Харон [Майкл Дискейн] (fb2) читать онлайн

«Оглядитесь вокруг, но будьте внимательны:

уверяю вас – здесь всё не так,

как может показаться на первый взгляд…

а может быть, даже на второй».

(с) забытый историей бродячий философ.

«If you can dream it, you can do it».

Уолт Дисней.

1

Вода шепчет мне. Волны переговариваются, делятся друг с другом тайной потерянных душ и иных миров, иногда посвящая в свой загадочный диалог меня, их слугу и их хозяина. Воды Ахерона могут быть тише бесконечного одиночества, а могут разрушать скалы, затягивать их на дно холодным водоворотом судьбы, из которого уже нет никакого выхода. Сегодня же было тихо и спокойно.

Ахерон молчал, волны были безмятежны и ничего не говорили мне. Конечно, я, как и всегда, слышал голос стихии, но она будто замкнулась в себе, повернулась ко дну и не хотела глядеть на тусклое, затянутое постоянно густым туманом солнце. Бывало, что река как-то особенно реагировала на моих пассажиров, да так, что грозилась перевернуть мою лодку – хотя, разумеется, вода не сделает этого, покуда я не захочу, а желание искупаться в холодных тёмных водах Ахерона у меня никогда не возникало.

Да, иногда река словно отвергала тех, кто сидел перед мной, но иной раз, напротив, становилась чище, легче, она превращалось в зеркальную гладь, которая совсем не препятствовала движению моей лодки, а даже подталкивала. Наверное, вода знала, какая участь ждёт пассажира в конце пути, за Чёрными Скалами. Ахерон знал больше, чем я, но никогда не говорил, что там, в конце. Возможно, в моём существовании в противном случае было бы ещё меньше смысла… не знаю. Я не люблю об этом думать.

Пассажир не смотрел на меня – наверное, одного недолгого взгляда ему хватило. Что ж, его можно понять. Я и сам был не в восторге от своего отражения, которое временами вырисовывалось на воде. Поэтому я был благодарен Ахерону хотя бы за то, что вода его часто была мутна и темна, как головная боль.

Пассажир смотрел в туманную даль, туда, куда направляла нас река, и, вероятно, думал о своей участи. Берегов не было видно – только туман и вода. Когда мужчина садился в лодку на Берегу Оставленной Надежды, я вполне успел разглядеть его внешность. Ростом он был ниже меня на две головы, хотя среди людей он наверняка не считался низким. Плечи его были узкие, но крепкие, его тело выглядело жилистым; можно было догадаться, что в прошлом мужчина не гнушался тяжёлой работы, не проводил жизнь на диване в ожидании чуда. Волосы на его голове были обстрижены коротко, но на щеках и подбородке выступала щетина. Седая щетина. Цвет глаз я также запомнил сразу, благодаря их секундному взгляду в начале, – светло-голубые. Он был в чёрных одеждах. Разумеется.

Царило молчание, разве что Ахерон шептал что-то. Я никогда не начинал диалог первым и не должен был. В конце концов, пока человек в моей лодке не заговорит, мы никогда никуда не доплывём, а поскольку мне торопиться некуда, я никого и не подгонял. Думаю, рано или поздно об этом догадывался каждый. И вот мой сегодняшний подопечный наконец сказал:

– Наш путь будет долгим, так ведь? – он всё так же смотрел в туман.

– Не знаю, – сказал я. – Это зависит от тебя, не от меня.

Прошло ещё минут десять, прежде чем мужчина снова заговорил.

– Что я должен сделать? – он взглянул на меня, и я прочитал больную тоску в его глазах, которые когда-то были кусочками бескрайнего неба.

– Перед твоим взором представляются картины. Я не знаю, какие они. Я не могу знать. Тебе нужно описать их, рассказать мне.

– Это… – он сглотнул, – это мои мысли… мои воспоминания, да? – он отвернулся, вновь уставился в туманную даль.

– Да. Твои. Они только твои. И ты видишь всё так же реально, как и в жизни. В той жизни, – сказал я, сильнее налегая на весло.

И снова – молчание. Я привык к этому. Тишина – это мой мир.

– Кажется, так просто менять весь мир по своей прихоти, просто из-за того, что в твоей гнилой голове появилась и прижилась мысль, что одни люди могут быть выше других, – в его реплике не было эмоциональной оценки, манера была однотонна и тягуча, слова текли, как смола из корней подземного царства.

Я глядел на него, представляя, прелюдией к какому повествованию могли служить эти слова.

– Ты был политиком? – спросил я, не сводя с него пристального тёмного взгляда.

– В каком-то смысле… – нехотя ответил тот. – Нет, скорее, я был против политики… скажи, а зачем тебе всё это знать? Я никогда не думал, что дойдёт до такого, но… я знаю, что ты не человек. Зачем ты слушаешь исповеди людей?

Он держался очень неплохо. Я видел его страх только в самом начале, когда встретил его, выходящего из тьмы, на Берегу Оставленной Надежды. Тогда он, как и все люди, пытался приспособить своё бедное сознание, отягчённое материальным миром, к новым условиям, к чему-то чуждому, невероятному и тёмному, к тому, чего просто не могло быть. В конце концов, отбросив теорию о бьющемся в смертельной агонии мозге, выдающем весёлые, сменяющие друг друга под звуковое сопровождение картинки, он быстро понял, что всё – вполне реально, что отсюда никуда не убежать, не скрыться от меня, высокой фигуры в серо-чёрной мантии, глаза которой не видны в беспросветной тьме под капюшоном. Я стоял я на берегу, опершись на весло, и терпеливо ожидал, пока мой гость смирится с поражением рационального мышления. На это могло уйти несколько часов – если я не ошибаюсь, то примерно такое время и требовалось чаще всего, но точнее сказать не могу: я не помню личности и истории своих пассажиров, лишь какие-то детали, которые могли быть и предметом памяти, и предметом воображения, которые оставляли общее впечатление о моей рутинной работе.

Мужчине понадобился всего час, чтобы прийти в себя.

– Зачем? – сказал я. – Знаешь, мне кажется, если никто не будет перевозить людей здесь, Ахерон просто поглотит их мёртвыми водами. Река по-другому не может. Вы – чуждые этой стихии. Так что без сопровождающего, выходит, никак. Так уж вышло, что это я. Я везу людей навстречу их участи, но мне неведомо, кто я есть. И мне так же неведомо, когда я начал это делать. Я больше ничего не знаю.

Мужчина ответил не сразу, а поразмыслив несколько минут.

– Я был атеистом. Но, конечно, несколько раз я задумывался о том, что по ту сторону, но… я так и не склонился ни к чему. Иногда, правда, в голову приходила мысль, что, быть может, я ошибаюсь, и что-то есть… но… я думал, что если атеизм ошибается, то там будет что-то… что-то другое. – Он повернулся ко мне, – во всяком случае, не оживший миф из… античности, судя по всему.

Я неслышно усмехнулся, чего он не заметил. Мне не раз доводилось слышать подобное, и всякий раз подобное меня веселило.

– Харон, так ведь? – с интересом в голосе спросил пассажир, но взгляд его был до бесконечности равнодушен.

Я кивнул.

– Ты знаешь, кто я. Теперь расскажи, что ты видишь. Я не имею права торопить, но должен сообщить, что иначе мы будем плыть вечно.

– Да, – лишь неопределённо ответил тот, а дальше – снова тишина.

Пожалуй, я никогда не смогу ощутить то, что ощущает человек, которого тёмная нежить, вооружённая веслом, везёт невесть куда. Наверное, эти ощущения не из приятных. Но тут уж ничего не поделать. По крайней мере, я мог догадываться, что едва ли кто-то хотел задерживаться в моей компании надолго.

Волны зашептались оживлённее, и, хотя я не мог разобрать, что они говорят, это служило знаком к тому, что сейчас мой пассажир начнёт рассказ. Скорее всего. Ахерон не ошибался.

– Я вижу себя в свой спальне, – произнёс мужчина слегка дрожащим голосом, но с каждым новым словом этот голос креп. – Это мой последний вечер дома, последний вечер с женой и сыном. Я надеялся, что ещё увижу их, но… в глубине сознания я знал, что этого не произойдёт. Но всё же надежда не исчезала… это очень больно – точно знать что-то, но надеяться на обратное. Это слабость, но, наверное, только эта слабость отличает человека от бездушной твари.

Чем больше он погружался в свой рассказ, тем отчётливее его видение прорисовывалось в тумане вокруг нас. Теперь я смотрел не на него, а в серую, мутную дымку тумана, которая постепенно уступала место другой реальности. Реальности сознания этого человека.

Я увидел его самого, сидящего на полу, а на его коленях – мальчика лет семи. Мальчик смеялся и что-то говорил. Я не мог разобрать слов. Я увидел кровать. На ней, свесив ноги и слегка болтая ими, сидела женщина. Она была лет тридцати, наверное, и у неё были золотые волосы. По-настоящему золотые. Очень красивая женщина.

Она переводила взгляд то на сына, то на мужа и улыбалась. Но в улыбке её просматривалась тоска, и в глазах её стояла боль, которую она скрывала от ребёнка. А в глазах мужчины стояли слёзы, которым он не позволял вылиться.

Мой пассажир говорил всё увереннее, но я не слушал его. Я смотрел.

Вот мальчик, счастливый и безмятежный, отправляется спать, он ещё не знает, что никогда больше не увидит отца. Супруги остаются вдвоём, они ложатся на кровать и замирают: её голова на его груди, он прижимает её к себе, вдыхая запах её волос. Они молчат, и в молчании наступает холодный рассвет. Оба они бледны, как смерть. Женщина плачет. Муж в последний раз целует её, так крепко, как, должно быть, целовал лет десять назад. Он уходит, тихо затворив дверь… и снова туман.

Мужчина перестал говорить.

– Я знаю, что это самоё сильное твоё воспоминание; оно не только навсегда отпечаталось в твоём сознании, но и стало основным наполнением твоей гаснущей души. Может быть, вместе с твоей волей это воспоминание останется даже после конца.

Он смотрел в туман и содрогался, не оборачиваясь.

– Но ты видишь и другие картины, я чувствую. Тебе нужно заново пережить всё, что наполняет твои чувства.

Я абстрагировался от любого шума, выключил слух и стал всматриваться в туман, в ожидании новой картины. Прошло минут десять, прежде чем что-то начало проявляться.

Мужчина был в тени какого-то огромного стеклянного здания и был не один. С ним стояли девять человек, мужчины и женщины в тёмной одежде, все – промокшие под ледяным ноябрьским дождём. Дверь, ведущая в стеклянный храм, вершина которого растворялась в тучах, зияла чернотой тартара – при взгляде туда даже мне стало не по себе. Не знаю, что это было, но каково же было всем этим людям? Наверное, над ними довлел ужас. Но я не могу говорить за них.

На этот раз я слышал всё, что они говорили. Мой пассажир – точнее, тот, кем он был раньше – произнёс:

– Мы все знаем, на что идём. Все, кто остался со мной, подписался на тяжёлую смерть. Но подписался за правду, как бы её не попирали грязными тяжёлыми сапогами, за свободу, что есть отражение свободы духа. Вы понимаете, что многие люди даже не узнают о том, что мы пытались сделать, а большинство из тех, кто узнает, – не поймут нас и посмертно осудят, они не поймут, что мы сражались за них. Но пусть это вас не смущает! В мире правда доходит лишь до единиц… но она живёт в нас, и пусть мы исчезнем, но с осознанием истины и своей свободы.

Люди отреагировали аплодисментами, тихими, но дружными. Они улыбались – я всегда поражался способности человека осознанно идти на смерть с улыбкой на лице.

– Вспомним того же Локка, друзья, и других мыслителей, которые в своих трудах выразили мысль, что всегда жила в человеке, что заложена в него самой природой: мы все одинаковы, и все в равной мере имеют право на счастье. Всё это банально и сказано тысячу раз, но… истина не перестаёт быть истиной из-за того, что люди пытаются её извратить. Адская паутина властей-кукловодов охватила весь мир, и в нём уже не осталось места, где бы ни жил паук. Возможно, человек уже никогда не станет свободным от себя самого, от других представителей homo sapiens, но борьба всегда имеет смысл. Пусть даже в человеке не останется надежды, но он всякий раз будет бросать вызов театру абсурда, ибо он презирает его, ибо ставит себя выше боли и страдания. Так и Сизиф призрел свою участь вечно поднимать на гору камни. Сделаем же то, что должны.

И они вошли в зев стеклянной башни, будто нависшей над землёй дамокловым мечом. Я понял, что они собирались кого-то убить, того, кто не давал им жить. Может быть, это был какой-то вельможа, может, правитель города, а может, император-тиран. Я не знаю, как они добрались до сюда и почему их ещё не убили. Однако в конечном итоге оказалось, что они близки к этому. Как и предсказывал тот, кто вскоре оказался в моей лодке, никто из них не вышел из башни живым. Они убили много солдат, но, видимо, не смогли осуществить свой план, каким бы он ни был, не смогли убить властителя.

Я чувствовал то, что чувствовал мой новый знакомый, умирая. У него не было ощущения какой-то горечи, что он не смог добраться до цели, он чувствовал боль лишь из-за того, что больше не увидит сына и жену. Боль вонзалась в грудь раскалённой сталью, несмотря на то что он знал всё наперёд.

– По-другому ты не мог поступить, ведь так? – спросил я у него, когда видение исчезло.

– Да. Я выбирал между своей смертью и смертью самых дорогих людей, – он вдруг резко повернулся ко мне, пристально всмотрелся в мои глаза, хоть сам и не мог видеть их. – Послушай, ты можешь сказать мне, живы ли они? Удалось ли им сбежать? Она… она должна была в то же утро взять сына и путями, которые я долго продумывал, уйти… они живы?

– Я не знаю. Это основная причина, по которой я не могу ничего тебе рассказать. Но я не уверен, что рассказал бы тебе, если бы и мог знать.

– А ты прямолинеен, – он повернулся обратно к туману.

– Да. И я говорю правду.

– Не сомневаюсь. Тут уже никакая ложь ничего не стоит.

– Верно.

– Выходит, я даже сейчас, после смерти, не знаю, как они…? Я смогу… узнать это, когда… всё просто закончится?

Я не ответил и только смотрел на него.

– Ах да, ты же ничего не знаешь… – в его словах было столько тоски, что, казалось, сейчас она обретёт некую субстанцию и слова станут тяжёлым потоком, который сможет даже потопить лодку.

Я сочувствовал ему, насколько умел. Этого я не был лишён.

– Скажи, наверное, ради идеи свободы и истины ты совершил много зла? – спросил я несколько неожиданно для самого себя. Обычно я не задаю напрямик таких вопросов. Но, подумал я, ему будет легче продолжить рассказ или вызвать ещё видение, если я наведу его на них; ему будет легче сконцентрироваться на своих чувствах и настоящих мыслях, а не на отзвуках их.

– Пожалуй, так и есть. Много. Я осознавал, что совершаю зло, но в моменты, когда это происходило, совесть чувствовала себя в порядке… ну, я так думал. Такие переживания были приглушены оправданием моих действий. Я искренне верил в своё дело, я знал, что рано или поздно мой вклад в достижение человеком свободы станет ощутим. Можно сказать, что я приносил совесть в жертву идее… как и людей, впрочем.

Он затянул с продолжением на пару минут. Можно было подумать, будто он пытается сосчитать всех, чью жизнь отнял, но я догадывался, что сейчас он просто думает о другом.

– Каждую ночь я вижу мёртвых людей… видел, точнее… – он посмотрел на небо и увидел лишь всё тот же туман, сквозь который не пробивается солнце.

Могу понять, подумалось мне.

Он продолжил:

– Так вышло, что от моей руки умирали не только воины, что стояли на страже тирании, но и простые люди, те, ради кого я и боролся с несправедливостью. С этим тяжело смириться, но это – часть войны, какой бы священной она ни была. Мой враг прикрывался стариками, детьми, инвалидами… прикрывался во всех смыслах – дурил головы своим телевидением, своим интернетом, газетами и книгами, на улице и в домах, днём и ночью; а при настоящих столкновениях и беспорядках он брал людей как живой щит, и мне ничего больше не оставалось…

– Но выбор есть всегда, – произнёс я, не сводя с него глаз.

– Да… выбор есть. И выбор всегда один: умереть или жить, сдаться или сражаться, отказаться от любви или любить. С подросткового возраста я решил для себя, какую сторону принять, какой выбор сделать. И я сделал его. Так что и жалеть не о чем.

Он смолк и ничего больше не говорил. Молчал и я, вглядываясь в туман в ожидании ещё одного видения. И оно появилось. Я увидел моего пассажира, но он был моложе лет на пятнадцать, и я увидел её, девушку, что разделила его взгляды, разделила его жизнь и подарила ему сына. Это была их первая встреча, и именно этот момент стоящий передо мной человек хотел унести в вечность. Он хотел завершить путь с любовью. И он завершил его.

Какова его участь, знает только он сам. Ну, и Ахерон, конечно. Только ни один из них не поделится этой тайной со мной: один не может, а другой не желает.

Как только мы достигли Чёрных Скал, поплыли под ними, туман сгустился так, что даже я уже ничего не видел, кроме него. А когда лодка вынырнула из тёмно-серой дымки, пассажира уже не было. Я ощутил печаль.

Странно: я живу – вернее, существую – целую вечность, что даже не помню, как я появился, но всякий раз, когда я прощаюсь с пассажиром, я ощущаю печаль будто впервые, словно это – мой первый собеседник. Так было и сейчас.

Ну, а теперь назад – к Берегу Оставленной Надежды. Вода шепчет мне, что скоро появится новый человек.

2

Пассажир задерживался. Я стоял на берегу, недалеко от моей хижины, которую я посещал довольно редко, и всматривался в темноту под сенью высоких окаменевших деревьев. Моя лодка домчалась до берега быстро, поэтому я успел зайти в свой маленький дом, в котором, кроме кровати и зеркала, не было ничего. Так у меня даже складывалось ощущение, что я над чем-то властен здесь – но, конечно, это не так. Наверное, это может показаться странным, но и мне – нечеловеку – нужен сон, нужны отдых и время, чтобы привести в порядок туманный пучок мыслей и смыслов, копошащийся в моём тёмном сознании; чтобы порефлексировать. Разные пассажиры вызывают разные мысли, и часто мне нужно осознать их и переосознать.

Я заметил, как тёмное пространство под деревьями становилось ещё темнее и гуще. Наконец там показался человек. Это был мужчина, и опять в тёмной одежде. Создатели Вселенной, видимо, больше всего любят чёрный цвет, они любят тьму.

Он был ниже своего предшественника и тоще, выглядел молодо, лет на двадцать пять. Тёмно-русые короткие волосы, небольшая борода и зелёные глаза, безумно бегающие по сторонам. Когда взгляд его остановился на мне, зрачки его уменьшились вдвое. Понимаю, я и правда страшен, даже несмотря на капюшон, скрывающий моё уродство.

Он взялся руками за голову и осторожно сел наземь, словно опасаясь, что поверхность провалится куда-то вниз, в тартар. Теперь мне нужно ждать неопределённое время, пока человек осознает своё положение. Всё как всегда. Но, как я уже говорил, срок приспособления очень редко превышал несколько часов. Я взял весло, опёрся им о землю и застыл, закрыв глаза. Они откроются сами, когда будет нужно.

Это произошло где-то через полчаса. Быстро. В последнее время мне попадаются крепкие люди. Я шагнул к нему и протянул руку, ничего не говоря. Парень медленно встал на ноги и направился ко мне. Он понял, что к чему. Раза два бросив на меня взгляд, он залез в лодку и сел на её дальнем краю. Я последовал за ним и оттолкнулся веслом от берега. Лодка поплыла, речные воды подхватили её, и спокойное течение понесло нас навстречу судьбе. Не моей судьбе.

Молодой человек повернулся ко мне и произнёс:

– Это – что-то вроде чистилища? – его голос был негромким, но уверенным.

– Ты можешь называть это как хочешь, – сказал я. – Чистилище, наверное, – не самый плохой вариант. Но не мне об этом судить.

– Я представлял всё это по-другому… – неопределённо произнёс он, а я ждал продолжения, хотя и можно было догадаться, о чём он. Для этого не нужно обладать сверхразумом. А у меня его и не было.

– Вопрос жизни после смерти был важен для меня с детских лет, но, по мере взросления, я отодвигал ответ на него. В конце концов, думал я, это произойдёт не сегодня и не завтра. Но вот я здесь, и я не был готов. Я… так привык жить и я хотел жить дальше, но… что уж теперь… я ведь… я ведь был счастлив, не смотря ни на что: у меня было дело, которому я посвятил жизнь, у меня была любовь… и ещё… о Боже, я не помню, как я умер. Может, всё это просто сон? Очень живой и правдоподобный сон, осознанный… как реальность…

Такие разговорчивые пассажиры попадались мне не часто, насколько я помню. Но, конечно, следует понимать, что болтливость здесь вовсе не свидетельствует о том, что человек много говорил в той жизни, что был пустословен и не умел слушать. Быть может, всё было совершенно напротив. Утверждать точно я не могу и не имею права.

– Это не сон, – сказал я. – Возможно, я опечалил тебя своим ответом, но моё дело – говорить людям правду. Ты умер.

Мужчина опустил взгляд на дно лодки, но затем посмотрел на меня и произнёс:

– Я не знаю, ангел ты или демон – но, может, это и не важно сейчас… после смерти душа ведь ничего уже не в состоянии изменить.

– В состоянии, – ответил я. – Это в твоей власти. Ты всё вспомнишь и переживёшь всё заново. Только после этого ты узнаешь свою участь. Без меня.

Он заговорил снова только через три минуты.

– Знаешь, ты похож на одного персонажа из древнегреческих мифов. Я читал их.

– Не исключаю. Но я не читал древнегреческих мифов.

– Мне трудно удержать в голове, что истина была в мифах, которые никто не воспринимал иначе, чем артефакт, культурное наследие… может, ты – только наваждение, а за тобой скрывается дух тьмы или Бога…

– Не знаю. Всё может быть.

А он долго рассуждает о религиях и мифах. Интересно, какой толк этот человек видит в объяснении данности, на которую он не может повлиять, в чём он уже сам убедился?

– Кому ты служишь? Кто стоит за всем? – он взмахнул рукой, указывая на туман вокруг.

– Мне не дано этого знать. Я не ведаю, кто меня создал. Я лишь знаю, что должен перевозить людей.

– Ладно… это и правда уже не важно, – сказал он, будто отвечая на мои недавние мысли. – Всё не имеет значения. Я начал вспоминать свою смерть…

– Сейчас перед тобой явится видение, картина из твоей жизни. Тебе нужно следовать за ней и не убегать от неё. Сосредоточься.

Он не ответил, и я приготовился вместе с ним погрузиться в его воспоминание. Туман сгустился, обрёл форму, картина из сознания человека начала материализовываться. Я увидел двух людей, сидящих рядом, каждый – на своём кресле. Один из них – мой пассажир, вторая – молодая женщина с тёмными волосами, взятыми в хвост. Её карие глаза глядели прямо перед ней, пронизывая пространство, устремляясь вдаль, а руки сжимали какую-то окружность, сделанную, кажется, из резины. Мир вокруг них стремительно двигался… или они, разрезая воздух стрелой, неслись куда-то. Они – в какой-то повозке, подумал я, колеснице, мчащейся со скоростью ветра.

Губы девушки были поджаты в гримасе лёгкой обиды. Я с трудом оторвал от неё взгляд и посмотрел на парня. А он не смотрел на неё, он глядел, как мир проносится перед глазами, но будто и не видел ничего. Глаза его были пусты и печальны. Девушка на секунду взглянула на него, но тут же отвернулась, снова уставившись вдаль и прикусив нижнюю губу. Они молчали, но вдруг мужчина повернулся к ней и положил руку на её колено.

– Сонь, ну, прости меня, пожалуйста, ради Бога, прости, я не хотел тебя тогда обидеть. Я плохо… плохо выражаю мысли, я тогда не то хотел сказать и… просто был не в себе.

Она сбросила его руку и, не глядя на него, ответила:

– Плохо выражаешь мысли? Однако, дорогой мой, тебе это не мешает писать свои дурацкие рассказики и продавать их. У тебя же еще два рассказа в столе лежат! Не говори мне, что плохо выражаешь мысли – я знаю, что ты умеешь их выражать, как никто другой. Я все твои рассказы читала, Дим. Я читала всё, что бы ты ни написал, что бы ни выдумал своим ненормальным сознанием…

– Сонь…

– Нет.

– Сонь, ты же знаешь, что это правда. Ты лучше всех знаешь, что я… что написать страницу – это одно, а выяснить отношение… нет, уточнить что-либо с другим человеком – это другое. Тем более с тобой.

– Тем более? Тем более со мной? – она покосилась на него, усмехнулась, топнула ногой, и мир за окном стал пролетать ещё стремительнее.

– Соня, сбавь скорость…

– Тем более со мной? Тебе тяжело? Ну, ты так и написал на своих последних страницах, что хочешь быть один, что любовь и счастье обременяют человека.

– Нет, Сонь! Нет, я не то хочу сказать!

– Но говоришь именно то.

Из груди парня раздался какой-то злобный рёв – голос раздражённой души, которая не может выразить то, что чувствует.

– Софья Андреевна! Послушай, пожалуйста, – сказал он, глубоко вздохнув. – Но сначала сбавь скорость. Тут нельзя так быстро.

– Не говори мне, как водить. У тебя даже прав нет.

– Соня!

– Ты будешь говорить-то, нет?

– Милая, я… ты же знаешь, что у меня никого нет, кроме тебя, ты для меня – всё. У меня никогда никого не было родней… Я люблю тебя, и я никогда, ни в коем случае не хочу тебя обидеть. Ты это знаешь, я всегда подбираю слова, тщательно подбираю слова, когда говорю с тобой, чтобы лучше выразить то, что чувствую. Но это сложно. Мне с тобой тяжело спорить, я боюсь тебя обидеть… но ты прекрасно знаешь, что без тебя я – никто…

– Дима, ты просто дурак. Ты такой дурак, – вид у девушки был по-прежнему обиженный, но в глазах я заметил какой-то весёлый, озорной огонёк.

– Что не так-то? Ты всё из-за той новеллы? Да будь она проклята! Хочешь, я сотру её отовсюду? Хочешь, я сожгу свой письменный стол? Что мне сделать, чтобы ты меня простила?

– Дима, ты дурак. Неисправимый дурак.

– Я не понимаю! Я признаю, что мог написать сущий бред, я знаю, что некоторое из написанного мной – отвратительно. Но ты же не при чём здесь. И я тоже по большей части…

– Неужели? – усмехнулась она, но в этот раз гораздо добрее.

– Это же литература! Ты знаешь, что рассказчику нельзя доверять. Да, я написал от первого лица. Да, герой похож на меня. Да, обстановка похожа на нашу квартиру… ну, и что? Это ведь не я, там не про меня.

– Дима, я ведь не дура. Я в курсе насчёт художественных приёмов. Я знаю тебя всю жизнь. Я знаю, что герой – это ты, а ты – это герой. Дело не в этом, родной.

– Я не знаю…

– Дим, ты потерялся в мире своих произведений, своих мистических историй и психологических рефлексий, в мире экзистенциального кризиса, богов и загробной жизни… ты живёшь там… ты теряешься… ты не со мной.

– Соня, милая, я…

– Я знаю тебя всю жизнь. Я знаю всего тебя. Я видела тебя разного. Мы очень многое пережили с тобой и столько всего ещё впереди… подумай, нам только по двадцать пять! Мы свободны друг от друга и связаны воедино. Я хочу, чтобы всё у нас было хорошо. Оставь ненадолго писательство, отдохни, прошу. Давай просто побудем вдвоём. Нам нужно вновь почувствовать друг друга… – она глядела на него и совсем перестала смотреть перед собой, а мир снаружи всё мчался и мчался. У меня появилось нехорошее предчувствие.

– Соня…

Стараясь не выпускать из рук кожаную окружность, которая, видимо, влияла на движение колесницы, она потянулась к нему и поцеловала его, не дав ничего сказать. Поцелуй затянулся, мужчина обхватил талию девушки, но вдруг опомнился и, отстранившись от неё, крикнул:

– Соня, дорога!

Девушка мгновенье приходила в себя, взглянула перед собой, закричала, вывернула окружность. Мужчина попытался помочь ей с этим, но всё оборвалось неожиданно… для меня. Всё согнулось, свернулось, с грохотом и криками. Железная колесница перевернулась несколько раз, и видение начало ускользать от меня, и его было не удержать. Повсюду стало туманно. Последнее, что я слышал, – это задыхающийся шёпот девушки («Прости») и стон боли молодого мужчины.

Мы молчали. В глазах Димы – теперь я знал, как его зовут – были слёзы.

– Где она? – хрипло спросил он.

– Её здесь нет.

– Я знаю! Где она? Где же она?! Моя Соня… душа моя… Господи, я такой урод! Да будь я проклят! Моя милая… почему она не здесь? – столько боли в глазах я не видел, наверное, ещё ни у кого. Я не помню, чтобы кто-то при мне испытывал такую боль. Я продолжал смотреть на него и не отводил взгляд.

– Её здесь не было, – лишь сказал я.

– Мы умерли в одно время. Какой же я дурак! Да пусть сгорят все мои новеллы в адском пламени!

Я молчал. Мне нечего было говорить.

– Я во всём виноват. Неужели я и вправду в какие-то моменты жизни свои вымышленные миры ставил выше реальности, выше моей жизни, выше любви? Я ведь… был так счастлив и без миров, в которых сам себе надумывал проблемы. А она… Соня всегда была рядом, она всю жизнь была рядом, и я люблю её, сколько себя помню. Что со мной было? Водоворот моего больного подсознания затянул меня, я искал ответы на вечные вопросы, которые мне были и не нужны. Они были не нужны. Зачем мне знать, какой смысл жизни, если мой смысл – это она? Зачем я искал другой? В своих работах я решал проблемы глобального масштаба, проблемы бытия, свободы, рабства, одиночества в толпе… зачем… рядом с ней я был свободен, я был не одинок. Почему нельзя повернуть всё вспять?

Я молчал, монотонно орудуя веслом. Волны, казалось, были активнее, чем при прошлом пассажире. Вода была неспокойна.

– Ты сказал, что вы знали друг друга всю жизнь, – произнёс я, отвернувшись от него и глядя в туман.

– Да…

– Как вышло, что за все годы ты не научился хорошо выражать свои мысли при ней?

– Тут… тут всё сложно, – голос был уставший, казалось, что он говорил нехотя, и я упрекнул себя за свой вопрос. – Я идиот, она не при чём. Так вышло, что с детства у меня были проблемы с живыми беседами… с кем бы то ни было. От того-то я и начал выражать свои мысли на бумаге. Так у меня выходило намного лучше. Потом я обнаружил у себя талант к писательству, и стал разговаривать ещё меньше. В итоге Соня стала единственным человеком, кто говорил со мной регулярно… и я наврал тогда ей, что с ней мне… «тем более тяжело». Впрочем, она знала… с ней мне легче, чем с кем-либо другим. Я разговаривал с ней как с собой, и дело как раз-таки в том, что я и с собой-то не всегда находил общий язык, не всегда мог понять себя самого. Поэтому и срывался на ней. Я ссорился с ней по поводу содержания моих произведений, я не понимал, что она пытается вытащить меня из омута моих тяжёлых мыслей. Без неё я бы окончательно потонул в этом болоте и, скорее всего, рано или поздно повесился… Она – мой ангел. Я не знаю, Бог ли распорядился, чтобы эта девушка досталась мне, Вселенная ли, движение её галактик, или просто случай, но я должен быть бесконечно благодарен своей жизни за Софию. Но теперь уже поздно. Я всё потерял. Неужели я больше её не увижу?

У меня почему-то возникло твёрдое убеждение, что они ещё увидят друг друга, но откуда взялась эта мысль, я не знал. Поэтому я ничего не ответил ему. Да и вряд ли его вопрос предназначался мне.

– Знаешь, я ведь действительно написал такой вздор в своей последней новелле… хах… правда, я не помню, как я её писал – вообще не помню, как даже родилась идея, – но помню результат. И он был отвратителен. Но тогда я этого не понимал.

– Что там было? – спросил я.

– Она была права – там я писал о себе. Видимо, весь накопившийся ком сомнений, вызванных размышлениями о материях мне неподвластных, достиг вершин моего сознания – он должен был вырваться наружу. И он вырвался, именно таким образом. Тот герой – это я, и в то же время не я… не знаю, как лучше сказать, это очень сложно, – и он смолк.

– Я постараюсь понять, – ответил ему я. – Мне хочется верить, что на это я способен, и может быть, эта роль не менее важна, чем перевозка людей на лодке.

– В личности человека, что я создал, уживались сразу две сути: тот я, кем я являлся в реальности, рядом с Соней, блаженно-счастливый, пусть и не всегда осознающий это; и тот, кто жил внутри меня, питаясь моим страхом, страхом перед вселенским хаосом – эта тёмная тень просто источала из себя презрение ко всему окружающему, сомнение во всём, сомнение в любви и жизни. В персонаже новеллы шла война между двумя сторонами – мотив банальный, избитый до невозможности в культурном наследии человечества, но актуальный во все времена. И для меня изображение этой борьбы было даже не просто средством к изложению различных мыслей, живших во мне, скорее, нет, написанием произведения я сам вёл борьбу. Но я не помню, как писал всё это, ей-богу, не помню, хоть убей, – он усмехнулся, видимо иронизируя над последними словами своей реплики. – Трагедия моего героя – и меня – была в том, что первоначальная личность, душа, рождённая для счастья, сдалась и была побеждена страхом. Победил хаос, и герой мой отверг даже любовь всей своей жизни – не помню, как звали ту девушку, что, разумеется, была близняшкой моей Сони. Человек произнёс свой ужасный монолог о бессмысленности всего, поправ ногами всё, что с детства было сакральным для него самого! Он сказал тогда, что единственная гармония, которая только и есть во всём – это отказ личности от тщетного боя и уход в себя, в подсознание, с дальнейшим сладостным ожиданием вечного небытия… – он замолчал и взглянул на меня, горько усмехнувшись. – Видишь, что я наделал. Моя Сонечка всегда говорила, что мысли материальны, пусть даже и не в привычном смысле… Таким я его и запомнил – виновника смерти любимой, то есть себя: сидящим в тени возле распахнутых двустворчатых дверей, в огромном зале с винтовой мраморной лестницей, сидящим и лицезревшим хаос безумным взглядом своих чёрных глаз.

Дима окончил свой рассказ, а я всё смотрел в туман и обдумывал его историю, тяжёлую как страх человека, страх навсегда потеряться в заколдованном лесу, над которым висит вечная ночь.

– Своей слабостью я всё испортил… – заключил он и посмотрел на меня. – Что ты думаешь обо мне?

– Никто из людей никогда не казался мне чудовищем, – сказал я, припоминая, что всегда забываю своих пассажиров, что не помню их истории, и выходит, не могу утверждать что-то наверняка. От этой мысли мне стало не по себе, ведь я не хотел врать, но и понимал, что мне нужно выговорить какие-то слова. Внутренне чувствовал это. – Ты не должен винить себя. Я вижу, что ты никогда не желал зла своей любви.

Он ничего не ответил, и мне стало немного легче. Когда в последний раз я ощущал себя так неловко, выслушивая человека? Я помню лишь, что моя суть – хладнокровие и невозмутимость, таким я существую целую вечность, таким и должен оставаться навеки. Но почему я чувствую, что хладнокровие моё вытесняется чем-то другим? Да, я и прежде сопереживал людям, какими бы они ни были, но никогда не было во мне столько беспокойства. Должно быть, это особенный пассажир. Я не знаю. Я ничего не знаю.

– Туман сгущается. Сейчас ты увидишь ещё одну картину, – произнёс я и приготовился наблюдать.

Я увидел мальчиков и девочек лет пятнадцати. Их много, они смеются и разговаривают около большого кирпичного здания. Я увидел Диму, юного, чуть пониже ростом, чем сейчас. На его лице волнение, но в глазах – чувственный огонь. Он ни с кем не разговаривает, проходя мимо остальных подростков, остановившись лишь возле зелёной ограды на достаточном расстоянии от всех. Он тяжело вздыхает и поправляет рукой свои волосы, которые никак не желают лечь, как ему надо. Вдруг он замирает и смотрит перед собой. Это Соня, и конечно, она гораздо младше, чем была в первом видении; но здесь она не менее красива: карие глаза, поражающие глубиной и какой-то тайной, скрывающейся в них, пухленькие алые губы, причём нижняя – слегка прикусана зубами, как и тогда, десять лет спустя. Её волосы так же взяты в хвост. Белая рубашка прекрасно сочетается с чёрной юбкой.

Дима ждал её, но не мог выговорить и слова, когда она поравнялась с ним.

– Спасибо, что подождал, – сказала она, улыбнувшись. – Пойдём, – она бодро пошла вперёд, и Дима, хоть и старался держаться вровень, оставался немного позади.

– Мне ещё нужно в магазин быстренько забежать – мама просила масла купить, – весело говорила она, легонько размахивая сумочкой, а Дима наконец почувствовал, что собрался с мыслями, и может сделать то, что собирался, совершить подвиг. Настоящий подвиг.

– Соня, мне…

– Погулять сегодня не получится, Дим, если ты об этом. Мне нужно сестру отвезти на рисование, а потом у меня тренировка. Ну, ты знаешь.

– Да, знаю, – невесело отозвался тот, понимая, что былой настрой ускользал, как песок сквозь пальцы. Но он осознал, что если не скажет сейчас, то в ближайшее время точно не сможет.

– Соня, я должен… мне нужно сказать… кое-что, – проговорил он, чуть не задохнувшись.

Девушка сбавила шаг, бросила на него секундный взгляд и улыбнулась. Но он этого не видел, поскольку смотрел прямо под ноги.

– Я не знаю, как мне лучше… я давно хотел сказать, но… может быть, это глупо, и я сомневаюсь… – он вздохнул, но Соня ничего не отвечала, лишь ещё сбавила шаг и смотрела теперь тоже под ноги.

– В общем, мы хорошо общаемся только с прошлого года, но я давно… следил за тобой… нет – обращаю внимание… нет. Боже, что я несу… ладно, забудь, что я сказал, мне нужно…

– Нет, – вдруг сказала она серьёзно. – Продолжай.

– Сонь, я… я не знаю, как… – он набрал полную грудь воздуха и на выдохе выпалил:

– Ты мне очень нравишься. Я люблю тебя, – он тут же потупил взгляд и уже не нашёл силы поднять взгляда. У него затряслись колени, и Дима ощутил горячий прилив стыда. Прежде всего за свою неуклюжесть. Они остановились. Дима смотрел вниз и уже проклинал себя за то, что вообще затеял всё это. Он думал о том, что теперь всё пропало, что теперь она не будет смотреть на него как прежде и, может быть, перестанет с ним общаться. Он станет одиноким и никому не нужным. Один со своими ужасными стихами и бредовыми сочинениями. Рой этих мыслей витал в сознании парня, а он всё смотрел на асфальт, еле дыша.

– Дима, – негромко произнесла она.

Он всё не мог посмотреть на неё.

– Дима, ты просто дурак.

Слова прошлись катком по нему. Он сразу поднял взгляд от изумления, не зная, как понять то, что услышал. А в глазах у девушки были слёзы, но… она улыбалась.

– Наверное, полгода я ждала от тебя этого, – она улыбалась, в свою очередь опустив взгляд вниз. – Ты не застал меня врасплох, знаешь.

– То есть ты… – тяжело произнёс тот.

– Подожди, дай сначала я скажу, а то забуду всё, что хотела сказать… – она заглянула в его зелёные глаза и ничего не произнесла. Минуту они просто молчали и смотрели друг на друга.

– Хотя знаешь, – наконец произнесла она, – думаю, слова не нужны… что думаешь?

Он закивал, улыбаясь. Он не смог сдержать слёз, как ни пытался.

– Ты плачешь? Дим, ты плачешь? – она коснулась рукой его щеки. – Дим, перестань.

Она обняла его за шею и так сильно, что у Димы сбилось дыхание. Он прижал её к себе.

– Знаешь, а ведь мои последние стихи – посвящены тебе, – сказал он.

– Я знаю, Дим.

Видение растворилось. Я огляделся вокруг – Дима сидел на дне лодки, прижав ладонь к лицу. Он посмотрел на меня, и из глаз его текли слёзы, чистые и блестящие, хотя яркие лучи солнца не достигали нас.

– Господи, почему мы не как дети? Почему мы не остались детьми? – он рассмеялся, и в смехе его одновременно были и горечь потери, и сладость пережитого счастья. Меня покоробило внутри, будто кто-то провёл по сердцу серебряным мечом.

Я не решился никак комментировать представившуюся нам картину, и не должен был. Мой пассажир не поднимался на ноги, он сидел и безмолвно смотрел в туман, не думая, наверное, ни о чём. А мы тем временем приближались к Чёрным Скалам, я ещё не видел, но знал, что так и есть. Воды Ахерона немного успокоились, несли лодку более тихо, нежели некоторое время ранее.

– Я готов, – неожиданно произнёс Дима. – Что бы ни было в конце этого пути, я заслужил всё. Всё – по моим делам.

– Да, – ответил я и перестал грести. Река спокойно несла нас к Скалам, которые уже видели мы оба.

– Прощай, Харон. Удачи на твоём нескончаемом пути, – сказал мужчина, когда большая тень упала на лодку, а туман начал окутывать нас.

Через мгновенье его уже не было. Я снова был один.

– Спасибо, – сказал я, зная, что он уже не слышит меня. Ничего не слышит.

Тут мне в голову будто ударила молния. Я обдумывал судьбу этого человека и внезапно осознал, что я сравнил его с предыдущим пассажиром. Тем, что боролся за свободу людей. Но этого просто не могло быть – я никогда прежде не помнил своих пассажиров, я забывал их. Как это возможно?

Со мной определённо что-то не так, подумал я и решил, что мне нужно отдохнуть до прибытия следующего человека. Надеюсь, Ахерон позволит мне.

3

Уснуть я, конечно же, не смог. Я пролежал, наверное, около часа на своей деревянной кровати, которая в этот раз показалась мне особенно твёрдой и неудобной, и встал на ноги, чтобы заглянуть в зеркало. Ничего нового я там, конечно, не увидел – всё та же неприглядная сущность, скрывающаяся в тени капюшона. Я даже перестал сбрасывать капюшон, потому что знаю, что не становлюсь симпатичнее, а всматриваться в это мне не хотелось. Впрочем, моего зрения хватало, чтобы немного рассеять тень и с первого взгляда уловить силуэт косых острых скул, большого овального подбородка и впадины глаз; своих зрачков я никогда не видел, потому как они были черны как ночь, но помимо чёрной сути они в заключали в себе другую суть, красную, проявляющуюся, если долго смотреть себе в глаза. И вот, через минуту, они сверкнули кроваво-красным – будто взрыврубиновых камней. Я отошёл от зеркала и вышел из дома, направляясь к неизменному месту встречи с пассажирами.

Вопрос о том, почему я не забыл первого сегодняшнего человека, я так и не смог для себя решить, поэтому постарался отложить эти мысли на потом – в конце концов, сейчас есть дела поважнее. Впереди новый человек, новая история. И эта история не заставила себя долго ждать.

Из-под сени окаменевших деревьев медленно вышла молодая женщина невысокого роста.

Угадайте в одежде какого цвета.

Она широко раскрытыми глазами озиралась по сторонам и продолжала идти вперёд словно машинально, словно не отдавая себе отчёта в том. Она не остановилась, даже увидев меня. Подойдя ко мне, она пристально вгляделась прямо мне в глаза (хотя я понимал, что мои глаза она не видела, она просто не могла их видеть) и коснулась моей руки. Для этого ей потребовалось поднять свои ладони перед собой, поскольку моя опущенная ладонь находилась на уровне её груди, а может, даже чуть выше. Девушка смотрела мне в глаза, не отводя взгляда, она будто искала в них что-то родное, будто пыталась проникнуть в глубь моего существа, шагнуть за грань моего сознания. Но ей это, конечно, не удалось. Она опустила глаза, отпустила мою ладонь, сделала шаг в сторону… и упала.

Девушка повалилась наземь, словно кто-то подкосил её. Как оказалось, я обладал мгновенной реакцией, и несмотря на то, что я совсем не ожидал подобной картины – как я мог такое ожидать! – я успел поймать её и она не упала, лишь волосы её коснулись травы. Тёмные волосы. Я взял её на руки, и в моих руках она казалась совсем крошечной, как ребёнок. Я простоял какое-то время, тупо глядя на её лицо. Оно мне казалось знакомым. Но где я мог его видеть? Вариантов было немного.

Я понёс её в дом, даже не пытаясь пока понять, что всё это может значить, что вообще происходит. Я уложил её на свою кровать и укорил себя за то, что не могу сделать ровным счётом ничего, чтобы ей было хоть сколько-нибудь удобно.

Она не приходила в чувство, она спала. Я оглядел её ещё несколько раз и вышел наружу, силясь вспомнить, где я мог её видеть. Вариантов, как я уже сказал, немного… да что там – их всего два. Либо в видениях первого пассажира, либо в видениях второго, имя которому Дима. Обоих я помнил – не поддающееся объяснению явление. Я склонялся ко второму варианту, но почему-то пока не мог признаться себе в этом. Соня. Девушка была очень похожа на Соню, по которой Дима пролил немало слёз.

Они умерли в одно и то же время, что следовало из видения Димы… но как тогда…? Значит, Дима умер всё же раньше, а она… но сколько же времени продлилось наше с ним путешествие? За это время девушка… Нет. В разных мирах и время идёт по-разному. Точнее, в мире Ахерона его просто нет. Почему Соня попала сюда после него?

Слишком много вопросов. Те, кто создали всё вокруг, здорово потешаются надо всеми нами. Никогда не было такого, чтобы ко мне попадали люди, определённым образом связанные между собой. Хотя о чём же я… ведь я не могу сказать этого, поскольку раньше всё напрочь забывал. Проклятье! Происходило очень много странного, и я чувствовал себя всё неувереннее, я всё меньше чувствовал, что я – это я.

Она не пришла в себя и через час. Но что я мог сделать? Воды Ахерона не отвечали мне, от них вообще не было ни звука. Будто их нет. Я сел на траву около дома и стал ждать, пока девушка очнётся. Теперь я старался ни о чём думать. Мне нужно было очистить сознание.

Я пробудился, когда пробудилась она. Я уловил её учащённое дыхание. Сколько времени она спала, я не знаю. Но по моим ощущениям, прошло очень много времени. Она, осторожно ступая, вышла из дома и замерла около меня. Я встал на ноги и протянул ей ладонь. Она смотрела на меня, и взгляд её был осознанным.

– Пойдём, – тихо сказала она, взяв мою руку.

Мы медленно направились к лодке. У самой воды я взял её на руки и перенёс на лодку. Она улыбнулась мне, и затем устремила взгляд в туманную даль.

Мы поплыли. Я не решился прямо спросить её имя. Я никогда прежде не спрашивал человека о имени. Представится сам – узнаю, не представится – пусть так. В конце концов, имя – лишь звук. Главное – глаза, главное – душа. Я и без того уже не сомневался, что она и есть Соня. Такой же глубокий взгляд карих глаз, те же тёмные волосы… и да, почти всякий раз, когда я смотрел на её лицо, нижняя губа её была слегка прикусана.

Почему-то в этот миг мне стало хорошо. Никакие мои переживания не испарились, но отошли на дальний план. Сейчас я был рядом с душой, которая какой-то непреодолимой силой влекла к себе. Я ничего не говорил, как и она. Мы просто плыли.

Вода тоже молчала, как мёртвая, но сейчас мне не было до этого никакого дела. Лодка летела по безмятежной глади, разрезая клубы серого тумана. Спустя какое-то время девушка повернулась ко мне.

– Я знаю, кто ты, – сказала она и улыбнулась. – И мне кажется, я знаю, что я должна делать дальше.

– Но откуда? – спросил я.

Её взгляд был тёплый и загадочный.

– Просто знаю.

Я пытался представить, что скрывается за этими глазами, пытался представить, о чём может думать эта девушка.

– Загляни в туман, – вдруг добавила она, отвернувшись от меня. Я послушался.

Туман сгущался.

Она необычный человек.

Я увидел её в небольшой комнате с занавешенным окном, письменным столом и книжными полками. Она стояла у окна и читала книгу в тёмно-зелёном переплёте. Девушка шустро пробегалась глазами по строкам и так прочла несколько страниц, прежде чем послышались чьи-то шаги. Она отложила книгу на подоконник обложкой вверх и подошла к двери. Я бросил взгляд на книгу и смог прочесть: «Дмитрий Варламов».

Это она.

Как только мысль пронеслась в моём сознании, я увидел уже знакомого мне молодого мужчину.

Девушка обняла его за шею и поцеловала в щёку. Дима улыбнулся – эта улыбка показалась мне натянутой – и нежно отстранил супругу от себя.

– Милая, мне нужно поработать, – проговорил он через плечо, усаживаясь за стол. – Времени очень мало. Мне нужно закончить рассказ. Родная, разогрей мне что-нибудь, пожалуйста.

Девушка подошла к нему и поцеловала его в макушку, обняв за плечи.

– Дим, я собиралась сказать тебе кое-что. Ты только не злись.

– Конечно, Сонь. Только быстро, если можно. Работа не ждёт, – он развернулся на стуле и посмотрел на неё. Всё та же натянутая улыбка.

– А может… – в глазах девушки загорелся огонёк. – Может, она подождёт. – Соня села ему на колени и поцеловала. Он ответил. Судя по всему, она не собиралась останавливаться. Продолжая поцелуй, она прошептала:

– Всё подождёт… я скучала… ты пропадаешь целыми днями.

Дима обхватил её талию, но через секунду отстранился.

– Сонь, я так… я так никогда не закончу рассказ.

– И что? Ну его… – она попыталась начать всё сначала, но парень пусть и мягко, но спихнул её со своих колен.

– Соня, ты знаешь, как для меня это важно, – с расстановкой проговорил он. – Это будет моё лучшее произведение… если ты мне позволишь его дописать, конечно.

– Дима! – вскрикнула она. – Тебе не нужно заканчивать его! Я это хотела сказать. Тебе нельзя его дописывать… он ужасен, прости.

– Почему? – Дима тоже повысил голос.

– Потому что… в нём столько тьмы – неужели ты сам не видишь этого? В нём столько зла, и ты теряешься в нём. Ты проводишь в нём больше времени, чем в реальности! Ты и раньше писал ужасы, но в этот раз всё не то, там ты… твой чёртов призрак-убийца – это отражение всех твоих страхов, это – ты… в своей худшей версии.

– Как…

– Я знаю тебя почти всю жизнь, и я могу так говорить, Дима, – она отвернулась от него и стала смотреть в окно.

– Ах да? А может… может, это не и худшая версия меня, ты не думала? Может, это я, а худшую версию никто ещё и не видел, а? – он усмехнулся и повернулся к столу. – Хотя кое у кого есть шанс её увидеть, – добавил Дима, – если кое-кто не поймёт, что я терпеть не могу, когда мне мешают работать!

– Да пусть сгорит вся твоя работа! – разгорячённо крикнула она. – Дурак ты. Я беспокоюсь о тебе… – она выбежала из комнаты и хлопнула дверью.

Картина исчезла. Я взглянул на Соню и увидел, что на её лице сияет улыбка, и она казалась вполне искренней – да и перед кем тут притворяться? В её глазах был почти тот же огонёк, что вспыхнул и в видении, пусть и ненадолго. Наверняка я чего-то не понимал – я вообще много чего перестал понимать, как можно было заметить, – но я не мог представить, что такого радостного уловила девушка в своём воспоминании. Возможно, сила её любви к мужу была настолько великой, что она испытывала радость даже от того, что просто могла увидеть его в своём же подсознании, пусть даже картина, в которой она увидела его, была совсем не радужной. Впрочем, мне-то откуда знать? Я не человек, и мне не понять.

Она ничего не говорила, и я набрался смелости сказать то, о чём мне хотелось с ней поделиться. Я знал, что не должен этого делать, но сейчас мне было всё равно.

– Я видел его. Диму. Я перевозил его в своей лодке, – произнёс я, смотря прямо в её бездонные прекрасные глаза.

В них был интерес, лицо приняло изумлённое выражение, но… совсем не такое, какое я мог бы ожидать. Даже примерно. Она была удивлена, но не ошеломлена.

– Ты можешь не поверить, но я чувствовала это, – сказала она всё с той же улыбкой. – Даже больше… я знала, что он проплывал здесь, что он стоял и сидел в этой лодке, и… думал обо мне. Я знаю, что он думал обо мне.

Я чувствовал какую-то тонкую, но невыразимую никакими словами связь с этой девушкой, сильную, будто в каком-то смысле я был частью её души. Я чувствовал, что всегда её знал и, более того, что она всегда знала меня. Это абсурд, но мне было всё равно.

– И ещё я знаю, что там, куда ты меня везёшь, я увижу его вновь, и мы снова будем вместе. Время обратится вспять, всё это исчезнет, – она раскинула руки, словно желая объять всё пространство, – всё исчезнет, мы вернёмся назад, а ты найдёшь ответы на свои вопросы. И ты сам всё это знаешь.

Она смотрела на меня с такой нежностью и теплотой, что я на мгновенье ощутил себя человеком, подобным ей. Я увидел в глубине её глаз себя. Я увидел себя отчётливее, чем в моём зеркале.

– Почему ты так уверена во всём этом? – спросил я, когда она отвела глаза. – Я существую вечность, и я не уверен ни в чём, кроме того, что не знаю ничего. Вообще ничего.

Она тихо усмехнулась и, не поворачиваясь ко мне, сказала:

– Мы все живём вечность, и все останемся в вечности.

Я смотрел на неё и по-прежнему ничего не понимал.

– Загляни в туман, – вдруг сказала она.

Я снова послушался. Я не мог не послушаться.

Она была в другой комнате – видимо, спальне, – сидела на кровати, опершись спиной на подушку и держа на коленях странный предмет в виде большой развёрнутой чёрной книги: одна половина её светилась белым, а по ней бегали буквы, цифры и другие знаки; по второй же половине девушка быстро водила пальцами и нажимала нарисованные цифры и буквы.

Я следил глазами за бегающими значками на светящейся части «книги» и пытался прочитать, что мог. Из списка, неожиданно возникшего и состоящего из строчек «Журнал», «Ученики», «Работа», «Дима», «Фотографии», «Я», строка «Я» выделилась среди остальных; появился новый список со строками: «Ницше, Хайдеггер и Локк», «Дневник», «Достоевский», «Животные».

Затем – новый список: «Написать в фонд по защите животных», «Дура, составь уже план тренировок», «Записаться на испанский», «Распланировать лето» и ещё несколько строк.

Я перевёл взгляд на Соню – глаза её были задумчивы и серьёзны. На светящемся фоне тем временем выделилась строка «Психология сознания». Дальше ничего не появилось. Девушка вдруг закрыла «книгу», отложила её в сторону и тяжело вздохнула, растянувшись на кровати. Видение стало угасать, но на прикроватном столике я успел заметить небольшую книгу – теперь настоящую. На обложке было написано «Мифы Античности».

Если я не ошибаюсь, первый и второй пассажиры упоминали античные мифы в разговоре со мной. И вот они, снова. Но я не стал об этом задумываться. Я пытался понять, чем важна картина, представившаяся в этот раз, но никаких нормальных идей в моём сознании не рождалось.

Вид у Сони оставался оживлённый и даже весёлый. Казалось, что девушка находится в приятном ожидании чего-то необычайно прекрасного, что должно произойти совсем скоро. Но впереди лишь Чёрные Скалы. Так было всегда.

Она очаровательна.

– Ты хороший, – вдруг произнесла она, глядя на меня. – Жаль, что больше мы никогда не увидимся.

– Почему ты называешь меня хорошим? – спросил я. – У меня нет никаких качеств – я нежить.

– Потому что я знаю тебя лучше, чем ты сам, Харон, – взгляд её глаз будто прожигал меня насквозь. Не знаю, как, но я чувствовал, что ритм моего сердцебиения стал совпадать с её ритмом. Более того, в груди я почувствовал ноющую боль. Но было в этой боли что-то приятное…

– Ты никогда больше не увидишь меня, но помни, что ты – часть меня. И, как и я, ты останешься в вечности.

Я не понимал абсолютно ничего.

– Скажи мне, ты человек? – спросил я у неё, не зная, какого ответа жду.

– Да, я человек, – чуть усмехнувшись, сказала она. – Не похожа?

– Ты не похожа на других людей.

– А много людей ты видел? – спросила она.

– Бесчисленное множество, – произнёс я и тут же понял, что сам сомневаюсь в правдивости этого утверждения.

Соня не ответила на это и отвернулась к туману.

– Загляни в него ещё раз. В последний раз, – сказала она через минуту.

Я увидел Соню, пятнадцати лет, в белой рубашке и чёрной юбке.

Теперь я знал, что будет дальше. У зелёной ограды неподалёку от большого здания стоял Дима, у него был взволнованный вид, непокорные волосы он так и не смог пригладить.

– Спасибо, что подождал, – сказала Соня, улыбнувшись. – Пойдём, – и они пошли. Соня шла чуть впереди, но каждую секунду краем глаза смотрела на парня.

– Мне ещё нужно в магазин быстренько забежать – мама просила масла купить, – сказала она, покачивая сумочкой. Она заметила, какой у Димы вид, и пыталась угадать, о чём сейчас думает. Неужели…

– Соня, мне… – услышала она и сердце забилось быстрее. Я чувствовал это вместе с ней.

– Погулять сегодня не получится, Дим, если ты об этом. Мне нужно сестру отвезти на рисование, а потом у меня тренировка. Ну, ты знаешь, – Соня поняла, что он наконец решился заявить о своих чувствах, решился первым из них. Девушке захотелось убедиться, что его намерения серьёзны.

– Да, знаю, – в голосе парня она уловила разочарование и укорила себя за то, что перебила его. Быть может, она всё испортила.

– Соня, я должен… мне нужно сказать… кое-что.

Слава Богу, он не передумал.

Соня улыбнулась, но Дима не увидел этого.

Дурак.

Тот продолжил:

– Я не знаю, как мне лучше… я давно хотел сказать, но… может быть, это глупо, и я сомневаюсь… В общем, мы хорошо общаемся только с прошлого года, но я давно… следил за тобой… нет – обращаю внимание… нет. Боже, что я несу… ладно, забудь, что я сказал, мне нужно…

– Нет, – девушка решила, что именно сейчас они должны высказать всё друг другу. – Продолжай.

– Сонь, я… я не знаю, как… – Пауза. – Ты мне очень нравишься. Я люблю тебя, – Они остановились. У Сони внутри порхали бабочки, а сердце колотилось всё быстрее.

– Дима, – негромко произнесла она. – Дима, ты просто дурак, – из её глаз потекли слёзы, слёзы радости. Она улыбалась. – Наверное, полгода я ждала от тебя этого. Ты не застал меня врасплох, знаешь.

– То есть ты…

– Подожди, дай сначала я скажу, а то забуду всё, что хотела сказать… – Соня перевела дыхание. Она действительно хотел сказать многое, но произнести нужные слова как-то не получалось. Они просто молчали, глядя друг на друга.

И это прекрасно.

– Хотя знаешь, думаю, слова не нужны… что думаешь? – сказала она, думая о том, что очень хочет его обнять. Соня заметила его слёзы и ещё больше заплакала сама.

– Ты плачешь? Дим, ты плачешь? – она коснулась рукой его щеки, смотря прямо в глаза, почти смеясь от переизбытка чувств. – Дим, перестань.

Они наконец обнялись.

– Знаешь, а ведь мои последние стихи – посвящены тебе, – сказал он.

– Я знаю, Дим.

Они стояли, прижавшись друг к другу, ни замечая никого и ничего вокруг. Влюблённые дети. Такими я и запомнил их вместе. Запомнил навсегда.

– Сейчас всё закончится, – сказала Соня и я понял, что мы снова в лодке. Я уже видел очертания Чёрных Скал.

У меня было ощущение, что не я везу девушку навстречу судьбе, а она везёт меня. С той же целью.

Я всё смотрел на неё, я не мог наглядеться. Да, я прекрасно знал, что не увижу её никогда, и мне было больно от этого знания. В это мгновенье мне было безразлично всё, что до этого имело значение, сейчас мне казалось, что я всё время выполнял чужую работу, что на самом деле я создан не для этого, что на самом деле Харон – это не я.

– У меня получилось, – произнесла Соня и встала на ноги. Я перестал грести – лодка по инерции доплывала до Скал. – У меня всё получилось. Теперь всё будет хорошо, – она подошла ко мне и обняла. Я погладил её по голове.

Любовь и жизнь.

– Прости за всё и прощай, – сказала Соня. – Помни, что ты – это я. Помни, что все мы останемся в вечности.

Она улыбнулась. И я унёс эту улыбку в вечность.

Над нами были Чёрные Скалы.

4

Она ушла, и в этот миг я понял всё.

Я исчезаю. Я плыву назад, к Берегу Оставленной Надежды. Но там уже никто не появится. Всё исчезает. Воды Ахерона больше ничего на нашепчут. Ахерон умер.

Внутри у меня – пустота, и скоро она заполнит всё. У меня есть время только на то, чтобы сесть на траве у своего дома, который обращается в пепел, и думать о любви, думать о вечности.

Я исчезаю, ухожу в небытие. Но мне хочется верить, что я послужил любви и жизни… что я – причина их торжества. Пусть я жил лишь в сознании человека, но я счастлив, поскольку я по-настоящему жил, а не просто существовал. Я не знаю, кто создатель всех миров – или создатели, – но я и не хочу знать. Для меня важно лишь, что жизнь властвует над смертью, что те двое – снова вдвоём, что они вновь обрели друг друга и обрели навсегда. Должно быть, сейчас Соня просыпается от глубокого сна и ловит на себе изумлённый взгляд Димы, который ещё несколько мгновений назад плыл к Чёрным Скалам, навстречу своей участи, оплакивая свою судьбу и судьбу возлюбленной, а теперь – видит её перед собой, живую, здоровую и прекраснее, чем когда бы то ни было. Он ещё долго не сможет осознать, что жив и счастлив, что он и не писал никогда ту новеллу… но уже сейчас он убеждён, что главное его сокровище – его жена, и никакая литература, никакие вопросы бытия и психологии не стоят даже её тени. Соня же, хоть и попрощалась навсегда со своим Хароном, никогда не забудет его.

Что же до первого пассажира… видимо, он был рождён сознанием девушки, как и я, и создан он был не просто так. А зачем – этого я не знаю, это знает только она.

Я – призрак света. Я исчезаю и остаюсь в вечности. Я исчезаю и воспеваю жизнь.

В оформлении обложки использована фотография автора Sampreety Ali с https://www.pexels.com/ru-ru/photo/695794/.