Горит Сибирь, горят и люди [Т. Юрэй] (fb2) читать онлайн

Т. Юрэй Горит Сибирь, горят и люди

Осознание собственной ограниченности

– важнейшая часть процесса взросления

(Л.Нивен)

Маньяк против жертв

1

Глянь, отраженье тонет в пруду. Вот-вот закупорит облака в чёрную воду. Лунный луч лезет за пух, чтобы осветить морщины на пруду в тихом дуновении. Тина плывет по волнам. Камыши легко шуршат и трутся. По пруду пробегает силуэт, чтоб потом нырнуть во мрак деревни.

Там темно. Руку протянешь – не увидишь. Именно в такую глубокую ночь тысячи стволов теряют ветки на хрупких кистях. Колышась, деревья тревожно шебуршат ими, чтобы доказать – они существуют и поныне. Поэтому, когда теряешь из виду обе ноги, чем-то всё равно немощно перебираешь. Ничего не получается – ты зябнешь, дрожишь. Не иначе как само тело понимает: холод возьмёт всё, чем так легкомысленно пренебрегаешь.

Трепещешь, но бредёшь. Ведь дорога одна на всех в Сибири. Ей не нужен ни свет, ни тепло. По крутым кочкам не пройдет ни газ, ни водопровод. Только снизойдёт очищающий огонь. А пока разорись на кучке дров. Или прибери валежник. Благо им беззаботно заправлен лес, паче пороховой бочки. Но не попадись, нечистый, иначе вор! Этот дар на стражу закона.

Зато уголь всегда на дороге. Наверное, чтоб больнее и чаще падали, растирая ноги. Так проще запнутся о каменный уголь, легко яма подхватит в черный карман, а подошва прошаркает и огрызнётся. В деревнях ночью такой балаган!

Как же темно. Блуждаешь с трепетом, цепенеешь. Не узнаешь ни камней, ни кустов. И мерещиться – кто-то пасёт. Он преследует, беззвучно крадется. Но, слепо моргая, щурясь, видима глазу лишь бескрайняя темень. И вот, как только заметишь вдали приглушенный свет, проликовав, замрёт сердце, чтоб потом каждый нейрон пустил кровь, чтоб живым дойти к свету.

Парой фонари закутываются пылью, когда небо заливается углём. Что этот просвет над головой даёт? Фонарь у гаража темнит. Тощий столб растёт не к месту. И сам плафон что-то тускло жужжит. Не веришь не одному повороту.

Гнетущий холод. Дрожащие губы. Обмёрзшие голые ноги и руки. Белый вздох вьётся в тусклом огне. Под фонарём почерневший протез. На его гнилых зубах увидеть бы доски. А что за забором? Этой ночь кто-то густо закрасил крыши, оставив чёрные шляпы. Забор обрамлён этой тьмой. Требует света, а он словно иссох. С плафона подачки редкие, вот забор и подгрызает объедки. Дичает и нищенствует. Но не лает. Кусает голым гвоздём, держась за одну ржавую шляпку. В ответ колено зияет.

И тихо. Кузнечик едва свистит в траве, балагурит. Сверчки роняют зелёный огонек, а высокий столб освещает гниющий теремок, пока мотылёк трепыхается у фонаря, шурша крыльями. В брошенном саду было мирно, пока в ночи не проверещал смычок. Страшась, кузнечик замкнул крылья. Захудалый плафон поморгал нестабильно, пропал трусливый мотылёк. Трепеща, ветки погнал оживлённый ветерок. За ним сверчки разбрелись и укрылись в траве (чьи листья увяли и растворились во тьме). Чтобы пропасть в небытие.

А мелодия грохочет, шествует по ночи и, приближаясь, трубит громче. Уже визжит, разрывая струны. Сердце трепещет, колотит перепонки.

– Он рядом, – горло истощенно ритм срывает.

Губы тихо шипят, оголяя зубы. У порога чьи-то звуки капризно скулят и стонут на подъёме. Наконец, гостья на пороге, ничуть не ожидая, что чужой дом убогий. У крыльца скрипят ветхие ступеньки. И дверь трещит, когда хлопают петли. И пол не приветлив.

Гостья притихла за дверью. Но даже мышкой укрывшись за нею, кожа беспощадно сжимает поры, ёжится, дубеет. Пока локоны в губы лезут, их сплетает снующий по телу трепет. Всё естество понимает, отчего музыка так свирепствует, будто метит под ритм сердца.

И вот слышит – дико верещит калитка. Её петли рвутся. Музыка притихла, будто сама хочет подслушать, куда он идет. И он идет. Клацает подошвой. В груди замер вздох, чтоб ощутить, если ли ещё там рокот, чтобы услышать монотонный стук.

Стук. Дверь грохочет.

– Моё имя Джейсон, и я иду убивать каждого из вас, – шествует голос, искорёженный под бой фанеры. – Кто-нибудь есть дома?

Веранда щёлкнула. Чутьё торкнуло. Голос подсказывал, что в доме, за дверью, запертую грудную клетку колотит бойкий кулак. Джейсон вскинул топор с зеркально заточенной кромкой. Лунный луч вспорол черный пух и уронил на лезвие тусклую соломку. Дом обуял ступор. Топор клюнул в гнилую дверь и начал ломиться внутрь.

– Есть. Я это чувствую. Я это чувствую своим запахом, – произносит грозно. Вдруг осекся и удивленно процедил. – Что блядь? Каким ещё запахом?

– Чё? – ляпнула жертва и заржала.

Маньяк отвлекся, сдёрнул шею со щёлочки на избитой двери, воззрился в хмурь. За окном, во мраке, её лицо темнело. Но одно легкое движение, хохот губ, сразу выдало угольную кожу. Как только морщина дрогнет, её сразу видно. Вот она! Идеальная жертва ночной мимикрии и сажи.

– Же-енщина, – довольно процедил маньяк, таращась на жертву. – Обожаю женщин.

Он вскинул кисть и поймал бронзовый блик.

– Ты мне фак показываешь? – гаркнула деваха.

Нож разбил стекло. Хрустальный звон рассыпался по подоконнику. Жирный кусок испустил предсмертный лязг. Жертва визгнула и скрылась под сенью дома. Маньяк спохватился за рукоять и продолжил долбить по двери.

Серая стружка плевалась в него. Древесина верещала и скрипела. Постепенно дверь превращалась в труху, оголяя внутренности дома. Он вновь замахнулся, услышал, как, рухнув, тело смяло траву, глянул на окно, затем сунул голову в дыру. Джейсон опоздал и в доме никого не застал. Он обежал теремок и наткнулся на раскрытое окно. Вдали, перепрыгнув железный забор, жертва мчалась по огороду и таяла в темени. Ночь проглотила её, словно белую пилюлю.

Пнув кучку, земля низвергла клочья. Песчинки разлетелись, как брызги, ныряя в шейку кроссовки. Деваха подпрыгнула над забором, зацепилась ногой за железную проволоку и свалилась на дорогу, посыпанную углём. Визг. Потерпевшая чуть пробороздила ногой, как тут же прошипела – импульс пронзил нерв острой иглой. Она приподнялась с тихим стоном, хватаясь пальцами за ржавую решетку. Ладонь вобрала всю медную пыль.

Нерв вскрыла боль. Колени расшаркались. Кровь в царапинах вдохнула воздух и покрылась чёрной крошкой. Кроссовки шуршат, исшаркивая об уголь подошву. Хрипло роняя вздох, бредя, жертва спотыкается и падает на забор. Рука прошаркала по гнилой древесине. В ладонь впилась заноза. Деваха стонет и шипит, пока встает на ноги, перебирая изодранными руками.

Вдруг вдыхает холодный воздух и трепещет – по воздуху доносятся мелодии.

Музыка вновь верещит, бессовестно стукачит. Некому больше известить, что где-то во тьме, словно призрак, по деревеньки леветирует маньяк. За забором новый дом показывает шляпу. Её козырёк над верандой обольщает. Жертва облизнула губы и уловила на языке привкус угля, сплюнула, поклянчила вдоль деревянного ограждения. У калитки раскрыт рот. В доме горит свет за окном. Хочется на помощь воззвать. Дать бы голосу свободу. Но мелодия приглушалась, вбив в сердце тяжёлый кол.

Пауза взяла врасплох: не проверещать, не издать писка. Зато ноги готовы плясать. Жертва полетела к дому, нырнула за дверь и хлопнула ей. Упав, она обессиленно вздыхала, пока маньяк не вдолбил нос лезвия внутрь.

– Приставы! – проорал он. – Откройте!

От вида трухи жертву вбило в дрожь. Впопыхах, она завизжала:

– Давай договоримся!

Острый кончик топора, словно нос Пиноккио, рос на глазах. Жертва прячет пальцы в волосы, зарывает их под хвостик, откуда фонтаном вьются русые пряди. Она подпрыгивает и мельтешит под стук топора, визжит, как игрушечная электронная машинка. Когда дверь хрустнула, крепко схватив топор, деваха спохватилась за мольбу:

– Стой, стой, стой! Давай договоримся! Я отведу к своим друзьям. Я могу привлечь их к себе, а ты их убьешь.

Маньяк вырвал топор из разорванной древесины и по инерции попятился.

– Ты хочешь предать друзей? – переспросил он, подбрасывая гладкую рукоять у лезвия. Топор глухо похлопывал по ладони.

– Это деловое предложение! – прикрикнула она, из иссушенного рта шли кряхтения и скрежет.

– Выходи, – приказал маньяк, горланя, будто сквозь фильтровое искажение.

– Хорошо, я приведу их к себе? – уточнила взволнованно.

– Выйди из дома! – наорал маньяк.

– Хорошо, хорошо. Я иду к тебе, – бросила она, неуверенно коснувшись ручки двери.

– Прям сейчас же, трепло! – прогорланил он грозно.

Ручка скрипнула, будто кашлянула. Жертва отварила дверь, выглянула и насторожено поднесла чёрному небу угольные ладони.

– Вот, я выхожу. В знак нашего сотрудничества.

Топор висел в руке. Носом к полу. Губы жертвы прогнулись в улыбку. Маньяк закрыл луну, которая вырвалась из облаков. Через обшарпанную куртку пробирался свет. На лучах силуэт его рос. Маска на лице клюнула в жертву. Взгляд будто раскроила её образ топором. Тень пыталась прикрыть разодранные ноги, дорисовывая штанины под неприлично короткие шортики. Лямки торчали из розовой майки. Маньяк вгляделся на ямочку у бюста. Грудки пухли под поролоном и вываливались из облегающей майки. Губы уронили слюну. Маньяк лизнул её, задев хоккейную маску. На миг он представил, что под кончиком языка была вовсе не маска.

– Дипломатия, а ну-ка на колени! – заповеливал маньяк.

Жертва протупила, хлопнула накладными ресницами под толстым слоем туши, натянула на лоб брови, начерченные чёрным карандашом. Маньяк вцепился в топор и захрипел громче.

– Дипломания, на колени!

– Ща-ща-щас, – завопила она и упала на разодранные колени.

Деваха шикнула, громко сглотнула и нахмурила брови. Её нос застыл у паха, где синие рваные джинсы пропитали грязь и угольная пыль.

– Давай дипломатия, – подталкивал маньяк довольно. – Давай.

Она скривила губу. Смущала сама мысль, предположение тембра голоса и неприкрытость намека в куплетах.

– Ты мой миленький, хорошенький мой ко-о-ти-к, – пропела жертва у паха маньяка.

– Положу сосисочку тебе я в ро-о-ти-к, – добавил маньяк, припевая. – Да, дипломатия! Дипломатия с Джейсоном!

– Всё, всё. Теперь я иду? – воодушевлённо привстала жертва с колен.

– Показывать? – переспросил он, но также искажённо-повеливающе.

Когда маньяк спустился с веранды, дерево жалобно проверещало.

– Да, хорошо, ты-ты мой властелин!

Жертва не успела его задобрить. Джейсон вмиг телепортировался на новый шум, приговаривая:

– Я знаю, где они. Мне не нужно показывать.

И вот маньяк пробежался по углю, мульчируя куски до чёрной пыли. Вдали он услышал голоса, где каждое слово подменяло удары в груди. Он прошелестел ботинками по траве, обогнув деревья, раздражённо фыркнул и включил перк. Пролетев над землей и прудом, Джейсон срезал путь. Перк истощен. Теперь маньяк, как буйвол, вновь топает по траве и вбивает пыль в землю. Срезав две тропинки, Джейсон набрёл на черные камни и напрямик понёсся к небольшой группе.

– Ребят, маньяка не видели? – пробасил он глухим тоном.

Жертвы усекли, откуда идёт мелодия.

– Маньяк, он там! Маньяк сюда идет! – трезвонили голоса.

– Не-не-не, ребята, вам показалось, – проязвил маньяк хитрым голоском.

Вдруг споткнулся и прокричал:

– Твою мать, гребанные камни!

Куски угля отлетели, будто в страхе убежали от острого ботинка. Маньяк слышит топот. По рефлексу поднимает голову. Вся группа бежит к нему. Толпа взревела и налегла с мачете, гаечным ключом и битой. Мачете рубанул руку, но увяз в мышцах. Топор Джейсона пал на тропинку. Ключ прогнулся о спину.

– Сука! Вы кого пиздите! – гневно вскрикнул маньяк.

Один налётчик замахнулся битой и врезал ею по жертве с ключом. Раздался медвежий вопль.

– Ты не меня бей, дебил! – провопил ответ, на паузе потерпевший сипел. – Его бей!

– Ой, мля. Сори, – произнес с битой и хохотнул.

– Какие вы дебилы! – вскрикнул маньяк. Его искаженный голос гулко заржал по всему лесу.

– Вы что! Аккуратней, братаны, – прикрикнул с мачете.

– Друг друга не бейте, идиоты! – добавил кто-то у жигуля.

Жертва вновь замахнулась битой. Дерево хрустнуло и разломалось вдребезги. С маньяка слетела маска. Оцепенев, бугай столбом свалился на траву.

– О боже, какой он страшный, – признался один.

– Господи, ну и страшный же, – произнес второй.

– Сука, какой страшный, реально, – подтвердил третий.

Ключи прошелестели. В стороне у дома кряхтит смешок.

– Каждый посчитал своим долгом сказать, какой он страшный.

Рыча, маньяк встает. Налетчики встрепенулись и дали дёру. Чёрные изодранные губы сморщились, когда Джейсон пробрюзжал и притянул к себе топор, шаркая им по дороге. У проржавевшего жигуля некто в наглую копошится в двигателе. Как только рукоять легла в ладонь, маньяк включил перк и пролетел к машине.

Музыка стихла, жертва вскрикнула. Маньяк махнул топором и пробороздил лезвием по спине.

– На падла, – вскрикнул он.

В ответ жертва визгнула. Из раны хлюпнула кровь. И тут, внезапно, будто запоздало осознав, маньяк выпучил глаза.

– Ты что? А ну положил акум!

– Да-да-да-да-да, – вторила жертва, убегая.

Аккумулятор висел в руке, спина горбатилась, пуская по кофте алые капли крови. С губ слетали вздохи и стоны.

– Ты на него ещё не заработал, брось! – вскрикнул маньяк, гоняясь за жертвой с топором, рассекая им, как дровосек.

Из дома машут. Ключи обручены с пальцем и звонко шелестят.

– Беги, беги, Жека! – кричит в окне, сквозь смех. – Маньяк, сука, жадный. Аккумуляторы считает.

Гнилые губы скривились:

– Я на чинуша похож?

А механик всё бежит, задыхаясь. Кровь стекает по руке и капает на аккумулятор. Маньяк с победоносным смехом преследует его, грузно топая по траве.

– Я тебя убью, – кричит он вслед.

– Я знаю, отстань от меня.

– Я убил, – начал маньяк.

– Отвали! – перебила жертва.

– Я убил твою собаку! – в этот момент добавил.

Жертва усмехнулась и парировала:

– Конченый маньяк, я всегда это знал!

По пути они подловили компанию.

– Бегите, маньяк, – кричит им и сгибается под аккумулятор. Скоро он повалиться и покатиться с ним, как колобок.

Все ретировались и разлетелись, как мошкара.

– Шевелите жопой! – ядрёно подгонял их маньяк. – Пора вспомнить ваши годы на физкультуре!

С аккумулятором, пыхтя, вскрикнул:

– Я, блядь, уже всю физкультуру отбегал! Да я в жизни столько не бегал!

Механик споткнулся об уголь и прошаркал ногами. Маньяк тут же схватил его за волосы. Аккумулятор проскрипел, рухнув на землю. Топор свалился: куда ни попадя, куда не глядя. Жертва вскрикнула, замахала руками, начала рыпаться. Маньяк стал в предвкушении ржать.

Он обхватил голову жертвы, пропустил три пинка, лишь шикнув на них в смехе. Сдавливая руки, маньяк слышит, как жертва трепыхается и кряхтит. Отчего-то невольная улыбка выползла на больные очернённые губы. Сейчас гнев и воля уходят в руки. Те руки, которые некогда добывали, высекали и творили. Сейчас они зарабатывают.

Мозг подпитывает тело. Нейромедиатор клокочет, одаряя охотника тем, чем если ощущению поддаться, то назовётся «неописуемым». Нужен только скрип, нужно семя, которое направляет программу по телу, вытворяя именно то, что заложено природой.

Кровь начинает течь из глаз, изо рта. Кожа ощущает струйку, глаз косится на нос – вид капли вбивает в ужас. Скрипт доводит сигнал до колыбели, откуда импульс натирает кожу льдом, трясет губы и руки. Ноги барахтаются, пинают маньяка, немеют, трясутся. Мысль о грядущем выглядывает из чёрного ящика и выпускает блестящие фосфорные глаза. Зловещий свет касается и пробуждает ужас, ведь ожидание смерти не приносит такого ощутимого страха, как момент беспомощности перед ней.

Шмякнул хруст. Шествует победоносный хохот. Тело в руках обвисло, глаза вытаращились вкось. Маньяк отпустил тело. Оно рухнуло на траву, как хворост.

– Хрустяшка, – процедил Джейсон, посмеиваясь.

Хохот перебил металлический треск. Маньяк раздавил аккумулятор и распинал обломки. Нелесная догадка взяла врасплох. Теперь маньяк рычит, что-то бубнит и втаптывает детали, как раздраженная обезьяна. Не долго. Даже в гневе Джейсон знает, как глупо не жалеть время. А оно уходит быстро. Маньяк преклонился и нервно забродил по траве, шелестя её длинным стеблям.

– Сука, где топор? – возмущается он, водя по воздуху маской, словно тряпкой, собирая всю пыль.

Вдруг игровой инстинкт обнаружил, как среди деревьев крадётся тело. Взволнованное биение, дрожащее дыхание, неуклюжий хруст веток буквально дразнили его. Маньяк нащупал стальную рукоять за спиной, удовлетворенно прошипел, растягивая почерневшие губы, как резиновый кнут, затем включил перк, воспарил и облетел жертву.

– Масленок, иди сюда, я тебя срублю, – прошуршал он голосом, махая метательным ножом, как заточкой с холодной и голой рукоятью, затем Джейсон громко вскричал, причмокивая, – ням-ням-ням.

Жертва нырнула. Лезвие срубило клочок прядей и стукнуло по дереву. Маньяк сорвал кусок майки, но быстро наступил на ногу жертвы и цапнул её за горло.

– Нет, стой, – пыхтит и рыпается деваха.

– А-а, дипломатия. Я тебя помню, – хрипло процедил маньяк и цыкнул на порванную майку. – Позже потанцуем.

Он швырнул жертву. Пока тело вошкается на траве, издает всхлипы и кашель, маньяк вырывает топор из высоких острых стеблей. Его лезвие вновь крадёт блик луны. Трава жалобно прогнулась. На миг Джейсону показалось, что её стебли хотели вручить топор в более нежные руки.

Жертва уносит ноги. Джейсон притаился под ветвями тополя. Теперь он всматривается. Вслушивается. У машины трутся шорохи. Он включает перк на полет. Кто-то бросает машину, разинув капот, и вбегает в двухэтажный дом.

– Жадный, значит, – шепчет маньяк.

Он топает по лестнице. В ответ скрипят ступеньки. Удар, два, три. Топор ломает дверь и её петли. Теперь он рыщет по дому: разламывает дверцы шкафа, переворачивает столы, опрокидывает стулья, рубит кровати, а те со скрипом срываются и падают, делясь на две половинки.

– Я знаю, где ты, – горланит маньяк. – От меня не скроешься.

– Бля-дь, – пищит жертва на чердаке. – Хоре клепать клише, мудила.

Он вытаскивает из кармана рацию и в шёпоте вещает:

– Маньяк по дому шарится. Он не понимает, где мы. Я у входа. Пойдем, на улицу выйдем.

– Ага, давай. Тащи жопу на улицу. Жду у двери, – отвечает в кустах.

Маньяк ведётся:

– Давайте, выходите, пацаны. Покурим.

Выбегает. Жертва в кустах цыкает и прижимается к листьям.

– Так, где вы? Идите сюда! – неугомонно зовёт маньяк, бегая по улице. – Стелс маньяк ждёт вас!

Он проходит мимо куста. Жертва тихо пищит, едва сдерживая смех. Маньяк что-то слышит, оборачивается, вглядывается.

– Ты что прятаться вздумал? – рявкает он вдруг.

Жертва выпрыгивает из кустов и мчится прочь, балаболя:

– Постой, сук…, э-мм, уважаемый, постой! Давай договоримся! Я известный видеоблогер, могу сделать тебе охренное предложение!

– Ну, так иди сюда. Нужно разбавить контент, – предложил маньяк, преследуя. – Стой-ка, не ты ли меня битой пиздел?

Пыхтя, блогер проскреб ногами по веранде и застыл у раскрытого окна, на секунду глянул за спину, ахнул и прыгнул в окно. Маньяк махнул лезвием по воздуху.

– Ха, съел, мудила! – фыркнул блогер и встал на ноги.

Когда он увидел в окне маньяка и вскинутый нож, глаза выпрыгнули из орбит. Вмиг лезвие легло ему промеж яблок. Мозг не успел урвать ни мысли, ни скрипта. Только по маньяку прошелся горн, триумфующий о чьём-то закате. Но трубил он недолго. В окне дома дровосек заметил новую добычу.

– Ты понимаешь, что я могу убить тебя прямо сейчас? – намекнул Джейсон.

Жертва побрела по лестнице на второй этаж. Разодранные колени лениво сгибаются. Губы на них шипят.

– Я знаю. Ты всё можешь, властелин, – отозвалась она.

Маньяк включил перк, обогнул дом, влетел через разбитую дверь и пролеветировал по лестнице. Жертва встрепенулась, когда Дженсон возник перед ней.

– 20 минут до рассвета. Ты не заговоришь мне зубы. Я те-бя у-бью!

Маньяк схватил её за горло, приподнял так, чтоб вздыхая, воздух падал из черных губ прямо в голый пупок.

– Я верно тебе служил, задумайся, – прокряхтела жертва, задыхаясь.

Глаза увидели улыбку маньяка. Горло начало нещадно отрыгивать воздух.

– Он обманывает нас. Он решил нас обмануть, – глумливо повторял маньяк. – Не-ет. Не пройдет!

– Ты нигде не найдешь такого верного слугу, – уже истощено хрипела жертва, дергая ногами.

– Нет! Я тебя убью! – вскрикнул маньяк и засмеялся.

Гогот проносится по дому. Жертва стонет и бьет маньяка. Горло съеживается и сжимается, пока не проваливается в ладони.

Водитель хлопнул капотом и оцепенел, сжав заячьи уши.

– Тсы-ы, – произносит напарник в трепете, затем нервно посмеивается.

– Тащи бенз, – отвечает заяц.

Ключ шелестит по замку. Водитель открывает дверь со скрипом, затем поспешно запрыгивает в машину, ударившись о край дверцы. С баллона струится топливо, наполняя старенький жигуль. Ключ спрятал зубья в зажигании. Теперь скребёт ими по оси, а рука ворочается, будто ножом рыхлит землю, с хрустом срывая корни. Машина верещит, упирается.

Водитель вскрикнул. Перед лобовым стеклом явился маньяк.

– Люблю нюхать бенз. Не поделитесь? – процедил он и попёрся к заливающему с баллоном.

Рука цапает канистру. Заправщик вздрогнул и пролил струйку пахучей ацетоновой жидкости. Невольно напряг ноздри. Под майкой щиплет, пах жалит. Закупоренный пылью нос горит, где угольный порох осел с лопату. Жора впервые пожалел, что променял гаечный ключ на пару литров. Абсурдный инвентарь!

Маньяк поставил подсечку топором и крикнул:

– Хоре горючкой брезгать, Газпром чёртов!

Баллон глухо прозвенел, бензин булькнул, когда свалился на траву. Бивни маньяка окоченели. Чудилось, что на нос наступил шок. Джейсон нагнулся над протёкшей жидкостью и прошипел, принюхиваясь.

– 92? Разбавлял гнида?

– Не-не-не, – взвыла жертва, ползая по траве. С ноги стекали капли крови. – Бензин качественный, сам пробовал!

Маньяк замахнулся. На спине раздался хруст. Ярый крик взметнулся в воздух, когда из раны подпрыгнули капли крови. Маньяк ржет, машет топором и кричит:

– И ты нас обманываешь! И ты сдохнешь, гнида!

И снова ржёт. Машина затарахтела, но пустила клочья дыма и завелась. Кто-то выбежал из зарослей.

– Иль-я, – протянул он в крике, – подожди, брат!

Маньяк вскинул окровавленный топор на плечо. Пошатнулся.

– Ребят, ребят, возьмите меня.

В салоне скрипнула дверь. Мачете лязгнул у коробки передач.

– Пошёл нафиг! – вскрикнул пассажир, когда маньяк поволок его за ногу.

Водитель нажал на педаль, прокрутил руль, сжал в ладони и дернул переключатель скорости. Прыть поддала газу. Водитель воодушевленно завёлся. Но пассажир чуть не съехал с кресла, когда он резко сбавил ход. Колодки проскрипели, и жигуль причалил к перекрестку. Глаза забегали по двум путям. Маньяк телепортировался перед машиной и поёрзал по сторонам.

– Илья, подожди, а куда ехать та?

Водитель потряс головой в растерянности.

– Ребят, вам подсказать дорогу? – предложил им маньяк.

Вдруг он свернул вправо, проговаривая.

– Ребят, э-э-э, короче, смотрите, сейчас поворачиваете направо, потом едите прямо, а потом…

Машина поехала.

– Спасибо, брат, всё поняли, – сказал пассажир, когда водитель свернул в другую сторону, пфыкнул через губу и заржал.

– Да, не-ет! Не туда, – кричал издали маньяк.

Пассажир гогочет.

– Твою ж.. налево, – выговорив, смеётся водитель.

Закрутив петлю, он снова доезжает до перекрёстка.

– Вот туда, туда, – кричит им маньяк, пробегая по дороге.

В ответ в машине ржут и катятся по подсказке.

– 100 метров едешь, короче, – опять выкрикивает он вдали.

Голос стих, исчез. Жертвы едут на машине и ржут.

– Сейчас опять не туда поверну, – пищит водитель, смеясь сквозь слезы.

Перед ними телепортируется маньяк, оббегает перипетию.

– И на перекрестке направо, – говорит он и показывает. – Вот туда.

Водитель послушно поворачивает и гулко ржет. Пассажир задыхается от смеха.

– И до конца, – опять кричит маньяк вслед. – Едим, едим.

– Отлично! Спасибо, спасибо, братан, – кричит ему из окна.

Впереди за воротами они видят густой туман.

– Ой, как смешно, – говорит Илья, обессиленно вздыхая.

Машина въезжает в туман. Среди белого занавеса гогочут и звучат голоса:

– Маньяк показывает дорогу, – говорит один.

Ему поддакивает второй и усмехается.

– Такого ещё никто не видел, – дополнил третий.

2

Моргая, ресницы, как веер, прогоняют пыль и сухой ветер. Сейчас они вытесняют туман, пока глаз кутает пелена. Вдруг моргнув, белый пар пропал без вести. Так обычно щелкаешь пальцами, чтобы оживить умный переключатель.

Глаз моргал очень быстро, пока не прошел шок. Дневные лучи бы легче смывали рябь, если бы погружения не заменили саму реальность. Ильюха хмыкнул, когда Вадим скривил лицо, скребя на шеи чип. Корпус устройства ныряет в пряди, оседает и прячется в волосах, пока владелец усердно чешет их ногтем.

– Что скребёшься, детектив? Яму роешь, – гаркнул Илья так воодушевленно, что Вадим приветствует каждое слово.

Но не долго. Краешком глаза он зацепил мордашку друга. Пока на худом рыле проступают морщины, длинный продолговатый нос узиться в однополосный мост. И чудиться, скоро тело рассосет все кости и хрящ. Исхудавшие кожа едва прячет скулы, на веках она прозрачная, как полиэтиленовый пакет. Близкопосаженные глаза набиты черными синяками. Взгляд всегда печален, даже когда друг улыбается или кричит, нахмурив брови. Но только сейчас, пока Илья ухмылкой рвёт подсушенные губы, как никогда прежде, он напоминает мученика из фашистского концлагеря.

Ноготки детектива хрустят по затылку. Волосы скрипят, с них осыпаются редкие крошки, будто пальцы вышаркивают налёт.

– Нефть ищу, братан! – фыркнул Вадим и прокряхтел.

На бородке «бальбо» съежились волоски, словно хруст по импульсу перебрался к новым пастбищам.

– А если серьезно, то он, сука, дико бьёт по нервам в последнее время. Знаешь, бывал у тебя когда-то нервный тик? Так вот, ощущение, будто вместо ног или глаз, импульс теребит мой чип! Его будто кусает током. Гадкое ощущение, ай-чтоб тебя!

Детектив вздрогнул, как обычно дергаются, когда скрипят мелом по доске. Данила свистнул Сёме и начал саркастично лыбиться. И так тонкие губы вовсе исчезли под ласточкой. Зрачки стали бледнее серого, буквально блекли на свету. Парой глаза не отличишь от нарисованных, неживых, отчего легко путаешь Данила с искусственником.

– Властелин, ты чего? – спросил он и задрал величественный нос.

Опять Даня забывает, что природа и так вознесла его горб на пьедестал.

– Их отпустил, а мне, значит, садо-мазу устроил? – возразил громко и возгласил показательно, затем неумышленно пригладил волосы.

Длинные по подбородок пряди всегда оголяют лоб. Он не любит носатых челок. Чурается их. Когда гости рассаживались в позу лотоса, детектив присмотрел фото на тумбочке. Улыбкой сверкала кудряшка Сью (старого Госта), а юный Даня крутился у юбки. Его волосы с детства вьются в рогалики, а крючковатая чёлка выделяет горбатый нос. Неужели поэтому, у зеркала, Даня всегда расчесывает пряди с носа к макушке, часами корпеет, чешет в разные стороны, словно у него есть хитрая схема для каждой волосинки.

Игроки провели любопытство по цепочке. Оглядев всех, Семён помялся и почесал чёлку. Утиный нос расправил рыжие вилы. Пряди ровно укорочены лезвием. Майки всегда болтаются, как балахон. Тощая шея посоревновалась бы со шлангом. Лицо размякло, веснушки почти выцвели, словно растёрты наждачкой. Иногда приходит мысль, что Семён специально мажется известкой. Но рекордная бледность невзрачна перед одной единственной приметой. Не так отталкивает, как губы. Они часто тянуться так далеко, что ты начинаешь верить в безумство и сумасшествие своего мозга, который способен представить такую диспропорцию на лице.

Семён пожал плечами и сморщил щёку, гоняя циничную усмешку в один розовый мешок.

– Так сделка, не презерватив. В следующий раз бери пачку, дипломатия.

Говорит Сёма лукаво. Рот придает улыбке какую-то неестественную дикость.

– Эм-м, Сёма. В наше время резинкой пользуется только старики и девственники, – тактично выразился Даня.

С его губ сошел смешок, довольно таки легкий и не каверзный. В ответ Семён помялся. Их беседы всегда упираются взаимные подколы. Видит детектив, неспроста Сёмку сковывает "дипломатия". Как-то после катки Данил предлагал разбавить их чисто-мужественную компашку гламурной дамой.

"Кто там по моде, Синди? Сегодня, значит, будет Синди!" – так просто возглашает Даня, а Семён рычит, бесится, но в тихую, помалкивает.

Похоже, об их "симпатии" смекнул один Вадим.

– Вы опять дипломатию устроили? – буркнул Женька и нахмурился.

И тщетно. Гонор Жени никто не воспринимает всерьез, а когда он матерится и ругается, все забавляются, либо ржут. Сам Женька на друзей не обижается. Их не трудно понять, когда смотришься в зеркало. В отражении брови тонкие и светлые, будто нарисованы бледной акварелью. На лицо он миловидный, русый, слегка румяный и с пухлыми губами, смазливый. Скоро, скоро стукнет сороковник, но даже через 10 лет Женька будет выглядеть, как молодой парень. Русский Тоби Магуайр.

– Э-х, Данил, ну договаривались же! Атмосферу портите!

– Иди в сортир, Жека. Нытьё атмосферу портит, – рявкнул Борис в своей грубой манере. Паузы переходили на гонор: то ли горло дёргает его голос, то ли звуки выпрыгивают из носа, когда ударяются об искривлённую переносицу.

На слово Боря всегда резкий, а по характеру – вспыльчивый и бескомпромиссный. Сразу чувствуешь, что его строгал не ласковый папа Карло. Даже лицо наполнено грубыми штрихами: морда – правильный квадрат, как ровная фоторамка, над верхней губой каньон впал почти до самих зубов, где дно оседает под тенью, а ямочки от носа к скулам садятся так глубоко, что рисуют респиратор.

– Сговор, ой-как, добавляет сраной реалистичности. Чем не уголь для атмосферы?

Ямочка на подбородке углубилась, а Вадим начал лыбиться – истина демонстрирует скрытые приметы. Кто бы поверил, ей опять не подсобила щетина, у которой выклёвывается, как в тонкой афере, неприметная седина. Хоть макни ты известкой ежика, не поможет она спрятать картёжника! Вадим давно раскусил друга детства, что не представляет колючего балабола без хитрой ямочки.

Сёма громко кряхтел, чтобы подманить Бориса.

– Кто бы говорил, – проязвил он. Улыбка достигла новых рекордов и закопалась в щеках. – А ты какое наивыгоднейшее предложение хотел сделать? А, видеоблогер? Думал прорекламировать меня на стриме?

– А вот не метнул бы перо и узнал!

Забава на слуху. Только чуйка Вадима всё проницает. Он подловил, что блогер опять ластится к запястьям под рукавом. Причем Борис уже неумышленно тянется к ударам в вене. Ладони у Бори тонкие. Да и сам он мелкий, как пупс. Но из шейки рукава на жилистом запястье легко выцепить светлый шрам. О нём Борис не болтает.

– Это ты кричал, что я жадный? – начал наезжать Семён.

Борис взгромоздил бровь на лоб. Складки и ямочке почернели до угольного карандаша. Визуально морщины построили на лице несколько линий. Борис превратился в черно-белый автопортрет.

– Ты за сломанным аккумулятором гонялся, дебил! – возбранил он, потом добавил. – И опять за Жекой полетел. Что его жопа тебе сделала? Влажная слишком? В педофилы подался? Разве ты не за новым акумом охотиться должен? За новым!

– Да, блин. Что заладил-то? Старый, новый… Я ещё бюджет не освоил, – тявкнул в ответ Сёма и помял плечи.

– А кричал, что не чинуш, – подловил его Илья и показательно заржал.

Горе маньяк пфыкнул. Запрягая бровь, он с обидой взирал Женьку.

– Хе-хе-хе, – тот глупо протарахтел и ухмыльнулся. Он чувствовал давление, но не знал, как выстроить ответ. Теребя шестерни, в нём проснулся механик. – Клиенты через неделю на меня также смотрят.

Губы прогнулись к подбородку, и Семён укоризненно промычал.

– Ну-ну, – щадяще растянул Вадим.

Рука отсосалась от чипа, заляпав корпус отпечатками. Его укрыли волосы. Белокурые кончики почти выцвели, зато недра разрослись толстыми черными корнями. Они и прибрали корпус.

Вадим продолжил:

– Хватит бранить маньяка. Он у нас знатно сыграл. Настоящий псих-садист! Кстати, ты в моём следственном отделе не бывал? – подтрунивал детектив. Щурился он, как ищейка, пригревший за дело подозреваемого.

Семён комично скорчился и покачал головой. Сглотнуть бы, но глотке тяжко.

– Если бы. Там же не допрашивают автомехаников, – буркнул тонкую шутку в ответ.

Нелепый намек ищейка поймал. Сёмка уязвлен. Он не дурак и догадывался, кто организовал массовый набег на маньяка. В этом деле Вадим главный рэкетир с мачете. Только детективу жаль Женьку, кинули. Что ж поделать, таков удел спецоперации. Зато не дурно отвлек на живца.

Вадим сверкнул зубами. Морщины взбороздились. Кожа по тону здоровее всех в комнате, телесная. Грозные брови такие толстые, что кажется, будто они валяться на глаза. О шраме на губе детектив ни словом, ни духу. Ему в пору роль маньяка. Широкоплечий, мускульный – он вызывает трепет, когда видит всё и беспощадно этим давит. Взгляд растирает в щепку. Неественная сухость ему ничуть не мешает.

Тут Женька воскликнул:

– Ну, хватит! Окститесь, не в маньяке же дело. Главное – скрипты!

– Да-да, – подчеркнул Жора и пробурчал. – Вот они, скрипты. Они придают, э-м, изюминки.

Все вспомнили, что Жора существует и пропустили бубнёшь мимо ушей, уяснив, что друг ещё не вынырнул из погружения. Хотя утром тоже они думали про запой. Вид Жоры отбивает взгляд, будто грушу. Челюсть почти выпала из ушей. Его жёстким скулам не хватало щетины. Оттопыренные уши оживают и дёргаются, когда он морщиться, либо смеется. Гордясь, Жора не прячет их за волосы. Когда трезв, он часто бреется налысо. Но трезвеет Жора, прогоняя недели в тяжёлом похмелье, когда рожа пухнет, а поры и змеиные морщины на лице проваливаются в череп.

Жора почесывает лоб. Перепончатые пальцы даже детектив не сразу обнародовал. Косит стрелки на кривоватый мизинец, который оттягивает всё внимание. Один Женька, когда впервые уперся взглядом между пальцами, то заметно ужаснулся, но постыдился, смущаясь очевидцев.

На что Жора разбавил случай:

– Ей богу, хоть не шестипалый.

Женя в шутку:

– А у меня третий сосок, – и нелепо гогочет.

Данил стебётся:

– Как у бабы из "Вспомнить все"?

И все ржут.

Лоб стёрся. Головная боль не проходит. У Жоры тремор рук, не слабее тряски гипертоника. Друзья думают, что всё путем, не в первый раз он с похмелья. Но только сам Жора ощущает, что трясётся, потому что ломка дико требушет сердце.

– Да ну? – съязвил посторонний.

Он не замыкает круг. Некто не входит в шабаш виртуального погружения. У окна он всё это время сидит молча, в скептическом веянье. На лицо такой вымученный, что веришь – никто ещё так не обделен жизнью.

– Вы скрипты учуяли? – произнес он сухо, с поникшими глазами. – Быть того не может?

В круге все прогорланили, повздыхали и проахали.

– Опять умничаешь? – констатировал Илья, припал к центру и намекнул всем в полголоса. – Чуете? Нет? Сейчас каждый поймет, какой он быдлан и невежда.

– Хм, было бы неплохо. Поделишься на скрипт? – парировал некто.

Илья тсыкнул. Начал лыбиться. Но никто не верит его эмоциям. Не мудрено. Опять глаза утопают в печали, щеки едва жмутся в убийственной худобе и как-то жалко зубы под сухими губами скалятся. Но Вадим больше осведомлен. Да, Илье скриптёр не нравится. Но ему в общем мало кто приятен, особенно после трудной рабочей недели. Он сильно устаёт, чтобы быть терпимым, постигать людей и просто давать им второй шанс.

– Может, ты неправильно, эти, скрипты эти ставишь? – предложил Жора и выдохнул. Опухшие щеки по жабьи хлопали.

– Сыграй разок с нами, тогда вкуришь, где тупанул, – закончил за него Борис.

– Для этого я сижу за админа, – возразил скриптёр, лениво поднял ладонь и скептично заправил их по упрёку на палец. – Ошибки в скрипте не обнаружить, пока не оцифруешь код в деле. Но это тебе не помарка в диктанте. Его нужно пасти. К сожалению, в массовом потребление он скорее, как непаханое поле для картошки в Макдональдс. Чтобы скрипт работал в коопе, нужно разобраться в осознание группы. Чтобы он в онлайне пахал, нужно освоить сознание толпы.

– Поэтому скрипты любят книги? – заметил Вадим.

– Не совсем. Всегда есть тонкости. Чувства наши субъективно, нейронные пути индивидуальны, но эмоции, буквально по теории вероятности, сливаются и резонируют на одной волне. Считай, мешают зеркальные нейроны и всё-такое. Так они искажают реальность. Хотя я думаю, всё потому что мы – гребанные обезьяны.

– А-а, кажись смекаю! Когда ты одинокий Робинзон в океане слов, никто не украдет твой эксклюзивный скрипт?

– Хороший образ, – похвалил скриптёр. Даже Илья удивился его эмоциям.

– А я вот почувствовал, – встал на защиту Женька, затем указал на соседа. – И Сёмка почувствовал. Вон как за маньяка угарал.

Семён развел руки. Никакой дикости на губах.

– Так я не только декорации ставил, но и подопытным кроликом был для скриптов, – продекларировал он.

Все проахали, заохали, когда учуяли подвох.

– Вот откуда такой энтузиазм, – изрек Вадим и прикусил шрам на губе. – Эх, знал же! Не зря оно!

– Меня тоже удивило, отчего Сёмка такой радостный? Ещё не погрузились, мод не оценили, а он сверкает тут своими зубищами! – поддакивал Женька. Похохатывал он скромно, глазёнки блестели, догадка по-мальчишечьи озарила розоватое лицо.

– О чём вы? – возник модер, кровь разогрела бледные щёки. – Конечно, я буду рад. Разве не круто сыграть в свой мод вместе с друзьями?

– И нырнуть в самый сок? – язвлено поймал его Вадим.

– Так, логично же, что весь эффект уходит к маньяку. Он же один против всех? Да, напарник?

Скриптёр критично скорчил лицо.

– Угу, угу, – подтрунивал Данил.

Пока шабаш стебал Сёму, сам создатель мода подрагивал. Шуточки вытягивали желание растянуть рот до ушей. Ещё хохот Дани тарахтит под ухо. Сёма молчит, терпит, тихо посапывая.

– Всё, всё, – усмирил Вадим всех своим твердым словом. – Мы же высмеем весь воздух. Ну, скриптёр, как мы должны действовать? Не бросишь умного совета?

Все сникли, ожидая. Скриптёр рылся в карманах.

– Ну-же, философ, – начал потешаться Илья, – твоей проповеди ждём.

Скриптёру по боку. Илья гудит себе под нос.

– Ещё сырая? – высказал догадку Семён. – Зря созвал всех?

Скриптёр вздохнул и вяло отвлекся на партнера.

– Шутишь? – сыронизировал он. – Наши альфа-тестеры даже не заметили, как превратили ужасы в комедию. Ну, лады. Хватит гонять карты на сегодня. Мод не готов. А скрипты – те ещё танцы с бубном. Нужно дорабатывать, – уверил скриптёр, потом он задумчиво промычал, почесав губы. – Но вы запустите ещё, если хотите.

– Так зачем, если сырая? – недоумевал Данил.

Дипломатия хмурится. Брови скукожились, полезли на глаза. Он зажмурился. Сейчас на друзей будто таращатся пластмассовые протезы.

– Ещё сказали, что игра – топ, – дразнил их Илья. Семен на него пшикнул.

– Не топ. И не плавки, – приметил скриптёр. – Скорее испытательная камера для подопытных. Данные нужны для статистики. Диковатый способ, но иначе не узнать, как резонирует скрипт.

– Ок, вкурили. Он не пашет! – громко продекларировал Боря и хлопнул по ляжкам, как судья молотком. – Включаем порнушку.

Ноги устали обниматься в позе лотоса. Борис, хохоча, потянул их. Пятки уперлись в Илью. Тот скривил гримасу. У дурочка-друга воняли носки. Видя всё, Борис ухмылялся. Ему нравится докучать Илье – хобби прижилось со времен детдома. Но все знали: самого Бориса лучше не раздражать. Заведётся и начнет тараторить: ушлёпок, утапок, утырок, чмо, верзила, ублюдок, скотина, гавно, вонючка, хубло… И так батарейки будут тарахтеть поэнергичнее Дюрасела.

– Всё пашет. Вы сами его просрали, – пробурчал Семён, сморщил губы и избороздил морщинами нос.

Хмурился он недолго. Это обычное состояние Сёмы: брякнул что-то, а потому втихую приуныл. Друзьям не совестно, они с удовольствием помалкивают в ответ. Так проще упразднить эти безумные губы.

– И никто ничего не почувствовал? – вдруг пролепетал Женька.

Борис махал головой, в точь передразнивая Илью. Детектив морщился и слегка покачивал лбом, пока почесывал волосы на макушке. Данил сутюжил губы и опять перекрыл взгляд бровями, а Жора вообще клюнул в пол и спрятал рукой морду, растирая красное пятно. Семён вздохнул раздосадовано и лишь коротко моргнул на Женю. На переносице сверкнула капля крови, и Женю пробил ужас. Он оцепенел. По носу пробежался холодок, будто осязаемая струйка крови.

И, как по магниту, Женька прилип к скриптёру, будто ожидая подтверждения. На лице со-создателя чистый скепсис. Скриптёр просто пожал плечами, опрокинулся на диван и опять полез в карман.

Женька опустил голову. Он сам не понимал, что именно ощущает. Его мозг пронзил скрипт или охватил обычный страх, свойственный инстинкту самосохранения? Тот миг промчался. Пробуждение очистило его, как будто удалило дремучий сюжет после сна. Но что сейчас лезет из корзины? Что-то чувствовалось, но расплывчато. На сердце залегла зыбкая беспочвенная тревога, как неприятная обида, которую нужно срочно прожечь весельем. Вместе. В компании друзей. Как всегда.

Наконец скриптёр нашарил в бездонных карманах вэйп. Он провалился в дыру, на дно, и прижался к бегунку.

– Не смей курить! – рявкнул Данил.

Он расквитался с кредитом не для того, чтобы испытывать мебель на стойкость к запахам. Вероятностям и красивым словам он теперь не верит. Даже диванчик под задницей скриптёра потягался бы с золотым слитком, а пуфики в комплекте больше не мнятся таким щедрым подарком, как надиктовала об этом рекламная строка. Счастье, что они вообще вместились по краям, стеснив комнатку "человейника".

Также тесно кошельку в банке: у физиков нет оброка, но есть не налогооблагаемый потолок. Мир его тесен, а за границей – неподъемен. Так и живёт капитал в банке. Точнее существует в стрессе. Виртуальный мир будто невзлюбил его позицию. Даня растрепал все нервы, как бы накормить прожорливый виртуальный счет, когда противная строка "пополнить" отчего-то была заблокирована.

Иногда кнопки не давали выполнять инвестиционные операции, а иногда Даня долго глядит на снующие в истории строки, пытаясь вспомнить. Загрузка, загрузка. Он гудит, погруженный в мысли, как доисторический компьютер. Виртуальный клон как-то подтвердил операцию. Как себе не верить? Виртуальный клон – это "я"! Погружен он в свою личину, как денежный мешок. Даня часто теряет связь с миром, когда уходит в виртуальные размышления.

Он приглядывает за собой, как за мебелью. Однако эта мебель не пестрит фальшивыми приметами. Пришлось устроить кипишь и раскочегарить грелку на публике, чтобы прикрепить наблюдателя к своей виртуальной личине. Отчего в сети его стали обвинять в шизофрении.

Зато теперь он спокоен. Хотя бы верит. И пусть Данил обтянул диван чехлом (и припрятал нерасклеенный ярлычок местного утильзавода), но даже эту тряпку на резинках Даня брезговал портить. Не на халяву же достался!

Гость на диване поморщился. Вряд ли он оценил бережливость Дани. Такая педантичность скриптёра скорее раздражала. Особенно, когда Даня тараторил, как скряга: "осторожнее с этими окнами, они из дорогого герметичного дерева", "нет-нет, не тронь эти стаканы, они на особый случай". Но квартира у Дани просторней, чем каморка Сёмы, Жени и даже сдвоенная у скриптёра. Поэтому все катки гоняют именно у него.

Скриптёр вяло уронил глаза и бросил вэйп обратно в карман.

– А-а, Сёмка, – обратился он к партнёру. – Стоит ли утяжелять скрипты у жертв?

– Ну, если хочешь, гуру, – ответил Сёма сдержанно, а потом начал воодушевлённо лыбиться. – Хотя-я, давай. Удиви меня.

– Ок, – отрезал скриптёр.

Лицо до сих пор вымученно. Глаза клюнули в Бориса, который посмеивался над Ильей, потом перебрались на Вадима, а там детектив явно что-то учуял, опять проницает. От его чуйки нутро само по себе сжимается, а взор неосознанно убегает. На Женьке взгляд застопился. Скриптёр начал поглаживать губы, вдумываться.

В уме трепыхается догадка, как бы утяжелить скрипт. Легкий всплеск в таких прожжённых головах – что детский лепет. Итог ясен: разучились потребители осознавать опасность, оставили позади настоящий ужас, обуздав древнюю форму страха, дикий ужас "жертвы". Но как? Может быть, разум уже привык терпеть? Не зря девственность "жертвы" со всех сторон подвергается нападкам, превращая целомудрие в дикий стыд.

Страх бесценен в любой системе. Он необходим с хлебом и солью, но иногда занимает их место. Обществу потребления он пригодился, как питательный субстрат. Но отчего тогда так обидно? Наверное, потому что человечество лишилось самого нужного ограничения.

"Как же устал!" – ёрзнуло в уме недомогание.

Скриптёр опрокинул голову на спинку дивана. Крутая, жёсткая – она лишь сильнее мешает размышлять. От раздумий постоянно тяжелеет грудь, а вздохи силятся, с трудом лезут на волю, будто литые чугунные диски. Просто дыша, легкие каждый день качают штангу.

И отдых ни один блин не снимает.

А одна мысль долго тяжелит. Она навязчива, надоедлива и неискоренима:

"Как сложно нащупать границы!" – вторит день за днем.

Липкая и тяжелая, как смоченный кусок глины. Из-за неё скриптёр мучается. И всё пытается, корпеет и силится что-нибудь слепить.

Тушить пожары – это экономически не выгодно.

(губернатор Красноярского края Александр Усс)

Это не зарплаты низкие. Это вы мало зарабатываете.

(Временно исполняющий обязанности главы Липецкой области Игорь Артамонов)

Прогулка по будущему

1

Дышишь со всхлипом, протяжно свирепя губами. На щеке красная вмятина. На ней складки. Спросонья думаешь, что тебя душила подушка.

Горло сворачивается, сохнет с солью, перчит. Шипишь нещадно, со стоном, давишься. Воздух на блага скуп. Он неумолимо душит, горчит, обжигает, чтоб напомнить, как легко задохнуться в собственной спальне. И грезишь, как бы мирно вздохнуть. Влаги бы добавить. Собираешь слюни в колодец, и их будто вбирает соль. Язык горько разбух. По рефлексу сглатываешь. Горло режет, с глаз текут слезы. Неспроста глотку жжёт, случайно сглотнула папиросу. А сигару никто не потушил. Дым лезет наружу, и ты нещадно сплёвываешь.

Чух-чух, – пыхтит в кашле рот.

Окно хлопнуло. Уже мечтаешь смочить горло. На кухне кран щедрится. Его капли, как звонкие монеты, дают подаяния в стакан. Глотаешь залпом. Вздох бьёт по зубам. Ты рад? ЖКХ тоже рад приударить за карманом.

Жёсткая хлорка режет горло. Роняя слезы, ты смотришь на реальность. Как не проснешься, тебя уволок Сайлент Хилл. За окном сплошь густое марево, дымка застилает стекло, и солнце хмуриться, невесть от кого прячется – так рано пеленою Кузню намело. И ведь как не заметно, никем не предсказано, пока мирно дремлет народ, на горизонте запылало зарево, и вот ляпота давится, ряженая в холщовый нищий балахон.

Дверь нараспашку. На землю тихо падает облако, густо стелется серый гриб – так под утро заметает всю Сибирь.

И вот подъезд отпускает в плотный туман. Как крот роешься в пелене, шум родниться матери, сотни тачек прячут номера, тротуар скрывает серой скатертью, каждый шаг бережёшь, чтоб не врезаться в дома.

Стены впритирку трутся об куртку, в ней фиолетовые нити сплетены под сатин. Только модник думает, что ладит с наукой, раз фасонит ультрафиолетовую нить. Зато под вечер куртка чернеет, как уголь. В Кузбассе что не день, то пришел в дом шахтер. Пыль оседает, зеркало в прихожей вбивает в ступор, а голос в уме втирает, в-точь диктор из студии "никто не увидит уголь, раз есть ультрафиолетовый сатин"!

И пока пальцы трогают облако, пока влага отнимает язык, а горло сушиться и кряхтит с ропотом – значит тебя дурманит дым. Так утренний вздох переполнен сажей. Смог проедает сетчатку и обирает глаз. За ним аптека кусает из-за тюбика капель. Хочет захапать весь полупустой карман. А там, на дне, может поселиться питон, когда под рукав порван балахон. Бегунок если тянет ободок, с запинкой потянется до носок. Воротник расправлен в стойке, будто в пелене навострил уши. Часто ныряешь в него, пряча рот, чтобы смочить перечь в один тяжёлый глоток.

И так, словно вперебежку с ямы до ямы, ты пытаешься передохнуть. Вокруг ничего не рассмотреть, как не продохнуть. Только воротник не защитит воспалённый глаз. Сколько не сморгнуть перцовый газ, веки раскраснеют, вены на белке вспучится. Но петли не три, а то защипит один взмокший угол. На нём слезы впитали весь першащий смог.

И вот, зарываясь в нору, как очередной крот, под землю нисходит осоловелый народ. Двери заглатывают их с шумом и треском. Рама нараспашку. На подскоке её челюсть резко дребезжит. Так некультурно чавкает экономия бюджета.

Мечтая, как бы не поперхнуться дымом, перебирая исшарканной подошвой, под землю спускается скриптёр. Кафель выколот, краешек на ступеньке прикрыт металлом. Там, куда ступает подошва, зимой нога отскакивает, как обожжённая. И ты, как инвалид, потихоньку спускаясь по замерзшему протезу, любуясь дырами и старым растресканный бетоном.

У двери столпился народ. Соперник за вход – дама Синди. Кстати, с ней скриптёр уже столкнулся на остановке. Нарывается мысль, что видишь Синди чаще, чем собственную дочь. Скулы впалые благодаря теням, вдоль лица щедро растерт угольный карандаш, и бронзе на щеках кисть нашла место. А как забыть про ресницы. Обычно Синди склеивает их с перьями вороны. И отчего накладные крылья никак не улетят? И всё на гладкой фактуре, вместо кожи. Описать не иначе, как блондинку с чайками на бровях и ярко ягодной помадой, а остальные приметы прячутся под тональной основой.

Дверь нараспашку и норовить заклепать их рамой, отбитой по краям. Скриптёр уперся, дама в растерянности. Один ступает, другой ворует шаг с зеркала. Кто пойдет первым – никто не ответит. Синди мешкается, рыпается. Скриптёр на глаз чёрствый. Его не прочесть. Закрыт неспроста. К сопернику под копирку он всегда циничен и холоден:

Дама Синди любит лакированные туфли. Каблучок растёт и изгибается, как нос.

Синди предпочитает расклешённую юбку. Коленки этой юбочке не по вкусу.

Дама Синди носит кожаную курточку. Бегунок сидит на солнечном сплетении и никогда не поднимается выше декольте.

Как стандартно, точно по Госту! Он даже знает, почему в холод Синди не греет шапкой волосы.

На секунду их задержал казус. Неурядицу скрасил легкий смешок, пока очередь ждёт. Лица не выспавшиеся, истощенные. Устали за ночь сипеть, хрипеть и кашлять. И не нужно искать отмазку, даже кароновирус не наденет на них маску. Скрептёр уступил. На что пришлось дать места ещё паре башмаков. Решётка на полу долго щелкала, пока ноги, что в осаде очереди, не освободили растресканный кафель. Наконец дверь скрипнула за ним.

Перечь напала, как навязчивый кашель. Скриптёр давился, глухо фыркал и кряхтел. А глаз подрагивает. На стене горит реклама. Её свет обжигает. Зато сословия из букв зудят на уме, как назойливая муха:

Будет Янагиба, да прибудет с тобой рыба – бликует лезвие, будто японец режет слипшиеся от смога глазенки.

Скриптёр мычит, нервно моргает и бредет по затхлому коридору. Он давит с двух сторон. Скриптёр сутулит плечи, когда хочет обогнать встречку. Но при каждой встречи они хлопочут.

Строка бежит за ним: спеши до зимы, пока Сантоку за полцены!

Прохожие сплёвывают легкие и тарахтят, как хлопушки. На скриптёра буквально валится их кашель. В груди застрял нож, дышать трудно, будто воздух боится устроить затор, чтобы не зависнуть в узком проходе.

С не отбитого плеча в стену смотрят пустые каморки. Внутри ютятся, выживая, парочка ИП. На засаленном стекле не видно лица. Товар брошен, растаскан по скидкам, почти за бесценок, если не расщеплен пылью. Полки множатся, пока не дойдут до конца. Но за горизонтом ещё пустует стеллажи под витрину.

Всего хорошего, и спасибо за рыбу!

Отвязался свет на стенах, аж кашель отпустил. От счастья топаешь вприпрыжку. Не смущает лишние пары глаз, когда на абордаж берет колкая присказка. В голову лезет то ли злорадство, то ли истина в циничной обертке: как-так, под землей, в компании рекламных проспектов, тесно, но пусто без зазрения совести. Наверное, потому что совести не место в бизнесе?

Так бы удручал коридор, но по пути ноги наткнулись на ремни. Они свисли хвосты, точно змеи, надетые на шампур.

– Акция! Купи ремень, второй получишь даром, – трындел ему робот. Сладкоголосые болтуны часто провоцируют на импульсную покупку.

Цена прожигала глаз хлеще рекламных искр.

"Сколько у тебя в кармане?", – напоминает она.

Вешалка сдвинулась и скрипнула. Скриптер пролез, огибая ремни растянутыми джинсами. Глаз нырнул за окно из пластика. А там каморка усеяна карманами, утыкана ячейками, как хранилище. Сумкой на сумке построен сканворд. На облезлой стене слоновая клетка связана желтыми цепями, за ней лакированный крокодилий омлет, классическая замша поднимается над рядами, а вот грубую бычью кожу удешевили до стоимости ремней.

– Подождите, сэр! У нас есть фиолетовый кармашек, отечественный, под вас сшит! – не унимается робот, на нервы давит.

Всё как по скрипту. И нет и мысли у жестянки, когда, наконец, заменят его гайки после сотой импульсной покупки. Робота не интересует собственное здоровье. Психология программы намного тоньше. Скрипт богоподобен для любого; для кого продажа, будто вздох вэйпа, приносит удовольствие.

Акция! Чистота за червонец – не Миф! – вновь рекламная стена сияет белизной, сыпет гранулы, её стиральный порошок пытается отбелить зрачок.

Из-за неё герой чуть не проглазел стойло для лошадей. Иногда он дивится, как такое корыто пролезло в каморку. За рамой терминатор из автомата сцеживают кофе с собой. Клиент кряхтит в кулак, тарахтит, буквально валится на стойку. Не слабо першит, раз так кидается на стакан, в котором рыпается дешёвый кофе.

– О-о-о, сэр! Горлецо-то пересохло. Насквозь вижу! Хотите кофе, чайку?

На языке взбухает слюна. В тумбочке, в цветастой целлофановой обёртке, пылиться пакетик с крашеным чаем. Скриптёр уже ласкал им язык. Теперь грезит о втором свиданье, и как бы смочить горло одноразовым жасмином.

Сглотнув, он подсмотрел цену.

"Расправляй карманы", – активирует она мысль, не хуже задиры из подворотни.

Защитная реакция включена:

– Прикрой кассу, ренген хитрожопый, – парировала она.

На грубость хмурится клиент с кофе: скриптёр слишком циничен для того, кого ненароком оскорбили, потому похож на нахала, которого этикету не приучили.

– А если с лимончиком в подарок? – усердней давит робот.

"Ненавязчиво ли? На что только рассчитывают хозяева балаболов? Зарабатывают они. Шлюха в подворотни тоже зарабатывает, но это же ей не повод всем оголять свои сиськи!"

Отбредя, скриптёр фыркнул:

– Даже на капли не поведусь!

Нижняя губа дергается, палец нажимает на курок. Порошок на стене рассыпался. За ним хочешь сморгнуть новый выгодный тариф. Скриптер чует – скоро осиротеет ультрафиолетовый сатин. И поглотят его слоганы, развеют новые скидки. Заменят они мысли. И не будет, кому мыслить. А пока легкие курильщика сжимаются, вбирая сухой воздух. Никак пульсирует второе сердце и просит крови из дофаминовой ручки. К ним так и лезут в карман ручки.

Он кинул рекламу. Левая Синди упёрлась в плечо и охнула. Скриптёр отбрел, под пятки подвернулась каморка. За стойлом потеснили домик для собак – тут на что похож зооларек, иначе не скажешь. В витрину впихнули сухпоёк для братьев меньших, мышей с мятными кишками и тканевый туалетик для кошек (аннотация уверяет, питомцу уже сниться многоразовый антибактериальный коврик, а хозяину, как легко его топить наперекор квитанции от ЖКХ).

Засосало под ложечкой. Скриптер цыкнул. Новинка! Узрел он особый корм для кошаков. Купить бы парочку упаковок. Давно он не травил кота кормом, а тут диковинка с глистогонными бактериями.

Теленок против гельмицидов. Прочитав, тело пробрало дрожью. Звучит угрожающе. Скриптер представил, чьей жертвой пал рогатый скот.

– У нас есть ещё рыбье рогу против аскоридов! – высунул робот кошачью морду. Был бы человеком, клюнул бы в карман и утонул в дыре.

"Не стоит кровных", – призадумался скриптёр и сморщил нос.

Именно, пусть дальше карману служат. А кошака уже приучили к тому, чем кормятся сами – баклушей. И любой уверен, в ней не поселятся глисты. Им жизнь дороже.

Витрину с кормом частенько коробит. Стук гуляет по стеклу, сварливая дверь, скрепя, издавая вибрации, давно плачет по пенсии. Очень близко. Казалось, зооларёк прикормил дверь из чужой каморки. Скриптёр схлопотал с плеча, когда резко распахнулся вход в комиссионку. Посетитель чертыхнулся, буркнул что-то и отмахнулся. Скриптер гневно понудил тому в спину.

"Что ж не очередная Синди на ногу наступила?" – думал, и мычал губой вприкуску, и так сладко на ум он ещё не пел.

А путь всё никак не ладится. Представитель процветающей нации в обносках преградил проход. Самозанятый, не иначе! Он расширил зад на пол проема, пока таращился на витрину. Скриптер узнал нанопринтер на полочке. Почти новенький. Бедолага запылился. Никому не сдались отечественные усилия.

А столько раз рекламу он видел, во сне расскажешь на зубок:

– Передовой нанопринтер "Одуванчик" – чудо современной технологии! Устали от синтетической ткани? Не проходите мимо впредь! Из растительной ткани постройте текстильную плеть, – подкупают красивой песенкой.

И ведь не врут. Загрузил одуванчик и получил себе нити. А мог бы достать китайский принтер и сшить на соплях платок (в руках не растает? а мог бы просто купить синтетические нити и не парится, лох!).

– Зато одуванчики растут бесплатно. Вы безумно экономите! (но в итоге платишь за красивые слоганы).

Мир тебе пухом, одуванчик, – закрепился в кармашке отзыв из сети.

Зато дачники счастливы в летний сезон, – прилетел контраргумент к комментарию, дает прикурить халявному слогану. Вычитав его, скриптёр смачно всыпал себе фейспалмом и промычал, расчесывая языком зубы.

А у принтера нехилый компаньон. Так и хочешь сказать: "самозанятый, а ну убери зад, подвинься!" И цене, кажись, поломали молочные зубы. Мужчина надавил пальцем на витрину. Одуванчик остался не у дел, а жопастый оказался недурен – отчего, вздохнув, скриптёр горько поперхнулся. На стекле ценник расправил ковер. Друг за дружкой расстилались технические характеристики. Они так и говорят: божись, перед тобой не дешёвая тетрадка из двух электронных листьев!

Вход проскрипел старыми петлями. Плечи встали в очередь. Они протискиваются через порог. С ними горло кряхтит, будто ключом заведённое. Подземелью трейлер на носу оказался впору. Внутри пара каморок разделяет жилплощадь, оставив в наследство пластиковые колонны.

Торговая зона – что минное поле. Преодолей три шага, и робот-балабол увяжется по пятам. В барабанных перепонках гуляет звон. В ушах трындят все скидки, акции и предложения за неделю. Скриптер клацнул зубами и фыркнул. Так в привычку, в нервную, он вдохнул дыма. Неуютно нутру, когда с порога преследует пес, готовый наброситься и буквально загрызть непоколебимым стандартом обслуживания.

– Добрый день, дорогой посетитель, вы не представляете, как вам повезло! У нас сейчас проходит акция! Одуванчик – бесплатный сарафанчик!

– Всё знаю, – процедил скриптёр.

Как бы ни так. Акций у магазина много. Но голова и так тяжко дышат кислородом. Однако барабанные перепонки всё тарахтят и опухают под стройный ритм акции. С чего вдруг скриптёр решил, что робот будет жалеть голосовые связки?

– Прошу, посмотрите-ка баллы производительности "Силул-4", – перебил скриптёр. Робот повелся.

Тишина услаждает. Только морда за витриной портит идиллию. Оценивая товар, скриптёр цыкнул. Б/у планшет, но не поношен: ни трещины на экране, ни потертости по краям. Не ладится на нервах, когда скупердяйство не делится кошельком. Так и волнует, как бы девайс не провафлил лучшие годы, мирно лежа в своем фирменном гробе.

"Денег мало на ошибку" – говорит чутьё. Нужен такой, чтоб до пенсии не дожил. Так принято у сибирской ноши. Последнюю тетрадку скриптёр эксплуатировал до нервно-эпилептических припадков. Она потрескалась ещё до того, как залагала батарея, пряча, либо меняя заряд, который служил не по делу, а по настроению.

В неё вороной жеребец угодил в ловушку. Опалая листва под копытами просачивалась через щели с опухший палец. Глаза дробились мухам на зависть. Голова лошади корёжилась, как пятна Роршаха, и давала воображению пишу на размышление. Каждую разблокировку благоразумье спрашивало: сколько ещё будешь держать в Кунсткамере мутанта с мордой сквашенной?

По полю часто следили фиолетовые отпечатки. Только пустишь пальцы по периметру, как экран переливает радужную палитру. Герой года три печатал на потрескавшемся поле. И всё это время грезил о тетради новой. Но не давал в жертву монеты кровные.

И как не сладко по сюжету она накрылась!

Робот вновь трындит в динамик. Скриптер закатил глаза и фыркнул. Как никогда он жалел, что механические продавцы (то бишь балаболы) выжили систему "себя сам обслужи-ка".

– Бал производительности 'неизвестно'. Не замечательно ли? Вы можете быть первым, кто сделает на эту модель профессиональный обзор! – воскликнула машина по 7 пункту работы с покупателем и продолжила штудировать текст по стандарту обслуживания, адаптируя его к скрипту товара. – Но ручаюсь, начинка устройства намного производительней электронных тетрадей. В наше время многие предпочитает рабочие тетради, но они совершенно не знают, чем их превосходит печатный планшет "Силул 4".

– В курсе, изучал, смотрел, видел, – перебил жестянку он.

Не успел скриптёр вдохнуть, как робот затрезвонил:

– Что ж отлично! Раз вы так внимательно осмотрели товар, то явно возник вопрос: "зачем мне планшет, когда в руках есть телефон?" Я вам скажу. Это непростой планшет. Это универсальное устройство на новый лад! Это симбиоз планшетного ПК и печатной машинки старого формата!

Голимый сухой скрипт бьёт горячим веником по ушам. Голос диктора раздражает. Так клишированно и топорно ещё не зачитывали технические характеристики.

– Я умею читать, спасибо, – урезал скриптёр его монолог.

Щеки спеклись, оправа на носу сжималась. Скриптер багровел и задыхался.

– Тогда вы знаете, как "Силул 4" универсален. Где вы ещё встретите разъем для флешки и технологию чернил, которая будет беречь ваши глаза!

Балабол легко трепался по слабому месту, как по ветру. Бьет по больному. В памяти до сих пор скулит изнасилованная тетрадка. Скулит, как перо. Её слой электронных чернил стерся, пока хозяин миллиарды раз водил стилусом. Теперь экран то ли от лени, то ли от дикой усталости едва проявляет надписи. Сладок был стилус для письма, будто ручка скребла записи, а ИИ на электронных листах подбирал надписи. Но не сразу. Неделю ИИ тетради адаптировался к почерку. До сих пор кисти помнит, как на ощупь головка стилуса лениво прячется в панцирь корпуса.

– И трансформируемую кнопочную клавиатуру под экраном, – добавил робот.

– Только не начинай насиловать скрипт про клавиатуру. Здесь я больше твоего вычитал, жестянка, – скулил скриптер.

– Вы даже знаете, что в настройках кнопки могут создавать те же звуки, что и кнопки печатной машинки 80х?

– В курсе!

– Тогда это вариант именно для таких ценителей! Приобщитесь к ремеслу старого поколения – писателям, которые печатали текст из символов, нажимая на кнопки. Купите "Силул 4" и сами заметите, чем она удобней телефона. В "Силус 4" не урезан функционал. Много пользователей довольны тем, что ИИ машины нисколько не отстает от обычных покупных тетрадей, а благодаря магнитам откидной экран способен занять любое удобное для вас положение. Сколько людей похвалили позу номер 64.

– Хватит. Я видел отзывы, – надрывает горло он. И не лукавит.

Не первый день глаза пухнут от монитора, а руки так и лезут в карман за кровными. Замену скриптёр ищет педантично. Как лютый перфекционист обхаживает витрины и страницы сайтов. Но ни одна чистая современная тетрадь не превосходит изношенную затасканную подругу. Либо дорога, как жена миллиардера, либо глупа, как тетрис, либо стара, как кусок папируса. Поэтому он снова и снова лазает в сети, рассматривает до дыр обзоры.

Но не может решиться. Скряга внутренний не позволяет засунуть руку в карман. В мозгу скребет команда: "нельзя, нищиброд!". Она плотно залегла после многократного повтора, прикрепляясь сильным эмоциональным напряжением. Скребет там, словно чиркает стилусом. Никому невдомёк, сколько раз её активирует очередная провокация.

– Да, я вижу вашу историю вкладок. Но вы пропустили видеообзор канала "Наша Кузня". Она как раз хвалит именно эту модель.

Робот вытаращил своё брюхо и из раскрывшихся створок вылез экран. Скриптер тяжело вздохнул, сдавил зубы, въелся ногтями в брови и почесал по корке из жухлых волос.

Брови скрепят, он с тщедушностью таращится на монитор, где мужчина кликает по кнопкам, проговаривая "Силул 4" неплох…, когда "Силул 4" вышел… О производительности не духу, зато как диктует технические характеристики. Шелудивая натура так и шепчет на ушко: "самозанятый отзыв". Скриптер даже знает одного блогера, который как раз подзарабатывает купленными обзорами.

Щеки остыли, глаза выцвели. Два сухих зрачка подпрыгнуло к металлическому рылу. Оно не вселяет доверия. Лицо не обшили кожей. Ещё нарисовали брови и губы черной линией. Выглядело дёшево, скорее даже позорно. Обделили жестянку. Пожалели даже на имитацию реальной мимики, зато накачали каталог обзорами из сети. Дёшево восполняют человечность у неосознающих роботов.

Видеоролик закончился. Робот спрятал монитор в брюхо и протрезвонил:

– Что скажите? Оформляем покупку?

Нарисовалась глупая физиономия, будто бы балабол приподнял брови. На самом деле он благодатно склонил голову, ведомый заключительным скриптом. Сухо вглядываясь в нарисованное рыло, скриптер ощущает, как истощен, как слаб и ведом. Рука стёрла лоб. Её пальцы перевязали глаз. Скриптер унес взгляд за витрину. Стены в рекламе ядовиты. Толпа гонит её свет, как часть фона, как марионетки под слоганами. Лица на витрине нет. Кто знает, коль скоро вернется оппонент. Скриптер сомневается, что самозанятый влетит в дверь за одуванчиком.

– Оформляй, – выронил он и клацнул зубами. Десна взныли. Между ними не хватало вэйпа, как защитного шлагбаума.

Касса в роботе урчит, ожидая новых цифр. Электронный чек показывает язык, купюры для неё – что куча бесполезных листьев. Робот по-озорному журчит в динамик. Вот он – распоясавшийся птенец, он выковырял червячка. Чем чаще встречаешь таких балаболов, тем больше не понимаешь: как такой жухлый трезвонящий звук кому-то нравится? Неужели никто не ощущает этот задиристый смех тролля?

Как только на шеи верещит цип, замок на кошельке свирепеть, а деньги прыгают в оборот и открывают кассе рот. Не суждено служить карману кровным. Дырявый слишком. Рубли, как щелбаны, сыпались с виртуального счета. Всласть балабол трясёт охапку, раз скряга режет, выворачивает наизнанку, будто ткань из кармана, как подстилку в кошельке.

Скряга этот – твой расчётливый клон, которого боишься потерять, как ненаглядный лицевой счет. Его создают с истоков, когда ты, добровольно-принудительно, раздуваешь очередь в бюджетных поликлиниках. Клон растет вместе с тобой. И уже в 16 лет хироманты из госорганов изучают твой биометрический пакет.

Близнец-симулянт искусно повторяет всё. Он легко подражает рисункам на пальцах, мастерски пародирует голос, разделяет с тобой все рубцы, вены, складки на ладонях. Но легко ли его подделать? Скорее легче спросить, как просто клонировать виртуальную жизнь, где ты, словно слоник из 0 и 1, хранишь ненаглядный образ ради обогащения энных лиц.

За плечо заправлен мешок с покупкой. Выход захвачен. Встречают с блеском. Стена моргает, когда её застилают марионетки. Голографический колпак сияет противней ослепительного пятна. Даже закрыв глаза, его свет прорезает веки. Ярко-белое пятно продырявлено, рисует череп. Скрашивает его анимация с синими языками. Кадры рваные. Реклама истязает. Режет так, что мечтаешь расщепить голограмму. Но жаль стену. Она давно забыла про лучшие годы. Будет стоять голой. Грезить по Госту на лицевом фоне.

Пенсионерам и гражданам РФ пора перестать

прибедняться и перестать быть нахлебниками.

У государства и без вас проблем достаточно!

(депутат Единой России Татьяна Баженова)

2

Кафель на лестнице трещит и цокает. Башмаки в ответ ему хлопают. Ступеньки выпячивают раму, ставя на пути шпалу. Ноги рискуют соскользнуть с металла и покатится вниз, прихватив с собой оба башмака. Скриптер топчет обшарпанный кафель, оскальзывается о металл и пыхтит, взбираясь вверх, к небу, чтобы попасть впросак, к ниспосланному дыму. Вскружила нелёгкая у спуска в нору. Скриптер споткнулся и прошаркал подошвой по тротуару. Что это было? Собрав силы, он вздохнул и захлопнул во рту дым.

Зуб понудил. Застала слабость и, задыхаясь, он раскашлялся.

На переходе люди спускаются на ощупь. Они будто не реальны. Их силуэты словно бредом посланы. Вокруг дымок. Его с утра принёс зачастивший огонёк. Этот дым видимый, осязаемый, будто листва, но тлеющая, палёная, что у костра. Скриптёр спрятал нос в воротник-стойку. Он хрипит в куртку, кашляет, стонет. Немощь тела всухую победила, и наверху рекламу тень накрыла. Подъем остался позади, но сему рад только сарказм, и он стебётся, изголяюсь под кашель: поздравляю, ты справился, теперь ты на вершине карьерной лестницы. Осталось идти только по плоскости.

Морщась, скриптёр колеблется. Но куда ступать, если слеп, как крот, на пару глаз? Когда солнце не клюет день за день, ты чувствуешь западню. Брюзжишь от того, как невольно окунулся в черное небо с головой. Котелок задымлен до краёв, ты мыслишь шаблонами: "так должно быть". Лето, лес и пелена – это в Сибири горят леса. И раз пришел купальный сезон, он принесёт с собой смог. Серый, с коричневыми и чёрными оттенками. Через неделю узнаешь каждый их отлив.

Скриптёр закинул фирменный мешок за спину. Два шнурка затянули глотку, куда робот сунул печатный планшет. И, вздохнув в воротник, будто в воздуховод, он просто поморгал и окунулся в смог. Люди ко всему привыкают. Вот и привыкло стадо гулять по городу в режиме черного неба, пока под ногами мерцают сугробы жгучего густого смога.

У тротуара свет восходит, наполняя серый дым неоном. Пятна света раздражают глаза. Слепки зудят, пухнут, шипят и попадают в ловушку токсичных неоновых бликов. Пробег рекламных символов рябит, веки жжёт, пока пытаешься сморгнуть дым. Ни один взмах не прогоняет густое марево. Хоть моргай, хоть растирай глаза до красных вспухших вен, но пелену эту не развеять, даже щёлкнув чипом. К такой реальности нет доступа. Горит Сибирь, горят и люди.

Обувь клацает, в ритм подмигивает реклама, хмурь замазана лучами голограммы. Нервная ниточка дёрнула верхнюю губу, потянула за глаз. Намекает один стёртый до слёз угол, что привычкой не подавить лютую ненависть в людях. Тогда рука полезла в карман, своевольно и безропотно, будто приобретя негласную привычку у законченного алкаша. Ткань хрустела и мялась. Пальцы свирепели по кратеру. Скриптёр роется в фиолетовой куртке, в бездонных карманах, пока изо рта тарахтит кашель, пока нерв теребит губы, систематично теребит их – неугомонный сломанный механизм. Что он гласит, нашёптывая под ушко?

Наконец пальцы стиснули синий пластмассовый цилиндр, куда некогда запирали тонкую силиконовую вену с пастой. Когда скриптер взял вэйп в рот, то цыкнул. Зуб опять строит из себя потерпевшего. Болит проказа на нервной почве. Скриптёр закусил ручку с хрустом. Но с гулким. На который вообще способна плотная пластмасса. И закурил смесь.

Вздох. Голову трахнул дофамин. Антидепрессант пустил дыму в мозг. Он с усладой выдохнул. Упоительная смесь, тлея на губах, мягко выпускала тёплый дым. Крепким сном замолк механизм. Теперь, будто корабль в тумане, он легко бороздит дым. Вздох ручки – смог развеивается, открывая путь. Мир вокруг предстал в облачке, в диалоговом окне, где вместо фраз и шуточек, через укор и треск зубов открывается улочка. Его альтернативный мирок.

Алкаш валяется на пути, распластавшись на лучах неоновых бликов. В отрепьях, бронзово-чумазый. Хорошо пригрелся на неоновом солнышке, загорает. У него под храпящим хряком моргает свободная лавка. Сидушка, как матроска под деревянную полоску, а рекламное табло спасает спинку, скрывая дешёвые доски. Сбоку ведро с электронным счётчиком. Монетница голодает, съест карман по локоть. Только сядь, и клон в чипе передаст привет. Обчищая карман, на пожитки он не скупается. Избалован мелкий сорванец.

Хороший скрипт, – пришла мысль. А ведь вначале герой не признал шлюху в деле. Расставили по остановкам, отдав в пару сутенёрам. Бошка у тех не дура, а колпак глазастый. Жопу побереги. Прицел настроен, расстреляет всех зайцев.

Мятный дым выходит из носа, шёлковой скатертью гладит губы. Башмаки монотонно хлопают, распуская волны в округе. Скриптёр бредёт в густой кутерьме, в плаще и цинично оглядывая мир, размышляет нарциссично и вэйпит, как какой-то деловой агент. Под башмаками след в след маршируют рекламные слоганы. Так дорога отрабатывает хлеб. Не зря новый тротуар на службе за наш бюджет. Особый материал разбавлен смолой (растения позавидуют таким солнечным плитам). Вся нагрузка за энергорубль уходит на микрокомпьютер. Внутри комар, будто проектор, залитый в смеси, откуда продажная строка освещает передовые вести.

Скриптёр с усладой выпустил облако дыма из носа – искусственных детей облизали в три полосы. К счастью кортизол разбавлен, вэйпом капкан на сердце сломлен. Душный мозг заскриптован блаженством, подавляя ненавистный блик вездесущих слоганов. А если в упрек скажут, что реклама – двигатель торговли, скриптер подавиться, покряхтит, сделает затяжку во вздохе. У него своё мнение.

"Реклама – это насильник в законе. Дай волю, она и в задницу засунет свой блестящий слоган".

Вот такой он видит рекламу, будто даму без корейского макияжа. Годы ботинки неторопливо топают по бегущим строкам, отчего уже нарциссично гуляешь по тропинке слоганов. День за днем надписи ребят на скамьях, на балконах и на стеклянных витринах. Герой даже приметил, как ропотно на подъездной двери по дисплею бегают муравьи. Буковки не привередливы к месту работы. Накладываясь друг на друга, сражаясь, скрипт усёк – тут все борются за своё существование.

Минуя светофор, капот машин усыпан бегущими объявлениями. Тачки гонят с зебры смог, такт в такт чередуется их автопилот. Обычно солнце кормит энергией надписи, а дешёвые мышмобили, как трамваи, по линейки раскатывают рекламные записи. Только, когда приходит смог, портится весь ареал обитания, а экологический налог требует у всех пропитание. И тогда, пока не счахнет смог, электростанция турбиной машет, набивая кармашки по счетам экономики павшей.

Скриптёр ждёт, дымя из ручки по смогу, пока интеллектуальный светофор собирает в горсть пешеходов. Не хочет электронный мозг задерживать мышмобили. Иногда вечность стоишь, надеясь на милость алгоритма. Светофор так умён, что уяснил одну хитрость: если едет золотой номер, держи в узде алгоритмы, но если на пути серая мышь очутится, то её номер ещё пригодится. Отчего даже автопилот боится, как бы колесам за стоп линию не скатиться. Номер перед ИИ гол и платит по белому айпишнику. Всыпают парочку штрафов, вмиг заскучаешь по гаишникам.

Наконец свет подан. Ковровой дорожкой засияли титры. Скриптёр топчет белые полосы. Но не один. Идёт в компании, по милости алгоритма. Парочка за спиной подняли кипишь, мужчина крикнул:

– Заебало твоё рыло, когда будет Синди!

Скриптёр пустил дым через нос. И сюда наложил свои руки Гост. Опять брюзжит нерв, как струна. Тонко заточена под Гост она. Хозяин давно учел этот скрипт: тело кормит мозг, пока популярность тела рождает Мисс Сибири. А стоило-то всего лишь сфоткаться в один благотворительный фонд. И теперь: и детей, и онкобольных – всех спасёт голая пизда Синди. Поэтому сегодня она писк моды, эталон. Сегодня её хотят все в Сибири: мужи на место фальшивых баб, а жёны вместо настоящих тел, чураясь собственной жизни.

В пелене начал прорезаться луч. Витая, дым тает, как снег на солнце. И видно, луч падает не к ногам. Свет восходит к небу, насыщая воздух аляпистым цветом. Вэйп в ручке тухнет. Дал слабину. И начал растаять смог. В этой тусклой пелене преображается город – необъятная реальность. Грязь и пыль навалены щедрыми слоями. Разрывы на тротуаре больше трещин на старой тетради. Перила и забор облезли, обшарпанные дома накрыли бликующие рекламные стены. Агитационные плакаты призывают на выборы – на каждой лавочке, на каждой витрине. Машины и стены домов гласят без отрыва:

Голосуй за ИИ-Президента! Голосуй за наш выбор!

Над каждым светофором яйцо, под скорлупой несколько глаз. Всем избранным суждено блюсти закон, прогибаясь под палку. Но если нелегкой судьбой отмечен жирной галкой, не мечтай понять, в чей попался пост, пока камеры следят за тобой, привязав к клону хвост. Только не борзей и не суй нос глубоко в улей. Никому не уличить разгульных судей. Эти черти с законом в сговоре пируют и со статьями впритирку на пьедестале танцуют. Но то, как камеры следят и зачем невинных штрафуют, сам ИИ-Президент каждый прямой негодует.

Молчи и шуруй дальше, пока не стал подлецом. Не к добру пылится девушка под высоким крыльцом. А она – не Синди помешанная. Не алкашка, не шлюха, с виду прилично одетая. Валяется, так валяется. Бог с этой девкой.

Не успел повернуть за пивточку, как наткнулся на клубок с увесистую бочку. Опять под ноги попался алкаш. Их бесконечный спавн постоянно берёт ботинки на абордаж. Споткнувшись, не озирайся. Не первый день на полу валяется всякий мусор. И, перешагнув, на совесть не опирайся. Ту давно одолел немой ступор.

Место оратора в извилистом мозге занял беспристрастный закон торговли. Правила соскребли со дна, потому в строках не прописан принцип благой чести. Зато они до безобразия просты, не напрягают умы и не боятся народ обесчестить. Ведь слоган прекрасней тем, чем выгоднее прожечь печень, а, как принято в торговле, чем больше полок, тем легче ассортимент палёнкой обеспечить.

Смекалка моя, не нащупать намека. Давай закусим с упреком: бороться с бедностью нет смысла, если легче с бедным договорится. А в битве все средства хороши, только дай рекламе цветные карандаши, да замануху красочнее распиши. И чем ярче будет вывеска, тем охотнее веселье, а тем ниже цена, чем хлеще похмелье. Бедняк оценит рвенье. И раз позволено разогреть желание, значит можно приложить старание. Вот градус стал жёстче доменных печей, а пивных магазинов больше, чем живых людей. Осталось бутылке приделать ноги, а то неудобно выходит, что сама к алкашу не приходит.

До чести не доходит. В хаосе любому порядку всё с рук сходит. Пинать совесть бесполезно, а будить скрипт не реально. Равнодушие поглотило досконально. И, если покажется, что людей выживают специально, чтобы потом заменить их ген на искусственный продукт выживания – прогони мысль прочь, не рушь идеальную селекцию. Вот век свой проживешь, тогда в могиле своё мнение чествуй.

Вэйп совсем сдох. На трубу в горле напал кашель. Утро прошло, но небо до сих пор хмурится, а солнце не вставшее. Дым валит на тротуар, валит пыль и уголь – то, чем дышат люди. Жжёт горло крапива из сибирских лесов, жалит каждый вздох. Надышавшись, чудится, что уголь, который вечно кружится в небе, зажегся, и теперь горит. Нет, ощущение глубже. Кажется, это угольная пыль, осев в глубокой шахте легких, теперь горит, отапливая печку на самом дне, а угарный газ и дым валят через горло густые облака. И ты платишь за каждый вздох.

Скриптёр попыхтел в пасту, затем потискал пустую ручку. По пути встретилась урна. Что не брось, камера автоматом сдерёт экологический налог. Не даёт продохнуть эффективный бизнес. Но, как вдруг, скриптёр чуть не поперхнулся смогом. Он не сразу разглядел, что в урне пробито дно. Мусор лежит вокруг, да около. Камеры блюдут. Пасут гнездо два сокола. Разбираться не станут, сразу штраф всыпают. Мусорной реформе только олигархи порочат статистику.

К счастью, всюду рыщут дроны. Их кепка сверкает, как солнечные плиты. Каждый день они собирают толстые слои пыли. Марганец, цинк, хлор – все химические элементы из неба идут на сбор. Засекая урну, один дрон ринулся к цели пулей. За компанию увязалась метёлка (секретарша – с палку стройняшка, но Синди не завидует, Гост уже обглодал стильняшку). Подловив работягу, скриптёр скормил пустой корпус. Рот дрона утрамбовал электронную ручку. С неба падает яд? ИИ в шоке, но доволен. Норма выполнена, он забирает подружку. А урна так и осталась висеть, ставить рекорды мусора.

Ларек, где сверкают вэйпы, захватил взгляд. На желтый, синий, красный колпачок глаза со злобой глядят. Поиски начались, скриптер зашуршал в кармане. Цены вновь взлетели и благодаря СО² жирную наценку наели. Впихнули ненастье под предлогом: "экологический кризис погубит природу". И так, за счет налогов мы строим век светлый. Вдруг за счет сигареты придём к чистому будущему.

Карман обыскан. Перепись населения закончилась. Среди кучки синих электронных ручек он нашарил черный колпачок. Скриптёр, будто младенец, помял губы, ощущая в тисках соску, и представил, как дофамин с двойной дозой дает второе дыхание незаконченному скрипту. Душа всегда корпеет над остатками черных вэйпов. Они дорогие, будто добыты из шахты, из недр.

– Замечательно, – бубнит под нос скриптёр, вгрызаясь взглядов во невзрачный колпачок. Сейчас он, будто мышка, хочет нажать на кнопку удовольствия.

Колпачок закопался в бездонный карман. Мешок грызся с ладонью, закусив пальцы до боли. Скриптер прошипел и сменил руку, пока огибал вонючий подвал. Гниль и смрад прорывались из раскрытого люка. Морщась, он кривит душой: искушенный он и не удивлен ни на грамм! Не первый социальный лифт на дно рухнул. И никто не встречает "о дивный аромат". Все, как один, верят без задней мысли: "Пусть трясутся другие. У кого ценности не такие. Кого удивляет, почему нечистоты просятся как челяди к людям. А я – колбочек вэйпа. Я зароюсь глубоко в карман. Благо воротник пока ответственно носу служит".

Расстилая пыль и смог, гоняя рекламные слоганы, скриптёр преодолел арку во двор и очутился у нищеты на пороге. И не хило расслабился в дороге! Очумел в одночасье искушенный шут. Не ожидал он, что жизнь не скупится на изощрённый маршрут. Карман-то не такой уж и бездонный. Легкомыслен был, не готовым. Оставил колпачок без страховки, голым. И в прозрении, из глубин циничного разума, скрипт продрал вэйп и возбудил чувства – буйные, одаренные сарказмом. От вывески герой ослеп, от оравы ошалели мысли. За милю сияет продовольственный бизнес!

Крытый, со своей крышей, хающей процветающую льготную нишу, на щёки ни капли не роняющую, хмурые тучи в глаза не пускающую – защищающую доблестно от пасмурных невзгод и вывеской "Пятачок" блистающую (никого не смущает её весёлый красочный развод). Демонстрируют продажи, что нет на рынке голода. И реклама не клевещет (не видит повода).

Ассортимент растет вперед на годы. Местные заводы бьют новые рекорды. Выгодно на рулеты разводят мух и их личинок, гусениц, панцирь саранчи. Разошлись до пчёл. Капитализм их вкусными счёл. Кушает без мёда, но не без причины. Стоит найти продажную личину, как производству по плечу любая чертовщина, а Сибирь богата на белковую мертвечину. Так, что после великой отечественной войны, минуя советские годы, гордые историей ответят без бахвальства: "на местных заводах производят рулеты. Мясистых мух наказали за нахальство".

Чтобы не прикрыли избушку, стандарты заходили у деньжат на побегушках. И полетела у рынка кукушка. Все истерили, что сертификаты заняли место никчёмных побрякушек. Но нашли, как ублажить побирушек. Занизили цены до нищенского кармана. Так, что неприхотливые граждане перестали видеть обмана. Проглотили так, что ошалела сама реклама! Доступная цена всё оправдала: зато мух не жалко, зато людей не кормят, как собак, а жизнь важнее – она лишь раз дана. Не зря в буклетах чётко сказано, что Россия – щедрая страна.

Потому не серчай, купи за гроши тлушу. Незачем терпеть песнопение сосущее. Чего тут смущаться, голоду подаётся всё сущее. Если не нравится, выбор есть – потребительный кредит поможет. Щедро предложит, что съесть. В карманах что-то есть? Значит, он не оставит в беде. Ты, как и он, всегда на высоте. Сделка есть, все рады. Никому терпеть не надо.

Одной мусорной реформе вечно что-то надо. Камеры блюдут. Алгоритмы ИИ не дремлют. Магазины расходы из-за помойки не приемлют. Штрафы, как удалые, летят на обочину, но не беспочвенно. Признак безопасного государства работает сверхурочно (ибо нечего рыться за обедом просроченным). За что магазинам влетало внеурочно. Хозяева крутились, вертелись – вопрос решать надо срочно! Выход нашелся не сразу, зато бессрочный. Законопроект "О благотворительности коммерческих предприятий" вытащит точку и снизит налоговое бремя за просрочку.

Отечественный принтер заработает в рассрочку. Прогнившие продукты бесследно покинут точку. На их месте очутиться тлуша. Так, что новый срок годности даже ставить не нужно. Одна беда – марка закону послушна. Не терпит лицензия, чтобы монета другому прислуживала. Но хозяева не глупы и не малодушны. Договорились о цене и переименовали тлушу.

Покушай баклушу, – блистает над головой реклама, как яркий тандем диверсификации и альтруизма (или того, как историю богатой Сибири приправили острым соусом капитализма).

Под вывеской люди сжались, как соломинки. Им тесно, душно, вокруг пропахло копотью, одежда пропитана потом. И, пока смог и дым их душат, живот урчит и просит баклушу. Не даётхолодильник стоять без повода, не позволяет скуке умереть с голоду. Всюду разбросан хлеб. Вокруг водятся голуби. Щедро насыпал крошки бюджет, подзывая всех желающих к входу. Так, что не на шутку разошлись вандалы, надругавшись над рекламой. Буковки перед публикой остроумием не блещут, пока подошвой фон отпечатками отмечен, пока на тротуаре выколот верхний слой, по поверхности распускаются трещин с целый рой.

Герой в одном котле с ордой. И, к несчастью, не глухой. Зато обласканный толпой, отчего ушам ни найти покой (попали кролики в забой). От разгулья голова гудит. От угара горлеце хрипит, а голос в устали скрипит. Терпенье – не спи! Вокруг сплошные шум и гамм: вдова кричит "котят отдам", орёт в голосину наглый хам, дедок материт бесстыдный срам. Вниманье пляшет, колдует балаган, бросая в сказочный бедлам.

Где, подзывая к себе, как Сирены, загнанную в кучку округу, сладкие возгласы перекрикивают друг друга. Чтобы посреди заядлых посетителей, посреди простых неразборчивых жителей, в кадр смогли попасть очередные участники голодных игр. Ничего не смущает объектив, ведь соседи по пространству не против. Даже если наступил на чулки из одуванчика, присмотришь серьги, покрытые пленкой, то ли из позолоты, то ли из ржавчины. Синди уже заворожена тем, как рекламный свет рисует зайчиков, пока дешёвый перстень подкупает исхудавшие пальчики.

Так, без затей, распродавая последнее нажитое, построены наволочки вдоль прибыльной скважины. Расставлены везде: на зелёной траве, на плитке пыльной, на потресканном асфальте, где по тонкой ткани бегают неказистые рекламные очертания. Над каждой, пополняя бюджет деньгами, поддались золотой лихорадке самозанятые. Камеры блюдут. Алгоритм над головой рассуждает проще, чем слабый пол над кастрюлей борща: раз продаешь вещи, значит деньгами обеспечен.

Расставлены пожитки, обокрав пространство. Не пройти, не миновать свору – замочат наглого голодранца. Вот и попал впросак. Жди и не рассчитывай уйти к ночи. Кажись, наклёвывается очередь. Но где начало? Хмыкнув в шуме, скриптёр огляделся. Он букашка в рое. Метаясь, он не знает, куда деться. Не по любви внимание, но в такой большой компании, как не крути, полезешь к людям с расспросами. И скриптёр хотел сделать дело тихо, спокойно – ещё чувствовал себя тенью в смоге, частью безликой и безвольной массы. Но, так старался пройти без опаски, что просочился из дыма и добился огласки.

Как не обратись, мужлан редкий. Пристал, как клещ, к бедной брютенке. На пятках мнутся балетки, с юбки свисают бандалетки, да и в подписчиках одни малолетки. Выдаёт акцент – нет настроения у старлетки! Не знают кто за кем детки. Глазок у них молодой и меткий, жаль фундамент в головах ветхий. Знанье в таких умах – гость редкий.

Без понятия и старуха. Стоял кто-то там у её уха. Но в чертогах разума слова просились в слухи. Липли они к беззубой старухи, словно мухи. Почуяв зуд, она раздавила бородавку и устроила логике шальную давку. Была какая-то там дама. Сперла яблоко из сумки Дольче Габана. Ей не жаль, если б попросила без обмана. Ведь туфли у неё от самого Адама! Заняла та очередь. Стояла долго, но не очень. Отошла, заявляя со всей мочи, что вернётся, но без дочи. Что-то нет её долго очень.

Пока дела шли без отдач, по пути попался бородач. Пришлось голос свой напрячь, чтобы разборчивее бурчал смочный стрекач. Но, как не майся, раздумьям вопреки, не помнит за кем дед, нервы побереги. И не в курсе, кто за ним. Был тот не болтливый, словно мим.

Не удивит святой отец, убавь прыти. Он так далёк от мирских событий. Зато впечатления скрасит Синди. Дива под Гост крайне педантично и без тормозов. Розовая кофта висит, будто на вешалке. На три размера мешок навешен был. Как голодную диету прописали в тесных строках, так палки, обтянутые стрейчем, стали чаще ковылять по пёстрым слоганам. Невдомек ценителям многим, что родственника фламинго тащат тряпичные ноги. И несут по миру дурость несусветную, которой не по любви опускать личико высокомерное.

Ой, что сдуру лепит… Нарвётся. Воображенье надорвётся, но яркий комплимент слепит. И как только в уме пазл собирается, раз мысли восвояси не разбредаются? Ведь даже бабки так не препираются и над логикой нещадно не издеваются. Спроси кто крайний, ответ краткий: "узнает последний".

Вздыхая, дух измотан и беспомощен.

Словно на ощупь, скриптёр нащупал хвост очереди. И побрели ноги по крошкам. Добыть хлебушка. Ну, хоть немножко! Соседи держат себя на цепи. В ведущие попалась бабка. Герой на шаг позади. Скриптер чует: дай искру, и лихо зажжётся очередная истуканка.

Часто тарахтит в руке носовой платочек. Уже валится с ног горошина, одетая в цветочек. Тараторит голосочек, как ангелочек, о непосильной ноше, а слушает её старик на тросточке, немощный, но чей котелок уже на взводе. Балаболит, пока горло на кашель не сводит, а сумочка на плече шустро задор ловит (весело она виляет фирменным помпоном, выдает жертву привычек и растущих расходов). И о чём вторит? Потребляя, не заметила она, как превысила лимит и до нищеты наела потребительский кредит. Не знала, что чип о нас всё знает, в чаяниях потакает и на слабостях не претит.

Щёлкнули транзисторы, как крючки, что подцепили рыбку из среды, где свободно текут виртуальные потоки. Пока герой плёлся в очереди, чип на шеи счёл мнимые образы. Хозяин, как сурикат, вылез из сатина, чтоб воочию оценить данные. В дешёвом пиджаке, весь прилизанный – точно ИИ-агент, жадный шоумен собрал себе всю очередь. Прожжённый сетевик, раз пошёл ва-банк. И ради сего обнародовал на показ флэшки, когда раздвинул материальные границы для слежки.

Какой электронный трюк, чтобы втюхать продукт!

Хоть пройдись по всему, обыватель уверен, что фокус рассчитан на красоту. Вот и глазеют на ногату. Думают, что фантик не решает, какой будет конфета. Но флешку-то не положишь в рот, зато корпус получил главную роль – нет у начинки лучшего оберега. Отсюда дают ростки все беды.

Как номера на пять звезд, приблуды построены в ряд, где на каждую комнату записан талант. Там отражаются лица. Взаперти томясь, сокрыта личность – очаровательная сущность. Чья голограмма прекрасна, жаль витрина не защитит их от взлома. Скриптёр знает другой фокус. Щелкни чипом, и вот – копируй халявный образ. Теперь ИИ-актер не личность, а шлюха, которая красиво подана и прилично раздета. В сети такие на общем пользовании. Самозанятые из них делают игры, фильмы, порнушку, забавные смайлики, мемы и фразы. Им по плечу любые русские народные сказки.

– У нас по скидке гель для душа, – сбил концентрацию сосед по тряпки.

Товары на скатерти давно на мели. Всю неделю от кровати хозяина берегли. Скулы едва держат кожу. Бессонница поставила волдыри на роже, чтобы больше не мечтал о красивом ложе.

– Спасибо, не пользуюсь, – отрезал скриптер и зарылся в воротник.

– Ещё мыло по акции. Или тоже не пользуетесь?

Нерв сдавил глотку. Потенциальный покупатель кашлянул.

– Уже есть, – пробубнил через воротник. Медленно и категорично.

У продавца рожа сморщилась. Глаза закатились за волдыри. Наружу лезет досада – хоть распродажей язви, не отпускает из оков фронт. Не скоро закончится капитальный ремонт.

Отягощенный участью, скриптёр пустил смочный вдох, оттого как мерным шагом ползёт бренный народ. По пути привлёк хриплый голосок, будто бюджетный робот издал щебеток:

– Я вижу твой размер, милок. Примеришь пуховичок?

Наполненные ватой, смялись пуховики. Не первый день друг на друга в стопку прилегли. А над ними старуха – худая и иссохшая, только до пенсии дожила. При себе не гроша. Ведь не положено, чтобы в копилку было не вложено. Если век свой нажили, пока кожу да кости изнашивали, не жалей перечисленного, а то пожалеешь, что было мало начислено.

В общем, мертвецы точно завидуют молча.

– Одеваюсь по погоде, – сухо отрезал скриптёр и вжался, как остолоп, в свой фиолетовый гроб. Не повезло норе, в хозяева достался жлоб.

За что на место обитания легло испытание. Решил бог, пора пережить миг истязания! Томя и медленно терзая, возможно из капризов и притязаний, беда забила штыками пол, когда непоседы зажгли пёстрый прибыльный танцпол, когда по ногам прошлись лосинам топотом, а сердце заколотилось с звериным рокотом. Задние ряды навалились стогом, друг за дружкой сжались сотни соломинок. Фиолетовый сатин, пропитанный потом, в осаде зажали, растерли блеск брезентовый и свирепо пальцами смяли. Мешок впопыхах залез на голову и обхватил лямками. Теперь на шеи мартышка, которая душит тонкими лапками.

Так стеснилось пространство. Скриптёр скрючился. Сердцу стало тяжко, когда дыханье ушло в затяжку. Угарный газ, оседая, пыхтит во рту, а в груди клокочет в угаре. Уже истощен? Не дрейфь класс рабочий, голодные игры ещё в самом разгаре! Как всполошились тихие шорохи, так тычки заколотили по телу в агонии. А как въелись иглы, закусив горло, так шелупонь встряла хором. Так, что напрочь оборзела нищая свора!

И пошли по головам недовольные вздохи.

– Куда лезешь! Я за ним! – засвирепели неугомонные склоки.

И так нашли себе место грехи, непристойные в обществе. Так стёрлась ценность национальной общности. Ни секунды на прощенье. Времена лишили их благого уважения. Как только брань оклеветала души, что позабыли вкус горечи, так сильней заёрзали обозлённые сволочи. Так, что живей задёргалась полудохлые в очереди. И возмутились, затолкались тихони. И тело понесло по неведомой воле. И вело его куда-то в сторону, за пределы горизонта событий, где посторонний, растормошив стадо, затеял давку, где людей толкли, как картошку, а мешок стал так непосилен, что лихо затянул на шеи удавку. Тут скриптёр попал под прицел бабки.

Старуха подняла кипишь, маразм трубит в горн. Таких истеричных криков не обеспечит даже самый громкий мегафон. В облезлом мышином свитере, от долгих ожиданий, в тесноте, хрупкие кости истязая, она долго терпела и пыхтела, провоняв потом, ноги напрягая. И тут явился он, посторонний! Ещё один наглец, недостойный! В её очередь не вставишь слово. Как? Ведь с ней не разговаривают, а перебивают без повода. Один упрек… и с тобой все ясно. Что мелешь? Ты – скотина невоспитанная. Как смеешь! Смирись, не дорос. Вера в возраст – вот чей авторитет работает безотказно.

Следующий уже пригрел место за ведущим. За чем идущий, тот вдрызг не ведающий, зато маршрут даже в горячке сведущий. Неимущий мелкий под бубен и истощенный до залысины. Грязные когти скребут по лицу, а мечты на щетину зарятся, пока кожа на лысой макушке в складки собирается. Спирт с неделю зреет в желудке, как в желчном хранилище, из-за чего изо рта несёт паленым чистилищем. По мелочам он хваткий, часто грызёт чужие кости, а манерой речи резкий, будто постоянно быков гоняет, оттого по привычки грамоту грозно осекает.

– Чё вне очереди? – фыркает без почтения. Ведь мужикам чуждо хранить к сопернику уважение.

Бабка лыбилась, одолев горб. Всё в ней напряглось. Так старательно и прямо она ещё не держала кривую ось. Она поправила очки, лихо уняла злость, когда с наслажденьем включила старческую мудрость.

– Бесполезно, – продекларировала кляча. Как профи усмирила быка кобыла незрячая. – Это родители. Воспитание во всём виновато.

Будто в спину пихнул чей-то острый локоть. Герой цыкнул. И тут же осек себя. Как легко, в один щелчок, охмурен старухой котелок. Дайте же ей медаль, положите в мешок с пряжей! Только оппонент искушённый, завербован вечными тяжбами. Он – не беспечный юморист: любит острить, но не видит толк, чтоб медвежий ор разводить. Пока вокруг грызутся ушлые, творя разгульный хайп, а слова пихают друг друга, превращаясь в дикий лай, от стыда и срама уже фонит в ушах.

Не ожидая скорого разбирательства, минуя взаимные препирательства, скриптёр приструнил эго и покинул зону великого замешательства.

– Доброго дня, – метнула старуха.

– Не доброго, – всыпал мужик, будто оплеуху. Полетел запашок из спиртного хранилища. Воля вскипела и захлебнулась в чистилище.

Глаза наполняет гной. Тарахтит сухой кашель. Смог питает слезы и превращает легкие в серую кашу. Дышать сердцу нечем, будто со зла в рот набито картечи. Хочется закурить, но скряга не дает. Хранит вэйп ради укромной встречи. Иначе гасить одиночество нечем.

Вокруг кипят страсти, накрывают буйной волной и плещут. Голоса бушуют с ревом, визгом и воем, а слова в бессовестной битве блещут. Как вдруг один возглас резко режет слух. По волнам стихийных бедствий он гонит важное известие и, прорываясь из шума, призывает, захватывая, заражая. Пусть пока аукает вскользь, но скриптёр чует, скоро с валежником столкнётся, а стадо разнесёт по полю огонь. Раз пока в Сибири беспросветно и пасмурно, будто старая котельная надышала тучу, пора встать на дыбы, да взглянуть, с чего терпилы навели нешуточную путчу? Разошлись так, словно танкер лезет в самую гущу!

Башмаки сложили носы в стойку, искусственная кожа хрустнула, по обшивке прошлись шрамы. Скриптёр стал нелегким балластом для кожзамши. Но не видно того огонька, который взывает к оскоблённым голосам.

– Эй, я за ним, – заявил парень, остерегаясь обмана. Наушник его тянет канат от уха к карману. Пока уши долбили барабаны, хозяин даже не понял в пылу бедлама, что музыка частичку осознания украла.

– Угу, – ответил скриптёр, но скупо. Внимания жиголо не выдаёт. Другая страсть его влечёт.

Голова растянула пружину. Подбородок выглянул из воротника. Но в дикой стычке ни искры от спички. Тогда ради чего бедлам? Ради кого бедную совесть обесчестил непристойный балаган? Сердце, молю, только не подведи стуком! Идёт мадам с оттопыренным брюхом и перед ней расступается народ.

– Пропустите беременную! – повелевает орда, провожая полчище тихих проклятий по стопам.

"Чья-то мать" робко несет пузо, делая настороженные шаги. Свободное платье трясётся шустро, в такт движению ноги. Её ржаную гриву закусил крепко жадный скраб, а крем подсластил скулы – пропитал его всласть незримый аромат. И, пока у мелких веснушек крепнет на бледном лице захват, на порах таит разлука – испустил дух дорогой тональный педант.

Рядом раздается свист. Очарован ей стандартный перфекционист. Одумался бы статист. Пока кукольный уголок по Госту прикован к личику и предает её чертам хрупкий нрав, мать рамок не сыщет: грязью поливает и упорно клевещет на мужчину, который условный завет не соблюдает, летит вперед и беременную даму не пропускает. А подлецу на всё по боку. Он тикает на авось. Спокойный, как удав. Чего не сказать про беременную Синди – ту сейчас схватит истерический удар. И, пока бабули предвещают ему мучение в загробных мирах, мать поскуливает в возмущении, трепещет и жгучий цвет на губах.

Но не далеко урвался беглец. Как ряды сомкнулись, так в капкан попался бесстыжий удалец. Начали присяжные разбираться, за кем стоит делец. И загалдела толпа громко, на хаотичный лад. А мужик приник робко, проклиная вольность, из-за которой его так хулят.

Гонор резко стих. Все застыли во внимании. Дива диктует трактат на одном дыхании. Ни секунды на оправдание, потому что "мать" – святое звание. Декларирует она грехи чужие, как презренный приговор, который у всех на устах стынет, как закоренелый уговор. В сравнение с ней Ленин – не оратор и боец, а что бесспорно и несомненно – льстивый вор и красноречивый лжец.

Вдруг пылкую речь щемит слеза. Какой невеждой она ущемлена? Что за беспредельщина! Плетью хлестнули души доверчивые. Волной хлынули слова бешенные. Все на щегля! Жест вспыхнул не по случайности. Чутко передал он то, как сердце доведено до крайности, как корыстно и нагло летит дед впереди матери, которую также хитро и подло обрюхатили.

Синди поймала волну, опять на хайпе. В осаде крепкой она накатила не малой драмы, что возбудилось все, кому билеты на скудный пир по очереди даны. Отнюдь, в их умах не зрело ни мысли обмана. Что за дела? Кто мог нестись впереди дамы!? На что громко верещат неприличные ноты, пока ретиво вещают строптивые тоны. Не хило раззадорены! В жизнь не поверит орда сломленных, но дешёвым жестом синтезатор их расстроен был. Скриптёр не растроган, ведь он – циник, а тому претят сопливые ораторы. Инструмент неподатливый!

Чей взгляд умел, да заточен остро, цинично снимает скальп, оголяя нерв, чтобы увидеть то, как на лице зреет багрянец, выдающий уязвлённый гнев. И вот уже зрачки беснуются, дико скача по головам, пока пряди в крабе остервенело вьются, рассекая по волнам. Инструмент не скупой, но никому в ненадобности такой. Ибо часто играет молчаливую роль. Без натяжения не дёрнуть струной.

Но скриптёру в приданое всучено. Чья роль ещё во всю сласть не отмучена. Вот и терпит герой. Держит мысль, что не язык в устах сломлен, а скорее опытом прикормлен, и логика такого проста и, потакая, гласит: шум не перебить, хоть кряхти ты до одури. Лучше нервы побереги, иначе не защитишься от головной боли. Толпе не нужна истина в одинокий крик, ею повелевает божественный скрипт. Хоть посылай всех к своей матери, хоть склоняй к священной заповеди, но не уймёт стадо словесная муть, скорее пробьёт повсеместная дурь.

Поэтому смочная варежка зашита и лихого не скажет. Он – коренной русак. А как забыть русскому, что ты терпила со стажем? Обычно на ножах скриптёр ни с кем не борется, ведь душа за неделю не успокоиться. Не буянит он на потеху охамевшему сброду, хоть и не любит в дань брать оскорбления. С виду неприступен, молчалив, спокоен. Одно воображение за двоих на взводе. Обожает оно отмечать нелепости, находить глупые поводы. Волей-неволей, но приходиться, чтобы успокоиться: бродить по округе, как коту ученому, и, растирая мозоли, на скрипт строчить лирику несмышлёную. Только тело разрешено мучить безотказно, покуда душа любит копить препирательства и язвить сарказмом.

Так, язык, острый на тонкостях, знатно ворошит улей колкостей. Он творит приятные подлости! С ним не забыть, что если душа до грани доводится, то порядок свирепой борьбой наводится. Тогда все шорохи к своим понятиям сводятся. Так, что в бездонных морях, что в косяках, рыбы на едином ритме заводятся. И водятся там лихие бабки. Они чутки на подлости, не скупы и остры, когда нужно устроить подлянку.

Нужны бойкие разбирательства? Так куда подевались возрастные препирательства? В разгаре представлений, можно придумать сотни наставлений. Скажите, как смешон тот локон, чей корешок ветром не растроган, ведь к бремени он не готов, зато растормошен судьбой нелёгкой один старый мох. Разве не понять молодой, что от ланы красота не становится живой? Растрезвоньте всем, что не победить тех взъерошенных кудрей, чьим седым рогаликам позавидует сам Эйнштейн!

Пусть мужик беспризорно, но кто в своей глупости не отчаян и не смел? Забыла старческая мудрость, что в дурной голове, что в хмельной толпе, всегда сплошной беспредел. Не бздит. Возраст тут не у дел. Сложно предать слово бестолковой толпе, зато приятно слышать, как сладкий голос в темнейшие смуты нежнейшие драмы в эфир напел. Но что будет, если за горизонтом показать новый предел?

Под клетчатым пальтишком весь трясётся дед. Он хотел проскочить, как мышка, а то заклюёт нетерпеливый сахарный диабет. На одну усталую ногу приходится сломанный имплантат, которая предвещает реальную муку – что ему грехи нравственные, не меняют они худой расклад. Когда из рук выпирает третья нога, то трудно уповать на память, что горы не свела. Подневольно трясясь, коряге ступеньку преодолеть тяжко. Поэтому порядочности не победить скупой возраст и беспощадную дубовую ляжку.

В поисках лихих бабок скриптёр прозрел. Так скоро он не ждал провала. За спиной повстречал помпон от Дольче Габана. Стоит в тихую, молчит. Почему балаболка не стучит? Она последняя? Нет. Она в середине. Сейчас, но не тогда. Сейчас она договорилась вон с тем мужчиной. Теперь радуется помпон с разношенной пружиной. А мужик с кем водится? Вон с той молодой Синди? Хорошая пара приходиться. А та? Старлетка, вот те на! Там же сварливая бабуля была. Но куда та делась? Походу ещё не вся песенка спелась.

Тут и герой мог в порядок пристроиться, но провафлил момент. Не смог на удобном месте устроится:

– Помните, я хвалил ваш акцент? – объявился, чем победил оппонент.

Пока разбирались кто за кем, старик не смог вспомнить, уговор поделил с кем. А договориться не выходит. Не вкурил пока дед, что удобному сговору всё с рук сходит. Как вдруг у него резко иссяк запал на споры. Коряга ретировался прочь, пока толпа в тихое место не решила уволочь. Лишнего не бренча, кончиком стрекоча, бредёт по рекламе хромая кляча, у которой с ленной паузой стучит третья нога, у которой в тягость всё – очередь в гроб свела. Чует так она беду, и шепчет та под ушко горькую правду: подкова подвела, потому что больше не надомна она. Терпи, скоро поразит в спину расчётливая стрела.

Старик глухой, но не дурак. Понял он тут что, да как. Клюнул на тлушу. Урвать хотел кусок и никого не слушал. Но не виноваты уши. Сговорились звуки – на это дед готов поставить душу. Потому не сладил с собой, смёл терпенье метлой и полетел за едой, перебирая ногой, скача, как удалой, над рекламой с уценённой колбасой. Но не умчался родной, был пойман ордой и огреб с лихвой, за то что несся седой, вперед бабы беременной. Да не кинулся в бой, бог с этой борьбой, и смирился с судьбой, он же не гордый и не злой, пасовал и слился с толпой. Но поздно. Толпой грех замечен, а судьбой факт отмечен: ещё час в этой очереди, и ему инфаркт обеспечен.

Итак, будет в ответе он за то, что мириться с терпением не стал, потому в неравном бою разящий шрам с собой забрал. Жизнь скупа, да помнит о расплате. Раз хочешь кушать, плати потребительский кредит. Кто сказал, что сыр в мышеловке бесплатен? Кошелёк пуст? Ваша проблема, баклушу подгрызайте. Зато пошла вперед мать – гордо, бойко. Пузо скачет в тесной норке, как на захудалой койке. Никак растёт терпила стойкий. Что ж, здоровье молодому Борьке! На детей бюджет съедать даже старику не горько.

Проходит мимо. Её дух разносит возмущение. Он мнёт воротник, как пустое трепло, и прессует сатин в бесформенное полотно. Давит хрустящие вэйпы в кармане и превращает в труху приятные ожидания. Брачует мешок и шею до крепких уз, к несчастью соседям в братскую любовь не отпирает неприступный шлюз. Все вбились в стадо, загнанные в одно узкое место. В душе так пресно, а в груди так тесно, что пространство давит на сердце, а дохлый воздух съёживает горло и плющит нос (отчего шмыгаешь им, как забитый пылесос).

И, пока людей волочит, в-точь жалкие молекулы, толпу разносит прочь, будто волной тащит от инородного тела. Толкаясь, пихаясь, марионетки, как послушные клетки, дают телу ходу и расширяют утробу.

Свет вывески плещет у дверей. Он слепит, скрыв лик матери.

Свежее мясо уже рядом с вами, – гласит "Пятачок", пока камеры записывают эмбрион в инкубаторе на бюджетный счёт.

И скрылась у алтаря мадонна. Мешок скатился по спине косо, словно с разбитой горки, и сильно дёрнул за ремни, чем насолил зверски. Скриптёр перевёл дух, расправил плечи, но позабыл, что на осанке легко сорвать петли. Качели пали, валя за собой тело. Поясница взныла в наказанье и заколола по нервам. Острой иглой напоминает, как от усталости она неверна и люто капризна.

Тут же зуб начал нудить – болезненно клацала акулья пасть. Как привычка курильщика, не во время решила напасть. Скриптёр зашипел воздухом, пощекотал им по всем стальным коронкам, чтоб усмирить боль, язвящую в забитых норках.

Не везёт, попали к неучу родные. А как манила на зубах блёстка! Боль не врёт, достались не в руки золотые, а кривые вёсла, – часто скулит клиент недовольный, пока холодок сладко щекочет ржавые дёсны.

Всё томятся на месте, скрюченные и измученные. Даже если срочно приспичило, в Пяточке место ограничено. Герой трётся о соседей. Шуршит в тесной клетке, как крыска, и глазеет по сторонам. Ощущенье не гласное. Сколько ни дышишь, не хватает воздуха. Мучает удушье, перечь, кашель. Даже в воротнике тяжесть не уходит, будто глотаешь дым в приступе астмы. Вместе с горлом гудит, в исступлении, генератор сарказма.

Наша страна полным-полна терпил. Нету мочи, терпеть всех нет сил!

Рядом витрины засияли, хвалясь суповым набором. Терпенье взяли измором.

– Пропустите, я тоже беременная! – хрипя, каркнула вслух. Это всех известила старуха.

– А ты, мать, когда успела? – рявкнул ей самый шустрый. Голос басистый, слегка затронутый смогом, а улыбка язвящая, как у прокаженного.

– Пока в очереди стояла.

Недолго ждала ответа свора. Толпа хохотала хором.

Память пять секунд отвела задору. Вмиг отвлёкся контингент. Реклама поймала удачный момент. За чьей юбкой быстро увлёкся истощённый клиент. Витрины демонстрируют новые приёмчики, косяк рыбок теснится в искусственном водоёмчике. Ведомые инстинктом, при виде кормильца, даже его пяточка, рыбки кучнее жмутся к нависшему образу и, с открытым ртом, вылупив глаза, тупым непричастным взглядом будто подмывают: дай, дай, дай. То, как они побираются, забавно. Не потому ли люди лезут в карман, собирая по крошке хлебушко в ладошку, ощущая удовольствие; то, что могут отсыпать им немножко.

Но на скриптёре приданное отыгралось. На ум лезет искра. Что за скрипт? От него герою дурно. Это рыбье выражение, эти глаза не таят ни надежды, ни радости. Ничего общего с благодарностью! Не выражают они ни смиренья, ни привитой покорности. И в помине нет слепой беззаботности, а по сути полны ужаса и безысходности.

Надзиратель задавлен (в ультиматум иной приоритет поставлен). Попутал рыбий образ берега. Так, что в памяти о скряге не осталось ни следа. Скриптёр нарыл вэйп на дне кармана. В зубах щелчок. Сел на пику треснувший черный колпачок. Герой опрокинул голову и закурил. Началась охота на вэйпера. Пошла грызня. Скриптер растолкал очередность и вырвался из эпицентра. На некоторое время он прирос к тротуару и, наблюдая, вэйпил, не моргая на блики.

Глаза гноятся. Воняет смрадом. Пепел стелиться на язык. Привкус угольный и насыщен гарью, будто ты, вместо фильтра, пытаешься вычистить дым. В осаде заводов, город полон темных разводов. Так обычно трындит машина с включенным двигателем, нагнетая копоть, а ты стоишь у трубы, как Иванушка-дурачок. И вдруг газует. Под носом крутится облака дыма и угарного газа. Бонусом, будто сам ветер, насолил и брызнул из перцового баллончика. Глаза щиплет, жжет. Нос щиплет и жжет. А разум стебётся – вот это да! Ты словно весь обмазан бальзамом Золотая звезда.

Но только не с вэйпом. С ручкой в зубах ты просто куришь. Дымка – что папироска на всех. Кто-то зажёг искру, бросил на валежник – под утро закашлял пассивный курильщик. Но, обсасывая вэйп, пропадает ощущение, что давишься смогом, а по сути нет разницы из чего: будь то из трубы машины или из одноразовой ручки. Ты всё равно курильщиком будешь.

Рыбки до сих пор лезут, претендуя на место в мозговой жидкости.

– А ты за кем? – прозвенел бойкий голосок. Был очень воодушевлен дружок.

Купил бедняжка серую фуражку в поблажку. У него замашки, чуть ли не до кондрашки. Хочет спрятать кудряшки перед стильной милашкой.

– Знать бы, – вымолвил скриптёр, в раздумья погрязший.

Компаньон цыкнул.

– Что за вопрос? Спроси, кто последний.

Ирония до слёз.

То, что герой курит, продрало скрипт. Очередь, нищета – всё на уме зиждется, как надоедливая скверна. Не просто бесит. Она в убеждения выжжена. Одолевает, словно наваждение. Друг на дружке дублируется ритм, так скоро нарвётся на смещение. Система ценностей в тесноте, наружу ей неймется. Знает, что воля там, где стадо пасётся.

И ударила мысль по голове. Наконец-то! Он нащупал божественный скрипт! Чугунные диски отпустили сердце. Где мешок? Планшет? Встречайте же буковки умельца!

Хлюпанье. Чавкает башмак, откуда собака лакает из своего угольно-черного отражения. Вокруг лужи мерцают неоновые искажения. По рекламе марширует голубь с бородой, как у деда мороза. Старый хрыч проседает на лавке гроши. Камера блюдут, как пенсия сыпется из предсмертного возраста. Как только голубь подходит, истукан резко вздергивает ноги, цокая тростью о тротуар. Он марионетка. Он злобен. Птица шугается и хлопочет крыльями – воодушевленно, трепетно, будто аплодисментами импонирует.

Снова скрипт. Где планшет? Опять воображение на взводе. Что поделаешь, хозяин мыслит образами.

Оглавление

Маньяк против жертв

Прогулка по будущему