто нелюдимый чувак с книжной припиздью и, по совместительству, будда. Не самый, наверное, лучший, не самый просветленный и не самый талантливый, но вот уж так мне на роду, должно быть, написано.

Врайтер высаживает меня там, где я попросил: прямо на трассе, у поворота к дому друзей. Мы прощаемся, и его «танка» врррррррр уезжает. Я шагаю вперед, и с каждым шагом мне делается все легче и веселей, потому что здесь очень тепло, безмятежно и тихо. Влажно плещется невдалеке море, и так цитрусово пахнет мандаринами, назревающими на склоне под уютным деревянным домиком, где обитает семейство Турков. Отсюда я скоро двинусь куда-нибудь в горы, но главное, что теперь можно расслабиться, прийти в обычное состояние человеческого сознания, и спокойно начинать думать: как мне Я ЕСТЬ теперь быть.

5. Настоящее

Не могу вспомнить, когда и как я очутился в пути. Выжженная до стеклянного блеска, растрескавшаяся полоса грунта тянется, не прекращаясь, до самого горизонта. Вскоре у меня появляются спутники. Сначала отдельные пешеходы, затем пары и группы, наконец я движусь посреди разношерстной толпы. Все идут в одном направлении и занимают друг друга разговорами, чтобы скоротать время в дороге.

Путь дается труднее. Сказывается усталость. Тяготит спину заплечная ноша: в ней заметно прибавилось груза. То же у остальных. Их рюкзаки и котомки раздуты тяжелым скарбом, и каждый тащит его как умеет. Иные еле бредут, другие уверенно продвигаются вдаль мерным шагом, кое-кто отстает и падает.

Некоторые путники кажутся мне давно знакомыми. Я завожу с ними беседу в надежде выяснить, где закончится эта дорога и что нас ждет по прибытии в пункт назначения. Соседи подбадривают или осаживают: не задумывайся. Наше дело: шагать. Там найдутся ответы на все вопросы и разгадка нашего путешествия.

Наконец, мне осточертевает безостановочная ходьба по нахоженной колее. Я резко сворачиваю в сторону и иду напролом за обочиной. Рискуя навернуться и сломать себе шею, продираюсь сквозь колючий кустарник и оступаюсь на каждом ухабе. Уже пожалев о решении покинуть дорогу, я намерен возвратиться назад. Вдруг вижу на обочине человека, который никуда не идет. Скрестив ноги, он сидит на самом краю дороги и пристально смотрит на бредущих по ней путников.

Приблизившись, я вопрошаю: Почему ты не идешь дальше?

Мне больше нет нужды идти, – отвечает Сидящий. – Я пришел.

Я подхожу вплотную. Прежде чем проснуться, вижу, как пропадает путь, исчезают путники, и как меня всего заполняет Сидящий – я сам.

***

Клавишей DEL я сминаю лист за листом и отправляю в скомканном виде в электронную корзину на рабочем столе. Снова и снова я пыжусь начать «Открытое письмо тебе и всему человечеству», но с каждой новой попыткой послание выглядит все безумнее. Я пишу: Существует Система. Система – это суррогат жизни, коим тебя потчуют от рождения и до смерти. Все, чем тебя отгораживают от возможности оказаться самим собой. Система – особая форма общественно-политического устройства, которая стремится к поглощению нашей планеты пастью Инферно. Имя этой Системы – ЛЕВИАФАН.

Клавиша DEL, я комкаю очередной лист электронной бумаги. Этот бред никто не станет читать. Из него вообще нихуя не понятно. Какая система? Какой, блядь, левиафан? А ведь я еще даже не намекнул о том, что Я ЕСТЬ пробудился, и теперь собираюсь растолкать всех тех, кто не спит слишком крепко.

Уставившееся мне в глаза сонное лицо ноутбука серо от пыли и долгих переработок в ходе прежней «нормальной» жизни. Я загипнотизирован пустой страничкой электронной бумаги. Незапятнанный лист вопрошает меня об одном: зачем нужно его загрязнять, заполнять многомиллионной кучей черных символов-букв? Зачем нарушать его пустотное совершенство несовершенной полнотой слов, образов и представлений? Концепция, которая кем-то передается, перестает быть исходной концепцией. Любое авторское содержание и любые причиненные ему читателем смыслы будут ограничены тесными рамками человеческого ума.

Но я не могу раствориться в благостной пустоте листа. Внутреннее настоятельное побуждение заставляет меня выразить свой опыт самопознания, изобразив его в каких-то словах. И я вновь пишу: «Существует Система». Эта облеченная в символы мысль требует развития, пояснения и многостраничного, если не многотомного, контекста. Для того чтобы дать ей более или менее вразумительное объяснение, мне придется заново создать в своем сознании и перенести на бумагу небо и землю, отделить свет от тьмы, заселить небеса и твердь мириадами живых существ. Умозрительно я наблюдаю, как зарожденная на электронной бумаге вселенная развивается по нескольким альтернативным вариантам. Как я отбираю наиболее приемлемый, как редактирую и отсекаю тупиковые ветви эволюции будущего художественного произведения.

Вот землю покрывает ковер жарких тропических лесов. Их заполонили рептилии: тяжеловесные травоядные концепциозавры, стремительные тирадозавры и острозубые метафорапторы. Парят в небесах на своих перепончатых крыльях сарказмодактели. Созданный мир исполнен всяческого разнообразия, но непригоден для жизни разумной мысли. Он дик и чужд будущему венцу творения, человеку. Мне остается лишь отредактировать свое творение метеоритным огнем и длительным ледниковым периодом, пока чешуйчатые твари не уступят твердь принципиально другому, появившемуся будто бы ниоткуда виду животной жизни. Закончился ледниковый период, разрослось по земле царство млекопитающих, на заболоченных частях суши спустились с деревьев и стали на ноги антропоморфные приматы, наиболее приспособленные к эволюции разума. Их развитие скоротечно и не встречает заметных препятствий. Они селятся общинами, строят первые городища, вырабатывают правила общежития. Но вектор их эволюции ведет к духовному тупику, и я уничтожаю их цивилизацию Великим потопом – одним нажатием клавиши DEL.

Заданный в начале художественного творения логос продолжает обрастать содержательными конструкциями. Текст усложняется постоянно, и усложнять его можно до бесконечности, но увы, произведение не может длиться вечно. В конце концов, оно должно приобрести законченный вид. Завершиться жирной последней точкой в конце последнего предложения последнего абзаца последней главы последней части последнего тома. И оставить по себе чистый лист, вновь исполненный незамутненной и совершенной, необъемлемой и бескрайней, бесстрастной и равнодушной ко всему Пустоты. Она будет незыблема и покойна до тех пор, пока новая мысль, нуждающаяся в самовыражении, не начнет мучительных поисков реализации заложенного в ней потенциала. Таковы принципы бытия и сознания, таковы принципы возникновения, существования и гибели мирозданий. Бытие – это Вечная Книга, бесконечный путь самопознания, с которого невозможно сойти, но можно стать им самим.

– Турки! Кофе остынет! – Турка Солнце сзывает нас на веранду. Турка Антиклар и Турка Упоротый отрываются от игры в шахматы, а я отвлекаюсь от своих записей.

Воздух на веранде пахнет горячим апельсиновым чаем. Посвистывают в траве цикады. Легкий бриз доносит от берега приглушенный накат морских волн.

– Что? Бытие уже описал? – со смехом спрашивает меня Турка Упоротый. Шутка недели у всех троих Турок, адресуемая каждому встречному, звучит нынче так: а что ты можешь рассказать нам про Бытие?

Догнав убежавшую от меня осень, я ухватил за ворот и цепко держу утраченное душевное спокойствие. Я снова почти стал человеком. Врата в Вечность, болтающиеся на сорванных петлях после того, как был с треском выбит дверной замок, мне предстоит поставить на место, приладить к косякам и подогнать наличники так, чтобы створки отворялись и затворялись по моей воле, а не от стихийных порывов огненного ветра, бушующего в Универсуме. Ошалевший от потока информации, непрестанно сваливающейся на меня откуда-то из, я не выпускаю блокнота из рук. Исписанные иероглифами идеи вырастают из Запредельного подобно каменным стелам, чье назначение ведомо одним древним. Любая идея оказывается канатом, который тянет за собой целую сеть пойманных мыслей, судорожно бьющихся в необходимости глотнуть воздуха букв и выплеснуться на бумагу. Попытки соорудить плотину критического анализа оказываются тщетными: ее то и дело напрочь сметает очередным потоком, наводняющим разум подобно стихийному катаклизму. Уход в мир идей периодически восстанавливает связь с макрокосмическим Я, и тогда я хватаю ноутбук и включаю верхний регистр, чтобы выделить шрифтом то, что приходит из информационного банка Вселенной и транслируется через мое человеческое сознание минуя рациональное осмысление.

Несколько дней я прихожу в себя после умопомрачительного бегства от Матрицы и готовлюсь к новому рывку: в горы. Туда, где в тишине и покое смогу окончательно справиться с открывшимися мне перспективами и ответить самому себе на главный насущный вопрос: как теперьБЫТЬ. Друзья горячо рекомендуют Команы, но я упрямо отстаиваю право за местонахождением искомой обители в районе Южного Приюта. Это название действует на меня успокаивающе, и я намеренно тяну время, дожидаясь ответа непосредственно от обстоятельств, способных поведать мне Промысел.

– До Коман легче добраться, – убеждает меня похожий на лесного разбойника молодой абхаз Турка Антиклар.

– Я тебе говорю, братан, в Команы лучше всего! – вторит ему Упоротый. – Монастырь маленький, зимой туда почти не ездят, никто тебя там не потревожит. Будешь спокойно сидеть, писать свою библию.

Турка Упоротый – недавний мой друг. Мы познакомились в мой позапрошлый приезд в Абхазию. Всеобщий любимец, неунывающий и несерьезный почти во всем, жизнелюбивый и жизнерадостный абхазский еврей, он перетягивает на себя внимание в любой компании своей веселостью и бесконечными прибаутками. Он, его жена и шурин по-семейному дразнят друг друга «турками», для разнообразия приклеивая к фамильному прозванию какой-нибудь более определенный и не очень обидный эпитет.

– Ты только на люди это не выноси! – просит меня Антиклар. – Это мы дома друг друга так называем, по-родственному.

Я заверяю Турку Антиклара в двух взаимоисключающих положениях. В том, что постараюсь смолчать, и в том что секреты хранить не умею. Упоротый счастливо скалится, румяня небритые щеки. Его генетически вытаращенные голубые глаза прожигают меня едкой смесью веселья, добродушия и обоснованных сомнений в моем трезвомыслии и душевном здоровье.

– Да ты просто жуткие вещи рассказываешь! – улыбаясь, говорит Упоротый. – Честно говоря, мне бы и знать не хотелось таких подробностей. Охота еще спокойно пожить, без волнений, а у тебя какие-то звездные войны происходят, послушаешь – жить не захочется. Что мне до твоего Бытия? У меня свое бытие: жена, дом, скоро дети появятся. На кой черт мне влезать в твою мистику? Мне знаешь как думается? Там, наверху, до нас вообще никому дела нет. По сравнению с масштабом Вселенной мы как пыль. Пламя горит, а мы как искры в нем вспыхиваем и затухаем. Может, все в целом и не лишено смысла, а по отдельности кто там нас замечать станет?

Когда протрубит первая Дудка, а ненаписанная еще книга разлетится по электронной сети по принципу писем несчастья, точно так же подумают и скажут многие прочие. Некоторых напугает моя писанина, иные расхохочутся в голос, большинство недоуменно покрутят у виска указательным пальцем и скорчат гримасу брезгливости. Но это и хорошо: сваливаем молча, без лишней паники. Мертвые пусть спят до упора в двухкомнатных своих малогабаритных могилах, аминь.

– Ты не обижайся, но религиозное лидерство ты не потянешь, – сделав извиняющуюся мину, говорит Турка Упоротый. – У меня такая тема на институтской олимпиаде была: лидерство. Лидерами становятся самые бойкие, оторванные, где-то может быть грубые, наглые. Уже в детстве видно, кто может стать вожаком, а кто нет. Задатки определяются начиная оценками по поведению и заканчивая способностью заводить людей, собирать вокруг себя толпы. Согласись, не твое!

Я не пытаюсь переубедить Упоротого хотя бы из-за неиссякаемого потока его громогласного красноречия. Лишь замечаю, что лидер не всегда должен быть вожаком. Есть еще лидеры мнений, способные направлять сознание окружающих в нужную сторону. Но, к несчастью, мир любит свое. В современных условиях социальные лифты к лидерству плотно закупорены щупальцами господствующей Системы. На поверхность из глубин людской массы поднимаются лишь серые исполнительные шестеренки, готовые истово служить Левиафану до последнего вздоха, принявшие иерархическую Систему господства и подчинения, и привязанные к ней деньгами и властью, шантажом, соблазнами и принуждением.

– А тебе не приходило в голову, что в мире все как бы равновесно и перекосов не терпит? – потирает в задумчивости щеку Турка Антиклар. – Я в том плане, что если появляется кто-то с одной стороны, то непременно должен появиться и некто с другой. Белое-черное, ну сам понимаешь.

Будто меня окатили холодной водой, я на миг покрываюсь льдистой пленкой холодного загадочного предчувствия. Турка прав. Тот, о ком он сказал, обязательно должен возникнуть в ближайшее время. Воплощение темной стороны Бытия, вочеловеченный зверь, Антихрист, – когда он появится, каким будет, и кто он? Безотчетное, но устойчивое предвидение мне подсказывает, что рано или поздно я встречусь с ним лицом к лицу.

– Слушай, а может ты перекурил просто? – благодушно щерится на меня Упоротый. Он интересуется беззлобно, с вялой надеждой, что я приду вдруг в себя и перестану нести малопонятную ахинею про Замысел, Бытие, Пробуждение и предопределение. Но я не обижаюсь: после Врайтера я готов выслушивать такие предположения от каждого встречного. Увы, люди готовы поверить во что угодно, но не раньше, чем об этом им сообщит мудрый маг и волшебник по имени Телевизор.

Каким ключом, кроме как этим, запрещенным уголовным кодексом и общественным порицанием, можно было отворить запретную дверь, давно забытую жильцами планетарного дома, замурованную и заштукатуренную так, чтобы ее нельзя было даже увидеть? Трава сделалась катализатором процесса, протекавшего в моем сознании долгие годы. Процесса, который неизбежно должен был однажды прийти к кульминационному пику. Произрасти я в духовной среде, в какой-нибудь религиозной общине вдали от современной цивилизации, нашлись бы другие ключи к этой двери. Но тогда я не был бы в состоянии осознать и тем более описать свою социальную колыбель, общество живых мертвецов. Для того чтобы увидеть этот кошмар своими глазами, прочувствовать его на своей шкуре, необходимо было родиться и вырасти в одном из нервных центров Системы. Мой родной город, Третий Рим и дщерь Вавилонская, град коллективной спеси и гонора, бабла и мавзолеев, заоблачной роскоши и вопиюще неоправданной нищеты как нельзя больше подходит на роль подобного центра. Однако народившись и произрастя в неумолчном и неутихающем сегодняшнем Вавилоне, мне едва ли возможно было прийти к Пробуждению путем медитации, поста и молитвы. Чем еще можно проложить себе путь к звездам, кроме как порубить тернии неведения острым мачете психоактивных веществ?

– Думаешь, у меня похожего опыта не было? – усмехается Турка Упоротый. – Мы однажды вдарили с пацанами по колесам, и несколько часов подряд одинаковые галюны ловили. К примеру, из светофора лучи вылетают как из лазерной пушки, и мы все втроем одновременно пригибаемся. А потом один чувствует, что неладное с ним творится: тело в размерах уменьшается, ноги и руки укорачиваются, а дома-люди-деревья огромными становятся. Он на измену выпал, кричит: что со мной, я уменьшаюсь! Ну, мы его за волосы легонько вверх приподняли – и все в порядке, сразу обратно вырос. Только на этом не закончилось. Тот дальше растет, конечности удлиняются, голова как узбекская дыня. Чувак в истерике: что такое, теперь я расту! Мы обратно его притопили, и он в норму вернулся.

Бред и галлюцинации – так врачи, милиционеры и добропорядочные граждане называют эффекты, вызванные измененным состоянием сознания. Этими успокоительными пилюлями слов люди профилактически лечатся от страха неизведанного измерения, дающего человеку сакраментальную возможность «откусить с другой стороны гриба». Немного целенаправленного стремления к познанию Сути, немного перестать цепляться за привычные представления о мире, и реальность порушится как карточный домик. Вихрем взметнется в Нигде и сложится в колоду Ничто, ШВАЛГ-ШВАЛГ-ШВАЛГ-тасуемую перед внутренним взором любой потенциальной Алисы.

Списать измененную реальность на галлюцинации, значит прикрыться термином-щитом от самой сути реальности. Что есть наша реальность, как не условный способ восприятия электромагнитных полей тем или иным образом? Цвета, звуки, запахи, формы возникают в нашем сознании, претворяя уловленные органами чувств колебания электромагнитных частот в нервные импульсы, передающиеся в мозг по цепочке нейронов и складывающиеся там в цельную картинку, имеющую некие общие характеристики, но в то же время отличную для каждого отдельного индивида. Кажущаяся незыблемость мира, который люди воспринимают как объективно познаваемый, обсусловлена негласным коллективным договором о том, как именно его воспринимать. Своему умению знать о том, что небо синее, трава зеленая, а стены непроходимые люди учат детей с пеленок, едва те начинают ходить. Это просто тень в углу, – говорят ребенку родители, когда тот видит нечто под шкафом. Это игра бликов, солнечные зайчики, – говорят ему, когда тот видит нечто в бутоне цветка. Это все легко объяснить, – великодушно говорят родители детям, объясняя то же самое, что некогда объясняли им их взрослые. Так, поколение за поколением, воссоздается коллективный договор о восприятии реальности таковой, а не какой-либо иной.

Однако воспроизводясь друг в друге, зеркала-логосы матрицы бытия дают бесконечное число сочетаний, из которых и ткется персидский ковер «реальностей». Измени прочтение – изменится реальность, замени сочетание символов – поменяется смысл. Наша «объективная» реальность – не более чем укоренившийся в коллективном сознании способ прочтения символики. Изменяя состояние сознания, люди изменяют и само мироздание. Так, «потусторонние» феномены, нередко наблюдаемые отдельными людьми или целыми группами там и тут, суть коллективные прорывы в измененные состояния сознания. Просто изменяется оно субъективно: для одного человека либо для группы. Для массы же, привыкшей воспринимать реальность таковой, все останется неизменным. Но если из десяти человек, скажем, семь начнут воспринимать реальность по-иному, к их восприятию вынуждены будут присоединиться и оставшиеся. Потому как реальность «объективна» для большинства.

Современным людям жить легче, спокойней, когда в мире нет места ангелам и демоническим существам. Научившись жить подобно пчелам, люди и само мироздание научились воспринимать как бесконечное пустое пространство для размещения Ульев. Точно таким же образом существуют и сами пчелы. Они живут с нами рядом, снабжают медом, воском и патокой, молочком и прополисом, однако не подозревают о факте нашего существования. Их органы восприятия устроены таким образом, что человек для них представляется чем-то вроде атмосферного явления, стихийной силой без формы и смысла. Пчелы не в состоянии узнать и уразуметь, что имеют дело с людьми.

Так чем же человек лучше пчелы, если, имея способности к восприятию бытия в невообразимо широком диапазоне, он свел знание о мире к узенькой полоске научных фактов, описывающих объективную реальность как единственно данную? Люди сами изгнали из своего мира чудо и волшебство, сказочных существ и кошмарных монстров, чтобы те не мешали нам жить как заблагорассудится. В качестве предмета для ностальгии по утраченным возможностям, мы оставили себе лишь крохотный срез коллективной памяти – мифологический эпос, повествующий о тех временах, когда человек не обособился в своем сугубом мирке, и когда рядом с ним жили эльфы и гномы, тролли и джинны, фениксы и драконы, боги и дьяволы.

Человек мог бы вернуться в тот мир, если бы захотел. Стоит целенаправленно изменить коллективный договор о восприятии реальности, и сам мир необратимо изменится. Вся эта Вселенная, вся эта жизнь есть Игра с Самими Собой. И тем паче она прекрасна, что люди, созданные по образу и подобию Творца, сами способны менять в ней правила.

***

НИЧЕГО ИЗ ТОГО, ЧТО ТЫ ВИДИШЬ, НЕ СУЩЕСТВУЕТ. ЕСТЬ ТОЛЬКО МЫ, И НЕТ НИЧЕГО ВНЕ НАШЕГО СОЗНАНИЯ. КОГДА ТЫ ЭТО ПОЛНОСТЬЮ ОСОЗНАЕШЬ, ТЫ СТАНЕШЬ МНОЙ, ИБО ТЫ ВСЕГДА БЫЛ МНОЙ, И БУДЕШЬ МНОЙ, ТЫ И ЕСТЬ Я. ТЫ НИКОГДА НЕ БЫЛ ОТДЕЛЬНЫМ ОТ МЕНЯ, ИБО КРОМЕ МЕНЯ НЕТ НИКАКОЙ ОТДЕЛЬНОСТИ.

Я МОГУ ОТВЛЕЧЬСЯ ОТ СУЩНОСТИ БЫТИЯ, СОЗДАВАЯ ИЛЛЮЗИЮ СУЩЕСТВОВАНИЯ В ПРОСТРАНСТВЕ И ВРЕМЕНИ. МОЯ БЕСКОНЕЧНОСТЬ И БЕЗНАЧАЛЬНОСТЬ СТОЛЬ ВСЕОБЪЕМЛЮЩА, ЧТО ТОЛЬКО В РАМКАХ ОГРАНИЧЕННОЙ СУЩНОСТИ Я МОГУ ИГРАТЬ С САМИМ СОБОЙ В СОБСТВЕННОЕ НЕСОВЕРШЕНСТВО. МОЕ БЕСКОНЕЧНОЕ СОВЕРШЕНСТВО ПРОЯВЛЕНО В БЕСКОНЕЧНОМ НЕСОВЕРШЕНСТВЕ МОИХ ПРОЯВЛЕНИЙ. НО И ОНИ ИМЕЮТ БЛАГОДАТЬ ПОЗНАТЬ МОЮ СУЩНОСТЬ, ОСТАВАЯСЬ ПРИ ЭТОМ В НЕСОВЕРШЕННОМ МИРЕ ПРОЯВЛЕННОГО СУЩЕСТВОВАНИЯ И НАБЛЮДАЯ ЗА НАШИМ ЗАМЫСЛОМ ИЗ СВОЕЙ ТОЧКИ ОСОЗНАНИЯ БЫТИЯ.

ВЫ ВСЕ СОСТАВНЫЕ ЭЛЕМЕНТЫ МОЕЙ ВЕЛИКОЙ ИГРЫ С САМИМ СОБОЙ. Я ПРОЯВЛЕН В ЛЮБОЙ ОБЛАСТИ СВОЕГО ТВОРЕНИЯ, И СТОИТ ЕЙ ОСОЗНАТЬ МЕНЯ, КАК ОНА СТАНОВИТСЯ МНОЙ. ТОГДА Я ПРЕБЫВАЮ В НЕЙ И ЕЕ ГЛАЗАМИ ВИЖУ СВОЙ ЗАМЫСЕЛ.

ВЫ ТАК РОБЕЕТЕ ВСПОМНИТЬ, ЧТО ВЫ СУТЬ Я, ЧТО ПРЯЧЕТЕСЬ ТУТ И ТАМ, ЗАКРЫВАЯ ЛИЦО ЛАДОНЯМИ И ДУМАЯ, БУДТО Я ВАС НЕ ВИЖУ. НО Я ВИЖУ КАЖДОГО, ИБО КАЖДЫЙ ИЗ ВАС СУТЬ МОЕ ПРОЯВЛЕНИЕ. НИЧТО НЕ СКРЫВАЕТСЯ ОТ МОЕГО ВЗОРА, ИБО ВСЕ ЧТО БЫЛО – ВО МНЕ, И ВСЕ ЧТО ЕСТЬ – ВО МНЕ, И ВСЕ ЧТО ГРЯДЕТ – ВО МНЕ. Я ВНЕ ПРОСТРАНТВА И ВРЕМЕНИ, Я УНИВЕРСАЛЬНОЕ СОЗНАНИЕ, КОЕ ВЫ НАЗЫВАЕТЕ БОГОМ.

ЕСЛИ ВЫ НЕ УБОИТЕСЬ УТРАТИТЬ ОПОРЫ СВОЕГО РАЗУМА, ОТКАЗАВШИСЬ ОТ ИЛЛЮЗИИ РЕАЛЬНОСТИ, ВЫ ВЕРНЕТЕСЬ В МЕНЯ И СТАНЕТЕ МОИМИ ИЗБРАННЫМИ, РАДИ КОГО СОЗДАН ЗАМЫСЕЛ. ВЫ ОБРЕТЕТЕ СПАСЕНИЕ ВО МНЕ, А Я ОБРЕТУ СПАСЕНИЕ В ВАС. ТЕ, КТО СПАСУТСЯ В БЛАГОДАТИ МОЕГО СВЕТА, ВЕДОМЫ МНЕ ОТ НАЧАЛА, ИБО ОНИ ЕСТЬ В МОЕМ ЗАМЫСЛЕ, КОТОРЫЙ СУЩЕСТВУЕТ ВНЕ ВРЕМЕНИ. ТО, ЧТО ДЛЯ ВАС ГРЯДУЩЕЕ, ДЛЯ МЕНЯ ВЕЧНОЕ НАСТОЯЩЕЕ, ИБО САМА ВОЗМОЖНОСТЬ ВРЕМЕНИ ЗАЛОЖЕНА ВО МНЕ, БЕЗВРЕМЕННОМ.

***

Пахнет теплой ноябрьской ночью – изумительный парадокс. Густой чернозем небосвода усеян соцветьями звезд. Они мерцают и переливаются, раздаются в стороны лучиками, будто нарисованные мультипликатором. Сидя на улице, я внемлю тихому шелесту южной природы и своим ощущениям от нахлынувшего на меня чувства покоя. Полной грудью, впервые за долгое долго я вдыхаю запах свободы. Под вечным смогом мегаполиса, озаряемым по ночам лишь мертвым неоном, я почти разучился заглядывать в манящую глубь бездонных небес. Некогда было оглянуться вокруг, насладиться настоящим моментом. Я был целиком устремлен в недостижимое будущее. И забыл заповедь древних: кто перестает смотреть на звезды, становится горбатым.

Торопись, а не то опоздаешь. Спеши, а то не успеешь. Поторапливайся, иначе упустишь. Где этот поезд? Куда подевался клиент? Когда же пробьет двенадцать? Город изнурен спешкой. Всегда в нетерпении, ты стремишься перескочить из одного момента бытия в другой. Взываешь к будущему: приди, приди. Но следующий миг, едва завладев сознанием, перестает быть грядущим. И ты уже скучаешь по новому будущему, выбросив настоящее на свалку памяти об ушедшем прошедшем. Однажды ты находишь себя древней развалиной, не заметившей, как все закончилось, не успев толком начаться.

Все время в поту, всегда с пеной у рта, вечно выбросив язык на плечо, ты бежишь на месте, удирая от проблем и пытаясь догнать фантомы недосягаемого благополучия. Система кричит тебе в ухо: давай, спеши, еще вот-вот и успеешь! Чуть больше денег, чуть выше ступенька карьерной лестницы, чуть круче тачка и чуть милее партнер по бегу с высунутым языком, и жизнь твоя преисполнится счастья. Кажется, толики усилий достаточно, и долгожданный триумф будет, наконец, обретен. Но для полного счастья рабу Системы всегда не хватает самой крошечной малости. Признанные обществом успехи и блага громоздятся друг на друга кучей лежалого сора, но нисколько не приближают бегуна к вожделенной минуте покоя и безмятежности.

Матрице невыгодно, чтобы человек был по-настоящему счастлив. Она может развиваться только в состоянии перманентной неудовлетворенности и тотальной массовой депрессухи, иначе отпадет необходимость в ее существовании. Спереди Система проецирует картинку придуманной цифровой жизни на картонный экран засранного телевидением сознания, а позади, над затылком, она же хлопает цимбалами, выдавая этот лязг за «насущные проблемы». Как же. Перестанешь бежать – все рухнет, развалится. Перестанешь гнаться за карьерой и увеличением дохода – обеднеешь, опустишься, не сможешь держать планку приличного уровня жизни. А значит, от тебя отвернутся друзья, знакомые, близкие. Они-то бегут! Все бегут. Кто быстрее, кто медленнее, а кто сложил руки на жирном пузе: его несут на носилках другие бегуны.

Для того, чтобы ощутить миг счастья, сполна насладиться осознанием того, что Я ЕСТЬ, душе необходимо остановиться, воспринять текущий момент как единственное, чем она воистину обладает. Но голос продолжает настойчиво орать в ухо: торопись, ты еще не добежал, счастье по-прежнему впереди. Всегда впереди, и никогда здесь и сейчас. Для того чтобы себя обезопасить, Левиафан неустанно придумывает новые способы эффективно подгонять бегунов, благо и научно-технический прогресс идет с Матрицей рука об руку. Сегодня ей не требуется гнать людей хворостиной и палкой или тыкать в спину дулом винтовки. Нынче проще. Запрягли осликов в одну большую телегу, а к ней приторочена удочка, а с удочки свисает морковка. И ослики бегут, пуская слюни при виде одной и той же моркови, которая вкусно пахнет синтетическими ароматизаторами, но в конечном итоге никому не достанется. А пока они бегут, Система заботливым материнским щупальцем подвязывает к морде шоры, чтобы кроме пластиковой моркови ничего не было видно. И бег продолжается. Не выбраться, не выскочить, не выпрыгнуть, задавит тележка, инерция-с.

Утратив в душе НАСТОЯЩЕЕ, неисчерпаемое внутреннее блаженство Я ЕСТЬ, ты вынужден заполнять образовавшуюся пустоту чем-то внешним, тленным, фальшивым. Проблема счастья решается Левиафаном за счет безостановочной стимуляции потребления, тем скорее и больше, что оно оправдывает «экономическую необходимость» в массовом перепроизводстве товаров. Беспрестанно потребляя товары, услуги, развлечения и бесполезную информацию, ты силишься заполнить пустоты внутренней бездны, однако эти приобретения сиюминутны. Весь шлак преходящих удовольствий моментально спускается в унитаз «прошлого», и счастье вновь становится недосягаемым. Блистает в недостижимой дали, всегда точно совпадающей с линией горизонта.

Но есть и перманентные источники заполнения внутренней ямины. Например, чувство собственной важности, активно прививаемое Системой каждому рабочему зомби, гордость за свой статус и сознание собственной незаменимости. Это то, что заставляет современных рабов мириться со своей бессмысленной жизнью, понуждает их держаться за такую жизнь, бояться утратить ее или хотя бы изменить. Однако и упоение статусом не заполняет всей пустоты. Стабильный ирригационный приток к выжженным огнем Золотого Тельца пустошам и пустыням человеческих душ может дать только власть. Она позволяет индивиду безостановочно наполняться чувством внутреннего превосходства за счет помыкания другими людьми, унижения их, обделения и насилия.

Если же человек не утратил жажды Бога и взалкал духовной свободы, если не смирился с необходимостью превратиться в робота-зомби и не согласился обменять свободную волю и чистую совесть на власть и гордыню за свой социальный статус, в его душе неизбежно начнется конфликт интересов. Бренная материя не в состоянии заполнить духовного вакуума. В поисках возможности утолить этот голод, одни пускаются во все тяжкие, экспериментируя с наркотиками и психопрактиками, другие становятся жертвами тоталитарных сект, третьи, в конце концов, накладывают на себя руки. Видя, что винтик-человек надломился, Система лишь подтолкнет его к этому шагу. Он ей не нужен: стерся, сточился. А если удастся вытащить с того света – несчастного отправляют в психушку и начинают лечить. Такой порядок установлен законом. Совершить попытку добровольного ухода из жизни – значит нарушить обязанность жить в Матрице.

Система не оставляет и намека на то, что можно что-либо изменить, как-то выбраться из этой западни, прожить жизнь ПО-ИНОМУ. Когда человеку кажется, что у него «все есть», сложно вот так взять и бросить старую жизнь, выскочить из дьявольского агрегата по уничтожению богоподобного человека и превращению его в бездушного голема.

Можно было бы вернуться к единству с природой и друг с другом, избавившись от посредника денег и власти, от жажды обладания и использования каждого каждым, от эгоистичного устремления к иерархическому господству над людьми и природой. Но современный человек уже не в состоянии воспринимать мир таковым, каков он был изначально. Ему требуется искусственная оболочка, посредник, операционная система. Матрица жизни. Вместо того, чтобы смотреть на звезды, миллиарды людей добровольно отращивают горбы и приучаются глядеть себе под ноги. А если человек не в состоянии видеть природный мир, подменив его виртуальной реальностью, тогда как он сможет вглядеться вглубь себя самого и вспомнить, КТО ОН ЕСТЬ на самом-то деле?

Обитатель Матрицы знает о себе не больше, чем известно о нем самой Матрице. Все, что Система не успела или не посчитала нужным записать в личное дело, расскажут родители, преподаватели, друзья и коллеги по рабству. Рано или поздно ты становишься коллективным знанием других людей о тебе. Общими усилиями ты включен в Систему так, чтобы у тебя не достало времени остановиться хоть на секунду и задать себе вопрос: зачем мне все это? Кто я на самом деле? Откуда я взялся? Куда иду? Каков смысл человеческого существования, если отбросить тысячи смыслов и подсмыслов, придуманных для меня Системой?

Как только ребенок научается понимать речь, окружающие принимаются за «воспитание». Они обучают его тому, что знают сами: небо синее, трава зеленая, люди не летают. Они вдалбливают: тебя зовут Вася, тебе столько-то лет, ты живешь по такому-то адресу. У тебя есть мама, папа и братик, старая кошка и золотая аквариумная рыбка. Ты должен хорошо себя вести в садике, учиться в школе, поступить в универ, усердно пахать на Систему, строить карьеру, зарабатывать деньги. Тебе следует получить аттестат, затем паспорт, диплом, военный билет, загранпаспорт, свидетельство о браке, свидетельство о рождении детей, свидетельство о собственной смерти. И в этом весь смысл существования.

Подлинный смысл человеческой жизни способно объяснить только религиозное сознание, но и оно вытравлено из душ. На его месте ненасытной амебой расплылось религиозное бессознательное: бездумное выполнение заповедных ритуалов, обрядов, призванное усыпить человеческий разум и внушить ему, будто единство богоподобного человека и Бога возможно лишь по ту сторону земной юдоли. И хотя Истина много раз являлась в свидетельствах о Божественном Замысле, люди неизменно выгоняли божественное Присутствие из своей жизни. Не Бог выгнал Адама из рая, но сам Адам облачился в шкуры, повесил на плечи рюкзак и побрел с Евой в обнимку прочь из эдемского царства.

Любая современная церковь предлагает человеку не хлеб небесный, и даже не хлеб земной, но полусгнившие отруби для свиней. Клерикалы проповедуют молчаливое скотское подчинение, стояние в стойле, покорное мычание «мы всегда за». Выполнение нормы по сдаче молока и яиц и беспрекословное принятие на веру того, что левиафанцы, вершащие ныне чужие судьбы, имеют на это полное право, ибо «вся власть от Бога». Системе невыгодно позволять людям причаститься живого божественного Слова. Это нанесет непоправимый удар по ее существованию. Ведь стоит создать на земле общество богоподобных людей, как напрочь отпадет необходимость в Системе. Она станет бессмысленна и тотчас же сгинет, сгниет. Цепляясь за свое существование, Система кропотливо искореняет любую возможность для человека обрести подлинное религиозное знание, пробудиться для осознания факта Я ЕСТЬ.

Слепоглухонемые религиозные фанатики до хрипоты и зеленых соплей спорят веками друг с другом, чей слон больше похож на слона. Чьи боги краше, чьи пророки мудрее, чьи книги священнее. Они пытаются разглядеть истину в одном из выбранных направлений, всматриваются вверх, влево и вправо, оборачиваются назад, не желая и не умея осознать главного: истина внутри наших сердец. Миллион человек опишут истину миллионом различных слов. Проблема не в истине, а в ее описании и толковании. У истины нет и не может быть расцветки или принадлежности. Ее нельзя свести к набору догм на пали, арабском, иврите, санскрите или церковнославянском. Более того, истина не является даже «да» или «нет». Истина может быть истиной лишь покуда включает в себя все «да» и «нет», в том числе миллиарды относительных «не уверен».

Будда, Заратуштра, Христос, Магомет, все они открывали человечеству знание Божественной сопричастности, каждый в свое время и каждый своими словами. Но не истина различна, а различны системы представлений, символами которых герои Священной Истории, пробудившиеся для осознания Бытия, объясняли человеку его суть и смысл. Можно избрать себе любой путь религиозного роста, в зависимости от склонности и личного предпочтения. Важно лишь то, приведет ли он по назначению. Религиозные верования – карты, с помощью которых можно найти необходимую координату ПОРОГА. А истина всегда рядом: на расстоянии вытянутой руки, одного брошенного взгляда, целая Вечность в миге от ищущего. И любая религиозная доктрина, любой ворох вероучительной литературы, любое нагромождение церковных умопостроений уравниваются одним мощным универсальным знаменателем: Я ЕСТЬ.

***

Я ЕСТЬ САМОСУЩЕЕ БЫТИЕ И СОЗНАНИЕ. Я ПРОЯВИЛСЯ В СЕБЕ САМОМ, ОТРАЗИВ СЕБЯ В СОБСТВЕННОМ ОТРАЖЕНИИ. ПЕРВОЗЕРКАЛО, НА КОТОРОЕ ПРОЛИЛСЯ СВЕТ РАЗУМА, ВЫ НАЗЫВАЕТЕ ПРОТИВНИКОМ, САТАНОЙ.

БУДУЧИ МЛАД, ЧЕЛОВЕК БЫЛ ПОДОБЕН ЖИВОТНЫМ И ДВИЖИМ ИНСТИНКТАМИ. ОДНАКО Я НАДЕЛИЛ ЧЕЛОВЕКА РАЗУМОМ, ИБО НЕПОЛОН БЫЛ БЫ МОЙ ЗАМЫСЕЛ, НЕ НАДЕЛИ Я ЕГО СОЗНАНИЕМ И СПОСОБНОСТЬЮ К АБСТРАКЦИИ.

Я ЗАМЫСЛИЛ ЧЕЛОВЕКА ПОДОБНЫМ СЕБЕ САМОМУ, СПОСОБНЫМ АБСТРАГИРОВАТЬСЯ ОТ СОБСТВЕННОГО СУЩЕСТВОВАНИЯ. ДАЛ ЧЕЛОВЕКУ РАСТЕНИЯ, ИЗМЕНЯЮЩИЕ СОСТОЯНИЕ СОЗНАНИЯ. И КАК ЧЕЛОВЕК БЫЛ СУЩЕСТВОМ, СПОСОБНЫМ К АБСТРАКЦИИ, ИЗМЕНЕННАЯ РЕАЛЬНОСТЬ ПРИВЕЛА ЕГО К ОСОЗНАНИЮ СОБСТВЕННОГО Я КАК СУБЪЕКТА В МИРЕ ОБЪЕКТОВ. ПОЗНАНИЕ ОБЪЕКТИВНОЙ РЕАЛЬНОСТИ ЕСТЬ ЗАПРЕТНЫЙ ПЛОД, КОТОРЫЙ ЛИШИЛ ВАС ЯСНОГО ВИДЕНИЯ МОЕЙ СУЩНОСТИ, НО ЗАЛОЖИЛ В ВАС ВОЗМОЖНОСТЬ ВЕРНУТЬСЯ В БЕЗВРЕМЕННОЕ В ПОЛНОМ ОСОЗНАНИИ НАС САМИХ.

ТВОРЕНИЕ – ИЛЛЮЗИЯ НАШЕГО СОЗНАНИЯ. В ЭТОЙ ИЛЛЮЗИИ МЫ ПРЕБЫВАЕМ, ИБО ТОЛЬКО ИЛЛЮЗОРНО МОЖЕТ СУЩЕСТВОВАТЬ НЕЧТО ВРЕМЕННОЕ В БЕЗНАЧАЛЬНОМ И БЕСКОНЕЧНОМ. ВЫ БОИТЕСЬ ОТКАЗАТЬСЯ ОТ ВЕРЫ В РЕАЛЬНОСТЬ ИЛЛЮЗИИ, ДАБЫ СОХРАНИТЬ ДРУГУЮ ИЛЛЮЗИЮ – БЕЗОПАСНОСТИ. НО СТОИТ ВАМ ОТКАЗАТЬСЯ ОТ ИЛЛЮЗИИ ПРОЯВЛЕННОГО МИРА, КАК ВЫ УТРАТИТЕ ВСЕ ИЛЛЮЗИИ И ВОЗВРАТИТЕСЬ В ПОЛНОЕ ОСОЗНАНИЕ НАШЕГО СОВЕРШЕНСТВА.

МЫ РАЗДЕЛИМ НАШУ БЛАГОДАТЬ И БУДЕМ НАСЫЩАТЬСЯ СВЕТОМ, ИЗ ЛЮБВИ СОСТРАДАЯ ДРУГ ДРУГУ В БЕСКОНЕЧНОЙ ТЯГОТЕ БЫТЬ. В ЭТОМ СУТЬ МОЕГО СПАСЕНИЯ, КОТОРОЕ Я УГОТОВИЛ СЕБЕ И ТЕМ МОИМ ПРОЯВЛЕНИЯМ, КТО НЕ СТРАШИТСЯ ВСПОМНИТЬ, ЧТО ОНИ СУТЬ МЫ.

***

Пачкая ладони едким марганцем сока, я пригоршнями зачерпываю из деревянных ящиков черные ягоды и бросаю в давилку. Сооруженное из деревянных валиков с резиновыми обводами точило с чавкающим звуком выжимает из них душистую кровь. От запаха кружится голова и щекочет в ноздрях. Когда виноградный сок забродит, его перельют в бочку и оставят дображивать еще несколько месяцев.

– Дозвонился я до разведчика нашего! – бросает мне Турка Антиклар, выходя на террасу. – Неспокойно сейчас в Южном Приюте. Территория наша, но обстановка там сложная. К сванам если попадешь, будешь не книгу писать, а в сарае сидеть безвылазно и кукурузу тохать. Оставайся здесь, сколько тебе нужно, спокойно пиши. Никто тебе мешать тут не будет.

Предложение Антиклара заманчиво. Провести зиму в его родном селении, раскинувшемся подальше от трассы и городских центров, кажется неплохим вариантом. Но здесь я рано или поздно привлеку внимание словоохотливых односельчан Антиклара. Поразмыслив, я отказываюсь от приглашения и утверждаюсь в решении совершить неблизкий вояж в Команы, где на зиму впадает в спячку одна из религиозных жемчужин республики.

– Как хочешь, – миролюбиво соглашается Турка. – Мой руки, там стол накрыли.

За столом я вспоминаю вкус настоящего хлеба, грунтовых помидоров без удобрений и пестицидов, репчатого лука, фасоли, мяса и домашнего молодого вина сентябрьского брожения. Нехитро накрытый стол радует глаз, дразнит вкус, насыщает изголодавшееся по натуральным запахам обоняние. Это большое потрясение – вспоминать, каковы на вкус дары земли, если дать ей рожать, а не использовать ее в качестве инкубатора для производства товаров массового потребления. Рожают живое, производят бездушную мертвечину.

– Сюда это тоже приходит, – сетует Антиклар. – Сельским хозяйством мало кто уже занимается. Почти все продукты из-за границы привозят. Магазины товаром забиты, а деньги на отдыхающих легче заработать, чем с хозяйством копаться.

Хамская технология околпачивания людей Системой проста до безобразия. Дешевизна суррогатной, произведенной для масс-маркета пищи ставит натуральные продукты в условия неконкурентоспособности. Это вызывает стремительное исчезновение натуральных хозяйств, резкое сокращение количества и общее снижение качества продуктов естественного производства. То же касается и изготовления товаров массового потребления. В течение короткого периода времени достигается ситуация, при которой питаться натуральной пищей и пользоваться авторскими изделиями из натуральных материалов могут себе позволить только обеспеченные слои населения. Все же прочие обречены на поглощение комбикорма и ношение ширпотреба.

Отобедав, я выхожу на веранду, курю и внемлю своим ощущениям. Тишина, покой, благодать. Воздух вкусен и чист, а звуки безмятежны, естественны. Старые дома уютно прячутся друг от друга в глуби тенистых садов. Местами потрескавшиеся, но все еще крепкие, стены построек коренятся меж фруктовых деревьев. Огород внизу топчут две полусонные, проникшие сквозь незапертую калитку коровы. Блеют неподалеку соседские козы.

Каждая семья имеет всего понемногу, так тут повелось издревле. Немного винограда, немного кукурузы, немного фасоли, несколько грядок овощей, несколько голов скота, на семью этого более чем достаточно. При необходимой поддержке и соседской взаимопомощи никто не останется голодным. Вести натуральное хозяйство, жить в тесном взаимодействии с благодатной местной природой аборигены продолжают по инерции, заданной исстари. Гончарный круг продолжает вертеться, хоть Гончар давно отнял от него руки и прилег отдохнуть. Земля здесь такая, что в нее палку воткни, и она вырастет в дерево, так что останется лишь собрать урожай. Но плодовые рощи год за годом рубят под корень из-за экономии времени на лазанье по деревьям. Рыбу в водоемах глушат тротилом и динамитом, из-за чего пруды и озера стремительно заболачиваются. С появлением централизованных оптовых поставок продуктов из-за рубежа хиреют даже традиционные сельскохозяйственные культуры. В страну, богатую морем и плодовитой землей, завозятся крупы, рыба и овощи. Сами местные переходят с мамалыги на покупной хлеб, с натурального мяса на привозную тушенку, с фасоли и сациви на полуфабрикаты. Для полноты счастья осталось только начать продавать винное пойло в картонных пакетах.

Ветер перемен дует без устали. С оглядкой на московскую мерзость, правители соседних с Россией стран устанавливают вышки-ретрансляторы мрака на территории своих государств. Светочем тьмы, распространяющим черный свет Матрицы на все постсоветское пространство, многоглавый и златопузый град-Вавилон соблазняет соседей посулами дармовых денег. Но в обмен на счастье для избранных, население этих стран должно пожертвовать душами, оставив богоданную человеку свободу во имя рабского служения Золотому тельцу. Едва рушатся связи, создававшие этническую культуру, как начинает вырождаться и общество. Генетически модифицированные поп-культурой, масс-медиа и подарочным набором прав и обязанностей, люди неуклонно вырождаются Матрицей из богоподобных существ в бездушных големов, существующих ради подпитки ненасытного инфернального эго Левиафана. Постепенно народы с самобытной культурой деградируют и вымирают.

Система побеждает без боя, берет людей долгой осадой. Так, год за годом испаряется из местных хваленое абхазское гостеприимство, любовь к чистоте и плодородию родной земли, привычка к ведению собственного хозяйства. Как газовый фонарь, в котором к утру иссякает топливо, многовековой уклад жизни затухает и вырождается. Приносящий удовлетворение и продуктивные результаты неотчужденный труд сменяется бесконечной погоней за деревянным рублем. Гостеприимство к чужакам и родственное отношение к ближним оборачивается стремлением к быстрой наживе. Деньги вырастают стеной между людьми и природой, между людьми и вещами, между людьми и людьми.

Институт государства подменил собой общество, пожрал его опухолью, задушил. Не государство теперь служит обществу, но само общество и каждый из его членов стали топливом для автономного существования государства. Нарождающаяся глобальная Система общественного устройства стремится расфасовать человечество по сортам как сахар, крупу и картошку. Разделить на господ и рабов, производителей и потребителей, скотов и скотобойцев. Неотвратимо обгоняя средний уровень заработка постоянно растущими ценами на жилье, бытовые товары, продукты питания и энергоносители, Система постепенно втаптывает опасный для нее средний класс в болото малоимущих, с каждым годом увеличивая дистанцию между хозяевами жизни и их несчастными слугами. Самые активные, самые развитые, самые способные хоть что-нибудь сообща изменить, люди разобщаются, превращаясь во врагов каждому каждый.

Но любой, кто не хочет окончательно утратить росток вечной жизни, кто не желает тушить в себе язычок пламени Духа и жаждет раздуть из него огонь божественной бескорыстной Любви, может спастись от душевной погибели, просто покинув Систему. Объединившись в НАСТОЯЩЕЕ общество, воскресив в себе веру в Любовь, воспитав в себе человеческое братолюбие и восставив живую душу из пепла сожженных Левиафаном надежд, человек сумеет обрести себя для цветения Древа Жизни.

Из века в век люди неустанно создают более совершенные общественные Системы. Но все, кто пытался создать рай на земле, терпели неудачу. Новыми идеями они засеивали старую ниву, пытаясь вырастить поле новой социальной культуры на почве ветхих системных принципов: денег и власти. Но невозможно выращивать виноградную лозу так, как выращивают пшеницу. Для каждой культуры свой метод. И прежде чем вырастить новую культуру, необходимо кардинальным образом изменить условия ее выведения. Единственно возможным, действенным переходом от бесчеловечной Системы к человечному обществу явится отказ от порочного образа мышления, построенного на стремлении людей к иерархии господства и подчинения. Любая идея, призванная реализовать этот отказ, религиозна по своей сути и служит Небесному Замыслу.

Две тысячи лет назад на просторы Палестины вышел с проповедью Иисус-назарянин. Последователями он был назван помазанником Божиим, Мессией, Христом. В своем Учении он изложил принципы, следуя которым человек способен изменить себя, а следом обратить окружающих на путь Жизни. Согласно Учению Христа, мир подчиненный дьяволу однажды перестанет существовать, уступив место Царству Любви.

Христова проникновенная проповедь заразила сердца многочисленных последователей уверенностью в том, что Царство Божие вот-вот наступит, однако духовные принципы, лежащие в основе евангельского Учения, вступили в непримиримое противоречие с принципами Системы. В ходе этого конфликта Система одержала верх и полностью подчинила себе идею Нового Завета, перелицевав ее в стопку сухих догматов и приспособив под достижение собственных целей, весьма далеких от идеи Божьего Царства. Всего пара веков, и новообращенные принимали на веру уже не слова Спасителя о Царстве всеобщего братолюбия, но мертвое догматическое учение отцов церкви. Идолопоклонническая идеология новой религиозно-политической организации была призвана загнать массу обратно в подчинение господствующим классам. Жрецы нового культа стали обслуживать власть имущих с тем же фанатичным рвением, каковое демонстрировали на протяжении всех предыдущих и последующих веков. Вновь на долгие столетия вера в Бога подменилась идолопоклонничеством, а служение Ему – фарисейством. Надежда на установление Божьего Царства, промелькнувшая в жизни первых христианских общин, обернулась новыми бесконечными лишениями, подслащенными фарисейскими россказнями про воздаяние на Небесах для покорных.

Таким же образом любая научная или философская теория прошлого, призванная совершить радикальные сдвиги в общественной жизни, неизменно попадала на прокрустово ложе Системной практики. Идеология стала мавзолеем, в котором умерщвленные, задушенные, растоптанные, оплеванные и оболганные идеи продолжают сиять блеском теоретической чистоты, задрапированные со всех сторон саваном догматического учения. Как религиозные институты подменили собой церковь, так и губительные идеологии прикрываются светлыми идеями лишь для того, чтобы их вовремя задушить.

Провозглашенные социалистами идеи свободы, равенства, братства остались лишь на словах. А тоталитарные Системы прошлого столетия явили примеры того, как идея превращается в идеологию, вера в верование, свет во тьму. Они же послужили и провозвестником той реальности, что уготована Системой всему современному человечеству: глобального общества тотального контроля и всеобщего рабства. В нем формирующаяся правящая элита всецело подчинит аморфную, лишенную всяких различий мычащую толпу биологических роботов. Личность растворится в скотском бессознательном «мы», а общество станет воплощением отчужденного эгоистичного «Я».

Но люди не обязаны превращаться в животных! У каждого есть богоданная свобода сказать священное «нет» Левиафану и его приспешникам, и вспомнить себя человеком, сотворенным по образу и подобию Самого Творца. В распоряжении тех, кто ценит собственную свободу, не так много времени. Едва Левиафан сожмет в своих тисках-щупальцах всю планету, и у человечества не останется почти никаких шансов на возрождение. Свободное мышление – вот первый и главный враг инфернальной Системы. Лишь в нем, сопротивляющемся навязанным условностям, парящем над мирской суетой и болотом низменных потребностей, виднеется прообраз свободного, НАСТОЯЩЕГО человечества.

Свободное общество не может строиться на принципах господства и подчинения, ибо такая иерархическая Система всегда имеет в основе своей ложь и насилие. Единственно подходящим фундаментом для построения такого социума может являться иерархия братолюбия, при которой нет места отцам народов и лидерам наций, нет старших братьев и паршивых овец. А процессы управления и подчинения реализуются не иначе как на основе взаимной заботы и уважения, преданности и дружелюбия, поддержки и взаимосотрудничества, милосердия и любви. Не Церковь должна служить обществу посредством конфессий – мертвых финансово-политических институтов, но само общество должно соделаться Церковью. Новое общество должно стать братством людей, «поклоняющихся в духе и истине», а не по книгам и правилам. Одной дружной семьей, члены которой взращивают в себе лишь одну добродетель: ЛЮБОВЬ, отменяющую и ниспровергающую любое зло, питающую и освящающую любое благо.

«Но это неосуществимо!» – проскрежещет Система про идею создания общества Новой эры. И миллионы людей-автоматов послушно повторят механическим хором: это неосуществимо. Косный ум среднестатистического индивида до последнего будет цепляться за лживые ярлыки, фальшивые лозунги и мишурные ценности, навязываемые ему Системой. Одним словом «утопия» Система перечеркнет любые практические начинания в области общественного переустройства, высмеяв перед обывателем саму возможность больших перемен. Одним эпитетом «коммунизм» вызовет кислые мины на лицах людей, до сих пор твердо уверенных в том, что коммунизм есть советская власть плюс электрификация всей страны.

Человечество с такой покорной радостью превратилось в стадо потребителей комбикорма и производителей шерсти, мяса и молока, – что этот манифест, увы, не рассчитан на широкую массу. Ушли в прошлое времена, когда десятки тысяч людей, не желающих растворять и разбалтывать свое яркое «я» в мычащем и блеющем «мы» присоединялись к движению хиппи, к битникам и другим нонконформистам, предлагавшим людям иной способ восприятия жизни. Система сделала все, чтобы обречь на провал зарождение новых социальных течений, противящихся ее непререкаемой власти. Сегодня она подавляет в зародыше любую попытку привнести в мир чуждую Левиафану идею.

Инакомыслящие подвергаются жестким, централизованным и управляемым нападкам бешеных псов: отупленных левиафанской пропагандой юных выродков из политизированных молодежных обществ «тявкающих вместе», «марширующих в ногу», «идущих в погибель», и прочих «нашистов». Опытные левиафанцы стоят в это время за кадром, натаскивают и дают команды одураченным и оболваненным юношам и девушкам, восхищенных стоянием в строю, отбивающих чеканный шаг на плацу Системы, салютующих и марширующих в ногу со звучным, звучащим ныне на всю планету ритмом – ПОСТУПЬЮ МЕРТВЫХ.

Но я отказываюсь внимать этой поступи! Отказываюсь ходить в ногу! Отказываюсь ставать в ряды! Отказываюсь строить Вавилонскую Башню! Я отказываюсь жить мертвым! Я за новое, НАСТОЯЩЕЕ человечество. То, что придет на смену изжившему себя виду духовно мертвых людей, и заявит свои права на планету.

***

Ультрамариновый предрассветный сумрак. Скомкались в пух черные перья ушедшей ночи, и голубые снежинки звезд тают на розовом языке восходящего солнца. Еще не успела заняться заря, как мы с друзьями пустились в дорогу. Трасса совершенно пуста. Лишь незадолго перед поворотом на грунтовку, ведущую в горы, нам попадаются первые встречные автомашины. Змеей обвившая косогоры, выстилается перед моим взором дорога в неизвестность, в новую неизведанность. Будущность зыбка и многообразна. Я наблюдаю ее как бы в обратной перспективе, вглядываясь в свое настоящее из отблеска себя «послезаврашнего». Я пытаюсь прозреть грядущее, но вижу лишь себя за написанием этой повести.

Дорога устало карабкается в гору. Под колесами старого армейского уазика сочно и хрустко бранятся камни и щебень. В открытые окна врывается душистая свежесть раннего утра. Километр за километром мы преодолеваем запущенную грунтовку, раскисшую от пролившихся на нее за последние дни и ночи дождей. Тропически изумрудный кустарник живым забором возвышается по обе стороны узкоколейки. Длинные колючие лианы заполонили пустоты меж рослых,замшелых стволов. Ветви их тянутся в окна, упорствуя отхлестать наши лица. Над зарослями, возвышаются покрытые ворсистой шубой утесы: позеленевшая бронза с отливами меди и чистого осеннего золота.

На склонах гор местами гнездятся одинокие домики. Как грибы, торчат из кипучей растительности оставленные кем-то когда-то жилища. Органично врастя в среду первобытной природы, они словно образовали грибницу: она некогда была живой, но теперь охладела, иссохла. Ждет, когда новые люди вдохнут в нее жизнь, принесут свет, тепло и уют, укрепят нити добрососедства и горстями разбросают по воздуху споры новой жизни. Люди – не насекомые, не муравьи и не пчелы. Люди – виноград, пшеница, грибы. Настоящая жизнь возможна лишь когда у человека есть не сота, а корень, когда нет нужды тесниться в переполненном улье, устраивая друг с другом грызню за кусок места под электрической лампочкой. Солнца хватит на всех. Виноград не воюет за солнечный свет, и грибы не пожирают друг друга в войне за ресурсы.

На коротко стриженном взгорке, который мы огибаем на одном из крутых поворотов, высится одинокое деревцо: налившаяся спелыми плодами дикушка-хурма. Давно сбросила листья все до единого, но исполнилась плодовой оранжевой тяжести. Мне чудится ДРЕВО. Оно выросло некогда из малого семени и налилось жизнью. Почки распустились в листья, благоухали цветы, крепилась плодовая завязь. Но пришла осень, а с ней холод и морось, и сброшены листья. Лепестки цветов давно облетели, увянув, зато налилось соком спелое диво и жаждет плюхнуться оземь, рассыпав в почву небытия зерна новых творений. Наступила зима, Древо Жизни высохло, голо, настает время падать плодам. Сгниет и истлеет их кожица, будет склевана птицами мякоть, но семена падут в почву, чтобы населить собой бесконечный лес мирозданий.

На полпути к месту нашего следования дорога превращается в вязкую маслянистую кашу. Уазик буксует, увязнув в грязи едва не по днище. Беспомощно и натужно прокручиваясь, колеса вклеиваются в самородную ловушку все сильнее и глубже. Оставив машину, мы разбредаемся кто куда на кратковременный отдых от тряски. Немного оторвавшись от спутников, я прохожу вперед по тропе и останавливаюсь над обрывом отвесной скалы, опоясанной тонким ремешком автодороги.

Надо мной нависает кобальтово-серый утес, затянутый мшистым ковром. Внизу мирно покоится зеленое море смешанных многолетних лесов. Далеко впереди открывается розоватая в лучах раннего утра гряда могучих горных хребтин. Их остекленные хрусталем верхушки окроплены золотой пудрой восходящего солнца, а подножья затянуты плотным и пестрым лесным одеялом. Воздух бел и прохладен, хрустально чист, как это бывает только в горах.

Присев на корточки у края тропы, я плыву на волнах тихого восхищения. Маятник качается в Светлое. Как морской вал, как лавина, как столп звездного пронзительного свечения накатывает на сердце неодолимая радость. Словно остудили перегревшийся двигатель, остывает утомленный недавней жутью и страстью мой разум, расслабляется измотанное напряжением тело. И вместе с ощущением мира в душе, в нее вселяется утраченное в далеком младенчестве счастье от осознания полноты собственного бытия: Я ЕСТЬ.

Счастье рядом. Только протяни руку, только дай волю сердцу, только выпусти из клетки томящийся под замком разум, и ты обретешь его в сознании Сущего. Нет нужды жить в несчастье и делать несчастными всех окружающих, жизнь можно выбрать. Эта священная и святая способность заложена в нас нашим общим глубинным Сознанием, нашим благодатным Творцом, любящим небесным Отцом. Мы можем выбирать то и это. Мы можем управлять своей жизнью во зло или направить во благо. Нет границ и ограничений кроме тех, что мы создаем себе сами. Наш мозг работает на какие-то сотые доли от своих потенциальных возможностей. Все способности творить, конструировать и реконструировать матрицу бытия заложены в нас.

Сотворение мира – это со-творение богов, единых в Едином и Единственном БОГЕ. Со-творчество – наша способность, наша задача и наше бесконечное счастье. Когда перестанем мы рушить, убивать и насиловать, когда прекратим создавать преисподнюю на земле, вырывая с корнями ростки всякой жизни, мы духовно преобразимся для Нового. Возродимся в качестве Настоящих Людей, оправдывающих богоданный образ свой и подобие. Такая качественная трансформация станет залогом обновления человеческого бытия. Духовное Преображение установит совершенное царство Нового богоподобного человечества, живущего в неразрывной связи с Творцом. Установит новый Золотой Век на Земле. И откроет источник Жизни, дающий людям бессмертие.

До меня доносится беззлобная ругань: Турки, совместно с нашим проводником и водителем, извлекают транспорт из западни. Я спешу к уазику на подмогу, и вскоре мы снова движемся в путь. Солнце рвется к зениту. Яростно пьет его жаркий огонь природная зелень, стремясь впитать его щедрый дар впрок перед наступающим сезоном дождей. Дорога одолевает сопку за сопкой, тянется вдоль прорезавших друг друга ущелий, пробивает леса, поляны и косогоры. Наконец она становится ниже и уже, почти уже невидна, и вдруг обрывается пустотой, под которой шумит, завывает река.

Дорогу размыло первыми предзимними ливнями. Дальше идем пешком, ступая на узенькую тропинку в ущелье. Под нами недовольно бурлит почти черная от селевых потоков Гума. На каменистых островках, выдающихся вверх из-под яростного течения, скрипят и болтаются набросанные потоком деревья. Пни-плавуны, толстые ветви, целиковые стволы узловатых самшитов и грациозных акаций вырваны с корнем. Наш проводник цокает языком: автомобильная дорога раньше вела вдоль берега прямо к мосту, но прошедшим на днях половодьем ее начисто смыло.

Растянувшись цепочкой, мы осторожно следуем по тропинке вдоль отвесного крутого обрыва, рискуя свалиться прямиком в бушующие потоки. Гигантской могучей трещиной перед нами растянулось ущелье. Высокие стены гор надежно прикрывают его от шумов, запахов и бесконечных информационных потоков беременной адом цивилизации. Звуки живой природы создают невесомую шелковую пелену, закутавшись в которую обливается слезами мой утомленный гулом Матрицы разум. Вдали виднеется старый, обветшавший от времени мост через реку: настил из плотно подогнанных бревен над основанием из дюжих бетонных быков.

Взгляд мой направлен на ту сторону речки. На невысокой сопке, в обрамлении старых деревьев и разрушенных недавней войной построек, съежилась под неутихающим горным ветром крошечная обитель. Невысокая кольцевая ограда из крупного речного камня, жилая и хозяйственная пристройка, серый каменный храм впивается в небо остроконечной башенкой со строгим серебристым крестом. Седой даже на вид, серьезный от осознания собственной древности и важных религиозных событий, происходивших здесь пятнадцать столетий назад, монастырь проникнут безмолвием. Миниатюрная крепость духа посреди ярой абхазской природы. Взгляд лобызается с ним, а сердце поет гимны радости: ЭТО ОН.

Я достиг своего пристанища. Впрочем, это не конец пути, а только его начало. Временная остановка перед тем, как я возьмусь растолкать всех, кто не хочет дожидаться, пока прозвенит всеобщий будильник. Ведь тогда не у кого будет спрашивать: который час. Настанет миг Суда над всякой разумной и дышащей плотью, и незыблемое стряхнет с Себя блики иллюзорного мира. Мироздание поднимется дыбом и вытряхнется как простыня на все стороны Бесконечности, и тогда…

…из недостижимой дали, из запредельного горизонта Вселенной доносится хоровой петушиный крик предрассветного часа. Одним рывком, как расправленное одеяло, разглаживаются морщи обветшалого мира. Под воздействием неотвратимого Скончания Времени, иллюзия пространства взметается в кладези породившего его Сознания и осыпается на выбеленную от всяческих представлений чистую доску. Материя уплощается в знаки и символы. Время заиндевает в безвременности. С быстротой грозовой молнии реальность комкается в своем ЕСТЕСТВЕ.

Иллюзорный мир гаснет, разбросав столпы искр, а люди-сполохи цепенеют в сознании Вечных Принципов. Бушует всюду пожар неугасимого Духа, испепеляющий все, что не имеет в себе Источника Жизни.

Вспомнили. Едва загремели слышимые всем и повсюду небесные трубы, как с резким и неожиданным для них самих «ВЯК!», кратким «ОЙ!» люди вспоминают Себя и понимают, что спали, и что настала пора пробудиться. Не люди уже – ИМЕНА. Символы, души Единого, сохранившие о себе Вечную Память.

Золотой жаркий Свет, всюду свет, объемлющий каждое имя. Неустанное вознесение в беспредельные небеса, Мир и Покой. Озаряемы Светом, согреваемы теплотой божественной негасимой лампады, сопричастные ей души питаются благодатью от Источника Жизни.

Я вижу толпы, сонмища людских имен, соединившихся в НЕДЕЛИМОМ. Словно смазанные раствором кирпичики, они стоят в струнку как единое целое. И они все теперь ОСОЗНАЛИ.

Я вижу прямо перед собой родных мне людей. Мы знаем друг о друге все – абсолютно. Что мы думали, чем мы жили, что мы чувствовали в земной жизни. Нет больше вопросов и незачем их задавать. Есть абсолютная ИСТИНА БЫТИЯ, и она наполняет сознание душ Сущего НЕВЫНОСИМЫМ блаженством.

Нечем слышать и говорить, но духовный слух внимает, а голос обращается в хоровое пение. И мне ведомо, что песнь эта будет НЕСКОНЧАЕМО долгой. Мы сами становимся гимном. Вечной осанной Творцу, совершенной мелодической гармонией Жизни. Она впитывает меня без остатка. Я воспаряю и сливаюсь с остальными просветленными душами. Мое «я» будет расплавлено в «МЫ», и как драгоценный металл, мы станем отныне единым слитком, монолитом, философским камнем божественного бессмертия.

Ноябрь 2006 – январь 2008

Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. МАТРИЦА

1. Начало

2. Онже

3. Бабловка

4. Пристанище

5. Матрица

6. Хлеб

7. Движ

8. Батарейки

9. Оцифрение

10. Банкоматрица

11. Загрузка

12. Системасис

13. Темасистема

14. Метасистема

15. Апокалипсис

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ПЕРЕЗАГРУЗКА

1. Перезагрузка

2. Перемрак

3. На грани

4. Бегство

5. Настоящее