Продавец снов [Дарья Сергеевна Гущина] (fb2) читать онлайн

Дарья Гущина Продавец снов

…Мужик был похож на заполошенного профессора из фильма «Назад, в будущее»: всклоченные волосы, беспокойно-безумный и вытаращенный взгляд, длинные аистовые ноги из-под заляпанного халата, тощая шея. На вид ему можно дать лет шестьдесят (слишком уставшим становился взор, когда он прикрывал глаза, слишком седые – белые, как снег – волосы), но – гладкая загорелая кожа, современные сленговые словечки, энергичные движения… Едва ли сорок, решила я про себя, плюс лет пять на погрешность.

Первая осенняя ярмарка бурлила и кипела: у разноцветных палаток, развернувшихся на дорожках центрального сквера, толпились очереди за свежей «молочкой», речной рыбой, мясом с подворий, овощами, мёдом, вареньем и – готовь сани летом и осенью! – овечьими варежками, вязаными носками и теплыми шалями. И лишь палатку мужика-»профессора» будто никто не видел – она неприкаянно зеленела в конце ряда, у кованой калитки. А на деревянном столе – прилавке светились пузырьки. Да-да, светились – в одном играла радуга, в другом искрился свет, в третьем полыхал багрянец, в четвертом загадочно клубилась тьма. Странно, что на столь таинственный ассортимент никто не обращает внимание… И интересно…

– Интересно?

Я невольно вздрогнула. Мужик смотрел на меня в упор и улыбался.

– Интересно? – повторил он басовито. – Если интересно – подходи, красавица. Расскажу, объясню, помогу.

Я, отчего-то оробев – или от того, что он заметил мое любопытство, или от внимательного и веселого взгляда, – подошла. Но спросить ничего не успела – из-за моей спины вынырнула бабулька и, оттеснив меня локтем, ринулась к прилавку.

– Ах, Фёдор Платоныч, ну наконец-то вы соизволили явиться! – упрекнула она мужика. – Я уж и-и-извелася вся без ваших-то чудо-зелий! Де ж пропадали-то, милок?

Бабка была очень… хрестоматийной. Эдакая тургеневская девушка с пятидесятилетним стажем: сухонькая, светлый костюм в серую клетку, туфли на невысоком каблучке, тщательно завитые сиреневые кудри из-под светлой шляпки, веснушчатые руки – в жемчужных браслетах и крупных кольцах, светло-коричневый ридикюль, слишком яркий для ее возраста макияж…

– Так ими-то и занят был чрезвычайно, Антонина Петровна, – зельями, – «профессор» широко улыбнулся и поцеловал требовательно протянутую руку. – Зелья – они спешки да суеты не любят. Их сварить правильно – время нужно. Много времени… Чего отведать желаете?

Ответ бабульки выбил меня из колеи:

– Деток своих, – и она жестом фокусника выудила откуда-то надушенный кружевной платочек и, прикрыв крючковатый нос, интеллигентно шмыгнула. – Деток, милок. Да внучат. Да правнучков… Почитай лет десять родню не видала… Будь лаской, Феденька, угости старуху… – и снова тихонько шмыгнула в платок.

– Не вопрос, – продавец скрылся под прилавком, покопался шумно в сумках, и на столе перед покупательницей в ряд выстроилось три сияющих рубином бутылька. – От всей души, дражайшая Антонина Петровна. Это вам. Передавайте своим привет и наилучшие.

Бабулька зачирикала радостно, закудахтала, благодаря, и живо смела в ридикюль зелья. И, попрощавшись, улетела. Вот ей-богу, улетела, как молодая, подобрав длинный светлый подол и зажав под мышкой тросточку (только что не оседлала ее, хотя напрашивалось…).

Я растерянно посмотрела на мужика, а тот подмигнул и громким шепотом сообщил:

– Сны это, красавица, – и кивнул на свой мерцающий товар. – Сны. Выпьешь нужное – и приснится тебе, что захочешь. Вот, смотри, это, – он поднял пузырек со светом, – добрые и светлые сны. О любви и нежности, о доброте и ласке. А это, – темный пузырек – нехорошие сны: если обидел кто-то и отомстить ему хочешь, то примешь – и приснишься обидчику. И так отомстишь, – он резко подался ко мне, вытаращив глаза, а я отшатнулась, – что он утром не проснется!

– Но я не хочу… – пробормотала в ответ.

– Сейчас не хочешь, – «профессор» улыбнулся вкрадчиво, – а жизнь-то непредсказуемая, и мало ли… А это, – в рыжих лучах осеннего солнца сверкнула бутылочка с «кровью»: – это чтобы родню во сне увидеть. Прийти к тем, кто далеко, или к тем, кого в этом мире нет давно, – и поговорить по душам. И понять. И простить. И поплакать вместе.

– А это? – я тронула оранжевый бутылек.

– Для друзей. Повидать тех, кто дорог был, но с кем судьба развела.

А еще был зеленый – путешествия: проснуться в любой точке земного шара и всю ночь бродить по новым местам, узнавая, удивляясь. И голубой – для любви: присниться конкретному человеку, да так присниться, чтобы он влюбился, искать начал и нашел обязательно в ближайшее же время. И розовый – вот уж совпадение! – для «сбычи мечт»: чтобы проснуться в самой-самой заветной мечте и вдруг понять, что она сбывается. И синий – для познания прошлого: вернуться в тот момент, когда совершил ошибку, пережить его заново и заметить, где дров наломал, и понять, как исправить, даже спустя годы. А еще был фиолетовый – будущее подглядеть и запомнить. А еще был…

– А этот? – я кивнула на радужный пузырек.

– О, это – тайна! – снова заулыбался продавец снов. – Это, красавица, одно из многих, рулетка – или семью повидаешь, или в путешествие угодишь, или любовь свою…

– Сколько? – вырвалось у меня.

– А когда ты в последний раз сон видела? – он вдруг стал серьезным, в сияющих голубых глазах заштормили серые грозы. – И когда в последний раз видела такой сон, чтобы проснуться и услышать собственное сердце – радостное ли, возбужденное ли, испуганное ли? Когда, красавица?

Я неопределенно пожала плечами и отвела взгляд. Давно. Даже не помню, когда. Очень давно – кажется, в другой жизни…

– Забирай, – «профессор» протянул мне радужный пузырек. – Я не торгую снами. Не совсем торгую то есть… – и снова заулыбался. – Торгую, да не совсем. Найдешь меня… позже. И расскажешь, что видела. У меня фантазии порой не хватает, и я иногда использую чужые образы. Это и есть плата. Берешь?

Я тоже улыбнулась, и узкий шестигранный пузырек невесомо лег в мои ладони. Пульсирующий, точно живой, греющий пальцы ускользающим осенним теплом, пахнущий почему-то имбирным пряником…

– Как я вас найду… Фёдор Платонович? – я спрятала пузырек во внутренний карман ветровки.

– Поймешь, Юстина, – продавец подмигнул, – найдешь, Юся. Найдешь.

Я не успела удивиться: меня оттерла сухоньким плечиком очередная хрестоматийная старушка в черном пальто и запела, гнусавя, что-то про умершую лет сорок назад любовь и про то, «как бы повидаться-то с ним, Феденька, родненький?..». Продавец опять исчез под прилавком, а я отправилась прочь из парка. До дома – остановок пять пешком, в солнечной осени и в мечтах. В кои-то веки – в мечтах…

Пузырек приятно грел и, казалось, мурлыкал что-то – тихое, нежное. Так мама пела на ночь, поняла я неожиданно, спеша по шуршащей, пламенно-рыжей мостовой мимо зеркальных магазинных витрин. Прижала руку к внутреннему карману и услышала – эхом в ушах, в вихре мыслей: «Спи, моя малютка, сладким сном усни, спи да спи, до утра, до лучей зари, и не бойся ночи – ночь всего мудрей, спи, дочурка, дочка, засыпай скорей…» И, сердце, пропустив удар, забилось гулко, тревожно. Мама далеко, и так же далеко детство, уютная ночь под ее пение, на ее мягком плече, с ее запахом ландышей и тихим, высоким голосом… Она не знала ни одной колыбельной или сказки – ей некогда было читать, только работа круглосуточно, пока дети маленькие, а отца нет, и она каждый раз что-то придумывала – сочиняла за минуту и слова, и мелодию, а потом пела, пела, пела, пока я не засыпала…

И, подходя к дому, я поняла, что хочу увидеть во сне. Не путешествие, не любовь, не будущее… Прошлое. Уютное, спокойное и защищенное. Где зимняя тьма пахнет блинами и расплавленным свечным воском, где мама поет, перебирая мои тогда очень длинные волосы, и ее тихий голос наполнят ночь, напитывает ее собой, разгоняя страхи…

Мое убежище – старая серая кирпичная пятиэтажка, последняя из шести домов-близнецов, со всех сторон окруженная старыми желтыми березами. Асфальт в ямах, разбитое крыльцо с провалившейся средней ступенькой и пучками желтой травы, чахлый кустик на балконе третьего этажа, ржавые качели и остатки песочницы в небольшом дворике. И, не дойдя до своего подъезда, я остановилась в нерешительности.

Под ядерно-красной осиной – рукодельная лавка: неопрятная сучковатая доска на косых бетонных блоках. И сидящий на ней такой же сучковатый и неопрятный дед – местный юродивый с первого этажа. Длиннобородый, патлатый, в вонючей старой телогрейке и безумными бельмами слепых глаз. В прошлом – Викентий Игоревич, сейчас – Викешка.

Говорят, он интеллигентом был, инженером солидным и уважаемым, пока на него донос «добрые» люди не настрочили – то ли из зависти на трёхкомнатную квартиру от государства, то ли на успешную работу, то ли на красавицу-жену… Он исчез на пятнадцать лет, а потом появился, но уже слепым и невменяемым. Его страна к тому времени перестала существовать, жена ушла к другому мужчине, дети выросли да разъехались, и он коротал свой век на лавке в обществе облезлого кота, ворча и почесываясь. И я юродивого, прямо скажем, побаивалась – со дня моего приезда дед странно на меня реагировал. Как и его кот.

Вот и сейчас он высунул полосатую морду из-под телогрейки и дико зашипел. Я невольно попятилась. И Викешка поднял голову, повращал слепыми зенками, да как зашипит в тон коту:

– Опя-а-ать?! Яви-и-илас-с-сь! А ну, с-с-сгинь, нечисть!.. Отродье адово! От найду я на тебя управу, от погоди у меня! – и зашарил под телогрейкой судорожно, выуживая потертый крестик. – Сгинь! Сгинь, пропащая! От погоди, от уйму я тебя, от… Пропади ж ты пропадом!.. – и юродивый едва не свалился с лавки, когда кот вывернулся из его рук и сиганул в подвал.

Дед кое-как встал и поковылял, ругаясь, к зияющему подвальному окну, а я живо прошмыгнула мимо и скрылась за рассохшейся подъездной дверью. И перевела дух. Пронесло… Совсем спятил, ненормальный…

Облезлые стены подъезда украшала плесень, потолок шел буро-желтыми пятнами, на ступеньках – многочисленные следы, проступающие сквозь толстый слой грязи, в разбитых окнах заунывно пел ветер. И, соответственно, запах. Дом, построенный в пятидесятых годах прошлого века, ни разу толком не ремонтировался, и в подвалах давно прорвало трубы, и крыша текла нещадно. И жить было почти невозможно. Почти. По одним сведениям, дом таки вошел в программу капремонта, а по другим – шиш туда войдет, потому что место находится в центре города, и землю тихой сапой давно продали под будущий мега-молл. И теперь выживали последних жильцов. Только шиш им, да.

Я поднялась на четвертый этаж и остановилась у своей квартиры. Старая железная дверь с грубыми ржавеющими швами, крупный зев замка, провода вместо звонка… Чужая рука резко схватила меня за локоть, и я, испуганно взвизгнув, покачнулась на ступеньке. Викешка крепко стиснул мое плечо и сипло закаркал:

– Выбрось, дурёха, слышь? Выбрось, что принесла! Тварь ты нечистая, гнусь бесовская, но не злая. Пока – не злая. Не пей гадость, слышь, чё говорю?

– Не то козленочком стану? – буркнула зло и вывернулась из захвата, отскочила в сторону. – Идите вы… своей дорогой, Викентий Игоревич! За котом или еще куда-нибудь!

Безумные бельма смотрели, но не видели, беззубый рот кривился в ужасном оскале, длинные суставчатые пальцы скрючились, как когти у хищной птицы.

– Дура! – рявкнул он. – Всем нам худо будет, не тебе одной! Брось!

– Отстаньте! – беспомощно огрызнулась я, нашарив в кармане ключ. – Чего вы ко мне цепляетесь? Я ничего плохого вам не сделала, и никакая я не нечисть! Это вы… – и запнулась. Воспитание не позволяло обозвать больного пожилого человека так, как язык чесался.

– Викентий Игоревич, – раздалось с пролета пятого этажа вежливое и деловитое, – вы, кажется, кота искали? Вам помочь?

Дед стушевался и резво шуганулся прочь, поднимая клубы пыли, и эхом заметалось под низким потолком его излюбленное «расплодились, раскормились, бесово вымя, от я вас еще, от погодите!..». Егор, сосед с пятого этажа, в чём был – в расстегнутой рубахе на голом торсе, цветастых летних шортах и старых шлепках, – спустился ко мне, перегнулся через облезлые перила да как рявкнет:

– Викентий Игоревич, я иду помогать!

Внизу тихо завыли, глухо и скрипуче хлопнула подъездная дверь, и наступила тишина, только ветер скрёбся в разбитые окна. Я перевела дух. Нас, «невыживаемых», осталось в этом подъезде четверо – я, Егор, баба Катя с третьего этажа да Викешка. И если нас с бабой Катей дед тихо ненавидел, то Егора он боялся до писка. Сосед – бывший спортсмен, косая сажень в плечах, занимался с пеленок какой-то римской борьбой да между делом на юриста выучился. Легко затыкал рот недовольным либо знанием законов и ответственности, либо крепким кулаком.

– Привет, Юсь, – он улыбнулся. – Да не бледней ты, не вернется, старый хр…ыч. Сильно напугал? Или что-то другое беспокоит? Помочь?

Так я и призналась, что краснею да бледнею и двух слов не могу связать в его присутствии совсем по другой причине… С детства была в него влюбленная, и до сих пор что-то теплится.

– Я… привет… пойду… – промямлила и с пятой попытки попала ключом в замочную скважину. Руки тряслись… от всего. – Спасибо… в общем… да. Пока.

И юркнула к себе, невежливо захлопнув перед соседским носом дверь. И услышала задумчивое: «Так, Викентий Игоревич, пожалуй, пора нам с вами побеседовать о жизни…» И улыбнулась. Егор всегда был такой. Душа компании, первый парень во дворе, зазвездиться – проще пареной репы. А он не зазнавался. Гонял хулиганов так, что все по струнке ходили, и никого не позволял обижать. А по вечерам собирал ребят во дворе и пел всю ночь под гитару, и так пел… Я как слышала хрипловатое «Привет, братан, куда идешь…», так и была вся его. Но не сложилось. Он уехал учиться в Москву, привез оттуда и диплом, и жену, и… Да, не срослось. Жена, правда, не вынеся скучной провинциальной жизни, свалила обратно, но к тому времени и я уехала учиться в краевую столицу, и три года меня здесь не было, пока…

Я закрыла дверь и огляделась. Скромная квартирка – узкий коридор, крошечная, метр на полтора, кухня, единственная небольшая комната, которую мама упрямо величала гостиной. Обшарпанные обои с подтеками, вздувшиеся пузырем под желтым потолком, скрипучий деревянный пол. И пыль повсюду – на старом серванте, подоконниках, кухонном столе… Несколько помятых книг, засохший балконный плющ, просроченные консервы да вытертый плед на сломанном диване – вот и всё, что осталось после маминого побега. Она уехала очень быстро, не зная, что я вернусь раньше времени – соскучусь и забью на лекции, на шестой курс, сорвусь и примчусь… в пустой дом. Где от мамы остались только пыльные следы.

Настежь открыв грязное окно, я включила чайник и села за стол. Хоть электричество пока не отрубили да вода есть… Правда, здесь каждое включение света – как игра в русскую рулетку: закоротит проводку – не закоротит, вспыхнет или нет… Но я решила для себя, пусть и глупо, на свой страх и риск остаться ненадолго, окунуться в домашнюю атмосферу, перевести дух, вспомнить… соскучиться. Когда я уехала учиться, а младший брат спустя два года ушел в армию, мама начала встречаться с очередным мужчиной, и я… домой не очень-то хотела. Но вот… прижало тоской. Неожиданно и не вовремя. Мама в другом городе, с вещами и мелкой. И почему-то туда… не хочется. А хочется… просто к маме. В прошлое.

Я сняла ветровку, достала из кармана заветный радужный бутылек и поставила его на стол. И в гудении чайника, в шорохе листвы за окном, снова услышала мамину колыбельную. Без слов, только тихий-тихий напев. И снова запахло блинами и свечным воском. И очень захотелось проглотить зелье. Но – чайник. Перекушу, отключу его от старой розетки, и спать. В потертый плед с головой – и в прошлое. Я поэтому не стала убираться дома – пока есть хоть какие-то следы, пусть пыльные и грязные, я тоже… есть. Живу, словно и не уезжала…

Проглоченная второпях «Сайра», выпитый одним глотком чай, и я, скинув кроссовки, забралась с ногами на диван, завернулась в плед, открыла пузырек. Одуряюще запахло пряниками, и искры радуги замерцали в воздухе, словно от зелья пар пошел. И пусть сумасшедший дед мелет ересь всякую. А я… И раскрыла левую ладонь, на которой заплясали крошечные огоньки. Да, приколдовываю немного с недавних пор, тут он прав, чувствует нечистое. Но – прав он только в этом.

Я сжала руку в кулак, гася искры, и одним глотком выпила зелье. По телу разбежалось приятное тепло, расслабляя мышцы, закрывая глаза, отключая мозг, напевая колыбельную.

Колыбельную…

Но приснилась не мама. И не путешествие. И даже, надеюсь, не любовь. Ибо и здесь ненормальный Викешка не отстал. Белесые бельма вытаращились на меня из влажной тьмы, а каркающий голос как засипит:

– Проснись, дурёха! Проснись! Не спи! Нельзя тебе спать! Ты не умеешь! И сны тебе сниться, – глаза вдруг оказались близко-близко, – не должны. Проснись! Слышь? Вставай, говорю! Не спать!

И на этом окрике я подскочила, как ошпаренная. Дико колотилось сердце, в ушах шумела кровь… и звенел глухой рев «не спать!». И звенел явственно, почти не оставляя сомнений в том, что… Я досадливо поджала губы. Сон прошел, как ни бывало, и такая меня взяла обида и злость… Да я сейчас от него и горстки пепла не оставлю, будь он хоть трижды больным и пожилым!.. Мерзкий старый… хрен! Сволочь патлатая!

Из квартиры я выскочила в ярости, так хлопнув дверью, что задрожал пол, а с потолка посыпалась штукатурка. Спалю к черту, ох, спалю, и возьму грех на душу… и сделаю миру одолжение. Подъездную дверь я едва не вынесла. Вывалилась на улицу и сразу наткнулась на ненавистного деда. Он сидел на лавочке, скребя одной рукой у себя в бороде, второй – у кота за ухом, и натужно сопел.

Я кашлянула, замявшись и топчась на одном месте. Там, дома, поступок виделся… правильным. А теперь, в шаге от него, я струхнула, поостыла и опять пошла на поводу у воспитания.

– Что это значит? – зашипела на Викешку не хуже его кота, уперев руки в боки. – Зачем вы в мои сны лезете? Почему…

– Босиком-то не холодно, а, девица? – просипел он насмешливо, отпуская ворчащего кота.

Я глянула на свои ноги. Закатанные джинсы, босые ступни в ворохе осенних листьев. Приближалась ночь, пряча солнце и высасывая из мира скудное осеннее тепло, и, должно быть, асфальт холодный… В душе что-то неприятно сжалось – не то предчувствие, не то… Я зябко обхватила руками плечи – я ведь в одной майке! – и неожиданно не ощутила холода. Ветер срывал с берез жухлые листья, гонял их по двору, смешивая с пылью, но… Почему я не чувствую ни тепла, ни холода?.. Ведь недавно, гуляя в парке, я все ощущала!

Кажется, я сказала это вслух, тихо, с отчаянием.

– Нет, не ощущала, – дед смотрел на меня в упор, не мигая. – Ты просто еще не успела забыть, каково это – быть живой, – и неожиданно мягко, сочувственно спросил: – Так и не поняла, да, дурашка? А знаешь, кто никогда не спит и не видит снов? Мертвые. Ты так и не поняла, что теперь одна из них?

«Это неправда!», – истерично заорал внутренний голос, а я не смогла вымолвить ни слова. Ни единого. Горло сжали спазмы. Такие… живые и настоящие…

– Это фантомные ощущения, – Викешка кивнул, – фантомная боль души. Ты присаживайся, – он неожиданно пододвинулся, – в ногах-то правды нет. Садись, дурёшка. Не злая ты. И от живых питаться еще не начала. Ты прости. Что ругался. Знаешь, накатит порой… Боюсь я вас, мертвых, ох, боюсь, девка… Как ослеп лет пять назад, так и начал… видеть. И боюсь – жуть как, особенно этого, твоего, сверху который… Сильная душа, когда серчает – вспыхивает, ажно обжигает, ажно глазам больно… А вот ты – тихая, мягкая, теплая. Огнем светишься. Сгорела, да?

– Я не помню… – ответила одними губами. – Я… не верю…

И Егор – тоже?..

– А дай-ка руку, – Викешка сел боком и протянул мне сухую смуглую ладонь с узловатыми пальцами. – Дай. И скажи – какая она, моя рука?

– То есть? – переспросила я.

– Горячая или холодная? Сухая или влажная? Дрожащая или крепкая? Шершавая или гладкая? Мягкая или жесткая? А мозолей сколь, а?

Я зажмурилась, взяв его за руку, прислушалась к ощущениям. Можно и угадать. Горячая, сухая, дрожащая, шершавая, жесткая. Легко. И очень… больно. Внутри разрасталось жжение. Я вижу, слышу, но не чувствую. Ничего. Вообще. Мы так привыкаем ощущать мир тактильно – прикосновениями, кожей, – что перестаем обращать на это внимание. И не замечаем, когда теряем, когда от ощущений остается лишь рефлекс – фантом. Снег – значит, холодно. Упала – значит, должно быть больно. Должно быть…

– Эй-эй, ты чё, дурёшка? Дерево-то живое не трожь! Не трожь, говорю, ничё ж не выйдет!

Да, не вышло… Я снова изо всех сил пнула осину. Нет, таки вышло. Ни боли, ни… прочих ощущений. И на коже – ни ссадинки, ни царапинки. Я поймала сухой красный лист, сжала его в ладони, и он хрустнул, рассыпаясь трухой. И «Сайра», мною съеденная, и чай выпитый… Не всё клеится-то, а, Викешка? А может, врешь ты? Может, у зелья есть побочный эффект, о котором умолчал продавец? Потеря ощущений, провалы в памяти…

– Верить иль не верить – дело хозяйское, – дед ссутулился и почесался. – Да не резон мне врать, девка. Никакой не резон. Иди. Да, иди-иди, вон, в люди, к живым. Да поговорить попробуй. Увидят ли? Кто-то увидит. Недавно мертвые силы в душе хранят, с предметами работать могут, людям являться. А пройдет неделя-другая, и всё. Сорок дней покуда не истекли, есть силы – на дорогу, заметь, силы, чтоб уйти. А как срок выйдет… сил не будет, застрянешь. И пойдешь к живым силу пить. Убивать.

Я слушала, сжав кулаки. Да, надо к людям. Точно. Страшно, но…

– А зелья не пей, – добавил Викешка. – Душу он отнимает, продавец-то. Смекаешь? Отнимает и кон-сер-ви-ру-ет. Забирает себе. Слыхала, как они поют, видала свет? Живой свет живой души это, вот что.

– А вы откуда знаете? – я внимательно посмотрела на бомжеватого юродивого.

– А я ентот… как его бишь… – он выпятил впалую грудь. – Екстра… екстра…секс, во. Чую. Вижу. Слышу. Знаю. Вот и весь сказ. Хошь больше узнать – так поймай шельмеца да яйца ему выверни. Сила-то есть, а? Кто помирает не своей смертью, бывает, что часть – от такусенькую! – но получает и ворожить могёт. Вроде как извинение это. От того, что забрало.

Я раскрыла ладонь, и на ней заплясали рыжие искры, взметнулись к темному небу языки пламени.

– Ёпет… – дед отшатнулся, прикрыв слепые бельма. – Таки прав, сгорела девка, забрало пламя… Жаль. Хороша… была. Звать-то как? Пойду в церковь, попрошу за тебя – пущай отпоют да путь укажут, коли самой не уходится.

– Юстина.

– А по-русски? Крещеная как? Устинья?

– Да.

Говорят, что призраки не умеют лгать? Брехня. Не крещеная я, маме было не до того. Но дед поверил.

– И ладушки. И за тебя поставлю, и за этого, твоего, сверху который. Как его кличут? Егоркой? За неделю до тебя пришел, да. А бабка Катерина и не уходила. Некуда ей. А вы вернулись. Домой. Ладно, – Викешка тяжело встал и оправил телогрейку. – Пойду. Ведь только как сюда, – и ткнул грязным пальцем мне в лоб, – заглянул… Как торкнуло. Понимаешь? Торкнуло, что не питаться ты пришла, а домой вернулась. Прости старика. Не сразу я понял, что ты… просто не знаешь. Пойду, помолюсь за вас.

И вот тут-то я сообразила спросить:

– А вы-то… живой?

Дед хрипло хохотнул и, посмеиваясь и крякая, уковылял в наступающую ночь. А я осталась. Села на скамейку, вытянув ноги, пошевелила пальцами. Апатичная усталость навалилась неожиданно и грузно. Я угрюмо смотрела в темное небо на первые звезды и отчаянно пыталась осмыслить услышанное. И принять. И – вспомнить. Вспомнить нечто ускользающее, из-за чего случилось… то, что случилось. Если, конечно, дед не врал, и оно действительно случилось. Но это не укладывалось в голове, и понять, и принять… Невозможно.

От судорожного мозгового штурма отвлек гул далеких голосов. Кто-то шел прямиком к моему дому – или мимо него – и переговаривался. Я встала и прислушалась. Молодые голоса. Парни, человека три.

– Пипец зря тут пошли, – нервно твердил один. – Мать говорит, дурное место. Проклятое.

– Не боись, – беззаботно откликнулся второй. – Всего-то дурного – сумасшедший дед. Бросится на тебя – в зубы дашь, и всего делов.

– Да чё дед, привидения здесь! – возражал первый. – Мать месяц назад за вещами приходила – бабку видела. Ну, эту…

– Призрачную? – ехидно переспросил первый. – Ну-ну! Да все знают, как она у тебя принимает! Пришла сюда похмелиться, вот белочку и словила!

Третий ничего не говорил, только ржал тихо на белочек да призраков. Я вышла на улицу. А вот и люди. И я их помню. В соседнем подъезде жили на одном пролете, приятели – не разлей вода.

– Мать не трогай, урод! Она правду сказала, что видела!

– Ну да, ну да!

Третий опять заржал. Три пьяные тени вышли из-за угла и прошли мимо меня, не замечая.

– Эй, парни! – окликнула я, увязавшись следом, и ухватила крайнего за рукав.

Тот заорал благим матом, подпрыгнул, уронив полупустую бутылку. И с воплем «оно меня схватило, схватило!..» как драпанет. Двое оставшихся переглянулись и дико заржали на всю улицу.

– Ребят… – я снова потянула за рукав кожанки второго.

Он дико вытаращился на меня, икнул и молча драпанул следом за первым. Оставшийся смельчак, который и советовал не ссать, остановился, огляделся и вызывающе рявкнул:

– Слышь, ты, удод, ты чё тут прикалываешься? Ща найду – морду разукрашу, понял?!

Кожаная куртка, джинсы с цепочкой на бедре, серьга в ухе, короткий «ёжик», пиво в дрожащей руке. Вид – крутой, но как только я подошла вплотную и тихо спросила: «Парень, ты меня видишь?», он тоже уронил бутылку и попятился.

– Кто здесь? – пробормотал, добавив мата для храбрости.

– Не видишь, да? – я вздохнула и разожгла в ладонях искры. – А так?

Парень стартанул не хуже Усэйна Болта, и его визгливое «хана тебе, поня-а-ал?! Урою-у-у!..» загуляло по подворотне. Я обхватила плечи дрожащими руками. Да, вот и люди… От подъезда донесся короткий смешок, и я обернулась. Вот и… привидения.

Егор вышел на крыльцо в том же «домашнем» виде и улыбался:

– Юсь, чего это тебя на мелочь и быдло потянуло? Ностальгия по ночи с пивом и гитарой во дворе? Так давай устроим. Пива, правда, нет, и уже не купишь, но инструмент…

– Не надо, – отозвалась я тихо, решаясь на еще одну проверку… боем. Только свои комплексы подальше засунуть, выдохнуть и… – Егор, а можно я тебя… обниму?

– Могла бы и не спрашивать, – он раскрыл объятья, – соседи же ж. Друзья старые. Тоскливо одной?

– Очень, – кивнула и на ватных ногах пошла обниматься.

А ощущения – те же… да не те. Я не помню его… мужчиной. Парнем помню, который после армии уезжал покорять столицу нашей славной родины, а вот мужчиной… Ведь за шесть лет многое меняется – и тело, и запах. И я обнимала его, вспоминая ощущения, которые… совсем ему не подходили. И опять не было ни тепла, ни запаха. И – слезы на глаза…

– Юсь? – сосед обеспокоенно отстранился. Женских слез он не выносил и сразу начинал нервничать. – Ты…

– Нет, ты, – я снова обхватила его плечи. – Чувствуешь что-нибудь?

– А что должен?

– Запах. Чем от меня пахнет? И я босиком стою – разве не холодная?

– К чему эти вопросы? – Егор напрягся и попытался вывернуться, но я вцепилась в него мертвой хваткой:

– Отвечай!

Он послушно втянул носом воздух. Раз. Второй. Третий.

– Ничем, – заметил раздраженно. – Юсь, какого черта!..

– Но ведь человек не может ничем не пахнуть, так? – я отпустила его и отступила. – Пока он… жив. Так? – посмотрела на него с отчаянием, тихо повторив: – Ведь так?

Егор не ответил. Глянул на меня искоса и сел на лавку. Оперся локтями о колени, переплел пальцы в замок, уткнулся в него носом. Засопел, глядя перед собой. Я тихо стояла напротив, затаив дыхание, и ждала. Ответа, объяснения… любой реакции. Любой. И вроде легче стало – уже не одна, но… Что же с ним случилось – и что со мной случилось?..

– Знаешь, Юсь, – тихо заговорил сосед, – последние две недели… очень странные. Я вроде в отпуске… но почему-то дома, хотя обычно всегда уезжал – или в горы, или на Байкал. Не могу отсюда уйти. Странно, да? И здесь, в этой гнили… крыша едет. Постоянно кажется, что всё… не так, и не хватает… чего-то.

– Жизни?

Он глянул внимательно. Присмотрелся, оценил серьезность и мрачно кивнул:

– Пожалуй. Да, жизни. Что с нами, Юсь?

– Нет нас, – я отвернулась. – И в мире живых нам места больше нет.

– Это дед сказал?

– Да, – я обняла руками плечи. Внутри разрасталось ощущение холода. – И, знаешь, я ведь тоже не могу отсюда уйти… далеко. А ведь я к маме приехала. Отсюда до нее – ночь в поезде. Да и в универ надо – шестой курс, защита магистерской, некогда гулять… А уйти не могу, вот уже пятый день. Только задумаюсь об отъезде – и сразу не то лень наваливается, не то усталость, и даже думать об уходе не хочется.

Егор не ответил, и я, помолчав, добавила:

– Парнишка сказал, что его мать месяц назад за вещами приходила – то есть дом уже давно необитаем. И совсем непригоден для жилья. Чего мы будто и не заметили.

…и зажмурилась, представляя свою квартирку – такой, какой она была при моем первом появлении. Пыль, грязь и полупустая банка «Сайры» на столе. Я ела да не съедала то, что давно пропало, но в упор этого не замечала… Отказывалась замечать очевидное. И как вообще здесь оказалась, помнила очень смутно. Вся дорога из краевой столицы – как в тумане. Или… в дыму. Ведь ночью общага… горела. Отмечали… заселение. А потом был полупустой вагон поезда… и сломанный диван со старым пледом.

И я всё поняла. Я здесь, потому что три года не видела маму – с тех пор, как она переехала к новому мужу. А я не хотела ни ехать в чужой дом, ни сидеть на шее. Летом жила то у одной подруги, то у другой – кочевала по местным одногруппницам, чтобы не наглеть. И работала. Но случилось то, что случилось, и я вернулась… попрощаться.

Тряхнув головой, я вдохнула-выдохнула, заставляя себя успокоиться, и решилась. Что бы там ни говорил Викешка… мне нужен продавец снов. И его рубиновое зелье. Присниться маме и попрощаться, если уж не могу уйти далеко. Что бы ни говорил, да. Иначе я не успокоюсь. И… не упокоюсь. А раз продавец сказал, что я смогу найти его, значит, смогу. Нужно просто пойти. И в душе появилась уверенность в правильности решения. Да, найду. Нужно только идти.

– Юсь, ты куда?

– Сегодня в парке я встретила странного мужика – продавца снов, – отозвалась я тихо. – Он мне нужен. Да и тебе… тоже. У него есть зелья волшебные… Уснешь и вспомнишь прошлое. Я свое… почти вспомнила, – и подняла взгляд на соседа. – А ты? Помнишь, что случилось? Почему ты здесь, что держит?..

Егор отрицательно качнул головой и скривился, как от зубной боли.

– Идем со мной. С продавцом договорюсь.

Он кивнул, отчего-то веря мне безоговорочно, и мы отправились в ночь – две неприкаянные души, застрявшие в таинственно шуршащей и сумасшедше рыжей осени. Мигали бледно-зеленые фонари, под босыми ногами стелился сухой колючий ковер. Редкие прохожие спешили домой и торопливо проходили мимо, обсуждая по телефону будущий ужин, оправдывая опоздание… не замечая нас. И, отвлекаясь от этого, я вкратце рассказала Егору о продавце. И о Викешке.

Мы вышли на проспект и миновали центральный парк, где давно свернулись ярмарочные палатки. И чем дальше уходили от дома, тем сильнее брала за душу тоска. Сначала тихо подвывая в дальнем уголке сознания, она с каждым шагом выползала наружу – острая, пронзительная, скручивающая судорогой всё мое существо. Требующая вернуться. Обратно. Домой. Забраться с ногами на старый диван, закутаться в изъеденный молью плед и скучать, скучать, скучать, вспоминая…

– Юсь, я больше не могу… – просипел Егор, вцепившись в мою руку. – Меня не пускает…

Я мельком глянула на соседа: он побелел, а взгляд стал диким.

– Терпи, ты же спортсмен. У тебя же силы воли должно быть в десять раз больше, чем у простых смертных.

– А почему, по-твоему, я ушел в науку? – он хмыкнул. – Кончилась и сила воли, и…

Сосед запнулся, рефлекторно вскинув руку, когда мимо нас с ревом пронеслась спортивная иномарка, исступленно слепя дальним светом. Егор вдруг встал столбом и резко обернулся. На иссиня-белом лице крупным восклицательным знаком застыло понимание. И я вдруг вспомнила, что о нем говорили друзья. Любил скорость, гонял порой, как одержимый…

– Трасса, – подтвердил он тихо и с неожиданными силами пошел вперед, таща меня за собой. – Помнишь друга моего, Мишку, со второго этажа? Он пару лет назад в Томск уехал по работе, женился там, а недавно мне позвонил… – и сосед сглотнул. – Позвонил пьяный в драбадан и ревет в трубку – сын, говорит, родился, приезжай! И я что схватил и напялил, – и опустил взгляд на свои легкомысленные шорты, – в том и рванул. Три часа в пути, скорость за сотню, Мишка вопит в трубку полдороги… Помню, что доехал. Мишку помню, пьяного, орущего под окнами роддома… Но не помню, как вернулся… Только свет в глаза… Потом проснулся дома… Всё-таки умер, да? – резюмировал с горечью. – А ведь трезвый был, я за рулем – никогда, даже накануне, даже если у друга такой праздник…

Всё-таки…

– А у нас общага полыхнула, – я старательно приноравливалась к его широким шагам и смотрела исключительно под ноги. – Жили в секции придурки, сдвинутые на спиритизме, некроманты недоделанные, чтоб их… Поди они и подожгли, гады. К ним как ни заглянешь – всё в горящих свечах, внутренности какие-то на полу, а сами травку курят и в астрал уйти пытаются. И жалобы мы на них писали, и ребята со старших курсов их били, да видно, плохо… Помню, что заселилась, пошла к ребятам отмечать, а потом… домой вдруг потянуло.

Да, босиком и в летней майке…

– Мы, наверно, поэтому и уйти не можем – ни из дома, ни… вообще. Мы вернулись домой, чтобы понять, почему остались. И чтобы попрощаться. Без этого повсюду путь закрыт. Значит, нам нужен продавец. И его зелья сна – прошлое увидеть, вспомнить, проститься, – я остановилась на перекрестке, огляделась, свернула в темную подворотню и решительно добавила: – Да, пока я не попрощаюсь со своими, покоя мне не будет. Может, продавец и нечист намерениями… Я рискну. Пока есть силы. Что?

– Почему я тебя раньше не замечал? – Егор улыбнулся тепло уголками губ. – Ты так здорово изменилась…

Я вспыхнула смущенно, аж волосы заискрили. Дурак потому что… слепой. Мы прошли вдоль современного пятнадцатиэтажного комплекса, свернули за угол, и я затормозила у косого одноэтажного домика. Такое у нас соседствует сплошь и рядом: сияющие высокотехнологичные новостройки, а напротив – косые хибарки с туалетом на улице. В доме за приоткрытыми ставнями теплился свет. Радужный, туманный… словно пар из пузырька.

– Здесь, – на меня вдруг напал мандраж, и я нервно сглотнула. – Сюда.

– Разделяемся, – Егор отпустил мою руку. – Я пойду первым, а ты понаблюдай в окно. Если он действительно душами питается… Юсь, риск риском, но тел много, а бессмертная душа одна, и ее надо беречь. Да, я верю в реинкарнацию, представь себе. Если начнет делать гадости… спали его к чертям. Мне же в тебе огонь не почудился, нет?

Я подобрала увядший лист и сжала его в ладони. Заискрило. Посчитав до трех, я разжала кулак и сдула с ладони горстку пепла.

– Отлично, – он одобрительно кивнул и велел: – Наблюдай. Дай мне минут пять-десять, и тогда смотри, не светись раньше времени. Удачи… нам, – и вдруг наклонился, чмокнул меня в щеку.

Я снова вспыхнула. А Егор обернулся на пороге и уточнил:

– А какое оно, нужное тебе зелье?

– Красное. Как кровь.

Сосед кивнул и постучался. Я едва успела скрыться за углом, как скрипнула дверь, и радостный бас «профессора» прорезал ночную тишину:

– Ох ты, какими судьбами, дружок? Один пришел? А девушку-красавицу не видал по дороге? Такую светленькую, волосы пушистые, глазки синие, Юстинкой звать. Нет?

– От неё и пришел, – сдал меня Егор с потрохами. – Доброй ночи, Федор Платонович. Сном не угостите? А Юся не смогла добраться – сорвалась домой, не отпускает её. Завтра будет снова пробовать.

– А ты с ней рядом живешь? – в голосе продавца зазвучало восхищенное уважение. – Силён, раз дошёл и нашёл… Заходи, Егорка, угощу!

Притаившись за углом, я считала. Раз по шестьдесят, два по шестьдесят, три… Из окна во двор полилось синее мерцание – сосед решил вспомнить прошлое. Я выдержанно досчитала до шестисот, прибавила на всякий случай ещё шестьдесят пять и отправилась подглядывать. Чуть-чуть приоткрыла ставень, посмотрела в окно и замерла. Проклятый «профессор» не просто заимствовал образы, он воровал чужие сны!

Сосед спал, вытянувшись на диване, что-то недовольно бурчал себе под нос, дергал левой ногой, а над ним клубились мерцающие синие силуэты. Мелькнула тонкая девичья фигурка, пронеслась стремительно машина, какой-то мужик в кимоно присел на корточки и вдруг мутировал в крупного лохматого пса. А рядом, у изголовья, стоял продавец и ловил образы шестигранной пробиркой. И каждый сон каплей стекал по стенке, наполняя пузырек, и с каждым потерянным сном все явственнее дергался спящий. И дышал всё тяжелее, и бледнел, и дергался. И каждый следующий сон-образ был светлее предыдущего, терял очертания и таял, стекая чернильной каплей по бутылочному стеклу.

А продавец улыбался. Душевно, по-доброму, приговаривая «терпи, хороший мой…». А на косых стенах лучилось насколько портретов, в одном из которых – висящем напротив окна – я узнала первую хрестоматийную старушку. Она слабо мерцала багрянцем, и по ее щекам катились рубиновые слезы, собираясь в ручейки и стекая в деревянный поддон рамы.

Я разожгла в ладони искры, но сделать ничего не успела. Костлявая рука ухватила меня за плечо, и знакомый сиплый голос прокаркал:

– Стой, не дури. Нельзя из сна вырывать, распадется душа. Он сам должен проснуться. Или… мы немного поможем. Давай. Зови его. И молись. И я помолюсь.

И Викешка, перекрестившись, забормотал «Отче наш…». А я, будучи Фомой неверующей, послушно звала Егора мысленно, чуть шевеля губами. А внутри все обмирало от страха. Это бабулькины сны продавец пил по чуть-чуть, наверно, потому что издалека. А сейчас, коли жертва сама пришла…

– Егор! – окликнула я чуть громче, и в этот же момент дед торжественно добавил «Аминь!», и… получилось.

Сосед сел, как зомби, уставился слепо в окно. «Профессор», не будь дурак, насторожился и проследил за его взглядом. Мы, разумеется, присели, но поздно.

– Викентий! – от радостной благожелательности продавца снов не осталось и следа. – Так это ты девку отвел и сон отличный сломал! Ах ты, паскуда гнилая!

– Пали! – шепнул Викешка.

Продавец метнулся к окну, но далеко не убежал, пойманной мышью забившись в борцовском захвате. Егор едва стоял на ногах, смотрел слепо в никуда, но тощего колдуна-афериста держал крепко.

– Юсь! – крикнул хрипло. – Давай!

– Давай же, – заторопил дед. – Не бойся грех на душу брать, не человек он, не человек! Нечисть поганая! Очищающее пламя да молитва – и домой, в ад его! Гори, девочка! – завопил безумно. – Гори!

И я вспыхнула. Осень стояла сухая, и старый деревянный дом враз занялся, как хворост. Викешка крестился и читал молитву за молитвой, продавец бился в крепких руках и визжал, а сосед… сиял. И его мертвая сила больно била по глазам фарами дальнего света.

В новомодном комплексе, почуяв дым, забегали. Резко загорались, одно за другим, окна, кто-то что-то кричал, во дворе залаяли собаки, вдалеке завыла пожарная сирена. Тот, кого называли Федором Платонычем, обмяк, будто лившись чувств, а огонь жадно лизал стены, вцепился в крышу, чадил едким черным дымом.

– Назад!.. – дед перекрестился и схватил меня за плечо. – Живо-живо, не то за собой утащит!

– А Егор? – возмутилась я. – Егор, выходи! Мы здесь!

Он не видел. Отшвырнул неподвижное тело к горящей стене и, спотыкаясь и шаря руками вокруг себя, пошел на мой голос, а я орала, срываясь и не затыкаясь ни на секунду. И когда за его спиной шевельнулась расплывчатая тень, едва не перешла от страха на ультразвук:

– Егор, бего-о-ом!..

Сосед вывалился из стены огня, и я обхватила его за талию, оттаскивая от дома. А перед объятой огнем фигурой «профессора» смело встал Викешка. Вынул из-за пояса деревянный самодельный крест и забормотал что-то иностранное, не то на латыни, не то… Продавец зарычал, дед вскрикнул раненой птицей, и… дом рухнул.

– Викентий Игоревич!.. – я рвнулась к нему, но Егор вцепился в меня мертвой хваткой и потащил прочь, хрипло шепча:

– Не лезь, Юсь! Это уже не наше смертное дело! Пусть высшие силы сами друг с другом… как-нибудь…

– Ты что, хочешь сказать, что наш дед… – я запнулась, замолчала.

Пламя на секунду сменило цвет с рыжего на белый и погасло. Лишь рухнувшие останки дома дымились и чадили, уголь, потрескивая, мерцал красно-розовым да ветер разносил по улице пепел.

– Кто знает, кем был Викентий Игоревич, – тихо ответил мой спутник и задумчиво прищурил глаза: – Может, блаженным и намоленным, а может…

– Может… – эхом повторила я и почему-то перекрестилась.

Подъехала пожарная машина, а следом за ней потянулись и любопытные – кто в халатах, а кто едва ли не в трусах. Егор обнял меня за плечи:

– Пойдем отсюда, Юсь. Пойдем.

Но, уходя, я то и дело оглядывалась. Пожарные заливали дымящиеся обломки белой пеной, а ведь я так и не…

– А я вспомнил, – сообщил сосед. – Я должен племяннице собаку. Она два года просила пса, и я обещал ей на семилетие подарок. День рождения у нее седьмого сентября. Как думаешь, сегодня какое число?

Я рассеянно нахмурилась:

– Примерно… шестое… или пятое.

– Где бы её еще взять, эту несчастную дворнягу… – Егор шумно и недовольно вздохнул.

– Мало ли их по подворотням… Отловим. Доставим. Силы пока есть, – и я вдруг поняла: – Дом… отпустил. Ведь отпустил же, да?

Сосед кивнул и вынул из кармана шортов багряный пузырек:

– Вот. Спёр со стола. Видимо, для тебя заготовленный стоял. Он, сволочь, издали чуял, зачем к нему придут. Наверно, безопасно теперь, когда продавца… нет. Может, это он нас домом приманивал и связывал, кстати.

– Не домом. Памятью, – я повертела в руках пузырек. – У нас же такое детство было, там каждый кирпичик памятен… Жаль, если дом снесут и магазины построят, деревья вырубят, двор под парковку в асфальт закатают…

– А нам-то что до этого? – философски заметил мой спутник. – Нас тут уже, считай, нет. А вернемся – всё забудем.

– Ты реально веришь в эти перерождения? – я глянула на Егора с любопытством.

Очухался он очень быстро. И его глаза снова видели и вспыхивали то и дело мертво-серым неоном.

– Верю, – ответил серьезно. – И в то, что вернемся, и в то, что ещё увидимся. Общие дела и переживания крепко связывают. И вот тогда, – он обнял меня крепче, – я тебя уже точно не пропущу.

Я заулыбалась. Если есть смерть после жизни, то должна быть и жизнь после смерти. И – да! – мы еще увидимся. И попрощаемся, мамуль… И, надеюсь, ты простишь свою упрямую и непутевуюдочь, которая из-за обиды и ревности, из-за неприятия твоей новой семьи и твоего счастья… угодила в такую нехорошую историю…

– А что, я не против. Ищи. Лови. Глядишь, и повезет. А пока – пошли искать твою собаку. Племянница-то в этом городе живет?

– Угу. В соседнем дворе. Сестренка вышла замуж, не поверишь, за кого. Помнишь Веньку, рыжего такого, веснушчатого? Он лет с пятнадцати ходил в нее влюбленный, а Надя его динамила. Но – молодец, парень, настырный, знал, что ему нужно, и дождался.

– А ты говоришь, двор не жалко, – упрекнула я мягко. – Не нам с тобой, так другим – столько памяти…

– Ладно, – Егор ухмыльнулся, – уговорила. Пошли, спалим эту контору, которая по слухам откупила землю. Или хотя бы договоры на нее. А что? Мы мертвые, и нам всё можно. Уничтожим документы, припугнем владельцев… Отстоим родной двор. А потом уйдем и бабу Катю с собой захватим. Она же тоже?.. Но сначала – контора. А потом собаки, прощания и…

…и мы уйдем, чтобы вернуться. В другое место, в другое время, в другие тела и жизни… Но мы еще увидимся.

Обязательно.

Сентябрь, 2016 г.