"Гвардии ефрейтор Богин защищал Москву от пожаров".
Очерк.
Мой прадед по отцовской линии Петр Иванович Богин, 1912 года рождения, уроженец села Кочелаево, гвардии ефрейтор, был призван в РККА в 1941 году Ковылкинским РВК Мордовской АССР. Всю Великую Отечественную войну он прослужил в Москве. Особенно тяжело пришлось ему в первые дни службы, когда враг стремительно приближался к столице и неоднократно обстреливал город из дальнобойных орудий, бомбил с воздуха. Работая водителем пожарной машины в войсках НКВД, он помогал спасать город от вражеского огня. За свой вклад в победу награжден медалью «За оборону Москвы». После войны был награжден медалью «За Победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.».
Для пожарной службы, как и для всех, первые месяцы войны стали тяжелым испытанием. Приходилось бороться не только с бытовыми пожарами, но и с последствиями артобстелов и налетов вражеской авиации. Бомбардировки Москвы продолжались с перерывами около 10 месяцев. Уже 21 июля 1941 года Москва подверглась массированному налету немецких самолетов. В городе вспыхнули почти 2000 пожаров и загораний. Всего вражескими самолетами на город было сброшено около 100 тысяч зажигательных и более 1600 фугасных бомб. Но все пожары и возгорания были успешно ликвидированы населением, пожарными и военными войск НКВД МВО (Московского военного округа).
За эти страшные для страны годы пожарные научились оперативно эвакуировать и спасать людей, разрабатывать новые и совершенствовать старые методы борьбы с возгораниями. Пожарным некогда «сидеть в обороне». Всегда необходимо правильно оценивать силу огня и вести наступательный бой. Огненные битвы скоротечны. Здесь нет времени на обдумывание. Нужно провести молниеносную разведку и тут же броситься в атаку. Если горят снаряды, или когда в горящих развалинах остались бомбы замедленного действия, надо сражаться еще быстрее, помня, что ты на краю гибели.
Мой прадед, будучи водителем, всегда оперативно доставлял личный состав пожарной бригады на тысячи пожаров. Бывало, что и ему приходилось предлагать свою помощь: эвакуировать извлеченных из под завалов в безопасное место, оказывать первую медицинскую помощь, помогать во время ликвидации пожаров. Все вместе они также восстанавливали коммуникационные сети, сооружали противотанковые препятствия и заграждения и т. д. За годы войны не было ни одного случая, чтобы артобстрел или бомбежка заставили пожарных отступить, прекратить работу или спрятаться в укрытие. Неся страшные потери, они ни разу не покинули своего боевого поста. Десятки тысяч пожарных погибли при исполнении служебного долга за годы Великой Отечественной войны.
О заслугах моего предка говорят скоромные записи из архивов. Согласно акту вручения о награждении медалью «За оборону Москвы: «29 июля 1941 года, мною – начальником Пожарной команды Штаба МВО капитаном а/с Родыгиным Георгием Ивановичем, на основании Указа Президиума Верховного Совета СССР от 1 мая 1944 года, вручены медали «За оборону Москвы» рядовому и сержантскому составу Красной Армии». Одним из награжденных в списке значится и мой прадед.
Также, согласно акту от 11 августа 1945 года: «Мною, начальником штаба МВО генерал-майором Ларитоновым А.А. на основании Указа президиума Верховного Совета СССР от 9 мая 1945 года были вручены медали «За Победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.» ниже поименному личному составу и окружных отделов МВО». Здесь мой прадед числиться под 11-м номером.
Осенью 1945 года он вернулся домой, к семье, в поселок Красный Яр Ковылкинского района. Здесь его ждали жена и маленький сын, мой дед. До 1962 года он проработал в родном колхозе трактористом. После чего оставил должность по состоянию здоровья. Умер в 1964 году после продолжительной болезни в возрасте 52 лет. Его супруга, Прасковья Петровна, была труженицей тыла, в годы войны работала в колхозе, держала домашнее хозяйство. С мужем они вырастили троих детей.
2016 год.
"На войне, без войны".
Рассказ.
Я, гвардии рядовой Михаил Березин, попал на фронт по призыву, как и многие восемнадцатилетние мальчишки. Пройдя медицинскую комиссию в военкомате, я, стоя в одних кальсонах перед столом, где сидели строгие люди в военной форме, конечно же, как и многие мои ровесники, мечтал стать летчиком. – Березин Михаил Алексеевич, – вывел меня из оцепенения голос военкома. – Так точно, я, – был мой машинальный ответ. – Танковые войска, – подвел итог военком и захлопнул мое личное дело.
После ускоренных двухмесячных курсов в учебной части под Ульяновском, я, волею судьбы, оказался на Юго-Восточном фронте в 62-й Армии, которой и был предан наш 13-й танковый корпус. Стоял июнь 1942 года. Лето было сухое и жаркое. Нас, новобранцев, почти сутки везли на машинах из Калача на Дону в район Слепихина. На фронте было затишье. Немцы зализывали раны после отступления из-под Москвы. Шли упорные слухи, что этим летом фрицы опять попрут на Москву, и наше командование наращивало свои силы для обороны. А здесь был настоящий «рай». В учебной танковой дивизии с нас «драли три шкуры», а здесь – такое спокойствие, что иногда казалось, что это лишь сон.
Старший лейтенант Артемьев протянул руку и стиснул мою в крепком, дружелюбном пожатии. Подобных вещей офицер в Советской Армии просто не может делать, однако, он сделал, а сделав, сказал:
Добро пожаловать, парень, добро пожаловать в пятую роту. Ты попал в прекрасный полк, но нам нужно держаться заодно и облегчить себе жизнь. Иди к восемнадцатому танку, доложи о своем прибытии старшине Линеву, он – командир третьего отделения. И улыбнулся. Улыбка была широкой, искренней, веселой. Улыбка славного, дружелюбного молодого человека. Я был совершенно ошеломлен.
Я быстро нашел восемнадцатый танк, и мне показали старшину Линева. Он сидел у большой бочки за игрой в карты с тремя партнерами: невысокий, крепко сложенный, лет тридцати. Я остановился, как полагалось, в двух шагах от него и громким отчетливым голосом начал доклад:
– Товарищ старшина, осмелюсь…
Дальше у меня дело не пошло. Двое из четверых подскочили с ведер, на которых сидели, и вытянулись в струнку. Старшина и четвертый повалились навзничь, выпустив из рук карты, разлетевшиеся, будто сухие листья на осеннем ветру. Несколько секунд все четверо таращились на меня. Потом рослый, рыжеволосый сержант заговорил:
– Черт возьми, приятель! Ты перепугал нас до смерти. Скажи, кто ты и что ты.
– Докладываю, товарищ сержант, что я пришел от старшего лейтенанта Артемьева доложить о своем прибытии командиру третьего отделения старшине Линеву, – ответил я.
Линев и четвертый, все еще лежавшие на спине, поднялись. Все четверо уставились на меня в ужасе, словно готовые разбежаться с криками в разные стороны, если я приближусь к ним хоть на шаг. Потом все разом громко захохотали.
– Слыхали его? Товарищ сержант. Ха-ха-ха! Товарищ старшина Линев. Ха-ха-ха! – воскликнул рыжеволосый сержант, потом повернулся к старшине и с низким поклоном заговорил:
– Ваше достопочтенное превосходительство! Ваша обожаемая светлость, Ваше пленяющее великолепие, товарищ старшина Линев, осмелюсь доложить…
Я в замешательстве переводил взгляд с одного на другого,будучи не в силах понять, что здесь такого забавного. Когда приступ смеха прекратился, старшина спросил, откуда я прибыл. Я ответил, и все сочувственно посмотрели на меня.
– Кончай ты тянуться, – сказал рыжий, – учебный полк под Ульяновском. Теперь понятно, почему так ведешь себя. Мы решили, что ты хочешь разыграть нас. Ну, что ж, добро пожаловать!
А дальше пошли самые обыкновенные армейские будни. Мы изучали тактику ведения боя, отрабатывали нормативы по стрельбе, ремонту и маскировке нашего танка. За этими обыденными занятиями мы не заметили, как пролетел очень жаркий летний месяц.
Дни казались однообразными, но мои шутники-товарищи вносили порою в них незабываемые моменты. И вот один из них.
…Когда утром входишь со свежего воздуха в переполненную казарму, вонь едва не валит тебя с ног, но привыкаешь даже к этому и через несколько минут засыпаешь под аккомпанемент храпа сослуживцев. Около полудня мы поднялись, и я принес обед с полевой кухни. Наконец-то там приготовили что-то приличное – гороховый суп. Тарелки наши были наполнены почти до краев. Вылизав их, мы расселись на полянке и, достав засаленную колоду карт, принялись, как всегда, за игру. Где-то среди деревьев щебетала птичка, почти возле нас лежала собака, лениво растянувшаяся под июльским солнцем. Вдалеке несколько женщин, работавших в поле, пели песни. Все выглядело так мирно и спокойно, что как будто и не было никакой войны. Так мы наслаждались жизнью до вечера. Под вечер, когда крестьяне стали возвращаться с полей, мы прекратили эту идиллию и отправились в казарму.
Как-то утром старшину Линева и еще одного командира танка вызвали к ротному. Через час Линев вернулся и радостно сообщил:
– Ребята, отправляемся в небольшую приятную экспедицию. Нам нужно выехать на равнину в двадцати километрах к югу и закопать там наш Т-34 так, чтобы над землей была только башня. Останемся одни в пятидесяти километрах от фронта, так что никакой стрельбы не будет. Мы должны находится там, радоваться жизни и ждать, когда фрицы прорвут наши позиции на фронте, и тогда вести огонь по их танкам. Позицию эту требуется удерживать любой ценой.
Незадолго до рассвета мы прикатили на свою новую позицию. Находилась она прямо посреди равнины с высокой, до плеч, травой. Было прохладно, а поскольку в танке были всего две штыковые лопаты и одна совковая, работать одновременно могли только трое, и у нас возникло соперничество за работу, чтобы быстрее согреться. Линев простер руку и заговорил лирическим тоном:
– Дети, детки, детишки! Разве не чудесно рыть землю здесь, на просторе? Смотрите, уже всходит солнышко, и бояться привидений больше не нужно. Станет тепло, птички споют нам множество песенок. Чувствуете на своих нежных щечках поцелуи свежего степного ветра? Чувствуете, как он играет вашими кудрявыми волосами?
Когда солнце поднялось повыше, рвения у нас поубавилось. Вспотев, мы начали снимать одну одежду за другой и, наконец, остались в сапогах и трусах. Но все равно обливались потом, и, непривычные к рытью твердой степной земли, руки покрывались водяными мозолями.
– Скажите, – воскликнул ефрейтор Поляков, – солдаты мы или землекопы? Спрашиваю исключительно из-за утвержденных профсоюзом расценок.
Мы постоянно обмеряли танк, чтобы определить, скоро ли яма будет достаточно глубокой, но в полдень, когда солнце палило нещадно, проработав семь часов, вырыли ее только наполовину. Старшина принялся клясть армию, а Поляков невинным тоном спрашивал, чувствует ли он нежные поцелуи степного ветра, радуется ли его сердце теплым лучам солнышка и воспитательному воздействию земляных работ? Линев в сердцах запустил в него лопатой, пошел и лег в тени танка.
– И чайной ложки больше не выкопаю. Без того хватает ям на этой войне. Доброй ночи!
Поляков, Шмелев и я копали полчаса, настало время Линеву с Федоровым сменить нас. После долгих препирательств мы загнали их, упиравшихся, в яму. Следующие два часа прошли нормально, потом продолжительность смен снизилась с получаса до пятнадцати минут, и, в конце концов, все мы пятеро, неспособные больше работать, лежали на спине, глядя в небо. Однако яму, хочешь не хочешь, требовалось вырыть, поэтому, полежав около часа, Линев с Федоровым поднялись. За ними вскоре потянулись и остальные.
В пять часов утра следующего дня яма была докопана, и мы загнали в нее танк. Быстро разбили палатку для сна, но, по слухам, эта местность кишела немецкими диверсантами, поэтому требовалось выставить караул. Мы не могли решить, кому заступать на пост первому. Посреди нашей громкой перебранки старшина неожиданно заявил:
– Я – старшина и не должен стоять на часах. Сами разбирайтесь.
С этими словами он накрылся одеялом и уснул.
– А я – сержант, – сказал рыжий. – Доброй ночи, дорогие детки.
– И будет поруганием армии, если ефрейтор унизится до обязанностей часового, – сказал Поляков.
Остались мы со Шмелевым, глядевшие друг на друга.
– Не будем нести караул, – сказал я. – Никаких диверсантов здесь нет.
– Ни единого, – подтвердил возмущенный Шмелев.
И мы все впятером легли спать.
Наутро первым из палатки вышел Шмелев. Мы захотели чай в постель, стали тянуть жребий, кому его готовить, и эта обязанность выпала ему. Через пять минут он крикнул с башни танка:
– Вылезайте быстрее, едет начальник части!
Мы выбрались наружу, чтобы нас не застали лежащими в палатке в одиннадцать утра. Но оказалось, Шмелев так пошутил, поэтому мы заползли обратно, улеглись и громко потребовали чаю. В конце концов, мы его получили. Но едва позавтракали, как Шмелев, понесший кружки обратно, вновь закричал:
– Ну придется вам опять вылезать! Живей! Едут полковник Васильев вместе с нашим ротным. Пошевеливайтесь, тупые свиньи, на сей раз – это правда.
Номы лишь рассмеялись, а ефрейтор Поляков в ответ крикнул, что, если он нужен полковнику, пусть Шмелев скажет, что его сегодня нет дома, и для пущей убедительности громогласно испортил воздух. Старшина Линев последовал его примеру.
– А ну вылезайте все! Хорошенькое дело! – Раздался голос снаружи, и принадлежал он полковнику.
Мы тут же высыпали из палатки. Вытянулись в струнку перед двумя офицерами, стоявшими у ямы с броневиками, одетые отнюдь не по-уставному. Полковник Васильев яростно сверкал на нас глазами. Его лицо было непроницаемым. Выглядели мы персонажами с юмористической картинки: на старшине были грязные кальсоны и нательная рубаха. Форменные галифе ефрейтора были заправлены в портянки, на шее было повязано полотенце. Нательная рубашка рыжего сержанта Федорова свисала поверх галифе, голову венчал танкистский шлем, одетый почему-то задом на перед.
– Ты командир этого танка? – заорал полковник на Линева.
– Так точно, товарищ полковник!
– Ну и о чем думаешь, черт возьми? Должен я получить рапорт?
Старшина подбежал к машине полковника, стукнул пятками друг о друга и на уставной манер прокричал в безмолвную степь:
– Товарищ полковник! Старшина Линев, командир танка номер восемнадцать третьего отделения докладывает, что ничего особенного не произошло.
Васильев побагровел.
– По-твоему, ничего. А, по-моему…
И мы получили хорошую взбучку. Потом ротный Артемьев вернулся один.
– Вы самые жуткие разгильдяи во всей Красной армии, – сказал он, покачивая головой, – могли бы уж в первый день выставить часового. Должны были понимать, что полковник приедет с проверкой. Объявляю всем по трое суток гаупвахты: отсидите, когда вас сменят. Яма ваша мала. Ее нужно удлинить сзади на десять метров. И могу заверить, что мы с полковником опять приедем вечером, так что имеет смысл начать сразу.
Когда он уехал, мы долгое время сидели в молчании. Рыть еще одну яму? Ни за что. Но как тогда быть?
Идею подал Шмелев.
– Дорогие детки, – неожиданно заговорил он. – Благодарите Бога, что среди вас есть умный человек, способный помочь вам, когда нужно шевелить мозгами. Надо взять нашу железную машинку, съездить в ближайшую деревню, любезно поздороваться с местными жителями и пригласить покататься. А в качестве вклада в празднество попросим их взять лопаты.
Мы с грохотом въехали в окутанную воскресной тишиной деревню, быстро нашли больше добровольцев, чем было нужно, и, взяв с собой почти сорок мужчин и женщин, покатили обратно. Крестьяне были такими веселыми и беззаботными, радовались жизни и всему, что происходило вокруг. Глядя на них, я невольно думал: «А может, и нет сейчас никакой войны?».
Деревенские жители с криками и песнями под гармошку поочередно сменяли друг друга на броне танка, давая таким образом прокатиться всем. Пока человек десять сидели на танке, остальные бежали рядом, горланя песни. Периодически останавливаясь, пересаживая людей с танка и обратно, мы наконец-то оказались на месте. Катания на танке казались крестьянам чем-то вроде развлечения, и под аккомпанемент русских народных песен новая яма была вырыта всего за два часа.
Мы так увлеклись новым видом воскресного развлечения, что не заметили, как подъехал наш ротный, старший лейтенант Артемьев. Он постоял, глядя изумленно на это веселое сборище. Потом покачал головой.
– Должен заметить, что вы не скучаете, – сказал Артемьев, – и, снова покачав головой, уехал.
Вечером мы отвезли крестьян обратно в деревню. Ефрейтор Поляков нашел там двух девушек, которые так висли у него на шее, что мы с трудом его вызволили из их жарких объятий…
Вот так проходили наши армейские будни в глубоком тылу. Но уже спустя несколько дней немцы начали свое знаменитое наступление на Сталинград, и весь Юго-Восточный фронт вступил в тяжелые и кровопролитные бои. И уже было как на настоящей войне: отступление, тяжелые бои, радости побед и горечь поражений, скорбь по погибшим товарищам и маленькие военные радости от встречи с друзьями и земляками, суровая зима, окружение немецких войск, наступление. И все дальше, дальше на Запад на все еще три долгих суровых года. Я кончил войну в Вене. Из первой команды нашего восемнадцатого танка вместе со мной живыми вернулись лишь двое, с ранениями в теле и в груди…
Но все это было спустя несколько дней. А пока мы наслаждались тишиной, пением птиц, шелестом травы от знойного ветерка. Именно так бывает на войне без войны.
P.S. Записано со слов случайного попутчика – участника Великой Отечественной войны в электропоезде Саранск – Ковылкино.
2009 год.
«На войне, без войны»
продолжение.
Чего только не случается с простым русским солдатом на войне. Экипаж нашего танка и еще немногие сотни солдат 69-й армии смогли уцелеть в Сталинградском побоище, и уже в феврале 1943 года, после капитуляции 6-й немецкой армии под командованием фельдмаршала Паулюса, мы все, кто имел к этому отношение, оказались по ту сторону Волги. Я не утверждаю, что мы так уж беззаботно проехали на нашем танке с сентября 1942-го по февраль 1943 года. Наш первый танк, который мы когда-то пытались закопать, был подбит в начале сентября 1942 года при подходе к Сталинграду. После этого мы сменили три машины. Единственным везением для нас было то, что никто из нашего экипажа не получил серьезных травм и увечий. (Легких ран и ожогов было немало, но на них мы просто не обращали внимания). С января и до полного разгрома немцев мы стали пехотинцами, потому что практически все наши танки сгорели или были подбиты на улицах и окраинах Сталинграда. Когда мы оказались за Волгой, на переформировании, я мог наблюдать такой «винегрет» из солдат всех родов войск, которых представляла 62-я армия, или теперь уже вернее сказать, только жалкие остатки от нее.
Об отпуске не могло быть и речи. Отдохнуть нам дали всего ничего. Ведь за этот период Красная армия не только разгромила 6-ю немецкую армию, но и нанесла сокрушительный удар группе армий «Дон» под командованием немецкого военачальника, генерала-фельдмаршала Манштейна, которая шла в Сталинград на помощь 6-й армии. Была такая общая эйфория от успехов, что мы невольно думали, сможем мы повоевать или нет, и где мы можем оказаться на этой войне. И, как снег на голову, мы узнали о катастрофе наших частей под Харьковом, где фрицы практически полностью уничтожили уже нашу 6-ю армию и армейскую группировку генерала Попова. Мы старались не верить слухам, но о потерях примерно 500 тысяч человек и большого количества техники в штабах уже поговаривали.
Нас разбудил сигнал тревоги в ночь с 9 на 10 февраля 1943 года, и мы услышали, что являемся теперь соединениями 9-го танкового корпуса 2-й танковой армии и в составе Центрального фронта под командованием генерала Рокоссовского срочно отправляемся на Курскую дугу в район Орла, где по правому флангу нашим войскам угрожало окружение, если бы стала наступать 9-я армия генерала-фельдмаршала Моделя. К концу мая наш 9-й танковый корпус своим ходом, тихо и спокойно, прибыл в район Ольховатки и занял оборону между деревнями Гнилец и Бутырки. Солдаты из 294-й пехотной дивизии 13-й армии, занимавшие здесь оборонительные позиции, уходя, строго велели нам:
– Не вздумайте открывать огонь на поражение по немцам. Там, напротив нас, располагаются ребята 18-й танковой дивизии 41-го танкового корпуса 9-й немецкой армии, и, оказывается, что это такие хорошие парни… Ну, впрочем, как сказали наши солдаты, вы сами все завтра и увидите.
Мы сочли, что они сошли с ума.
Стояла до звона в ушах тихая ночь, и только были слышны шорохи часовых да пение ночных птиц. На рассвете на противоположном берегу у немцев мы услышали громкий шум, возгласы и крики. Сразу было понятно – они веселятся. Потом на бруствере нашего окопа появились несколько вражеских солдат и пожелали нам, громко крикнув, «Доброе утро!». Мы в изумлении стояли, раскрыв рты. После этого фрицы спросили, новое ли мы здесь подразделение, и хорошо ли мы спали этой ночью, не мешал ли их пес громким лаем. Дальше немцы развеселились окончательно: выбежали всей группой совершенно голые и принялись с разбегу нырять в реку. Мы так и стояли, раскрыв рты, в замешательстве. Фрицы же в реке шумели, резвились, как дети, брызгаясь друг в друга водой, и все время кричали нам: – Идите к нам! Вода просто замечательная!
Во главе с ефрейтором Поляковым, совершенно голыми, не считая пилоток, экипаж нашего танка направился к реке. Поляков прыгнул в воду вместе с нашим котом на руках, и немцы чуть не утонули от смеха, услышав, что его зовут Адольф Гитлер.
– Хорошую войну мы ведем, не так ли? – крикнул немецкий фельдфебель. И мы согласились с ним. При этом немцы прокричали три «ура» России, а мы – три «ура» Германии.
Старшина Линев радовался безумно.
– Просто замечательно, – кричал он, сияя глазами. – Дома расскажу, не поверят.
В этот день было еще много неожиданностей. Например, мы узнали о соглашении, что немцы выпускают несколько снарядов между пятью и половиной седьмого вечера, а мы – с шести часов и до восьми. Снаряды спокойно падают на нейтральную землю, никому не причиняя вреда. Командиров это устраивало. Если велся огонь из винтовок или пулеметов, то, конечно же, в воздух. Если немцы выпускали красную ракету, это означало, что у них с проверкой находятся офицеры из штаба. Когда проверяющие уходили, выпускали зеленую ракету. У нас были разнообразные сигналы, помогающие сделать жизнь приятной для всех. И, разумеется, мы ходили друг к другу в гости выпить и закусить. Часто мы с немцами менялись чем только можно: спиртным, табаком, консервами и всяким барахлом. Особенно ценились немецкие газеты и журналы. И если мы находили наиболее интересные статьи, то шли к фрицам с просьбой перевести текст, и они делали то же самое. В остальном все дни, до наступления немецких войск под Курском проходили спокойно, размеренно и однообразно.
Как-то раз один из местных жителей попросил нашего ефрейтора Полякова застрелить кошку, которая повадилась таскать его продукты, в обмен на двухсоткилограммовую свинью. Он взялся,считая, что справится с таким плевым делом. Он взял винтовку, собрал патронташ и отправился на «охоту». Правда, кошка осталась жива, но когда патроны кончились, и охоту пришлось прекратить, оказалось, что он задел собаку, убил трех кур, ранил козу с коровой и прострелил шляпу старика-крестьянина, хозяина кошки. Хозяин утешил Полякова, сказав, что попасть в эту «хитрюгу» невозможно.
Но свинину мы все-таки поели. Вечером немцы пригласили нас к себе на ужин. Мы пели, плясали под гармошку, играли в карты, рассказывали анекдоты и смешные истории.
А еще был такой случай, как Линев выдернул у Полякова зуб. Ефрейтора долго мучила жуткая зубная боль, но идти к фельдшеру он не осмеливался. Мы использовали старый способ: привязали нитку одним концом к зубу, другим к двери и резко ее захлопнули. Однако нитка порвалась. Потом рядовой Шмелев раздобыл где-то допотопные зубоврачебные щипцы. Мы связали Полякова, и Линев выдернул зуб из его челюсти. Но, оказалось, не тот. Поэтому операцию пришлось повторить. Выдернули еще два зуба, пока не нашли больной. Старшина выдернул и его, и лишь после этого мы развязали ужасно оравшего пациента. Пришлось потом много дней не подпускать их друг к другу. Но Поляков, в конце концов отомстил. Он ухитрился связать Линева, потом снял с него сапоги, портянки, натер подошвы солью и подвел двух коз полизать. Пока старшина истошно вопил, ефрейтор стоял рядом с длинным пастушьим кнутом и отгонял нас, чтобы мы не смогли подойти на помощь к Линеву. А козы все лизали и лизали, старшина орал, всхлипывал и конвульсивно смеялся. Вот это было время!
Да! Многогранны все-таки лики войны. Я думаю, что очень многие тогда участники тех, описываемых мною, событий очень хотели, чтобы наш Сталин и их Гитлер сели бы за стол переговоров и прекратили эту бойню…
Но в действительности 5 июля 1943 года немецкие войска начали свою знаменитую операцию «Цитадель», которая известна как Курская битва. Две великие армии мира сцепились в смертельной схватке. Наши вчерашние немецкие приятели, выполняя приказ, пошли на нас в наступление, и мы, тоже выполняя приказ, были вынуждены стрелять в них. Сколько хороших, замечательных ребят потеряли мы, и сколько было убито славных немецких парней.
Как я уже писал ранее, я закончил войну в Вене. Вместе со мной из нашего танкового экипажа с войны пришли двое: старшина Линев и рядовой Шмелев. Ефрейтор Поляков погиб во время форсирования Днепра, а рыжий сержант Федоров – на подступах к Вене. Вспоминая все это сейчас и мысленно возвращаясь туда, я все время ловлю себя на мысли, что самое хорошее было на той войне – это война без войны.
P.S. Записано со слов случайного попутчика – участника Великой Отечественной войны в электропоезде Саранск – Ковылкино.
2009 год.
"Трагедия на Ладоге".
рассказ очевидца.
В истории человечества было очень много драм на море, и если спросить простого обывателя о каком-то наиболее крупном морском кораблекрушении, большинство, конечно же, вспомнят «Титаник». Тогда действительно погибло более 1500 человек. Но это событие произошло не в России, хотя русские на его борту присутствовали. Судно было английским. А истории, между прочим, известны не менее драматические события на море, происходившие не только в других странах, но и у нас, в России. Одно из них, которое я хочу описать со слов его очевидца, случилось во время Великой Отечественной войны, и, по своим меркам я считаю, не уступает катастрофе на «Титанике».
Это произошло ранней осенью 1941 года. А именно 16 сентября. В это самое время немецкие войска были на марше. Они громили нашу армию в пух и прах. Заставляли наших солдат отступать все дальше и дальше к Москве. План «Блицкриг» – молниеносная война пока удавался. Немцы атаковали на всех направлениях. Подошли они и к моему городу – Ленинграду! Окружив его в кольцо блокады по суше. Тогда-то и стали предприниматься отчаянные попытки эвакуировать из осажденного города как можно больше людей через озеро Ладога.
Мне тогда было всего 15, а братишке – 8. А еще с нами остались мама и старенькая бабушка, которая проводила на фронт единственного сына – моего отца. Он ушел на фронт старшиной, и назначили его командиром танка №18. Об этом он писал нам в письмах. Мы с Ильей часто перечитывали письма отца с фронта друг друге и маме с бабушкой. Особенно мне нравилось читать не о боевых действиях, а о простых армейских буднях. Наверное, чтобы не пугать нас, он много веселого и интересного писал о том, что случилось с экипажем его танка. Мне, как и моим сверстникам в то время, тоже хотелось отправится на фронт и повоевать. Но то, что случилось с нами в ту чудовищную ночь, перевернуло все мои представления о войне. И этого я не забуду никогда!
Всех жителей осажденного города стали эвакуировать в тыл. Мама тогда сказала нам с братом строго: «Отправляйтесь и ничего не бойтесь! Вы молодые, и вам придется отстраивать страну после войны, а я останусь с бабушкой. Как-нибудь переживем эти трудные дни».
Как я уже сказал, мне было тогда всего 15 лет, и я, признаться, сильно обрадовался, что меня считают уже взрослым, и что я один, без родителей, повезу братишку в тихий и спокойный тыл. Конечно, тяжело было расставаться с родными, но я пересилил свои чувства и стал собирать в дорогу рюкзак, с которым еще недавно ходил в туристические походы с одноклассниками.
16 сентября мама, Илья и я стояли на Финском железнодорожном вокзале, где ждали товарного поезда, на котором мы с братом должны были доехать до ладожского порта Осиновец. Было около 13 часов дня. Мы попрощались с мамой и отправились в путь. Около 17 часов доехали до места назначения. Здесь вместе с простым населением на баржу №725 стали погружать и курсантов военно-морских училищ. Тогда я им страшно завидовал. Мальчишки, примерно моего возраста, а уже военные! Я покрепче взял брата за руку, подтянул рюкзак на плече и пошел вслед за остальными на баржу.
725. Этот злополучный номер я запомнил на всю жизнь. Баржа оказалась переполненной. Как выяснилось позже, ее планировали для перевозки особого отделения курсантов. На простых людей просто не обращали внимания. Более чем на треть она была заполнена людьми из различных учреждений, но большая часть – эвакуированными из Ленинграда. По разным данным, на баржу погрузилось от 1200 до 1500 человек, которым предстояло пересечь озеро с запада на восток до порта Новая Ладога. Среди груза были также автомашины.
Легкие порывы ветра, небольшая волна и относительно ясная погода не вызывали ни у кого никаких особых опасений. Но это только у обычных пассажиров. На душе капитана буксира «Орел» Ивана Дмитриевича Ерофеева, очень опытного в этих делах человека, было неспокойно. Он ходил по Ладоге не один год и хорошо знал коварство осенней погоды в этих местах. Свои опасения по поводу буксировки баржи в условиях приближающегося шторма он высказал начальнику порта. Я невольно подслушал их разговор, когда еще стоял на суше, и понял, что не все так спокойно, но не придал их словам особого значения. Как выяснилось позже – зря! И начальство баржи тоже не придало словам капитана значение, оставив приказ об отправке без изменения.
Ладога отличается от малых морей только пресной водой. К примеру, средние глубины в Ладожском озере в 3,6 раза больше, чем в Азовском море, а максимальные – … в 16 раз! При скорости ветра 18 метров в секунду высота волн здесь достигает 6 метров. Итак, в ночь на 17 сентября 1941 года баржа вышла в свой последний рейс. В трюме, где нас разместили, освещения не было. Лишь изредка вспыхивали спички, когда кто-то искал себе место для ночлега. Илья все не мог привыкнуть к качке, и его постоянно тошнило. Тогда я, порывшись в рюкзаке, на ощупь, достал холщовый мешочек, куда мама заботливо сложила нам сухари ржаного хлеба в дорогу. Сухари я вытряхнул в рюкзак, а мешочек отдал брату. Но, наконец, все устроились и начали засыпать.
Неожиданно корпус баржи сильно заскрипел. В темноте трюма послышались обеспокоенные голоса, и воздухе повисло ощущение большой беды. Как бы в подтверждение тому, послышался шум льющейся воды. Не знаю, сколько было тогда время, часов у меня не было, но, думаю, около двух часов ночи. При свете спичек обнаружили трещину в обшивке борта. Попытки заткнуть течь вещами успеха не имели – не было ни специального материала, ни инструментов.
Старая баржа не способна была долгое время выдерживать удары огромных волн. Через некоторое время в средней части корпуса раздался страшный скрежет, обшивка лопнула, и через большую трещину вода стала быстро наполнять трюм. Поплыли чемоданы, ящики… Свой рюкзак я не снял, а то бы уплыли и мои припасы. В темноте людей охватила паника, послышались крики ужаса, усилился общий шум. Казалось, что спасение может быть лишь на палубе, и все стали продвигаться к выходным люкам. Я тоже, поправив рюкзак и крепко схватив все еще сонного братишку, направился за всеми. Так мы с Ильей очутились рядом с центральным люком входа. «Повезло» – подумал я. Но не тут-то было! Люк оказался заперт снаружи, с палубы, на запор. На все наши требования открыть его, сверху отвечали отказом, мол, выходить запрещено из-за маскировки.
Но тут, раздобыв где-то топор, какие-то люди стали рубить люк снизу. Я, было, кинулся помогать, но остановился, вспомнив о дремавшем на моем плече Илюше. Ему в этот момент хотелось только одного – крепко спать! Он прижался ко мне щекой, я крепко держал его за руку. Когда проход оказался свободен, я хотел рвануть вперед вместе с остальными, оказавшимися рядом с отверстием, но дорогу нам преградил какой-то лейтенант, размахивающий наганом и велевший никому не выходить. Тогда, взяв брата на руки и подтянув рюкзак, я кинулся к кормовому люку, через который, я заметил, уже кто-то начал выбираться наверх. Скоро и тут скопился народ. Я устал держать Илью, но терпел, потому что он наконец-то заснул. Здесь мы оказались где-то в середине толпы, зажатые другими пассажирами с разных сторон.
Люди двигались медленно. Объятые страхом, они напирали на идущих впереди, образовалась давка. Каждый старался проскочить люк как можно быстрее. Не зная о том, что рядом время от времени проносится тяжелый огромный румпель (рычаг верхней оси рули), кое-кто попадал под его роковой удар, и человек либо валился обратно на сходни, либо его сметало за борт, откуда уже не было возврата. В конце концов, открыли и центральный люк, и выход из трюма стал более организованным. В первую очередь наверх повели женщин и детей. Увидев у меня на руках спящего брата – пропустили без очереди. Ладога бушевала. На палубе люди как-то успокоились, паника прекратилась. Держались группами, разговаривали на отвлеченные темы и даже шутили. Но все еще было впереди!
Баржа тем временем погружалась все ниже и ниже. Необходимо было как-то поддержать плавучесть судна. Группа курсантов во главе с морскими офицерами с помощью ведер и ручной помпы пытались откачивать воду из трюма. Качали помпу очень быстро. На место уставших или смытых за борт людей тут же приходили другие. Илья проснулся, и мы с ним тоже решили предложить свою помощь. Для этого пришлось снова спустится в трюм. Встав друг за другом, мы вычерпывали воду из трюма найденными ведрами. Некоторые курсанты пытались черпать бескозырками, но с каждой волной через люки и щели воды наливалось в трюм больше, чем откачивали. Когда это стало очевидным, люди перестали бесполезно тратить силы.
Мы вернулись на палубу. Тут я обратил внимание на то, как начали сбрасывать в воду автомашины, с таким трудом погруженные на баржу, чтобы облегчить ее. И на некоторое время показалось, что баржа немного всплыла и стала легче всходить на волну. Это воодушевило людей: за борт полетели вещи – узелки, котомки, чемоданы. Свой рюкзак я не рискнул бросить. Во-первых, с ним было связано много воспоминаний, а во-вторых, он был не особо тяжелым. Но, передышка была временной. Неумолимая стихия продолжала наступать. Перекатывающиеся через палубу волны смывали за борт одного человека за другим. Я снова надел рюкзак, крепко сжал ладонь брата и стал искать более безопасное место. Размышляя об этом после пережитого, я пришел к выводу, что именно забота о брате и придавала мне силы бороться и не сдаваться. Был бы я один, наверное, не смог бы всего этого пережить.
Оказавшись за бортом, практически все люди были обречены на гибель: в ту ночь температура воды приблизительно колебалась от +10 до +12 градусов, а температура воздуха – от +4 до +10. В таких условиях даже опытному пловцу трудно рассчитывать на удачу. Некоторые мужчины и женщины, увидев, как быстро уходят на дно те, кто не успел избавится от тяжелой одежды и обуви, раздевались. Другие, считая безнадежным оставаться на барже, прыгали в воду, прихватив деревянный брус. Я же не рискнул раздеться или раздеть брата – все-таки было довольно холодно. Приняв решение, как можно дольше оставаться на барже, мы с Ильей нашли какое-то убежище на палубе, где можно было спрятаться от гигантски волн, и укрылись в нем.
Пока я пробирался к убежищу, невольно вслушивался в чужую речь. Какая-то старушка причитала, что умирать не хочется. Молодая мать громко, истерично умоляла окружающих спасти ее ребенка. Их успокаивали офицеры: мол, помощь уже в пути и всех спасут. И действительно, вскоре на горизонте показалась канонерская лодка, шедшая в сторону баржи. Ее появление было встречено с воодушевлением. Мы с братом тоже выскочили из убежища и как все стали громко кричать и размахивать руками, подзывая канонерку к себе. Один из офицеров забрался на крышу рубки и стал размахивать белой простыней, подавая сигналы судну. Но все оказалось напрасным – волны, пасмурное предрассветное небо делали полузатопленную баржу практически незаметной. На барже даже пробовали стрелять из винтовок, но их звук заглушал шум разбушевавшейся стихии. Лодка прошла мимо, не заметив нас. Первоначальная радость терпящих кораблекрушение сменилась ужасом, и это в еще большей степени повлияло на дальнейшие трагические события.
Многие, хорошо уверенные в своих силах, стали прыгать в ледяную воду, пытались вплавь достичь берега. Но как выяснилось позже, никто не смог этого сделать. Людей накрывало волной, затягивало под баржу, другие погибали от переохлаждения. Вскоре баржа осела настолько, что ее палуба оказалась почти на уровне воды. Буксировка «Орла» стала невозможна. Был отдан буксирный трос, и буксир стал маневрировать вокруг баржи, неустанно передавая сигналы SOS. Но на них, как ни странно, среагировали вперед вражеские самолеты – сначала разведчики, а затем штурмовики. За морскими волнами следовали ударные волны от разрывов бомб.
Схватив брата, я помчался к «нашему убежищу». Заливающая со всех сторон вода дополнялась ливнем пулеметного заградительного огня. Казалось, что и озеро, и небо ополчились против пассажиров 725-й баржи. Мы слышали, как по самолетам стали палить из винтовок, но оружия было мало, и рассчитывать на его эффективность не приходилось. И еще долго неприятельская авиация неоднократно обстреливала район бедствия.
Необходимо было оглядеться – где буксир? Не идут ли на помощь другие суда? Для этого я решил забраться на крышу рубки (в школе я был одним из лучших гимнастов). На случай, если меня смоет за борт, разделся, отдал братишке рюкзак и одежду. Оставшись в майке и трусах, полез на крышу. Увиденная картина меня озадачила. Обстановка оказалась мрачнее, чем выглядела снизу. Впереди виднелся темный силуэт «Орла». Черные тучи оказались настолько низко, что, казалось, невысокая мачта баржи рвет их в клочья. Просто гигантские волны шли длинными валами одна за другой (прямо как в учебнике географии про цунами). Было видно, как тупой нос баржи медленно карабкался на гребень вала, разбивал его верх, а затем круто падал вниз. Но внезапно накатившая волна тараном ударила по стенам рубки. Оставшиеся на палубе люди издали крики и возгласы ужаса. Вспомнив про Илью, я мигом соскочил с крыши и побежал к нему, крепко схватив его за руку и прижав к себе. А водяной вал сорвал рубку с палубы и понес ее за борт. Мы были глубоко поражены, что рубка плывет по волнам сама, а внутри находились женщины и дети. В душе что-то оборвалось: ведь там могли быть и мы с братом…
Я начал замерзать и взял у Ильи одежду. Что делать дальше? За одну ночь я повзрослел, оказавшись на самой настоящей войне, о которой грезил лишь в мечтах. Но такого, что рубка поплывет сама, я и представить себе не мог. Почти без крена она очень быстро, менее чем за минуту, опустилась на дно. Крики на палубе уже не смолкали, снова началась паника. Но из рубки не доносилось ни звука: видимо, женщины и дети, находившиеся в ней, так и не поняли, что происходит. Женщины, наверное, лишь успели прижать к себе детей и помолиться. Их личная борьба за жизнь была проиграна… А нам с Ильей пришлось побороться. Решив ни на минуту не оставлять брата, я метался по палубе из стороны в сторону, спасаясь от волн и таща за собой брата. Это были самые страшные мгновения моей жизни.
Спасательные действия «Орел» начал с рассветом. Но как же трудно их было осуществить в условиях сильнейшего – десятибалльного! – шторма. Большинство людей было уже обессилено и парализовано холодом. Мы заметили, как одному офицеру удалось добраться до буксира, но сил схватить спасательный круг не осталось. Его затянуло под корму. Через некоторое время к «Орлу» подплыла женщина. На ней было лишь нижнее белье (а шел уже четвертый час после начала катастрофы), ей кинули веревку, и она самостоятельно забралась на борт. Тогда я принял решение.
Буксир плавал поблизости. Я кинул рюкзак за борт и снова разделся. Илья забрался мне на спину. Как следует приготовившись, я прыгнул в ледяную воду и начал усиленно грести к «Орлу». Оказавшись в воде, я думал лишь об одном, как бы братишка не отцепился и не ушел ко дну. Но все обошлось. Благополучно доплыв до буксира, я схватился за кинутый нам с борта круг. Переведя дыхание, стал забираться по тросу на борт. С братом за спиной это оказалось не просто. Я попросил его отцепиться на время и держаться за спасательный круг. Но со страху он еще крепче вцепился в меня. Тут нам помогли матросы, и мы оказались на борту.
Уже с борта «Орла» мы увидели самый страшный эпизод этой трагедии. Ударами гигантских волн средняя часть палубы баржи с еще находившимися на ней сотнями людей была оторвана от корпуса и смыта за борт. Именно в этом страшном месиве человеческой плоти, дерева и воды погибла большая часть пассажиров баржи, нашедших в этот день свою могилу на дне Ладоги. Стихия за доли секунды раскромсала ее на мелкие части. Тут с нами началась истерика. Ведь задержись мы на барже еще несколько минут, спастись уже не смогли бы. Я что-тозакричал, кажется, даже матом. Илья разревелся. Нас увели в каюту, напоили чаем, и я уснул.
Проснулся уже на берегу в военном госпитале. Рядом сидел Илья и улыбался. Я улыбнулся в ответ. Да, «хорошее» приключение нам пришлось пережить – едва не попрощались с жизнью. Собравшись писать письмо домой о том, как добрались до места, мы с братом договорились никогда не рассказывать родителям правды, чтобы они не волновались. И свое обещание сдержали. Об этой ужасной ночи родители так и не узнали.
2011 год.
"Знамя Победы".
публицистическая заметка.
Многие события последних месяцев войны до сих пор обходят молчанием. Архивы так и не рассекречены до конца, а самые горькие, «неудобные» и болезненные вопросы по сей день остаются без ответов. Одним из так называемых «неудобных» и болезненных вопросов до сегодняшнего времени остается вопрос: кто, действительно, поднял Знамя Победы? Кто в реалии «забыт» историей? Зачем и почему это было сделано? В этом я и попробую разобраться в предлагаемом мною материале.
30 апреля 1945 года корпуса 2-й гвардейской танковой армии вышли к парку Тиргартен. Для содействия танкистам генерала Богданова в Берлин была прислана 1-я польская пехотная дивизия. Продвижение 5-й ударной армии практически застопорилось. Части генерала Катукова штурмовали Зоологический сад, части генерала Кузнецова – рейхстаг, обозначенный на военных картах как «объект №105».
Бои за «объект №105» войска 3-й ударной армии завязали еще накануне. Никакой роли в жизни Третьего рейха это учреждение времен Веймарской республики не играло, но именно его выбрали на роль «исторического олицетворения германского государства» и «оплота фашизма». А с другой стороны, что-то надо было выбрать. Серое, ничем не примечательное, кроме стеклянного купола, заслоняемое громадами Королевской оперы и «дома Гиммлера», двухэтажное здание рейхстага советские командиры поначалу не смогли даже опознать сквозь дым и мглу, а только прикидывая по плану города.
Гарнизон рейхстага насчитывал около тысячи солдат и офицеров. Вокруг здания были отрыты глубокие рвы, устроены различные заграждения, оборудованы артиллерийские и пулеметные огневые точки. Перед фасадом на прямую наводку были выставлены 88-мм зенитные орудия, справа, у Бранденбургских ворот, – вкопаны танки.
Задача по овладению рейхстагом была возложена на 79-й стрелковый корпус генерала С.Н. Переверткина. В первом эшелоне наступали 150-я дивизия генерала В.М. Шатилова и 171-я дивизия полковника А,И. Негоды. Их поддерживали 23-я гвардейская танковая бригада, 351-й полк тяжелых САУ, 85-й танковый полк и 1203-й самоходный-артиллерийский полк – 63 танка и САУ. Военный совет армии заблаговременно выдал каждой дивизии Знамя Победы для водружения на куполе здания, всего, стало быть, девять знамен. Так, 150-й стрелковой дивизии досталось знамя №5. Комдив генерал В.М. Шатилов вручил его своему фавориту, командиру 456-го стрелкового полка подполковнику Ф.М. Зинченко, а тот, в свою очередь, – «лучшим разведчикам» 1-го батальона – сержантам М.А. Егорову и М.В. Кантарии. Кроме того, в каждом батальоне, роте, взводе, отделении для обозначения занятой территории имелись собственные красные флажки разной величины и формы.
В течение 29 апреля 756-й стрелковый полк 150-й стрелковой дивизии и 380-й стрелковый полк 171-й стрелковой дивизии, захватив мост Мольтке, переправились на южный берег Шпрее и очистили от противника прилегающие здания. В 15 часов части двух дивизий атаковали рейхстаг, но вскоре залегли под перекрестным огнем. Вечером генерал Шатилов ввел в бой 674-й стрелковый полк подполковника А.Д. Плеходанова, который, в отличие от прочих героев этой истории, мемуаров не оставил. Но его записи сохранились у близких:
«29 апреля, примерно в 22 часа 30 минут, меня вызвал на свой НП, который находился в туннеле под железной дорогой, В. Шатилов и сказал:
• Товарищ Плеходанов! У Зинченко большие потери. Говорит, что в батальоне осталось 75 человек. Так что рейхстаг придется штурмовать тебе. Полк Зинченко был действительно сильно потрепан. Оставшиеся в строю солдаты (их было немного) расположились в комнатах большого здания на берегу Шпрее. В одной из комнат я нашел Зинченко. Поздоровавшись, я спросил:
• Будем штурмовать рейхстаг?
Он крепко выругался и ответил:
• Чем я буду штурмовать? Остатками батальона Неустроева? Нет, дружище, валяй сам.
Я попрощался и ушел. Зная, что полк Зинченко в атаке участвовать не будет, а знамя Военного совета находится там, я сказал лейтенанту Сорокину и парторгу подразделения Виктору Праворотову, чтобы они подготовили Красное знамя для водружения на рейхстаге. Разведчики обрадовались, заволновались и вскоре раздобыли где-то перину и привели двух пленных генералов. Здесь же, на наблюдательном пункте, перину выпотрошили. Кто-то принес нечто похожее на древко. Подстругали его кинжалами. Знамя из перины получилось грубоватым, но зато прочным и большим. Вручив Красное Знамя разведчикам, я поставил задачу – водрузить его на крыше, у скульптурной группы».
Потери, действительно, были велики. В ротах насчитывалось по 30-40 человек. Последним пополнением дивизий 79-го стрелкового корпуса стали бывшие узники Моабитской тюрьмы. В полдень, после сильной артподготовки, батальоны бросились на штурм. Через полтора часа в здание с разных сторон, преодолев ров, под прикрытием артиллерийского огня и дымовых шашек, ворвались группы из первых батальонов 380-го, 674-го, 756-го полков. Генерал Шатилов докладывал: «Группа смельчаков 756-го СП водрузила знамя на первом этаже в юго-западной части рейхстага в 13.45 30.04.45 г., 674-го СП – в 14.25 30.04.45 г., в северной части западного фасада здания…». Позже в своих мемуарах генерал напишет: «Первыми были в полном составе рота Петра Греченкова, группа разведчиков лейтенанта Сорокина и рота Ильи Сьянова». Имена смельчаков из взвода Сорокина известны: старшие сержанты Лысенко, Орешко, Праворотов, красноармейцы Булатов, Брюховецкий, Почковский.
Виктор Праворотов вспоминал: «Цель достигнута. Где поставить знамя? Решили укрепить у скульптурной группы. Подсаживаем Гришу Булатова, и наш самый молодой разведчик привязывает флаг к шее огромного коня. Посмотрели на часы: стрелки показывали 14 часов 35 минут».
Из записок подполковника А.Д. Плеходанова: «Отважная горстка солдат из роты лейтенанта Греченкова и разведчиков взвода Сорокина достигла главного входа в рейхстаг и скрылась в нем. Через некоторое время я поднял бинокль и увидел Красное Знамя, а возле него движущиеся две крохотные фигурки. Это было в 14 часов 25 минут. Как я узнал позже, движущимися фигурками были сержант Праворотов и рядовой Булатов. В это время мне позвонил командир дивизии В.Шатилов и спросил, какова обстановка. Я доложил.
– Есть связь с теми, кто в рейхстаге? – спросил командир дивизии.
– Нет, – ответил я. – Но беспокоится за них не стоит. Они уже проникли на крыши и водрузили там Красное Знамя Победы.
– Какое знамя? – удивился генерал. – Ведь оно в штабе Зинченко.
– Знамя моих разведчиков. Самодельное. Они его подготовили перед штурмом.
Около 16 часов, когда огонь несколько стих, ко мне на НП пришел полковник Зинченко с телефонным аппаратом через плечо. Поздравил меня с победой. Позвонил В. Шатилов, запросил обстановку и дал команду приготовиться к третьей атаке. В заключение разговора генерал попросил передать трубку Зинченко.
Закончив разговор с В. Шатиловым, Зинченко недовольно сказал:
• Старик беспокоится о Знамени Военного совета. Говорит, что комкор Переверткин не дает покоя, все время спрашивает о Знамени Военного совета армии. Приказывает водрузить его.
Я сказал Зинченко, что обижаться не следует,надо пробираться в рейхстаг, что войск у него нет, руководить некем, а отсиживаться на НП неудобно».
О водружении флага над рейхстагом было немедленно сообщено в штаб фронта. Генерал Кузнецов в 16.00 подписал соответствующий приказ.
После того, как были отбиты немецкие контратаки с флангов, советская пехота в 18.00 бросилась к главному входу рейхстага. С вводом вторых эшелонов его судьба была решена окончательно. Около 18.30 группа бойцов 1-го батальона 736-го СП под командованием В.Н. Макова – сержанты Г.К. Загитов, А.Ф. Лисименко, М.П. Минин – тоже поднялась на крышу и закрепила флаг на фронтоне. Час спустя прибыл полковник Зинченко, установил связь с командиром дивизии и был назначен им комендантом рейхстага.
По свидетельству очевидцев, лейтенант Сорокин, увидев телефон, попросил разрешения позвонить и, будучи допущенным к аппарату, начал докладывать Плеходанову о том, что Знамя Победы водружено на крыше рейхстага. В этот момент полковник Зинченко выхватил из рук лейтенанта телефонную трубку и «со всей силой ударил его по голове». Сложилась интересная ситуация. На здании по-прежнему развевалась дурацкая «перина» без заезды, серпа и молота, а Знамя №5 со всей положенной атрибутикой находилось неизвестно где. Так же, как и прикрепленные к нему знаменосцы.
Из записок подполковника А.Д. Плехадонова: «То ли в горячке боя, или же, не придавая этому вопросу особого значения, а,может быть, и потому, что на крыше уже было знамя моих разведчиков, о Знамени Военного совета все как-то забыли. Спохватились поздно ночью. По приказу Зинченко (а Зинченко действовал по приказу Шатилова) была выделена группа бойцов на срочные розыски Егорова и Кантарии. Их нашли только к рассвету Первого мая где-то в обозе 756-го полка. Но Знамени Военного совета с ними уже не оказалось. Тогда Зинченко раздобыл где-то новое знамя, вручил его Егорову и Кантарии, окружил их (на всякий случай, чтобы снова не «затерялись») автоматчиками и приказал установить знамя где-нибудь на крыше (купол был разбит). Те так и сделали».
Из воспоминаний В.Н. Праворотова: «Поздно ночью мы встретились с пехотинцами из другого полка – Егоровым и Кантарией. Сопровождаемые группой автоматчиков, они несли Знамя Военного совета армии. Егоров обратился к нам:
• Выручайте, товарищи! Как пробраться на крышу?
Мы показали им дорогу, вместе с ними поднялись на крышу. Здесь рядом с нашим флагом, у скульптурной группы, мы помогли пехотинцам укрепить Знамя Военного совета нашей армии. Я лично к Егорову и Кантарии никаких претензий не имею. – Славные ребята. И ничего они себе не приписывали, наоборот, скромные хлопцы. Так, Егорова и Кантарию приглашали присоединиться к группе воинов, салютующих Знамени, но они, проявив тогда солдатскую скромность, отказались, в отличие от их командира, капитана Неустроева, который поступил совсем иначе».
К званию Героя был представлен лейтенант Сорокин. «Он со своим взводом разведки 674 СР 30.04.45 г. в 14 ч. 25 м. Водрузил над рейхстагом Знамя Победы». И на пятерых разведчиков в корпусе и армии были подписаны геройские листы. Вот только Золотых Звезд никто из них не получил. Переписывать историю и ваять легенду начали практически сразу.
Для начала от участия в штурме рейхстага «отстранили» 171-ю сд. Затем забыли про 674-й сп: бойцы Сорокина, оказывается, установили свое знамя только в окне второго этажа. Вообще: «весь рейхстаг был в красных флагах, а официальное знамя только одно». Главными героями штурма рейхстага стали Егоров и Кантария, водрузившие на самый купол «настоящее знамя», а также их прямые начальники – комбат Неустроев и комполка Зинченко.
Из записок подполковника А.Д. Плеходанова: «После Дня Победы наш полк, выполнив порученное задание, вернулся в свою дивизию. Вскоре в честь героев штурма рейхстага командование корпуса решило устроить банкет. Это было на даче Геринга. Командир корпуса, глядя на листок бумаги, провозгласил тост. Назвав командира дивизии В. Шатилова, воинов 756-го полка Ф. Зинченко, С. Неустроева, И. Сьянова, Береста, Егорова, Кантария, а затем лишь упомянув мое имя, моего заместителя по политчасти Субботина, командира батальона Давыдова, командира роты Греченкова. Тогда из-за стола встала врач медсанчасти Р. Дроздова, которая отлично знала, кто штурмовал рейхстаг, кто первым проник туда и водрузил Знамя Победы. Она сказала:
– Так это и есть все герои штурма рейхстага? Позвольте, а где же остальные герои и, в частности, разведчики 674-го полка, которые первыми ворвались в рейхстаг и водрузили на нем Знамя Победы?
– На банкет приглашены только офицеры, – ответил В. Шатилов.
– Но я вижу вон Егорова и Кантария. Какое отношение имеют они к Знамени Победы? Если говорить честно, я больше на это имею право. Во время всех трех штурмов рейхстага я находилась на НП полка Плеходанова. Вместе с Плеходановым я вошла в рейхстаг. А Егоров и Кантария пришли на много часов позже меня. Да еще вдобавок к тому – под охраной».
Среди собравшихся произошло замешательство. Люди стали перешептываться. Назревал скандал. Чтобы избежать его, мы, офицеры 674-го полка, убрались восвояси. Банкет не получился…».
Указом Президиума Верховного Совета СССР от 31 мая 1945 года полковнику Зинченко было присвоено звание Героя Советского Союза. 8 мая 1946 года Героями стали Егоров, Кантария, комбат Самсонов. Разведчикам Сорокина отвесили по ордену Красного Знамени. Впрочем, они их тоже не получили. Павел Брюховецкий ушел на гражданку с двумя медалями: «За взятие Берлина» и «За победу над Германией».
В ответ подполковник Плеходанов написал в 1966 году статью «Как совершалась афера века», в конце которой подчеркивает: «… Вот уже два десятка лет чествуют тех, кто убежал с поля боя, кто никакого отношения не имеет к взятию рейхстага и водружению на нем Знамени Победы». Кому нужна эта ложь, какой цели она служит? Этой фальсификации нужно положить конец». Опубликовано в центральной печати этой статьи, конечно же, не было.
Так и выходит, что мы до сих пор штурмуем рейхстаг!!! Зачем?! Зачем мы до сих пор искажаем факты – ведь победители все-таки мы?
30 апреля, примерно в 15.30, Адольф Гитлер застрелился. Берлинская наступательная операция закончилась 8 мая 1945 года. С падением столицы – Третий рейх потерял всякую возможность ведения организованной вооруженной борьбы. В ходе операции было взято в плен 480 тысяч солдат и офицеров, захвачено в качестве трофеев до 11 тысяч орудий и минометов, более 1,5 тысячи танков и САУ, 4,5 тысячи самолетов.
Защитники Берлина сражались до конца. О степени ожесточенности боев свидетельствуют потери трех фронтов. Даже по самым официальным данным, без учета двух польских армий, они составили 352 тысячи человек, из них безвозвратно – 78 тысяч (по другим данным, более 102 тысяч), 20108 орудий и минометов, 917 самолетов, 1997 танков и САУ. По интенсивности среднесуточных потерь – 15335 человек – Берлинская операция превосходит самые кровопролитные сражения 1943 года.
Вечная память павшим в этой Великой войне!
2015 год.
"Война глазами подростка".
воспоминания участника войны, очевидца боевых действий.
Я, Воробьев Павел Михайлович, родился в Дубенском районе Тульской области в селе Воскресенском. В 1930 году после раскулачивания мои родители вместе со мной и старшим братом переехали в Тулу. Поселились в частном доме, в центре города на улице Коммунаров (ныне проспект Ленина). В 1940 году закончил 7 классов средней школы №10. По окончании школы хотел поступать в Ремесленное училище, но сделать этого не удалось. Мой отец стал инвалидом, пострадавшим на производстве, и не мог больше работать, поэтому вся надежда была на меня, так как старший брат служил в рядах Красной Армии. Как мог, я помогал выжить своим родителям в те трудные годы.
Война застала меня осенью 29 октября 1941 года, когда немецко-фашистские войска подошли к Туле. Был легкий осенний морозец. Из сводки Совинформбюро я с товарищами узнал, что к городу вышла 2-я группа немецких войск под командованием генерал-полковника Гудериана. Группа натолкнулась на оборону наших войск, усиленную поставленными на прямую наводку зенитными орудиями ПВО города Тулы. А 30 октября 1941 года в 9 часов утра начался обстрел улиц города. Сразу же после этого в течение нескольких дней были организованы отряды из подростков для отправки на рытье окопов, траншей и противотанковых рвов. Лошадь тянет плуг, а мы выбрасываем землю. Ночевали в каком-то сарае. В один из таких отрядов попал и я, а также хорошо знакомые мне ребята, мои товарищи. Периодически случались авиа налеты. Мы копали под непрерывным огнем немецкой авиации – истребителей и бомбардировщиков. Выполняли не по возрасту тяжелую физическую работу, потому что очень хотели внести свою лепту в оборону родного города. У нас был большой энтузиазм. Мы все умели. Каждый из нас имел комплекс ГТО (Готов к Труду и Обороне) и соответствующий значок. Мы умели стрелять и обращаться с оружием. У девочек тоже был такой комплекс, и каждая умела перевязать раненого и оказать первую помощь. Эта подготовка сыграла огромную роль в нашей общей советской победе. Они оказывали помощь медицинских сестер и санитаров. И их помощь мы ценили по-особому, так как раненых изо дня в день все прибывало. Много погибало моих ровесников на рытье окопов. Много ребят падало замертво прямо с лопатой в руках в недорытые окопы. Раненых наши девчонки тут же старались дотащить до медпункта. Много гибло и девочек. Я все это видел и уже, наверное, не забуду никогда. Был ранен шальной пулей и я. Но не сильно, по касательной, так что обошлось только банальной перевязкой. Но сколько товарищей полегло там! И не солдат-бойцов, а простых мальчишек 15-16 лет…
С 18 ноября, когда немцы предприняли первую попытку окружить Тулу, наши отряды были направлены на сооружение оборонительных рубежей города. Мой отряд до 5 декабря включительно сооружал эти рубежи, после чего нас направили на строительство баррикад. Они строились из всего, что попадалось под руку: из разрезанных деревьев, из камня разбомбленных домов, из мешков с песком, из брусчатки, которую снимали с мостовых. Не прекращая работы на баррикадах, я каждый день носился домой, к родителям. Мама всегда заботливо кормила меня той скудной пищей, которая была. Бывало, она давала что-то и для раненых товарищей. Отец за последнее время очень ослабел и уже редко вставал с кровати. Присоединилась какая-то простуда. По-видимому, от недостатка протопки помещения. Дров не хватало катастрофически, чего уж говорить про уголь. Мать, иногда оставляя отца одного, ходила с соседками на другую, свободную от немцев, окраину города на торфоразработки. Это был их скромный заработок – вместо денег здесь давали хлеб, а иногда она приносила немного торфа домой, хотя этого и не разрешали делать. Многих за это штрафовали и даже арестовывали. Но мать, слава Богу, не попалась ни разу.
Каждый раз, бывая дома, я перечитывал по несколько раз письма с фронта от старшего брата Бориса. Он служил на Краснознаменском Балтийском Флоте артиллеристом на эсминце. Судя по письмам, служба проходила весело и беззаботно, даже, несмотря на боевые действия. Он писал, что, будучи в увольнении в Ленинграде, он познакомился с девушкой, которая, возможно, станет его женой. Писал он также и о том, как топил вражеские торпедные катера и корабли, и как всякий раз их судно гордо возвращалось с боевого задания.
Баррикады строились до конца обороны Тулы, как обычно говориться, «надежда умирает последней». Город обороняли стойко, до последней возможности, дабы не пустить немцев к Москве. Надо сказать, что в этот период с октября по декабрь 1941 года в течение 43-х дней ключевой стратегический пункт обороны города Тулы находился в полуокружении, подвергался артиллерийскому и минометному обстрелу, воздушным налетам люфтваффе и танковым атакам. Тем не менее, линия фронта на южных подступах к Москве была стабилизирована. Удержание города Тулы обеспечило устойчивость левого фланга Западного фронта, оттянув на себя все силы 4-й полевой армии Вермахта и сорвав план обхода Москвы с востока 2-й танковой армией. Во время второго генерального наступления немецких войск 18 ноября – 5 декабря, несмотря на некоторые успехи, им не удалось осуществить прорыв к Москве на южном направлении и выполнить поставленные перед ними задачи. 5 декабря 1941 года немецкая 2-я танковая армия, разбросанная по фронту на 350 км, получила приказ о переходе к обороне. Исчерпав свои наступательные возможности, части 2-й танковой армии начали отход из опасного для нее выступа, образованного северо-восточнее Тулы, на рубеж – железная дорога Тула-Узловая, река Дон. После того, как 6 декабря активность немецких войск на тульском направлении затихла, советские войска, получив усиление, предприняли контрудар. Целью операции было разгромить ударную группировку немецких войск, действовавшую на тульском направлении, и ликвидировать угрозу обхода Москвы с юга. Так что можно с уверенностью сказать, что Тула оправдывает свое название город-герой. Город защищался очень крепко как действующей армией, так и простым народом, перешедшим в ополчение и партизаны.
В помощь частям 10-й армии под командованием генерала Филиппа Ивановича Голикова, отбросившего 2-ю танковую армию Гудериана за 200 км от Москвы, а также 50-й армии Ивана Васильевича Болдина, закрепившей успех 10-й армии и перешедшей в контрнаступление, активно велась подпольная и партизанская работа, которая для некоторых немецких солдат стала гораздо ужаснее действий Красной Армии. Самые первые подпольные партизанские отряды стали формироваться уже к приближению первых танковых войск Гудериана. Практически одновременно с созданием подростковых отрядов. Многие подростки (а в том числе был и я) шли в подполье. В первые осенние дни бомбардировки города я не выходил из катакомб (развалин зданий), служивших убежищем для партизан. Меня на этот период освободили от рытья окопов и блиндажей. Но я был рад спустя две недели выбраться на свет и отправится работать вместе со всеми. Прячась в катакомбах, я чуть было не ослеп, но, к счастью все обошлось. За период, что я провел там, родители уже успели похоронить меня, думая, что я погиб на рытье окопов. Поэтому долгое время не хотели меня отпускать, но я вырывался и сбегал. Вскоре мне и моим товарищам было поручено первое особое задание поджога ключевых объектов противника в небольшой захваченной деревеньке на подступах к Туле. Группа мальчишек и девчонок, в основном одного со мной возраста или года на два постарше, была выстроена в коридоре городского управления НКВД. Официально это сверхсекретное заведение именовалось войсковой частью 1417. На нас была теплая верхняя одежда – ватники, фуфайки и тулупы. Я был в своем домашнем пальто. За нашими плечами – вещевые мешки с продовольствием, толом, боеприпасами, керосином и спичками: у мальчишек они достигали в весе 19 килограммов, у девчонок – поменьше. У девочек на армейских ремнях под пальто и ватниками – пистолеты. Нам же были выданы винтовки. Каждый диверсант выходил из строя, подходил к столу и расписывался в том, что ознакомлен с текстом боевого задания для всей группы. Вот дословный текст нашего первого задания группы, в которую я входил: «Вам надлежит воспрепятствовать подвозу боеприпасов, горючего, продовольствия и живой силы путем взрыва и поджога мостов, минирования дорог, устройства засад в районе дороги Сосново-Красные Горы. Задача считается выполненной, если: а) уничтожить 5-7 автомашин и мотоциклов; б) уничтожить 2-3 моста; в) сжечь 1-2 склада с горючим и боеприпасами; г) уничтожить 15-20 офицеров».
В тылу у врага мы могли отдохнуть лишь на рассвете и днем, по возможности под хвойными деревьями, чтобы меньше вымокнуть при снегопаде. Каждый боец должен был вытоптать углубление в снегу, застелить еловым лапником и ложиться на 2-3 часа спать. Просыпались мы от холода. За сутки проходили до 20 километров. А вот какую инициативу проявил я в своем походе. В лесу под деревьями вблизи большой дороги, по которой то и дело в сторону Тулы мчались немецкие мотоциклы, валялся проржавевший металлический трос. Я предложил протянуть его поперек дороги. Вскоре в темноте на него наткнулся вражеский мотоциклист. Девчонки подбежали к нему, свалили на землю, придушили, забрали с собой его полевую сумку. Уже после возвращения мы узнали от майора Соколова о том, что в сумке у гитлеровца были ценные карты и планы предстоящих немецких боевых действий на подступах к столице. Задание было успешно выполнено.
Однако не все так гладко у нас проходило. «Несколько дней мы двигались вперед, разбрасывали колючки, ребята ходили минировать большак. Продукты подходили к концу, остатки сухарей стали горькими от неосторожного обращения с толом. В группе появились больные (я простыл – заболели уши), и командир принял решение возвращаться. Но я заявил, что, несмотря ни на что, мы должны были еще лучше выполнить задание. На базу вернулись 11 ноября».
Начинался этот приказ необычно. Вместо вступительного обращения к тем, кому надлежало непосредственно исполнять сей приказ, вождь брал что называется, быка за рога: «Самонадеянный до наглости противник собирался зимовать в теплых домах Москвы и Ленинграда… Лишить германскую армию возможности располагаться в селах и городах, выгнать немецких захватчиков из всех населенных пунктов на холод в поле, выкурить их из всех помещений и теплых убежищ и заставить мерзнуть под открытым небом – такова неотложная задача».
Кроме поджога жилищ, в которых располагались наступавшие на Тулу немецкие части, нужно было еще уничтожить в деревне Соколовка и аппаратуру германской армейской радиоразведки, умело замаскированной в этой глухомани. Нацистские асы – радио перехватчики в наушниках круглосуточно умело прослушивали армейские штабы, глушили переговоры советских командиров с войсками. Жуков готовил в те дни наше знаменитое контрнаступление под Москвой. Он настоятельно требовал от Главного Разведывательного Управления хотя бы на какое-то время вывести из строя этот германский армейский радиоцентр. С этой задачей умело справились я и мои товарищи. Я же спалил дотла и армейскую конюшню врага, в которой на момент пожара в стойле были на привязи 17 боевых коней, которых оккупанты доставили аж из самой Германии, запас фуража для лошадей и большое количество оружия. Признаться, я немного заробел и разнервничался. Но, быстро собрав волю в кулак, вместе с группой товарищей из пяти человек я стал собираться в путь. Было уже довольно холодно, промозглый ветер пробирал до костей, не спасали даже шинели, любезно выданные нам в штабе диверсионного подполья. Деревня была очень хорошо защищена немцами. Мы обошли ее с тыла и незаметно проползли к сараям с припасами и лошадьми. Я обливал керосином постройки, а мой приятель Илюха Ветров шел за мной следом и поджигал. Когда я добрался до первой из конюшен, сердце вдруг как-то сжалось от жалости к лошадям. Это мое промедление чуть не стоило нам жизни. Один из немецких часовых поднял тревогу, и в нашу сторону побежали солдаты. Не растерявшись, мы сняли с плеч винтовки и на ходу стали палить по немцам. Здесь я впервые убил человека. Мы столкнулись нос к носу с немецким часовым, который замешкался, увидев перед собой подростка, я же, державший винтовку на изготовке, выстрелил ему в грудь. Немец упал, а я с минуту стоял в какой-то прострации, пока мой другой товарищ Федька Петров не схватил меня за рукав и не утащил к ближайшим голым кустам. Позже, наше командование было удивлено, что мы так быстро, ловко и без потерь успешно выполнили задание, подожгли немецкие склады и занятые ими постройки, оставив их без подкрепления, боеприпасов и еды. Тем самым мы сделали огромную услугу нашим частям. Это была моя первая операция, которую я не забуду никогда. О своем успехе я писал брату. Он был очень горд мной. Родителям же я не сказал, боясь, что они бы этого просто не выдержали и в следующий раз не отпустили бы меня сражаться с врагом.
Жителям Тулы повезло: немцы не смогли войти в город, не хватило сил для атаки. Если бы они вошли своим триумфальным маршем, как в другие города, тут же начались бы облавы комсомольцев, коммунистов и прочих партийных активистов. Пропала бы и наша семья. Отец был членом партии, я – комсомольцем.
Вторым заданием было выполнение приказа Сталина о выкуривании немцев из теплых жилищ на мороз, чтобы не дать врагу перезимовать в теплых, занятых ими, деревенских избах, и начать новую атаку весной. И здесь я и мои товарищи были на высоте, без потерь, уже мастерски, получив опыт первой вылазки, мы получили похвальные листы от имени главы государства из рук руководителя диверсионной бригады майора Соколова. Вообще начало войны прошло для меня довольно-таки тяжело. Голодное военное время, тяжелая физическая работа на фронте. Все это закалило мой характер. Я был рад тому дню, когда части 290-й стрелковой дивизии 50-й армии вошли в наш город выйдя из немецкого окружения под Брянском, куда они попали еще осенью 1941 года. И вот в один из пасмурных дней части этой армии вошли в Тулу для перевооружения и пополнения. Так как людей им не хватало, наше подпольное командование приняло решение отправить меня и еще нескольких ребят с ними, выдав нам кирки и лопаты для рытья окопов. Наш отряд из 60 человек прикрепили к 101-му пехотному полку. Попрощавшись вечером с родными, мы отправились в путь на запад. Ровно в 11.00 по приказу сопровождающего нас офицера мы были отправлены в сторону села Ясенево для рытья траншей и ходов сообщения, пока нас не догонит и не подменит подошедший 101-й пехотный полк. Вскоре для нас началось обучение красноармейской жизни. Мы приняли присягу на верность Красной Армии и получили направление освобождать Смоленск. Первое крещение боем возле небольшой железнодорожной станции вблизи Смоленска.
После освобождения Могилева 290-я стрелковая дивизия была переименована в Могилевскую, и я принял гвардейскую клятву верности 101-му пехотному полку. Дальше мы уже шли по территории Белоруссии, на Запад, освобождая один за другим города. Нас всюду встречали радостно, как победителей. 1 августа форсировали Вислу. В одном из боев 3 августа 1944 года я получил осколочное ранение в руку, голову и ногу и провел в местном госпитале №1264 почти 3 месяца. После реабилитации в госпитале попал в 1-ый гвардейский танковый корпус 121-го отдельного минометного батальона. Я был минометчиком и носил 82-й миллиметровый миномет. Было нелегко, из-за часто меняющихся позиций приходилось порой по нескольку километров носить на плече тяжелый миномет. Прошел я с боями в 121-м отдельном минометном батальоне до самого Рейхстага, но до этого мы освобождали польские города. 20 апреля 1945 года наш батальон вошел в Берлин, где предстояли около 2-х недель тяжелейших боев, ведь немцы обороняли каждый дом, каждую улицу, каждую площадь…
Наконец настал долгожданный день – день Победы. Во время празднования Победы среди красноармейцев разгула не было. Была строгая военная дисциплина. Мы были еще в полной боевой готовности, ведь еще изредка раздавались выстрелы, и в городе было немало вооруженных нацистов. Если нам встречался нацист с белой повязкой на плече, то мы не имели права в него стрелять. Мы отбирали у него оружие и отводили в места, где собирали пленных. Красная Армия, в отличие от армии Гитлера, вела себя культурно, захватив город. Мы не грабили магазины, не трогали мирных жителей, не дебоширили. Перед вступлением на немецкую границу нам зачитали приказ о том, что изнасилование и мародерство караются военным трибуналом.
Победой над гитлеровской Германией служба в армии для меня не закончилась. Наш батальон направили в Лейпциг, где до ноября он был в полной боевой готовности. И лишь в начале 1946 года я вернулся домой. Здесь меня уже встречал старший брат Борис с той девушкой, с которой он познакомился в Ленинграде, и о которой так много писал в своих письмах.
Постаревшие родители обняли вновь обретенного сына. Вскоре сыграли свадьбу Бориса и Людмилы. И с этого момента для меня начались мирные будни. Я окончил курсы шоферов, работал в гараже «Глав строя», затем – вулканизатором на заводе радиотехнических изделий. На этом заводе в 1949 году я познакомился со своей будущей супругой – Анной Селянской. В тот день она пришла к своей подруге, которая была моей сотрудницей, и на проходной мы впервые с ней встретились взглядами. Позже она призналась, что «между нами промелькнула какая-то искра, произошёл какой-то выстрел». Несомненно, это была любовь с первого взгляда. И вот уже 60 лет, как мы вместе. Мы по-прежнему любим друг друга с такой же силой, как и шесть десятилетий назад. Наша семья, пусть не очень большая (два сына, два внука и один правнук), но зато очень дружная. Мы никогда не ссоримся, и всегда помогаем друг другу. Наверное, в этом и кроется секрет нашего долголетия и супружества. Также хорошо сложилась жизнь и у старшего брата и его жены. У них пятеро детей. К сожалению, сегодня Бориса уже нет в живых, но мы продолжаем общаться с его вдовой, детьми и внуками.
2012 год.
"Севастополь – крепость герой".
рассказ.
Одной из страниц истории Второй мировой войны, безусловно, является героическая оборона города и главной военно-морской базы Черноморского флота с 30 октября 1941 года по 4 июля 1942 года.
До войны Севастополь был подготовлен только для обороны с моря и с воздуха. Система сухопутной обороны города начала создаваться в июле 1941 года. Она включала 3 оборонительных рубежа (передовой, главный, тыловой), оборудование которых к моменту выхода немецко-фашистских войск на ближние подступы к городу (30 октября 1941 г.) не было закончено.
Первый оборонительный рубеж имел в глубину от 1,5 до 3 км и состоял из защищенных заграждений из колючей проволоки четырех линий окопов, между которыми располагались деревянные опорные пункты и бетонные доты с установленными перед ними противотанковыми и противопехотными минами.
Второй ряд имел в длину до 1,5 км, на котором, особенно в северном секторе между долиной Бельбека и бухтой Северная, располагалось несколько особо мощных укреплений, которым немецкие артиллерийские наблюдатели присвоили легко запоминающиеся названия: «Сталин», «Молотов», «Волга», «Сибирь», «ГПУ» и – сверх всего – «Максим Горький I», где дислоцировалась батарея 12-дюймовых орудий (305 мм). Аналогичный форт, прозванный «Максим Горький I”, находился южнее Севастополя и имел такое же вооружение. С восточной стороны города были оборудованы огневые позиции «Орлиное гнездо», «Сахарная голова», «Северный нос» и «Розовая гора» на скалистых холмах и оврагах, на выгодных для защитников города позициях.
Третий пояс пролегал сразу же за городской чертой и представлял собой целый лабиринт траншей, пулеметных точек, артиллерийских и минометных позиций.
Севастополь обороняли семь стрелковых дивизий, одна спешенная кавалерийская дивизия, две стрелковых, три морских бригад, два полка морской пехоты, а также танковые батальоны и различные отдельные части – всего 101238 человек. Десять артиллерийских танков и два минометных дивизиона, полк противотанковых пушек и сорок тяжелых морских орудий. – Всего в обороне фронта применялось 600 артиллерийских стволов и 2000 минометов. Сухопутные войска и силы флота, защищавшие город, были объединены в Севастопольский оборонительный район (СОР), в который вошла Приморская армия.
О героях обороны Севастополя написано много книг, снято много кинофильмов. 250-дневная Севастопольская оборона вошла в военную историю как образец длительной активной обороны приморского города и крупной военно-морской базы, оставшихся в глубоком тылу противника. Надолго сковав значительные силы немецко-румынских войск и нанеся им большой урон, защитники Севастополя нарушили планы германского командования на южном крыле советско-германского фронта. За боевые отличия 46 воинам было присвоено звание Героя Советского Союза. В ознаменование подвигов защитников города Президиум ВС СССР 22 декабря 1942 года учредил медаль «За оборону Севастополя», которой награждено свыше 39 тысяч человек.
О героизме советских солдат особенно хочется остановится на событиях, рассказанных одним из немногих, оставшихся в живых, очевидцах последних дней героической обороны, который принимал непосредственное участие в сражении за второй ряд оборонительных сооружений, был тяжело ранен, чудом остался в живых и был отправлен из Севастополя на одной из последних подводных лодок, эвакуировавшихся из города. Он воевал в составе 109-й стрелковой дивизии, которая совместно с 142-й бригадой и 4-х сводных батальонов под командованием генерал-майора П.Г. Новикова (около 5500 человек) имевшие только стрелковое оружие, небольшое количество минометов и орудий малокалиберной артиллерии, самоотвержено отражали атаки противника и последними покинули Севастополь.
Ночь с 6 на 7 июня 1942 года выдалась душной и жаркой. Ближе к утру с моря задул прохладный ветерок. Но и он не принес облегчения, потому что лишь гнал пыль с перепаханных снарядами и бомбами подступов к Севастополю. Облака пыли и дыма, тянувшиеся с пылающего склада боеприпасов на юге города, застилали немецкие позиции. Мы располагались между второй и третьей линией обороны города, когда в 3 часа 05 минут с рассветом возобновился обстрел немецкой артиллерии, а через час в атаку пошли немецкие пехотинцы и саперы. Было видно, как в Бельбенской долине и в Камышинской балке немецкие саперы прокладывали проходы в минных полях для прохода своих штурмовых орудий для поддержки своей пехоты. Мы наблюдали, как уцелевшие наши солдаты из разрушенных немецкой артиллерией окопов и блиндажей ведут отчаянный бой, но помочь мы им не могли из-за отсутствия у нас даже минометов. Только с помощью ручных гранат и дымовых шашек немцам удалось выбить последних защитников. Слева от нас шел бой за форт «Сталин». Во время прошедшей зимы немецкие штурмовые роты захватили внешние укрепления форта, но тогда контратаками наши солдаты их выбили оттуда, и они были вынуждены отступить обратно в Бельбенскую долину. Теперь немцам приходилось вновь повторить свой кропотливый путь. Приступ, предпринятый 9 июня немцами, не принес им успеха. 13 июня немецкие солдаты, как выяснилось позже, 16-го пехотного немецкого полка пошли на приступ форта «Сталин».
Из рассказа одного из пленных немецких солдат (его нашли контуженным в одной из воронок около форта). Форт «Сталин» представлял из себя груду камней, однако огонь велся во всех направлениях. На Архангельском крыле комендант форта задействовал только комсомольцев и членов коммунистической партии. «Это был, наверное, самый упорный противник, с которым нам приходилось встречаться», – говорил немецкий пленный солдат.
Еще один из примеров. В одном доте прямым попаданием в амбразуру убило тридцать человек. Но десятеро советских солдат дрались точно дьяволы. Они стащили тела мертвых товарищей к разбитым бойницам, точно мешки с песком, и, прикрываясь телами, вели обстрел немецких подразделений. Немецкие пехотинцы позвали на помощь саперов. И немецкие огнеметчики направили огненные струи на страшную баррикаду. Пошли в атаку и стали бросать ручные гранаты немецкие пехотинцы. Но только лишь во второй половине дня немцы смогли захватить форт, взяв в плен только четверых раненых и контуженных советских солдат. Они сдались после того, как застрелился их политрук. По показаниям немецкого пленного солдата, два батальона 16-го немецкого пехотного полка понесли такие тяжелые потери, что у них не осталось ни одного офицера, а оставшихся солдат стрелковых рот двух батальонов возглавил один лейтенант из «командирского резерва».
Кровопролитное сражение за второй пояс обороны кипело в удушающую жару до 17 июня. Невыносимая вонь стояла над всем полем сражения, устланным бесчисленным множеством мертвых тел, по которым тучами ползали мухи. Мы замечали, что немцы время от времени приостанавливали свои действия из-за множественных потерь и нехватки боеприпасов, но именно 17 июня их натиск не ослабевал. Форт «Максим Горький I” продолжал вести огонь из своих батарей 12-дюймовыми орудиями, что останавливало дальнейшее продвижение немецких войск. У нас была связь с фортом, и из переговоров наши командиры узнали, что немцы отчаявшись взять форт, в Бельбенскую долину на свои огневые позиции подтянули две 355-мм гаубицы и открыли огонь по советским позициям. После трех немецких залпов орудия форта «Максима Горького I” еще продолжали вести огонь, но после еще двух залпов, когда рассеялся дым, батарея смолкла, а стволы 12-дюймовых морских орудий остались стоять задранными к небу. Мы поняли, что защитники форта обречены. Стрелять они больше не могли, но внутри огромного бункера из бетона длиной свыше 300 метров и шириной 40 метров не сдались. Группы советских солдат совершали молниеносные вылазки через потайные ходы и вентиляционные отверстия, заходили в тыл наступающим немецким подразделениям и наносили им урон. На требование сдаться советские солдаты ответили автоматным огнем. Защитники сообщили, что немцы подтянули саперные части и начинают минирование.
После первого взрыва, когда дым рассеялся, красноармейцы все еще стреляли из амбразур и проломов. Второй взрыв обнажил внутреннее помещение огромного бетонного бункера. Форт «Максим Горький I” – трехуровневое здание, которое походило на маленький город. В форте имелась автономная подача воды и электроэнергии, полевой госпиталь, столовая, мастерские для ремонта вооружения и оборудования, лифты для подачи боеприпасов, арсеналы и боевые посты. Каждая комната, каждый коридор перекрывались двойной стальной дверью. Позже мы узнали, что немецкие саперы взрывали каждую из них по отдельности. Взрывали дверь, бросали гранаты, ждали, пока дым рассеется, и шли дальше. За каждой дверью немцы видели множество убитых красноармейцев в противогазах (из-за дыма и гари). Никто из них не сдался живым.
В каждом последующем коридоре, за каждой взорванной дверью немцев ждал автоматный огонь. Жестокая бойня продолжалась. Медленно, ценой больших потерь, час за часом бой приближался к командному пункту форта. За боем в форте «Максим Горький» также пристально следили в Севастополе, в штабе вице-адмирала Октябрьского, вблизи от порта. По рации мы слышали переговоры офицера-радиста Кузнецова с защитниками форта. Каждые полчаса поступали сообщения. Приказ адмиралакомандирам и комиссарам был прост: «Оборона до последнего человека». Поступило сообщение. Кузнецов принял его и передал:
• Нас осталось сорок шесть. Немцы стучат по нашей бронированной двери и требуют сдаться. Дважды мы открывали смотровой люк и стреляли в них. Теперь это больше невозможно.
Через полчаса пришло новое сообщение: «Нас осталось двадцать два. Готовимся подорвать себя. Сообщений больше не будет. Прощайте».
Они сдержали слово и остались верны присяге. Центр форта взлетел на воздух, подорванный защитниками. Сражение за форт окончилось. Из всего гарнизона форта численностью более 1000 человек в плен попали только около 50 – все тяжелораненые и контуженые. Немецкие части понесли здесь большие потери. Из показаний того же пленного: 16-й немецкий пехотный полк в дальнейшем наступлении на Севастополь участия больше не принимал.
Мы с боями отходили все дальше и дальше, к Севастополю. К вечеру 17 июня ценой больших потерь немецкие части овладели фортами «ГПУ», «Молотов», «Чека», «Сибирь». Были разбиты форты «Волга» и «Урал». 19 июня мы заняли позиции у Северной гавани – последний рубеж с севера на пути к южной стороне Севастополя. Немецкие войска наращивали свои потрепанные части на этом направлении и 27 июня, после полуночи, начали форсировать бухту на надувных лодках и плотах. Наблюдатели на наших постах слишком поздно заметили их продвижение. Когда мы открыли огонь, немецкие штурмовые команды уже добрались до электростанции и захватили ее. Решающую роль сыграли немецкие пикирующие бомбардировщики «Штуки». Под их прикрытием немецкие подразделения преодолели последний большой противотанковый ров. Советская оборона рухнула. Но все равно, то тут, то там командиры и комиссары, с остатками солдат, дрались до последнего вздоха.
Мы, с небольшими остатками нашей 109-й дивизии, около роты пехотинцев, сумели закрепиться на скалах Северной бухты. Под нами, в забаррикадированной галерее укрывалось около 1000 человек – женщины, дети и солдаты. Внизу были немцы, и наше подразделение было отрезано от них. Командовавший обороной галереи комиссар, наверное, отказался от предложения немцев о сдаче, потому что мы опять увидели немецких саперов, которые закидывали взрывчатку. Комиссар нашей роты уже стал отдавать распоряжения о подготовке к атаке, пусть даже отчаянной и последней для нас, когда раздался ужасающий взрыв, и все провалилось во тьму…
Свидетель этой трагедии пришел в себя на борту подводной лодки, которая одной из последних уходила из уже безнадежного Севастополя. На борту этой лодки уходил из Севастополя и штаб Приморской Армии и ее командующий – генерал-майор И.Е. Петров, а также и те, кого еще не успели эвакуировать. Из разговоров со штабными офицерами была восстановлена картина последнего акта Севастопольской драмы. В тот момент, когда комиссар подразделения 109-й дивизии собирался отдать приказ об атаке, комиссар взорвал галерею со всеми, кто там находился, включая себя. При этом погибло все немецкое саперное подразделение. Часть скалы обрушилась, увлекая за собой приготовившихся к атаке советских пехотинцев. Очевидца тех событий спасло то, что при обвале ремень автомата зацепился за острый выступ скалы, а его самого, сильно контуженного и израненного осколками горной породы, в последний момент сумели снять солдаты, которые немного запоздали к началу атаки и сумели впоследствии добраться до порта на немецкой надувной лодке.
Процесс лечения в госпитале затянулся на долгие месяцы – слишком серьезными оказались переломы, ранения и тяжелая контузия. Затем снова фронт, только уже на территории врага в составе 3-го Украинского фронта. Балатонская операция. Снова ранение. 9 мая застало в госпитале венгерского города Секешфехвара.
2013 год.
"Гвардии старшина медицинской службы».
рассказ участника войны.
… На моем попечении было около тридцати раненых солдат, в основном, после ранений в живот, и те, которые уже перенесли операции, и которым требовался уход. Мне приходилось их перевязывать, менять постельное белье, кормить, поить, делать инъекции и ставить капельники. Многим помог встать на ноги, в строй, за что был удостоен ордена Красной Звезды.
Соколов А.Ю.
Об Андрее Юрьевиче Соколове я узнал случайно. Когда я еще учился в медицинском колледже, нам, студентам, было устроено праздничное мероприятие к 23-му февраля. Все как обычно: Сначала наши девочки поздравили нас, немногочисленных мальчиков, затем был концерт, устроенный совместными силами. И наконец была организована встреча с ветераном, участником Великой Отечественной войны. Пока все внимательно и заворожено слушали неторопливую речь фронтовика, я разглядывал его пиджак, увешанный разными наградами. Это были Ордена Красной Звезды и Отечественной войны, медали «За оборону Москвы», «За победу над Германией», почетный медицинский знак времен войны с профилем А.В. Суворова и сильными словами «За мужество и любовь к Отечеству». После официальной части мне захотелось поговорить с ним и подробнее узнать его биографию и историю получения наград. Мы отошли в сторонку, где никто не мог помешать нашему разговору. И вот что он мне рассказал:
• Я родился 27 мая 1920 года в селе Новоселки Дмитровского района Московской области. Детей в семье было трое, я – самый старший. Отец и мать были крестьянами-единоличниками, и до 1930 года мы жили неплохо. Была корова, два бычка, большой огород. Плодородная почва позволяла выращивать картошку, капусту, помидоры, баклажаны, болгарский перец.
Так что мы не голодали. Правда, не было у нас своего колодца и приходилось таскать воду издалека. Помогал родителям и я. Меня часто оставляли нянчить брата и сестру, воду (мне отец сделал небольшие ведерки), носил для полива лет с семи. В 1929 году начала
сь коллективизация. Отец, всю свою жизнь проживший на земле, с сожалением смотрел за созданием колхозов. Порядка там не было, оплата непонятная. Не нравился ему коллективный труд на земле, когда начальство учит тебя что сеять и когда снимать урожай. Маме было очень жалко отдавать нашу скотину. Властям самоуправство и непокорность родителей не понравилась. Пришлось нам уехать из села.
Отец запряг в телегу двух бычков, погрузил нехитрый скарб, и мы приехали в Истру (бывший Воскресенск), город недалеко от Москвы. Родителям удалось купить небольшую комнатку в деревянном двухэтажном бараке с печным отоплением. Кухня была общая. Длинный предлинный коридор, по которому вместе с соседскими малышами бегали мои брат и сестра. Внутри все было деревянное. Туалет был на улице. Мыться мы ходили всей семьей в общественную баню. Комната маленькая. Почти все пространство занимал стол, за которым я готовил домашние задания, ужинали и играли в настольные игры. На стене висело большое овальное зеркало. На окнах – простые занавески голубого цвета в белый горошек, взятые мамой из старого дома. Висела книжная полка. Родители спали на кровати, а мы, дети – на полу. Места для огорода не было, отец пошел в пастухи. Каждый день ему давали литр молока, расплачивались также овощами, зерном, хлебом. Так и жили. Здесь я закончил восемь классов в 1935 году. Учился хорошо. После школы часто ходил в городскую библиотеку. Много читал научной и художественной литературы. Поэтому после окончания школы поступил в фельдшерскую школу в Москве. ..любим предметом была химия.
В 1940 году я получил диплом фельдшера, и был направлен на работу в Московскую больницу №1. После начала войны мы, молодежь, (и парни, и девушки), осаждали военкоматы с настойчивыми требованиями отправить нас на фронт. Там нас строго одергивали, велели не торопиться, говорили, что война предстоит долгая, враг очень сильный, повоевать успеют все. Отбор был строгим. Многих признавали не годными, и те со слезами на глазах уныло покидали помещение военкомата. У меня был хронический гастрит и язвенная болезнь желудка (сказывалось нерегулярное скудное питание в детстве), и я очень боялся, что меня тоже «забракуют», и я не попаду на фронт. Но мне «повезло». Положение на фронте было тяжелое, людей в армии не хватало, враг стремительно двигался на восток. Особенно для армии требовались медработники.
И вот в августе 1941 года я был зачислен в штат госпиталя № 1857 в городе Клин Московской области. Боевое крещение принял в памятный каждому клинчанину день – 29 сентября, когда на город внезапно обрушились волна за волной немецкие бомбардировщики. Первое впечатление – было очень страшно. Но мы старались не обращать внимания на бомбардировку, а монотонно, неустанно выполняли свою работу. С фронта постоянно привозили раненых, которым требовалось оказывать экстренную помощь. Много поступало и гражданского населения. Самолетов налетело немало. Куда ни глянь, сыпались вниз бомбы. Непрерывные взрывы, пожары, рушившиеся здания, вой сирен, гул моторов. Люди бежали к реке Сестре, прятались в овражках. Тела погибших лежали на расплавившемся асфальте. Мы, фельдшеры, медсестры и санитары, перевязывали раненых, накладывали шины. Грузили пострадавших на грузовики, которые эвакуировали из города. Гибли и медицинские работники. У нас была медсестра Катя, смешливая блондинка. Смотрю, бежит вдоль дома, придерживая тяжелую санитарную сумку. Остановилась у неподвижного тела. Это, видимо, был убитый. Выпрямилась, хотела бежать дальше. Вижу, словно черная тень рядом с ней несется к земле. Крикнул: «Катя! Бомба!» И тут взрыв. Стена дома вспучилась, и все три или четыре этажа огромной грудой обрушились на Катю. И сразу тугая волна горячего воздуха, и пелена красной от кирпича пыли. Меня сбило с ног. Кое-как поднялся и увидел огромный завал и торчавшие металлические балки. В некоторых местах виднелось пламя. Понял, что нет моей напарницы в живых, и вытащить тело из-под завала не получится. Катя погибла. Здесь теперь ее могила…
Шел, а ноги заплетались. Глаза были влажными от слез. Вокруг раненые, обожженные. Кто-то из наших меня окликает: «Тебя задело?» «Нет… – отвечаю, – Катю убили. Под кирпичным завалом теперь лежит». За один только день целый городок оказался в руинах. Мы еще несколько дней работали в горящем Клину. Погиб санитар, ранило и контузило еще несколько наших сотрудников. За эти дни увидел много такого, что вспоминать тяжело. Обугленные трупы, вплавившиеся в асфальт, матери с убитыми детьми, искалеченные, без руки или ноги. Шок от первого дня прошел, и дальше я уже спокойно выполнял свою работу. Надо было спасать людей.
Перед самым входом немцев в город нас из него эвакуировали в небольшой поселок, километрах в тридцати от Клина. Немцы захватили город 23 ноября 1941 года. Здесь я работал помощником хирурга. Подавал ему инструменты, ассистировал, когда тому требовалась моя помощь. Если спросите, по сколько часов в сутки мы работали, то, пожалуй, и ответить не смогу. Шел сплошной поток раненых. Выглянешь из палатки – уже вечереет, затем наступала ночь, а хирурги продолжали оперировать. Спали урывками, перекусывали на ходу. Это были самые тяжелые дни битвы за Москву. Немецкая оккупация Клина была недолгой. Уже 15 декабря 1941 года силы 30 и 1-й ударной армий освободили город в результате Клинско – Солнечногорской наступательной операции. В эти дни я получил письмо от родителей. Их благополучно эвакуировали в Мордовию, Зубово – Полянский район, и они неплохо обжились на новом месте. Нас снова перевели в освобожденный Клин, в медсанбат №16 21-й дивизии 30-й ударной армии. Но легче здесь не стало. Медсанбат расположился на окраине города, так как в центре все было разрушено. Пострадал даже дом-музей П.И. Чайковского. В городе немцы капитулировали, но теперь наши войска перешли в наступление, и поток раненых, доставляемых с фронта, не уменьшался. Я снова работал с хирургом. Людей не хватало. Поэтому я по-прежнему был и за ассистента, и за операционную сестру, и санитара.
Фамилии хирурга не помню, он был молодой, лет тридцати, звали Алексеем Ивановичем. Он специализировался на ранениях в брюшную полость. А это – самые опасные раны! Не зря солдаты боялись ранения в живот. Мол, если поймаешь осколок или пулю в живот, то все, конец тебе. Алексей Иванович был хирург от Бога. Может быть, глядя на его золотые руки, я и выбрал потом специальность хирурга. Привезут парня, а у него кишечник пулей в трех-четырех местах пробит. Нагноение начинается, содержимое кишок вместе с кровью брюшную полость заливает. Алексей Иванович хлопает мне по плечу, подбадривая меня: «Ну что, Андрюха, начнем?» Оперировали по три, по пять часов. Сложные операции делались. Вырезал Алексей Иванович целые куски, скрупулезно сшивал их, чтобы ни малейшего отверстия не осталось. Наложим шов, боец отходит от наркоза, его увозят. А мы с хирургом закуриваем папиросы и идем вдоль лежащих в ряд раненых, решаем, кого оперировать в первую очередь. Для посторонних – удручающая картина. Мальчишки, мои ровесники 19-20 лет, редко кто старше. В телогрейках, шинелях, валенках. Один совсем без сил, только равнодушно приоткрывает глаза, когда мы осматриваем раны. Другие держатся крепко, с надеждой смотрят на врача. Кто-то без сознания. Лица, покрытые копотью, засохшей кровью, крупные капли пота. Очередь выходит на улицу. Несколько человек, укрытые полушубками и двумя-тремя одеялами, лежат на истоптанном снегу. Я обратил внимание на мальчишку восемнадцати лет. Лицо землистое, безжизненное, но он еще дышит, зажимая ладонями бок. Под пальцами расползается буро-зеленый ком. Вот кого надо срочно оперировать! Но у хирурга свое мнение. – Он безнадежный. Разрывная пуля попала в кишечник. За эти дни я много чего насмотрелся. Что такое разрывная пуля в живот, отчетливо представляю. Десятки мелких, острых, как иголки, осколков превращают внутренности в сито. Кишечник парня издырявлен так, что никаким способом не зашьешь. И пока я неподвижно стоял у обреченного паренька, Алексей Иванович показал санитарам на раненого двумя пулями солдата: «Давайте этого… Андрей, пошли».
Обязанности санитаров обычно выполняли легко раненные солдаты. За соседним столом работал хирург, специализирующейся на ранениях конечностей. Там также сплошной поток солдат с простреленными, перебитыми, а то и оторванными руками-ногами. Бесконечные ампутации, чистка глубоких ран. Пули и осколки дробили кости. И все равно умудрялись собирать их, и большинство раненых возвращались в строй, хотя и не скоро. Спали мы очень мало. Всего около четырех-пяти часов. Проваливались в дремоту, едва добравшись до койки. Кормили нас нормально, но, бывало, и завтрак, и обед пропускали, когда шли сложные операции. Выпьешь крепкого сладкого чая с куском хлеба – и опять в операционную. И, несмотря на то, что я был крепким молодым человеком, не выдержал такого ритма. Пошел за чем-то и прямо на ходу упал. Алексей Иванович с коллегой осмотрели меня и покачали головой. Два дня пролежал я на койке, приходя в себя и отсыпаясь. А затем хирург перевел меня в другую палатку ухаживать за послеоперационными больными.
Это была длинная брезентовая палатка с двумя печками и двумя медсестрами-помощницами и тридцатью бойцами, прооперированными Алексеем Ивановичем. Здесь я понемногу ожил. Хотя и работы было много, но, благодаря помощникам, я имел возможность выспаться. Стал нормально питаться. Да и все же общение с людьми, а не стояние у операционного стола до потери сознания и сердечного приступа. Тридцать тяжелораненых бойцов! Хотя у всех разное состояние. Кто-то начал ходить, разговаривать. Другие, особенно со сложными ранениями в кишечник и печень, в основном, спали или бредили. С теплом в палатке проблем не было. Санитары из выздоравливающих бойцов привозили на санках собранный в округе всякий хлам, ветки, хворост. На грузовиках нам привозили деревянный хлам, обгоревшие доски от разрушенных зданий. Печки небольшие, топить их приходилось постоянно, так как морозы в ту зиму стояли лютые. Перевязки, инъекции, глюкоза, физраствор. В свободную минуту перебросишься парой фраз с санитарами, медсестрами, выздоравливающими бойцами. Здесь я получил первую свою награду – Орден Красной Звезды.
После Московского сражения была Ржевско – Сычевская операция. В 1943 году нашу 30-ю армию преобразовали в 10-ю гвардейскую, которая участвовала в Ржевско- Вяземской операции. Войну я закончил в 1945 году в Риге. Приехал к родителям в мордовское село, где вскоре женился. Родился сын. Через три года еще один. Работал фельдшером в районной больнице. В 1956 году окончил Горьковский медицинский институт. Переехал с семьей в Саранск, работал здесь хирургом, специализировавшимся на брюшной полости: удалял аппендициты, желчный пузырь, вправлял грыжи. В 1999 году умерла моя жена Мария Егоровна. Сейчас я воспитываю четырех правнуков…
2015 год.
"Записки из осажденного города»"
рассказ жителя блокадного Ленинграда.
« – Я не понимал, тогда, всех перемен своей жизни! В марте 1941 года мне исполнилось семь лет, и я с нетерпением стал ждать 1 сентября, сжимая в руке новенький деревянный пенал, подарок родителей, чтобы скорее записаться в первый класс и начать учиться. Я уже умел писать печатные буквы и вполне бегло читал для своего возраста. Увы, в первом классе мне не суждено было учиться, только через год я начал со второго. Но это произошло уже совсем в другой жизни, разделенной пропастью блокады. А в сентябре 1941 года войска немецкой группы армий «Север» под командованием генерала-фельдмаршала фон Лееб, имея существенное превосходство в силах, преодолели сопротивление наших войск, и вышли к окраинам Ленинграда и Ладожскому озеру, отрезав город от тыла страны. Не занятый остался лишь небольшой Невский плацдарм, названный «Невским пяточком», который пересекали легендарные полуторки на пути по Дороге Жизни к Ладожскому озеру. Но это произошло уже совсем в другой жизни, разделенной пропастью блокады».
К моменту начала войны мы с мамой жили в городе Колпино, под Ленинградом. Отсюда сразу же ушел на фронт и мой отец. Уже в июле – августе жители начали покидать город, ленинградский поезд брали штурмом. Люди просто бежали от войны, взяв с собой лишь самое необходимое в узелках и котомках. В толчее при отъезде меня столкнули с перрона под колеса поезда. Мне тогда на миг показалось, что я провалился далеко вниз, но испугаться не успел. – Тут же меня подхватили и вытащили чьи-то руки, втолкнув затем в вагон. Кто тогда мне помог, я не разглядел, так много народу было на вокзале! Да и не до этого было: все вокруг спешили, толкались, торопились…
В Ленинграде мы поселились на проспекте Л. Толстого у моей любимой бабушки Зины. Она работала на одном из городских заводов бухгалтером. Вместе с несколькими подругами-коллегами по работе она решила не ехать в эвакуацию, осталась в Ленинграде, городе, где родилась, выросла и прожила всю свою жизнь. Мама, работала до войны учителем химии и биологии в школе, окончила ускоренные курсы и приступила к обязанностям в больнице имени Раухфуса, ставшей военным госпиталем. Отец писал с фронта, где подробно описывал ставшее привычным всеобщее отступление нашей армии все дальше к Москве. Письма были утешением и одновременно волнением всей нашей семьи в эти долгие и не простые времена. Где-то даже суетные. Какое-то время в доме сохранялись скромные запасы продовольствия. Хозяйственная мама получала по карточкам консервированную фасоль, которую поначалу никто не хотел покупать. Потом она с гордостью вспоминала о своем мудром поступке, так как скоро в магазинах не осталось ни одной крупинки. Многого я еще не понимал в силу своего возраста. Как-то из последних яиц на завтрак мне сделали яичницу. Я раскапризничался, обиделся, что меня заставляют ее есть.
Все чаще при обстрелах мы спускались в бомбоубежище – это был сырой подвал нашего многоквартирного дома. Было ужасно нудно и скучно неподвижно сидеть при слабом свете маленькой лампочки, то и дело мерцающей и гаснущей от раздающихся взрывов. Я развлекал себя как мог. Взрослые постоянно были чем-то заняты. Скучными, как мне казалось, разговорами. В основном они сводились к одному: как дальше жить в таких не человеческих условиях и где искать еду? Ведь скоро зима! Встает вопрос об утеплении жилищных условий. Я был занят другим. Всегда с собой прихватывал какую-нибудь игрушку или букварь. И часто вот так вот, в потемках, среди людской толпы в тесноте забывался и уходил в свой собственный мир, в котором не было бомбежек и взрослых проблем. Тихо гудел игрушечным самосвалом в углу подвала с облупившейся штукатуркой.
Наступила осень. В тот день на мне была легкая ветровка и какие-то теплые ботинки. По тревоге мы не успели добежать до подвала и остановились под аркой дома, прижавшись к стене. И сразу раздался оглушительный взрыв. Я почувствовал, как мимо нас мчится горячий упругий воздух, несущий за собой мелкий мусор, а затем пролетела и целая дверь, по счастью нас не задевшая. Оказалось, это бомба разрушила соседний дом. Вернувшись к себе, мы обнаружили, что окно у нас выворочено вместе с рамой и лежит в середине комнаты. Нашу маленькую семью приютила тесная библиотека, расположенная при заводе, где работала бабушка. Нам выделили под проживание закуток в читальном зале, временно пустующем в связи с войной.
Мы вселились туда сразу. Бабушка на деревянные скамейки положила листы фанеры, а сверху – постели. С нами по соседству поселилась и самая близкая мамина подруга – Оксана Белова с двумя детьми – Машей и Игорем, почти ровесниками, они были немного старше меня. Дети уже ходили в школу: Маша – в третий класс, а Игорь – в пятый. Мы быстро нашли общий язык и подружились. Они проводили со мной свободное время, когда взрослые уходили по делам. Маша делала со мной уроки, Игорь показывал разные фокусы. Небольшое свободное пространство нашей комнаты было занято неприметной печкой-буржуйкой, спасавшей нас в холодный осенне-зимний период.
Всюду нас окружали стеллажи с книгами. При свете коптилки, сделанной из гильзы от снаряда, мы читали вслух. Впервые я услышал «Тома Сойера» и «Трех мушкетеров», которые читали мне друзья. Рано научившись читать, я охотно занимал избыток времени этим увлекательным занятием, которое пронес через всю жизнь и сохранил любовь к чтению до сих пор. Взрослым было некогда. Поэтому у нас, детей, организовалась своя компания, с которой мы переживали трудные годы и взрослели, набираясь опыта. Постоянно работало радио, по которому в момент бомбардировки вражеской авиацией сразу же включалась сирена воздушной тревоги, и мы без промедления бежали к заводскому убежищу. После темного подвала здесь было особенно светло и красиво, но одновременно так холодно, что долго выдержать я не мог и подолгу стучал зубами в читальном зале возле печки, пытаясь согреться.
Конечно, не следует думать, что мы, дети, только и делали, что вели «светскую» жизнь – ходили по гостям и читали хорошие книжки. Основная и непрестанная мысль была о еде. Помню, как все население подвала вышло на улицу и наблюдало красное зарево от горевших Бадаевских складов. Я уже начинал понимать безнадежные интонации взрослых. Никаких запасов еды ни у кого не было. И если мы выжили, то не благодаря, а вопреки.
Мама и бабушка обменивали красивую одежду и вещи на продукты. Санитарка из маминого госпиталя брала вещи, на все имелась своя такса, средняя мера – кружка зерна пшеницы или половина буханки хлеба. На буржуйке в железной кружке варили кашу. Большим подспорьем стала столовая при заводе, к которой были прикреплены, и где на талоны давали суп. Он был двух видов: один – из капустных листьев, другой – из жиденько разведенных дрожжей. Больше ничего не таилось в тарелках, но и эта еда была прекрасной. В праздничные дни в столовой выстраивалась большая очередь: каждому выдавали стакан «лимонада» – напитка на сахарине, подкрашенного из изыска в ярко-розовый цвет.
Приближался Новый год. К нам в гости приходила поболтать пожилая дама. В красивой шубе, пахнущей духами. В прошлом – известная театральная артистка, потом – педагог-репетитор. К Новому году она раздобыла где-то елку и вместе с ней принесла елочные украшения. Однако блестящие шары не принесли радости – на столе совсем ничего не было, а взрослые принялись мечтать о еде. Рассказывали о том, что в одной счастливой семье обнаружилась старая кушетка с матрасом из морских водорослей, которые могут стать прекрасным питательным салатом. Затем предались воспоминаниям о том, что, бывало ели на Новый год, назывался даже гусь с яблоками. Я не знал, каков он на вкус, и это казалось мне особенно обидным.
Жить становилось все труднее. Хлеб тщательно делили, и каждый съедал свои крохотные кусочки в два приема – утром и во вторую половину дня. Это правило никогда не нарушалось. Меня отправляли гулять вдоль канала до Невского или в другую сторону, мимо храма На Крови. Его я очень боялся, так как он был совершенно черным. Говорили, что туда складывают трупы. Как-то во время прогулки на пути встретилась редкая легковая машина «Эмка». Хорошо помню возникшую мысль: можно броситься под машину. Одновременно я четко понимал, что не хочу смерти, и тут возникло радостное соображение: не съедена вечерняя порция хлеба!
После Нового года мы переселились из читального зала. Бабушке выделили комнату в заводском общежитии. Обстановку составляли две кровати, буржуйка, посередине стоял большой бутафорский пень, такой крепкий, что на нем кололи поленья, и он же служил столом. С пропитанием день ото дня становилось хуже. И тогда пришло спасение, чудо, которое случается, когда уже не на что надеяться. Мама обладала хорошим голосом и подрабатывала в шефских концертных бригадах, выступавших в госпиталях. И ей неожиданно предложили поездку за линию блокады к войскам, размещавшимся по деревням. Ехать нужно было по ладожской «дороге жизни» в открытом грузовике. Несмотря на жестокий февральский мороз, угрозы из-за обстрелов угодить в полынью, она никаких колебаний не испытывала – возникла возможность в деревне произвести обмен. Оставалось выбрать наиболее ценное из сохранившихся вещей. Таким оказался костюм моего папы, который должен был спасти наши жизни. Мама положила его на дно своего фибрового чемодана, в котором везла концертный наряд и коробку с гримом. Перед отъездом актеров собрал упитанный политрук и строго предупредил,чтобы не производили никаких обменов и чтобы никто не рассказывал о голоде в Ленинграде. И все же в деревне, дождавшись безлунной ночи, мама пробралась в намеченную днем избу. Обмен состоялся. Она получила мешок картошки и кулечек гречневой крупы. Продукты мама запихала в чемодан, но в решительный момент ручка его не выдержала тяжести и оборвалась. Ей предстояло нести свое сокровище, делая вид, что чемодан пуст. Когда эти мытарства остались позади, нам ее возвращение запомнилось, как один из наиболее радостных дней жизни. Картошку экономили, из кожуры делали оладьи.
Но все кончается. К весне бабушка слегла с высокой температурой и цинготными язвами на ногах. Из госпиталя вызвали врача. Он долго извинялся, идти ему пришлось пешком через весь город. На его опухших ногах были только калоши, подвязанные веревочками. Осмотрев бабушку, он сказал: «Вы нуждаетесь лишь в одном лечении – питании». В его власти оказалось выписать в день по стакану соевого молока, которое давали раненым. Я ходил за ним раз в несколько дней. В мае стали покупать крапиву, из которой варили щи, добавляя туда что-то странное, химическое, оседавшее на дне.
К весне стала работать баня на Чайковского. Изредка мы в нее выбирались. Женщины рассматривали друг друга, мысленно сравнивая, кто худее. Мы, дети, стали выходить играть во дворик, выносили сохранившиеся игрушки. И все же особых надежд на улучшение не было. Бабушка почти не вставала. Мама принялась хлопотать о разрешении на эвакуацию. Подробностей не знаю, помню, что были большие волнения, суматоха. Май приготовил еще одну радость. К нам с мамой подошел на улице военный, у которого здесь погибла семья, и не осталось дома. Он попросил разрешения зайти и несколько раз приходил к нам. В связи с праздником, каким именно, не знаю. Он попросил маму приехать к ним с концертной бригадой и, так как предполагается банкет, пригласил меня и маму. Желающих поехать актеров собралось столько, что концерт мог продолжаться всю ночь. В присланном за ними автобусе мы ехали недолго, но стреляли уже так близко, будто за соседними деревьями. Мы шли в помещение, прячась за кустами сирени. Выстрелы были уже всем привычны. Во всяком случае, я страха не ощущал. Концерт имел большой успех. Мама выступила блестяще и превзошла сама себя. Но вот настал великий час – нас пригласили к столу. Никакие описания пиров не затмят той трапезы, которую мы вкушали. Нам подали картошку с тушенкой и к ним еще белый хлеб с маслом. Но и это было не все: на третье был настоящий сладкий компот из сушеных абрикосов, а мне – добавочная порция. Не забыть и ощущения счастья, когда мы возвращались такими сытыми, впервые за прошедший год войны. Помню, мама украдкой незаметно положила часть еды в пакет для бабушки. Ей тогда это принесло некоторое облегчение.
В июле начался долгий путь из войны, путь голода, холода, в теплый, почти мирный, Ташкент, в эвакуацию. Этот путь мы преодолели без потерь. Ладогу, беспрестанно обстреливаемую, пересекли на пароходике. Долго ехали в теплушках, чаще стояли, выбегали, прятались, в то же время, боясь отстать от поезда. В конце концов, погрузились на волжский теплоход, один из последних, который беспрепятственно доплыл до Астрахани. Светлая каюта, зеленые берега, бегущая вода – после разрушенного города нам казалось, что мы в раю. Папу мы дождались уже после войны, в 1945-м, целого и невредимого, прошедшего всю войну от Москвы до Берлина, с грудью, полной орденов и медалей. Мне он привез тогда игрушечный паровоз, который неизвестно где достал в Германии, маме – цветную косынку, а своей маме, бабушке Зине – новенький транзистор, который долго слушали всей семьей до появления телевизора. Здесь, среди жаркого и сухого климата, бабушке стало лучше. Я пошел в местную школу, быстро схватывая все на лету! И храня до сих пор подарок отца как память о непростом и тяжелом этапе моей жизни, выпавшем на детский радостный период.
Рассказ составлен по записям из дневника
жителя г. Ленинграда А.Б. Селиверстова.
2014 год.
Последние комментарии
3 часов 19 минут назад
3 часов 21 минут назад
10 часов 3 минут назад
10 часов 11 минут назад
16 часов 24 минут назад
16 часов 27 минут назад