Переломный хребет [Дарья Владимировна Нестерова] (fb2) читать онлайн

- Переломный хребет 250 Кб, 11с. скачать: (fb2)  читать: (полностью) - (постранично) - Дарья Владимировна Нестерова

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Дарья Нестерова Переломный хребет


Маму поховала

За всю жизнь моя бабка путешествовала лишь дважды. Первый раз, когда её сослали в Сибирь. И второй – когда её прах на родину отправили почтой.

– Не по-христиански это, – возмущался дядя, когда бабка впервые заговорила о кремации. Это было особенно иронично, учитывая, что ему она приходилось нелюбимой тёщей. А сын его состоял в религиозной секте. Бабка настаивала: половину праха захоронить с мужем в Сибири, остальное на хуторе в Загоровке. Дядя сопротивлялся, сколько мог. Но сомнительной его любви к Христу не хватило, чтобы встать между Украиной и ссыльными хохлами.

Семью сослали в Кемеровскую область еще в начале 1940-х гг. Борьба с неугодными на Украине тогда велась просто: обвиняли в связях с Бандерой – и на выселки. Бандеровцами мы не были. Единственная наша вина была лишь в том, что мы хорошо жили. За плодородные земли и социальное влияние с нас потребовали плату, оправданную лишь военным временем, – нашу жизнь. Мужчин расстреляли, а женщин сослали. Жалостливой Советская власть оказалась лишь к маленькому Феде. Безжалостной к нему оказалась русская зима: Федя насмерть замёрз в поезде ещё по пути в Сибирь. Всё это сделало мою запоздало раскулаченную семью ожесточённой, а мою бабку злой и бескомпромиссной. И пока её зять сопротивлялся такой же бескомпромиссной воле к кремированию, дочери полностью разделяли желание матери превратиться в порошковую субстанцию.

Приятных воспоминаний о бабке останется у дяди не то, чтобы много. Её желания будут стоять у него костью, даже когда этих двоих разделит бесконечное пространство световых лет. Впрочем, бабку не любил не только он. Стеснительному и эмпатичному ребёнку, мне она казалась сварливой и излишне категоричной. «Ничего не трогай!» – это она говорила всегда, и не потому, что я что-нибудь ломал, а скорее из ощущения, что без её контроля всё пренепременно да рухнет. Однажды она оставила меня одного в дачном домике. С дедом они ушли копать огород, а мою опеку возложили на телевизор и сомнительное британское детское шоу. Я пялился в старый экран, где вместо кислотно-ярких фигур бродили тусклые мохнатые туловища. От такого уныния смертельно захотелось в туалет. Пришлось забыть о том, что я худой шестилетний астматик и изо всех сил дёргать входную дверь. Кривая, наскоро сколоченная будка с выгребной ямой, правда, не прельщала: там жили лягушки. Но можно было устроиться в кустах чёрной смородины за домом. Только дверь, кажется, моих желаний не разделяла, и не поддалась. Я махал и сигнализировал в окно, но никто не видел. На мои крики тоже никто не пришёл. Живот продолжал донимать, я нервничал. Чтобы как-то угомонить нестерпимое желание, ходил из угла в угол. Спасти меня так никто и не пришёл, и я продолжал нервно ходить, оставляя следы своего преступления на полу. Сесть на кровать или стул я боялся, и потому ходил, ходил, ходил. Когда бабка с дедом вернулись, то всё поняли сразу: и по запаху, и по коричневым следам на половицах. Бабка тут же меня раздела и поставила мыть в железный таз. Пока она вспоминала всех чертей, какие покарают меня за такое в Аду, дед хохотал и мыл пол. А я был рад. Не оттого, что меня мыли. А из какого-то детского чувства мести.

Так оказалось, что подконтрольно далеко не всё. Но последний свой спор, надо сказать, бабка выиграла: её кремировали. И в момент, когда дядя облегчённо выдохнул, что сокрушаться о чужой религиозности уже не нужно, он с ужасом осознал, что этой грешной теперь и доставку «домой» ещё нужно организовать. Какая-то получалась слишком большая плата за борщи на сале. Другой бы на его месте запротестовал. Но дядя не протестовал. Он не развивал свои мысли дальше слова «должен». А должен он был везти прах до Петербурга и отдать моей матери – младшей дочери. Поэтому дядя купил билеты «Кемерово – Санкт-Петербург» и в назначенный день они с тётей приехали из Прокопьевска в аэропорт.

– Запрещённое что-то везёте: жидкости, ножи? – спросили аэропортчики на досмотре.

– Да не, ничё не везём, – убеждал дядя. – У нас там только это, прах.

– Какой прах? – сотрудники напряглись.

– Ну, у нас вот мама недавно умерла, и мы вот прах везём, чтобы как-то это, ну, похоронить там, всё такое.

– Так, мы сейчас уточним, подождите.

На борт родственников в итоге не пустили. Связываться с мёртвой бабкой – пусть и в таком виде – никто не хотел. Боялись, наверное, в отчётностях идиотами выглядеть. Пока тётя с дядей решали, что делать дальше, бабку оставили в камере хранения в аэропорту. Тётя позвонила моей матери и объяснила ситуацию. Все согласились, что ехать поездом – дорого и долго. А просить приехать мою мать – безответственно: она и без того оплатила все расходы, и ухаживала за умирающей в её последние дни. И это не говоря о том, что из Сибири она прилетела лишь два назад. Сопровождать бабку оказалось попросту некому. Можно было, правда, дать ей немного самостоятельности и отправить одну. Мера кардинальная, но эффективная, как-раз в бабкином духе. Ну, а так как дела и желания мёртвых не отменяют дел живых, на том и порешили. Несчастный прах упаковали в картонную коробку, заклеили скотчем и отправили в Петербург почтой.

Посылку ожидали через неделю. По интернету ни мать, ни тётя ничего не отслеживали. Они по-советски наивно доверяли работе муниципального учреждения и целиком полагались на добросовестность его сотрудников. В предполагаемый день мать отправилась на почту забирать бабкину физическую оболочку. Но посылка не пришла. Работники ответили что-то невнятное про возможную задержку, и отмахнулись. Мать приходила в отделение каждый день. Какое-то время продолжалась игра в «глухие телефоны», пока очевидной не стала единственная вещь: Почта России потеряла мою бабку. Мать продолжала приходить, терроризируя своей эксцентричностью всё почтовое отделение, и требуя вернуть злосчастный прах. Так прошло две недели. Мать мечтала избавиться от бестолковой почты. А почта мечтала избавиться от дотошной посетительницы. Наибольшую ненависть испытывал только бабкин прах, валяющийся где-то под посылками с китайским барахлом.

Посылку, в конце концов, нашли. Урна не пострадала, и мать бережно поселила её у нас. Прах простоял в нашей петербургской квартире ещё какое-то время, и это был первый раз, когда бабка у нас гостила. Особенно несчастным это делало кота. Он с опаской смотрел на урну и с презрением на нас. Думал, что мы поставили памятник его недавней кастрации. Успокоился он только когда урна исчезла. Правда, с урной исчезла и мать, – а это его уже пугало. Через пару недель мать объявилась. Без урны. Но с горилкой. Привезла с Загоровки. Там же она оставила прах: в земле под дубом, на месте прежнего хутора. Украинским родственникам про захоронение не рассказала. Ведь тогда бы пришлось говорить и про посылку: мать слишком честная, а ситуация слишком глупая. Мне же бабка завещала каких-то денег. Но потратил я их, помню, по-петербургски бестолково: на рестораны и магазины. В конечном итоге, никакой памяти в виде физически осязаемых вещей у меня не осталось: ни подарков, ни фотографий. Только сообщение, которое мать прислала из Загоровки. Короткое, точечное: «Маму поховала».


Саркофаг

– Вам рассказать, как мне сделали предложение или как я чуть в пожаре не сгорела? – спросила Ася.

– Про пожар, – выпалили мы хором.

«А занимательное, однако, знакомство выходит», – подумала я тогда. Асю я видела впервые. Она приехала из Екатеринбурга и гостила у моих друзей. Асе было чуть больше 20-ти, она готовилась впервые стать женой. Впервые, потому что затем последуют и вторые, и третьи попытки; и в такой же точно обстановке мы будем обсуждать уже её первый развод. А пока она всего этого не знает и радостно щебечет о своём будущем муже. В статусе невесты Ася выглядела счастливой и, что ещё важнее, гордой. Удивительно, как людей могут осчастливить такие простые слова, как муж, жена, отец или мать; ну или хотя бы слово директор. Будущее замужество, однако, влекло для неё и череду беспокойств, главным образом о жизни мамы и младшей сестры Сони. Асе предстояла счастливая, пока что супружеская жизнь в Москве. А этим двоим предстояло остаться на Урале. Оставлять их одних и без того было страшно, а после пережитого пожара ощущение, что эти хрупкие (и обе в силу возраста, но в разных его отрезках) существа действительно до невозможности хрупки, усилилось.

Вся их субтильность проявилась зимой, в конце января. Семья проснулась посреди ночи от того, что что-то яростно долбило в железную дверь их старой однушки. Никто не понимал, что это, и почему оно так отчаянно хочет к ним войти, но оно определённо пугало. Все трое: мама, Ася и Соня всматривались во мрак, за которым не было ничего кроме такого же мрака. Глаза никак не привыкали к темноте и ничего не различали.

– Это дым, – сказала мама, принюхиваясь, – мы горим. Собирайтесь быстро.

«Комнату заволокло, воняло гарью, – вспоминала потом Ася. – По всем признакам, наш старый двухэтажный дом из кирпича, и правда, горел. В подъезде, с его адским стуком, явно что-то происходило, но выяснять это, честно говоря, не хотелось. Мама первым делом с головой завернула Соньку в большое синтепоновое одеяло и посадила у окна, которое распахнула настежь. Сестре предстояло самое простое – дышать, пока мы собираем всё ценное.

Мама шурудила вещи на полках и собирала одежду. Я вспомнила, что в коробке под кроватью лежат документы. Наклонилась, но ничего не нашла. Коробка точно была там, но смог так загустел, что я не различала и собственных рук. «В поисках документов, подтверждающих личность, она задохнулась и избавила мир от этой своей самой личности» – так бы, наверное, шутили обо мне в газетах, прокопайся я ещё хоть две минуты. Поводив под кроватью руками, я закашлялась и бросила к чертям эту муть. Осознав, что то единственное, что нужно спасать, не валяется на полу, я рванула к окну. Запрыгнула на недавно поменянный пластиковый подоконник и стала дёргать старую металлическую решётку на окне. Этот дом построили ещё в 1945 году руками пленных немцев. Подобных микрорайонов в городе было несколько. Симпатичные и уютные снаружи, дома были аварийные и страшные внутри. Немцы построили оболочку, но наполняли эту оболочку уже не они, потому здесь нашлось место плесени, харчкам и облупившейся краске. Вот и решётка была насквозь ржавой, ведь никто её с тех самых послевоенных лет и не менял. Всё равно, что питерское коммунальное жильё, где после тридцати лет халтурной уборки находишь могильники тараканов и клопов за шкафами. Я подумала, что раз не поддаётся окно, можно попробовать через коридор. Спрыгнула с подоконника и метнулась к двери. Чуть приоткрыв, я поняла, что дышать там нельзя. Коридор наполнился таким смрадом, что никакого времени там не протянешь, только ноги. В конце коридора всё так же ломилось «нечто» из подъезда. Я рукой нащупала куртки, что висели рядом, затащила их в комнату и закрылась. Поглядев на закутанную Соньку, я подумала, что можно намочить одеяло и выйти в подъезд в нём. Но за пределами квартиры что-то жутко гремело, а оставлять маму и сестру было нельзя. Они-то как выйдут? Я снова прыгнула на подоконник.

– Молодые люди, вызовите пожарных, пожалуйста, у нас дом горит, мы выйти не можем, – крикнула я какой-то гуляющей парочке. Парень что-то сказал своей блондинке, она достала телефон, а он побежал к нам. Теперь с решёткой боролся уже он, но не сказать, что это как-то ускорило процесс нашего освобождения. Потом к нему присоединился ещё какой-то проходивший мимо мужик, и они ломились в наше окно уже вдвоём. Ничего не получалось, Сонька ныла и всех раздражала. Ещё больше раздражало, что мы в шаге от спасения, а дышать уже нечем. Умереть вот так, глядя, как тебя не могут вытащить два задохлика, вот уж действительно анекдот. Со второго этажа опускались самодельные – из постельного и полотенец – верёвки. По ним спускались соседи. Люди опускались на снег, и в куртках, накинутых поверх халатов и нелепых пижам, бежали прочь от дома – к приехавшим пожарным машинам. Нашу решётку уже ломало несколько человек, а мы сидели на первом этаже и смотрели, как советская добросовестная заводская работа абсурдно и тупо нас убивает.

Решётка, в конце концов, сдалась. Сперва ослабли её крепления по углам, она заметно отошла, но, чтобы выбраться, этого не хватало. Тогда мужчины выломали двое прутьев и вытащили за руки Соньку, а затем и меня. Босые, но в пуховиках, мы добежали до пожарных машин. Нас усадили в салон. Мамы с нами не было.

– А где мама? – выкрикнула я из пожарной.

– Она ещё там, – ответил полноватый мужчина, вытаскивавший нас. – Её через эту дырку не достать.

В ужасе я побежала назад. Люди мне что-то кричали, но я без оглядки неслась:

– Мама, мама!

– Ася, холодно, – надень, – мама протянула через решётку мои ботинки.


Всё, что было после, я узнала из рассказов и СМИ, потому что проснулась в больнице, куда меня привезли без сознания. Маму всё-таки вытащили. Ни она, ни сестра не пострадали. Мне врачи констатировали отравление угарным газом. Кроме меня в больницу попал наш сосед-старик со второго этажа. Через пару дней нас обоих выписали. В газетах писали, что причиной пожара стал искрившийся в подъезде кабель. Он-то и стучал нам в дверь. Он же поджёг и деревянный шкаф, который кто-то поленился донести до помойки и бросил прямо в подъезде. Эта фанерная бандура задымила два этажа, но даже не соизволила догореть. Когда я вернулась после больницы, этот обугленный монстр глазел на меня из своего обгорелого угла и, кажется, не собирался оттуда съезжать. Глядя на него я будто смотрела на себя, которая в сыром одеяле бежит в подъезд, не зная, что за дверью кабель плюётся электричеством и только и ждёт контакта с водой. Тогда можно было бы и гроб не заказывать, а закопать меня в этой вонючей, подгорелой коробке», – посмеялась Ася.

Скоро девушка уехала в Москву. Мама с сестрой переехали в новую съёмную квартиру. Теперь они снимали жильё не выше второго этажа и обязательно без решёток. Несколько месяцев после пожара Ася не могла спать. Ей снилось, как обгорелую её кладут в такой же обгорелый шкаф и несут по городу. А люди вокруг расходятся и затыкают носы от невыносимой гари. Через пару лет началась эпидемия коронавируса, и Ася потеряла восприятие к резким запахам. Она не чувствовала ни духов, ни дыма, ни кофе. Нюх так никогда и не восстановился, и запах гари с тех пор навсегда для неё исчез.


Городские зарисовки

Крым

Мы сошли с самолёта в Крыму и оказалось, что наша мобильная связь не работает. Без интернета и карт мы добрались до Симферополя, где терроризировали расспросами случайную прохожую. По итогу: Сбербанка нет и снимать деньги только через левый банк. Номера телефонов такси узнавать из (внимание!) объявлений на столбах.

Мы посмеялись, что у них поди ещё и мобильные операторы какие-то местные. Местные! Это нам рассказал бариста в кафе:

– Я сам сюда полгода назад переехал. С Казани. Первую неделю вообще без симки ходил.

– А поблизости их где-то тут купить можно, – спрашиваем.

– Честно, не знаю. Их из-под полы продают. Можете в обычных продуктовых поспрашивать.

Мы крякнули. От того, что ехали в цивилизованный мир, а попали на терииторию, которую цивилизованный мир упорно игнорирует. Тут не работают ни тугис, ни мобильные приложухи с такси;да и вообще ни одно знакомое приложение не работает. Встретить магазин с известным названием – сродни удаче. Потому подъезжая к Ялте удивляешься не морю и скалам, а “Спортмастеру”. Полулегально работает “Ашан”. Вместо знакомых всем “KFC” и “Starbucks”, крымчане ходят в “CFC” и "Starducks".

При этом Крым не хочет называть себя ни украинским, ни русским. Он – просто Крым. Потому тут всё с названием "Крымский", даже горы. Будь у территории воля, она бы вообще жила самостоятельно. Похожая судьба, пожалуй, только у Каталонии. Которая хочет независимости, а становится придатком Испании. Но Испания заботится о своих свободолюбивых частях. О Крыме, кажется, не заботится никто.


Петербург

Когда в Петербурге меня настигали голодные дни, я шла на литературные мероприятия. На те, где предполагалось поесть, естественно.

Мне так и говорили: “Даша, приходи: будет фуршет”. И я шла. Брала целлофановый пакетик и шла навстречу литературе – кушать.

Позже ко мне присоединилась Танюха из СПбГИКа, и мы ходили кушать вместе. Мы болтали с пьяными поэтами, брали их (специально для нас подписанные) сборники, и шли за новой порцией ветчинки.

После этого, знаете, грех жаловаться, что литература в России никого не кормит.


Поволжье

Старый чехословаций трамвайчик несёт меня по средней полосе России. Трамваи – добрая половина моей жизни. Возможно, с Чехословакией меня связывает гораздо больше, чем я думаю. Возможно, Чехословакию связывает со мной гораздо больше, чем она бы того хотела. Потому и демонстрирует миру свою пляску на коммунистических костях.

В трамвае холодно. Он не греет: знает, что он из Чехословакии. Тепло станет, если только он решит всех сжечь, оправдываясь своей 40-летней эксплуатацией.

От словацко-чешской ненависти спасают лишь немецкие трамваи. Они и теплее, и к коммунизму не так категоричны: в создании тоталитарных режимов немцы и сами успели поднатореть.

Старый чехословаций трамвайчик несёт меня по средней полосе России, и не знает сколько ему осталось. Мы несёмся и не знаем сколько осталось нам. Всё, что нам осталось, ехать и гадать, кто из нас закончится первым: трамвай, мы или мир. Мир, где старый чехословацкий трамвай везёт ненавистных русских в такой же ненавистной зиме.


Коктебель

В марте посёлок как заброшенный парк аттракционов: заколоченные досками кафе, мусор, бродячие собаки. Зато нет ублюдской курортной музыки и людей. А то после ялтинской набережной с её атмосферой, а-ля Геленджик 2004, я бы взвыла. Взвыла и убежала жить в заповедник. Подальше от цивилизации.

Хотя и толковой цивилизации-то в Крым не завезли. Гуляешь по центральной улице Феодосии, заходишь в кафе поесть. И ладно бы там только рыбу готовить не умели, так у них ещё и туалет – дырка в полу. Такие же сюрпризы меня ждали на ялтинском автовокзале и на территории Карадагского заповедника.

Но я понимаю, почему никто не парится насчёт туалетов. Куда приятнее пИсать на улице с видом на море. Проверено!