Исчезнувшая библиотека [Лучано Канфора] (fb2) читать онлайн

Лучано Канфора Исчезнувшая библиотека

Nunc adeamus bibliothecam non illam quidem multis instructam libris, sed exquisitis^[1].

Эразм

I Гробница фараона

В царствование Птолемея Сотера Гекатей Абдерский прибыл в Египет. Он поднялся по Нилу до Фив, древней стовратной столицы: если верить Гомеру, в каждые из этих врат могло пройти по две сотни воинов, вместе с колесницами и конями. В то время еще стояли, хорошо различимые, стены храма Аммона. Периметр этих стен, толщиной в двадцать четыре фута, высотой в четыреста пять локтей, составлял десятки и десятки стадиев. Внутри все было разграблено, еще когда на Египет обрушился Камбиз, безумный персидский царь, истинный бич, который вывез в Персию даже египетских ремесленников, намереваясь использовать их на строительстве дворцов Сузы и Персеполя. Чуть поодаль находились царские гробницы. В сохранности их оставалось всего семнадцать. В Долине цариц жрецы показали Гекатею гробницу наложниц Зевса, благородных девиц царского рода, которых, прежде чем выдать замуж, посвящали божеству и отправляли в храм, где они занимались проституцией. Еще дальше перед ним предстал величественный мавзолей. То была гробница Рамзеса II, Фараона, который сражался в Сирии против хеттов. По-гречески его имя звучало как Озимандия.

Гекатей вошел внутрь. Портал был длиной шестьдесят метров, высотой — двадцать. Преодолев его, ученый очутился в перистиле квадратной формы, длина каждой стороны составляла около ста двадцати метров, а потолок, представлявший собой цельную каменную глыбу, был темно-синим, усеянным звездами. Это звездное небо поддерживали восьмиметровые колонны. На самом деле не колонны, а скорее разнообразные скульптуры, высеченные из монолитов. Продвигаясь вперед, Гекатей зарисовывал план здания. Вот перед ним возник еще один портал, похожий на первый, но весь изукрашенный барельефами; три статуи возвышались над ним, изваянные из цельных глыб черного камня.

Самая большая из трех (самая большая из всех, какие имеются в Египте, по утверждению жрецов) была настолько выше остальных двух, что те едва достигали ее колен. Гигантская статуя с четырехметровыми ступнями изображала Рамзеса. У его колен с одной стороны сидела мать, с другой — дочь. В зале звездного неба потолок был высотой восемь метров, а здесь его с трудом можно было разглядеть, и эти неожиданные изменения, от зала к залу, высоты неба еще больше сбивали с толку посетителя. Особенно поразило Гекатея то, что огромная статуя Рамзеса была высечена из цельного блока, без единой царапины или пятна. «Это произведение, — записал он, — восхищает не только своими размерами, но прежде всего искусной работой и природой самого камня». На пьедестале имелась надпись, которую Гекатей попросил перевести на греческий: «Я — Рамзес, царь царей», — гласила она. Далее следовало довольно темное изречение: «Если кто-то хочет постичь, насколько я высок и где я нахожусь, пусть превзойдет одно из моих творений». Фраза неоднозначна. «Насколько высок» могло, очевидно, относиться к размерам. Такое толкование подтверждал и тот факт, что слова были высечены как раз под ногами колоссальной статуи и неплохо сочетались с другим вопросом любопытствующего путешественника, на который фараон обещал ответить: «где я нахожусь». Но «насколько высок» могло иметь и переносный смысл, относиться в конечном итоге не к росту, а, например, к «творениям», упомянутым далее. Также и выражение «где я нахожусь», а именно, с некоторым вызовом высказанное приглашение отыскать саркофаг, давало понять, что местоположение оного скрыто, и найти его можно только при некоторых условиях. Так или иначе, любопытствующему путешественнику, с этого момента и далее, бросали вызов, предлагая пройти испытание. И суть того испытания излагалась двусмысленно: «пусть превзойдет одно из моих творений» (nicāto ti tōn emōn ergōn), то есть пусть предпримет — вероятно, так это можно понять — дела еще более великие, нежели мои. Если такое толкование верно, речь, в сущности, шла о запрете. Статуя нечеловеческих размеров вставала перед путешественником в самом начале его пути, подавляя его, сводя на нет всякие попытки отыскать саркофаг. Но является ли такое толкование единственно возможным? Так или иначе, Гекатей и его спутники двинулись вперед. Дальше, одна-единственная в огромном зале, стояла другая статуя, высотой около десяти метров, изображающая женщину с тремя коронами. Здесь ему тотчас же растолковали загадку: это, — объяснили жрецы, — мать властелина, а три короны обозначают, что она была дочерью, женой и матерью фараона.

Из зала статуй они вышли в перистиль, украшенный барельефами, на которых изображался поход царя в Бактрию. Тут жрецы сообщили сведения военно-исторического толка: в том походе, поведали они, царь разделил свое войско, состоявшее из четырехсот тысяч пехотинцев и двадцати тысяч всадников, на четыре части, и командовать каждой поручил сыновьям. Это и отображалось на барельефах. Но объяснения жрецов не всегда совпадали. Например, перед стеной, на которой изображался Рамзес, осаждающий город, а рядом с ним — лев.

Часть толкователей, — записал Гекатей, — считала, что речь идет о настоящем льве, которого царь приручил и воспитал и который вместе с ним подвергался опасностям войны; другие, напротив, полагали, будто царь, несказанно отважный, но вместе с тем через меру подверженный бахвальству, велел изобразить себя со львом, дабы обозначить величие своего духа.

Гекатей повернулся к другой стене, где виднелись враги, побежденные и плененные, все — без рук и без гениталий: ибо они подобны женщинам, объяснили жрецы, и не имеют силы, чтобы сражаться. На третьей стене изображался триумф царя, возвратившегося с войны, и жертвы, которые он принес, дабы возблагодарить богов. Четвертую же стену отчасти заслоняли две большие сидящие статуи. Там, рядом со статуями, открывалось три прохода.

Это — единственный случай, когда Гекатей описывает развернуто и подробно переход из одного помещения в следующее. Три прохода вели в другое крыло здания, где прославлялись уже не военные подвиги фараона, но его мирные дела.

II Священная библиотека

Гекатей поведал, что ему показали сложный путь, ведущий к саркофагу Рамзеса. Посмел ли он пренебречь запретом фараона или прошел испытание, означенное во фразе, похожей на заклятие? Или та надпись уже утратила силу и ее показывали посетителям мавзолея как некую достопримечательность?

Вот рассказ Гекатея:

Три прохода вели в зал с колоннами, выстроенный в форме одеона, длиною в шестьдесят метров. Этот зал был полон деревянных скульптур — истцов и ответчиков, глаз не сводивших с судей. Фигуры судей, безрукие, числом тридцать, располагались вдоль одной из стен; посередине стоял верховный судья, с закрытыми глазами; на шее у него висела истина, а рядом во множестве лежали свитки. Мне объяснили, что эти фигуры с их атрибутами должны обозначать следующее: судьям не подобает принимать дары, а верховный судья может взирать только на истину.

Следуя далее, мы вошли в окруженный галереей двор с множеством ниш, украшенных рельефами, где изображалось великое изобилие изысканных яств. Вдоль галереи взгляд притягивали барельефы раскрашенные: на одном был изображен царь, жертвующий божеству годовую добычу золота и серебра с рудников всего Египта. Под этим рельефом был обозначен общий доход в минах серебра: тридцать два миллиона. Затем следовала священная библиотека, и над нею имелась надпись: МЕСТО, ГДЕ ИЗЛЕЧИВАЕТСЯ ДУША. Далее можно было видеть изображения всех египетских богов, и каждому царь приносил соответствующие жертвы, будто желая показать Осирису и другим богам подземного царства, что при жизни он был благочестив и справедлив как к людям, так и к богам.

Был там еще один зал, отделанный с превеликой пышностью, имеющий общую стену с библиотекой. В том зале стоял обширный стол с двадцатью триклиниями, статуи Зевса и Геры, а также статуя царя. Похоже, там и было погребено его тело. Мне сказали, что вокруг этого зала идут один за другим проемы, расписанные великолепными изображениями священных животных Египта. Если пройти через эти проемы и подняться наверх, окажешься перед входом в гробницу. Она располагается на крыше здания. Там можно увидеть золотой круг в триста шестьдесят пять локтей в окружности и высотой в один локоть. По этому кругу были расписаны и расположены на каждом отрезке длиной в локоть дни года: для каждого дня были указаны восход и заход планет и знаки, которые, согласно египетским астрологам, зависели от оных движений. Мне сказали, что драгоценное убранство отсюда было похищено Камбизом, когда тот завладел Египтом.

Таков рассказ Гекатея в изложении, которое сделал два с половиной века спустя сицилиец Диодор. Стало быть, Гекатей во время своего визита добрался до библиотеки. Остальное жрецы, сопровождавшие ученого, ему описали или дали основания домыслить. В самом деле, после библиотеки указания Гекатея становятся менее точными. Например, неясно, каким образом проходят от библиотеки к большому залу с триклиниями: сказано только, что эти помещения — смежные. Но и сама природа библиотеки не раскрывается сразу: заслуживает внимания одна подробность, описанная очень точно, а именно, то, что рельеф с египетскими богами и фараоном, приносящим жертвы, «следует сразу» за библиотекой.

Обо всем этом Гекатей рассказал в книге, почти приключенческой, под названием «История Египта», которую он сочинил после своего путешествия. Поскольку книга до нас не дошла, мы должны довольствоваться тем, что списал оттуда Диодор. В своей книге Гекатей смешал древность и современность, сочетая старинные египетские реалии с новыми, птолемеевскими; древние установления — с новыми, действующими во времена первого Птолемея. Длинное отступление он посвятил также евреям в Египте и Моисею, затронув таким образом тему, жизненно актуальную для нового греко-египетского царства. И для пущей ясности включил в свой рассказ целый раздел, в котором описал, как самые прославленные греческие законодатели ездили в Египет и вдохновлялись тамошними учениями. Какие еще нужны доказательства эффективной преемственности между древним и новым Египтом? Правитель высоко оценил работу Гекатея и доверил ему дипломатическую миссию. По поручению Птолемея Гекатей направился в Спарту.

В то же время его книга стала чем-то вроде путеводителя для приезжающих в Египет. В таком качестве ее использовал в свое время и Диодор. Путеводитель этот тем не менее не перестает удивлять. Возьмем посещение мавзолея Рамзеса: в описании Гекатея отнюдь не все ясно. Например, странно, если не преувеличенно звучат толкования рельефов второго перистиля: каким образом Рамзес мог воевать с Бактрией? И что представлял собой комплекс, состоящий из перистиля с галереей, библиотеки и зала для общих трапез, являвшийся, похоже, отдельным корпусом в общем плане мавзолея? Дотошный путешественник, войдя туда, испытал бы разочарование: он не нашел бы никакой библиотеки.

Рис. 1. Мавзолей Рамзеса в Фивах. Реконструкция на основе Диодора, по Жоллуа и Девильеру

III Запретный город

«Твой супруг в Египте».

Старая сводня, подкупленная воздыхателем, смущая покой прелестной жительницы Коса, на тот момент одинокой и богатой, не нашла ничего лучшего, как нарисовать радужный образ самой восхитительной страны мира.

«Египет! — напирала она, — нет ничего на свете, что не значилось бы среди сокровищ этой страны: гимнасии, зрелища, философы, деньги, юноши, святилище божественных брата и сестры, великодушнейший царь, а еще — Мусей, вино, и любое благо, какого только можно пожелать, и женщины, которых больше, чем звезд на небе, и все — красавицы, не хуже богинь, представших перед Парисом для достопамятного суда».

Прежде чем прибегнуть к последнему и решающему доводу, призванному сломить сопротивление и заставить женщину расслабиться и тоже предаться наслаждениям, недалекая сводня, на первый взгляд, увлекается каким-то пустопорожним перечислением, в котором там и сям звучат смущающие даму нотки: так, от гимнасиев старуха переходит к философам, а потом сразу, почти естественно, упомянув этих двусмысленных любителей молодежи, упоминает и «юношей»; но после переходит, без всякой связи, к храму Птолемея и Арсинои, к царю Птолемею, затем к Мусею, чтобы под конец нанести удар, который мнит решающим: вино и женщины; женщины многочисленные и такие прелестные, что не возникает сомнения в том, как проводит время далекий супруг, от которого уже десять месяцев нет никаких вестей.

Во время праздника Адониса царский дворец в Александрии открывался для публики, и нескончаемый людской поток устремлялся в обширные сады. И песнопения, которые по такому случаю женщины исполняли в честь Адониса («с распущенными волосами, распоясанные, обнажив груди, мы понесем его к волнам, орошающим пеной берега»), хорошо известные даме с Коса, возможно, окончательно сбили ее с толку. Этот праздник был одним из тех редких случаев, когда отворялись двери царских покоев.

«Город имеет форму хламиды», говорят об Александрии древние путешественники. В этом прямоугольнике, почти совершенном, между морем и озером Мареотида, царский дворец занимал четвертую, может быть, третью часть. Дворцовый комплекс со временем расширялся: уже Александр задумывал его грандиозным, а потом каждый монарх пристраивал к нему новое здание или ставил новый монумент.

Целый квартал, Брукион, был мало-помалу занят ширящимися дворцовыми постройками. Со стороны моря квартал заканчивался обрывом, защищенным дамбой. То была самая настоящая крепость: в крайнем случае, при чрезвычайной опасности в ней можно было держать осаду. Это подтвердилось во время Александрийской войны, когда Цезарь с горсткой людей несколько дней держался во дворце, теснимый всем египетским войском. Персидская модель недоступного (для всех, кроме, согласно наследственной привилегии, потомков семи семейств, разоблачивших заговор магов) царского дворца была перенесена Александром в эллинистический мир. В Египте, при Птолемеях, просматривалась также, отдаленно, модель дворца фараонов.

О том, что находилось внутри этих дворцов, во внешнем мире имелось лишь смутное понятие. Было известно, например, что там должен находиться также «Мусей», который сводня с Коса включила в свой перечень чудес Александрии, скорее всего, не представляя себе, что это такое. Там находилось также драгоценное собрание книг, принадлежавших Царю, — «царские книги», как называл их Аристей, еврейский автор, в достаточной мере знакомый и с дворцом, и с библиотекой.

IV Беглец

Кого угодно он предпочел бы встретить, только не язвительного Кратета. Вдобавок ко всему, находясь в столь жалком положении, да и в таком городе, как Фивы, где у него мало друзей. И все-таки, поскольку деваться было некуда, вышел ему навстречу. Но Кратет удивил его своей любезностью. Заговорил вначале, в общих чертах, о положении изгнанника: в этом, — сказал он, — нет никакой беды, изгнание предоставляет счастливую возможность избавиться от тягот и опасностей политики; мужайся, Деметрий, — заключил философ, — верь в себя и пользуйся новым положением, в каком ты оказался.

Деметрий, правивший Афинами десять лет и заполонивший город сотнями статуй в свою честь, теперь был вынужден скрываться в Фивах, дабы не попасть в руки Полиоркета, «Осаждающего», нового властителя Афин, которого так прозвали, иронически намекая на его упорные, часто тщетные попытки осаждать города. Деметрий едва поверил своим ушам, никак не ожидая от собеседника таких любезностей. На какой-то момент лицо его просветлело и, обернувшись к друзьям, он проговорил, то ли в шутку, то ли всерьез: «Проклятая политика, которая помешала мне как следует узнать такого человека!» Разумеется, он и не вздумал последовать совету, который, как стало ясно всем, кто еще хранил память о той странной встрече, был не чем иным, как предупреждением свыше. При первой возможности Деметрий покинул Фивы и отправился в Александрию. Там, при дворе Птолемея, он и жил до конца своих дней.

В свое время Филипп Македонский пожелал видеть Аристотеля наставником Александра. Птолемей, первый из монархов Египта, для своего любимого сына хотел заполучить Теофраста, последователя Аристотеля. Но Теофраст не покинул Афины, а послал вместо себя весьма неплохого ученого, Стратона, который впоследствии (чего Теофраст предвидеть не мог) продолжил его дело в Афинах, возглавив Ликей. Для македонской династии Лагидов, которая более всех прочих похвалялась тем, что происходит по прямой линии от Филиппа (Птолемей поощрял слухи о том, будто настоящим его отцом был Филипп, и Феокрит даже вплетает эти намеки в свой «Энкомий Птолемею»), связь со школой Аристотеля была, таким образом, в каком-то смысле наследственной. Уже отец Аристотеля был личным врачом македонского царя.

Этим и объясняется тот факт, что Деметрий избрал Александрию. Он тоже принадлежал к той школе, был учеником Аристотеля и другом Теофраста, а когда правил Афинами, всячески покровительствовал тому тесному сообществу метеков, на которое многие смотрели с подозрением. Теперь, когда его покровитель Кассандр потерпел поражение, коснувшееся и самого Деметрия, он бежал к Птолемеям, с которыми, помимо всего прочего, Кассандр и его отец Антипатр, «регент» Македонии после смерти Александра, состояли в родстве. Он принес в Египет аристотелевскую модель, что и послужило залогом его успеха. Модель, которая поставила перипатетиков во главе западной науки, была теперь воспринята в Александрии с большой помпой, под покровительством царя. Впоследствии говорили даже, впадая лишь в кажущийся анахронизм, что «Аристотель научил царя Египта, как организовать библиотеку». Говорили также, что Деметрий посоветовал Птолемею «устроить собрание книг о царской власти и науке управления, и эти книги прочесть», и именно он, настолько сблизившись с монархом, что тот величал его «первым из своих друзей», подтолкнул Птолемея к изданию новых законов.

Но Деметрий, неисправимый интриган, достигнув такой высоты, не удержался от искушения и попытался направлять даже династическую политику монарха. У Птолемея были дети от первого брака — с Эвридикой — и четверо сыновей от Береники, многоопытной, весьма привлекательной вдовы родом из Кирены. Береника прибыла в Александрию в свите Эвридики. Все трое прекрасно уживались во дворце. Однако из четырех сыновей Береники Птолемей стал предпочитать одного, до такой степени, что пожелал разделить с ним престол. Это обеспокоило Эвридику. Деметрий вмешался в столь деликатную ситуацию, выступив на стороне Эвридики, может быть, потому, что Эвридика была дочерью Антипатра. Возможно, он полагал, что Птолемей вряд ли свяжет себя династическими узами с семьей местных правителей, предпочтя их властителям македонского царства. И начал предупреждать монарха, задевая, как ему казалось, нужную струну. «Если все отдашь, — твердил он, — сам останешься ни с чем». Но эти доводы, в сущности мелочные, не оказали действия. Птолемей твердо решил разделить власть с любимым сыном. Эвридика поняла, что делать тут нечего, и, отчаявшись, покинула Египет.

Чуть позже, в начале 285 года, молодой Птолемей был официально возведен на престол и правил совместно с отцом три года, вплоть до смерти Сотера. Став единоличным правителем, он решил избавиться от Деметрия и велел арестовать его, или, возможно, только держать под присмотром до тех пор, пока его участь не будет решена окончательно. Так Деметрий был снова повержен во прах, как во времена его жалкого пребывания в Фивах, когда дальновидный, но тщетный совет Кратета всего лишь позабавил его, но не убедил.

В одиночестве, под строгим надзором, в некоем местечке в глухой глубинке, он как-то задремал среди дня. И вдруг почувствовал резкую боль в правой руке, которая свешивалась с ложа. Едва осознав, что его укусила змея, он отправился к праотцам. Очевидно, что это было подстроено Птолемеем.

V Всемирная библиотека

В том, что касалось библиотеки, Деметрий обладал всеми полномочиями. Иногда царь устраивал смотр свиткам, словно манипулам воинов. «Сколько у нас свитков?» — спрашивал он. И Деметрий приводил цифры. Они поставили перед собой цель и произвели расчеты. Установили, что, дабы собрать в Александрии «книги всех народов земли», понадобится пятьсот тысяч свитков. Птолемей составил письмо «всем монархам и правителям земли» с просьбой «отправлять ему безотлагательно» произведения авторов всякого рода: «поэтов и прозаиков, риторов и софистов, врачей и гадателей, историков и всех остальных». Он приказал снимать копии со всех книг, какие случайно оказывались на кораблях, встававших на якорь в Александрии; оригиналы удерживались, а копии вручались владельцам: этот фонд впоследствии был назван «корабельным».

Время от времени Деметрий составлял для монарха письменный рапорт, который начинался так:

Деметрий великому царю. Исполняя твой приказ добавлять к собранию библиотеки, дабы пополнить ее, книги, которых пока не хватает, и должным образом восстанавливать попорченные, я приложил великие старания и ныне отдаю тебе отчет…

В одном из таких отчетов Деметрий рассматривал также возможность приобрести «книги иудейского закона». «Необходимо, — излагал он, — чтобы эти книги заняли подобающее место в твоей библиотеке». И, убежденный, что такая ссылка найдет у монарха благосклонный прием, прибег к авторитету Гекатея Абдерского, который в своей «Истории Египта» столько места уделил евреям. Довод Гекатея, как его передает Деметрий, звучит весьма любопытно. Вот, приблизительно, его слова:

Ничего удивительного, что большинство авторов, поэты и толпа историков не упоминают об этих книгах и о людях, живущих в соответствии с ними: не просто так они от этого воздерживаются, а по причине священных знаний, каковые в тех писаниях заключены.

Когда свитков накопилось уже двести тысяч, во время одного из визитов царя в библиотеку Деметрий вернулся к этой теме. «Говорят, — обратился он к монарху, — будто законы евреев тоже достойны того, чтобы их переписали и поместили в твою библиотеку».

«Хорошо, — ответил Птолемей, — что же мешает тебе позаботиться о таком приобретении? Ты знаешь, что в твоем распоряжении есть все необходимое, и люди, и средства».

«Но их нужно перевести, — заметил Деметрий, — они написаны по-еврейски, не по-сирийски, как обычно предполагают: это — совсем другой язык».

Человек, передавший этот диалог, уверяет, будто лично при нем присутствовал. То был еврей из александрийской общины, многочисленной и деятельной: она соседствовала с царскими дворцами и занимала один из самых красивых кварталов, на что сетовал грамматик Апион, заядлый антисемит; квартал этот, по всеобщему мнению, был предоставлен евреям самим Александром. Совершенно эллинизированный, как в языке, так и в культуре, этот предприимчивый еврей прекрасно приспособился при дворе, завоевал доверие и приобрел друзей. Проблема его общины, которую он принимал довольно близко к сердцу, состояла в том, что греческий язык использовался, почти повсеместно, хотя и к негодованию ортодоксов, во время обрядов в синагоге. Можно предположить, что этот еврей добился, пользуясь покровительством единоверцев и сочувствующих, места служителя библиотеки. Из его трудов мы можем заключить, что он умело скрывал свою принадлежность к еврейской общине и продолжал говорить и писать о евреях как об интересном, но чужом для него народе.

О материалах для письма и о выделке свитков он повествует с таким знанием дела, такими точными словами, что мы склонны вообразить его полным рвения и весьма ценимым «diaskeuastés» (хранителем текстов), которому Деметрий доверял все больше и больше и который внушал ему, со всем уважением, но упорно, что было бы хорошо найти на полках царской библиотеки место для еврейского закона.

Но нам приходится именно воображать все это, поскольку наш автор очень мало говорит о себе. Его, по его словам, зовут Аристей, а его брата — Филократ: чисто греческие имена, однако весьма распространенные среди евреев диаспоры, все более пропитанных духом того, что ортодоксы презрительно именуют «эллинизмом»; он в дружбе с двумя начальниками телохранителей Птолемея — Сосибием из Таранта и Андреем; и он присутствовал при разговоре Деметрия с царем (выше мы привели только начало этого разговора); наконец, он принял участие в посольстве, которое Птолемей направил в Иерусалим, чтобы отыскать там хороших переводчиков. Он дает также понять, что он и есть тот самый Аристей, который написал общеизвестную книгу под названием «Кто такие евреи», основанную, по его уверениям, на сведениях, предоставленных египетскими жрецами, точно так же, как и экскурс Гекатея Абдерского в его «Истории Египта». В конечном итоге, он и таким способом пытается — хотя тут ему трудно поверить — сойти за «язычника». Известно, что в подобных случаях нелегко судить, являются ли преувеличенными и несправедливыми либо, наоборот, содержат долю истины обвинения в «коллаборационизме». Конечно, если рассуждать с точки зрения, которая иным покажется утилитарной, то есть имея в виду достигнутый результат, надо будет признать, что инициатива, проявленная тогда, принесла евреям немало пользы. Но нельзя умолчать и о выгоде, которую, лучше узнав своих подданных, получили те, кто евреями правил.

Говоря, что книги еврейского закона «тоже» достойны быть переведенными на греческий, Деметрий подразумевал, что то был не первый труд такого рода, предпринятый библиотекой.

Из каждого народа, — сообщает автор одного византийского трактата, — были наняты ученые люди, не только владевшие родным языком, но и отлично знавшие греческий: каждой группе были доверены соответствующие тексты, и так со всех этих произведений был изготовлен греческий перевод.

Перевод иранских текстов, приписываемых Зороастру, более двух миллионов строк, на многие века запомнился как достославное свершение. Во времена Каллимаха, который шкаф за шкафом составлял каталог греческих авторов, Эрмипп, его ученик, решил последовать его примеру, а может быть, в глубине души надеясь и превзойти учителя, и принялся составлять указатели к паре миллионов строк, по сравнению с которыми жалкие десятки тысяч гекзаметров «Илиады» и «Одиссеи» казались кратким изложением. Эти ученые люди были единственными, кто наслаждался, в определенный период истории библиотеки, ослепительной панорамой книг, собранных со всего мира, о которой впоследствии мечтали фантасты. Эта жажда всеобщности и воля к присвоению не многим отличались от того порыва, который побуждал Александра, по словам одного античного ритора, пытаться «достичь пределов мира». Да ведь и о нем известно, что он задумал устроить в Ниневии колоссальных размеров библиотеку, для которой велел нанять переводчиков халдейских текстов.

Проект, задуманный Птолемеем и претворенный в жизнь его библиотекарями, предполагал, таким образом, не только собирание книг со всего мира, но и их перевод на греческий язык. Разумеется, речь могла идти о переработках и компендиях на греческом, таких, например, как «История Египта» Манефона, который родился в Себенните (местечке, расположенном в Дельте) и служил жрецом в Гелиополе. Манефон проработал десятки источников, свитки, хранившиеся в храмах, перечни монархов и их свершений; то же самое Мегасфен, посол сирийского царя Селевка при индийском дворе в Паталипутре проделал с многочисленными индийскими источниками.

С помощью македонского оружия греки за несколько лет стали властителями всего к тому времени известного мира, от Сицилии до Северной Африки, от Балканского полуострова до Малой Азии, Ирана, Индии, Афганистана, где Александр остановился. Греки не учили языки своих новых подданных, но уяснили себе, что, дабы властвовать над ними, следует их понимать, а чтобы понимать их, нужно переводить и собирать их книги. Так во всех эллинистических столицах появились царские библиотеки: не только как фактор престижа, но и как орудие власти. И особое место в этой систематической работе по переводу и собиранию занимали священные книги покоренных народов, поскольку религия, для тех, кто намеревался ими управлять, представляла собой некий ключ к их душе.

VI «Оставляю книги Нелею»

Когда между 288 и 284 годом умер Теофраст, в его завещании обнаружилась довольно странная клаузула: «Оставляю все книги Нелею». Другим ученикам он оставлял в наследство «сад с крытой галереей и строения, примыкающие к саду». (Он мог это сделать благодаря Деметрию — тот, будучи правителем Афин, устроил так, чтобы Теофраст, не являясь афинским гражданином, вступил в конце концов во владение землей, на которой располагалась школа.) Книги, однако, предназначались одному Нелею. Почему такое предпочтение и о каких книгах шла речь?

Нелей, уроженец азиатского городка Скепсиса в Троаде, был, возможно, последним из оставшихся в живых непосредственных учеников Аристотеля. Он был сыном того Кориска, которого Аристотель часто упоминал, когда во время уроков хотел обозначить именем собственным какого-то субъекта. После смерти Платона Нелей покинул Академию вместе с Аристотелем и вместе с ним удалился в Ассос, неподалеку от Скепсиса, к Гермию — местному правителю, бывшему рабу и евнуху, который приобрел влияние благодаря связям с Филиппом Македонским и представлял собой пятую колонну македонцев в Персидском царстве. Кто-то предал его, и персидский царь, захватив несчастного, изрезал его на куски, но не смог вырвать из него никаких полезных сведений. На его смерть Аристотель сочинил волнующий, полный восхищения гимн во славу доблести. Сам Аристотель имел прочные связи с этой средой: опекун, который заботился о нем после смерти его отца Никомаха, Проксен из Атарнея, был земляком Гермия и Кориска. Одним словом, Нелей мог похвастаться многолетними, перешедшими по наследству дружескими связями с Аристотелем и с тем кругом, который был очень важен для Аристотеля. Поэтому Теофраст мог с полным основанием предположить, что после него во главе школы станет именно Нелей. Вот почему он решил оставить именно ему то неоценимое сокровище, каковым являлись «книги Аристотеля».

То были, судя по всему, книги, которые складывались, при активном участии учеников, из лекций Аристотеля, на основе и в ходе преподавания. То были уникальные списки, свидетельство, со временем переработанное и обогащенное, первоначальной работы мысли, что никогда не попадало в книги, предназначенные для внешнего пользования. Драгоценные экземпляры, посвященные исключительно школе, были по праву вверены единственному лицу, авторитетному и ответственному, по всей вероятности, будущему главе школы.

Но Нелей не был избран таковым. Многое измялось в школе с тех пор, как Деметрий бежал в Египет. При псевдодемократическом правлении Полиоркета жизнь бывших протеже Деметрия Фалерского вряд ли была такой уж легкой. Достаточно сказать, что главой школы был избран тот самый Стратон, который при дворе Птолемея был наставником наследного принца: такие связи обеспечивали успех. Обиженный Нелей удалился в свой родной Скепсис вместе с драгоценным грузом книг. Школа от этого очень пострадала. Потеря оказалась невосполнимой. Не то чтобы были забыты общие положения мысли учителя; напротив того, парафраз имелось сколько угодно, начиная с многочисленных трудов самого Теофраста, который все, что он привносил нового, своего, пышно облачал в аристотелевские одежды. Но у них больше не было, из-за своевольного решения Нелея, тех специфических выкладок, той цепи выводов, которая складывалась годами размышлений: характерный метод Аристотеля состоял в том, чтобы обращаться по прошествии времени к тому же самому предмету, по-новому его осмысляя, порой и опровергая первоначальные выводы; однако слушатели лекций и помощники в неустанной работе, из излишнего тщания, преклонения, а может, и осторожности, предпочли новые выкладки наложить на предшествующие слои, предоставив потомкам разбираться в сей благоговейной путанице. А на тот момент перипатетики ограничивались «формулировкой общих понятий», осужденные, как говорил в шутку такой знающий человек, как грамматик Тираннион, на беспрестанное наращивание пустых общих мест. По этой причине такие люди, как Зенон или Эпикур, который двадцатилетним пришел в Афины в год смерти Аристотеля, не обрели в итоге ничего, кроме наименее оригинальных произведений философа, тех, какие он сам в свое время обнародовал в канонической платоновской форме диалога.

Но то, что Нелей с чувством собственного достоинства удалился в Троаду, увозя с собой живое слово учителя, не могло остаться незамеченным, особенно если учесть, что у Птолемея Филадельфа созрел план создания всемирной библиотеки. Филадельф имел все основания ожидать, что этот план поддержит его бывший наставник, ставший главой перипатетической школы. Но добрейший Стратон мог только направить своего бывшего ученика, ныне монарха, к неуступчивому Нелею. К этому человеку немедленно было отправлено посольство, в надежде заполучить от него за деньги то, чем соученики не смогли завладеть во имя верности науке. Но Нелей провел посланцев царя Египта. Он продал им какие-то копии наименее значительных трактатов, множество трудов Теофраста, которые отнюдь не являлись лакомым куском, и прежде всего книги, принадлежавшие Аристотелю. Он поймал царских посланцев на слове, заверив их, что, да, у него имеется «библиотека Аристотеля», но именно его личная библиотека, книги, которыми учитель располагал и с которыми он, Нелей, хоть и с болью в душе, готов расстаться.

В Александрии обман раскрылся не сразу, и в каталогах царской библиотеки появилась запись: «В царствование Птолемея Филадельфа были приобретены у Нелея из Скепсиса книги Аристотеля и Теофраста».

VII Симпосион мудрецов

Аристей воспользовался обстоятельствами. Едва Птолемей согласился на предложение осуществить перевод еврейского закона, как Аристей тут же поставил перед ним животрепещущий вопрос. «Еврейский закон, — изрек царедворец, — который мы готовы не только переписать, но и перевести, имеет силу для всех евреев; как же тогда объяснить, что в то время, когда затевается столь великое предприятие, многие евреи в твоем царстве томятся в неволе?»

Момент был хорошо выбран, при разговоре присутствовали также Сосибий из Таранта и Андрей, начальники царских телохранителей, с которыми Аристей уже обсуждал эту проблему и заручился их поддержкой. Маневр был проведен так ловко, что можно предположить, будто Аристей нарочно проявил инициативу относительно перевода (имея в виду амбиции монарха, он был уверен в успехе), с единственной целью — сей же час поставить вопрос о несоответствии такового начинания с тем обращением, какому подвергаются депортированные евреи.

Аристей не преминул воззвать к великодушию монарха, после чего умолк, ожидая ответной реакции. Когда беседа возобновилась, на какой-то момент показалось, будто она в точности повторяет ту, недавнюю, относительно свитков.

«Как ты думаешь, сколько их тысяч?» — спросил Птолемей у Андрея (имея в виду евреев, а не свитки). И тот, с готовностью, показавшей, что вопрос отнюдь не застал его врасплох, ответил:

«Чуть более ста тысяч».

«Немногого просит у нас добрый Аристей!» — заметил Птолемей с иронией, готовый тем не менее уступить, видя благосклонное отношение к проблеме двух верных слуг.

Невольники были выкуплены за определенную плату, переданную держателям «царского банка». Это благодеяние не распространялось на пленников, захваченных Сотером во время похода на Сирию, но касалось всех евреев, уже живших в Египте или депортированных туда до или после сирийского похода. «Мы убеждены, — уточнялось в указе об освобождении, — что те люди были обращены в рабство против воли нашего отца и вопреки всякому праву, только лишь по произволу солдат». Таким образом вроде бы и не развенчивались действия предшествующего монарха.

Освобождение депортированных евреев послужило Птолемею верительной грамотой в отношениях с Елеазаром, первосвященником Иерусалима.

Мы вернули свободу более чем ста тысячам евреев, — заявляет Птолемей в послании, в котором просит направить к нему опытных переводчиков, — самых сильных зачислили в войско; способных занять место рядом с нами, выказавших себя достойными доверия, каковое требуется от придворного, сделали чиновниками. /…/ Мы решили оказать благодеяние этим и всем другим евреям, — продолжает он, — в разных частях света, равно как и тем, кто родится после, а потому вознамерились просить перевести на греческий язык с еврейского ваш закон, дабы он нашел себе место в нашей библиотеке, рядом с другими царскими книгами.

Елеазар с энтузиазмом откликнулся на предложение царя, пожелал всяческих благ ему, и царице Арсиное, сестре его и супруге, и их сыновьям, и приветствовал его как «искреннего друга». Письмо Птолемея было зачитано прилюдно, сообщает Аристей, который вместе с другом Андреем возглавлял делегацию, отправленную из Александрии.

Посещение Иерусалима произвело на Аристея сильнейшее впечатление, в частности, вид первосвященника во всем блеске парадных одежд. Еврей диаспоры, он, по-видимому, был искренне тронут, соприкоснувшись со своими корнями. Его поразили малые размеры Иерусалима, по сравнению с колоссальной Александрией, городом, где Аристей жил до тех пор. Как всегда осторожный и здравомыслящий, он продолжает тему, рассуждая, весьма благосклонно, о внутренней политике Птолемеев: если в Египте, излагает он, людям из внутренних областей, то есть туземцам, не разрешено оставаться в городе более, чем на двадцать дней, это можно понять и оправдать следующим образом: правитель печется о том, чтобы сельское хозяйство не пришло в упадок вследствие чрезмерного оттока крестьян в город. Основная мысль его заключается в том, что евреи и греки, те и другие, призваны править, а египтян следует удерживать в повиновении, они должны знать свое место: точно так же думал и Птолемей, когда писал Елеазару о том, что многие евреи были поставлены во главе гарнизонов, и им было назначено высокое жалованье, «чтобы внушить страх египетской расе».

То, что встретились два народа, предназначенные к правлению, как бы запечатлел прием, который Птолемей оказал делегации из семидесяти двух ученейших евреев: от каждого из племен Израилевых было избрано по шесть человек. Семь дней продолжался симпосион в их честь, и монарх имел случай изощрить свое политическое воспитание посредством тончайшей казуистики, которой не избежала ни единая, даже самая проходная, проблема, связанная с царской властью. Значит, совет Деметрия «устроить собрание книг о царской власти и науке управления, и эти книги прочесть» вовсе не пропал втуне.

Царь забрасывал мудрых сотрапезников вопросами, по десятку в день. «Как сохранить царство?» — спрашивал он. — «Как добиваться согласия друзей?», «Как на суде получить одобрение тех, кто разочарован приговором?», «Как передать наследникам царство в целости и сохранности?», «Как оставаться невозмутимым при непредвиденных обстоятельствах» и так далее.

И те каждый раз давали ответ, одновременно почтительный, своеобычный и согласный с их основной идеей: прозревать всемогущество Бога в самых глухих уголках человеческого существования. В первый день на банкете присутствовал также и греческий философ Менедем из Эретрии, диалектик, посещавший платоновскую Академию перед тем, как присоединиться к мегарской школе своего учителя Стильпона. Менедем, прибывший по поручению правителя Кипра, не имел ни малейшего намерения вмешиваться в дебаты, воистину несколько экстравагантные.

«Какова вершина отваги?» — допытывался Птолемей, или вот еще — «Как сохранять нерушимым сон?», «Как умудряться думать только о хорошем?», «Как избегнуть боли?», «Как с надлежащим терпением выслушивать окружающих?», «В чем состоит наихудшее небрежение?», «Как жить в согласии с женой?»

Даже последний вопрос не лишил старых мудрецов присутствия духа. «Зная, что женский пол неистов и дерзок, — ответил один из них, — и, главное, стремится неудержимо к тому, чего желает, но всегда готов отклониться под влиянием ложного мнения, следует обращаться с женщиной, сохраняя холодный рассудок, и никогда не вступать с ней в пререкания. Прямой ложится дорога, когда возница знает, чего хочет. Призывая Господа, каждый может достойно управлять всеми сторонами своей жизни».

«А как использовать свободное время?»

«Ты должен читать, — ответил один из старцев, возможно не знающий, что говорит с обладателем книг со всего света, — особенно описания путешествий по разнообразным царствам земли. Так ты лучше научишься блюсти безопасность твоих подданных, чем заслужишь славу, и Господь исполнит все твои желания».

«Видишь, — заметил Птолемей, обращаясь к Менедему, мнение которого ему было любопытно узнать, — застигнутые врасплох вопросами всякого рода, они отвечали здраво, опираясь на Бога в своих рассуждениях».

«Да, государь, — весьма осторожно ответил Менедем, отнюдь не желая противоречить, — если предположить, что все зависит от силы провидения, и принять как предпосылку то, что человек — создание бога, отсюда действительно следует, что и сила, и красота рассуждения имеют в боге свое начало».

«Вот именно», — отметил Птолемей, так и не поняв, что Менедем, в сущности, ухитрился не высказать собственного мнения. Тогда диспут прекратился — так сообщал источник Аристея — «и все обратились к веселью».

Тем временем в театрах Александрии (даже когда арабы осаждали город, их там оставалось около четырехсот) чередовались в пестрой мешанине грандиозные исторические драмы, приспособленные ко вкусам различных народов, населявших многоликую столицу. У греков, большей частью происходивших из азиатских городов, пользовалась успехом драма, основанная на истории Гигеса,рассказанной Геродотом. Наверное, излишне напоминать, что пикантные сцены этой истории — когда Кандавл, одержимый красотой своей жены, заставляет своего министра спрятаться в спальне и смотреть, как царица раздевается, — обеспечили посредственной компиляции успех и какое-то количество списков. Некоторые ради забавы сами записывали для себя ту или иную сцену. В театрах, которые посещали евреи, фурор производили так называемые трагедии некоего Иезекииля, представлявшие, в ряде картин, сопровождаемых хорами, самые знаменитые и волнующие эпизоды Ветхого Завета: историю Моисея, исход из Египта, вавилонское пленение. Этот материал был не менее увлекательным, чем гаремные истории, извлеченные из Геродота, и даже некоторые греческие авторы осмеливались перерабатывать его для сцены. Такую попытку, например, предпринял Теодект из Фаселиса, но ему помешала катаракта.

Однако теперь, когда мудрецы из Иерусалима, цвет раввинов, знатоков традиции, прибыли в Александрию, мало того, выказали недовольство этой смесью священного и профанного, власти города стали чинить препятствия театральным представлениям на темы из священной истории. Прежде всего, пьесы ставились, разумеется, на греческом языке, привычном также и для евреев, ходивших на такие спектакли. Казалось чуть ли не оскорблением, что, в то время как мудрецы с такой сакральной торжественностью приступали к долгожданному переводу Пятикнижия на греческий язык, в городе плодились самопроизвольные и недостоверные сценические версии. Не следовало потворствовать образовывавшейся путанице, которую еще усиливало то обстоятельство, что — это и Деметрий указывал в одном из отчетов правителю — в обиходе уже имелись греческие переводы «священного» писания, не авторизованные и малоудачные.

Тем не менее, вопреки тому, чего можно было ожидать, семьдесят два мудреца не были введены в Мусей, где они могли бы спокойно трудиться, но размещены в семи стадиях от города, на островке Фарос. На каждом этапе работы Деметрий ездил к ним вместе с помощниками для окончательной переписки переведенных и согласованных фрагментов. За семьдесят два дня семьдесят два переводчика закончили работу.

VIII В клетке муз

Но и в Мусее жизнь отнюдь не протекала спокойно. «На многолюдной земле Египта, — ехидничал поэт-сатирик того времени, — вскармливаются писаки-книжники, вечно клюющие зернышки в клетке муз». Тимон, философ-скептик, приводящий эти слова, знал, что в Александрии — он говорит более расплывчато: «в Египте» — имеется легендарный Мусей; ученый называет его «клеткой муз», намекая на сходство его обитателей с редкими, чужестранными, ценными птицами. Еще философ говорит, что они «вскармливаются», опять же намекая на материальные привилегии, предоставленные им царем: бесплатная еда, жалование, освобождение от налогов.

Тимон их называет «charakitai», то есть «рисующими каракули» на свитках папируса, сознательно прибегая к игре слов: «charax» означает «укрепление», вольера, в котором живут, скрытые ото всех, эти роскошные птицы. И чтобы продемонстрировать, что без них легко можно обойтись, что под тайной и молчанием, которые их окружают, на самом деле скрывается пустота, с презрением рекомендует Арату, автору «Явлений», часто его навещавшему, использовать «старые списки» Гомера, а не «уже исправленные», намекая на неустанный труд Зенодота Эфесского, первого библиотекаря Мусея, над текстами «Илиады» и «Одиссеи». Например, в 88 стихе Четвертой песни «Илиады» Зенодот заменяет текст там, где речь идет об Афине, которая в чужом обличье смешивается с рядами троянских воинов и «Пандара, богу подобного, ищет, кругом вопрошая»: ему казалось невозможным, чтобы богиня «прилагала усилия, отыскивая какой-то предмет». В Первой песне он предложил устранить стихи 4 и 5, знаменитые строки о «плотоядных птицах и псах», по какой-то еще причине, которая, к счастью, не показалась убедительной никому, кроме него. Не так уж был неправ Тимон, которого все это раздражало.

Разумеется, их занимали не только подобного рода прихотливые вмешательства в текст. Они классифицировали, делили на книги, переписывали, аннотировали — а материал беспрерывно прирастал, и они сами, с их монуменальными комментариями, способствовали его росту. Мало кто знал библиотеку досконально, во всех ее частях, во всех артериях. На одном из поэтических состязаний, которые регулярно проводились при Птолемеях, — дело было уже во времена Эвергета — нужно было пополнить состав жюри и к шести судьям добавить седьмого; правитель обратился к самым видным сотрудникам Мусея, и те сообщили ему, что существует ученый по имени Аристофан, родом из Византия: этот эрудит, по их словам, «ежедневно, целыми днями только и делает, что внимательно читает и перечитывает все книги библиотеки, по порядку». Соответственно, порядок этот Аристофан изучил в совершенстве. В чем все и убедились чуть позже: чтобы разоблачить плагиаторов, которым едва не вручили высшие награды, он вскочил с места и, «доверяясь собственной памяти» (так пишет Витрувий, рассказавший этот эпизод), тут же отправился к полкам, «хорошо ему известным», и в скором времени объявился, потрясая оригинальными текстами, которые те плагиаторы пытались выдать за собственные.

Общую классификацию попытался осуществить Каллимах, составивший «Каталоги», разделенные по жанрам и соответствующие тем или иным разделам библиотеки: «Каталог авторов, блеснувших в отдельных отраслях» — так назывался каталог, занявший добрых сто двадцать свитков. Этот каталог так или иначе систематизировал свитки. Но он не был ни в коем случае ни картой, ни указателем. Лишь гораздо позже, во времена Дидима, таковые были составлены. «Каталогами» Каллимаха мог пользоваться человек, и без того знающий библиотеку. Кроме того, основанный на критерии, понуждавшем перечислять только тех авторов, которые «блеснули» в том или ином жанре, перечень Каллимаха представлял собой выборку, пусть даже очень обширную, из полного каталога. Эпики, трагики, комедиографы, историки, врачи, риторы, законоведы, разное — вот некоторые из рубрик; шесть разделов поэзии, пять прозы.

Дух Аристотеля веял между теми полками, среди разложенных по порядку свитков с тех самых пор, как Деметрий воплотил идею учителя: община ученых, изолированная от внешнего мира, располагающая полной библиотекой и местом поклонения музам. Связь еще более окрепла за время долгого пребывания Стратона при александрийском дворе. «Метод и гений Аристотеля, — писал один ученый француз, — предшествовали организации библиотеки». Тем не менее именно полки, предназначенные для его трудов, являли собой жалкое зрелище: почти исключительно произведения, обнародованные Аристотелем при его жизни, между которыми могла затесаться какая-нибудь фальшивка, которую потом было очень трудно разоблачить. И — почти ничего из основополагающих «Трактатов», как их называли ученики. Отсутствие этих трактатов тем более бросалось в глаза, что начинали уже циркулировать списки, голые перечни заглавий, составленные в кругах, близких к школе, и обнаруживавшие, не оставляя места для сомнений или иллюзий, надувательство Нелея. Кроме того, само обилие списков увеличивало риск заполучить фальшивки, тем более что — как несколько веков спустя отмечал такой несравненный знаток, как Иоанн Филопон, — имелись в наличии произведения с тем же названием, но других авторов (Евдем, Фаний, сам Теофраст, если перечислить только самых известных), а также и произведения других Аристотелей, которых с великой поспешностью путали со Стагиритом. Не говоря уже о мании собирать все, что касается Аристотеля, которая обуревала Эвергета: с ней, как говорили, могла сравниться только страсть царя Ливии к собиранию текстов Пифагора.

Однако аристотелевская доктрина, особенно литературно-критическая, не говоря уже о технике жизнеописания, — последнюю, можно сказать, изобрели перипатетики — была широко известна, хотя бы из переработок, принадлежащих школе, начиная с трактатов самого Деметрия «Об Илиаде», «Об Одиссее», «О Гомере». Строго говоря, в этой области Аристотель разработал единственную систематизацию, основанную — в чем и состоит ее ценность — не на смутных прозрениях, но на собрании текстов. Тех, разумеется, какие ему удалось собрать. Совсем иной метод, не похожий на экстравагантный подход его учителя Платона, который отрицал поэзию, но кто знает, скольких поэтов прочел, если, желая заполучить стихотворения Антимаха, дожидался несколько месяцев, пока ему не привезли экземпляр из Малой Азии.

Аристотель не увлекался такими ребяческими провокациями, как то изгнать Гомера из «идеального государства». Основываясь на здравом смысле, он расположил с одной стороны «Илиаду» и «Одиссею», а с другой — поэтов «Эпического цикла» и объяснил, весьма убедительно, почему первые две поэмы, построенные вокруг единственного эпизода, превосходят другие, представляющие собой цепь событий без какого-либо центра. Это фундаментальное различие, которое Деметрий, конечно же, освоил в своих трактатах о Гомере, стало догмой для ученых Мусея. Зенодот принял ее беспрекословно, сделав вывод, что единственным автором двух прославленных поэм был Гомер, а все остальное принадлежит другим поэтам. То же самое век спустя утверждал сверхкритичный Аристарх, считавший «парадоксальной» теорию тех, кто, как Ксенон, «отделял» автора «Илиады» от автора «Одиссеи». И Каллимах, который, как человек искусства, не выносил некоторых теорий Аристотеля, спешил выразить в эпиграмме свое согласие с этим пунктом доктрины: «ненавижу циклическую поэму, не терплю дорогу, которая ведет меня то туда, то сюда». То была переложенная стихами аристотелевская теория, с точки зрения которой подмечалось отсутствие настоящего центра в той чисто аккумулятивной мешанине, каковой являлись циклические поэмы.

И все же за этим теоретическим рвением, несколько преувеличенным, кроется неприятие. Неприятие доктрины «единого и непрерывного»: «Тельхины, — писал Каллимах в одном полемическом сочинении, — стрекочут вокруг, словно цикады, почему, мол, я не написал единую, непрерывную, связную поэму из тысяч и тысяч стихов». «Тельхины», «народец, только и умеющий, что вгрызаться в печенку», злобные демоны — вот как честит он соперников и противников, тоже работающих в Мусее. Нигде не называется, но подразумевается Аполлоний — директор библиотеки вплоть до смерти Филадельфа, автор колоссальной поэмы в четырех книгах, из многих тысяч стихов каждая, построенной вокруг истории Ясона и Медеи, но обладающей широким повествовательным фоном, который включает в себя всё, от начала и до конца, плавание аргонавтов за золотым руном. Хотя Каллимах не скупился на лесть Филадельфу — он воспел его бракосочетание с сестрой Арсиноей, а потом написал и апофеоз царицы, — Аполлоний продолжал пользоваться полным доверием монарха и сохранял за собой престижный пост «библиотекаря». Трудясь над «Каталогами», Каллимах находился, в каком-то смысле, у него в подчинении, от чего не испытывал радости. Как эрудита его признавали (хотя позже Аристофан написал целый критический трактат по поводу его «Каталогов», а некоторые его догадки в рискованной области атрибуции трагедий или речей порой казались необоснованными), но как поэт он был слишком современным, иной раз неоправданно чувственным, избирая, например, материалом для гимна Палладе эпизод, когда Тиресий видит богиню купающейся: он, можно сказать, ближе к определенного сорта эротической поэзии евреев, чем к изнурительной сдержанности Медеи Аполлония. Чуть ли не афишируя свой вкус к новизне, он ничем не пренебрегал и черпал вдохновение в еврейской литературе, только что переведенной на греческий язык: облачал стихи из «Книги Исайи» в элегические дистихи и творил из них эпиграммы.

Разрешение всех этих конфликтов пришло, как водится, сверху. Хозяином вольера муз всегда был и оставался монарх. Когда, по словам Витрувия, софист Зоил явился в Александрию и выступил там с недостойными нападками на поэмы Гомера (он заявлял хвастливо, будто «бичует» древнего поэта), сам Птолемей лично приговорил его к смерти «за отцеубийство». Мусей, включая ученых, которые там жили, и книги, которые там скапливались, принадлежал ему, был, как и многое другое, орудием его престижа. Посему смена монарха могла привести к глобальным переменам в клетке. Когда на престол взошел третий Птолемей, чья супруга Береника происходила из семьи правителей Кирены, для Каллимаха, земляка новой царицы, не устававшего воспевать ее красоту, наступила новая эра. Из Кирены ко двору пригласили всезнающего Эратосфена, с Каллимахом тесно связанного, и поручили ему, кроме воспитания наследника престола, руководство библиотекой. Рассорившись с двором, Аполлоний оставил пост и удалился на Родос. Расставание явно не прошло мирно, раз уж Каллимах воспользовался бегством Аполлония, чтобы изругать его в едкой поэме, «полной яда и нечистот».

Строгий отбор со стороны монарха, защита, свобода от материальных забот — таким было положение ученых Мусея. Даже уходя из Мусея, они оставались в пределах досягаемости царя. По каким-то неясным причинам Аристофан из Византия, который долгие годы жил среди библиотечных полок, читая и перечитывая свитки, решился на побег. Говорили, будто он собирался перебраться в Пергам, где к тому времени возник соперничающий центр. Но план его раскрыли, и величайший эрудит был арестован.

IX Библиотека-соперница

Тем временем над наследниками Нелея нависла более серьезная и близкая угроза: библиотека Пергама. С тех пор как на престол взошел Эвмен, сын Аттала, началась охота за книгами, в ходе которой использовались методы, сходные с теми, какие вот уже целый век применяли Птолемеи. Соперничество этих двух центров привело к губительным последствиям. Толпы фальсификаторов вышли на сцену. Они предлагали якобы древние тексты, кое-как подправленные или попросту подделанные, которые не отвергались (в случаях, когда фальшивка сразу не бросалась в глаза) из боязни, что ими воспользуется соперничающая библиотека. Нередко прилежные фальсификаторы, бравируя своим мастерством, пускались на ловкие манипуляции, смешивая тексты подлинные и поддельные.

В Пергаме, например, приобрели полное собрание сочинений Демосфена, на первый взгляд более полное, чем то, которое сложилось в Александрии. Между прочим, оно содержало настоящую жемчужину: новую «Филиппику», заполнявшую досадную лакуну в существовавшем собрании. То была филиппика, которую Демосфен произнес не в преддверии неминуемой битвы при Херонее, столь прославленной и столь злополучной, но за несколько месяцев до нее: она звучала как объявление войны, последний рык льва, защищавшего греческую свободу перед самым ее поражением. Такое потрясающее приобретение затмевало существовавшие собрания, тем более что сохранилось всего двенадцать политических речей Демосфена. Или даже одиннадцать, если считать верным предположение некоторых критиков Каллимаха, будто речь «Об Алонисосе» принадлежит не Демосфену, а некоему Гегесиппу, верному другу оратора. Одним словом, это было все равно что найти новую песнь Гомера или трагедию Эсхила.

Успех был грандиозным. Всякий, кто желал приобрести сочинения Демосфена, охотился за Пергамским списком, который в конце концов стал каноническим. В довершение всего, новая филиппика сопровождалась еще одним документом, «Письмом Филиппа», адресованным афинянам: явление поистине необычное, которое, однако, не заставило задуматься ученых Пергама, ликовавших по поводу чудесного приобретения; напротив того, они еще сильней возрадовались, поскольку новых текстов оказалось два.

Реакция Александрии не заставила себя ждать. Как добрый Аристофан-византиец всего лишь пошарил на полках, чтобы разоблачить поэта-плагиатора, так и теперь нашелся человек, которому эта филиппика не показалась абсолютно новой, и среди сокровищ библиотеки он обнаружил источник. Пресловутая речь Демосфена была приведена, слово в слово, в седьмой книге «Истории Филиппа» Анаксимена из Лампсака. Но разоблачение подделки не помешало успеху «полного» собрания, объявившегося в Пергаме. Даже в Александрии его приняли к сведению, обзавелись списком с него, и ученые Мусея, уже во времена Августа, комментируя Демосфена, комментировали также и псевдофилиппику, предупреждая, правда, что она не является подлинной. Один из них, блиставший плодовитостью, но не умом, знаменитый Дидим по прозвищу Кованое Нутро (Халкентер), выдал следующий, несколько комичный, комментарий: «некоторые считают, будто эта речь не является подлинной, потому что приведена слово в слово в “Филиппиках” Анаксимена»! Вряд ли триумф всеми признанной фальшивки мог бы оказаться более полным.

Иногда бывало и так, что сами эрудиты развлекались, изготавливая фальшивки. Этим, собственно, они продолжали заниматься, ради развлечения, долгие годы. Некто Кратипп написал ученый исторический труд, в котором выдал себя за афинянина, современника и друга Фукидида: в этом странном творении предполагалось задним числом, используя накопленные знания, рассказать, в соответствии с тем, что гласило заглавие, «Все, о чем Фукидид не поведал». В Александрии эту книгу не приняли всерьез: помимо всего прочего, Кратипп, не преминувший обратиться к проблеме, возникшей в ходе археологических открытий Полемона Илионского, касающихся гробницы Фукидида, цитировал современного ему автора, некоего Зопира. Так он себя выдал, а может быть, намеренно разрушил вымысел. И Дидим, который этому вопросу посвятил отдельное исследование, назвал обоих, и Зопира, и Кратиппа, «безумствующими эрудитами». Это не помешало, однако, Дионисию Галикарнасскому (чья эрудиция проистекала из Пергамской библиотеки), а позже — Плутарху относиться к Кратиппу так, будто он на самом деле был тем, кем представлялся: современником Фукидида, посвященным в тайные причины, по которым афинский историк в какой-то момент перестал включать в свою «Историю» речи политических деятелей.

Но не только такое оружие употреблялось для дискредитации соперника. Сочинялись невероятные истории: например, в Пергаме распространился слух, будто Эвергет, прибегнув к вульгарнейшему обману, украл у афинян «оригиналы» трех трагиков. История, в которую невозможно поверить, если иметь в виду, что речь могла идти, разумеется, не об оригиналах, но об «официальном» тексте, подготовленном оратором Ликургом во времена Демосфена: этот текст Аристотель, исследовавший театр, конечно же, знал, и поэтому, благодаря тесным связям александрийцев с перипатетиками, он, по всей видимости, попал в Александрию задолго до того, как родился Птолемей Эвергет.

Конфликт обострился, когда Египет прекратил экспорт папируса. Предполагалось, что это будет действенный, хотя и неизящный способ поставить на колени соперничающую библиотеку, лишив ее самого удобного и обиходного материала для письма. В Пергаме отреагировали, усовершенствовав восточного происхождения технику выделки кожи (не зря этот материал называется «пергамен»): ему, этому материалу, и суждено было получить преимущество, когда, много веков спустя, изменилась форма книги. Но конфликт имел более глубокие корни. Исследования в Пергаме были ориентированы по-иному, не так, как в Александрии. Находясь под влиянием стоиков, ученые Пергама при изучении древних текстов задавались вопросами и отвечали на них с непринужденностью, от которой у александрийских ученых волосы вставали дыбом. С их теорией отклонения от нормы пергамцы оставляли в тексте любые странности. Критерий, грешащий попустительством, но, по правде говоря, менее вредоносный, чем своеволие тех, кто истреблял целые фразы из прославленных текстов, например из речи Демосфена «О венце», под предлогом, что они слишком «низменны», чтобы воистину приписать их великому оратору. Там, где александрийцы, изучая лексику и производя тщательные сопоставления, с великим трудом приходили к выводам, которые считали неопровержимыми (так, Аристарх после долгих исследований заключил, что слово δαῖτα не могло быть использовано для определения пастбища в пятой песне «Илиады», потому что такое слово обычно применялось к людям, а не к животным), ученые Пергама не вдавались в тонкости и оправдывали все подряд, прибегая, как к панацее, к понятию отклонения от нормы. Их интересовало «скрытое» знание, таившееся «внутри» древних текстов, особенно у Гомера: «аллегория», которая, по их словам, была спрятана в этих поэмах; александрийцы же терпеливо пытались их объяснять, стих за стихом, слово за словом, запинаясь каждый раз, когда смысл, по их мнению, не складывался.

Конечно, в некоторых случаях нам нелегко принять чью-то сторону, разрешить спор между непримиримым Зенодотом, который счел позднейшей вставкой все 125 стихов «Илиады», где описывается щит Ахилла, приведя обезоруживающий аргумент, что, дескать, в поэме больше нет подобных случаев, и фантазером Кратетом, главным представителем пергамской школы, который раскрыл, как ему казалось, что на самом деле под этим щитом Гомер подразумевал нечто совсем иное: ни много ни мало как описание десяти небесных сфер. Это, очевидно, приходилось весьма по нраву стоикам, чья мысль всегда была более расплывчатой по сравнению с другими школами. Даже такой гений, как Посидоний, рассуждал о Гомере с подобной точки зрения и утверждал, будто обнаружил между строк обеих поэм теорию приливов и отливов.

Потому-то, в отличие от Александрии, здесь вполне могли обойтись без подлинного Аристотеля. Даже в мелочах. Так, в споре о том, где родился поэт Алкман, пергамцы выступали за Сарды (как, собственно, и Аристарх), против утверждения о том, что он происходил из Спарты; но тот факт, что на их стороне находился такой авторитет, как Аристотель, оставлял пергамских ученых совершенно равнодушными. Жажда их правителей и библиотекарей заполучить реликвии, по слухам, находившиеся в Скепсисе, в руках потомков Нелея, происходила скорее из соображений престижа: из того, что сокровище это было в пределах досягаемости, а более всего из желания заполучить добычу, которую упустили Птолемеи.

Но наследники Нелея, которые, — сетовал Тираннион, — «были все, как один, невежды», полагали, что лишь скрывая свое сокровище, они сохранят его, и не желали видеть свое достояние в царской библиотеке. А потому вырыли преглубокую яму под своим домом, поместили туда драгоценные свитки и больше об этом не думали. Эти люди считали их сокровищем, которое должно хранить, а не книгами, которые следует изучать. Они не предвидели последствий сырости и моли.

X Аристотель появляется и снова исчезает

Последний правитель Пергама, умирая, завещал свое царство Сенату и римскому народу. Вспыхнуло восстание, которое прошлось по царству огнем и мечом, а римлянам создало трудности в присвоении неожиданного наследства. Повстанцы, под предводительством некоего Андроника, называвшего себя незаконным отпрыском царской семьи, исхитрились выбрать чрезвычайно удачный момент: в это самое время в Риме Сенат был вынужден противостоять Тиберию Гракху, а на Сицилии бушевало восстание сотен тысяч рабов, которое никак не удавалось подавить. Когда буря пролетела и бывшее Пергамское царство превратилось в «римскую провинцию Азия», потомок Нелея (мы не знаем точно, кто именно) выкопал свитки и продал, получив много золота, библиофилу из Теоса, некоему Апелликонту — книги, в которых прежде было отказано самым щедрым монархам эпохи эллинизма.

Апелликонт, являясь ко всему прочему почетным гражданином Афин, претендовал еще и на звание философа, разумеется, перипатетика (пусть к тому времени такая школа в Афинах и прекратила свое существование). На самом деле он питал маниакальное пристрастие к предметам старины и бывал нечист на руку. В Афинах, к примеру, он украл, повинуясь этой своей мании, автографы аттических декретов, хранившиеся в государственном архиве. За эту кражу его чуть не приговорили к смертной казни. Но большая история часто придает малым событиям неожиданный оборот. К счастью для Апелликонта, в Афинах пришел к власти человек, тоже водивший дружбу с перипатетиками, «тиран» Атенион, в милость к которому ему было легко попасть. Проработав с безмятежным невежеством приобретенные свитки, он кое-как слепил издание, первое издание трудов Аристотеля, которые считались утраченными: издание жалкое, — вспоминал Тираннион, державший его в руках, — ведь невежественный библиофил своими фантастическими домыслами заменил места, где моль проела папирус и уничтожила записи. Но на этом злополучном предприятии он заработал престиж, особенно в глазах Атениона, который учился философии у бедняги Эримнея, последнего отпрыска почившей в бозе перипатетики.

Возможно, Атенион не имел даже права на гражданство, поскольку, как говорили, его мать была рабыней. Но он был хорошим демагогом. Когда Митридат, последний крупный правитель эллинистического мира, способный противостоять римлянам, прорвал римскую оборону в Азии и вторгся в Грецию, Атенион, не медля, примкнул к нему. Он слал в Афины послание за посланием, обещая, что Митридат восстановит демократию, и заверяя, что римскому владычеству в Азии пришел конец. Когда ему показалось, что почва подготовлена и опасности нет, он решил вернуться в Афины. Но буря выбросила его корабль на южную оконечность Эвбеи, вблизи Каристоса. Весть о крушении распространилась, и из Афин отплыл целый кортеж кораблей, чтобы доставить героя, за жизнь которого граждане волновались, на носилках с золотыми ручками, достойных нового Алкивиада. В Пирее по его прибытии повторилась столько раз описанная историками сцена возвращения Алкмеонида: огромная толпа, — писал такой замечательный свидетель, как Посидоний, — скопилась на молу,

чтобы изумиться превратности судьбы: Атениона, не имевшего гражданских прав, вносили в город в роскошном паланкине, и ноги его покоились на пурпурных коврах, хотя раньше он и на плаще не видывал пурпура.

Толпа теснила сопровождающих, каждый старался прикоснуться к новому вождю, хотя бы к краю его одежды. Наконец, достигли портика Аттала. Атенион взошел на трибуну и встал перед несметным скоплением народа. Сначала он оглядел толпу, потом устремил взор прямо перед собой и, дождавшись тишины, произнес:

«Афиняне! Знаю, что должен открыть вам то, что известно мне, но величие новостей препятствует…»

Над площадью пронесся гул. Собравшиеся вопили в один голос, умоляли осмелиться и высказаться наконец. Атенион не заставил себя долго просить.

«Так вот, — проговорил он, — объявляю вам: сбылось то, чего вы не чаяли, о чем даже не мечтали, — в настоящее время царь Митридат завладел всей Азией, от Каппадокии до Киликии. Цари Персии и Армении выступают как его союзники».

А вот и самая вожделенная новость: «Римский претор Квинт Оппий пленен и влачится в цепях за колесницей царя. Мания Аквилия, консула, учинившего расправу над рабами на Сицилии, ведут пешим, под сильной охраной: он скован одной цепью со звероподобным варваром с берегов Дуная. Римляне охвачены паникой: кто переодевается греком, кто бросается наземь, моля о пощаде; иные даже отрекаются от звания римлян. Со всего мира стекаются к Митридату гонцы и молят о разрушении Рима!»

Тут он сделал паузу, чтобы собравшиеся могли дать волю ликованию. Когда снова воцарилась тишина, он нанес удар, прибереженный напоследок, то есть внес предложение:

«Каково же, — спросил он, чтобы окончательно расположить к себе публику, — мое предложение, афиняне?»

Он себя чувствовал Демосфеном, собственно, и заимствовал у него эти слова.

«Вот, — ответил он самому себе, — мое предложение. Довольно запертых храмов! Заброшенных гимнасиев! Опустевшего театра! Онемевших судов и пустынного Пникса».

И продолжал, заверяет Посидоний, довольно долго в том же духе, пока толпа не объявила его на месте, сразу же, «верховным командующим». Тогда он возрадовался, но, памятуя о неистребимой демократической культуре своих слушателей, сказал следующее: «Благодарю вас и принимаю звание. Но знайте, что отныне и навсегда вы сами будете командовать собой. Я буду только вести вас. Если вы меня поддержите, мои силы сольются с вашими силами».

И тут же предложил список архонтов, одобренный еще прежде, чем он закончил читать. Но через несколько дней, — отмечает Посидоний, — этот перипатетик, походивший на актера посреди орхестры, объявил себя «тираном», наперекор учению Аристотеля и Теофраста: наилучшее доказательство, добавляет философ, непреложного правила — никогда не давать меча в руки детям. Вскоре обнаружилась природа нового режима. «Порядочные люди», — по определению Посидония, — бежали, карабкаясь на городские стены. Но Атенион бросил конницу в погоню за ними, и кого не зарубили на месте, привели обратно в цепях.

Верному Апелликонту новый «тиран» поручал важные задания. Он отправил его на Делос, приблизил к себе как советника. На Делосе действия Апелликонта обернулись провалом: римский военачальник застиг его врасплох, и ему пришлось спасаться бегством, а все его люди были перебиты. Тем временем события развивались бурно. Сулла осадил Афины и 1 марта 86 года взял город. Хотя побежденные взывали к своему великому прошлому, он решил примерно наказать их и позволил грабеж, а когда некоторые стали укорять его, холодно заявил: «Я здесь не затем, чтобы изучать древнюю историю». Среди первых жертв оказался Апелликонт. Когда в дом его ворвались легионеры и он понял, что все кончено, то, чувствуя себя одним из последних мучеников греческой мысли, с достоинством ожидал смерти в окружении своих книг. Его богатая библиотека — в ней, согласно Посидонию, имелся не только Аристотель, но и другие именитые авторы — стала частью личной добычи Суллы.

Через несколько лет на одной из вилл диктатора немногим близким друзьям, туда допущенным, было дано восхититься подлинным раритетом: старыми, обветшалыми свитками Нелея из Скепсиса. Личному библиотекарю Суллы было велено разворачивать их перед гостями и не спускать с них глаз, пока те, если хотели, снимали копии. Но этот библиотекарь не был неподкупным. С другой стороны, известно, на какие низости способны ученые, чтобы заполучить вожделенную книгу.

В Риме жил Тираннион, доставленный в столицу как военнопленный, но отпущенный на волю и ставший, благодаря своей высочайшей культуре, другом Аттика, Цицерона и всех прочих из их окружения. Серьезный ученый и библиофил (он собрал в своей личной библиотеке тысячи томов), Тираннион был большим поклонником аристотелевской мысли и сознавал, что может ввести в оборот, совсем не так, как это получилось у легкомысленного Апелликонта, бесценные оригиналы. Он часто появлялся на вилле, общался с библиотекарем (Сулла к тому времени уже давно умер), разговаривал с ним о философии и о грамматике. Начал делать ему предложения; наконец, заполучил на время свитки и смог заняться изданием, к которому его так влекло. Он был спокоен, никуда не торопился. Он и подумать не мог, что продажный библиотекарь оказал такую же услугу многим другим: в частности, бессовестным книгопродавцам, которые стали напропалую торговать копиями, во множестве производимыми безграмотными писцами. В Риме среди богатеев возникла настоящая мания заполнять дом книгами. «Чему служат, — гремел один философ-стоик, — целые собрания книг, если на протяжении жизни их владелец едва сможет прочесть названия? Посвяти себя немногим авторам, не блуждай среди многих!»

Тираннион был удручен. Он оставил свою затею и препоручил весь труд самому авторитетному перипатетику той поры, замечательному логику Андронику Родосскому, которому выпала также неблагодарная задача разделить «Трактаты» учителя на книги. Оригиналы тем временем вернулись в библиотеку Суллы, давно уже перешедшую к его сыну Фавсту, зятю Помпея. Андроник сверялся с ними там, в его доме, где бывала вся культурная элита Рима. Имеется письмо Цицерона Аттику, написанное на вилле Фавста Суллы. «Я сейчас в библиотеке Фавста, — пишет он в искреннем порыве, — и наслаждаюсь ею»; ему приходит на память кабинет Аттика, где маленькое креслице стоит прямо под бюстом Аристотеля, он хотел бы в данный момент оказаться там, усесться в это креслице в тени Стагирита, или прохаживаться с другом по дому друга, вместо того чтобы восседать «in istorum sella curuli» (в своем курульном кресле).

Но Фавст страдал манией величия (в Иерусалиме, когда Помпей грабил Храм, он пожелал первым ворваться туда), а кроме того, был расточителен. Погрязнув в долгах, он был вынужден распродать все, включая отцовскую библиотеку. Так свитки Аристотеля пропали навсегда. По всей видимости, из Александрии их никто больше не разыскивал. Египет отягощали другие заботы: там набирали силу династические смуты. В том самом послании к Аттику, написанном на вилле Фавста, Цицерон передавал слухи о том, что царь Египта возвращается на престол, и просил подтвердить их или опровергнуть.

XI Второй посетитель

На одной из улиц Александрии римский гражданин убил кота: у него, видно, помутился рассудок. После он удалился к себе домой, несколько обеспокоенный. Через несколько часов дом был взят в осаду. Если не спастись бегством, что было уже невозможно, его ждала верная смерть: в таких случаях не соблюдались никакие формальности. Диодор, присутствовавший при этой сцене, наблюдал, — неслыханное дело, — как чиновники, посланные лично Птолемеем, умоляли толпу пощадить жизнь римлянина. Но все было бесполезно. Спокойствие воцарилось только тогда, когда труп, обезображенный до неузнаваемости, остался валяться на опустевшей улице — единственный знак присутствия человека.

Диодор понимал причины внезапной вспышки безумия. Он уже давно жил в Александрии. Имел случаи наблюдать, как местные поклоняются этим полудиким зверькам, которые уже и на Сицилии (сам он был из Агириума) и в южной Италии начали появляться, но их, безжалостных хищников, держали подальше от домашней скотины. Он всё об этом знал и умел себя вести как следует, например, кричать: «Он был уже мертвый!», случайно наткнувшись на улице на дохлого кота; не смеяться, видя, как кто-то кланяется животному, проходящему мимо, и тому подобное. Не это смущало его. Ему казалась невероятной слепота убийц. Забить камнями римского гражданина (да еще и по такой причине) — и это в то время, когда в Александрии находятся римские легаты, наконец-то удостоившие посещением Птолемея «Флейтиста» (так его звали в народе) и готовые официально признать его, предоставив звание «друга и союзника» римского народа.

Вот уже двадцать лет, с тех пор как он взошел на престол, над головой «Флейтиста» нависала угроза потерять царство из-за преступной глупости предшественника. Единственным деянием его весьма короткого царствования, если не считать попытки осквернить гробницу Александра, было то, что он оставил Египет в наследство римлянам. Безумец, которого александрийцы прозвали еще «Затворником», в Риме пользовался доброй славой: в свое время он попал в плен к Митридату, в 86 году ему удалось бежать в лагерь Суллы, и вместе с будущим диктатором он прибыл в Рим. Там всегда делали вид, будто принимают это его завещание всерьез: повод шантажировать «Флейтиста» и выкачивать из него деньги, на потребу многим, людям маленьким и не очень (все они так или иначе работали на людей великих). И теперь, когда римляне наконец соизволили признать его право, объявив недействительным абсурдное завещание, не хватало только этого кота, вместе с печальным, неизбежным итогом плачевного инцидента.

Но Цезарь, к счастью, был человеком слова: слова, подкрепленного шестью тысячами талантов, выплаченных Птолемеем. Однако теперь уже александрийцы потеряли терпение и изгнали этого слабого монарха. Только через три года Габиний, с соизволения Помпея, вернул его на трон, как раз в то время, когда Цицерон спрашивал Аттика, взаправду ли это свершилось.

Диодор, уроженец Агириума в центре Сицилии, приехал в Египет, задумав сочинить большой исторический труд. Он хорошо знал, что, по словам Полибия, историки делятся на две категории: одни погружаются в непосредственный опыт и оттуда черпают материал для своих трудов (таких Полибий особенно ценил), а другие со всеми удобствами устраиваются в городе, «располагающем хорошей библиотекой», и там, за столиком, странствуют «вслед за Птолемеем», как сказал бы Ариосто. Диодор принадлежал к последним. Ясно, что, имея в виду престиж идей Полибия среди греческой и римской публики, немного опыта все-таки следовало выказать. И вот Диодор выдумывает целый ряд путешествий, которые никогда не совершал.

Мы странствовали, — пишет он в философском прологе, — по большей части Азии и Европы, терпя лишения и опасности разного рода, поставив перед собой цель увидеть воочию все то, о чем мы рассказываем, или немалую оного часть. Мы хорошо знаем, — продолжает он, — сколько ошибок в географии допускает большинство историков, и не первых попавшихся, но первой величины.

По правде говоря, этот суровый нагоняй он списал слово в слово у Полибия. А путешествие совершил только одно — в Египет.

И верно: если искать город с библиотекой, Александрия представляется более чем разумным выбором. Конечно, был еще Рим, куда более близкий, но там нужно было войти в милость к какому-нибудь вельможе или эрудиту, чей дом набит книгами, такому как Сулла, или Лукулл, или Баррон, или Тираннион. Египет привлекал Диодора и по другим причинам. Он составил собственное представление о значимости этой страны. Из книг, вспитавших его, он вывел, что там начиналась история. Там родились боги, там возникла жизнь, и были произведены самые древние наблюдения за планетами. Для такого, как он, поклонника стоицизирующей астрологии Египет Нехепсо и Петосириса или Гермеса Трисмегиста казался землей обетованной. Что можно придумать лучшего, чем поехать как раз туда, где в изобилии имеются не только книги, но и жрецы, готовые рассказать и даже показать любопытствующему, вроде него, древнейшие анналы, хранящиеся в храмах?

Александрия ослепила его богатством: ему показалось, будто в этом городе, таком многолюдном, богачей больше, чем в других столицах. В Риме ему, конечно, тоже довелось побывать, чтобы попрактиковаться в языке для написания римской части своего труда. Труд задумывался универсальным, а следовательно, согласно тому, как Диодор видел мир, делился на три части: Греция, Рим, Сицилия. Пребывание в Риме, заверяет он, было длительным и приятным, чего и следовало ожидать в столь «превосходном» городе, «распространившем свою власть до пределов мира». Так он разделывается с необходимой данью восхищения.

Его метод работы был до крайности элементарным. Он всего лишь резюмировал, в некоторых случаях переписывал, примеры и сюжеты, которые, как ему казалось, были хорошо изложены в источниках, книгах, уже известных. Так он составил сорок толстых свитков, даже сорок два, поскольку свитки под номером I и XVII, ввиду их длины, пришлось разделить на две части каждый. Труд он завершил по возвращении, через много лет, и назвал его «Книжная полка истории», чем заслужил, посмертно, шутовскую похвалу такого ученого, как Плиний, по мнению которого это заглавие представляло собой чуть ли не переворот в историографии. «Среди греков, — писал Плиний, — явился Диодор, прекратил всякие причуды и назвал свою историю “Библиотекой”».

Он использовал труды общеизвестные, даже напрашивающиеся сами собой, например Эфора для греческой истории и Мегасфена для индийской. Для его нужд хватало такой библиотеки, как та, что вышла за пределы царского квартала, так называемой «дочерней», предназначенной именно для ученых, не вхожих в Мусей, или — как пышно выразился ритор Афтоний — «для того, чтобы весь город имел возможность философствовать». Ее устроили, по-видимому, уже при Филадельфе, в храме Сераписа, в бывшем египетском квартале — Ракотисе, из которого возникла Александрия; там были собраны копии свитков, хранившихся в Мусее, по два экземпляра каждого. Во времена Каллимаха «дочерняя» библиотека уже располагала сорока двумя тысячами восьмьюстами свитками. В отличие от Мусея сюда не стекались отовсюду многие десятки тысяч свитков, из которых трудами ученых и переписчиков извлекался тщательнейшим образом выверенный окончательный текст: здесь находились только копии, прекрасные копии лучших изданий, подготовленных в Мусее.

О Мусее Диодор даже не упоминает. Даже когда описывает кварталы Александрии, в особенности царский, используя (удивительная вещь) те же выражения, в той же последовательности, как позже Страбон (хотя тот рассказал также и о Мусее). Читать он предпочитал книги особого жанра, изобиловавшего в Египте той поры: историко-утопические романы, вроде «Священного писания» Эвгемера, «романа» о Трое и другого, об амазонках, Дионисия Скитобрахиона, а кроме того, мистериально-теософские рассказы об Осирисе, которого в духе синкретизма отождествили с благодетельным греческим Дионисом; но более всего — «Историю Египта» Гекатея Абдерского. Гекатей ему очень нравился. Почти вся первая книга «Библиотеки» списана с него, и тот же Гекатей появляется в последней, сороковой книге, как источник, богатый сведениями и достойный восхищения, особенно в том, что касается Моисея и еврейского народа. Чтение Гекатея укрепило Диодора в убеждении, что египтяне — самый древний народ (хотя его любимый Эфор и придерживался по этому поводу иного мнения). Оттуда же он почерпнул идею о сущностном, глубинном тождестве греков и египтян в области правосудия, помимо мифа о древней египетской мудрости, которую потом восприняли законодатели других народов; идея эта объясняла также греко-македонское господство над Египтом. Выдвинул он и другие оригинальные идеи, например о прямой зависимости между численностью населения и величиной зданий; посему, заключал он, хорошим политиком будет тот, кто, как Моисей, станет способствовать демографическому приросту населения.

Диодор отправился также и в Фивы. Спустился, следуя указаниям книги Гекатея, в долину царских усыпальниц. Заметил, однако, что «к тому времени, — как он пишет, — когда мы добрались до этих мест», даже те семнадцать сохранившихся гробниц, какие видел Гекатей, «большей частью лежали в руинах». Мавзолей Рамзеса по-прежнему стоял, и Диодор не преминул описать его. Не имея возможности пробраться внутрь, он ограничился тем,что передал как можно более точно описание, приведенное у Гекатея. Переписал его слово в слово, не переживая по поводу странностей и темных мест. Этот мавзолей Рамзеса — единственный случай, когда Диодор, который в своей египетской книге прибегает к Гекатею на каждом шагу, прямо называет свой источник. Причиной тому может быть особое значение, какое Гекатей в своем сочинении придает посещению Фив и в особенности плану мавзолея.

XII Война

С наступлением ночи маленькое суденышко пристало к царскому кварталу, никем не замеченное. Некоторое время спустя какой-то человек, по виду торговец коврами, попросил провести его к Цезарю. Он сказал, что его зовут Аполлодор и он прибыл с Сицилии. Когда его приняли, он развернул ковер перед изумленным взором римского военачальника. Там лежала, вытянувшись во всю свою отнюдь не чрезмерную длину, Клеопатра, которая нарочно натянула на себя, для лучшей маскировки, льняной мешок, в которых обычно перевозили ковры. Когда мешок раскрыли, рассказывает Плутарх, Цезарь был пленен «беззастенчивостью женщины», которая в самом деле ничуть не смутившись, завязала с ним по-гречески беседу, поистине charmante.

Будучи гостем царя Птолемея, Цезарь все же охотно взял на себя роль посредника в наметившемся противостоянии между царственными братом и сестрой, детьми того самого «Флейтиста», который так ему помог в начале его нелегкой карьеры. Хоть и обеспокоенный, имея в виду судьбу, которая незадолго до того выпала Помпею, он согласился на то, чтобы достигнутое согласие было скреплено роскошным пиром. Однако во время пира не всюду в огромном царском квартале царил мир. Акилла, влиятельнейший военачальник Птолемея, который уже подстроил Помпею смертельную ловушку, замышлял вместе с евнухом Потином, коварным воспитателем царя, воспользоваться сумятицей, царящей на пиру, и всеобщим возбуждением, чтобы избавиться также и от Цезаря. Но цирюльник Цезаря, его вернейший раб, самый боязливый в мире человек, никак не мог найти покоя. Весь этот праздник, устроенный, чтобы ошеломить гостя, совсем ему не нравился. Он стал прислушиваться, пробираясь украдкой по коридорам и залам, пока не очутился перед дверью, за которой скрывались Акилла и Потин. Все поняв на лету, брадобрей побежал предупредить Цезаря. Цезарь велел окружить то крыло дворца и попытался поймать обоих с поличным. Потин был схвачен и убит, но Акилле удалось бежать и, едва оказавшись за стенами дворца, разжечь в Александрии восстание против гостя, запертого вместе с малочисленным войском в Царском квартале.

Возможно, никогда Цезарь не попадал в положение, более невыгодное стратегически.

Не доверяясь городским стенам, — пишет Лукан в «Поэме о гражданской войне», — он запирается в царском дворце: так трепещет благородный зверь в тесной клетке и в ярости ломает зубы, кусая прутья решетки. /…/ Смельчак, — продолжает Лукан, — который чуть раньше в Фессалии не страшился войска Сената и Помпея, теперь трепетал перед заговором рабов, запершись во дворце, осыпаемом дротиками.

В самом деле, первое, что сделал Акилла, чтобы очистить царский квартал, — прекратил подачу воды. Затем со своим своеобразным войском, полным римских дезертиров, оставшихся со времен Габиния, которые бились как львы, очень дорожа своей жизнью в такой свободной и гостеприимной стране, какой было Египетское царство, предпринял атаку со стороны моря. Но Цезарю удалось, несмотря на недостаток людей, отбить атаку: «хоть и осажденный, — пишет Лукан, — он бился как осаждающий». Потом воины Цезаря подожгли шестьдесят кораблей Птолемея, которые стояли на якоре в порту, пожар распространился на другие городские кварталы, и кольцо, сомкнувшееся вокруг царского дворца, распалось: осаждающие разбежались тушить свои дома.

Единственное сохранившееся описание того, как распространялся огонь, принадлежит Лукану. Осажденный в царском дворце, Цезарь «приказывает забросать корабли, готовые к бою, факелами, пропитанными смолой». Поскольку одна из стен дворца выходит на обрывистый берег (тщетно Акилла штурмовал ее с моря, используя корабли), можно представить, что факелы, пропитанные смолой, бросались именно с этой стороны. «Пламя не замедлило заняться, — продолжает Лукан, — пожирая снасти и дощатые палубы, сочащиеся воском». В то время как ближние корабли, охваченные огнем, начинают тонуть, «пламя перекидывается на другие суда. Здания, расположенные у воды, тоже начинают гореть». Ветер «усугубляет беду; языки пламени, подхваченные его порывами, бегут по крышам со скоростью метеора». «Бедствие отвлекает толпу осаждающих от дворца: они бросаются спасать город». Цезарь пользуется передышкой, какую предоставляет ему пожар, и перебирается на Маяк. Там, занимая господствующее положение над морской гаванью, он дожидается вожделенных подкреплений.

Разгораясь вдали от царского квартала, пожар, следовательно, отвлек осаждающих. Огонь, очевидно, в первую очередь поразил портовую зону: арсеналы и, кроме того, склады-хранилища «зерна и книг». В зданиях, непосредственно примыкавших к портовым постройкам, к моменту пожара находились «волею случая» около сорока тысяч книжных свитков превосходного качества. Подробными сведениями об этом мы обязаны, соответственно, Диону Кассию и Орозию, двум авторам, которые — как, собственно, и Лукан — почерпнули соответствующий материал у Тита Ливия. Цезарь, однако, в отчете, им самим составленном, о начальных этапах войны в Александрии, хотя и упоминает поджог кораблей, даже распространяется о его стратегической важности, вовсе не касается уничтожения товаров (зерна и книг), находившихся в портовых складах. Мало того: легат Цезаря, который продолжил «Комментарии» после его смерти, расхваливает строительный материал, который использовали в Александрии, именно потому, что он загорается с трудом.

Поскольку исключено, чтобы хранилища Мусея находились вне царского квартала, да еще были бы расположены в порту, рядом со складами зерна, излишне говорить, что обратившиеся в дым свитки не имели ничего общего с царской библиотекой. О свитках Мусея Орозий, конечно, не сказал бы, перефразируя Ливия, что они там оказались «волею случая». Значит, это были товары. Товары, предназначенные для богатого и требовательного внешнего рынка: для Рима, например, и для других культурных столиц; для удовлетворения их запросов и работали беззастенчивые книготорговцы Александрии, которых Тираннион сравнивал, невысоко их ставя, с книготорговцами Рима.

Рис. 2. План Александрии Птолемеев. Реконструкция Густава Партея

XIII Третий посетитель

Итак, царская библиотека не пострадала во время этого конфликта, первого, который случился на улицах столицы Птолемеев. Не было никакого «разграбления» Александрии. Окончательную победу Цезарь одержал, когда наконец подошли подкрепления, и случилось это вне городских стен. Устранив Птолемея, который утонул в Ниле, Цезарь посадил на трон Клеопатру, а рядом с ней, в качестве официального супруга, другого ее брата, Птолемея XIV. В действительности соправителем сделался он сам, и Клеопатра предусмотрительно родила от него сына, которого александрийцы в шутку называли «Цезаренком» (Kaisarion). Во всяком случае, она убедила Цезаря, что сын от него.

Известно, насколько эта неожиданная идея Цезаря стать царем Египта, раз уж он не мог открыто осуществить нечто подобное в Риме, обеспокоила его так и не смирившихся врагов и даже часть его приверженцев. На самом деле, если взглянуть на вещи с другой точки зрения, отличной от той, какой придерживались римские сенаторы и всадники, для которых весь остальной мир был всего лишь дойной коровой, а увлечение Цезаря Клеопатрой — досадным инцидентом, следует признать, что уже несколько веков Египет не имел такого значения и не пользовался таким престижем, как при этой царице. Именно поэтому через несколько лет, когда Цезарь был устранен, ей пришлось постараться, чтобы она и Антонию показалась charmante. Последний, как известно, был в интеллектуальном плане попроще Цезаря и менее требователен; тем не менее он постарался произвести рядом с Клеопатрой соответствующее впечатление. Злые языки твердили, будто бы он решил подарить ей, помимо всего прочего, двести тысяч свитков из библиотеки Пергама. Эта клевета (что же иное?) была направлена на то, чтобы высмеять невежду, который собирался подарить (за счет Римского государства) книги царице, уже владевшей самой большой, самой знаменитой библиотекой мира.

Когда Клеопатра потерпела поражение, именно из-за риска, на который пошла, что Гораций уловил и выразил в стихотворении, полном искреннего, не наигранного волнения, Египет получил особый статус, будучи отныне подчинен непосредственно Октавиану. Принцепс, восстановивший res publica, решил устроить все так, чтобы никогда больше власть над Александрией не послужила кому бы то ни было рычагом для достижения опасного личного могущества. С другой стороны, о Цезаре говорили, что, опасаясь того же самого, он предпочел не превращать Египет в провинцию, а установить над ним свой личный протекторат. Последующий опыт с очевидностью доказал его правоту. Первый префект Египта, тот самый Корнелий Галл, который разбил Антония в решающей битве за стенами Александрии, едва обосновавшись в новой провинции, начал покрывать пирамиды и обелиски трехъязычными надписями, прославлявшими его подвиги. Одну, колоссальную, он задумал высечь на священном, символически значимом острове Элефантине, у первого порога Нила, там, где фараоны, отправляясь в поход, собирали свои войска. В итоге пришлось спешно убедить его добровольно наложить на себя руки, что он и сделал в 26 году до Рождества Христова.

На следующий год в свите нового префекта Элия Галла в Египет прибыл выдающийся посетитель, который провел в стране почти пять лет. То был стоик Страбон, уже известный в ученом мире своим недавно появившимся «Продолжением Полибия». Происходя из Амасии на Понте, родного города Митридата, с которым его семья имела давние связи, Страбон с юных лет учился в Александрии под руководством перипатетика Ксенарха, затем в Риме, где сблизился с Тираннионом (тот поведал ему непростую одиссею трудов Аристотеля). Теперь, собираясь, как истинный стоик, дополнить историю географией, которой он намеревался посвятить обширный трактат, Страбон тоже начинал с Египта, хотя описание его поместил не в первую книгу (как Диодор), а в последнюю. Он все еще находился в Александрии, когда в 20 г. до н.э. там остановилось индийское посольство, везущее в дар Октавиану, в тот момент пребывавшему на Самосе, огромную змею. Это Страбон не преминул отметить в своей «Географии».

В библиотеке Мусея он изучил — обращаясь к трудам, каких в ином месте нельзя было достать — непростой вопрос о течении Нила, который занимал греческую науку со времен Фалеса и Геродота, и по поводу которого Диодор ограничился тем, что переписал несколько глав из Агатархида Книдского. Разумеется, Александрийская библиотека уже не являлась центром мировой науки и культуры. Тем не менее с концом монархии и с прекращением последних династических судорог она словно бы возродилась. Впечатляющий труд Дидима — своего рода свидетельство тому.

Дидим родился в Александрии и там жил; ехать в Рим не испытывал никакой потребности; практически ничего не знал о доктрине Пергама. Именно в Александрии, в «Великой библиотеке», как ее до сих пор называли, он обнаружил и использовал сведения бесчисленных эрудитов, на основании чего составил около четырех тысяч свитков комментариев; во всяком случае, Сенека насчитал столько распространившихся под его именем. Неисчислимые комментарии на всех подряд, от Гомера до Демосфена, от лириков до драматургов, историков, ораторов; притом весьма обширные. По правде говоря, то были извлечения из многих других авторов, по отношению к которым неутомимый Халкентер считал, не слишком заблуждаясь, будто исполняет роль толкователя.

Более-менее современниками Дидима были Трифон и Аброн. И еще Феон, который составлял комментарии уже не только к древним авторам, но и к более новым (к Каллимаху, Ликофрону, Феокриту, Аполлонию Родосскому и т.д.): понятно, что громадной библиотеке было суждено прирастать до бесконечности. Сын Дидима Апион продолжил дело отца и нашел высокопоставленного почитателя в лице императора Тиберия, который называл его «кимвалом мира», подразумевая, что его слава гремит повсюду. Вследствие изменения ситуации Апион сочинил не только свою «Историю Египта» на манер Гекатея и Манефона, но и ядовитый опус «Против евреев», уже дышавший антисемитизмом, который разоблачал Филон и который нашел крайнее выражение в погроме еврейского квартала в Александрии.

При новом государственном устройстве библиотека уже не находилась, как раньше, в частной собственности царского дома, а представляла собой общественное учреждение в римской провинции (теперь «жрец Мусея» назначался непосредственно Августом). Соперник Дидима, с которым Страбон познакомился в Риме, Аристоник Александрийский, даже составил на эту тему ознакомительный трактат «О Мусее Александрии».

Описывая Александрию, Страбон очень точно описал Мусей. Вот это описание:

8 Царский квартал входит также Мусей. Он состоит из галереи, полукруглого двора и большого зала, где ученые, являющиеся членами Мусея, совместно принимают пищу. В этой общине и деньги тоже общие; есть у них и жрец, стоящий во главе Мусея; раньше его назначали цари, теперь — Август.

Далее Страбон упоминает и описывает «так называемую Сому»: круглый зал, где первый Птолемей установил гробницу Александра, к которой с течением лет добавлялись гробницы следующих Птолемеев. «Частью царского квартала является и так называемая Сома (“тело”): это — круглое помещение, в котором находятся гробницы царей и гробница Александра». Ясно, что для Страбона Мусей и Сома — смежные помещения. На Соме он останавливается довольно подробно. Рассказывает, как Птолемею удалось первым прибрать к рукам тело Александра, которое он похоронил в Александрии; тут, — уточняет Страбон, — до сих пор покоится тело македонского царя (хотя где именно, остается непонятным); не в прежнем золотом саркофаге, но в алебастровом, после попытки Птолемея Затворника осквернить гробницу.

Библиотеку Страбон не упоминает по той простой причине, что она не занимала особого здания или даже зала.

XIV Библиотека

Ключ — гробница Рамзеса. Там тоже при современных раскопках библиотека не была обнаружена. Но Гекатей не обманывал, его просто неверно поняли. Хотя мы и читаем его в изложении Диодора, одно указание весьма красноречиво: «сразу за библиотекой находятся изображения всех египетских богов». Как может рельеф следовать «сразу» за залом? «Библиотека» (bibliothéke), однако, означает, прежде всего, «шкаф»: шкаф, на полках которого хранятся свитки, то есть, очевидно, также и собрание этих свитков, и только в переносном смысле — зал (когда такие начали строить), где расставлены «библиотеки». Следовательно, «священная библиотека» мавзолея — не зал, а шкаф или ряд шкафов, расположенных вдоль одной из сторон крытой галереи.

Она располагается именно за раскрашенным барельефом, где изображены царь, жертвующий богам добытые из рудников сокровища, и фигуры египетских божеств. Под рельефом, изображающим подношение камней, выбито их общее число, а над «библиотекой» имеется надпись: «Место, где излечивается душа».

Так становится понятным указание, относящееся к роскошному залу с триклиниями. Об этом зале круглом, говорится, что он «имеет общую стену с библиотекой». Странное, на первый взгляд, уточнение, если иметь в виду, что все помещения мавзолея — смежные, и предыдущее обязательно имеет общую стену с последующим. Но, если уяснить себе, о какого рода «библиотеке» идет речь, уточнение, высказанное только на этот счет, обретает смысл, даже становится необходимым: роскошный зал имеет общую стену с галереей в том месте, где в нее встроен библиотечный шкаф.

Подведем вкратце итоги. Вдоль крытой галереи мавзолея Рамзеса имеется много ниш, украшенных изображениями всякого рода изысканных яств. Если двигаться по галерее, «можно обнаружить» барельеф, где царь подносит богам сокровища рудников; далее располагается библиотека; потом — изображения египетских богов и царя, приносящего жертву Осирису. Наконец, в роскошном зале, примыкающем к галерее в том месте, где расположена библиотека, погребено, что несколько необычно, тело монарха.

Таинственная фраза фараона («если кто-то хочет постичь, где я нахожусь» и т.д.), которую жрецы перевели Гекатею, подвигала посетителя на то, чтобы обнаружить вход в зал, где располагался саркофаг. Туда можно было попасть, надо думать, через проход, сделанный в стене, которую Диодор называет «общей». Таким образом, посетителю предлагается не превзойти военные предприятия фараона, но преодолеть трудности, вызванные сложным планом здания («ergōn» может означать также и это, вспомним первые строки пролога у Геродота), и, отыскав в нем путь, раскрыть тайну. А поскольку саркофаг расположен на большой высоте, на крыше зала, фараон говорит не только «где я нахожусь», но и «насколько я высок».

Крытая галерея и зал для общих трапез входят также в состав Мусея. Неподалеку от Мусея располагается «Сома» Александра; в зале мавзолея расположена «Сома» Рамзеса. Тождество этих двух строений очевидно.

Значит, не случайно Гекатей обратил особое внимание на мавзолей Рамзеса. Но он и не ограничился только описанием. Там и сям он включил в это описание намеки на современную ему реальность эпохи Птолемеев. Возьмем, например, то место, где он рассказывает об изображении повелителя, воюющего «в Бактрии». Здесь фараон — он никогда не сражался в Бактрии, и на барельефе изображена его победоносная битва при Кадеше, в Сирии, — как будто бы внезапно отождествляется с Птолемеями, претендовавшими на то, чтобы распространить свою власть до Инда и Бактрии, или даже с самим Александром. С последним предположением хорошо сочетаются слова жрецов о необычайной отваге и вместе с тем чрезмерной приверженности к бахвальству. Значащим является и различение между божествами египетскими и другими. В египетском Мавзолее XIII века до Рождества Христова такое различение было бы лишено смысла. Подобный синкретизм, обозначенный неким общим «божеством», второму повелитель преподносит драгоценные минералы, может быть скорее применен к новым греческим повелителям Египта. В некоторых случаях описание мавзолея, сделанное Гекатеем, позволяет дополнить сжатое топографическое описание александрийского Мусея, составленное Страбоном. Например, комнаты, расположенные вокруг большого круглого зала мавзолея, должны быть включены также и в план Мусея; это — жилые помещения для его «членов».

Невольно напоминающий инициацию путь к гробнице фараона, который Гекатею позволено было пройти, начался под звездным небом первого перистиля, продолжился сквозь тесный ряд образов и символов до двусмысленных слов фараона, высеченных под ногами колосса, и завершился предоставленным жрецами разъяснением их скрытого смысла, то есть местоположения саркофага. Описывая свое странствие, Гекатей, близкий друг Птолемея, возможно, намеревался раскрыть, или угадать, происхождение плана «запретного» города. Так и Аристею казалось, будто он раскрыл непреходящий смысл еврейских книг закона.

XV Пожар

Таким образом, нельзя сказать, чтобы в плане александрийского Мусея, который набросал Страбон, чего-то не хватало. Шкафы (bibliothékai) были, очевидно, расположены, как и «священная библиотека» Рамзеса, вдоль крытой галереи, в нишах, которые там имелись.

Такой же вывод напрашивается из сопоставления с другим зданием, моделью которого мог быть только александрийский Мусей: с библиотекой Пергама — и там под «библиотекой» не подразумевался какой-то отдельный зал. И в самой Александрии, в «дочерней» библиотеке, расположенной в храме Сераписа, книжные полки располагались под портиками, на открытом доступе, как уточняет Афтоний, «для любителей чтения».

К тому же крытая галерея была не каким-нибудь закоулком, а обширным, защищенным от непогоды перистилем. В каждой нише помещались авторы определенного рода, о чем гласили соответствующие надписи, вроде тех, какими отмечались разделы «Каталога» Каллимаха. Со временем свитки помещали и в другие комнаты, которые пристраивались к двум основным зданиям Мусея.

Следовательно, пожар, который уничтожил бы все эти свитки, обратил бы в пепел и эти два здания. Но о такой катастрофе нет ни единого упоминания. Страбон посетил их, работал там и оставил их описание лет через двадцать после того, как Цезарь воевал в Александрии.

XVI Диалог Иоанна Филопона с эмиром Амром ибн аль-Асом, который готовился сжечь библиотеку

«Я захватил великий город Запада, — писал Амр ибн аль-Ас халифу Омару после того, как водрузил знамя Магомета на стенах Александрии, — и мне нелегко перечислить все его богатства и красоты. Напомню только, что он насчитывает четыре тысячи дворцов, четыре тысячи общественных бань, четыре тысячи театров и мест развлечения, двенадцать тысяч фруктовых лавок и сорок тысяч данников-евреев. Мусульманам не терпится вкусить плоды победы».

Дело было в пятницу нового месяца Мухаррам двадцатого года Хиждры, или 22 декабря 640 года христианской эры. Император Ираклий I, с уже подорванным здоровьем, несколько лет назад вынужденный отбивать город у персов, предпринимал из Константинополя отчаянные вылазки, чтобы спасти метрополис. Согласно хронисту Феофану, он умер от водянки месяца через полтора, в феврале 641 года. Дважды византийские военачальники завладевали портом Александрии, и дважды Амр опрокидывал их в море. Несмотря на то что халиф не допускал и мысли о разрушении и разграблении города, Амр, выведенный из себя непрекращающимися вражескими атаками, сдержал обещание «сделать Александрию доступной со всех сторон словно жилище блудницы» и велел снести башни и значительную часть стен. Однако удержал своих людей от грабежа, к которому они стремились, и на том самом месте, где речами утихомирил их, воздвиг мечеть Милосердия.

Амр вовсе не был невежественным воином. Четырьмя годами ранее, заняв Сирию, он пригласил к себе патриарха и задал ему тонкие, если не щекотливые, вопросы о Священном писании и о так называемой божественной природе Христа. Он даже попросил проверить по еврейскому оригиналу точность перевода на греческий одного места из Книги Бытия; патриарх при этом сумел отстоять свою точку зрения.

В то время, когда Амр захватил Александрию, был еще жив, если верить «Истории мудрецов» Ибн аль-Кифти (есть такие, кто в этом сомневается), престарелый Иоанн Филопон, неутомимый, как о том гласит его прекрасное прозвание, комментатор Аристотеля. Иоанн был христианином (принадлежал к христианскому братству филопонов^[2]), но приверженцем Аристотеля, а посему с чрезвычайной легкостью впал в ересь. Он сочинил трактат «О единстве», в котором утверждал, будто три лица Троицы обладают единой природой, хотя и, как он говорил, в трех ипостасях. Даже для невежд был ясен монофизитский склад таких рассуждений, едва прикрытый аристотелевской фразеологией; в самом деле, Иоанн губил себя, можно сказать, безвозвратно, когда признавал в конце, что Христос обладает только божественной природой. Долгие годы он жил затворником, как и подобает еретику, занимаясь грамматикой и математикой, продолжая притом свой прилежный и непрестанный труд по комментированию Аристотеля.

Амр стал навещать старика; особенно восхищали мусульманина его аргументы против той невероятной путаницы, какую христиане нагородили вокруг Троицы. Он как будто бы продолжал (но с собеседником, который, как он чувствовал, был почти что на его стороне) жаркие споры, которые вел с патриархом Сирии. Христологический диспут манил его, а может, и развлекал, если судить по тому вопросу, какой он задал патриарху: когда Христос, которого христиане также считают богом, находился во чреве Марии, управлял ли он и оттуда миром, как подобает божеству? Почтенный иаковит, вынужденный защищаться, дал на этот вопрос слабый ответ, напомнив, что сам Бог (Отец) не выпускал бразды правления даже тогда, когда был занят всем хорошо известной беседой с Моисеем, которая продолжалась сорок дней и сорок ночей. (В исторической достоверности таковой беседы даже мусульманин Амр не мог усомниться, поскольку о ней рассказывает Пятикнижие — книга, священная и для него.) Но потом сам патриарх был вынужден признать, что в Пятикнижии нет никакого намека на Троицу; и попытался объяснить столь неудобную фигуру умолчания в такой истинной книге, приведя аргумент воистину о двух концах: дескать, было бы неосмотрительно говорить об этом во времена, когда народы, в пору своего детства, слишком тяготели к многобожию. (Неосторожное допущение, будто вера в Троицу таит в себе коварно прокравшийся политеизм.)

Очевидно, что у Амра была хорошая защита против подобных несообразностей: слова Пророка охраняли его. «У Бога нет сыновей, — говорил тот. — Если бы у Бога был сын, я бы первый ему поклонился». И еще: «Не говорите, будто в Боге есть Троица, он один» и тому подобное. Но легко представить себе, как он наслаждался аргументами Филопона, тем более что они исходили, так сказать, из лагеря противника. Неумолимая логика старика захватывала его. Очень скоро они с Иоанном стали неразлучны.

Наконец, однажды Иоанн решился затронуть в их обычной беседе тему, которая уже давно просилась на язык, но каждый раз откладывалась. «Ты опечатал, — сказал он, — все склады Александрии, и любой товар, какой ни есть в городе, по праву твой. Я не возражаю. Но есть вещи, которыми ни ты, ни твои люди не сможете воспользоваться: я хотел бы попросить тебя оставить их на месте».

Амр спросил, что это за вещи, и Иоанн ответил:

«Книги из царской сокровищницы. Вы завладели ими, но не сможете, я знаю, ими воспользоваться».

Амр, изумленный, спросил, кто собрал эти книги, и Иоанн начал рассказывать историю библиотеки.

Что за книги оставались к тому времени в Александрии и где они находились — предмет, требующий некоторых разъяснений. За триста пятьдесят лет до того Александрию захватила, но вскоре вновь потеряла царица Зенобия, арабка из Пальмиры, утверждавшая, будто происходит от Клеопатры. Когда римский император Аврелиан отвоевал у нее Александрию, оказалось, что квартал Брукион пострадал больше всего. Согласно Аммиану, который, может быть, преувеличивает, этот квартал был совершенно разрушен. Через пару десятилетий Диоклетиан подверг город самому настоящему грабежу. Мусею, который в первый период империи переживал отдельные, блистательные, периоды обновления, и даже не так давно ему вернули былую славу выдающиеся труды математика Диофанта, был, по всей видимости, причинен огромный вред. В 391 году, во время нападений на языческие храмы, был разрушен храм Сераписа. Последним из известных представителей Мусея стал Феон, отец Ипатии, которая изучала конические сечения и музыку и в 415 году была растерзана христианами, в своем невежестве считавшими ее занятия ересью. И совсем недавно, при Хосрове II, было десятилетие персидской оккупации, от которой с большим трудом Ираклий освободил город. Изменились, конечно же, и книги, и не только в том, что касалось содержания. То были уже не ломкие свитки былых времен, обрывки которых выбросили в мусор или погребли в песках, но изящные, прочные пергамены, сплетенные в толстые кодексы, кишащие ошибками, поскольку греческий язык все больше и больше забывался. И преобладали уже среди них сочинения Отцов церкви, акты Соборов, вообще всякого рода «священные писания».

Тем не менее Иоанн в своей страстной речи сократил дистанцию и в конечном итоге так представил воображению собеседника превратности этих книг, словно речь все еще шла о первоначальном собрании, составленном тысячу лет назад царем Птолемеем.

«Ты должен знать, — говорил Иоанн, — что Птолемей Филадельф, взойдя на престол, обратился к знаниям и стал весьма ученым человеком. Он разыскивал книги и приказывал, чтобы их доставали для него за любую цену; предлагал торговцам самые выгодные условия, чтобы те именно к нему привозили ценные свитки. Его повеления были исполнены, и вскорости собрание насчитывало (тут Иоанн озвучил цифру, которая не показалась собеседнику чрезмерной) пятьдесят четыре тысячи книг».

Тут Иоанн вспомнил о книге, невероятно популярной среди греческих писателей, которую многократно переписывали, пересказывали и всячески использовали как евреи, так и христиане: рассказ Аристея. И сам прибег к нему. А пересказав этот старый текст, продолжил так: «Когда царю об этом сообщили, он спросил Деметрия (Ибн аль-Кифти, передавший речь Иоанна, называет его Замира): “Думаешь, остались еще на земле книги, которых у нас нет?”

Деметрий ответил: “Да, их еще много в Индии, Персии, Грузии, Армении, Вавилонии и других краях”. Царь подивился услышанному и сказал: “Тогда продолжай искать”. И поиски продолжались вплоть до его смерти». (В этом арабском переложении мир предстает куда более обширным, а достижение цели — полного собрания всех существующих книг, куда более далеким, чем в оригинальном труде Аристея.)

«Так вот, эти книги, — тут Иоанн прервал свой рассказ и сразу перешел к заключению, — хранили все последующие властители и сберегли их до наших дней».

Амр понял, что Иоанн поведал ему нечто очень важное; какое-то время он помолчал, потом, обдумав ответ, сказал другу: «Я не могу распорядиться этими книгами без разрешения Омара. Могу лишь написать ему и рассказать необычайные вещи, которые ты мне поведал». Так он и поступил.

В среднем требовалось двенадцать дней плавания, чтобы доставить письмо из Александрии в Константинополь; немного дольше, имея в виду неблизкий путь по суше, оно шло до Месопотамии; столько же времени требовалось для того, чтобы доставить ответ. Так, около месяца судьба библиотеки зависела от ответа Омара, которого с трепетом ожидал не только Иоанн, но и сам эмир.

В эти дни ожидания Иоанн, с позволения Амра и в сопровождении неразлучного Филарета, еврейского врача, его ученика, автора трактата «О пульсациях» (многие ошибочно приписывали этот труд самому Иоанну) посетил библиотеку. Иоанн чувствовал, что для него это, возможно, последнее прощание, тем более грустное, что он увидел, какого состояния довели сам дом: опустевший, полуразрушенный, при входе — вооруженный отряд. Бродя между шкафами, он молча прикасался к пергаменам, прочесть которые уже не мог. Ориентируясь с помощью осязания, которое изощряется с угасанием зрения, он вынул один из манускриптов и протянул его Филарету. То было «Объяснение творения» Феодора Мопсуестийского, с которым Иоанн много лет назад ожесточенно спорил в семи книгах «О космогонии» — трактате, известном также и латинянам под названием «De opificio mundi» («О творении мира»). Вернулся в мыслях к своим возражениям и испытал от этого удовольствие. В очередной раз убедился, что был прав, утверждая тогда (как он и сейчас утверждал), что естествознание не противоречит библейскому рассказу о сотворении мира.

Вернувшись, он застал у себя Амра. Эмир давно дожидался, ему не терпелось задать вопрос, уже несколько дней его занимавший. Он попытался сформулировать этот вопрос как можно менее обидным образом. Произнес несколько вежливых фраз по поводу посещения библиотеки, куда, как он знал, Иоанн ходил утром. Наконец, приступил к делу.

«В твоем объяснении относительно книг, — сказал он, — ты уверял, будто они постоянно находились в царской сокровищнице, с далеких времен царя Птолемея и до наших дней. Но недавно один чиновник, грек, искренне примкнувший к нашему делу, пришел ко мне под большим секретом и заявил, что это неправда; напротив того, по его словам, все это наследие древних книг, о котором ты мне говорил, сгорело при пожаре Александрии, который устроил первый из римских императоров за много веков до рождения Пророка. А еще наш верный слуга утверждает, что в некоторых храмах Александрии еще хранятся полуобгоревшие шкафы, оставшиеся после того ужасного пожара».

Тут он умолк, заметив смятение своих собеседников. Но если бы он продолжал, то не сказал бы ничего, кроме того, что и так было ясно без лишних слов: его, если называть вещи своими именами, ввели в заблуждение, попросив спасти книги, на самом деле не столь ценные, как в том пытались уверить.

После короткого молчания, мучительного для всех троих, Иоанн предложил выйти из дома и попросил Филарета проводить их к храму Сераписа, точнее, к тому, что от него еще оставалось. Необычайная сила как будто вселилась в тело старика, ринувшегося в эту последнюю, нежданную битву, к которой он даже, кажется, невольно стремился. Место, куда все трое направились, когда-то было сердцем египетского квартала Ракотис. Здесь патриарх Феофил возглавлял верующих во Христа, когда они обрушились на храм Сераписа, роскошью уступавший, как уверял Аммиан, только Капитолию: мрамор, золото, алебастр, драгоценная слоновая кость — все разбивалось на куски, а пергамен, как выяснилось, отлично горел. Уже давно здесь царила тишина, квартал так и не оправился от всепожирающего пламени. Филарет, на лету уловивший цель Иоанна, подвел всех троих к armaria librorum (книжным шкафам). И первым заговорил. Филарет владел латынью, он прочел немало книг на этом языке, когда работал в Вивариуме, в Калабрии, в библиотеке, основанной Кассиодором (в атмосфере, более благоприятной для еврея, чем та, что царила в другом знаменитом западном центре, Севилье, — хотя и этот город ему хотелось посетить — где епископом был Исидор, автор трактата «Contra Iudaeos»^[3]).

«Эти шкафы, — сказал он, цитируя пассаж из Павла Орозия, — опустошили люди нашего времени (exinanita а nostris hominibus nostris temporibus)».

Потом углубился в подробные объяснения, стараясь излагать как можно проще, так, чтобы Амр понял. Орозий, утверждал он, португальский историк, преданный святому Августину, отмечал, что посетил Серапион — и был потрясен видом этих жалких обломков — из-за одного места в рассуждении, включенном в рассказ о войне Юлия Цезаря в Александрии. И разъяснил, не оставляя места сомнениям, что речь не может идти о следах пожара времен Цезаря: и потому, что сохранившиеся следы относились к событиям, гораздо более близким (во времена Орозия еще живущим в памяти свидетелей), и потому, что Серапион — совсем не то, что царский квартал, где хранились драгоценные собрания Птолемеев. Тем самым, продолжал он, Орозий уличал в грубейшей ошибке Аммиана, самонадеянного, невесть откуда взявшегося сирийца, урожденного грека, взявшегося сочинять истории на изысканной латыни: копируя источники, которых не понимал, он дошел до того, что приписал Юлию Цезарю разгром Александрии и разрушение Серапиона.

Амр с восхищением слушал ясные, четкие речи еврея, столь отличные от пустопорожних наветов ретивого доносителя. Тем временем Филарет, которому редко доводилось распространяться на любимую тему, а потому он и не собирался ограничивать себя, приводил сведения, все более детальные. Сказал, что сам видел, путешествуя по Западу, несколько списков с «Историй» Орозия, и обнаружил, что в месте, где Орозий говорит о книгах, случайно оказавшихся поблизости от порта (proximis forte aedibus condita), а потому сгоревших, когда Цезарь приказал поджечь корабли, в одних кодексах значилось число сорок тысяч, а в других — четыреста тысяч. То же самое — у Авла Геллия, который касался этого эпизода в прихотливой главке своих «Аттических ночей», посвященной древним библиотекам: одни списки называли цифру семьдесят тысяч, другие — семьсот тысяч. В пылу доказательств забыв о том, что Амр мало знаком с сутью вопроса, который он так подробно излагал, Филарет прибег к последнему, решающему аргументу. Орозий, продолжал он, всего лишь воспроизвел безусловно достоверный рассказ Тита Ливия, историка, жившего во времена Цезаря и Августа, чей труд, в полном его объеме, занимал почти сто пятьдесят свитков. Стало быть, достаточно найти книгу Ливия о войне в Александрии, и сразу станет ясно, написал ли Орозий сорок или четыреста тысяч. Но как раз эта книга Ливия и пропала бесследно (может быть, во всем мире ни у кого не сохранилось полного Тита Ливия).

Но решение пришло к нему внезапно, в один прекрасный день, когда он читал Сенеку, трактат «О спокойствии души». Там стоик, чья мудрость часто граничит с безумием, в длинном рассуждении обрушивался на манию богачей из чистого хвастовства собирать у себя в домах тысячи книг; засим следовали слова, которые Филарету, когда он их прочел, показались подлинным откровением:

Чему служат несметные книги и целые собрания, когда их владельцу на протяжении жизни едва удается прочесть заглавия? В Александрии сгорело сорок тысяч свитков. И вот, многих восхищает столь блестящее доказательство царственного обилия (pulcherrimum regiae opulentiae monumentum), даже и Ливия, который говорит, что эти свитки — великолепный плод изысканного вкуса и неусыпных забот властителей (qiu elegantiae regum curaeque egregium id opus ait fuisse).

Ничего подобного, — возражал Сенека в своем трактате, — какая тут изысканность, какие заботы: роскошь во имя культуры, даже и не культуры вовсе, ибо книги эти доставались «не для учения, но для выставления напоказ». Орозий, заключил торжествующий Филарет, прочел и перефразировал то же место из Ливия, на какое обратил внимание Сенека, ведь оба определяли свитки одними и теми же словами: «singulare profecto monumentum studii curaeque maiorum» («весьма полезный памятник величайших стараний и забот»). Значит, и Орозий, как Сенека, прочел у Ливия число quadraginta milia librorum — «сорок тысяч свитков».

Амр уже потерял нить страстно излагаемых доводов и перестал слушать упорно стоящего на своем оратора. Иоанн знаком показал Филарету, что этого довольно. На обратном пути никто не возвращался больше к неисчерпаемой теме.

Дни проходили в ожидании ответа Омара. Амр столь же регулярно продолжал посещать своих ученых друзей. И все же, хотя араб и старался выказывать сердечность, им чудилось, будто он не так искренен в своей любезности, как раньше. Какая-то тень встала между ними, и однажды Иоанн попытался рассеять ее.

«Мне кажется, — сказал он, — что тебя не до конца убедили объяснения моего любезного Филарета. Позволь же мне вернуться к теме, которая, как ты понимаешь, для нас дороже нашей собственной жизни».

Амр с готовностью согласился с тем, что Иоанн, как говорится, прочел его мысли, и охотно поделился своими сомнениями: ведь так или иначе запутанное расследование Филарета обнаружило, что во время войны, развязанной Цезарем в Александрии, погибло сорок тысяч книжных свитков.

«Мы тоже, — мягко ответствовал Иоанн, — часто спрашивали себя, о каких книгах идет речь. Но вынуждены были только сетовать на молчание историков. Представь себе: даже Аппиан, родившийся и живший здесь, в Александрии, в счастливые времена императора Адриана, ни словом не упоминает пожар в Мусее, когда в своих “Гражданских войнах” повествует о боях в Александрии. Аналогично — Афиней, тоже египтянин, чьи нескончаемые книги — кладезь сведений, почерпнутых из тысяч трудов (среди них даже написанный Птолемеем по прозванию Фискон о царском квартале Александрии). Только Кассий Дион, бывший в свое время свидетелем безумной угрозы Каракаллы — тот собирался сжечь Мусей, чтобы отомстить за Александра Великого, которого (как он думал) отравил Аристотель, — сообщает что-то определенное. В самом деле, он утверждает, будто во время пожара сгорели арсенал и склады зерна и книг».

«И это, — вмешался Филарет, — совпадает буква в букву с тем, что, как я тебе говорил, нам поведал Орозий: то есть, что сгоревшие книги по случайности находились в зданиях, расположенных вблизи порта, proximis forte aedibus condita, — прибавил он, искренне полагая, что латинская цитата сделает довод убедительнее, — а здания, расположенные вблизи порта, — пришел он наконец к выводу, — это и суть склады, о которых говорит Дион!»

Амр признал, что его поразили эти новые соображения, но, добавил он, вопрос, им поднятый, так и остался без ответа.

«Тогда приходится думать, — ответил Филарет, — что, когда мы посещали руины Серапиона, ты не до конца выслушал мои разъяснения».

Поучающий тон Филарета раздражал Амра, но он решил этого не показывать, признавая, что, в конце-то концов, сам вызвал новую дискуссию.

«А я сказал тогда, — продолжал Филарет, — что лучше всего передал рассказ Ливия (повторюсь: если бы он сохранился и был бы доступен, это разрешило бы все наши сомнения) Сенека в трактате “О спокойствии души”. И от тебя, надеюсь, не ускользнуло, что в словах Сенеки, которые я привел, ничто не заставляет думать, будто те книги были книгами из царской библиотеки. Напротив, кажется ясным, что речь идет о щедром даре Птолемеев, предназначенном для какого-нибудь римского вельможи той эпохи, на пустое тщеславие которого и обрушивается философ-стоик. В самом деле, стал бы он говорить об “изысканном вкусе” и “неусыпных заботах” правителей Египта, и уточнять, что эти свитки собирались “не для учения, но для выставления напоказ”, если бы речь не шла именно о дарах, предназначенных для людей денежных, но неученых? А теперь, — заключил он, — сложи вместе все эти указания, и ты получишь ответ на свой вопрос: эти книги оказались случайно в порту, как говорит Орозий; на складах, расположенных рядом со складами зерна, как говорит Дион; ибо то были дары правителей Египта какому-то богачу из Рима, как говорит Сенека, а тот утверждает, будто опирается на Ливия, источник, который признают достоверным и Орозий, и Дион».

Вот что поведали Амру двое друзей. Ни тот, ни другой, словно сговорившись, не вспомнили то место из Плутарха, в «Жизнеописании Цезаря», где, не очень понятно почему, биограф утверждает, будто огонь, «распространившийся от арсенала», уничтожил «великую библиотеку». Не то чтобы они нарочно утаили довод, на первый взгляд свидетельствовавший не в их пользу: оба хорошо знали, что с Плутархом можно поспорить; что библиотека, если угодно так называть Мусей, вовсе не была расположена вблизи арсеналов; что Плутарх скорее всего неверно понял источник, где говорилось — как у Кассия Диона— о «складах книг» (bibliothékas), и вообразил себе апокалиптический пожар в Мусее. Они уже и так злоупотребили вниманием Амра и его терпением. Незачем, сочли они, еще больше его запутывать.

Пока ученые мужи на какое-то время смолкли и Амр сосредоточенно, с восхищением повторял про себя непогрешимый ход рассуждений, посланец Омара, только что высадившийся в Александрии, явился к эмиру в жилище Иоанна. Его приход пробудил всех троих от размышлений, которым каждый предавался, невольно продолжая прерванную беседу. В ходе дискуссий, какие вели они в эти дни ожидания, все трое, можно сказать, погрузились в прошлое, куда увлекло их предпринятое расследование. Теперь же предстояло вернуться в настоящее. Амр прочел послание.

Что до книг, о которых ты упомянул, — писал Омар, — вот тебе мой ответ: если их содержание согласуется с книгой Аллаха, мы можем без них обойтись, ибо в таком случае книги Аллаха более чем достаточно. Если же, наоборот, они содержат в себе нечто противное книге Аллаха, нет никакой надобности их хранить. Пойди и уничтожь их.

Легко представить себе разочарование и огорчение обоих ученых, но, может быть, следовало бы сказать — всех троих собеседников. С другой стороны, чего можно было ожидать от такого правоверного ханжи, как Омар, — раздумывал Амр, — от человека, который, как представляется, дошел до того, что помешал умирающему Пророку продиктовать вторую книгу, повинуясь, опять же, суждению, будто в Коране уже заключено все?

К каким противоположным результатам, — думал в свою очередь Иоанн, — может привести равная по силе вера: на симпосионе мудрецов, о котором рассказал Аристей, семьдесят два ученых еврея ответили на каждый из причудливых вопросов царя, ища в каждом случае соответствия с волей Бога; теперь халиф в своем схематичном ответе сводит все к соответствию с книгой Бога (которого называет Аллахом); к тому же, — твердил он про себя, безутешный, — те приложили руку к прирастанию библиотеки, и без того огромной, а этот варвар, наоборот, во имя грубого силлогизма обрекает такое сокровище на уничтожение.

Было невозможно, да и неприлично, оставаться долее. В молчании, без ненужных церемоний, Амр навсегда покинул дом Иоанна. Повинуясь велению халифа, он приступил к уничтожению книг. Распределил их между всеми банями Александрии, отдав на растопку печей, благодаря которым мытье доставляло такое удовольствие. «Число этих бань, — пишет Ибн аль-Кифти, — было хорошо известно, но я его не помню» (мы знаем от Евтихия, что их было четыре тысячи). «Рассказывают, — продолжает он, — будто понадобилось добрых полгода, чтобы спалить все это топливо».

Только книги Аристотеля избегли общей участи.

Примечания

I. ГРОБНИЦА ФАРАОНА: «Илиада», IX, 383-384 (о Фивах); Диодор Сицилийский, I, 46-48, 5 (путь Гекатея по храму Рамзеса в Фивах, до одеона).

II. СВЯЩЕННАЯ БИБЛИОТЕКА: Диодор, I, 48, 6-49 (описание отдаленной части храма Рамзеса); Плутарх «Жизнеописание Ликурга», 20, 3 (Гекатей в Спарте); Иосиф Флавий «Против Апиона», I, 183 (взаимоотношения Гекатея и Птолемея); Фотий «Библиотека», 244, с. 380, а. 7 (экскурс Гекатея о евреях).

III. ЗАПРЕТНЫЙ ГОРОД: Герод «Мимиамбы», I, 26-32 (сводня с острова Кос); Феокрит «Идиллии», XV, 133-135 (праздник Адониса); Диодор, XVII, 52 и Страбон, XVII, 1, 8 (топография Александрии); Лукан «О гражданской войне, или Фарсалия», X, 486-488 (вид на царский квартал со стороны моря); Геродот, III, 83 (о наследственной привилегии доступа во дворец правителя); «Письмо Аристея», 38 (о «царских книгах»).

IV. БЕГЛЕЦ: Плутарх «Как отличить льстеца от друга», 69c (Деметрий Фалерский в Фивах); Плутарх «Об изгнании», 601f (высокое положение Деметрия при Птолемее Сотере); Диоген Лаэртский, V, 58 (Стратон воспитатель Филадельфа); Феокрит «Идиллии», XVII, 26 (общее происхождение Птолемея Сотера и Александра); Страбон, XIII, 1, 54 (Аристотель «наставляет царя Египта, как организовать библиотеку»); Плутарх «Изречения царей и полководцев», 189d (Деметрий рекомендует Птолемею «книги о царской власти»); Элиан «Пестрые рассказы», III, 17 (Деметрий — вдохновитель законотворческой деятельности Птолемея); Феокрит «Идиллии», XVII, 34-44 (влияние Береники на Птолемея Сотера); Диоген Лаэртский, V, 78 (выступления Деметрия против приближения к престолу Филадельфа); Эрмипп (арест и гибель Деметрия); Цицерон «Речь в защиту Гая Рабирия», 23 (убийство Деметрия Фалерского).

V. ВСЕМИРНАЯ БИБЛИОТЕКА: «Письмо Аристея», 9-10 (посещение Птолемеем библиотеки); Цец «О комедии», p. 43 Koster (собрание и перевод «книг всех народов»); Епифаний «О весах и мерах» (Минь «Греческая патрология», XLIII, р. 252) (письмо Птолемея всем монархам мира); Гален, XVII, 1, р. 601 Kühn («книги о кораблях»); «Письмо Аристея», 29-30 (письменные отчеты Деметрия Птолемею о пополнении библиотеки); 11 (решение о переводе и приобретении Ветхого Завета); Иосиф Флавий «Против Апиона», II, 35 (еврейский квартал в Александрии рядом с царским); II, 36 и 42 (Александр предоставляет этот квартал евреям); 176 (форма пергаменов); «Книга Маккавеев», II, 4, 13 («эллинизм»); «Письмо Аристея», 12 (дружба Аристея с Сосибием из Таранта и Андреем); 6 (книга, которую Аристей написал о евреях); Плиний «Естественная история», XXX, 4 (перевод текстов, приписываемых Зороастру, и указания на них); Сенека «Свасории», I, 10 (Александр у «пределов мира»); Хроника Марибаса Армянина («Journal Asiatique», май-июнь 1903, pp. 492-493: о библиотеке Александра в Ниневии).

VII. «ОСТАВЛЯЮ КНИГИ НЕЛЕЮ»: Диоген Лаэртский, V, 52 (завещание Теофраста); V, 39 (поддержка Деметрием школы перипатетиков); Страбон, XIII, 1, 54 (происхождение Нелея и его переезд в Скепсис); «Vita Aristoteles Marciana», р. 97 Dьring (Проксен из Атарнея, опекун Аристотеля); Демосфен, X, 32, и Дидим «Комментарий к Демосфену», колонка 5 (история Гермия); Диоген Лаэртский, V, 58 (Стратон, глава школы); Афиней, I, 3A (регистрация в Александрии приобретения книг Аристотеля и Теофраста).

VIII. СИМПОСИОН МУДРЕЦОВ: «Письмо Аристея», 15-23 (об освобождении евреев, депортированных в Египет); 37 (послание Филадельфа к Елеазару); 41-42 (ответ Елеазара); 107-111 (Иерусалим и Александрия); 187-294 (симпосион семидесяти двух переводчиков); Диоген Лаэртский, II, 129-130 и 140, Тертуллиан «Апологетик», 18 (Менедем в Египте); Папирус из Оксиринха 2382 (фрагмент эллинистической трагедии на сюжет о Гигесе и Кандавле); Евсевий «Приготовление к Евангелию», IX, 27-28 (еврейская трагедия об Иезекииле); «Письмо Аристея», 316 (тщетная попытка Теодекта сочинить трагедию на еврейский сюжет); 301-302 (Деметрий следит за перепиской перевода Ветхого Завета).

VIII. В КЛЕТКЕ МУЗ: Тимон из Флиунта, fr. 12 Diels (=Афиней, I, 22 D) («клетка муз»); OGIS 714, BGU III, 729, 1, Филострат «Жизни софистов» I, 22, 3 и 22, 5, Дион Кассий, LXXVII, 7 (материальные привилегии для членов Мусея); Диоген Лаэртский, IX, 113 (неприятие Тимоном критики гомеровских текстов, предпринятой Зенодотом)· Схолия А к «Илиаде», IV, 88 (доводы против подлинности стихов, приписываемые Зенодоту); Аристоник в Схолии А к «Илиаде», I, 4, 5 (замена двух стихов, предложенная Зенодотом); Витрувий, VII, 5-7 (Аристофан из Византия, величайший знаток библиотеки, разоблачает плагиаторов); «Суда», статья «Каллимах» (заглавие и объем «Каталогов»); «ученый француз» — Эдмон Сальо, в словарной статье «Библиотека» в «Dictionnaire des Antiquités grecques et romaines» (p. 707); Иоанн Филопон «Комментарии к “Категориям” Аристотеля» (= Commentaria in Aristotelem Graeca, XIII, 1), p. 7, Олимпиодор, Prolegomena (= Comment. in Ar. Gr., XII, 1), p. 13 (приток аристотелевских подделок в Александрию); Диоген Лаэртский, V, 80-81 (трактаты Деметрия Фалерского «Об “Илиаде”», «Об “Одиссее”», «О Гомере»); Прокл «Комментарий к “Тимею”», 21с (Платон раздобывает текст Антимаха); Аристотель «Поэтика», 1459b, 1-6 (противопоставление «Илиады» и «Одиссеи» «эпическому циклу»); Схолия А к «Илиаде», XII, 435 (полемический труд Аристарха «Против парадокса Ксенона», то есть против гипотезы о том, что «Илиада» и «Одиссея» принадлежат различным авторам); Каллимах «Эпиграммы», 28, 1-2 (против «циклических» поэм); вступление к «Причинам» (против «тельхинов»); Дионисий Галикарнасский «О Демосфене», 13, и «О Динархе», 10; Фотий «Библиотека», 265, p. 491 b 31 (суровая критика «Каталогов» Каллимаха в том, что касается античного ораторского искусства); Каллимах «Эпиграммы», 55, 4 (перекликается с «Исайей», 14, 12); Витрувий, VII, 8-9 (приговор Зоилу); «Суда», словарная статья «Каллимах» (поэма «Ибис» против Аполлония) и словарная статья «Аристофан, грамматик» (попытка бегства Аристофана из Александрии).

IX. БИБЛИОТЕКА-СОПЕРНИЦА: Гален «Комментарий к Гиппократу», XV, pp. 105-107 Kühn (увеличение количества подделок вследствие соперничества между Пергамом и Александрией); приписка в конце речи «Об Алонисосе» в Парижском кодексе гр. 2934 (f. 29r) (в ней утверждается, что в издании Демосфена пергамского происхождения содержалось по шесть речей в свитке); приписка к столбцу 15 Берлинского папируса, инв. 9780 («Комментарий к Дидиму») (утверждает, что в александрийских изданиях Демосфена содержалось по три, максимум четыре речи в свитке); там же, столб. 11, 10 ss. (раскрывается принадлежность XI Филиппики «Демосфена» к VII книге «Филиппики» Анаксимена Лампсакского); Дидим у Марцеллина, «Жизнь Фукидида», 31-34 (о Зопире и Кратиппе); Гален «Комментарий к III книге “Эпидемий”», II, 4 (обман Эвергета в отношении афинян); Иоанн Лид «О месяцах», I, 28 (запрет на вывоз папируса, направленный против Пергама); Гермоген в L. Spengel «Rhetores Graeci», II, pp. 352. 28-354, 3 (древние изъятия из текста Демосфена); Схолия Аристоника на «Илиаду», XVIII, 483 (Зенодот признает весь эпизод вооружения Ахилла неаутентичным); Схолия Т к «Илиаде», XI, 40 (аллегорическое толкование шита Ахилла Кратетом Малльским).

X. АРИСТОТЕЛЬ ПОЯВЛЯЕТСЯ И СНОВА ИСЧЕЗАЕТ: Посидоний, fr. 36 Jacoby (история Атениона и его отношений с Апелликонтом); Плутарх «Жизнеописание Суллы», 26 (Тираннион и Андроник работают над текстом Аристотеля); Страбон, XIII, 1, 54 (Тираннион временно завладевает свитками Апелликонта); Сенека «О спокойствии души», 9, 5 (библиофилия богатых римлян); Цицерон «К Аттику», IV, 10 (апрель 55 г. до н.э.) (Цицерон пишет Аттику о библиотеке Фавста).

XI. ВТОРОЙ ПОСЕТИТЕЛЬ: Диодор Сицилийский, I, 83, 8-9 (расправа над римлянином, убившим кота); Страбон, XVII, 1, 8 (Птолемей Затворник оскверняет гробницу Александра); Светоний «Божественный Юлий», 54, 3 (Птолемей выплачивает шесть тысяч талантов Цезарю); Полибий, XII, 27 (книжные историки ходят в библиотеку); Диодор, I, 4, 1 («воображаемые» путешествия Диодора); XVII, 52 (богатство Александрии); Плиний «Естественная история», предисл. 25 (положительная оценка заглавия, избранного Диодором); Афтоний «Прогимнасматия», 12 (p. 107 Walz); Диодор, I, 46, 7 (отсылка к Гекатею относительно плана мавзолея Рамзеса).

XII. ВОЙНА: Плутарх «Жизнеописание Цезаря», 49 (Цезарь в Александрии, сражение после неудавшегося покушения во дворце); Лукан «О гражданской войне», X, 439-454 (Цезарь заперт в царском дворце в Александрии); Дион Кассий, XLII, 38, 1 (римские дезертиры в войске Птолемея); Лукан, X, 486-505 (Цезарь с высоты дворца поджигает корабли); Дион Кассий, XLII, 38, 2 (пожар бушует в «складах зерна и книг»); Орозий, VI, 15, 31 (сгоревшие книги находились «случайно» в зоне порта); Цезарь «Гражданская война», III, 111 (поджог кораблей); «Война в Александрии», 1 (здания в Александрии построены из материала, устойчивого к огню).

XIII. ТРЕТИЙ ПОСЕТИТЕЛЬ: Плутарх «Жизнеописание Антония», 58 и 59 (Кальвизий намекает на то, что Антоний собирался перевезти в Александрию книги из Пергама); Светоний «Божественный Юлий», 35, 1 (нежелание Цезаря придавать Египту статус провинции); Dessau, 11s 8995 (эпиграф с Элефантины); Страбон, XVII, 1, 46 (путешествие Страбона в Египет в свите Элия Галла); XVII, 1, 45 (индийская змея в подарок Августу); XVII, 1, 5 (дискуссии о течении Нила и трактаты, изученные по данной теме); Диодор, I, 38-41 (теория Агатархида на этот счет); Сенека «Письма к Луцилию», 88, 37 (Дидим, автор четырех тысяч свитков); Плиний «Естественная история», предисл. 25 (восхищение Тиберия грамматиком Апионом); Страбон, I, 2, 31 (Аристоник Александрийский); Фотий «Библиотека», 161, p. 104Ь 40-41 (трактат Аристоника «Об александрийском Мусее»); Страбон, XVII, 1, 8 (описание александрийского Мусея).

XIV. БИБЛИОТЕКА: Диодор, I, 47-49.

XV. ПОЖАР: Афтоний «Прогимнасматия», 12 (p. 107 Walz) (план Серапиона).

XVI. ДИАЛОГ ИОАННА ФИЛОПОНА С ЭМИРОМ АМРОМ: Письмо Амра к халифу приводится в «Анналах» Евтихия (II, р. 316 изд. Рососке); первоначальное ядро диалога между Иоанном и Амром находится в книге Ибн аль-Кифти «История мудрецов» («Ta’rikh al-Hukama»); тексты привлекаемые во время дискуссии по поводу пресловутого пожара в Мусее во времена Цезаря, указаны в примечаниях к гл. XII; кроме того, Сенека «О спокойствии души», 9, 5; Аммиан, XXII, 16, 13; Геллий, VII, 17, 3; о том, как Каракалла угрожал Мусею и его обитателям, сообщает Дион Кассий, LXXXVII, 7.

Источники

1 Гиббон

«Факт этот воистину изумляет», — писал Эдвард Гиббон по поводу рассказа о том, как Омар повелел предать книги огню. Источник, которым пользовался Гиббон, назывался «Specimen Historiae Arabum» Григория Абу-ль-Фараджа, врача-еврея XIII века, прозванного Бар-Эбрей; ученый читал его в латинском переводе семнадцатого века, выполненном выдающимся ориенталистом из оксфордского колледжа Корпус-Кристи Эдвардом Пококом в 1649 году.

Единичное утверждение чужестранца, — продолжал автор «Упадка и разрушения», — который шесть веков спустя писал в Малой Азии, более чем уравновешивается молчанием двух предшествующих хронистов, христиан, уроженцев Египта, тем более что один из них, патриарх Евтихий [876—940] подробно описал взятие Александрии.

Далее Гиббон отмечает, что по этому поводу безмолвствуют также «Абу-ль-Фида, Муртади и множество мусульман». И отмечает следующее:

Суровый приказ Омара противоречит здравым, ортодоксальным принципам мусульманских казуистов, которые категорически заявляют, что ни в коем случае не позволительно предавать огню религиозные книги евреев и христиан, добытые по праву войны,

прибегая при этом к авторитету Адриануса Реланда, выдающегося голландского арабиста, жившего в конце XVII века: тот утверждал в своем «Военном законе мусульман» («De jure militari Mohammedanorum»), будто «нежелательно жечь книги иудеев и христиан из-за почтения к имени Бога».

Гиббон не подвергал сомнению взгляд, прочно укоренившийся в арабских источниках — начиная с весомого «Указателя» («Аль-Фихрист») сына аль-Варрака («Книготорговца»), где перечислены все книги, арабские или переведенные на арабский, начиная с 988 года, какие прошли через руки автора, — согласно которому Иоанн Филопон дожил как раз до времени арабского завоевания. Эта датировка совпадает с той, какую можно вывести из заявления самого Филопона в комментарии на IV книгу «Физики» Аристотеля: «Говорю, что сегодня — 10 мая 333 года правления Диоклетиана» («Commentaria in Aristotelem Graeca», vol. XVII, Берлин, 1888, p. 703). К сожалению, однако, указание не однозначно, ибо год обозначен числом 333 еще в нескольких отлично сохранившихся кодексах, как, например, в Лауренцианском 87.6, XII века, но число 233 появляется в Марцианской греческой рукописи (230) — XIV или XV века, переписанной, по мнению готовившего берлинское издание Вителли, «достаточно небрежно». В первом случае дата — 617, во втором — 517 год нашей эры. В самом деле, Фабрициус — на его авторитет и опирался Гиббон — отталкивался именно от этого места в комментарии на IV книгу «Физики», чтобы иметь возможность согласиться с арабскими источниками, представляющими Филопона живым и беседующим с Амром в 640 году нашей эры. Однако в другом своем произведении, а именно, в шестнадцатой из восемнадцати книг «Против Прокла о вечности мира», Филопон пишет: «И ныне, в наше время, в год 245 правления Диоклетиана». По этому поводу Фабрициус, обращаясь к смыслу отрывка в целом, отмечает, что это указание на время следует понимать как «несколько неточное» (paulo laxius), и предлагает перевести это следующим образом: «Nam et non longe a nostris temporibus anno 245 Diocletiani» («Но не дальше от нашего времени, чем год 245, в правление Диоклетиана»)» («Bibliotheca Graeca», vol. X, p. 644, современное издание Харлеса). Известно, что имеющиеся у Симпликия (комментарий к «О небе» Аристотеля) цитаты из «О сотворении мира против Аристотеля» (несохранившегося труда, приписываемого Филопону) уже в XVIII веке заставили ученых предпочитать более отдаленную дату, а встречу с Амром приписывать путанице в арабских источниках.

Цель просветителя Гиббона была апологетической. Он снимал с арабов обвинение в преступлении, которого они не совершали, и приписывал уничтожение библиотеки разрушениям, какие причинил Цезарь во время войны в Александрии, а более всего грозному епископу Феофилу, «вечному врагу мира и добродетели, человеку дерзкому и злому, чьи руки пятнали то кровь, то золото», человеку, который разрушил Серапион. Гиббон, следуя за Тертуллианом («Апологетик», 18, 8), а более всего за Аммианом Марцеллином (XXII, 16), на самом деле путал царскую библиотеку с библиотекой Серапиона:

Не буду здесь повторять, — пишет он, — какой ущерб нанес Александрийской библиотеке пожар, невольно устроенный Цезарем ради своей защиты, и какой — пагубный фанатизм христиан, которые целенаправленно уничтожали памятники идолопоклонства. /…/ Но если, — продолжает он, — внушительные тома спорщиков, ариан или монофизитов, и в самом деле пошли на топку общественных бань, философ с улыбкой признает, что в конечном итоге они послужили на благо человечеству.

Удивительно, как Гиббон непосредственно связывает судьбу великих древних библиотек с историей бытования классических текстов, и как дух вольтерьянства ведет его от печального зрелища ущерба, нанесенного фанатизмом и человеческим безумием, к балансу, в конечном итоге позитивному: есть в таком взгляде на вещи нечто телеологическое — в том, сколь мало ценится утраченное.

Я искренне сожалею, — продолжает он, — о других библиотеках, более ценных, пропавших вместе с крушением Римской империи; но, серьезно оценивая ход веков, ущерб, причиненный невежеством, и бедствия войны, я более восхищаюсь сохранившимися сокровищами, чем сетую по поводу утраченных.

И тут Гиббон набрасывает беглыми штрихами очертания того, что считает основой сохранения традиции, в чем видит природу потерь, а также критериев, или свойств, направляющих сохранение:

Многие любопытные, интересные факты погребены в забвении, творения великих историков Рима дошли до нас в урезанном виде, и нам недостает многих прекрасных образцов лирической, ямбической и драматической поэзии греков. И все же мы должны радоваться, помня, что невзгоды времени и бесчинства людей пощадили творения тех классиков, одобренных древностью /вспомним классификацию, установленную Квинтиллианом/, которым предназначено первенство в гении и в славе.

Кроме того, среди сохранившейся традиции Гиббон особенно ценит то, что века пережили такие авторы, как Аристотель, Плиний Старший, Гален, которые, ко всему прочему, сыграли роль резервуара, где накапливались знания предшествующих эпох:

Они читали и обсуждали, — замечает ученый, — произведения своих предшественников, и у нас нет веской причины полагать, будто какая-то необходимая истина или полезное открытие в области искусства либо природы оказались сокрытыми от нашей сегодняшней любознательности.

2 Диалоги Амра

Эмир агарян Амр аль-Ас в восточной и арабской традиции является протагонистом многих диалогов с выдающимися людьми: с византийским императором, который оспаривал претензии арабов на владение Сирией; с иаковитским патриархом Египта Вениамином, симпатии которого сумел добиться; с Иоанном I, иаковитским патриархом Сирии, и с Иоанном Филопоном. Сведения, касающиеся встречи с египетским патриархом, можно найти в первом томе (1903) «Patrologia Orientalis» (pp. 494-498). Беседа с сирийским патриархом Иоанном (о ней мы упоминали в начале XVI главы) взята из сирийской рукописи, хранящейся в британском музее (Additional 17193); она была завершена в августе 874 года, а обнаружена и оценена по достоинству аббатом Франсуа Но, одним из издателей «Patrologia Orientalis»: он опубликовал текст, перевод и комментарий в «Journal Asiatique» за март-апрель 1915 г. (серия XI, том 5, pp. 225-279). Аббат Но доказал, что патриарх Иоанн, о котором говорится в заглавии диалога, по всей вероятности, Иоанн I, занимавший этот пост с 635 по декабрь 648 года, то есть в то время, когда Амр завоевывал Сирию, встречая поддержку доведенных до отчаяния подданных империи (Антиохия пала в 638 г.).

Запись, обнаруженная в смешанном кодексе Additional 17193, представляет собой нечто вроде отчета о беседе, составленного самим Иоанном через несколько дней после встречи с Амром. В начале указана дата, соответствующая 9 мая 639 года. (Манускрипт, следовательно, немногим более чем на два века отстоит от беседы, о которой в нем рассказывается.) Историческую достоверность встречи Амра с иаковитским патриархом Сирии Франсуа Но безоговорочно признает, видя в ней ловкий ход эмира, который в 639 году был все еще занят завоеванием Месопотамии, где иаковитские общины (монофизиты сирийского толка) были весьма влиятельны; поэтому Амр хотел привлечь на свою сторону их духовного вождя.

Кроме христологической темы, Амр также затронул в диалоге вопрос о «единственной» книге: его точка зрения, в понимании собеседника, была близка к образной и догматической сентенции халифа Омара. «Прославленный эмир /сообщает патриарх в своей записи/ спросил у нас, признают ли евангелия истинными все, кто исповедует христианскую веру и носят в мире имя христиан»; получив от патриарха утвердительный ответ, Амр возразил, что в таком случае непостижимо, почему христиане, как ему кажется, разделены на различные «веры»; ответ патриарха изобличал широту взглядов и немалую терпимость: ведь и Пятикнижие считают священной книгой люди, исповедующие различные религии: иудеи, христиане, мусульмане. После чего Амр приступил к проблеме с другой стороны: стал задавать собеседнику конкретные, житейские вопросы (например: как разделить наследство человека, у которого много наследников?), интересуясь, есть ли в христианских евангелиях ответы на подобные вопросы. Услышав, что в евангелиях речь идет только о «небесных доктринах и животворных заветах», начал по-отечески увещевать патриарха: «Тогда сделайте вот что: или докажите мне, что ваши законы содержатся в евангелиях, и вы, соответственно, живете по ним, или принимайте без разговоров мусульманский закон». В своем ответе патриарх выступил на защиту плюрализма: «У нас, христиан, тоже есть законы /имеется в виду, кроме евангелий/, и они в целом совпадают с евангельскими заветами, канонами апостолов и законами церкви».

Однако претензии Амра не предвещали деструктивной дилеммы Омара, как то показалось аббату Но. Напротив: как передает историк Михаил Сириец, сразу после этой беседы эмир попросил, чтобы патриарх велел перевести на арабский христианские евангелия, желательно, исключив все эти странности насчет божественности Христа; на протесты Иоанна он любезно ответил: «Ладно, пиши, как хочешь» («Chronique ecclèsiastique», II, pp. 431-432). Неудивительно, что в такой примиряющей атмосфере «мусульманское» евангелие от Варнавы представляет вариант, согласно которому Иуда был распят вместо Христа, что совпадает с Кораном, где сказано: «Они его не распяли, человек, похожий на него, занял его место» (сура IV, 156).

В беседе между Амром и иаковитским патриархом Сирии принимал также участие ученый еврей приглашенный Амром, который желал уточнить по еврейскому оригиналу пассаж из «Книги бытия» (XIX, 24), где дважды встречается слово «Господь» («И пролил Господь на Содом и Гоморру дождем серу и огонь от Господа с неба»). Лакомый кусок для христологического диспута. Когда его спросили, так ли гласит его Закон, ученый еврей ответил, если верить патриарху: «Я в точности не знаю».

3 Аристей на злобу дня

Передавая диалог между Иоанном Филопоном и Амром, арабский историк египетского происхождения Ибн аль-Кифти (1172—1248) приписывает Иоанну длинную речь, в которой вспоминается происхождение и история Александрийской библиотеки. Большая часть этой речи — вольный пересказ «Письма Аристея». С одним существенным изменением. В самом деле, если в «Письме Аристея» Деметрий ободряет правителя, сообщая ему, что «очень скоро» (§10) будет достигнуто предусмотренное количество, 500 000 свитков, а проблемой, достойной особого внимания, считает только «еврейский закон», то в диалоге между Птолемеем и Замирой, приведенном у Ибн аль-Кифти, на вопрос царя, только что узнавшего, что собрано 54 000 книг: «Сколько еще осталось собрать?» — Замира отвечает менее утешительно: следует целый перечень народов, чьи книги надобно приобрести, чтобы библиотека стала «полной» («Северная Индия, Индия, Персия, Грузия, Армения, Вавилон, Мусиль, земли ромеев /=Византия/»).

Подобная переработка рассказа Аристея слово в слово повторяется в начале «О весах и мерах» епископа Епифания, который жил с 315 по 403 год нашей эры и в старости стал митрополитом острова Кипр. Этот выдающийся памятник, названный «настоящей библейской энциклопедией» (Altaner Stuiber «Patrologie», Freiburg — Basel — Wien, 1966, p. 316), начинается с красочного рассказа о переводе на греческий язык Ветхого Завета, куда, по обыкновению, включено и рассуждение по поводу Александрийской библиотеки. В самом деле, упомянув Птолемея Филадельфа, в правление которого 72 переводчика осуществили свой труд, Епифаний продолжает так:

Второй правитель Александрии после Птолемея, прозванный Филадельфом, был человеком культуры, почитателем прекрасного. Он основал библиотеку в том же городе Александра, в квартале под названием Брукион (ныне этот квартал совершенно заброшен), и доверил руководство ею некоему Деметрию Фалерскому, наказав собрать книги со всей земли. /…/ Когда работа пошла, и были уже собраны книги отовсюду, царь однажды спросил у ответственного за библиотеку, сколько книг туда поступило. Тот отвечал: «Около 54 800. Но мы слыхали, будто их великое множество у эфиопов, индийцев, персов, эламитов, вавилонян, ассирийцев, халдеев, римлян, финикийцев, сирийцев». /Тут Епифаний вставляет в слова Деметрия свое примечание, уточняя, что «в те времена римляне еще именовались латинянами». Далее следуют слова Деметрия/ «Также и в Иерусалиме, в Иудее, есть священные книги, где говорится о Боге…» («Patrología Graeca», vol. 43, столбец 250 и 252).

Дальше в рассказе Епифания Птолемей и Елеазар обмениваются письмами. Эти письма тоже изменены по сравнению с текстом Аристея: в частности, письмо царя адресовано не прямо Елеазару, а евреям вообще. Зато Ибн аль-Кифти опускает какое бы то ни было упоминание о евреях.

Заслуживают внимания два перечня народов. Епифаний смешивает земли из библейской традиции (Элам, Ассирия, Вавилон и т.д.) и земли «современные» (Рим, Эфиопия, Индия). Арабский хронист включает в перечень страны, связанные с миром, покоренным арабами или вступившим с ними в контакт (Грузия, Армения). Таким образом, начальный перечень приводится в соответствие с современным автору положением дел.

Ибн аль-Кифти использовал труд Епифания, заимствовав оттуда число — в обширной традиции, восходящей к Аристею, такое не повторяется больше нигде — 54 000 свитков, находившихся в Александрийской библиотеке во времена Филадельфа. Иногда он изменяет свой образец, иногда толкует его. Так, к примеру, поступает он с упоминанием о «римлянах». Для Епифания эти римляне должны по идее быть обитателями Лация или Италии, поэтому он уточняет, что в свое время они назывались «латиняне». Такое уточнение мало что значило для Ибн аль-Кифти, который понял Ρωμαῖοι в смысле, обиходном для его времени, то есть как «ромеи», византийцы (а именно, греки). Почти парадоксально, что в конце столь длительного процесса переработок, в этой последней реинкарнации письма Аристея под пером средневекового арабского хрониста получается, что в Александрии не хватало именно греческих книг.

Труд Епифания лишь частично сохранился на греческом; весь текст имеется в сирийском переводе (Altaner, Stuiber, p. 316). Этот труд очень ценился и получил распространение в арабской культуре. В частности, оттуда много почерпнул автор предисловия к арабской версии Пятикнижия (этот текст в латинском переводе можно найти в томе, изданном в Оксфорде в 1692 г.: «Aristeae Historia LXX interpretum», p. 131).

4 Геллий

Относительно сведений об уничтожении Александрийской библиотеки Гиббон, как и многие ученые после него, опирался на свидетельства Аммиана Марцеллина (XXII, 16,13), антиохийского историка, который восхищался Юлианом Отступником. Тем не менее Аммиан, даже если оставить в стороне путаницу — о ней мы уже говорили — между царской библиотекой и библиотекой Серапиона (историк обходит этот вопрос, говоря о нескольких «бесценных библиотеках», находящихся в храме Сераписа: «bybliothecae inaestimabiles»), не может считаться независимым источником. Он воспроизводит сведения, содержащиеся в «Аттических ночах» Авла Геллия (VII, 17). Вот что рассказывает Геллий:

Первым, кто предоставил в распоряжение публики, для всеобщего чтения, книги о свободных искусствах, был, по слухам, тиран Писистрат. Впоследствии, приложив старания, сами афиняне умножили их число. Но позже это множество книг выкрал и увез в Персию Ксеркс, когда захватил Афины и поджег и город, и акрополь. Через много лет все эти книги вернул Афинам Селевк, прозванный Никанором.

После в Египте при правителях Птолемеях было собрано или переписано огромное количество книг, до семисот тысяч свитков. Но все эти тысячи свитков в ходе первой Александрийской войны, во время разграбления города, явно не стихийно и не намеренно, но по несчастной случайности, из-за действий вспомогательных войск, были преданы огню.

Однако первоначально в данной главе Геллия не содержалось ни малейшего указания на Александрийскую библиотеку, что, как кажется, можно заключить из небольшого содержания, предпосланного основному тексту. (Речь идет об авторском кратком содержании, которое Геллий располагает, целиком, после общего предисловия, чтобы предоставить читателю исчерпывающий указатель к произведению; отдельные части его возникают затем перед каждой из соответствующих глав.) Итак, краткое содержание обещает рассказать о следующем: «Кто первым завел публичную библиотеку, и сколько было книг в публичных библиотеках Афин перед персидским нашествием». То есть в этом кратком содержании не отражена вторая часть главы, относящаяся к Александрии. Эта вторая часть соединена с первой весьма неуклюже, так, что у читателя возникает впечатление, будто Птолемеи следуют, по хронологии, за Селевком.

Автор этой второй части особо настаивает на том, что за поджог библиотеки ответственны некие «milites auxiliarii» («вспомогательные войска»). Как известно — в частности, из «Александрийской войны», — на помощь Цезарю во время Александрийского конфликта пришел со своими войсками царь Митридат Пергамский. Автор вставки решил, что злополучное уничтожение книг не могло быть делом рук римлян.

Излишне повторять, что и этот автор говорит о химерическом «разграблении Александрии». И, что свидетельствует не в его пользу, не приводит точных сведений о месте и времени пожара, которые легко можно было бы почерпнуть из «Александрийской войны», да и из многочисленных источников, опирающихся на Ливия (см. ранее, глава XII).

5 Исидор Севильский

Из двух частей, которые включает в себя глава Геллия, одна об Афинах, другая об Александрии, Аммиан использует, чуть-чуть ее преобразовав, только вторую.

Зато Исидор Севильский в одной из статей своих энциклопедических «Этимологий», которая так и озаглавлена «De bibliothecis» (VI, 3), обращается (VI, 3.3) только к первой. Вот как он раскрывает понятие:

О библиотеках. Библиотека — слово греческого происхождения, происходит от того, что в оном месте сохранялись книги. В самом деле, так оно и переводится: biblion — книги, thèke — хранилище. 2. Библиотеку Ветхого Завета, после того, как книги Закона были сожжены халдеями, воссоздал писец Ездра, вдохновленный Святым духом; он исправил все книги Закона и Пророков, искаженные язычниками, и разделил Ветхий Завет на двадцать две книги, по числу букв алфавита. 3. Греки, в свою очередь, полагают, будто Писистрат, афинский тиран, первым основал библиотеку: эту самую библиотеку, которую афиняне впоследствии пополняли, Ксеркс, когда поджег Афины, увез в Персию; через долгое время Селевк Никанор вернул ее в Грецию. 4. Отсюда родилось, у всех монархов и во всех городах, безумное желание раздобывать книги разных народов и с помощью переводчиков перелагать их на греческий язык. 5. Вот почему Александр Великий или, возможно, его преемники приложили старания к тому, чтобы создать библиотеки, содержащие в себе все книги. Всех превзошел Птолемей, прозванный Филадельфом: великий знаток литературы, соперник Писистрата в приверженности к собиранию книг, он заключил в своей библиотеке не только произведения язычников, но и священные писания. Действительно, в Александрии в то время находилось семьдесят тысяч книг.

Затем следует статья «De interpretibus» («О переводчиках»), которую открывает восходящая к Аристею история Елеазара и семидесяти двух переводчиков Ветхого Завета.

Таким образом, Исидор, поговорив, вслед за Геллием, о Писистрате и его библиотеке, обращается и к Александрии с ее свитками, но не принимая во внимание то, что говорится дальше у Геллия. Возможно, это случайность. Но не так уж невероятно, что текст Геллия, которым пользовался Исидор в начале VII века, не содержал в 17 главе VII книги части, посвященной Александрии.

Но тогда откуда Аммиан, за три века до Исидора, Почерпнул эти сведения? Строго говоря, Аммиан мог прибегнуть не к Геллию, а к тому источнику, каким пользовался и интерполятор Геллия.

Хотя два рассматриваемых нами отрывка, один из Геллия, другой из Исидора, имеют одно явное совпадение (история библиотеки Писистрата), они, согласно современной точке зрения, тем не менее восходят к двум различным источникам (оба утрачены): Геллий — к «О библиотеках» («De bibliothecis») Варрона, Исидор — к «О знаменитых мужах» («De viris illustribus») Светония. Еще более поразительно то, что ни Геллий, ни Исидор не называют свои источники.

Причина, по которой для этих двух авторов изыскиваются столь благородные предшественники достаточно ясна: налицо стремление повысить значимость их свидетельств. Например, по поводу сведении Геллия об Александрийской библиотеке такой знаток, как Карл Вендель, пишет, что «только они и могут претендовать на историческую достоверность», И заверяет нас, будто «к моменту сожжения библиотека Мусея насчитывала семьдесят тысяч свитков» (в: Milkau—Leyh «Handbuch der Bibliothekswissenschaft», III, 1², Wiesbaden 1955, p. 69).

Несколько позже Питер Маршалл Фрэзер — голос авторитетный, но одинокий — заявил, что цифры Геллия и Аммиана «определенно должны оцениваться как наименее достоверные из всех» («Ptolemaic Alexandria», Oxford 1972, II, p. 493, сноска 224).

Вендель, без дальнейших дискуссий упростив существующее мнение, возвел как Геллия, так и Исидора к трактату Варрона. Почему к Варрону? Как известно, Цезарь официально поручил Варрону «устройство библиотек» (cura bibliothecarum) (Светоний «Божественный Юлий», 44). Варрон, добросовестный ученый и увлеченный собиратель книг, стал, готовясь к доверенной ему должности, изучать вопрос, в результате чего и появился труд «De bibliothecis». Каких только выдумок не нагромождали, основываясь на этом указании! Вот рассуждения, которые вряд ли можно счесть здравыми. Плиний («Естественная история», XIII, 68-70) ссылается на Варрона, говоря о писчих материалах, используемых в греко-римском мире; ссылается, правда, чтобы подкрепить нелепую (хоть и хорошо изложенную) теорию, которую чуть ниже энергично опровергает: теорию, согласно которой стебли папируса начали употреблять только «со времен побед Александра Великого»! Поскольку Исидор тоже посвящает несколько глав VI книги (9-12) писчим материалам (de ceris, de cartis, de pergamenis, de libris conficiendis — воск, свитки, пергамен, изготовление книг), считалось, что и Исидор опирается на Варрона через Светония. На таком тезисе, например, основывается Г. Далман в статье «Marcus Terentius Varro» энциклопедии «Pauly—Wissova», дополнение VI /1935/, колонка 1221. А. Рейфершейд, издатель «Suetonii Reliquiae» (1860), даже включил эти главы в число «отрывков» из Светония (p. 130).

На самом деле по основному пункту Исидор прямо противоречит Светонию: «Cartarum usum primum Aegyptus ministravit» («Первыми применили папирус в Египте») (VI, 10, 1).

Преследуя с безудержной страстью цель восстановить хотя бы частично написанное Варроном, можно прийти к заключению, что к Варрону восходят все сведения о книгах и библиотеках, встречающиеся у позднейших писателей: в их числе и глава Исидора, озаглавленная «О библиотеках» (VI, 3) (Далман). Доходят до парадокса, приписывая эту главу не Исидору, но «Светонию через Исидора»; так у Маршалла в оксфордском издании Геллия (I, Oxford 1968, p. 272).

На самом деле отрывок из Исидора имеет точки соприкосновения с текстами совсем иного рода. Прежде всего это — «Апологетик» Тертуллиана (18, 5), где мы и впрямь читаем:

Птолемей, прозванный Филадельфом: великий знаток литературы, соперник, думаю, Писистрата в приверженности к собиранию книг /до сих пор текст совпадает с Исидором, VI, 3, 5/, среди прочих грамот, сохранение которых предписывалось либо древностью, либо любознанием, по совету Деметрия Фалерского, грамматика, высоко ценимого в те времена, которому было дано официальное поручение, востребовал также книги евреев… /далее следует парафраз знаменитого пассажа из «Письма Аристея»/.

Также и Иероним в письме XXXIV (К Марцелле) отображает, в самом начале, тот же самый текст, когда пишет о блаженном Памфиле, который хотел основать библиотеку священных книг: «cum Demetrium Phalereum et Pisistratum in sacrae bibliothecae studio vellet aequare» («в заботах о священной библиотеке захотел сравниться с Деметрием Фалерским и Писистратом»).

Таким образом, и на этот раз центральным эпизодом, вокруг которого вращаются другие упоминания о более древних библиотеках, является перевод Ветхого Завета, и обстоятельства его создания переданы согласно рассказу Аристея; этот текст, без сомнения, был Тертуллиану хорошо известен. То же самое просматривается и у Исидора (VI, 3 и 4 «De bibliothecis», «De interpretibus»). Так же, как Тертуллиан, Исидор включает почерпнутые у Геллия сведения о Писистрате (но не о разрушении Мусея, ему не известные) в контекст, где основным событием является перевод Ветхого Завета, каковые обстоятельства воссозданы по словам Аристея: он отражает тем самым традицию, имеющую, по всей видимости, мало общего с Варроном и Светонием.

С «О библиотеках» Исидора (VI, 3) можно провести по меньшей мере три параллели: Геллий VII, 17, 1-2 (=VI, 3, 3), Цец «О комедии» p. 43, 11-13 Koster (=VI, 4: переводы с языков всех народов, а не только еврейских книг), Тертуллиан «Апологетик» 18, 5 (=VI, 5: перевод Ветхого Завета). Возможно, сходство этих трех текстов связано с их непосредственным источником.

6 Ливий

Сенека («О спокойствии души», 9, 5) приписывает Ливию выражение («regiae opulentiae monumentum etc.» — «памятник царственного изобилия»), которым историк описывал гибель 40 тысяч свитков во время пожара в Александрии, устроенного Цезарем. Данное выражение, несколько измененное, встречается и у Орозия, в изложении того же самого эпизода (VI, 15, 31). Это позволяет признать в Ливии источник рассказа Орозия о пожаре (см. главу XVI).

Количество, сорок тысяч, совпадает тоже. Это число в пассаже Сенеки решили исправить безо всяких на то оснований: предложение, выдвинутое Пинцианом, получило незаслуженное одобрение. Его безоговорочно поддержал даже Карл Вендель («Handbuch der Bibliothekswissenschaft», III.1², p. 69, сноска 5), и шло оно в дополнение к тому, что можно было прочесть у Орозия. Тем не менее многочисленные копии «Истории против язычников» («Historiae adversus Paganos»), между ними такая выдающаяся, как Лауренцианский кодекс 65.1. Карл Цангемайстер ставит его во главе списка предпочтительных орозианских кодексов, — дают число «XL milia» librorum.

Имеются, однако, и другие совпадения, касающиеся других выражений в той же самой фразе:　

Орозий: «Ea flamma cum partem quoque urbis invasisset quadraginta milia librorum proximis forte aedibus condita exussit» («Это пламя, которое объяло разные части города, сорок тысяч книг сожгло в близлежащем крепком здании склада»);

Флор, «Извлечение из Тита Ливия», II, 13, 59: «ac primum proximorum aedificiorum atque navalium incendio infestorum hostium tela submovit» («как от первых близлежащих зданий, так и от пожара на кораблях угрожающий неприятель удалил орудия»);

Лукан, «О гражданской войне», X, 498-505: «Sed quae vicina fuere tecta mari, longis rapuere vaporibus ignem /…/ Illa lues paulum clausa revocavit ab aula, urbis in auxilium, populos» («Там не одни корабли: дома ближайшие к морю / Тоже тогда охватил огонь языками своими»^[4].

«Proximae aedes», «proxima aedificia», «vicina tecta» повторяют, очевидно, выражение, которое должно было наличествовать у Ливия, бывшего источником для всех трех авторов. Распространение пожара, из- за которого осаждающие удаляются от царского квартала, тоже выражено аналогичным образом у Флора («infestorum hostium tela submovit») и у Лукана («clausa revocavit ab aula populos»).

Каковы были эти «vicina tecta mari», объясняет у Диона Кассия (XLII, 38, 2), который уточняет, что пожар охватил «между прочим, арсенал (τὸ νεὠριον) и хранилища зерна и книг»; то же самое выражение употребляет Флор («proximorum aedificiorum atque navalium incendio»): если «navalia» — это арсенал, «proxima aedificia» — «хранилища зерна и книг». Это последнее совпадение позволяет точнее идентифицировать «proxima aedificia» (и подтверждает к тому же, что в этой части рассказа о гражданских войнах Дион тоже следует за Ливием).

Выражение, использованное Дионом Кассием (τὸ νεὠριον τάς τε ἀποθήκας καὶ τοῦ σίτου καὶ τῶν βίβλων), безоговорочно относится к «хранилищам»: зерно и книги в самом деле упоминаются рядом, а посему очевидно, что речь идет о хранилищах, расположенных довольно близко одно от другого. Тот факт, что в других местах (XLIX, 43, 8; LIII, 1, 3) Дион Кассий определяет как ἀποθῆκαι βιβλίων библиотеки, основанные Августом, не должен вводить в заблуждение (Дзяцко, «Pauly—Wissova», статья Bibliotheken, колонка 411.60): известно, что βιβλιοθήκη обозначает не здание, а книжные полки. (Отсюда очевидно употребление слова во множественном числе: неясно, почему Вендель (р. 75, сноска 6) считает употребление Диономἀποθῆκαι βιβλίων риторическим ухищрением.) То, что у Диона в XLII, 38, 2 говорится о «хранилищах», было неопровержимо доказано Густавом Партеем в берлинской диссертации 1837 г., «получившей награду Академии наук» («Das Alexandrinishe Museum», pp. 32-33). Г. Партей, долгое время изучавший топографию Александрии и бывший к тому же опытным арабистом, понял, что библиотека не могла пострадать от пожара, устроенного Цезарем. Поэтому он заключил, что Мусей в ходе Александрийской войны остался невредим, но зато книги — по каким-то неведомым причинам перемещенные в хранилища поблизости от порта — стали добычей пламени. Он справедливо делал упор на «proximis forte aedibus» Орозия (VI, 15) и предполагал, не претендуя на окончательное разрешение вопроса, что Цезарь велел очистить помещения Мусея и доставить книги в порт, чтобы впоследствии переправить их в Рим. Гипотеза эта была высказана под большим сомнением (Партей сильно ее смягчил, добавив: «или по иной причине, какую каждый волен избрать»), и она в самом деле довольно слабая: последовательность событий между прибытием Цезаря в Александрию и поджогом кораблей, стоящих в порту, какой она предстает из последних глав третьего комментария к «Гражданской войне», исключала, по-видимому, для Цезаря, который находился в ловушке и подвергался серьезной опасности, саму возможность иметь достаточно досуга, чтобы замыслить подобные наполеоновские планы. (Партей, возможно, также находился под впечатлением разграбления культурных ценностей, какое Наполеон учинил в Египте.) В действительности нет нужды думать, будто свитки, сгоревшие в хранилищах вблизи порта, принадлежали Мусею: как мы знаем (см. ранее, гл. XVI), контекст Сенеки («О спокойствии души», 9, 5) ясно показывает, что речь шла о книгах совсем другого рода. Забавно отметить — если говорить о бесчисленных недоразумениях, происходящих из современной интерпретации этих событий, — что гипотеза, высказанная Партеем как возможная, превращается в уверенность у Дзяцко, который пишет (колонка 413, 1-5): «В 47 г. до н.э. сгорела большая часть собраний книг. Цезарь хотел перевезти их в Рим (Партей, p. 32)».

Сохранившаяся традиция, восходящая к Ливию — в нее вписан также и Дион, — позволяет нам составить ясное представление о том, как Ливий рассказывал об этих событиях. Совпадения между Орозием — Флором — Луканом позволяют приписать Ливию выражение «proximae aedes»; совпадение между Флором — Дионом проясняет у Ливия еще одну подробность: то, что «aedes» были арсеналами и портовыми складами.

Отождествление части этих «aedes» с хранилищами книг согласуется с деталью, приведенной у Орозия, согласно которому книги, сгоревшие дотла, находились там по случаю («forte»): а именно, были размещены в складах, как прочие товары. Эта существенная подробность тоже, должно быть, восходит к Ливию.

Сложив воедино эти кусочки мозаики, можно заключить, что Ливий, говоря о книгах, сгоревших во время пожара, не утверждал, будто сокровища библиотеки погибли в пламени, охватившем Мусей (чего и вовсе не было): он имел в виду свитки, предназначенные для продажи, и случайно пострадавшие во время пожара в порту и его окрестностях. Не зря в периохе книги CXII, где столь полно описываются события в Египте, ничего не говорится о разрушении Мусея. Уже почти излишне добавлять, что совпадение между Флором и Луканом («tela hostium submovit», «populos revocavit ab aula») тоже восходит к Ливию: то есть он не считал пожар частью химерического «разграбления» Александрии.

7 Конъектура

Множество противоречивых мнений о судьбе александрийских книг происходит от того, что не вполне ясным является само представление о топографии Мусея. Дискуссия возникает по двум пунктам: а) была ли библиотека отдельным зданием или же входила в Мусей? б) находилась ли она в царском дворце?

Строго говоря, на эти два вопроса можно легко получить ответы, они даже не должны были бы возникнуть, исходя из того, что: а) Страбон (XVII, 1, 8) перечисляет здания, составляющие Мусей, и не указывает на отдельное строение библиотеки; б) не только Страбон, цитированный выше, но и Цец в «О комедии» (p. 43 Koster) недвусмысленно помещают библиотеку Мусея «внутрь царского квартала» (ἐντὸς τῶν ἀνακτόρων) в противоположность библиотеке Серапиона, которая находилась «вовне». Дискуссия возникла (и не могла быть разрешена изысканиями на месте, поскольку никаких зданий не сохранилось) благодаря тому, что в некоторых источниках (Геллий, Плутарх, Аммиан Марцеллин) всплывают сведения о «пожаре» «великой библиотеки». Если верить этим сведениям — на самом деле, как уже говорилось, спорным, — можно прийти к определимым выводам.

а) Поскольку то, как развивался пожар, представится очень ясным из сохранившихся источников, а начался он в порту и распространился по его окрестностям, были сделаны попытки (невзирая на недвусмысленные указания Страбона и Цеца) поместить библиотеку рядом с портом.

б) Поскольку Мусей как таковой продолжал мирно благоденствовать, и целый ряд литературных и документальных источников — начиная с того же Страбона — удостоверяет его счастливое и ничем не прерываемое существование, в конце концов придумали некую библиотеку (сгоревшую), отличную от той, что располагалась в здании Мусея.

Естественно, представляется странным, что и библиотека сгорела, а Мусей — нет. И вот, так или иначе, постепенно сокращается «расстояние» между Мусеем и библиотекой! Путаница, воцарившаяся в этом вопросе, проявилась в уклончивых формулировках, какие встречаются в прекрасном исследовании начала века, введении Джона Уильямса Уайта к «Схолиям к “Птицам” Аристофана» (Лондон 1914), которое на самом деле представляет собой историю Александрийской библиотеки. «Библиотека, важнейшая из всех когда-либо существовавших собраний, — пишет Уайт, — возможно, располагалась неподалеку от Мусея, или даже была его частью» (p. XIII), и чуть ниже: «великая библиотека, соединенная с Мусеем» (p. XXX).

По правде говоря, еще раньше Густав Партей указал верный путь: он заметил, что топографические описания Страбона всюду, где было возможно удостовериться на месте, оказывались точными; обнаружил склонность ученых XVIII века — в особенности Пьера Бонами, много раз выступавшего по этому поводу в «Mémoires de l’Académie des Inscriptions et Belles Lettres» в 1731 и 1732 годах, — «сдвигать библиотеку к морю» (именно чтобы обосновать пожар); и, соответственно, объявил, насколько неразумно было бы полагать, «будто книги хранились в одном здании, а ученые жили в другом» («Das Alexandrinische Museum», pp. 20-21).

Тем не менее взгляд, постепенно установившийся среди современных ученых и кодифицированный в работах настолько авторитетных, что перед ними умолкает любая критика, состоял в том, что библиотека далеко отстояла от Мусея и была уничтожена пожаром, который Мусея не затронул: о таковом уничтожении, собственно говоря, единодушно свидетельствовали все источники. Можно также сказать, что подобная догма сложилась скорее среди ученых, изучающих тексты, чем среди археологов. Так, например, Кристиан Каллмер, шведский археолог, оставивший самый полный труд о древних библиотеках, осторожно замечает, что об «архитектурном плане» Александрийской библиотеки мы на самом деле ничего не знаем, и добавляет в примечании, что единственное сохранившееся описание принадлежит Страбону (Antike Bibliotheken, «Асta Instituti Romani Regni Sueciae», 1944, p. 148). Напротив, Карл Вендель в «Handbuch» дает следующую реконструкцию:

Когда Цезарь во время Александрийской войны (48—47 гг. до н.э.) велел поджечь вражеские корабли, огонь также перекинулся на некоторые районы города и уничтожил верфи, хранилища зерна и великую библиотеку. Если такие данные единодушно приводят Сенека (ссылающийся на Ливия), Дион Кассий, Геллий и Плутарх, мы не можем подвергать их сомнению только потому, что сам Цезарь в «Гражданской войне» и его сподвижник, который написал «Александрийскую войну», обходят молчанием сей злополучный эпизод, или потому, что поздние писатели, такие, как Орозий или Аммиан Марцеллин, путают библиотеку Мусея с библиотекой Серапиона. Даже местоположение Мусея — а он, являясь частью царского дворца, вовсе не находился рядом с портом, — не работает против тезиса, утверждающего пожар; не следует также опираться на такие необоснованные теории, как та (выдвинутая Партеем), согласно которой в тот момент часть библиотеки находилась в хранилище вблизи порта, ибо Цезарь собирался вывезти ее в Рим. Мы совершаем насилие над источниками, полагая, будто пожар коснулся не библиотеки Мусея, а какого-то другого хранилища книг, расположенного в другой части города или вблизи порта. Долгая традиция повествует о событии, в котором нет ничего невероятного, и мы вправе безоговорочно принять ее. (III, pp. 75-76)

Очевидно, однако, что на это легко возразить: и Сенека, и Дион, и Геллий, и Орозий, и Аммиан говорят не о пожаре библиотеки (это слово встречается только у Плутарха), а о сгоревших свитках (число их колеблется от 40 тыс. до 700 тыс.); если молчание Цезаря и автора «Александрийской войны» возможно объяснить тем, что они пытались скрыть злополучный инцидент, непонятно почему сообщником в этом сокрытии выступает также Цицерон (а он нигде не говорит о пожаре, даже после смерти диктатора); раз Мусей был «спасен» от огня (даже Вендель признает, что он остался невредим) трудно представить себе, чтобы библиотека погибла, а не была перенесена в другую часть города.

Здравый смысл привнес в эту дискуссию Фрэзер, автор монументального труда «Ptolemaic Alexandria» (Oxford, 1972), не напрасно внимательно изучивший топографию города. Фрэзер рассмотрел вопрос с начальной точки, с молчания Страбона по поводу здания библиотеки, отличного от других зданий Мусея; заметил, что подобное здание отсутствует также и в Пергаме (а от Пергама сохранилось достаточно для того, чтобы восстановить план); и что Пергам не мог не копировать в точности Александрию, и высказал, наконец, предположение, с присущей ему осторожностью, что так называемая «библиотека» — согласно первому и превалирующему значению слова — в действительности представляла собой скопище книжных полок, расположенных в комнатах Мусея (I, pp. 479-480 и 493-494).

Материалы документальные (Папирус Мертона, 19 и Папирус из Оксиринха, 2192) и литературные (Светоний «Божественный Клавдий», 42, 5), свидетельствующие о непрерывной жизнедеятельности александрийского Мусея, были собраны и прокомментированы Бертраном Эмерденже: тот вывел из них, что не было во время кампании Цезаря никакой катастрофической потери книг, и отверг безо всякого спора источники, в которых об этом говорится («Que César n’a pas brûlé la bibliothèque d’Alexandrie»: «Bolletino dei classici», III, 6, 1985, pp. 76-77).

Несмотря на преобладание идеи, кодифицированной Венделем, противоположное мнение не было до конца изничтожено, и с преобладающей точкой зрения разошлись такие знатоки эллинизма и древних книг, как В. Шубарт («Das Buch bei den Griechen und Römern», 1921³), Дж. Паскуали (в статье Biblioteca в «Enciclopedia Italiana», VI, 1930), P. Пфайфер («История классической филологии», 1968). Между прочими возникал все время такой неудобный вопрос: каким образом ученые занятия продолжали процветать в Мусее чуть ли не на следующий день после предполагаемой катастрофы? (Например, деятельность Дидима, завершившаяся во времена Августа, началась, по-видимому, до прибытия Цезаря и продолжалась без каких-либо перебоев.) Чтобы ответить на этот неудобный вопрос, спешили (Вендель) принять на веру сообщение Плутарха о том, что Антоний подарил Клеопатре книги из Пергама («Жизнеописание Антония», 58, 3), хотя сам Плутарх тут же (гл. 59) заявил, что он в это не верит. Используя данное место из Плутарха, исследователи прибегают к различным ухищрениям. Заслуживает внимания то, как это делает Уайт (p. XXX). Плутарх говорит, что, согласно сатире Кальвизия против Антония, триумвир изъял книги из Пергама, чтобы подарить их Клеопатре, но добавляет, что эти сведения ему представляются малодостоверными; Уайт излагает дело следующим образом. Антоний подарил Клеопатре 200 тысяч свитков, восполнив таким образом урон, нанесенный Александрийской библиотеке, но это вызвало такой скандал, что Кальвизий обрушился на него в своей сатире!

Упорные сомнения по поводу пожара времен Цезаря объясняют и полемический тон Венделя на страницах, цитированных выше. Самая страстная, но скупо аргументированная и малоубедительная защита тезиса, отрицающего пожар, принадлежит американскому любителю античности Эдварду Александру Парсонсу, в книге 1952 года «The Alexandrian Library, Glory of the Hellenistic World» (pp. 288- 319).

Эта дискуссия бессмысленна в своей основе. Точкой отсчета должно было бы стать совпадение количества сорок тысяч свитков между Сенекой («О спокойствии души», 9, 5) и лучшими кодексами Орозия. Но именно данные, представленные у Сенеки, подвергаются нападкам. Уайт (p. XXXIV, сноска) отмахивается от них, считая, будто Сенека привел наобум число, которое «любому римлянину тех времен показалось бы достаточным для библиотечного собрания», и прибегает в этой связи к причудливому аргументу, будто в Риме было много библиотек, но небольших по размеру. Вендель, который хорошо помнит, что Сенека опирается на Ливия, спешит исправить текст Сенеки, иначе достопамятное разрушение библиотеки развеется прахом. В самом деле: что значат 40 тысяч свитков, пусть бесценных, рядом с 490 тысячами, которыми, согласно Цецу (p. 43 Koster), библиотека располагала уже во времена Каллимаха?

В то же время ясно, что, установив связь между Ливием — Сенекой — Орозием по поводу «скромного» количества в 40 тыс. свитков, мы не можем доверять гиперболическим цифрам Геллия (и его последователя Аммиана), которые гласят о том, что сгорело 700 тысяч. И тем самым выясняется, что они, по всей вероятности, являются конъектурой, появившейся согласно следующей схеме: а) библиотека была уничтожена; б) свитков было 700 тысяч; в) следовательно, было сожжено 700 тысяч свитков.

Если эти 40 тысяч свитков, сгоревших во время пожара (потому что они находились «по случаю» в портовых складах), и принадлежали к царской библиотеке (или в самом деле, как предположил Партей, Цезарь велел приготовить их к отправке, или по иной, нам неизвестной, причине), они составляли лишь малую часть огромного фонда Александрийской библиотеки.

Следует, таким образом, устранить из истории бытования античных текстов ужасающий разлом, каковой потеря такой библиотеки, случись она на самом деле, непременно бы причинила.

8 Гекатей

Диодор расценивает описание мавзолея Рамзеса (Озимандии), приведенное у Гекатея Абдерского, как доказательство того, что автор лично, непосредственно видел памятник (I, 47, 1). Парадокс заключается в том, что он, как бы опровергая сам себя, приводит не свое описание, но описание Гекатея. Этот невероятный факт явственно обнаруживается там, где описание Гекатея тесно связано с контекстом.

Не только то, что извлекают жрецы из своих записей /отмечает, в самом деле, Диодор по поводу памятников Фиваиды/, но и то, что записали многие греки, добравшиеся до Фив при Птолемее Лаге и оставившие рассказы о Египте, в том числе Гекатей, согласуется с тем, что я сказал.

До этого момента, однако, Диодор не «сказал» абсолютно ничего, он не привел еще своего описания. В действительности говорится (а субъектом этого «говорения» является Гекатей!), что

расстояние от мавзолея царя по имени Озимандия до первых гробниц, где по идее захоронены наложницы Зевса, равняется десяти стадиям; в этот мавзолей ведет портал из резного камня…

Из подобного, поставленного с ног на голову, изложения, следует: а) что с этого места Диодор начинает слово в слово копировать Гекатея; б) что во времена, когда Гекатей посещал Фивы, мавзолей еще стоял; в) что Диодор ограничился передачей сведений, найденных у Гекатея, ибо в действительности не видел интерьера памятника.

Мавзолей Рамзеса (Рамессеум) — единственный памятник в окрестностях Фив, описание которого дает Диодор. Такое описание становится единственным источником информации, когда детали строения утрачены или их функция неясна. К сожалению, потери начинаются уже с перистиля, ведущего во вторую часть здания: ту самую, вдобавок, которую, судя по словам Гекатея (Диодора), ему описали, но не показали (см. ранее, гл. II).

9 Ненаходимая библиотека

Археологи тщетно искали библиотеку Рамессеума.

Тождество мавзолея со строением, описанным у Диодора, было подтверждено и документировано двумя инженерами, принадлежавшими к главному штабу Наполеона во время Египетского похода, Жан-Батистом Проспером Жоллуа и Рене Эдуаром Девильером («Description de l’Egypte», II, Paris 1821 ). Они все еще называли здание «Мемнониум», сознавая при том всю неточность термина; им можно поставить в заслугу тщательное сравнение описания Диодора с остатками строений, на ту пору еще различимыми. После зала с колоннами, — отмечали они, не сохранилось ничего существенного; тем не менее они задавались вопросом, где можно было бы поместить «священную библиотеку», о которой говорит Диодор (I, 49, 3); но решение, ими предложенное, весьма приблизительно: с одной стороны, по их мнению, находился (согласно описи Диодора) «la salle servant de bibliothèque» (зал, служивший библиотекой), примыкающий к «la salle qui renfermait vingt tables entourées de lits» (залу, заключавшему в себе двадцать столов, окруженных ложами) (р. 301), кроме того, утверждали, что «petites chambres obscures» (маленькие темные комнаты), называемые «oikémata», «entouraient la bibliothèque» (окружали библиотеку) (p. 300), в то время как, согласно Диодору, oikémata окружали зал с двадцатью ложами, а не библиотеку.

В 1828—29 гг. Жан-Франсуа Шампольон во главе хорошо снаряженной франко-тосканской археологической экспедиции, в состав которой входил также Ипполито Роселлини, объездил Египет вдоль и поперек. Он не только подтвердил тождество мавзолея с описанным у Диодора, но и попытался уточнить расположение «salle des livres» (зала книг). Он заметил, что над дверью в проход, который «du promenoir conduit à la salle suivante» (из перистиля ведет в следующий зал), высечены два изображения божеств, особым образом намекающих на книги и чтение: Тота, бога знания (Гермеса Трисмегиста для греков), и его сестры Сешат (Шампольон ее называл «la déesse Saf, compagne de Thoth» — богиня Саф, подруга Тота), покровительницы архивов. Рельефы изображают также участников свиты, сопровождающей то и другое божество: паредр Тота представляет собой чувство зрения и увенчан огромным глазом; спутник Сешат — слух, и он увенчан ухом, а кроме того, несет принадлежности для письма, «comme pour écrire tout ce qu’il entend» (как будто чтобы записывать все, что слышит). «Je me demande, — продолжает Шампольон в длинном письме, написанном в Фивах 18 июня 1829 года, — s’il est possible de mieux annoncer, que par de tels bas- reliefs, l’entrée d’une bibliothèque?» (Спрашивается /…/ можно ли лучше, чем с помощью подобных барельефов, обозначить вход в библиотеку?) («Lettres et Journaux», под ред. Hermine Hartleben, II, Paris 1909, p. 324). Тем не менее чуть позже он констатировал, снова сравнив текст Диодора с остатками памятника: «la salle de la bibliothèque est presque entièrement rasée» (зал библиотеки почти совершенно стерт с лица земли) (p. 327).

После Шампольона многие пытались отыскать какой-либо след пресловутой библиотеки внутри мавзолея, или хотя бы уточнить ее местоположение, основываясь на Диодоре и разрушающихся остатках, все еще видных на поверхности. Итоги оказались весьма скромными, разве только какие-то следы вроде бы намечались вне мавзолея. Карл Рихард Лепсиус, ученик Роселлини, автор книги «Denkmäler aus Aegypten und Aethiopien» (1849—1859), обнаружил к юго-западу от дворца Рамзеса гробницы двух «библиотекарей», которые счел восходящими к эпохе Рамзеса II, а потому связал с библиотекой, «описанной, — как он выразился, — Диодором». Лепсиус представлял себе большую, богатую библиотеку, к которой даже были приставлены библиотекари. Мнение о том, что «священная библиотека», упомянутая Диодором, занимала целое крыло мавзолея — то есть несколько залов, — все более укреплялось и становилось непререкаемым. Такие сведения можно встретить и в популярных публикациях, пользующихся большим успехом, например в книге египтолога и романиста Георга Эберса «Египет».

Годы спустя Дж.Э. Квибелл, проводивший раскопки в Фивах в 1895—96 гг. для «Egyptian Research Account», отчаянно разыскивал остатки папирусов рамессеума: велико же было его разочарование, когда он обнаружил всего лишь какие-то мелочи.

Квибелл составил новый, тщательно выверенный план Рамессеума, в котором отделил, между прочим, немногие сохранившиеся стены (обозначенные темными линиями) от предполагаемых (рис. 4). На основании этого плана и дальнейшего изучения памятника Годфруа Гуссенс («Chronique d’Egypte», июль 1942 г., p. 182) предлагает более обстоятельное описание местоположения священной библиотеки: «Ensuite venait un promenoir, — пишет он, следуя за Диодором, — et de nombreuses chambres, servant entre autre de cuisines» (Далее следовал перистиль /…/ и многочисленные комнаты, служившие, помимо всего прочего, кухнями). В действительности этот перистиль («promenoir») в конце концов упирается — в реконструкции Гуссенса — в три смежные комнаты, которые тот называет «petites hypostyles» (маленькие гипостили):

В первой находился рельеф с приношением минералов, во второй — библиотека. Но очень скоро первая комната превращается в «promenoir», а библиотека занимает как вторую, так и третью залу: «A la suite de ce promenoir on trouvait la “bibliothèque”, donc la deuxième petite hypostyle: l’officine de l’âme et une salle où le roi était figuré présentant des offrandes à Osiris et à tous les dieux de l’Egypte /…/ Cette salle contigue à la bibliothèque» — Так библиотека становится единственно залом №2, — «salle très riche, contenant 20 lits ecc.» («Сразу за этим перистилем находилась “библиотека”, то есть второй маленький гипостиль: комната для души и зал, где царь был изображен приносящим дары Осирису и всем богам Египта /…/ Этот зал, смежный с библиотекой /…/ зал очень богатый, включающий 20 лож…»).

Прежде всего, об этой «смежной зале» сначала говорится, что там находится рельеф, изображающий фараона, приносящего жертвы всем богам, а после — что там стоят двадцать триклиниев: Диодор, напротив, ясно обозначает, что рельеф с жертвоприношением фараона всем богам предшествует залу с триклиниями и следует за библиотекой. Такое искажение данных, обозначенных у Диодора, особенно бросается в глаза, если учесть, что именно от этой части мавзолея почти ничего не осталось: «La dernière partie du temple est détruite, — замечает по этому поводу Гуссенс, — on ne peut donc mettre le texte de Diodore en rapport avec la disposition réelle» («Последняя часть храма разрушена /…/ значит, невозможно сопоставить текст Диодора с реальным положением»).

Но есть еще кое-что. Шампольон уточнял в письме из Фив, что рельеф с жертвоприношением фараона всем богам находится на стене, отделяющей зал 1 от зала 2 (p. 327). Этим опровергается мнение Гуссенса, который препровождает этот рельеф в зал с триклиниями (зал 3). С другой стороны, если тот же Шампольон помещает над косяком двери в зал 2 рельеф, по всей видимости, изображающий фараона подносящего минералы (это подтверждает и описание Гуссенса, который, правда, устанавливает этот рельеф в зале 1), возникает вопрос, где же все-таки находилась библиотека — ведь, согласно Диодору, она располагалась между двумя рельефами. Ощущение, будто, начиная с перистиля, Диодорово описание совершенно фантастическое, ярче всех проявилось у Филиппа Дершена («Le tombeau d’Osymandyas», «Nachrichten der Akademie der Wissenschaften zu Göttingen», 1965, pp. 165-171). Согласно Дершену, описание, приводимое у Диодора, обязано — то ли целиком, то ли частично — воображению информаторов, которые сопровождали Гекатея во время его визита; возможно, то было, пишет он, описание «théorique» (p. 166), выстроенное по религиозной модели так называемого «дома жизни» (о его назначении до сих пор продолжаются споры); так или иначе, заключает он, священную библиотеку следовало бы искать в боковом крыле Рамессеума, а «перистиль» представлял бы собой галерею, выходящую вовне. Эту гипотезу приняли немногие.

Рис. 3. Рамессеум в Фивах. План Жоллуа и Девильера

Рис. 4. План Рамессеума. Реконструкция Квибелла

Рис. 5. Местонахождение библиотеки Рамессеума: 1 — гипотеза Хелка; 2 — гипотеза Вессецкого; 3 — зал с колоннами

Хелк смело переводит συνεχεῖς δὲ ταύτῃ как «в этом пространстве, предназначенном для библиотеки» (располагались рельефы) (p. 74). Этот перевод, хотя и неверный, не был новым: как Жоллуа и Девильер (p. 276), так и Дершен (p. 168) понимали данное место сходным образом. Вессецкий не следует этому дерзновенному переводу и дает нам понять, что слово συνεχής означает «поблизости», а не «внутри»; соответственно, рельефы должны находиться снаружи; он, однако, не делает из этого необходимых выводов о топографии библиотеки.

Этот тезис впоследствии был отставлен, и современный исследователь Рамессеума, Райнер Штадельманн (в статье «Рамессеум» «Lexicon der Aegyptologie», V, 1983, pp. 94 и 98), возвращается к зальчикам, указанным Шампольоном, — предполагая, однако, что библиотека располагалась в гипостиле №1, — не скрывая между тем тот факт, что скорее всего они не имели с библиотекой ничего общего, а были обычными «помещениями для священной ладьи». От библиотеки не осталось следа, Утверждали чуть раньше (1974) Жан-Клод Гойон и Хасан Эль-Ашири в VI томе первой «достоверной публикации» о Рамессеуме (Каир, 1974, pp. I-III). Убранство зала R — его Шампольон назвал «la salle des livres» (зал книг) — целиком посвященное жертвоприношениям разным божествам, указывает на его подлинное назначение: его следовало бы определить, исходя из явной религиозной символики, Как «la salle des litanies» (зал молитв).

Таким образом, дискуссия вернулась к исходной точке, но уже без той веры, какая одушевляла Шампольона, когда он уверенно и окончательно определил местоположение библиотеки благодаря рельефам над косяками дверей. Странно, что не прозвучал должным образом тот факт, что не осталось и следа от надписи «Место, где излечивается душа» над косяком той двери, которая — запечатлев образы Тота и Сешат — должна была бы вести в «библиотеку». Находились и такие, кто, как Хелк, несмотря на отсутствие таковой надписи на сохранившихся руинах, начали задаваться вопросом, какое египетское слово соответствует греческой формуле, приведенной Диодором.

Короче говоря, как много лет назад написал Фриц Милкау в «Handbuch der Bibliothekswissenschaft» (III, 1, 1955, pp. 10-11), «библиотека Рамессеума не желает быть найденной». Милкау не ставил под сомнение существование «священной библиотеки», даже выдвигал гипотезу, будто то была «храмовая библиотека», и возможно, что во многих других храмах существовали такие же. Тем не менее он скрупулезно перечислял предыдущие неудачные исследования и называл маленькую библиотеку (о ней мы сейчас расскажем) при храме Гора в Эдфу «единственной египетской библиотекой, в существовании которой нельзя усомниться».

Зато Карл Вендель, привыкший доверяться традиционным данным, был склонен отмести продиктованные благоразумием сомнения Милкау. «Сведения, приведенные Диодором, — пишет он в обобщающей статье для “Reallexicon für Antike und Christentum”, — не могут быть подвергнуты сомнению только потому, что невозможно с точностью определить, среди развалин мавзолея в окрестностях Фив, где именно находилась библиотека». Можно заметить, что сам вопрос поставлен неверно, поскольку, как мы знаем (см. ранее, гл. XIV), описание Диодора было недопонято: Диодор говорит не о библиотечном зале, но о «полке» (βιβλιοθήκη) вдоль перистиля.

Далее Вендель проводит параллели с храмом Гора в Эдфу.

Вестибюль храма Гора, — пишет он, — включавший в себя также и встроенную библиотеку («Bibliothek-Einbau»), был, несомненно, расширен при Эвергете II Фисконе, но здание в целом и при Птолемеях должно было соответствовать плану предшествующей постройки древних египтян. В надписи на стенах маленькой комнаты перечисляются книги, подаренные царем, всего тридцать семь названий, а две небольшие ниши в стене позволяют предполагать, что именно там находились полки для свитков; изображение богини Сешат окончательно указывает на предназначение комнаты (II, 1954, столбец 232).

Он ищет указаний на библиотечный зал, а сам приводит пример библиотеки, состоящей из полки, помещенной в стенную нишу.

Расположение библиотеки в храме в Эдфу позволяет также понять выражение Диодора (I, 49, 4), согласно которому библиотека в перистиле Рамессеума — ὁμότοιχος (смежная) с залом триклиниев. В храме в Эдфу и в самом деле две «библиотеки» — то есть две ниши, где когда-то размещались полки, — встроены в стену, разделяющую большой зал при входе и следующее помещение (рис. 6, а и b). Эта разделяющая стена состоит из шести межколонных пространств, в середине которых прорезаны окна. В эти стены и была встроена «библиотека» (от нее и в самом деле осталось две ниши), а каталог свитков красовался на внешней стене (Ханс Вольфганг Мюллер «Архитектура древнего Египта», в: С. Ллойд, X.В. Мюллер, Р. Мартин «Доримская средиземноморская архитектура», итал. перевод, Electa editrice, Милан 1972, pp. 172-173). Следовательно, «библиотека» храма в Эдфу тоже ὁμότοιχος — как определяет Диодор библиотеку Рамессеума — по отношению к большому залу-гипостилю, и в то же время это — стена, в которую встроена библиотека. Такой смысл и вкладывает Диодор в выражение, которое употребляет по поводу «священной библиотеки» и того, что она ὁμότοιχος относительно зала триклиниев.

Обе «библиотеки» — та, что в храме Гора в Эдфу, и та, что в Рамессеуме, — имеют, скорее всего, сходные структуру и функции, если учесть удивительную повторяемость подобных архитектурных планировок. Не зря Милкау настаивал на понятии «Tempel-bibliothek» как непременного атрибута храма. Именно поэтому, потому, что речь шла более всего о свитках, относящихся к культу, их не могло быть сколько угодно. Возле ниши в храме Гора перечисляются тридцать семь заглавий: это дает представление о масштабах. Нет смысла, даже под этим углом зрения, предполагать библиотечный зал или, того пуще, библиотеку, состоящую из нескольких залов.

Храм Гора в Эдфу был при Птолемеях совершенно перестроен, но согласуясь с первоначальным планом. То, что такой памятник, как мавзолей Рамзеса, одно крыло которого было изнутри настолько похоже на Мусей, мог послужить моделью для архитекторов, работавших над царским комплексом Птолемеев, представляется явлением аналогичным и весьма вероятным. Это согласуется также с идеей смешения с побежденными, которую первым внедрил сам Александр, начавший строительство царского комплекса (Диодор, XVII, 52, 4). Разве не очевиден выбор — принять модель архитектуры фараонов, в особенности ту, в которой существует связь царский дворец — библиотека — Сома?

Рис. 6. План храма Гора в Эдфу

10 «Сома» Рамзеса

Что до «Сомы» Рамзеса, то из той тайны, которая ее окружает, становится ясно, что тело фараона находилось в каком-то секретном месте. Тайна царских захоронений не удивляет. Диодор сообщает о других подобных случаях, связанных с какими-то другими причинами. Например, описав, скольких человеческих сил и труда стоило строительство пирамид, он замечает:

Хотя оба царя /Хеопс и Хефрен/ велели выстроить их как свои гробницы, ни тот, ни другой не был там погребен. На самом деле народ, из-за страданий, какие он претерпел во время строительства, и по причине жестокого и неистового нрава этих правителей, был полон гнева и угрожал растерзать их тела в клочья и выбросить из гробниц на поругание. Поэтому оба велели похоронить себя тайно, в некоем скрытом месте. (I, 64, 4-6)

Опасность осквернения гробницы была для фараонов истинным наваждением. Тот же Диодор описывает ритуал, совершающийся после смерти фараона и имеющий явную связь с теми процедурами, которым должно подвергнуться тело. После ряда подготовительных операций тело приносят ко входу в гробницу (очевидно, речь идет о гробницах, вырубленных в камне, в так называемой Долине царей), и там происходит «оценка» деятельности покойного. Любой желающий может свободно высказать свои претензии. Если хвалы, расточаемые жрецами, кажутся преувеличенными или лживыми, присутствующие криками выражают свое недовольство.

Случалось даже, — продолжает Диодор, — что многие правители, именно из-за отрицательного мнения, высказанного присутствующим на церемонии народом, лишались подобающего (ἐμφανοῦς) и законного погребения. Потому многие правители предпочитали вести себя хорошо, в частности и из страха, что после смерти тело их будет осквернено, и обвинительный приговор заклеймит их навеки. (I, 72, 6)

Поэтому нет ничего удивительного в том, что относительно Рамзеса имеется единственная в своем роде возможность выбора: верить тому, что жрецы «открыли» Гекатею (и что он со всей осторожностью поведал: «похоже, что тело царя было погребено здесь», то есть в Рамессеуме, в зале триклиниев); или принять как данность существование, вполне вероятное, гробницы Рамзеса в Долине царей (гробница №7).

«Кажется, — так выражается Гекатей/Диодор, — что он был похоронен здесь» (ἐν ᾦ δοκεῖν καὶ τὸ σῶμα τοῦ βασιλέως ἐντετάφθαι). Выражение, которое он употребляет, не обязательно указывает на то, что в момент встречи Гекатея с жрецами тело фараона все еще находилось там. Сразу вслед за тем он говорит о «гробнице», но сама фраза, в которую включено это слово, порождает сомнения. «Через помещения /расположенные вокруг залы триклиниев/ можно было подняться к гробнице в целом (πρὸς ὅλον τὸν τάφον)». Последние слова, которые я пометил курсивом, не очень ясны. Еще менее понятны они в переводе Дершена (с. 167: «à tout le tombeau» — «ко всей гробнице») или в затейливом переложении Жоллуа и Девильера (с. 277: «le lieu qui est véritablement construit en tombeau» — «место, которое на самом деле было построено в качестве гробницы»), Ф. Гертлейн предложил для πρὸς ὅλον такой вариант перевода: «к вершине гробницы».

Между тем смысл описания ясен. Надгробный памятник установлен на крыше зала триклиниев (там, на крыше, — золотой круг). Туда можно было подняться по пандусу, который проходил по помещениям, расположенным вдоль зала. Такой павильон, установленный на крыше, куда ведут две лестницы, до сих пор хорошо сохранился в храме Хатхор в Дендере. Прославленный пример, много раз описанный в греческих (Геродот, Диодор, Страбон) и римских (Плиний, Помпоний Мела) источниках, — это так называемый «Лабиринт» возле Меридова озера. Там, «поднявшись на крышу» (ἀναβάντα ἐπὶ τὸ στέγος), говорит Страбон (XVII, 37), и пройдя через ряд помещений, можно было достигнуть «строения в форме пирамиды с квадратным основанием, которая и представляет собой надгробный памятник» правителя (его Страбон называет родовым именем Исмандес, которое может значить как Мемнон, так и Озимандия). Диодор также (I, 61 и 66) упоминает вкратце об этом лабиринте. Источником послужил Геродот (II, 148), выказавший непосредственное знакомство с большей частью здания: он говорил о тысячах комнат. Но даже в этом случае указания на истинное местонахождение гробницы противоречивы. Согласно Страбону, она располагалась в пирамиде; Геродоту, напротив, было сказано, что «правители и священные крокодилы» погребены в подземных залах, и именно поэтому до них нельзя добраться.

В описании, по необходимости сжатом, представленном Геродотом, говорится о бесконечной череде зал, портиков, атриев; здесь тоже своды помещений — каменные, а внутренние стены покрыты фигурами; каждый атрий окружен колоннами. Базовая модель всегда одна и та же: в случае «Лабиринта» она до крайности расширена, однако обманный принцип чередования одинаковых зал тот же самый. Так устроен и Рамессеум. Оба они — лабиринты, предназначенные, помимо всего прочего, для того, чтобы скрыть мумифицированное тело царя.

«МЕСТО, ГДЕ ИЗЛЕЧИВАЕТСЯ ДУША»

«Ка» — это «жизненная сила», или, если угодно, «душа», правителя. Подобная «сила», отпущенная ему, как и богам, и немногим из смертных, призвана — согласно религиозным представлениям египтян — поддерживать фараона живым после смерти (П. Каплони, статья Ка в «Lexikon der Aegyptologie», III, 1980, col. 276). В египетских мавзолеях для нее, как правило, предназначено помещение, тесно связанное с Sancta sanctorum. В Рамессеуме Ка вероятнее всего обитает в зале триклиниев.

Это можно вывести из той надписи, по поводу которой ведется столько споров: Ψυχῆς ἰατρεῖον. В самом деле, если ἰατρεῖον — «officina medici, locus ubi medicus artem suam exercet» («мастерская медиков, место, где медики занимались своим искусством») («Thesaurus Graecae Linguae»), а ψυχή — это перевод «Ка», следует думать, что слова ψυχῆς ἰατρεῖον обозначают именно обиталище, или, скорее, «кабинет», место, где действует Ка.

С другой стороны, если в Рамессеуме от стены-библиотеки ведет проход в зал триклиниев, надпись ψυχῆς ἰατρεῖον можно понять уже не как указание на расположенные под ней полки, но отнести ее к смежному с ней залу: именно — залу триклиниев. Он и есть «кабинет Ка» в Рамессеуме. Речь идет о душе (Ка) Рамзеса, а не о благотворном влиянии, какое оказывают на душу человека хорошие книги, как последнее время полагали ученые, вообразившие, будто в Рамессеуме имеется библиотечный зал, над входом в который высечена эта надпись.

В «зале Ка» («maison de l’âme», как это определил Г. Масперо) обычно стоит статуя, изображающая покойного царя. Именно это мы и наблюдаем в зале триклиниев. Не зря и Диодор сообщает, упоминая о нем: «кажется, царь был похоронен здесь».

11 Кадеш

Трудно поверить, будто жрецы, сопровождавшие Гекатея во время его визита в Рамессеум, в самом деле говорили о непокорных бактрийцах, стоя перед барельефом, изображавшим битву при Кадеше (Диодор, 1, 47, 6). Помимо всего прочего, рельеф снабжен объяснительными надписями, благодаря которым было еще проще идентифицировать изображенную сцену. К счастью, Ф. Якоби в сборнике фрагментов из Гекатея указал на упоминание бактрийцев как на трудное место («Die Fragmente der griechischen Historiker», Nr. 264 F 25 /p. 33, строка 32/).

Знаменитая, выдающаяся победа Рамзеса II над хеттами, одержанная в пятый год его правления (а потому датированная, согласно расчетам Эдуарда Мейера («Geschichte des Altertums», II, 1, Berlin, 1928, p. 462), 16-м мая 1294 г. до н.э., хотя по другим хронологиям эта битва произошла еще раньше), — событие военной истории, получившее широкий резонанс не только во время правления Рамзеса II, но, может быть, и во весь период «Нового царства». Это событие было воспето в так называемой «египетской Илиаде», поэме, приписываемой Пентауру, писцу, чье имя стоит в конце текста. «Был я один, и никого не было рядом со мной» — такие слова вкладывает поэт в уста фараону в переломный момент битвы. Эти слова Рамзес повелел многократно высечь на архитраве храма Аммона, а важнейшие эпизоды битвы повторялись, до назойливости, во всех храмах, выстроенных фараоном (Мейер, pp. 460-461) помимо Рамессеума: в Абу-Симбеле, Луксоре, Абидосе и т.д. (Мейер, p. 502, подсчитал, что сохранилось по меньшей мере шесть изображений). В частности, в скальном храме в Абу-Симбеле изображения побежденного противника сопровождаются выверенным комментарием — фразами, которые частично повторяются и в рельефе Рамессеума (Мейер, p. 460, сноска 2). В храме Рамзеса в Луксоре можно безошибочно различить, в изображениях, добрую дюжину разных народов (семитов, бедуинов, хеттов и т.д.) — и все они неизменно побеждаются войсками Рамзеса.

Разумеется, совсем другое дело — запредельное хвастовство со стороны фараонов XIX династии, будто бы они распространили свою власть до Индии и Бактрии. Тексты, повествующие об этом, строго говоря, не слишком ясны; они восходят к одному и тому же периоду: посещению Египта Страбоном (25—20 гг. до н.э.) и Германиком (19 г. н.э.). Страбон говорит об этом сразу после описания Мемнониума и его необычайных акустических свойств, по поводу которых он высказывает сомнения, не морочат ли ему голову. «Выше Мемнона, — пишет он, — находятся гробницы царей, вырубленные в пещерах, числом около сорока /речь идет в самом деле о Долине царей, насчитывающей 58 гробниц/: эти постройки, великолепно сделанные, достойны того, чтобы их видели» (XVII, 1, 46). Далее следует не очень ясное указание: «в гробницах» (ἐν δὲ ταῖς θήκαις, читаем мы в старинных рукописях)

на некоторых обелисках имеются надписи, свидетельствующие о богатстве правителей тех времен, о том, что владения их простираются до скифов, бактрийцев, индийцев, до нынешней Ионии; о суммах налогов и о численности войска, достигающем миллиона человек.

Йорген Зега, датский археолог, живший в Риме незадолго до наполеоновских войн, в работе «De origine et usu obeliscorum» (датируемой 1797 г.) предложил поменять, следом за гуманистом Антонио Манчинелли, θήκκαις (гробницы) на Θηβαις (Фивы) (p. 169), ибо невозможно вообразить, чтобы обелиски высотой 23 метра — как обелиск Рамзеса II, установленный в 1833 г. на площади Согласия в Париже, — высились бы в гробнице, вырубленной в камне. Предложение было принято Г. Крамером (1844) и А. Мейнеке (1852) в соответствующих изданиях Страбона, что основывается на почти неизбежной путанице между β и κ в письме строчными буквами IX-X веков.

Но если эти обелиски не имеют отношения к царским гробницам, хотя Страбон и помещает их большей частью «в Фивах», закономерен вопрос, к каким «правителям тех времен» относятся надписи. В этой связи можно вспомнить, что ряд надписей времен Птолемеев — не только греческих, но зачастую и иероглифических — содержат сведения, аналогичные описанным Страбоном, то есть приводят невероятные данные о безграничных владениях Птолемеев. Такова, например, надпись, найденная, по-видимому, на окраинах царства, так называемая «хвалебная надпись» Птолемею III Эвергету (известная по копии, сделанной в VI в. н.э. Космой Индикоплевстом). Вот как Эвергет в этом официальном тексте указывает широту своих владений:

Все земли до Евфрата, Киликия, Памфилия, Иония, Геллеспонт, Фракия /…/ Покорив всех монархов этих стран, перешел Евфрат и прошел Месопотамию и Вавилон, Селевкию, Персию и Мидию до самой Бактрии, и всех себе покорил, и вывез в Египет все, что ранеенаграбили персы. («Orientis Graeci Inscriptiones Selectae», под ред. Вильгельма Дитенбергера, I, №54, pp. 86-87.)

Разумеется, все это никак не подтверждается историей. «Laudes tralaticiae» (восхваления обычные), как определял это Дитенбергер, следуя за выражением Дж.П. Магаффи в «The Empire of the Ptolemies» (p. 126): их находят во множестве, они почти одинаковы, полностью или частично, хотя могут относиться и к двум предшественникам Эвергета. В самом деле, о первом Птолемее еще до того, как он официально стал царем, иероглифическая надпись 310 г., опубликованная Г. Бругшем в «Zeitschrift für aegyptische Sprache» (9, 1871, p. 1), гласит, в частности, что он вывез из Персии все статуи и священные книги, похищенные персами. Забавно, как это возвращение ценностей повторяется от монарха к монарху: Эвергет тоже приписывает себе эту заслугу в надписи из Таниса, в так называемом «Канопском декрете», тоже двуязычном (OGIS, n. 56, p. 99).

Разумеется, следует иметь в виду, что подобная работа по реконструкции египетских храмов действительно имела место (ранее мы уже упоминали о столь известном случае, как храм Гора в Эдфу): эта деятельность неизбежно привела к птолемеевским наслоениям на древние египетские структуры. Это относится, например, к святилищу Александра Великого в храме Луксора. Все это помогает лучше понять, каким образом сложилось нечто вроде уподобления между мифическим фараоном Сезострисом (есть несколько версий по поводу его идентификации) и Александром: «он полонил, — пишет Диодор о Сезострисе, — не только земли, подвластные Александру Великому, но и народы, в земли которых Александр не вторгался» (I, 55, 3). Обычай похваляться царством, неизмеримо большим, нежели в действительности, Птолемеи тоже заимствовали непосредственно у фараонов (А. Wiedemann «Aegyptische Geschichte», Gotha 1884, p. 29).

В нескончаемом «Канопском декрете» уточняется также, какой короной следует увенчивать статуи Береники (той самой, со знаменитыми волосами): «весьма отличной, — отмечается там, — от короны, предназначенной для статуй ее матери» (OGIS, n. 56, строки 61-62). Приходит на ум тройная корона, которой увенчана мать Рамзеса II в Рамессеуме (Диодор, I, 47, 5). Перед нами, таким образом, настоящий процесс самоидентификации Птолемеев со стилем поведения и царскими регалиями, характерными для фараонов. На эту самоидентификацию указывает и сходство планов Мусея и Рамессеума.

То, о чем поведал Германику старый египетский жрец, во многом совпадает с сообщением Страбона; более того, в нем тоже встречается имя «Рамзес»:

…посетил Германик и величественные развалины древних Фив. На обрушившихся громадах зданий там все еще сохранялись египетские письмена, свидетельствующие о былом величии, и старейший из жрецов, получив приказание перевести эти надписи, составленные на его родном языке, сообщил, что некогда тут обитало семьсот тысяч человек, способных носить оружие, что именно с этим войском царь Рамсес овладел Ливией, Эфиопией, странами мидян, персов и бактрийцев, а также Скифией и что, сверх того, он держал в своей власти все земли, где живут сирийцы, армяне и соседящие с ними каппадокийцы, между Вифинским морем, с одной стороны, и Ликийским — с другой. Были прочитаны надписи и о податях, налагавшихся на народы, о весе золота и серебра, о числе вооруженных воинов и коней, о слоновой кости и благовониях, предназначавшихся в качестве дара храмам, о том, какое количество хлеба и всевозможной утвари должен был поставлять каждый народ, — и это было не менее внушительно и обильно, чем взимаемое ныне насилием парфян или римским могуществом.^[5]

Родовое имя «Рамзес» этот запоздалый наследник жреческой мудрости привел попросту затем, чтобы придать больше достоверности своему рассказу (F.R.D. Goodyear «The Annals of Tacitus» II, Cambridge 1981, p. 383). Такой путаник, как Maнефон, отождествлял Рамзеса II с мифическим Сезострисом. Его вспоминает во времена Тацита Иосиф Флавий в своей ученой полемике «Против Апиона» (I, 98). Сезострису приписывались — как мы уже знаем — завоевания еще более великие, чем завоевания Александра (Диодор, I, 55, 3). Но в том, что касается идентификации столь далеких, порой смутных правителей, ученые продвигались ощупью и высказывали осторожные суждения. «Если Исмандес — это Мемнон, — пишет Страбон, — значит, Мемнониум — его творение, так же, как и храмы в Абидосе и Фивах» (XVII, 1, 42). Возможно, информаторы Гекатея, практически современники Манефона, судили об этих сложных материях достаточно путано: в лучшем случае то были жрецы, подобные тому же Манефону. Тем не менее вряд ли исторические сведения о битве при Кадеше могли быть утрачены настолько основательно, чтобы кто-то мог перенести ее в Бактрию, в далекий Афганистан, где проходила одна из границ, каких достиг Александр в своих завоевательных походах.

12 Страбон и история Нелея

Воссоздавая судьбу писаний Аристотеля (ранее, главы VI и X), требуется высказать суждение по поводу обстоятельного рассказа Страбона (XII, 1, 54). Сведения о том, как ученый Тираннион завладел подлинными свитками, принадлежавшими Апелликонту, («обхаживая библиотекаря» Суллы) восходят к самому Тиранниону, учеником которого был Страбон, рассказавший эту историю. В этом смысле высказался, не вдаваясь в подробности, Карл Вендель в словарной статье «Тираннион» в «Pauly—Wissova» (колонка 1813, 42). Страбон был в Риме в 44 г. до н.э. и прибыл туда двадцатилетним; он также был земляком Тиранниона, поскольку происходил из Амасии, а Тираннион — из Амиса. Надо думать, что к Тиранниону восходит и суждение о скверном качестве списков, заказанных римскими книготорговцами, дабы обеспечить себе «экземпляры для продажи» («они даже не проводили никакой сверки»), и уничижительный отзыв об издательской работе, проделанной в свое время Апелликонтом (его издание, подготовленное до 86 г., было, по-видимому, известно немногим), и вообще осуждение всех работ по переписке, проводившихся книготорговцами, как в Риме, так и в Александрии. Мир александрийских книжников и эрудитов Тираннион знал неплохо, хотя и косвенно, через своего учителя Дионисия Фракийца, который сформировался в школе Аристарха. Можно задаться вопросом, не восходит ли к Тиранниону и ироническое суждение о том, как попортились свитки Апелликонта при доставке их в Рим (фраза «очень помог в этом также и Рим» может быть воспринята в ироническом ключе).

Хорошо известно, что мнения ученых относительно достоверности рассказа Страбона расходятся. Однако же то, что приведенные им сведения восходят, как представляется, к Тиранниону, свидетельствует в пользу тех, кто Страбону доверяет. Подтверждает это и указание Посидония (у Афинея, V, 2146) на то, что Апелликонт приобрел «библиотеку Аристотеля»: это — авторитетное подтверждение немаловажной подробности рассказа Страбона. Посидоний — великолепный свидетель, и потому, что он, как современник, хорошо знал обстоятельства: куда попали в конце концов свитки Нелея, и благодаря его профессиональному интересу к судьбам столь важной коллекции философских трудов. В этом плане важным является также и свидетельство, весьма развернутое, такого ученого, как Плутарх («Жизнеописание Суллы», 26), который — не будем об этом забывать — располагал непосредственными сведениями о многих философских произведениях после Аристотеля (и современных ему, и более ранних), и в них, надо думать, имелись отсылки к этой коллизии, наложившей отпечаток на развитие послеаристотелевской греческой мысли.

Свидетельство, по-видимому независимое, о роли Апелликонта можно обнаружить в арабском списке произведений Аристотеля, получившем название «списка Птолемея-философа». Он приводится, с заглавиями по-арабски и по-гречески, в «Истории мудрецов» Ибн аль-Кифти. Самое аккуратное издание этого текста приведено в работе Ингемара Дюринга «Aristotle in the Ancient Biographical Tradition» (Гётеборг 1957, pp. 21-231). Там, под номером 92, значится заглавие: «Вот книги, обнаруженные в библиотеке человека по имени Апелликонт (Абликун)».

В его работе приводятся еще два списка произведений Аристотеля: составленный Диогеном Лаэртским (V. 22-27) и приложенный к так называемой «Vita Menagiana» (Дюринг, pp. 81-89).

О происхождении этих списков мы имеем единственное неопровержимое свидетельство, данное Плутархом в главе 26 «Жизнеописания Суллы». Плутарх сообщает, что, в конечном итоге, издание произведений Аристотеля, которые прибыли в Рим вместе с добычей Суллы, предпринял Андроник Родосский; он же «составил каталоги, ныне имеющие хождение». Относительно Андроника мы узнаем от Порфирия, что он «разделил на трактаты (εἰς πραγματείας) произведения Аристотеля и Теофраста, собирая в едином месте сходные темы» («Жизнь Плотина, 24»). Этот метод весьма близок к пинакографическому. Порфирий сравнивает свое исследование творчества Плотина с трудами Андроника:

Так же точно и я, располагая пятьюдесятью четырьмя книгами Плотина, разделил их на шесть эннеад, радуясь тому, что достиг, вместе с именем эннеады, совершенного числа шесть; каждой эннеаде я предназначил собственную тематику, и свел их воедино, поставив вперед более простые вопросы. В самом деле, в первой эннеаде содержатся следующие писания /…/; во второй собраны трактаты о физике, и т.д.…

Таким образом, тематическая группировка и составление каталогов тесно связаны между собой.

Поскольку для Плутарха, через век после Андроника, каталоги Андроника являются действующими, не приходится сомневаться в том, что сохранившиеся списки, в той форме, в какой они дошли до нас, восходят в определенной степени к спискам Андроника или по меньшей мере в значительной степени от них зависят. Возможно, больше всего это касается «списка Птолемея», что выявил Поль Моро в своей работе 1951 г. «Les listes anciennes des ouvrages d’Aristote». Моро подчеркнул различие между списками Диогена и «Vita Menagiana», восходящими, по его гипотезе, к Аристону, с одной стороны, и списком Птолемея, ближе стоящим к Андронику, с другой.

Понятно, что над такими текстами, как перечни, работать трудно, ибо они подвергаются добавлениям и сокращениям более, чем тексты любого иного рода. Не случайно три сохранившихся перечня трудов Аристотеля отличаются прежде всего объемом: «менагианский» перечень, например, непосредственно восходящий к списку Исихия Милетского (VI в. н.э.), включает в себя, помимо пунктов, указанных у Диогена, приложение, в котором приводятся еще кое-какие трактаты (в частности, «Метафизика»). Но Моро утверждает, будто может доказать, что в каталоге Диогена имеется лакуна, которую можно заполнить, как раз включив заглавие «Метафизика». Подобные доводы, несомненно, сужают доказательную базу гипотезы Моро о происхождении первых двух перечней от работы Аристона Кеосского, который преподавал в Ликее в конце III века до н.э. (pp. 243-247).

Выводы, какие Моро сделал из своей гипотезы, очевидны. Если перечень, который лег в основу перечня Диогена и перечня из «Vita Menagiana», в самом деле принадлежит Аристону, будет опровергнут тезис длительного скрытого бытования в устной передаче незаписанных трактатов, таких, как та же «Метафизика», и рассказ Страбона утратит значение. Если, напротив, признать — не преуменьшая вклад Аристона, — что с какого-то момента и далее определяющей стала (о чем говорит и Плутарх) систематизация, предложенная Андроником вследствие того, что «всплыли» неизвестные доселе творения Аристотеля, рассказ Страбона не теряет своей достоверности.

Во всяком случае, не следует с самого начала пренебрегать фактами, которые заставляют нас принципиально усомниться в том, что произведения, приведенные в существующих перечнях, были на самом деле доступны. Перечни заглавий могут сознательно, механически воспроизводиться также и в отсутствии (или независимо от отсутствия или присутствия) соответствующих произведений или данных об их действительной сохранности. Таковы, если привести пару примеров из множества возможных, внушительные списки, касающиеся текстов Теофраста (V, 42-50) или Демокрита (IX, 46-49), скопированные Диогеном Лаэртским. Диоген переписывал перечни из своих источников, хотя, возможно, эти произведения уже не существовали (работы Демокрита давно были утрачены) или имелись в наличии лишь частично. Данное наблюдение относится и к переписчикам, продолжавшим копировать труд Диогена на протяжении Средних веков. Относительно передачи античных перечней можно представить себе аналогичную ситуацию. В особенности это касается перечня трудов Аристотеля: несомненно, что с того момента, как Нелей отправился в Скепсис со своими книгами (а может, даже и раньше), в школе перипатетиков составили список всех этих материалов; от подобных перечней, необходимых в научной практике, могла произойти пинакография, которой необязательно соответствовали книги, имевшиеся в наличии.

Более всего, как кажется, противоречит рассказу Страбона факт, приведенный Афинеем в начале «Пирующих мудрецов». К сожалению, в данном случае мы располагаем не полным текстом, а кратким изложением, в котором, по подсчетам, исходный текст сокращен в среднем на 40 процентов. Передавая достопамятные беседы, имевшие место в доме его друга и покровителя, римского всадника Ливия Ларенсия, Афиней тотчас же сообщает читателям о самом ценном достоянии этого богатейшего римлянина: неисчислимой библиотеке, «располагающей, — как он пишет, — старинными греческими свитками, которых было у него больше, нежели у тех, кем восхищаются за количество книг». Затем он приводит перечень этих прославленных владельцев библиотек:

Поликрат Самосский и Писистрат, тиран Афинский; Эвклид, тоже афинянин, и Никократ с Кипра; кроме того, царь Пергама, поэт Еврипид, философ Аристотель; и Теофраст, и Нелей, который хранил книги двух последних; у оного Нелея мой царь Птолемей, по прозванию Филадельф, приобрел все книги и перевез их в прекрасную Александрию вместе с теми, что происходили из Афин и с Родоса. (I. ЗА)

Моро отметил, что «здесь Афиней говорит о людях, собиравших книги и владевших крупными библиотеками», а потому «в данном контексте указание на то, что Нелей продал книги Аристотеля, должно относиться к книгам, которые Аристотель приобрел для своей библиотеки», не обязательно к тем, которые он сам написал («Der Aristotelismus bei den Griechen», I, Берлин, 1973, p. 13, сноска 29). На основании этого сообщения и интерпретации Моро говорилось (см. ранее, глава VI) об «обмане» Нелея, который продал посланцам Птолемея именно такие «книги Аристотеля».

По всей вероятности, — продолжает Моро, — Нелей большей частью продал Филадельфу не книги Аристотеля, а книги, которые собрали Аристотель и Теофраст. Мы не знаем, были ли в их числе списки с произведений того и другого философа. Мы знаем только, что среди книг, которые Нелей оставил себе, произведения Аристотеля были. Возможно, и Нелея затронула мания собирать произведения Аристотеля, охватившая александрийских коллекционеров. /…/

Через полвека после смерти Аристотеля, — заключает он, — по меньшей мере четыре города в греческом мире располагали основополагающими творениями философа: Скепсис в Троаде, Александрия, Родос, где продолжалась традиция, заложенная Евдемом; и определенно также Афины, ибо совершенно немыслимо, чтобы после отъезда Нелея у перипатетиков не осталось списков с наиболее важных сочинений Аристотеля. (pp. 13-16)

Любопытно, однако, отметить, что, указывая сочинения Аристотеля, следы которых обнаруживаются в трудах александрийских ученых, Моро перечисляет — помимо выдержек из работ по зоологии, взятых из Аристофана Византийского, — «Список Олимпийских игр», «Дидаскалии», «Политику» и, с некоторыми оговорками, «Поэтику» (p. 15, сноска 36). Не так-то много по сравнению с корпусом текстов, о которых сохранились сведения.

В действительности, занимаясь столь тонким вопросом (нимало не проясненным находкой папируса Филодема «Против софистов», полного лакун), нельзя упускать из виду, вследствие их первостепенной важности, недвусмысленные указания Страбона/Тиранниона и Плутарха на серьезнейший вред, который отступничество Нелея причинило школе Аристотеля. Оба тесно связывают застой и приверженность к общим местам, в какие впали философские труды перипатетиков, с пресловутой историей Нелея.

Ученые-эллинисты составили представление об аристотелевской мысли прежде всего на основании диалогов (Э. Биньоне), и косвенным образом через Теофраста (Н. Flashar «Die Pholosophie der Antike», III, Basel 1983, p. 191). В эллинистическую эпоху, разумеется, имелись в обращении какие-то редакции и переработки основных трактатов. Легко представить себе, на какой научной основе они фабриковались. Они были выведены из обихода с появлением критического издания Андроника (оно должно было оттеснить и афинское издание злополучного Апелликонта, и римские пиратские копии, так огорчавшие Тиранниона). Вот почему только в середине II века нашей эры — с Аспасием, Аттиком, Александром Афродисийским — возобновляется творческое освоение Аристотеля и его толкование. Такое возрождение интереса предполагает окончательное издание: именно издание Андроника (О. Gigon «Cicero und Aristoteles», «Hermes», 1959, P. 144).

Контраргумент мы находим у Цицерона. Во всем своем творчестве Цицерон выказывает знание лишь диалогов Аристотеля. Но вдруг в «De finibus» («О пределах блага и зла»), работу, написанную в первые Месяцы 45 г. до н.э., вторгается, в развитие темы пятой книги, краткое ученое изложение этической мысли Аристотеля и Теофраста (V, 9-14). Развитие довольно-таки голословное, которое легко можно оценить как «quam non apte et quam inutiliter interponatur» («весьма несвязно и не к месту включенное»), как выразился Й. Мадвиг в комментариях к «De finibus» (Копенгаген, 1838, 1876, p. 839). В развитии этой темы фигурирует первое сохранившееся упоминание о «Никомаховой этике», труде, автором которого Цицерон вроде бы считает самого Никомаха, сына Аристотеля («non video cur поп potuerit patri similis esse filius» — «не вижу, почему бы сын не мог быть подобным отцу»). Это тоже указывает на еще не сложившуюся традицию.

Обоснованность рассказа Страбона, таким образом, подтверждается, несмотря на волны скептицизма, которые периодически обрушиваются на него. Рассказ этот основывается на сведениях из первых рук, почерпнутых из источника, знакомого с историей книг и библиотек и с соответствующей терминологией. Если мы, в заключение, вновь обратимся к началу рассказа («Нелей получил в наследство /намек на статью завещания, процитированную Диогеном/ библиотеку Теофраста, включавшую также и библиотеку Аристотеля»), то сможем отметить, что термины подобраны точно и со знанием дела: как явствует из Афинея (I, ЗА), Нелей в самом деле получил в свое распоряжение две «личные библиотеки» двух великих ученых, куда входили в огромном количестве также и книги, ими приобретенные. Выражение, которое использует Страбон, описывает именно такое положение вещей.

Если же, наподобие китайских шкатулок, библиотека Теофраста содержала в себе библиотеку Аристотеля, а библиотека Нелея (тоже, вероятно, ученого) содержала обе эти библиотеки, это означает, что подобная прямая личная передача книг от одного ученого к другому была в порядке вещей. Лишь с перенесением аристотелевской «модели» в Александрию, в контекст наследующей фараонам Птолемеевской монархии, книги становятся «царскими», и фигура «царя» заслоняет, с этой точки зрения, фигуру ученого.

13 Библиотечная Вульгата

Краткий рассказ Геллия, даже если отсечь от него «хвост», приставленный, вероятно, другими и в другую эпоху, представляет собой прекрасный пример того, как легко библиотека становится предметом фантазий и высокоученых выдумок. Геллий в самом деле считает достойной доверия басню об очень древней публичной библиотеке в Афинах, основанной Писистратом (эта выдумка основывалась на предании, согласно которому Писистрат собрал книги Гомера), пополнявшейся в последующие годы, похищенной и вывезенной в Персию Ксерксом, возвращенной в Афины Селевком (ему, несомненно, пристало исправить зло, содеянное Ксерксом, ибо он завладел Вавилоном через пару веков после захватчика). Правда, из армянского предания, известного Марибасу (он жил во II в. до н.э.), возникает диаметрально противоположный образ Селевка: «став царем, он повелел сжечь все книги на свете, чтобы счет времени начинался с него».

То, что именно Афины так долго оставались без библиотеки, должно было казаться какой-то нестерпимой странностью. В действительности Афины свою первую публичную библиотеку получили поздно, по инициативе Птолемея Филадельфа (285—246 до н.э.), который основал в Афинах гимнасий, названный поэтому «Птолемайон» и снабженный библиотекой. В I в. до н.э. в эту библиотеку ежегодно поступало по сто свитков: то были дары эфебов. Но великой Афинской библиотекой стала та, которую даровал городу император Адриан (117—138 н.э.): для нее выстроили здание вокруг перистиля, состоявшего из добрых ста колонн; имелись в ней и учебные залы.

Именно для того, чтобы возместить такое историческое «отставание», в источниках время от времени всплывают сведения об «Афинской библиотеке», первоначальным ядром которой соответствующие авторы называют книги Гомера, собранные Писистратом, точно так же, как первую еврейскую «библиотеку» якобы создал Ездра, записавший Ветхий Завет. В последующие эпохи упоминания об Афинской библиотеке становятся более редкими, практически сходят на нет. Эрудит, предположительно живший в V-VI веках нашей эры, Зосим из Аскалона (или из Газы), рассказывая жизнь Демосфена, упоминает «библиотеку в Афинах», существовавшую во времена великого оратора (он родился за век до того, как Филадельф взошел на престол). А упоминает ее Зосим в связи с необычайным деянием, которое Демосфен совершил непонятно в какой период своей жизни, может быть, в молодости: Афинская библиотека, рассказывает Зосим, загорелась, и в огне погибла «История» Фукидида; один только Демосфен знал ее на память от начала и до конца и смог надиктовать: таким образом драгоценный текст был восстановлен («Oratores Attici», ed. С. Müller, II, p. 523).

Предание о древней библиотеке Писистрата обрастало и другими фантастическими подробностями, сочиненными по образцу Мусея в Александрии. В высшей степени странно, что в подобные предания верили такие ученые, как Огюст Буше-Леклерк («Histoire des Lagides», I, Paris 1903, p. 129: «Les Athéniens ne songèrent pas, même au temps de Périclès, à reconstituer la bibliothèque fondée par les Pisistratides et enlevée par Xerxès. Elle leur fut rendue par Séleucus Nicator» («Афиняне и не подумали, даже во времена Перикла, восстановить библиотеку, основанную Писистратидами и похищенную Ксерксом. Она была возвращена им Селевком Никатором») и Вендель («Handbuch der Bibliothekswissenschaft», III, 1, p. 55: «Селевк возместил афинянам ущерб, причиненный Ксерксом, даровав им книги»). К Писистрату приписывались сотрудники; ученые, сопоставлявшие тексты; мастера «сверки» (diorthosis) гомеровских поэм, точно такие, как позже Зенодот и Аристарх. Такие сведения почерпнул византиец Иоанн Цец, убогий, но плодовитый грамматик эпохи Комнинов, из источника, предоставившего ему библиографические данные о Мусее и Серапионе. Таковой источник даже позволил Цецу назвать по именам четверых diorthotai, к услугам которых прибегал Писистрат. Вот эти имена: Орфей из Кротоны, Зопир из Гераклеи, Ономакрит из Афин и некий нечетко обозначенный Эпиконгил. Само собой разумеется, что в предание о Писистрате и его библиотеке входит тема соперничества между тиранами: возможно, это — «реплика», созданная под обаянием предания о библиотеке Поликрата Самосского.

В источнике Цена имелись также сведения о собраниях Мусея и Серапиона во времена Каллимаха; о библиотекарях Александрии (Цец точно знал, например, что библиотекарем был не Каллимах, но Эратосфен); о том, какие задачи выполняли разные ученые (Ликофрон издавал комедиографов, Александр Этолийский — трагиков), и о систематических переводах на греческий язык «книг всех народов», включая Ветхий Завет. Следует отметить, что некоторые из этих сведений (библиотека Писистрата, мания правителей переводить на греческий «volumina diversarum gentium»^[6], особые старания в этом плане Филадельфа, его инициатива по заказу перевода также и «divinas litteras»^[7]) приводятся, за пять веков до Цеца, в статье «О библиотеках» Исидора (V, 3), о котором уже шла речь. Как мы уже знаем, следующую главу Исидор посвящает переводам, и в ней отражается, вкратце и явно косвенным образом, рассказ Аристея о переписке между Птолемеем и Елеазаром по поводу приезда переводчиков из Иерусалима.

На самом деле и «Письму Аристея» нашлось место в этом предании. Это письмо тоже представляет собой книгу «о библиотеках». Оно появилось не ранее II в. до н.э., хотя его автор и выставляет себя современником событий, о которых рассказывает. У Аристея общей с преданием, известным Цецу, является невероятная связь между Деметрием Фалерским и Филадельфом; различаются эти источники в том, что касается чисел. Цецу известно, что в Мусее имеется 400 тысяч свитков συμμιγεῖς (то есть таких, в которых произведение записано частями, поскольку не помещается на одном свитке) и 90 тысяч ἀμιγεῖς (так называемых «monobybloi», когда один свиток включает в себя целое произведение). Аристею же ведомо наличие 200 тыс. свитков и «в проекции» еще 500 тысяч, что указано самим Филадельфом. Легко убедиться, что эти два числа, приведенные Аристеем, в сумме дают 700 тысяч, количество, которое значится у Геллия и Аммиана.

Аммиан, со своей стороны, не ограничивается рассказом о пожаре, устроенном Цезарем (историк ошибочно переносит его на Серапион), но пускается в дальнейшие рассуждения об Александрии, посвященные большей частью ученым, которые прославили Мусей (XXII, 16, 15-22). Сложилось, таким образом, некое собрание трактатов, лучше сказать vulgata, «о библиотеках», где данные истории смешивались с мифами, а числа колебались от огромных до совсем небольших. (Отметим, что Исидор говорит о каких-то 70 тыс. свитков, и это количество повторяется во многих кодексах Геллия (VII, 17, 3); Епифаний и Ибн аль-Кифти указывают даже, что книжное собрание Мусея состоит из 54 тыс. свитков.) В это предание, нередко включавшее в себя эффектные сведения о древней библиотеке Писистрата, влился, в основных чертах, и рассказ Аристея. Именно поэтому, и из-за связи, с какого-то момента ставшей постоянной, между «библиотекой» и «переводом Ветхого Завета» (ярким примером тому является «энциклопедия» Епифания) я думаю, что в основе всего этого лежит не сочинение Варрона, а иудейско-эллинистическая традиция.

Моя интерпретация двух известных терминов, относящихся к классификации свитков (συμμιγεῖς и ἀμιγεῖς) необычна. Общепринятыми являются две гипотезы: а) «свитки разрозненные» и «свитки избранные» (F. Ritschl «Die Alexandrinischen Bibliotheken», 1838, pp. 3-4 = «Opuscula», I, pp. 5-6); б) «свитки смешанные» и «monobybloi» (содержащие одно произведение) (Bernhardy, Schneidewin, Birt, Dziatzko ecc.): это господствующее мнение. Против Ритчля можно высказать несколько возражений; в частности, то, что 200 тысяч свитков Пергама, которые, если верить Плутарху («Жизнеописание Антония», 58), все были ἀμιγεῖς, — это чересчур много: в два с лишним раза больше, чем «избранных свитков» в Александрии. Против господствующей интерпретации следует, с другой стороны, привести такой довод: подавляющее преобладание «смешанных» свитков кажется невероятным; а более всего невероятно само понятие «смешанный» свиток (А. Petrucci «Dal libro unitario al libro miscellaneo, in: Tradizione dei classici, transformazione della cultura», a cura di A. Giardina, Roma — Bari 1986, p. 16).

Но «monobyblos» (ἀμιγής) как раз имеет своей противоположностью не «смешанный» свиток, а свиток, который вместе с другими образует цельное произведение. Такие случаи преобладают, отсюда и диспропорция: 400 тысяч против 90 тысяч. К тому же не библиотечное значение слова συμμιγής — «объединяющий, присоединяющийся к другим, пропадающий среди других, смешивающийся с другими».

Свиток — «единица измерения» в подсчетах библиотечных фондов. Поэтому в античных источниках приводятся количества, на первый взгляд впечатляющие — сотни тысяч свитков; а происходит это как раз благодаря тому, что счет идет не по произведениям, а по свиткам. Аналогичным и, по-видимому, до сих пор действующим является китайский обычай подсчитывать фонды библиотек в шуанях, то есть в сброшюрованных листах, которые составляют каждую книгу.

14 Костры

В письме к императору Мануилу I (1143—1180) ученейший муж Иоанн Цец рассказывает сон, или, точнее, долгий кошмар, мучивший его на протяжении длинной, полубессонной ночи. Вначале его осадило и атаковало (во сне) целое войско блох, «более многочисленное, чем то, какое Ксеркс повел на Европу»; потом, уже на заре, ему показалось, будто он увидел в руках мастерового, сидящего у парфюмерной лавки, книгу, которую он никак не мог отыскать и при этом сильно желал заполучить, «Историю скифов» афинянина Дексиппа: этот аристократ из древнего рода в бурном III веке н.э. сражался с герулами под стенами Афин. Но драгоценная, желанная книга представала перед грамматиком в его кошмаре объятой пламенем: листы пергамента съежились, шнуры, скреплявшие тетрадки, лопнули, самым жалким образом свисая с корешка, и все-таки можно было разглядеть, даже очень отчетливо, «божественные письмена» («Письма», 58). Вожделенная книга, уже недоступная, снится ученому, тоскующему по ней, будто бы выходящей из пламени, которое давно ее поглотило.

История древних библиотек часто завершается огнем. Гален считает, что пожары и еще землетрясения — наиболее частые причины уничтожения книг (XV, p. 24 Kühn). Пожары не возникают просто так, из ничего. Словно какая-то высшая сила вмешивается в определенный момент и подавляет организм, вышедший из-под контроля: из-за его бесконечной способности к росту, а также из-за двусмысленной (имея в виду фальшивки) природы материалов, в него вливающихся.

Трудно сказать, когда утвердилась мысль о том, что библиотека гибнет в огне. Возможно, она глубоко коренится в представлении, более или менее смутном, о том, как погибли библиотеки великих восточных царств, где неизбежный пожар во «дворце» подразумевал также и пожар в прилегающей к нему библиотеке. Библиотеке закрытой, принадлежащей только царю, уединенной, а значит, для большинства запретной: такова потаенная библиотека Рамзеса рядом с его монументальной гробницей; такова и библиотека Мусея, расположенная внутри хорошо охраняемого царского квартала Птолемеев. Со временем этот образ распространился задним числом на общины, которые, подобно Афинам, долгое время библиотек не имели вовсе. Так, Зосим утверждал, будто химерическая «библиотека Афин» сгорела в какой-то неопределенный момент при жизни Демосфена.

Такие сведения о пожарах, хоть и непроверяемые, иногда повторяются в разные эпохи, хотя и относятся к одной и той же библиотеке. Это так для Александрии; так для Антиохии, где Мусей горел при Тиберии, а потом при Иовиане.

Эту скорбную традицию продолжили христиане, объявившие войну старой культуре и ее святилищам: библиотекам в том числе. Это — третий фактор, способствующий разрушению. Нападение епископа Феофила на Серапион, изображенное Гиббоном, может служить отличным примером:

Феофил, — пишет этот джентльмен с явным неодобрением, — приступил к разрушению храма Сераписа, не встретив никакого сопротивления, кроме тяжести и крепости самого материала. Эти же препятствия оказались непреодолимыми, и ему пришлось, скрепя сердце, пощадить фундамент. Богатую библиотеку разграбили или уничтожили, и лет двадцать после того зрелище пустых полок /речь идет об Орозии/ вызывало сожаление и презрение в каждом, чей ум не был вовсе затемнен религиозными предрассудками. Пока золотые и серебряные статуи и сосуды переплавлялись, а те, что были сделаны из менее ценных металлов, разбивались в куски и с пренебрежением выбрасывались, Феофил подстрекал толпу, изобличая обман и пороки жрецов, поклонявшихся идолам.

Костры из книг — часть христианизации. Еще при Юстиниане в столице империи сцены вроде той, что описал Малала, повторялись достаточно часто: «в июне месяце того же года, — пишет хронист из Антиохии, — нескольких греков /то есть язычников/ арестовали и протащили по улицам, а их книги сожгли на Кинегии вместе с изображениями и статуями их жалких богов» (p. 491 ed. Bonn.). Кинегий был местом, куда выбрасывали трупы казненных.

15 Эпилог

В 357 году нашей эры ритор Фемистий, кропотливый комментатор Аристотеля и сенатор новой столицы, забил тревогу. Восхваляя инициативу Констанция по созданию в Византии императорской библиотеки, Фемистий подчеркивал неотложность такового предприятия, ведь иначе, предупреждал он, великим классикам грозит серьезная опасность («Панегирик Констанцию», pp. 59-60). Уже и до того неоднократно с вершины империи спускалась программа по срочному спасению исчезающих книг. В начале своего правления Домициан (81—96 н.э.) решил «восстановить сгоревшие библиотеки», для чего «велел разыскивать по всей империи списки исчезнувших произведений» и «направил в Александрию людей, чтобы те скопировали и выправили тексты» (Светоний «Домициан», 20). Но во времена Фемистия, в середине IV века, инициатива Констанция уже казалась обороной последнего рубежа. Через семь веков после первого Птолемея цикл, по-видимому, завершился.

В эллинско-римском мире библиотеки были многочисленны, но эфемерны, не только крупнейшие, но также и меньшие по размеру, городские, местные; ими, как термами и гимнасиями, гордились civitas^[8], сотрясаемые военным безвластием.

Среди первых — из величайших — пострадала библиотека Адриана в Афинах, разоренная герулами, которые проникли в сердце империи, не встретив особого сопротивления (267 г. н.э.). Через несколько лет пришел черед Александрии. К тем временам относится истинный конец великой библиотеки, погибшей в ходе конфликта между Зенобией и Аврелианом, когда, по словам Аммиана, Александрия утратила квартал (amisit regionem) «quae Bruchion appellabatur, diuturnum praestantium hominum domicilium» («называвшийся Брукион, который служил в течение долгого времени местом жительства выдающихся мужей») (XXII, 16, 15); квартал, где некогда, отмечает через несколько лет Епифаний, находилась библиотека, «а теперь там пустыня» («Patrología Graeca», 43, 252). В мире, чьи книги, увы, ветшали быстро, следы ее непрерывной деятельности, единственной, прослеживаются регулярно, почти что вплоть до самого конца. Через двадцать лет после войны в Александрии Страбон посещает Мусей и описывает его. Через полвека император Клавдий (41—54 н.э.), ученейший знаток древностей, велит построить в Александрии новый Мусей рядом со старым (Светоний «Божественный Клавдий», 42). Через сорок лет один из худших его преемников, Домициан (81—96 н.э.) отправляет в Александрию комиссию с целью снять копии с книжных сокровищ, хранящихся в городе.

Сохранились также и подлинные документы: например, частное послание, касающееся продажи корабля, которая имела место 31 марта 173 г. н.э.: там имеется подпись некоего Валерия Диодора, «бывшего библиотекаря и члена Мусея» (Папирус Мертона, 19). И, наконец, в начале III в. Афиней Навкратийский: его ученый каталог, вылившийся в пир мудрецов, предполагает, по-видимому (хотя воображаемый симпозион и происходит в Риме), изобилие книг, происходящих с родины таинственного автора.

Но и Рим в середине IV века остался, можно сказать, без книг. За несколько лет до того, как Фемистий рукоплескал инициативе Констанция, библиотеки древней столицы были закрыты: «навеки запечатаны, словно гробницы», в ужасе отмечал Аммиан (XIV, 6, 18). И очень скоро погибнет в огне только-только восстановленная библиотека в Антиохии.

Глядя на эту цепь рождений, возрождений и катастроф, мы будто бы следим за нитью, связующей разные, большей частью тщетные усилия эллинско-римского мира сохранить свои собственные книги. Все начинается с Александрии: Пергам, Антиохия, Рим, Афины — не более чем реплики. Последнее перевоплощение случится в Византии, и это будет в очередной раз дворцовая библиотека, расположенная во дворце императора (Зосим, III, 11, 3) и во дворце патриарха (Георгий Писида, стих 46).

Разрушение, разорение, грабежи, пожары затронули более всего крупные скопления книг, расположенные, как правило, в центрах власти. Библиотеки Византии не стали исключением. Поэтому то, что в конце концов сохранилось, происходит не из крупных центров, а из «маргинальных» мест (монастырей) или представляет собой случайные копии, снятые частными лицами.

Сноски

1

«Теперь пойдемте в библиотеку. Книг в ней не так уже много, зато книги отменные».— Эразм Роттердамский «Благочестивое застолье». Пер. С.П. Маркиша.

(обратно)

2

Трудолюбивых (греч.).

(обратно)

3

«De fide catholica ex Veteri et Novo Testamento contra Iudaeos…» («О кафолической вере из Ветхого и Нового Заветов против иудеев…») (лат.).

(обратно)

4

Лукан «Фарсалия, или Поэма о гражданской войне» («De bello civili sive Pharsalia»). Пер. Л.E. Остроумова.

(обратно)

5

Тацит «Анналы», 2, 60. Пер. А.С. Бобовича под ред. Я.Μ. Боровского.

(обратно)

6

«Книги всех народов» (лат.).

(обратно)

7

«Священных писаний» (лат.).

(обратно)

8

Города, граждане (лат.).

(обратно)

Оглавление

I Гробница фараона

II Священная библиотека

III Запретный город

IV Беглец

V Всемирная библиотека

VI «Оставляю книги Нелею»

VII Симпосион мудрецов

VIII В клетке муз

IX Библиотека-соперница

X Аристотель появляется и снова исчезает

XI Второй посетитель

XII Война

XIII Третий посетитель

XIV Библиотека

XV Пожар

XVI Диалог Иоанна Филопона с эмиром Амром ибн аль-Асом, который готовился сжечь библиотеку

Примечания

Источники

  1 Гиббон

  2 Диалоги Амра

  3 Аристей на злобу дня

  4 Геллий

  5 Исидор Севильский

  6 Ливий

  7 Конъектура

  8 Гекатей

  9 Ненаходимая библиотека

  10 «Сома» Рамзеса

  11 Кадеш

  12 Страбон и история Нелея

  13 Библиотечная Вульгата

  14 Костры

  15 Эпилог

*** Примечания ***