Зал ожидания (сборник) [Андрей Сергеевич Терехов] (fb2) читать онлайн

Зал ожидания

Акт 1 Помнишь мост на Тульской?

Почувствуйте холод под сердцем. Тревогу, неизвестность, ожидание. Получилось? Умножьте эти ощущения на два и поймете, что чувствую я, встречаясь с отцом Таси. Познакомьтесь с ним, не стесняйтесь: Никита Сергеевич. Немного лысины, немного кудряшек, глаза внимательные и печальные.

Раньше Н.С. занимал скользкую должность при Минобороны и после октябрьского путча угодил в тюрьму. Не столько за преступления, сколько за отказ их совершать, впрочем, уже через полтора года мужчину амнистировали. Теперь он преподает географию и пишет труд о Беллинсгаузене, теперь семья и дом, и никакой политики.

Мы встречаемся с Н.С. в кафе на станции "Университет". Снег густой, небо черное, души бродят в потемках между огнями витрин и фонарей. Мне холодно и не по себе, а Н.С. впереди, Н.С. кивает и улыбается. Это очень нервирует, поверьте.

– Денис, ты никак подрос?

Руки у Н.С. в белых пятнах. Кажется, это называется витилиго.

– Здрасьте! Нет. Нет, вроде бы. Ну и как? Вы? У вас?

Да, знаю, глупо звучит. Рукопожатие получается под стать – до ломоты в скулах неловкое. Мы немного разговариваем о том о сем. Из окна кафе виднеется цирк и ряды монументальных советских высоток – этакая полустертая дорога в никуда.

О себе: я пилотирую суда гражданской авиации. Раньше возил туристов в восточную Азию, а теперь – одну-единственную бизнеследи в Техас и обратно, в Техас и обратно, как будто догоняю солнца восход. У Марии в Техасе вышка, а у меня – бессрочная медстраховка и карточка в спа-салон.

Чаще всего я живу в небе или отелях с охраной начальницы, но иногда ей надоедает быть финансистом – тыкву ставят в гараж, золушка отправляется на море. Мы как сомнамбулы бродим по полупустым квартирам, к которым никак не можем привыкнуть, и ждем заветного звонка: "У меня встреча на Тенерифе".

– Денис, – Н.С. переходит к делу, и лицо мужчины едва заметно напрягается, – я хочу, чтобы ты поговорил с Тасей.

Ну вот, я нервничаю еще больше, хотя поводов, казалось бы, нет. С Тасей мы разошлись около года назад: она любила меня, а я – некий идеальный, несуществующий образ. Расставались мы тяжело, но каким-то чудом сохранили нейтральные отношения. Поздравляли друг друга с праздниками, не обзывались и старались избегать общих компаний. И вот пришел Н.С..

– Никита Сергеевич, зачем? Ей только труднее будет.

Н.С. достает телефон (рука чуть дрожит) и показывает фото. Там Тася с белыми, под снег, волосами. Смотреть на снимок приятно, но иногда прошлое лучше оставлять позади. Тот самый случай.

– Она покрасилась? – я улыбаюсь. – Передайте, что ей идет. Впрочем, нет, лучше не передавайте, это зря. Да, зря.

Я слишком много говорю. Ем и пью, чтобы замолчать; в зале мигает свет, и столешницу орошает тяжелым, в пол-накала сиянием.

– Сейчас все восстановится! – объявляет официант. – Приносим извинения за временные неудобства!

– Сначала я тоже думал, что покрасилась, но супруга сказала, что корни седые.

Мне становится нехорошо. Щеки в жар, сердце в холод.

– То есть, Тася поседела? – спрашиваю я недоверчиво. – В двадцать три года? Поседела? Вот так, ни с того ни с сего?

Н.С. сердито кивает.

– Еще громче не можешь? Как раз когда мы в Швецию летали на новогодние праздники. Вот и оставляй вас одних. Двадцать лет, а ума ни на грош. И спрашивали, что случилось, но она молчит. "Покрасилась и точка". Ты же понимаешь, Денис, что человек так просто не поседеет? Что-то вот… Тася и поститься тогда вздумала. Никогда не была религиозной, а тут… Мы уже все извелись, особенно Маргарита Сергеевна. Я-то догадываюсь, что дела любовные, но ты попробуй матери объясни, почему это ее дочь в двадцать лет как смерть белая. Понимаешь?

Я понимаю. Выходит, Тасю очень сильно огорчили или напугали, и мне ее искренне жаль.

– Никита Сергеевич, не лучше ли без меня? – спрашиваю я с набитым ртом. – Она подумает…

– Прожуй.

Взгляд у Н.С. такой, что я едва не давлюсь. Спорю, за похожее его и ушатали по этапу.

– Он… сек… она подумает, что я изменил отношение, начнет надеяться. Те же грабли, что и раньше. Я что? Я к ней хорошо отношусь, и к вам, конечно, но я не лучшая кандидатура, чтобы разбираться в ее личной жизни. Сейчас. Да и… вообще.

Лицо Н.С. едва заметно черствеет. Не такой он ждал реакции, ну, да что уж поделать.

– Денис, тут, говорится, страна сказала "иди", и ты идешь, потому что больше некому.

– Страна ошиблась в выборе кандидатуры.

– Да Бог с ней! Тася тебе доверяет, ты пойми. Ты ее не обманывал, не предавал – тебе она скорее расскажет, чем кому бы то ни было. Мы с Маргаритой Сергеевной уже и подруг опробовали, и друзей – все без толку. Она говорит, что с ними была на новогодние и на Рождество, а они говорят, что нет. Что там?.. Поговори с ней, Денис, я тебя как человека прошу. Нам деталей-то никаких не надо. Главное, чтобы у нее проблем не было, понимаешь?

Я отвожу взгляд: уж больно тревожный у Н.С. вид. Вот и что делать?

Смотрю за окно, где мигает и гаснет уличный фонарь, а случайного прохожего пожирает зимняя мгла. Меня пробирает озноб.

– Денис, – зовет Н.С., – как говорится, страна тебя просит. Только узнай, что все хорошо у Таси, и проблемы кончились. Вот тебе последний аргумент: в моей комнате, если помнишь, стоит сейф с пистолетом. Богом клянусь, Царем-батюшкой, что его открывали после новогодних праздников. Ни жена, ни Тася не признаются, но кому ты будешь верить?

Меня одолевает любопытство.

– Давно вы сами им пользовались?

– Да на Новый год, я там, кроме "маузера", фейрверки положил. И вантус. И сырковую массу, и свечи, и ножницы, и двести пятьдесят грамм краковской колбасы. Вот что ты смотришь? – Н.С. кивает в мою сторону здоровенным чизкейком. Ест он его не ложкой, как все нормальные люди, а руками. – Выпивши был. И закрываю обычно только на кодовый замок, но тут на штурвал закручено оказалось. Получается или я сам сморозил, или кто-то другой открывал. Ну? Поможешь?

Мне становится вконец неловко, что пожилой и в общем-то приятный человек уговаривает насчет такой мелочи. Я достаю телефон и набираю коротенькое SMS: "Помнишь мост на Тульской?"

Ответ приходит буквально через минуту, только два слова: "4mak ☺ Vo skol"ko?"

Акт 2 Смерть тебе к лицу

На подбородке ямочка, а глаза всегда лукавые и будто прищуренные.

Метет крупный снег.

Волосы седые, сапоги длинные, пальтишко куцее. На правой ноге нет мизинца – отморозила во время лыжных соревнований.

В детстве у Таси была задержка речевого развития. Из-за этого девушка плохо училась, а потом взяла и выбрала самую неподходящую профессию, где только и надо, что говорить, – журналистику. С тех пор болезнь сошла на нет, и лишь иногда находит на Тасю некая окаменелость: ни звука, ни жеста, и в глазах мертвая тишина.

– Привет, аутичная душа.

– Привет, Токио, – голос у Таси веселый, но взгляд странный, "с душком". Лицо румяное с холода.

– Мимикрируешь под сугробы?

Вместо ответа она целует меня в щеку, и это горячо, это приятно, это немного дольше, чем следует.

Ощущение от прогулки по железнодорожным путям странные. Я чувствую себя на невидимом канате, где достаточно одного неосторожного слово, чтобы все началось вновь. Честное слово, как в какой-то дурацкой песне.

– А знаешь, Дениска, у меня теперь новый мальчик, – вдруг заявляет Тася.

Я смотрю на девушку и искренне улыбаюсь.

– Да? Кому не повезло?

Лицо ее чуть темнеет.

– Ух, зачем ты так говоришь? Я у него как-то интервью брала. Стартапер. Миленький такой. И серьезный!

Ужаснее сочетания не придумаешь: "Стартапер", "миленький", "серьезный". Быть может, в нем и проблема?

– У тебя с ним все хорошо? Скажи честно, – тихо спрашиваю я. Тася улыбается и резко стопорит. Мы на пешеходном переходе, светофор показывает зеленые цифры 11, 10, 9. Я стою в луже.

– Тебя папа попросил? А я-то, дуреха.

Это столь неожиданно, что мои мысли замирают от смущения. Как же ответить? 8, 7.

– Давай перейдем? – я тяну Тасю вперед, но она качает головой. Лицо красивое, немного обиженное. Цифры светофора доходят до пяти, и раздается мерзкий писк.

Девушка испуганно оглядывается на звук, затем поворачивается ко мне: настороженная, хмурая.

– Дениска, у меня все чудесно, поверь. Впервые в жизни. Я потому и встретилась с тобой, чтобы ты больше не боялся. Я больше не буду тебя преследовать, никогда. У меня все чудесно.

Тася говорит это, а глаза темные, бездонные, как воронка смерча. Не верю.

Желтый на светофоре. Где-то сбоку взбрыкивает двигатель.

– А волосы?

– Так мне же идет.

– Да, уж, смерть тебе к лицу.

Красный.

Акт 3 Да какого черта?

– Никита Сергеевич, – дозваниваюсь я с третьей попытки. Иду быстро, сквозь наносы снега, и дыхание сбивается. – Он.. она меня раскусила. Ну, что от вас.

В ответ слышится тяжелый вздох. Мол, понадеялись на дурака. Слева от меня вырастает колокольня Свято-Даниловского монастыря: стены розовые, наличники белые, как у упаковке разноцветной пастилы.

– Сказала что-нибудь? – спрашивает Н.С.. Чуть резче, чем следует, но я решаю не заострять внимание.

– Вообще-то да. Что у нее все "чудесно". И знаете что? Это ведь и странно. Она же так никогда не говорила. "Неплохо", "нормально", но "чудесно"? Либо она изменилась, либо она и в самом деле счастлива, либо…

– Либо творится что-то жутковатое. Ладно, Денис, и на том спасибо. Родина в долгу не останется, – Н.С. звучит примирительно и устало. – Я посмотрю, подумаю. Я…

Голос его становится совсем уж тихим. Сбоку гремит желтобокий трамвай, и я инстинктивно ускоряю шаг, будто иду не по тротуару, а по проезжей части.

– Послушайте, может, в полицию обратитесь? – предлагаю я. – Или к частному сыщику.

– Денис, я уже сам как частный сыщик. Выпотрошил консьержку на записи видеокамеры в подъезде, сижу, как дурак, смотрю.

Я с улыбкой представляю эту картину, и тут меня ослепляет светом фар с боковой улицы. Приходится отойти в сторону.

– Хочешь, присоединяйся, – добавляет Н.С.

"Присоединяйся"! Грузовик с визгом проносится мимо и окатывает вонью выхлопных.

Да какого черта?

Акт 4 На запах круглое, на вкус квадратное

Итак, нужно проглядеть диски с третьего по девятое число. То есть, около 160 часов зануднейшего действа, а-ля день рождения Иа: входит – выходит, входит – выходит.

Мы с Н.С. решаем поделить задачу надвое. Смотрим ночью, созваниваемся днем, чтобы Тася ничего не заподозрила. На записях ее черноволосая копия ходит от лифта и обратно – то с пакетами, то с сумками, то с невзрачной подругой.

Сбор данных я провожу у себя. В полупустой квартире, которая всегда кажется чужой, где только холодильник, кровать и плазма во всю стену. Шелестят батареи, гудит дисковод проигрывателя, а я то и дело включаю перемотку. Иногда складываю бумажные самолетики. У меня такое хобби – уже полторы тысячи семьсот две штуки белых, никому не нужных порхунов. Они валяются на полу, подоконнике, кровати – везде; словно печальное кладбище бумажного авиапрома.

Третье января – мимо. Девятое – мимо. Наших с Тасей общих друзей я уже аккуратно обзвонил и уточнил, что с ними она в новогодние праздники не была. Откуда же та подруга?

Четвертое, восьмое – мимо. Нет, вот странность: Тася, уже седая, приближается к лифту и вдруг делает шаг назад, словно увидела что-то настораживающее или пугающее. Я просматриваю несколько минут до и после: по видео в кабинке никого. Что ж, попробуем с другой стороны. Н.С. по моей просьбе проверяет лифт, но странностей не находит, только полустертую надпись: "Я и огонь. Агония". Это лишь строчки из песни "Сожженная заживо", и так обычно пишут воинствующие подростки. Тупик.

Я проверяю соцсети. С подругой ничего не получается, зато новый "мальчик" Таси там. Странная вещь: общих фотографий не видно, и знакомцев у него почти нет. Я случайно нахожу наши с Таси снимки и на пару часов улетаю в прошлое. Вот Берлин, вот Копенгаген, вот Глазго. Нет лишь Токио, а встретились мы осенью 2008 там, в зале ожидания аэропорта Нарита. Тася возвращалась со стажировки, а я был вторым пилотом на московском рейсе. Потом авиакомпания разорилась, и я стал водить частный самолет у Марии. Полеты легче, зарплата больше, а удовольствия нет. И нас с Тасей нет. На старых фото мы выглядим красиво, и от этого как-то особенно грустно. Странное дело, счастливые моменты были, а любви не нашлось.

Я создаю поддельный аккаунт и пишу стартаперу в духе "а помнишь, в пятом классе". Ответ приходит через день, латиницей:

"Zdravstvuyte, Petr

Boyus" ya vas ne pomnyu. Vi ni4ego ne pereputali?"

Стилистика транслита как у Таси. Они так похожи, или?..

– Никита Сергеевич, – звоню я, и голос заметно дрожит, – а вы ее стартапера лично видели?

В ответ тишина. Видимо, Н.С. подумал о том же.

– Нет. Это что, это она и с ним макарон навешала?

– Да похоже, – я сумбурно рассказываю про аккаунт. – Вы на каком дне видео?

– Рождество. Еще темная. Ничего такого. Разве что надпись на пакете была странная: "На запах круглое, на вкус квадратное". Я у нас такого не видел, запомнил бы. А ты?

– На пятом. Опять споткнулась.

– Она, когда первый раз пошла ребенком, разбежалась – и в батарею. У меня чуть инфаркт не случился, а она сидит с шишкой на макушке и "гугу".

Мы смеемся и продолжаем осмотр. Созваниваемся, сверяем данные – и опять. Итог такой: седьмого числа в 19:11 Тася заходит в лифт нормальная, а восьмого в 14:42 выходит седая. Получается, что бы ни произошло, оно имело место в их квартире.

Акт 5 Сердце в рамочке

Осмотр мы с Н.С. ведем по комнатам. За окнами завывает метель, а холодильник то стонет, то квакает. Меня то и дело продирает озноб – кажется, что открою ящик, а там мертвец или половина мертвеца. Или одна восьмая.

Задача: "Сколько дробных частей дерзко убиенного трупа влезают в среднестатистический комод?"

В холле ничего, в гостиной и кухне – ничего.

Тут, словно у Таси камера наблюдения, приходит сообщение на мой мобильный:

"(транслитерация) Ты меня часто вспоминаешь? Только не ври".

Я Тасю не вспоминал два года. Кроме праздников, конечно, когда отсылал ей поздравления среди вереницы других одинаковых "смс". Врать не хочется, отвечать – не знаю что. Я убираю мобильный в карман.

– Кофейку? – предлагает взмыленный Н.С..

– Не-а.

– Чайку?

– Не-а.

– Денис, ты меня извести хочешь?

С балкона вид на Тасин велосипед, реку и набережную Киевского вокзала. Машины и троллейбусы вязнут в липкой мгле, верещат и никак не могут разъехаться. Справа метромост, над городом серая пелена. В руке чашка, и она горячая, и пар клубится, смешиваясь с дымом сигареты Н.С.. Сквозняк охаживает ноги льдом, и я шевелю пальцами.

– Лукумчика?

– Премного благодарен.

Новое сообщение от Таси:

"(транслитерация) Извини, что спросила, лучше не отвечай".

Мне немного ее жалко, и я даю слабину:

"Нет, не вспоминаю. Хотя вчера ты мне снилась".

Да, снилась, и это странно. Сон был теплый и нежный, такой не хочется отпускать, а он уже почти забылся – нечто призрачное, светлое, грустное, ускользнувшее вслед за луной.

– Знаешь, Денис, – голос Н.С. сипловат, – вот подумаю, что буду в вещах дочери копаться, и противно на душе, что хоть… Да-а.

Комната Таси похожа на воронку от взрыва конфетти. Все какое-то яркое, кругленькое. С бюро тошнит семечками тыквенную голову, на спинке стула – желтые носки с паровозиками, на стене – пакет из Токийского duty free в рамочке: "Narita Nakamise". Первый терминал, северное крыло, зал ожидания. У меня сдавливает горло.

Чтобы скрыть эмоции, быстро открываю ноутбук: клавиши маленькие, гладенькие, не для мужской руки. Н.С. забирается в шкаф.

– Ядрить твою налево. Зачем ей столько босоножек?

– Зачем ей паролить дома почту и соцсети?

– А штанов?! Я в одних десять лет хожу, еще в Польше купил.

Он говорит о Польше, как о чем-то древнем, вроде Шумерского царства, пока я копирую на флешку папку 'Библиотеки'. Запускаю поиск за 07.01 – 08.01: аудио, видео, картинки – Тасе явно было нечем заняться, и она целыми днями сидела в интернете. В Новый год. Зачем? Файлов столько, что глаза идут кругом. Ладно, попробуем папку 'Работа'. Последний репортаж, над которым работала Тася, датируется февралем, предпоследний – декабрем-январем. Тема – новогодние и рождественские традиции: колядование и пост, гадания и блюда. В файле есть дата интервью – 20:00 07.01.12. Но с кем и где? И как можно проскользнуть мимо камер? У меня по спине начинают бегать мурашки.

Мы просматриваем видео по новой. Ошибки нет: седьмого числа в 19:11 Тася заходит в лифт, а восьмого числа в 14:42 выходит. Седая.

– Погоди! – Н.С. победно вздымает руку с очередной босоножкой. – Видео тут пишут на диски, а диски могут закончиться. Тогда между концом записи седьмого числа и началом восьмого будет промежуток.

Я проверяю время: 00.16 и 6:12. То есть, Тася ездила брать интервью в ночь после Рождества? Странное и другое: на диске еще оставалось свободное место, но запись остановилась раньше.

– Это я знаю, почему, – говорит Н.С., – у соседей часы на музцентре в это же время встали часы. Электричество в доме пропало, видимо, на несколько минут.

В тумбочке мы находим желто-лилово-полосатый пакет с той надписью про круглое. Внутри – треснувшее, оплавленное зеркало и товарный чек на 1250 рублей. Магазин "Мистер Х", наименование: "Бледно-синий перелом". Пахнет китайским пластиком.

Н.С. сопит над ухом, кладет на стол ладонь в пятнах витилиго. Вроде маленький, а до чего же с ним тесно.

– Ну? – спрашивает Н.С. – Страна уже знает, что это?

Я качаю головой и набираю сайт магазина. Ответ – трехмерная гирлянда. Нудное описание в духе "это изменит ваш праздник" и всякие предупреждения – мол, не суйте в микроволновку, не надевайте на кошку, больных эпилепсией или себе на голову.

"Для активации сломайте посередине".

– Сразу видно, американцы писали, – замечает Н.С., и тут приходит новое сообщение от Таси:

"(транслитерация)Да, я тоже стараюсь не вспоминать, хотя иногда ловлю твой запах в метро и начинаю озираться, а тебя, конечно, нет. Как будто вижу призрака. Брр!"

Не знаю, как ответить. Н.С. смотрит через плечо, чем изрядно выводит из себя, и советует:

– "В метро". Денис, ты к нам не приходи больше немытым, хорошо?

– Хорошо, – смеюсь я в ответ и тут соображаю: – Если интервью в восемь, а в семь Тася вернулась домой, то либо встреча была по "скайпу", либо здесь, в доме.

Н.С. хмурится, как порченое яблоко.

– С кем? Тут одна молодежь почти, а в традициях вы, гм, не лучше, чем свиньи в апельсинах.

Кажется, у Н.С. было иное сравнение на языке. Я проверяю "скайп" – звонков на Рождество нет. Значит, тут, в подъезде? Н.С. пытается вспомнить, дружила ли с кем-то из местных Тася. По всему видать, не дружила.

– А что если устроить очную ставку? – предлагаю я.

– С Царем-Батюшкой?

– Сначала со мной, это просто. Потом с лифтом, это посложнее.

Акт 6 То, чего больше нет

Наоборот. Это Тася не хочет встретиться. Странно, унизительно, и раньше такое случалось только в обратную сторону.

– Денис, зачем? – голос в телефоне усталый. – Я счастлива, не мучай меня, я тебя прошу. Живи своей жизнью, а папа… папа всегда волнуется не по делу.

Телефон пищит – смс от Марии: "Хватай самолет и забери меня с Родоса. Мише скажи, чтобы заехал за одеждой для Насти. Настю заберете в Москву. Напиши время прибытия".

Как обычно все не вовремя.

– Денис? Ты здесь? – голос Таси чуть ломается. – Леди-вышка?

Я шумно выдыхаю.

– Да. Зовет в полет. Как ты узнала?

Тася судорожно вздыхает и, кажется, перекладывает телефон в другую руку.

– Вспоминаешь Токио? – спрашивает девушка через некоторое время.

У меня непроизвольная улыбка на лице. Я подхожу к окну и упираюсь лбом в холодное стекло. За ним вихрится снежная крошка, за ним низкое зимнее солнце, за ним дамба и водоканал, и баржа, заснувшая во льдах.

– Иногда. Так я там больше и не был. Хотя, если бы в "Аэрофлот" взяли…

– Если бы хотел, взяли бы, – вспоминает Тася старую ссору, а я почему-то едва не смеюсь, будто накипает, будто сейчас разорвет от какого-то давнего, забытого чувства. – Я тоже собиралась, но все никак.

– Да? То крыло закрывают, кажется, на ремонт.

Тася молчит, шуршит чем-то. У меня начинает жужжать холодильник, и хочется вышвырнуть его в окно.

– Кажется, – Тася зевает, – у всех есть такое место и время, в которое очень хочется вернуться, но уже никак. У нас с тобой, видимо, Токио.

– А что, неплохое место.

– Уга. Далекое и непонятное.

– Слушай, пока будут готовить самолет и остальное, – я не соображу, как подобрать правильные слова. – В общем, есть пара часов. Может, по кофе? Заглажу вину. Мне все равно от Киевского.

– Денис! – из голоса Таси исчезают смешинки. – Да зачем?

– Потому что я знаю кафе, где вторая чашка бесплатно?

Акт 7 Какой этаж?

Пока еду в центр, возобновляю переписку с Тасей-стартапером. Мало ли. Она и впрямь постаралась – выдумала ему биографию (Вася: сирота, тугодум, пьяница), накопала снимков. Вот что значит журналист. И только когда спрашиваешься о бизнесе, в сообщениях явно сквозит википидишность. Я не то чтобы разбираюсь в этом, но, полетав с Марией, поневоле набрался знаний. Да и проект для стартапа банальный до неприличия – социальная сеть. Зачем? Шеф говорила, что на конкурсах под инвестирование (видите, какие слова знаю?) половина – пресловутые клоны "Facebook".

Я добираюсь до кафе и жду Тасю. За окном наваливается седая ночь; в помещении тепло, и меня утягивает в дрему. Кресло слишком удобное, официант слишком вежливый. Из динамиков накрапывает тихая музыка, под которую, наверное, неплохо помирать, но совсем ничего не хочется делать. Чтобы не уснуть, я развлекаюсь ловлей альтер-эго Таси на экономических глупостях, затем она появляется на самом деле. Мы немного сидим, и я чуть нервничаю, сам не знаю, почему. Нервничаю и несу чушь.

Вспышка: улица, подъезд.

– Ух, ты меня до квартиры, как маленькую? – грустно улыбается Тася. Щеки от мороза красные, на веках иней. Белые волосы, белый снег. Я что-то шепчу в ответ. Мне уже пора в аэропорт, и план кажется донельзя глупым.

Лифт. Я пропускаю Тасю вперед и начинаю водить подрагивающим пальцем вдоль кнопок. Ее этаж семнадцатый, но он-то и не нужен.

– Осуществляю поиск. Ошибка. Поиск, – голосом я пытаюсь изобразить робота, а звучит кисло, ненатурально. 10, 9… 2, 3. Двери лифта с шорохом закрываются, пол проседает. Нет, надо медленнее и следить за взглядом девушки. Медленнее! Успокоиться!

Тася наблюдает за мной с полускрытым весельем. 8-ой. Пауза. 7-ой. Пауза. 6-ой. Пауза. Лицо Таси чуть вытягивается. Шестой? Я нажимаю на кнопку и пальцем чувствую рельефную цифру. Лифт, жужжа, едет вверх.

– Ты забыл, где я живу? – немного обидчиво спрашивает девушка.

– Нет, мы едем туда, где это случилось, – я беру прядь ее волос и показываю. Эффект жутковатый: фигура Таси каменеет, губы сжимаются.

– Де… Что? И я снова повелась?

Девушка поднимает руку, чтобы меня хлопнуть, затем щипается.

– За что? – я тщетно пытаюсь увернуться.

Снова щипается.

– Чтобы не врал!

– Так я не врал. Я сначала загладил вину, а теперь ее совершаю.

Тася качает головой. Лицо серьезное и даже немного раздраженное.

– И что ты будешь делать, вумник?

– Буду звонить в каждую дверь и спрашивать, знают ли они тебя. А дальше…

Дальше, если честно, я и не думал. Лифт неторопливо и важно доезжает до шестого, крякает и останавливается.

– Дениска, – Тася говорит тихо, как больному, – я не выйду.

Об этом я тоже не подумал. Неувязочка. Не тащить же силой, в самом деле?

– Тогда расскажи, что случилось? Пожалуйста.

– Вам вверх или вниз? – спрашивают сзади. Я оборачиваюсь: семейная пара. Наорать на них, что лезут не вовремя? Пошли к черту!!!

– Вверх, – отвечает Тася. Голос какой-то странный, и на гостей она смотрит как приговоренная – с печалью и безнадегой.

– Вот и ладно, вместе веселей, – хмыкает мужчина. – Подвиньтесь, если можно? Извините, мы, кажется, переели, еще немного.

Семейная пара заталкивается внутрь, и мне приходится встать впритык к Тасе – лицом к лицу. Вроде бы, знакомо и приятно, но очень не по себе. Лифт гудит, скрипят тросы. Девушка опускает голову и утыкается носом мне в плечо, как будто мы вернулись на два года назад.

Я чувствую, как дрожь пробегает по телу Таси.

– Ты вкусно пахнешь, – говорит она.

Не знаю, что ответить. Не знаю. От тесноты и близости у меня срабатывают низменные инстинкты, и хочется под ледяной душ.

Я маразматично смотрю в одну точку на макушке Таси и тщетно стараюсь ни о чем не думать. Корни и впрямь седые. Седые. Седые. Зачем оставлять седые волосы, если скрываешь причину и знаешь, что это привлечет внимание? Меня бросает в жар, я наклоняюсь к уху Таси и шепчу:

– Ты оставила волосы седыми, чтобы заметили? Ты не можешь рассказать, потому что кто-то угрожает? Тебе? Кому-то еще?

– Дениска, щекотно.

Тася, не поднимая головы, чешет ухо. Глаза закрыты, нос упирается мне в плечо.

– Просто сожми мою руку один раз. Хорошо?

Я подхватываю ладошку Таси – горячую, вспотевшую.

– Хорошо?

Никакой реакции.

– Просто со…

Лифт дзенькает, и Тася поднимает страшное белое лицо. Наигранно смеется:

– Ой, придержите, нам здесь.

Девушка выталкивает меня, испуганного и ошалелого, на площадку, судорожно ищет ключи. Лифт закрывается и уезжает.

– Тася, да что с тобой?

Тася смотрит на меня туманными глазами. Будто решается? Голос придушенный, тусклый:

– Тебе пора в аэропорт. Как ты любишь говорить? "Небо, женщины, Техас"?

– А это тут причем?

– Надеюсь, ты с ней счастлив.

От последней фразы я краснею, словно школьник на первом балу.

– Я больше не с ней. То есть, только работаю. То есть…

Тася морщится, как от горькой таблетки.

– Опаздаешь, Дениска. Лети.

Акт 8 Оленина

Две недели в небе и чужих городах. Много времени, чтобы подумать. Слишком много. Я тогда спустился на шестой этаж и проверил – ничего особенного, квартиры как квартиры. Звонить с дурацкими вопросами я постеснялся. А вдруг не шестой? Мой палец – не самый точный измеритель. Может, Тася среагировала на пятый или седьмой? Куда я шел – вверх или вниз? Или Тася смотрела на соседний ряд? Тогда получается тринадцатый этаж.

Н.С. заново пересматривает видео, но уже с меньшим рвением. После его звонков мне кажется, будто сейчас вспомню какую-то важную деталь, но она ускользает. И еще: Тася всем говорила, что была с друзьями в праздники? Положим, интервью, но зачем в остальные дни торчать дома одной? Или не дома?

Временами Тася мне снится, и тогда лицо ее близко-близко, и губы почти касаются моих. Временами меня душат седые волосы. Временами я пытаюсь разговорить Тасю в образе стартапера Василия и не понимаю, зачем эта игра. Пожалуй, самое забавное, как часто теперь Тася пишет мне от его имени. Подружились, значит.

Когда я возвращаюсь в Москву, на улицах тридцатисантиметровый снег, и солнце донельзя яркое. Н.С. забросил наше расследование, а я нет. Не могу забыть белое лицо Таси, то, как она смотрела.

Я прихожу в свою высокоэтажную могилу и заново пускаю видео. Это уже какая-то одержимость. Двери открываются и закрываются, мельтешат люди. Пятое, шестое, седьмое января. Я делаю самолетики, сплю и смотрю бредовое кино. По новой? По новой.

Вдруг в кадре появляется смутно знакомая девушка, одна. Как говорится: "Ой!" Я вспоминаю, что замечал ее с Тасей – та подруга, о которой никто не знал. Если она без Таси забредает в подъезд, значит, там и живет? Так?

Я скидываю снимок на принтер и вспоминаю о копии файлов Таси. Пару раз я их просматривал, но так ничего толкового и не нашел – ни фото стартапера (что лишь подтвердило его фальшивость), ни информации о контакте для интервью. Пока принтер гудит и чихает, я включаю поиск по папкам Таси. Фильтр – за 07.01 – 08.01. Индикаторная полоса медленно ползет к концу, окно результатов затапливается файлами. Также было и в предыдущие попытки. Я упрямо чищу то, что явно не относится к делу, – и фильмы, и музыку, и картинки, но все равно черт ногу сломит.

Принтер плюется бумажкой, я тянусь выключить компьютер, когда в столбце 'Дата изменения' вижу 08.01.12 00:16. Напротив – иконка видео. Странно, Н.С. же говорил, что электричество падало. Или он только думал, что падало?

На записи поначалу какая-то каша. Снимали, видимо, на камеру ноутбука или телефона, и качество картинки ужасное – деталей не разобрать. Кажется, некто (Тася?) впопыхах несет камеру, затем ставит. Видны на пару секунд цветы, затем темный коридор, даже черный, словно после пожара, и слева сильный засвет, от которого кажется, что смотришь через окно. Я включаю звук, но слышен лишь белый шум. Картинка дергается, и в кадре появляются светлые пятна, они приближаются асинхронными рывками, превращаясь в каталки скорой помощи. Мне становится нехорошо. Под белыми простынями явно лежат останки, и вот свесилась рука, белая, как мел, правая рука, и я тщетно вглядываюсь в пиксельный вихрь, чтобы разглядеть не то тату, не то шрам. Изображение лопается и гаснет.

Я оглядываюсь по сторонам, точно не верю, настоящая моя квартира или нет. Желудок сводит, в комнате холодно. Непослушными руками я звоню Н.С..

Нет, он не слышал ни о каком пожаре. Нет записей об отключении электричества в энергоснабжающей компании не было, он узнавал.

Ладно, успокаиваемся и возвращаемся к старой версии. Фото – консъерж – удивленные глаза.

– О, эту помню, – женщина надевает треугольные очки и покачивает головой, чтобы получше рассмотреть, – конечно, помню. Это припадошная. Оля. Или Оксана? С тринадцатого.

У меня такое чувство, будто по спине пустили электрический разряд.

– Припадошная?

– Ну да. Падает она ни с того ни с сего. Эпилептик. Давно уже ее не видела. Кажется, с праздников.

Я вспоминаю гирлянду с предупреждением. Тася сделал подарок, а тот обернулся трагедией? Пожаром?

– Она, кажется, историк, – добавляет консьерж.

Голова идет кругом. Лифт. Тринадцатый этаж. Квартира 517. Пахнет гнилью и чем-то еще. Гарью. Запах становится невыносимым, меня мутит, коридор шатается перед глазами.

Телефон гудит, и я смотрю на сообщение. От стартапера Василия: "(транслитерация) Эх, скорей бы суббота!". К письму приаттачено фото – Василий в зимней одежде и с чемоданом. На лице карикатурное нетерпение, ноги сведены, будто у ребенка, просящегося в туалет, в руках картонка: "Ждем-с". За спиной стартапера окно с видом на Киевскую набережную, как из дома Таси.

У меня екает сердце. Ничего не понимаю.

Я поворачиваю ребристую ручку – закрыто. Звоню в дверь, и через пару минут она открывается. На пороге стоит та самая невзрачная девушка: улыбается и машет перед носом рукой, улыбается и машет. Живая.

– Если ты грабитель, приходи завтра. У меня неудачный эксперимент с олениной.

Знакомьтесь, Оля. Девушка веселая, но с явными мистралями в голове. Изучает культуру народностей России, курит и между делом готовит тухлятинку по средневековому рецепту. Интервью седьмого числа действительно было, и с Тасей Оля неплохо подружилась.

Некоторое время я тупо смотрю на Олю. Мыслей ноль. Из соседней квартиры выталкивается мальчик с лыжами, орет нам "здрасте!" и, чудом не насадив никого на палки, удаляется.

– Она ушла от тебя черноволосая? – без особой надежды спрашиваю я. – Во сколько?

– Да, конечно, – Оля удивляется и достает из-за уха сигарету. – Перед полуночью, у меня тогда еще куранты встали. Собственно, – Оля пожимает плечами, – часы у многих в доме, говорят, встали. А чего? Знаешь, ты странный. Хаха, сказала девушка с подпорченным оленем в кастрюле.

Я тру лоб шершавой перчаткой. Не помогает. В голове каша, запах из квартиры Оли – что хоть убегай (и от ее сигареты – не лучше).

– Ты не знаешь, почему Тася была одна все праздники? Кроме посиделок с тобой.

– Так это, – Оля разводит руками и едва не прожигает сигаретой обивку двери, – пост. Так-то вернее с гаданием.

– Каким гаданием? – удивляюсь я. Я еще в силах удивляться, ур-ра!

– Святочное гадание. Ты, часом, не из параллельной вселенной?

Оля сумбурно рассказывает, что Тася во время интервью заинтересовалась гаданиями и, вроде бы, решила попробовать. Для ритуала требовались церковные свечи и зеркало. Свечи и зеркало.

Треснутое зеркало в пакете и свечи из сейфа Н.С.?

У меня начинает крутить под сердцем.

Акт 9 Занавес

Я поднимаюсь к Тасе и неловко жму на звонок. Слышится мультяшный смех. Квартирная площадка, несмотря на зиму, вся в цветах: жирный лавр, алое, бархатцы, рододендрон. Тут и там детские игрушки.

Я звоню снова, и Тася наконец открывает: по локоть в мыле, в левой руке – губка, на правой – бинт. Пахнет лимонным моющим средством. Улыбка девушки натягивается, как стальная пружинка, щеки вспыхивают.

– Ух. Дениска.

– Ты что-то увидела в зеркале? – говорю я как-то странно. Эй, там! Звукорежиссер!

– Как… Что? – Тася удивленно качает головой. – Откуда?.. Что?!

Я унимаю дрожь в голосе и тихо повторяю:

– Просто скажи, что ты видела? Ты же не веришь в это?

Зрачки девушки расширяются. Она отодвигается и машинально вытирает лоб рукой. На белой коже, под белыми волосами, остаются мыльные разводы.

– Дениска…

– Что у тебя с рукой? Что ты видела в зеркале?

– Нас! Я видела нас. Сначала все чудесно, а потом… видимо, пожар. Наши тела выносят под белыми простынями. Доволен?

Я вспоминаю видео. Шрам на белой безвольной руке мертвеца. Правой, как и у Таси. Меня бросает в пот.

– Таська? – доносится изнутри мужской голос. – Все нормально? Одеть штаны?

Лицо у Таси такое, будто она хочет провалиться сквозь землю. От невидимого Василия начинает подташнивать.

– О Боже, – девушка затравленно оглядывается и кричит: – Нет! Это… это ЖЭК! Насчет счетчиков!

– Так я в них разбираюсь! – орет из квартиры стартапер. – Я сейчас! Только носки найду. Жди!

Тася закрывает глаза и шумно выдыхает нечто вроде "идиот".

– Ты же не веришь в эти предсказания? – осторожно спрашиваю я. Кого я убеждаю? Ее или себя?

– Какая разница?

– Это же бред! – я нервно улыбаюсь. – Ты чего? Это бред, просто бред. Бред!

– Этот бред уже сбывается! Все мелочи, все образы, все звуки! Тот светофор, пара в лифте, надпись из песни, сообщение твоей… – да все! – Тася не замечает, что стиснула губку, и на пол, на желтые с паровозиками носки струится мыльная вода. – О Господи, Дениска, просто уходи и не возвращайся. Ты ведь этого хотел? Ведь этого? – в глазах девушки что-то мелькает. – Потому что я видела нас, и мы казались счастливыми, перед тем пожаром. Де…

– Вот и я! – на сцене появляется полуголый Василий. Улыбка до ушей, волосы потные, всклокоченные. – Теперь забудьте, что говорили с ней, она в технике курица. Говорите мне.

Такое ощущение, будто мы с Тасей все еще в лифте, и трос оборвался, и кабина проваливается в заснеженный ад, а в ушах пульс грохочет, в ушах воздух ревет; и ноги отрываются от пола.

Тася одеревенело смотрит на меня, затем шевелит красивой головой.

– Уже все. Денис Владимирович уходит. Сейчас мы не сможем поставить эту модель, у нее плохие показатели. Может быть, потом? Как-нибудь, когда…

Может быть. На подбородке ямочка, а глаза всегда лукавые и будто прищуренные.

Я возвращаюсь домой. От батарей жарко, холодильник хрюкает; в желудке у меня ворочаются ледяные глыбы. Что-то призрачное реет на краю сознания, что-то давнее, что-то ускользающее за стены, ночь, города. Остановись! Я открываю окна, словно могу догнать это далекое мгновение, и в стены ударяет гул машин. Свежий ветер волочит по полу тысячи самолетиков, затем поднимает один за другим и начинает кружить по комнате. Слышится шелест и какой-то звук, похожий на "тррр".

Может быть. На подбородке ямочка, а глаза всегда лукавые и будто прищуренные. – Может быть, – говорю я несущимся мимо самолетикам. – Может быть, один из вас доберется до Токио. Первый терминал, северное крыло. Зал ожидания. 2008 год.

Три дня Золотарева

С тех пор Золотарев хромал. Порой он, конечно, пробовал ходить без клюшки, но давалось это тяжело, с болью в полуживой ноге. И тогда проступали бугры желваков на лице – узком, вытянутом, как у шакала; лоб покрывался потом, глаза суживались.

Золотареву было тридцать семь. Прекрасный возраст для повышения, для новых достижений – чего только душа желает, – и страшноватый для увольнения по состоянию здоровья.

– Слышишь? – поднял вверх руку Севрский и заулыбался. Лысый, огромный человек в зеленоватой форме – точно вставший на дыбы дракон с острова Комодо.

Золотарев еле заметно покачал головой.

– Не слышу.

Это "слышишь" предваряло обычно какую-то угловатую шутку. За годы службы Золотарев научился воспринимать их в качестве необходимого зла, мол, в жизни никогда все идеально не бывает, но раздражало безмерно.

– Эти стены говорят, что дерьмом пахнет, Золотарь. Кто без тебя разгребать будет?

"Фиктивный друг", – так мысленно называл генерал-майора Золотарев. Пятнадцать лет они вместе работали, отмечали праздники, провожали в последний путь сослуживцев, но до сих пор в обращение Севрского чувствовалось какое-то высокомерие. Впрочем, не без причины: и моложе, и старше по должности, и популярнее среди коллег. А вот Золотарева никто – совсем никто – особо не любил.

– Давай подгребу напоследок.

Севрский махнул рукой.

– Иди домой, налей себе чаю, стисни жену и привыкай к гражданке. Приходит пора и сложить оружие.

– Гвардия умирает, но не сдается, – Золотарев осмотрел стол, усеянный папками, и принялся их нервно перебирать. – А пока не подписали, я не уволен. Ну, какое тут поинтереснее?

– Ты мне дашь работать? – скорее весело, чем возмущенно спросил Севрский.

– Не дам. Так… пацанские разборки – не хочу. Дохлый авторитет – ну нет, хватит этого. Секта? Да еще плюс изнасилование – брр, не хочу. Разборки, опять. И снова разборки. Разборки. Опять Разборки. А это что?

Под степлером лежала совсем тоненькая папка – рыжая, с запиской от лаборатории.

Севрский потер шею, нахмурился.

– Да это… какая-то ерунда. Очередная странность после "Отребья". Мне еще с полгода, видимо, за вами хвосты замазкой замазывать.

Золотарев поморщился. Последние четыре года он участвовал в охоте на преступную группировку "Белое отребье". Получил за нее две медали, какую-то прибавку к пенсии, по штырю в ноге, бедре и колене и почетное увольнение. Пиррова победа, которая вызывала отнюдь не радость, а горькую такую, натянутую улыбку.

– Ну-ка.

Золотарев открыл папку и замер, когда Севрский бросил нечто вроде "чушь, огурцам отдадим". "Огурцами" они называли зеленых юнцов, это было в порядке вещей, но Севрский врал, как сивый мерин. Значит, и в самом деле интересное; значит, решил захапать себе.

За эту способность определять ложь – на каком-то бессознательном, почти животном уровне – Золотарева никто и не жаловал.

В папке находилось всего два документа, оба по запросу Севрского: анализ мусора, который собирали во время слежки за штабом "Отребья" – красным обвели "предметы женской гигиены" в категории "соседи слева", и записка групп наблюдения:

"В доме номер 6, слева от объекта, проживают два брата: Кушаков и Марицин. Не работают. За полгода больше никто замечен не был. Никаких гостей. Подтверждено".

Золотарев почувствовал холодок внутри.

– О, как интересно.

– Слышишь? – Севрский нарочито вздохнул и ткнул большим пальцем за спину. – Эти стены говорят, что тебе пора на покой.

– Скажи им… – Золотарев хотел придумать шутку, но так и не нашелся с ответом. – Да ничего им не говори.

***

Штаб "Белого отребья" находился в коттеджном поселке "Британика": стандартный копипастный дом в стиле европейских пригородов. Соседний номер 6 ничем не отличался – те же беленькие стены, тот же гараж, та же идеально красная, ровная черепица.

Золотарева бесило это подражание западу. Сам он полжизни провел в хрущевке, а другую половину – в однушке, с женой и дочерью. Было тесно, неудобно… и лучше бы так оставалось всегда.

На звонок вышел мужчина лет тридцати. Пучеглазый, сутулый, похожий на удивленную обезьянку.

– Из вашего дома звонила женщина, – как можно увереннее начал Золотарев, – сообщила о брошенной машине неподалеку.

Это, конечно была выдумка, но мужчина заме-етно растерялся. Посмотрел внутрь дома, приоткрыл рот, словно хотел что-то сказать, да так и замер.

– Вы, кажись, домом ошиблись. Тут только мы с братом живем.

– Точно? А машины вы не видели?

– Нет, ну… камаз с щебнем тут проезжал. Мусоросборка. Жип этот, двудверный, забыл, как модель называется. Кажись, все.

– Да? Что ж, видимо, адрес напутали.

Золотарев извинился за беспокойство и захромал обратно к машине. В ноге пульсировала боль, а по спине бегали мурашки, словно пытались докричаться: ЛОЖЬ! ЛОЖЬ! ЛОЖЬ!

Если чутье не обманывало – а оно редко давало петуха – в доме, не выпуская уже минимум полгода, но заботясь (средства гигиены), держали некую женщину. Отсюда возникал вопрос: "На кой черт?"

***

Звонки нескольким знакомым дали информацию по дому. Купили его на паспорт Марицина, шесть месяцев назад, как раз, когда организовали наблюдение за "Отребьем". Золотарев отметил для себя совпадение дат и пробил братьев. Безуспешно. Ни в связях с группировкой, ни в какой-либо преступной деятельности Марицин и Кушаков не замечались.

"И почему у них фамилии разные?"

Как обычно невовремя подошел новый сисадмин Валерка и затеял проверку компьютера. Паренек был непонятного возраста и образования, но в машинах разбирался неплохо. Золотарев иногда ловил себя на мысль, что хотел бы такого зачуханного сына.

– Эх, Валерка, недолго тебе меня мучить. Вот скажи, тебе твоя работа нравится?

Паренек неопределенно кивнул, и Золотарев ощутил неправду.

– Врешь ты все. Мне вот нравится, а не разрешают. Нельзя и все.

– К семье хоть вернетесь.

Золотарев немного удивился таким словам от молодого человека, а потом подумал, что тот сам, скорее всего, женат и с детьми.

– Да какая там семья… – Золотарев махнул рукой и вспомнил документы на развод, которые уже несколько месяцев лежали в столе.

Свидетельства рождений у братьев оказались на разных родителей. Золотареву это совсем не понравилось: двое возможно неродственных мужчин в загородном коттедже, там же где-то – таинственная гостья, там же "Белое отребье" – и все это в течение почти полугода. В голову полезли слова "похищение", "рабство", и Золотарев для успокоения решил поесть. Бросил сосиску в чашку, залил кипятком и сел наблюдать, как появляется испарина – сначала на ободке и стенках кружки, затем на самом мясе. Пахло аппетитно.

Мысли вернулись к отчету лаборатории, и Золотарев вновь его просмотрел. Мусора для двоих получалось многовато – значит, ее хорошо кормили.

"Почему она не выбирается из дома? Боится? Запрещают?"

Ответа не приходило, и Золотарев решил просмотреть остальной мусор, который насобирали в ходе наблюдения за "Отребьем". Список лежал у Севрского, и тот долго ворчал на тему "людей с шилом в одном месте", но отчет все же дал.

Подозрительных совпадений с отходами из 6 дома не нашлось. Еда, коробки, банки, пакеты – горы стандартного урбанистического барахла. Из того, чтовыделила лаборатория, запоминались короткие записки со словами "Черная вода", но и они лежали только в баках "Отребья". Никакой явной связи.

Вечером Золотарев вновь поехал в "Британику".

С неба сыпал снег, воздух синел, и загорались рыжие фонари. Дом номер 6 не вызывал подозрений, как и его хозяева. Меловое пятно, которое терялось в наступающих темноте и холоде. Золотарев выключил подогрев, замерз и включил снова, когда начал ловить себя на паранойе – в здании до сих пор не зажегся свет.

"Оба не работают".

"Очень подозрительно!".

Заныло изувеченное бедро, и Золотарев подумал, что куда больше не хочет ехать к себе, чем следить за братьями. Кольнула вина, и рука схватила телефон, но муки совести вскоре кончились – уже на втором писклявейшем гудке. После того, как жена призналась, что завела другого мужчину (она сказала именно так, "завела", точно говорила о домашнем питомце), а дочь уехала волонтером, Золотарев чувствовал себя дома виноватым. Как преступник, который возвращался на место непредумышленного убийства и рассматривал белый силуэт. В данном случае взамен трупа была неудавшаяся семейная жизнь.

"Почему всегда в таких случаях переехать должен мужик?"

Некоторое время Золотарев ждал, что супруга перезвонит, но телефон молчал. Золотарев набрал дочь – тишина. Ровно гудел мотор, и сиденье кряхтело при каждом движении. Хотелось напиться и спать.

Около восьми, когда давно уже стемнело, а щит над поселком замигал неоновой рекламой, у Золотарева начало крутить кишки – окна братьев так и не засветились. Он заерзал на сиденье, проклял дурную натуру, и немного спустя поковылял к дому.

Неплотно закрытая дверь поскрипывала на ветру, и за порогом намело холмик снега. Кушаков и Марицин нашлись в гостиной и ванне соответственно. Оба с изуродованными до неузнаваемости лицами, с обожженными подушечками пальцев и вырванными зубами. А вот крови натекло мало. Собственно, ее почти совсем не было.

***

– Золотарь, а, Золотарь? Вот не сиделось тебе? Вот соскучился по такому гавнищу? – Севрский покачал головой и сердито залистал рапорт.

Дом 6 оказался чист, как хирургическая операционная: убийцы (убийца?) вычистили все – от потолка до ковров. Залили растворителем стоки раковин, ванной, туалета и удалились, видимо, еще до второго пришествия Золотарева. Только две вещи выбивались из этого списка: отверстия в стенах, словно для наблюдения, и бумажка на стеклянном, а-ля "Икеа" столике – со словами "Черная вода".

– Знаешь, что мне в голову лезет? – продолжал пунцовый Севрский. – А: "Терроризм". Б: "Иностр. спецслужбы". Вот они ТАК делают, когда готовят что-то серьезное. Говорил же, что молодому лучше отдам. Вот нужно тебе будет срочно догнать кого, как ты на своей костяной? А не догонишь если?

Золотарев отвел взгляд в сторону и ничего не сказал – нога опять разошлась, и тягучая боль отдавала где-то в пояснице. Севрский все не унимался:

– Ты хоть дома был?

– Все некогда.

– Пф! Тебе к семье не хочется? Я сыновей уже неделю толком не видел, так бы и сбежал. Ну что ты молчишь, Золотарь? Вокруг целый мир, а ты все бродишь по одному и тому же зассанному туалету и отмываешь одни и те же толчки. Иди домой, и не надо опять это твое "гвардия умирает, но не сдается". Ты не Наполеон, а это не Ватерлоо. Отвоевался, да ведь и здорово навоевался. Пора на покой идти.

"Да некуда мне идти", – хотел ответить Золотарев, но вместо этого выпил болеутоляющее и буркнул:

– Камброн.

Севрский вздрогнул и непонимающе заморгал.

– Что? Кам… что?

– Камброн. Пьер Камброн, это он сказал, что гвардия не сдается. Хотя историки спорят. Может, он сказал "Дерьмо" или что-то вроде. Учитывая ситуацию на поле битвы, последний вариант мне кажется более вероятным.

Севрский так и прыснул, точно студентка-хохотушка.

– Дурак!

В кабинет вошла новая сотрудница пресслужбы (с весьма подходящей для должности внешностью) и протянула несколько листков.

– По убийству Крестовской для новостей.

Севрский посмотрел релиз, выпучил глаза и стал яростно черкать карандашом, приговаривая "нет", "тьфу, недолгая!" и "ты ж, конопатая, меня под верховный суд подведешь".

Золотарев прикрыл глаза и думал, благо обстановка располагала. Батареи дышали в спину горячим воздухом, пахло тяжелыми духами и гуталином. Севрский скрипел грифелем, точно гипнотизировал бумажную змею, а она не желала появляться.

Почему убили братьев? Из-за вопроса Золотарева? Тогда женщина и впрямь там жила. Она испугалась обнаружения и решилась на крайность – устранить сообщников. Более того, затруднила опознание – значит, Кушаков и Марицин имели поддельные документы, а реальные их личности могли куда-то привести. Куда? И почему такая жесткая реакция на один визит Золотарева?

"Черная вода".

Это явно было сообщение, но как оно попало в мусор "Отребья", да еще несколько раз? Золотарев почувствовал озноб, едва вспомнил о совпадении дат – наблюдения за "Отребьем" и покупки дома Марициным.

Когда "пресслужба" вышла, Золотарев рассказал о догадках товарищу. Тот нахмурился, потер небритую щеку и выдал сноп ругани.

– Ну, положим. Мы следили за басурманами, за нами – эта троица. Два брата-недобрата и мадам "X". Зачем они следили за нами?

Золотарев помахал рукой на вспотевшее от духоты лицо.

– В наблюдении участвовало порядка 17 групп по 2-4 человека. Самый лучший способ, чтобы собрать, например, базу сотрудников.

Севрский выпятил губы и покачал головой.

– М-да. Все страньше и страньше, как говорила… эта… эта… твою за ногу! Ну, дура та с котом и печеньями?

– Алиса. В стране чудес.

– Да, Алиса. И все равно снимаю тебя. Не хватало, чтобы тебя грохнули накануне увольнения.

– Тогда я отсюда не выйду, – Золотарев демонстративно сложил руки на груди.

– Ну, ты… – Севрский в сердцах стиснул ручку и отвернулся. С минуту он молчал, затем нарочито кивнул. – Хорошо, Золотарь. Оставлю тебя до прихода документов, даже подмогу дам, как только подтвердят терроругрозу – но только если разрешишь вопрос. Не для документов, для меня лично (Золотарев почувствовал искренность и пожал плечами). В отчете баллистики по штурму "Отребья" есть две странности. Первая – с нашим Шитиковым. Его убили из пистолета-пулемета, которого ни у нас, ни у "Отребья" при себе не было. По кучности и поражению тканей что-то вроде "УЗИ".

Золотарев непонимающе развел руками.

– Ладно, – продолжил Севрский и посмотрел друг прямо в глаза, – а вот с главарем ихним совсем чудно. Если верить твоему рапорту и отчету баллистики, чтобы его пули вошли в стену под таким углом, он должен был стоять рядом с тобой. Как он промахнулся-то? Если стрелял в тебя тот, из ванной?

Золотарев поджал губы и чуть вздернул плечо, как бы говоря "да кто знает…". Севрский вздохнул, покачал головой.

– Золотарь, тебе со всем этим жить.

Золотарев ничего не ответил. Глаза его сделались мертвые-мертвые, на скулах проступили желваки.

***

Присланный художник составлял фотопортреты, и выходило странно, будто не два человека, а три, но разобраться, кто где, казалось неподъемной задачей. Вскрытие братьев тоже ничего не дало, кроме непроизносимого гликлазида в желудке Марицина, и пришлось Золотареву требовать повторное. На этот раз он предложил искать следы болезней и травм, чтобы послать запрос в ЛПУ, но по опыту знал – толку не будет. Да и "кажись" одного из братьев явно выдавало немосквича – еще больше препон для опознания.

Съев для бодрости столовую ложку растворимого кофе, Золотарев занялся "Черной водой". Записка выглядела как сообщение, но отсюда возникал вопрос – почему один и тот же текст?

"Для слишком тупых сообщников? Хорошо, допустим, я знаю, что за таким-то домом следят мвдшники. Что мне с того?

Стоп. Откуда я знаю? Либо у меня наметанный глаз (служил, скрывался, профи), либо крыса в органах. И… ничего это мне не дает. Ведь ничего? Совсем ничего. Возвращаемся к баранам: я подбрасываю записку в мусор, который станут проверять. Зачем?

Чтобы ее нашли.

Положим, находят. Я бросаю еще раз. Несколько раз в течение полугода. Зачем? Оставляю в доме, где два трупа и точно соберут все подозрительное. Зачем?

Зачем?

За-а…

Жду реакции".

Золотарева передернуло, он встал и прошелся по кабинету. Включил чайник, отчего тот жутко, душераздирающе зашипел без воды; выключил.

"Если отмести вариант с идиотом-сообщником, напрашивается поиск. Я ищу кого-то из сотрудников СК. Ищу, ищу… ищу… и все мимо, ведь записка лежала в доме братьев на самом видном месте. Или целей несколько? Потому что есть Шитиков с его странной смертью".

Золотарев с оторопью вспомнил штурм "Отребья". Именно штурм – маленький коттедж брали как защищенную крепость. Двое погибли сразу. Шитиков – когда зачищали второй этаж. Он был на задней веранде, и кто-то выстрелил в спину, а сам Золотарев в тот момент корчился от боли на кафельном полу ванной. Уже после смерти главаря и "свиты", после душного подвала и полуголой девицы, которую задели случайно – просто сработали рефлексы на движение.

Золотарев до сих пор думал, что его и Шитиков подбил один и тот же паренек, который прятался в душевой кабине, – но вдруг не так?

"В меня-то стреляли не из "УЗИ"! Обычный "Ярыгин"!".

Тогда преступник дождался от Шитикова нужной реакции.

Конец дня ушел на опрос сотрудников. Ничего странного за сослуживцем они не запомнили, работал в обычном режиме, не нервничал.

– В архиве долго копался, – бросили невзначай, и, несмотря на дикую усталость, Золотарев взбодрился: оно. Большинство документов вносили в компьютеры, а, значит, Шитикова интересовало нечто о-о-очень старое или скрытое. При этом интересовать его ничего не должно было – поскольку те, кто занимался "Отребьем", занимались только одним – "Отребьем".

Впереди ждало разочарование – дело, которое и называлось "Черная вода", после возврата Шитиковым бесследно исчезло. Сотрудники, конечно, содержания не знали, и известна была лишь категория – особо тяжкие преступления; населенный пункт – Черная вода и год – 1995.

– Перед вами только недавно спрашивали, – сообщил работник архив. Кто именно, он не знал: лицом не знакомый, не запоминающийся, документов не предъявил. – Сказал, что позже бланк занесет, ему бы только посмотреть дело.

У Золотарева возникло ощущение, будто невидимые щипцы тянут из сердца жилы.

"Рядом. Все это рядом. Незнакомый – новенький? Нет, в архив многие не ходят годами. Хотя все друг друга знают".

Золотарев покостылял к себе и вбил в поиск по картам Черную воду. Поселок из одной улицы и нескольких домов нашелся в 97 километрах от Москвы. Через пару часов Золотарев уже трясся на ухабистой дороге, черти где, черти как, черти зачем, и нога вновь дергала от боли. Золотарев терпел сколько мог, наконец, остановился и полез в сумку, за анальгетиком. Баночка оказалась пуста.

– Долгий будет денек, – прошептал Золотарев. Глаза в зеркале заднего вида сделались узкие, красные; на лбу выступил пот. Ослабевшая нога с трудом вдавила педаль газа.

Хотелось не то спать, не то выть от этого сверления в костях, а вокруг лежало только седое от снега поле, и столбы ЛЭП убегали, убегали, убегали за горизонт.

Черная вода существовала на картах, но не в действительности. Место, которое было центром поселка по координатам, предстало перед Золотаревым ровненькими холмами с полусгнившими космами пижмы. Он прошелся по округе, чертя от боли все и вся, несколько раз провалился по колено в толстую подушку снега, но ничего не нашел. Брюки и носки промокли, Золотарев шатался от холода, усталости и никак не мог собрать мысли воедино.

Дорога обратно промелькнуло в тумане. От тепла салона (или вторых суток без сна?) Золотарева разморило, он то и дело проваливался в дремоту, а машина ехала вперед – точно сама по себе, точно верная лошадка, которая пыталась возвратить хозяина из загробного мира.

Видимо, сработали рефлексы – потому что Золотарев вернулся в управление, а не к себе. Поднялся в кабинет, потыкался по сторонам и решился поехать к жене. Он именно так подумал – не домой, не отдыхать, не выспаться – просто к жене.

У подъезда Золотарева творилось какое-то столпотворение. По грязному асфальту разметало ботинки, брюки, пиджаки; на боку валялся утюг, будто кит, сбитый гарпуном; рядом, лицом вниз, дремал маленький телевизор, похожий на тот, что Золотарев некогда подарил дочке. Золотарев несколько минут рассматривал это светопреставление, пока не узнал свои вещи. Щеки и шея вспыхнули, сердце ухнуло, сделалось душно, как в гробу… но вот удивления не было. Совсем. Золотарев будто знал, что так и случится. Он молча, под хохот молодых девиц, переодел пиджак, взял утюг и поехал обратно в управление.

На столе ждал отчет по второму вскрытию. Золотарев прочитал пару абзацев, но ничего не понял. Открыл форточку, съел растворимого кофе, и сердце забило пуще прежнего, голова прояснилась.

Лаборанты, как выяснилось, ничего не нашли. Золотарев вновь наткнулся на гликлазид, изучил описание препарата и через вечность сообразил, что его применяют при диабете, а настоящий Марицин, скорее всего, состоял на диспансерном учете. Спустя еще пару часов Золотарев добился статуса терроругрозы и выслал запрос в Минздрав – на больных диабетом в населенном пункте Черная вода. Больше (кроме всей России) проверять было негде.

Ответ пришел с небольшой припиской, мол, возможно, подойдет это:

"Населенный пункт Черные вдовы (до 1995 – Черная вода).

Состоят на диспансерном учете:

Никитский Валентин Павлович, 1979 год рождения…"

Сердце замерло. Золотарев, который вновь плыл между сном и явью, очнулся и пробил Никитского по базам.

Пусто.

Не привлекался…

Не замечен…

Не был…

Программа услужливо подсказала пользователей со схожим запросом – Шитиков, Шитиков, Ши…

– Слышишь, Золотарь? – на плечо легла тяжелая рука Севрского. – Стены говорят, что документы на тебя пришли. И вообще-то спать не только в гробу надо.

Золотарева пробил озноб. Глупо было надеяться, что увольнение не подпишут, и все равно хотелось верить в чудо. Сыщик обреченно, будто последний раз, оглядел кабинет и буркнул:

– Я еще помню, как водить машину.

– С такими мешками под глазами, Золотарь, ты и дерьма на носу не разглядишь. Идем, это приказ.

– А я уволен, мне не прикажешь.

Золотарев возражал из последних сил, хотя сам чувствовал, что они на исходе. Домой, впрочем, не хотелось по-прежнему.

– У меня переночуешь, – точно прочитал мысли Севрский, – пока теща в Египте революцию устраивает.

Золотарев сдался. Вскоре машина друга уже неслась по удивительно свободной трассе. Пахло освежителем, сиденье расслабляло поясницу, в колонках звучала песня из "Мушкетеров":

"И кони ржут, и кровь рекою льется,

И вновь земля уходит из-под ног".

Золотарев хотел подремать, но бедро заныло. Он достал телефон и на дурака ввел поиск в интернете: "Черные вдовы никитский".

– Я, может, Золотарь, не умею, как ты, брехню чуять, но вижу, если человека дома не ждут. Дерьмово там все? Как у Карамбона твоего?

Золотарев не стал поправлять и только кивнул. Запрос выдал несколько результатов, первый же отправлял на заметку из новостного ресурса:

"… сообщению анонимного источника в ходе зачистки чеченского села Черные вдовы (бывшие Черные воды) 17 июня 1995 года подразделениями МВД было убито около двух десятков мирных жителей. Среди них ученики 7 класса местной школы Лидия Никитская, Виталий Пахрушин…". Под статьей было несколько фото. На первом – похороны: скорбящие родители, среди которых виднелись два недобрата, будущие Кушаков и Марицин, и невзрачная женщина, крайне похожая на системного администратора Валерку. У Золотарева бешено забилось сердце, он переключился на соседнюю картину, и та издевательски медленно начала загружаться.

– Эх, Золотарь, – покачал головой Севрский, – когда мы перестали друг друга рассказывать обо всем? Паршиво это. И чего он мне мигает? О, ща мы этого патруля припечатаем. Долго ему еще мои корочки сниться будут.

Севрский не по возрасту захихикал и свернул к обочине, но Золотарев не слушал – на экране проступили кадры разрушенного поселка. Улица, танк и несколько бойцов, среди которых узнавались молодой Шитиков и Севрский.

"Но ангел не дремлет, и все обойдется,

И кончится все хорошо".

– Вот, Золотарь, точно про тебя песня. Читай между строк: рано или поздно любая, самая здоровущая задница просрется, и дерьмо кончит тебя заливать. А?

Мимо прогремел трамвай, в салоне запахло табаком. Золотарев откинул голову на спинку сиденья и прикрыл глаза. Сердце бешено било в ребра, он пытался придумать, что сказать товарищу, а не мог. Обвинить? Убедить? Потребовать? Сбоку рыкнула машина, Сервский выругался, мол, "и чего мигал-то?". "Мушкетеры" все не замолкали:

"И кончится все хорошо,

И кончится все хорошо,

И кончится все…"

– Эй? – раздался голос от тротуара. – Огоньку не будет?

– Ог…

Проревели частые выстрелы, зазвенело стекло. Золотарев ощутил что-то мокрое, горячее на лице и до жути неспешно стал поворачиваться. Весь салон заливало кровью, засыпало ошметками мозга, зубов, костей. Краем глаза Золотарев видел, что у Севрского вместо головы какой-то обрубок – а остатки черепа неторопливо, точно в замедленной съемке, разлетались по сторонам. В боковое окно смотрело антрацитовое дуло "УЗИ". На улице визжали, машины пиликали, и каким-то врожденным рефлексом, который достался от динозавров или от кого бы там люди ни произошли, Золотарь ткнул больной ногой педаль газа.

Грянула новая очередь – осколки заднего стекла впились Золотареву в затылок. Волосы стали дыбом, руки почему-то чесались. Следователь вывернул левой руль и оказался на перекрестке. Пронзительно гудел заевший клаксон, и Золотарев, ничего не соображая, бил по нему, только бы звук прекратился. Колени, щеку, шею, плечо – все заливало кровью Севрского, искалеченную ногу сводило от напряжения… Что-то тяжелое ударило Золотарева в спину и швырнуло на приборную панель. Больно не было, только еще сильнее захотелось спать, только в теле чувствовалась странная легкость. И чудился он сам, Золотарев Виктор Харитонович, 1976 года рождения, бегущий без боли, хромоты и клюшки, бегущий просто и свободно, на фоне заходящего солнца и малиновых облачков, бегущий, бегущий, бегущий – по необозримому океану дерьма.

Апельсиновое дерево

Мимо грязно-белых стен монастыря, по гадкой, изрытой взрывами улице идет девушка лет шестнадцати. Это Кнопка. Вдоль тыльной стороны ее ладони пробегают по татуировке желтые искры; глаза Кнопки усталые, сонные, полуприкрытые от солнца и плотного, сырого ветра.

Декабрь 2025-го, оттепель. Улица тает, капает, течет. В воронках блестят на солнце рябые лужи, вода которых отражает странно-голубое для этого города и для этого времени года небо. На фоне летнего зазеркалья качаются березы – голые и страшные, в ожогах и прикипевших ошметках. Плоти? Пластика? Никто уж не разберет.

За монастырем убегают к горизонту частные дома. Кнопка подходит к барочным дверям и воротам, нажимает на звонки. Ей не нужно, чтобы вышли хозяева, и надсадных трелей не нужно, ей просто нравится ТЫКАТЬ в кнопки. Нравится гладкая, прохладная, округлая поверхность под подушечкой указательного пальца. Нравится щелчок в конце или та легкая, щекотная вибрация, которая отдается в локоть и голову. Разница форм, граней, цвета, шершавости…

Кнопка сквозь силу, но довольно урчит, достает из кармана красный фантик и лижет. Она не встречала такие батончики с начала войны и подобрала, несмотря на собственное правило "земля-еда-кранты-крысы". Язык Кнопки пробегает по сладким крошкам внутри обертки, и тело девушки напрягается от яркого вкуса. Мысленно она вгрызается в шоколадно-клубничную плоть – мысленно же забывает растянуть удовольствие. В реальности ситуация менее радужная: Кнопка не замечает, что по колено заходит в воронку. Штаны тяжелеют, и ледяная вода заливается в объемистые, не по размеру, голенища.

– Ах ты, черт! – девушка вздрагивает от холода и смотрит вниз. Татуировка искрится, обжигает кожу на руке. – Черт-черт-черт!

Кнопка судорожно сует фантик в карман, выкарабкивается из воронки и по одному опорожняет сапоги. Татуировка постепенно остывает.

***

Когда девушка останавливается у особняка на набережной, на часах без пятнадцати два. В животе посасывает от голода, и до смерти хочется сна, тепла, лета. Кнопка стирает жирную гарь с таблички и слабо улыбается.

ЛУННАЯ УЛИЦА, 73

Дом переживает не лучшие времена: окна ослепила кирпичная кладка, левое крыло до основания перемолото взрывом. Кнопка переступает ржавые капканы и замечает у входа табличку.

ОТДАМ ЗА ЕДУ И ГОРЮЧЕЕ ЛЮБЫЕ ВЕЩИ. ЕСТЬ КНИГИ, ГОРЧИЦА, КИЯНКА, ПАССАТИЖИ, РАСТОПКА, ТАБЛЕТКИ ОТ ДИАРЕИ (ПРОСРОЧЕННЫЕ), СТАРЫЙ ВОДЯНОЙ ФИЛЬТР.

Солнце сверкает на маленьком звонке. Кнопка заносит над ним руку, но изнутри вдруг доносится металлическое дребезжание, дверь открывается. Девушка видит рукоятку пистолета и пузо в обрамлении черной меховой жилетки, затем – когда поднимает взгляд – бычью шею с круговым шрамом, наконец – когда до предела задирает подбородок, – красивое, изможденное, удивленное лицо хозяина. От габаритов мужчины Кнопке становится не по себе.

– Чем могу помочь, милая? – безжизненным голосом спрашивает гигант. Едва он приоткрывает зубы на "и", в воздухе появляется гнилостный запах.

– А?

– Чем…

– А… – Кнопка понимает, что держит руку у звонка, и медленно опускает ее. – Я это… Слышала, что у вас есть настоящее апельсиновое дерево. Так это… не дадите один апельсин для моего брата?

Взгляд мужчины мрачнеет.

– Он совсем маленький, – торопливо добавляет Кнопка, – у него… как это… дистрофия, и… и… он вряд ли переживет эту ночь. И никогда такого не ел, но очень…

– Не слишком убедительно, милая.

Кнопка вяло разводит руками.

– Мы оба прекрасно понимаем, милая.

– Хотя бы дольку? Неужели в вас нет… это… сострадания?

– А у тебя есть брат, милая? – мужчина складывает руки на груди.

– Да.

– Из кармана у тебя, милая, торчит клубничный "Чоко".

Кнопка глупо смотрит на мужчину и секунд двадцать спустя понимает, что речь идет о фантике.

– А на губе, – хозяин вздергивает бровь, – шоколадная крошка.

– Я…

– Я семь лет не ел клубничный "Чоко", – в голосе хозяина появляется неприкрытая, но какая-то беззубая злость, – я бы за него душу продал. И уж точно сестра отдала бы клубничный "Чоко" младшему брату. Так что, я думаю, апельсин ты продашь втридорога. Или нет, скорее, купишь месячный рацион у гуманитарного конвоя и будешь есть, пока не умрешь от заворота кишок. Перемирие заканчивается во сколько? В девять? Так что ты, очевидно, из-за Черты или без документов, и последнее время ты ешь одну крысяти…

– Я лучше с голода умру, чем буду крыс есть! И, если у меня был такой ценный батончик, я разве не поменяла бы ЕГО?

– Даже я сначала бы съел этот батончик, милая, а потом бы задумался.

Мужчина пожимает плечами.

– Ладно! – девушка чувствует, что ее губы вздрагивают. – Ладно. Это… я пыталась как лучше.

Тату обжигают руку по всей длине, разряжаются с треском желтыми дугами, – и Кнопка с наслаждением вламывает хозяину в ухо. Доносится "ох", мужчина перемалывает головой косяк и оседает. Девушка пару секунд бездумно рассматривает неподвижное тело, затем перебирается через него, как через насыпь. Поднимает увесистые ноги гиганта и, борясь с усталостью, заторможенно моргая, волочит его в прихожую. Из прихожей, холодной и сумрачной, мимо очередных ржавых капканов, – в пустой коридор.

Людей не видно; нет ни мебели, ни обоев, ни половиц. Пахнет зимней сыростью, и тусклый свет струится из зеркал под потолком. У Кнопки сбивается дыхание. Тяжелые ноги мужчины выскальзывают из ее слабеющих рук и с глухим перестуком падают на пол.

Кнопка с трудом вытаскивает из брюк гиганта рыжий пояс и связывает его руки и ноги крест-на-крест за спиной. Проверяет карманы – зеленая зажигалка, туалетная бумага, – и забирает пистолет.

Когда девушка осторожно толкает ближайшую дверь, металлическое дребезжание раздается еще громче, чем у входа. От резкого звука Кнопку охватывает ледяной страх, хотя она видит лишь жилое, теплое помещение. Девушка медлит секунду, затем пробует кончиком сапога упругий желтый ковер. Звон колокольчиков – да, колокольчиков! – стихает, и сквозь него проявляется мягкий треск. Кнопка переступает порог и оглядывается.

Свет, такой же холодный и призрачный, струится из зеркал под потолком; пахнет чем-то соленым. У дальней стены скособочился книжный шкаф, в центре – стол и кресло, которое лежит на боку. На вешалке у входа вытянулись по струнке бледно-розовая куртка, женская шуба (облезлая) и желтый дождевик (вполне себе ничего).

Кнопка ударяется обо что-то ногой и в страхе отступает. По тату на руке пробегают горячие разряды, волосы встают дыбом.

Это не капкан. Не капкан.

Наклонившись, Кнопка осознает, что видит ламповое радио, – от него и идет треск помех. Девушка бережно поднимает тяжелый прибор и с наслаждением жмет ребристую клавишу динамо-машинки, пока шкала не загорается слабым синим светом.

– …ших от истощения и авитаминоза, – сообщает диктор, когда Кнопка подкручивает регулятор частоты, – увеличилось до тысячи двухсот сорока восьми человек. Тем временем ответственность за захват минометного расчета вязала на себя террористическая организация "Освобожденный город". По заявлению, сделанному на пиратской станции "Города", обстрел правительственных кварталов продолжится, пока не будет отменена система талонов на питание.

Кнопка морщится и переводит взгляд на стену. В тусклом зазеркальном свете виднеется черно-белая фотокарточка: мужчина перед домом.

Девушка слушается невнятного внутреннего порыва и поднимает руку, машет в приветственном жесте. Мужчина на снимке, конечно, не отвечает.

***

Кнопка поднимается из дурного, тесного подвала в кухню и без сил садится. Кухня – вторая в доме комната, где сохранилась мебель (хоть и пропахла дымом): стол оттенка крем-брюле, до одури обыкновенная табуретка и белый буфет с пыльными консервами. В окне исчезает труба ребристой печки, а рядом трепыхается бледно-желтый блокнот – с дотошным, истеричным перечнем тающих запасов.

Желудок урчит, Кнопка в раздражении отворачивается от буфета.

Остальные помещения пусты – ни людей, ни следов апельсинового дерева, – и она злится на себя, что повелась на красивую байку.

Что дальше? Пытать хозяина? Девушка достает нож и подушечкой указательного пальца проверяет остроту.

Сквозь решетку глубокого узкого окна заглядывает закат и будто зажигает лезвие. Мутный шар солнца повисает над ледяной рекой, над горизонтом: заполняет красным-красным светом тесную кухню и зеркала под потолком, швыряет на стену тень решетки, уносит девушку куда-то, куда-то…

Доносится негромкий голос. Кнопка вздрагивает и открывает глаза. Она не понимает, где находится и что происходит, пока не различает бубнеж приемника. С невероятным трудом девушка встает и, пошатываясь, сонно моргая, бредет на звук.

– … минометного обстрела, ремонтная бригада обнаружила брешь в системе электробиомагнитного подавления концентрационного лагеря номер 17.

Кнопка приостанавливается.

– Несмотря на то, что брешь была тут же устранена, в настоящее время идет проверка корпусов и периметра.

Девушка подходит к приемнику, ждет, когда успокоится сердцебиение, и пару раз нажимает тугую клавишу динамо-машинки. В комнате еще держится тепло, и Кнопке ловит себя на мысли, что понежиться в кресле, как кошке на батарее.

– Горожанам рекомендуется воздержаться от выхода на улицы. Существует риск, что брешью в защите могли воспользоваться заключенные со встроенными имплантами. Напомню, что в концентрационном лагере номер 17 в основном размещены беженцы с территории Альянса.

Кнопка сдается: поднимает мягкое, будто плюшевое, кресло и…

– Что за?.. – девушка замирает.

Комнату заливает красный закатный свет, и черно-белая фотография обретает детали. Кнопка понимает, что видит снимок дома до войны, а на крыльце – с шаром в руке? с плодом? А… АПЕЛЬСИНОМ? – оцепенел парень монголоидной внешности.

– В связи с продолжающимся обстрелом правительственного квартала, – бубнит радио, – прибытие гуманитарного конвоя откладывается на час.

Кнопка бросает недовольный взгляд на приемник, затем переключается на снимок. Да, люди захватывают чужие дома, но еще ни один человек в здравом уме не оставлял… чужие фото?

Девушка выходит в коридор и приближается к "хозяину".

– Это… кто ты такой? – спокойно спрашивает она.

Гигант резко открывает глаза.

– Что?

– Где хозяин?

– Что? Кто?

От удара Кнопки голова мужчины дергается, как у болванчика. Красивое лицо искажает гримаса боли.

– Кто ты такой? Это… на фото в комнате азиат. Ты не азиат. Кто ТЫ такой?

Гигант с минуту смотрит на Кнопку, то открывая, то закрывая рот.

– Сумка. На вешалке.

Девушка хмурится, и он добавляет:

– Послушай, мы…

– Это… попробуешь еще раз сесть, положу голову в капкан.

Кнопка тащится в жилую комнату. Раздвигает одежду и обнаруживает ранец с бело-синими полосками военной полиции. Волосы у девушки становятся дыбом.

– Черт.

Взгляд ее падает на желтый дождевик, спину которого перечеркивает край треугольного значка. Кнопка мотает головой, сбрасывая сонливость, и возвращается к мужчине.

– Это… где хозяин?

– Что?

– Ты глухой?

– У меня что-то со слухом. Я…

– Где хозяин? – громче повторяет Кнопка.

– Я не знаю.

– Где дерево?! – Кнопка подходит вплотную. Гигант сжимается в комок.

– Я не знаю!

Она безуспешно разгоняет туман в голове. Что делать дальше? Что? Мужчина видит заминку девушки и расслабляется.

– Послушай, милая…

– Заткнись.

– Я только…

– Заткнись!

Гигант зажмуривается.

– Это… что здесь нужно военной полиции?

Его глазные яблоки лихорадочно двигаются под закрытыми веками. Радио в соседней комнате издает жуткий металлический скрежет, и Кнопка едва не подскакивает. Тату больно обжигает руку.

– Срочное оповещение: в процессе проверки лазарета в концентрационном лагере номер 17 выявлено отсутствие нескольких заключенных. Личности устанавливаются. Горожанам рекомендуется воздержаться от выхода на улицы в ближайшие часы.

Когда Кнопка опускает взгляд на мужчину, тот уже пристально рассматривает ее.

– Что здесь нужно военной полиции? – устало, как у ребенка, спрашивает девушка.

Гигант сглатывает.

– Послушай, милая…

– Отвечайте.

– Мы можем помочь друг другу.

Кнопка трет лицо, отходит и едва не наступает в клыкастый капкан.

– Да… черт! С чего мне помогать полиции?

– Ты же понимаешь, что меня будут искать?

Кнопка молчит, и мужчина продолжает – раздражающе вкрадчивым голосом:

– Я слышал оповещение и умею складывать два и два. Не говоря уже о нападении на офицера военной полиции. Тебя придется меня убить, чтобы… Но мы оба понимаем, милая, что ты не убийца.

Кнопка невесело улыбается.

– Вы прямо уверены в этом?

– Иначе ты бы убила меня сразу. Убийцы убивают сразу. Но если ты меня освободишь и поможешь… я могу изменить свое мнение. Могу, – мужчина пожимает плечами, – забыть, что видел беглянку из лагеря.

Кнопка морщится, но не отвечает.

– Или даже отдать ей один апельсин. Если они тут есть и она мне поможет.

Кнопка по-прежнему молчит.

– Сколько у тебя времени, милая? Пока не закончится проверка, и в лагере не поймут, что сбежала и ты?

– Почему вы без формы?

– Она… холодная.

– Почему пистолет без кобуры?

– Я не… я привык без…

Кнопка молча разворачивается и идет в жилую комнату.

– Куда ты? – доносится вслед. – Эй? ЭЙ?!

Девушка стаскивает сумку с вешалки, возвращается в коридор.

– Это… что внутри?

– Что? – гигант вытягивает шею.

– Снова с ушами проблемы? Что в сумке?

– Зачем это?

– За тем, что полицейский из вас паршивый.

Мужчина облизывает губы.

– Вода. Там вода.

Кнопка заглядывает внутрь и не без облегчения видит бутылку, обойму, записную книжку с "Кувшинками" Моне на обложке. Рулон из грязных бинтов.

– Что еще?

– П-патроны, – мужчина поводит головой.

– Дальше.

Он смотрит в сторону.

– Не могла бы ты…

– Нет. Что еще в сумке?

Гигант закрывает глаза.

– Записная книжка.

– Что в ней?

– Имена.

Кнопка открывает ее. Шелковисто-белые страницы приятны на ощупь, но пестрят откровенной белибердой.

Шестипер Павел Алексеевич, 46 | черн. кож. к-ка, бел. ш-ка, высок.

Расск. брату о складе фруктов. 17.03.2025

Зайцева Елена Семеновна, 18 | ст. шуба, толст, курнос, зелен. вол.

Расспр. о доме с апельсинов. дерев. "Освоб. город"? 21.12.2025

Крикун Алексей Валентинович, 37 | армейск. кост., лыс., поджар.

Часто расск. историю о доме с едой. 12.01.2025

Перминов Алексей Николаевич, 42 | высок., бандана, нет лев. уха.

Устр. драку из-за апельс. шкурки. "Освоб. город". 16.02.2025

Ревякин Максим Александрович , 41 | желт. костюм радиац. защиты, худ.

Прозвище "Апельсин". "Освоб. город". 19.11.2025

Шматова Татьяна Евгеньевна, 22 | низк. рост, ирокез, тату черепа

Незакон. торг. фрукт. Поставщика не сдала. 26.05.2025

Имена, имена. Имена. Кнопка сбивается со счета на третьем десятке.

– Кто это?

Гигант пожимает плечами.

– Это закрытая информация, – глаза его расширяются, он подается вперед. – Но если ты меня развя…

– Как! вы меня утомили.

Взгляд Кнопки утыкается в замурованное кирпичами – на этот раз желтыми – окно. Она с минуту смотрит на удушливую кладку, затем листает записи в обратную сторону.

Ревякин Максим Александрович, 61 | желт. костюм радиац. защиты, худ.

Кнопке становится холодно от догадки.

– Но ты же понимаешь, милая, что я здесь не просто так?

Чувствуя нарастающую тревогу, девушка идет в жилую комнату и расправляет дождевик. С желтой ткани на Кнопку смотрит треугольный знак радиации.

– Милая? Ты освободишь меня?

Кнопка садится в кресло и тут же вскакивает.

– Это… как вы сюда приехали? – кричит она в потолок.

– Что? – доносится из соседней комнаты.

– Как…

– Мотоцикл, – торопливо отвечает полицейский. – У задней стены дома. На параллельной улице.

Кнопка обшаривает одежду на вешалке, сумку полицейского.

– Послушай, ты можешь забрать его, только развяжи, я…

– Где ключи? – спрашивает девушка. Из коридора не доносится ни звука. Кнопка быстро, забыв об усталости, идет к мужчине.

– Где ключи?!

Гигант поводит головой, и Кнопка решительно шагает к нему.

– От отпечатка! – мужчина сжимается в комок. – Мотоцикл заводится от отпечатка!

Кнопка зажмуривается и едва не рычит от бессильной ярости. Тату на руке раскаляется так, что, кажется, расплавит кости ладони.

***

Девушка бесшумно поворачивает и тянет на себя дверную ручку. Тишину разрывают мерзкие колокольчики, а по рукам, по лицу ударяет ледяной ветер. Кнопка шагает на крыльцо и, несмотря на мороз, чувствует облегчение.

Похолодало градусов на пять: лужи в воронках покрылись белесыми корками льда, а в синем полумраке кружат колючие, грубые снежинки. За небоскребами правительственных кварталов рокочут гранатометные выстрелы.

Кнопка ежится и спускается на тротуар. Холод пробирает до костей, желудок болит, и девушка с отчаянием представляет ближайшую ночь, а за ней и всю ближайшую зиму в городе. Эта мысль поселяется внутри и буквально выедает Кнопку червем-паразитом – сбавляет шаг, отягощает усталостью тело.

Эхо выстрелов все не утихает, и постепенно Кнопка останавливается. Топчется на месте пару секунд, через силу сходит на обочину и огибает здание – по узкой аллее меж обгорелых тополей, по хрусткому тонкому насту на сугробах. Мысли Кнопки возвращаются к списку имен, и за деревом вдруг чудится искаженная тень.

Скульптура.

Танцующего бегемота.

Бронзовая, с зеленью окиси, и ее заметает снегом. Рядом прилег на развороченный тротуар мотоцикл. Бело-синий, в цветах военной полиции. Кнопка подходит к нему и с надеждой рассматривает. Гашетка, педаль… замок для ключа зажигания. От бака еще идет приятное тепло. Если палец и прикладывается куда-то, то в одиночку Кнопке нужное место не найти. И без проклятого пальца не справиться.

Девушка трет виски и с раздражением смотрит на дом. С этой стороны и при этом, сумеречном, свете здание выглядит иначе – будто поверженный каменный демон. Что-то бросается в глаза, и Кнопка машинально шагает вперед. Контуры предмета оплывают в темноте, и все же… все же…

Кнопка прищуривается. Сквозь снежную пелену поблескивает закоптелый цилиндр, который коброй завис над землей.

Выхлопная труба? От печки? Кнопка с осторожностью подходит, осматривается, касается пальцами горячего металла. В отупелой голове медленно рисуется план дома: кухня со стороны реки, выхлопная труба… со стороны дороги. Подвал под кухней… и ДРУГОЙ подвал со стороны дороги? Должна же труба куда-то вести? Например… к дизельному генератору?

Кнопка наклоняется к цилиндру, вдыхает запах… бензина? и срывается с места. Быстрым шагом, чувствуя нарастающее биение сердца, девушка обходит дом. Открывает парадную дверь и ныряет в стылую мглу, которую заполняют старческими, тревожным голосами колокольчики. У Кнопки мелькает мысль привыкнуть к потемкам, но она отмахивается от этого – как отмахивается и от возгласа полицейского:

– Ты? Эй! Эй?

Девушка еще ускоряет шаг. Из полумрака надвигается окно, замурованное желтыми кирпичами, и Кнопка с досадой понимает, что ошиблась направлением – жилая комната в другой стороне. Девушка отступает, нога опирается на неровную, бугристую поверхность, и в следующую секунду – Кнопка чувствует запоздалый страх – по стопе ударяет что-то тяжелое и острое.

Разрывает кожу, больно и мерзко скребет по кости, утягивает ногу вниз.

Капкан.

Кнопка не заметила капкан.

***

– Мм-а-аа! – от напряжения девушка ощущает, как на лице вздуваются вены. Тату разряжается желтыми молниями, металлическая пасть приоткрывается… рука проскальзывает по поверхности зубцов. Кнопка взвизгивает, капкан клацает, еще глубже вгрызаяясь в кость. С запозданием, с ужасом девушка понимает, что не чувствует левую стопу.

– ЧЕЕЕЕЕРТ! ЧЕЕЕЕРТ!

– Милая, я мог бы…

– Заткнись, Господи, заткнись!

Кнопка вытирает слезы, глубоко вдыхает и берется за ржавые створки капкана.

– Милая…

– ЗАТКНИСЬ!!!

Тату на руке болезненно пульсирует, мышцы горят от напряжения. Девушка едва приоткрывает пасть ловушки и изо всех сил – распарывая кожу – дергает ногу. Металлически клацает капкан, Кнопка валится на холодный пол и зажмуривается от боли. Что-то лязгает в стороне.

– Милая, я мог бы отвезти тебя в МСЧ. Если бы…

– С чего военному полицейскому вести беглую с вражеской территории в МСЧ? – орет она в ответ. – Ты сдашь меня на первом же посту!

– Если ты…

Кнопка хватает капкан и с трудом швыряет в сторону голоса. Глухой удар – гигант охает и замолкает.

Придя в себя, девушка подтягивает здоровую ногу к груди и стаскивает сапог. Перед глазами еще клубится сизый туман, но Кнопка встает на четвереньки. Поднимает раненую стопу повыше над полом, ведет вокруг сапогом и ползет к жилой комнате.

Из темноты проступает замурованное окно. Кнопка зажмуривается от бессильного раздражения, вспоминает положение дверей и направляется прочь.

Доносится слабый треск помех, воздух пропитывается солью. В ладонь упирается теплый деревянный порожек, и Кнопка с облегчением выдыхает. Нашаривает вешалку, валит ее с лязгом на пол – вибрация удара отдается в больную стопу – и снимает с рогов одежду. Наконец, встает, опираясь на вешалку, как на костыль.

Радио затихает. Девушка переводит дух, подпрыгивает к приемнику и ласково нажимает клавишу динамо-машинки. Треск делается громче, шкала загорается слабым синим светом. Из темноты выскальзывают край стола, ковер и фото.

– …цессе был обнаружен труп охранника лагеря. В настоящее время проводится операция "Перехват". В ходе ее уже ликвидированы трое беглецов, один взят в плен. Личность и отличительные черты остальных по-прежнему неизвестны. Напомню, побег стал возможным из-за минометного обстрела, проводимого террористической организацией "Освобождённый город". За сведения о штаб-квартире террористической группировки объявлена награда. Также напоминаем, что до прибытия гуманитарного конвоя остается два часа двадцать минут. Берегите близких.

Кнопка бездумно глядит на радио, пока не соображает опустить его и осветить стопу. На сапоге видны три глубокие вмятины, полные крови.

– Ты же понимаешь, что меня будут искать? – доносится тревожный голос полицейского. – Понимаешь? Понимаешь?!

Кнопка молча присаживается на стол.

Задерживает дыхание.

Зажмуривается.

И дергает сапог с больной но…

***

Девушка одурело выламывает очередной плинтус и с робкой улыбкой замечает белый-белый провод. Он тянется по внешней стене из комнаты в комнату, в кухне ныряет за мебель. Кнопка еле-еле, балансируя на здоровой ноге, отклоняет буфет, и консервные банки с глухим жестяным звоном съезжают на пол. Желудок разражается урчанием. Девушка с трудом отворачивается, выходит за проводом в соседнюю комнату, но вскоре возвращается. Голубоватый свет радио озаряет пыльные, увесистые на вид банки, и живот Кнопки будто сжимается.

Она морщится, уходит снова. Мысли перекрывает томящий запах мяса с картошкой; рот наполняется слюной. Кнопка не выдерживает: возвращается, хватает и открывает банку, продавливает холодное, волокнистое месиво пальцами и вытаскивает комок нежно-кремового цвета. Еще секунду девушка сомневается, затем пробует мясо кончиком языка и… не замечает, как выедает содержимое до дна.

В животе повисает приятная тяжесть, но Кнопку не покидает тревожное чувство. Обманки? Да, обманки. Вот эта кухня – видимость. И жилая комната через коридор – видимость. Декорация.

Ледяной волной накатывает страх. Кнопка тяжело поднимается, облизывает пальцы и оглядывается. За решеткой окна хозяйничает лунная ночь. Напротив – черный зев очередной пустой комнаты, куда тянется белый провод.

Кнопка заставляет себя опереться на вешалку: снова прыгает, отрывает плинтусы, перебирается за проводом в коридор. После – в жилую комнату.

Шнур ныряет под шкаф. Девушка смотрит за книгами и – в ушах стучит – находит на стене потертую фиолетовую кнопочку.

[Э… / ||]

Кнопка грустно улыбается и перебирает пальцами над малюткой, поглаживает гладкую, прохладную поверхность. Девушке до неприличия хочется нажать на "Э", но внутренний голос ее останавливает. Из-за капканов? Колокольчиков? Списков людей? Неведомого хозяина, который до сих пор не показал себя?

Кнопка мотает головой и вжимает [Э… / ||] в стену.

Ничего не происходит.

Девушка с раздражением смотрит на искусительницу и нажимает еще раз, сильнее. И еще.

– Да будь ты…

В воздухе появляется запах озона; радио хрюкает и гаснет. Сердце заходится в неистовом беге, и Кнопка не понимает, слышит ли гул снизу илитолько додумывает. Постепенно синее свечение приемника возвращается, и девушка опускается на четвереньки, прислоняется ухом к ковру. Теплые ворсинки щекочут кожу, в ухо отдает слабая вибрация. Кнопка отползает в сторону и, забывая дышать, тянет ткань на себя. Открывается цинковый люк с кодовым замком. На циферблате капелька… крови? Девушка цепенеет. Секунду ждет, что крышка с грохотом откроется и неведомая тварь бросится из темноты.

Ничего не происходит.

Кнопка облизывает губы и наклоняется к замку. Лицо обдает теплом. Избегая смотреть на красное пятнышко, девушка пальцами проводит по кнопкам, и некоторые углубления не ощущаются, будто забились грязью: "2", "7" и "0".

Не без удовольствия Кнопка нажимает "2", "7", "7", "0", дергает на себя тяжелый люк. Крышка лязгает, но не поддается.

– Что… Что происходит? – доносится встревоженный голос мужчины.

Девушка молча набирает "7", "2", "2", "0" и тянет люк на себя.

***

– Что ты… ЧТО ты делаешь? – вскрикивает полицейский, когда Кнопка с трудом переворачивает его вешалкой.

– Это… я там открыла люк в подвал. Я освобожу вам ноги, пойдете первым. Что-нибудь выкинете – ваше ухо еще раз поздоровается с моей рукой.

– Что?

Кнопка развязывает ноги гиганта и неуклюже отскакивает назад.

– Там подвал. Вы пойдете первым.

Полицейский теряет равновесие и падает набок. Встает снова, упираясь головой в стену, и Кнопка машинально отпрыгивает еще дальше – вновь поражаясь, до чего же мужчина ОГРОМНЫЙ.

– Люк, говоришь? – гигант сглатывает. – Послушай, ты уже должна понять, что…

– Это… впе…

– Нет тут апельсинов. Ты не понимаешь? Нет и не было.

– Идете сами или вас туда скинуть?

Полицейский зло смотрит на Кнопку, но после секундной заминки движется к жилой комнате. Стихает радио. Девушка втапливает в его корпус ребристую клавишу динамо-машинки, и по коридору разносится громогласный треск.

– А если на меня нападут? – гигант оглядывается. – Он… они… могли нас слышать?

– "Они"?

– Я не знаю. Я…

– Вперед.

Полицейский поводит головой и движется к люку. Едва не спотыкается у края, но Кнопка хватает гигантам черными рогами вешалки.

– Это… аккуратнее.

Мужчина выдыхает носом, с лязгом опускает ногу на металлическую лестницу. Эхо звука разносится по дому, и воображение Кнопки рисует в тенях уродливые фигуры.

– Вперед, – дрожащим голосом командует девушка.

Гигант оглядывается на нее, пригибает голову едва не до ступенек и скрывается из поля зрения. Кнопка ставит на лестницу вешалку и спрыгивает – в жаркий, солоноватый воздух, который наполняет зеленоватое свечение.

Гигант впереди минует один пролет, другой. Шум радио идет волнами, словно попадает в зону действия мощного прибора.

Кнопку мутит, когда на ступеньках появляются новые капли крови. Багровая изморось тянется вниз, вниз, вниз, – пока не орошает бетонный пол подвала. По сторонам висят на столбиках стеклянные бутылки, полные бабочек. Крылья насекомых шелестят, их зеленоватое свечение выхватывает из темноты бесконечные ряды консервных банок. Рот у Кнопки наполняется слюной. Еды вокруг так много, что прокормишь с неделю город. Или сделаешь бизнес. Или сдохнешь в эйфории от переедания.

Капли крови на полу сливаются в ручеек, и девушка кладет радио вниз, тянется за пистолетом.

Оружия нет.

Кнопку пробирает озноб. Она застывает на месте и охлопывает себя по карманам.

Пистолета НЕТ.

Выронила?

Когда спрыгнула? Когда искала провод? Когда упала из-за капкана, и что-то лязгнуло – как если бы металл проехался по камню? От собственной тупости девушка стискивает зубы.

– Милая, – гигант останавливается и, будто бык, что отгоняет мух, дергает головой. Голос мужчины дрожит:

– Для нас же будет лучше, если ты развяжешь…

– Т-тихо.

Кнопку ведет в сторону, подвал размазывается в полумраке. Слабой рукой девушка хватается за вешалку.

– Возьми несколько банок, милая, и уходи. Продашь или съешь. Только меня…

В ушах нарастает гул, заглушает другие звуки, и Кнопку пугает мысль, что причина ее недомогания не усталость. Неужели те консервы с кухни?

Девушка опускает раненую ногу на пол, и резкая боль вырывает сознание из забытья. Седая муть перед глазами развеивается, Кнопка глубоко вдыхает и толкает вешалкой полицейского.

– Это… Вперед. Апельсин. Пока не найду апельсин, я вас не завя… не развяжу.

Девушка сомнамбулично прыгает за мужчиной, пока за рядами консервов не открывается уютная комнатка: кровать, ноутбук, плита. Чайник. Раковина. ДУШЕВАЯ. Полоска крови на полу расширяется, будто тут волокли тело.

У раковины Гигант замирает, и Кнопка видит окровавленные тряпки. Поверх лежит рука мерзлого синюшного оттенка, из запястья которой торчат опавшие сосуды.

Подвал уходит в сторону. Ноги Кнопки подкашиваются, она опирается на стенку и замечает черно-белые снимки. Все тот же азиат лыбится у все того же дома, только по бокам крыльца появились два апельсиновых деревца. Кнопка моргает, но фото остается на месте, и в глазах проясняется.

– Срочное сообщение, – просыпается сзади радио. – По сведениям, полученным от группировки "Восток", гуманитарный конвой был по ошибке уничтожен союзным беспилотником в двадцати километрах от города. Как заявил командующий ВС Цидвинцев, причиной ошибки оператора беспилотника, возможно, стала усталость. В настоящее время иду переговоры о…

Радио бубнит и бубнит о страшных последствиях, но у Кнопки не остается сил на эмоции. По инерции она движется вдоль стены, а фотокарточки обретают цвет. Рядом с азиатом появляется мальчик лет семи, деревья вырастают, и наливаются соком ярко-оранжевые плоды. Азиат стареет, мальчик превращается в юношу. Кнопку одолевает новый приступ дурноты.

– … ходе операции перехвата группе быстрого реагирования удалось выйти на штаб-квартиру террористической группировки "Освобожденный город". В настоящий момент зачистка завершается, ликвидировано более двух десятков боевиков.

Накатывает страх, Кнопка на миг оглядывается в сторону радио, затем снова, через силу поворачивается к снимкам. Азиат горбится, седеет, садится в инвалидное кресло, а юноша растет и растет, пока не превращается в огромного мужчину. Деревья увядают и по одному пропадают со снимков.

У Кнопки темнеет в глазах. Она понимает, что увлеклась, что слишком засмотрелась на фото, но одновременно приходит ледяной ужас осознания: и мальчик, и юноша, и мужчина имеют европейское лицо. Знакомое лицо.

– … девять человек взято живыми. Большинство – заключенные из лазарета лагеря номер 17. Двое из них скончались от осложнений во время этапирования. Таким образом, полиции не удалось обнаружить только одного беглеца. Это Лидия Соколовская-Книппер, шестнадцати лет.

Ноги Кнопки будто проседают, она повисает всей тяжестью на вешалке, и тут полицейский бросает взгляд назад.

– Установлено, что девушка имеет встроенный имплант самообороны и может представлять опасность.

Кнопка осознает, что оцепенела, что ослабела до невозможности и что гигант ЗАМЕЧАЕТ это. Его отекшие веки вздрагивают, она рефлекторно активирует тату на руке…

Тату не работает.

Гигант изворачивается, и бьет Кнопку головой в лицо. Девушка успевает ощутить гнилостный запах прежде, чем лоб раскалывает болью и стена наклоняется под диким углом.

Кнопка вскрикивает от удара ребрами и бедром. Тело на миг парализует, сверху что-то падает и каменным градом молотит по груди, по лицу. Девушка с дикой паникой понимает, что не может дышать. Сквозь волны боли доносятся быстрые, тяжелые шаги; из зеленоватого полумрака проступает гигантская фигура…

Что-то сшибает ее.

Девушка с хрипом вдыхает тоненькую струйку воздуха. В голове холодеет, и сознание на миг проясняется. Кнопка различает в паре метров металлическую дверь с иллюминатором. За ним, словно свиньи в морозильнике, висят на крюках мертвецы. Двое мужчин и девушка с зелеными, как трава, волосами. Дальше, где-то в расфокусе, где-то за жуткими тушками, блестит нержавейкой конвейер.

Кнопка чувствует, что проваливается в него, в этот металлический расфокус, судорожно выдыхает и бьет раненой ногой в пол. От страшной боли девушке удается поднять корпус, но слабость не уходит – тело трясет, тошнота подкатывает к горлу. Кнопка медленно поворачивается в другую сторону и видит схватку. Гиганта опрокинули на спину, его душит мужчина в сине-белой форме офицера военной полиции. Одной руки у военного нет – на ее месте культя, которую перетянули тряпкой.

Кнопка осматривается в поисках вешалки, разгребает банки и подтаскивает к себе за рога. Одновременно хозяин высвобождается из ремня, сует руку в культю военного и что-то вырывает, брызгая на Кнопку теплой кровью. Девушка запоздало прикрывается ладонью, офицер хрипит, гигант, как пушинку, переворачивает соперника и подминает под себя.

– Помоги, – военный замечает Кнопку. – Помоги!

– Помочь? – без выражения говорит Кнопка. Она вытирает кровь с щеки, опирается на вешалку и встает. – Одному из тех, кто отстреливает и сажает в клетки таких, как я? Помоги себе сам.

Военный теряется на секунду, и гигант пробивает слабый блок, наваливается руками на лицо противника, выдавливает его глаза. Офицер визжит, что-то чавкает, хрустит; тело военного выгибается дугой. Едва не сбрасывает соперника и обмякает. Кнопка замирает, к горлу вновь подкатывает тошнота.

Проходит минута или две. Гудит дизельный генератор, шелестят бабочки зелеными крыльями. Гигант с трудом, дрожа, хрипя, поднимается. Его сильно шатает; усталое, красивое лицо блестит кровью. Кнопка стискивает до боли вешалку, но тату не реагирует, и девушка ловит себя на мысли, что драться попросту лень.

– М-милая, – мужчина отворачивается и, тяжело дыша, направляется к раковине, – ты включила… систему подавления… Н-наверху. Твоя штука тут не будет… работать.

Гигант опирается на раковину – та жалобно скрипит, – вытаскивает из груды тряпку и вытирает лицо. У Кнопки от усталости сводит здоровую ногу.

– Это… Апельсиновое дерево?.. – не выдерживает девушка. Она бросает взгляд на ряды фотокарточек и добавляет: – Вообще живо?..

Мужчина качает головой.

– А твой брат, милая?

Девушка чешет за ухом.

– Можешь не отвечать, милая.

– В консервах сверху яд?

– Снотворное.

Кнопка нервно хихикает и разом, потеряв остатки сил, оседает на пол. Мужчина включает воду, подставляет голову под струю.

– Брат умер через месяц после того, как нас схватили. Извините.

– Он в самом деле хотел апельсин?

– Это просто было первое его слово. "Лепесин". Все называл эти словом.

Гигант слабо смеется.

– И все время нажимал кнопки, – тихо говорит девушка. – Просто из себя выводил.

Хозяин переводит дух и на дрожащих ногах хромает к военному. Хватает труп за одежду и медленно, чудом не падая, волочет в темноту.

– Зачем вы это делаете?

– М-мясо, милая. Просто мясо.

Лида подбирает ближайшую консервную банку и взвешивает в руке. Она медленно осознает, что съела человеческое "м-мясо", а потом – несмотря на омерзение, тошноту и слабость, – что снова голодна. – Это… вам нужен напарник?

Вечный сон

"… после трагической гибели жены и последующего инфаркта Габриэль Дамюр, негласный глава промышленного (и не только…) мира Г., передал управление империей брату, Доминику Курселю. Сейчас Дамюр, или, как прозвали его в преступных кругах, "Король", по словам родственников, проходит лечение в "краю морских ветров и солнца". Верится с трудом, но, несмотря на бесхребеность правительства Даладье, допускающего разворовывание государства на глазах всей Европы, юго-западное побережье Франции может наконец спать спокойно".

Раздел криминальных хроник "L'Humanité" за 23 июля 1933 года

Три года спустя.

Беспросветная ночь.

Гроза.

"Бом! Бом!" – долбят капельки по крыше "Фиата". Впереди серпантин; ограда его сломана в нескольких местах. Автомобиль мчится и мчится; в стороны брызгают фонтаны жижи, дворники месят воду по ветровому стеклу.

"Тик-Так! Тик-ТАК!" – щелкает в голове часовой механизм.

Меня тошнит.

В такие минуты понимаешь, насколько твоя жизнь похожа на кусок грязи. Ибо ты чертов алкоголик, который едет ночью по горной дороге, – потому что позвонил человек Курселя. Потому что Курсель не смог скупить все отделение полиции Г., но на тебя денег хватило. Потому что…

– Ты ничтожество, Седрик Мироль, – говорю я своим глазам в зеркальце заднего вида. Красным и отекшим, точно у Белы Лугоши, если бы кино вдруг стало цветным.

Шоссе Антампери выравнивается и уходит в сторону океана. Поворот – на обочине лежит искореженно-черный "Ситроен"; еще один, белый, годов 20-х, стоит рядом. В свете фар – струи дождя; несколько людей в непромокаемых тренчах "Раймон и Пети".

Паркуюсь, иду – едва не захлебываясь под неистовым ливнем.

– Седрик, мы ждали, – Изидор Виржин, усатый колобок в котелке, исполняет обязанности премьер-министра мафиозного клана. Сегодня мужчина выглядит помятым и грязным, как и его "Ситроен" – мелово-белый, с угольными царапинами.

– Мой принц, – я кланяюсь и снимаю шляпу. Волосы мигом намокают, но зато тошнит меньше.

Мужчина раздраженно дергает плечом и делает приглашающий жест. Спорю, с таким же видом усатик впускает шлюх в свой номер.

– Все шутишь. Проходи, не к месту.

Я зачем-то отряхиваю плащ и пробираюсь к изломанной машине. Через размокшую землю, лужицы бензина, крови.

– Что мне нужно знать?

Разбитый "Ситроен" похож на кусок шоколадного торта, который шлепнулся на пол и теперь высится невнятной массой крема, теста, кроваво-алого сиропа и лопнувшей вишенки.

– Три короля. На первый взгляд, упали.

– С неба? – порой крайне сложно удержаться. Курсель мертв? Мертв? Глава преступного мира вот так просто разбился? Хахаха. Господи, до чего глупая смерть.

Колобок хмурится.

– Седрик. Не к месту.

У машины лежат в ряд мертвецы – шофер и тройка мафиози. Ничем неприкрытые. Капли вгрызаются в их тела, будто пули. "Пуф. Пуф-Пу-Пу-Пуф".

Я смотрю вверх – там, на склоне горы, видна дорога и пролом в заграждении.

Чтобы выбить заборчик и рухнуть сюда, машина должна была нестись километрах на восьмидесяти. Никто в здравом уме не разгонится так в непогоду. Тем более в горах.

– Коронера вызывали?

– Никого, кроме тебя, – хрипло отвечает усач; затем вдруг очень тихо спрашивает. – Ты пьян? Скажи ты прямо! – и продолжает снова громко. – Трое глав мертвы. Найди, пока не поздно, убийцу или объяснение, в которое все поверят. Иначе завтра в Г. будет кошмар.

"Тик-Так! Тик-ТАК!!!"

– Просто взгляните внимательнее, – резюмирую я.

Изидор хмурится и медленно осматривает место аварии.

– И где ответ?

– На полке за вопросом. Они просто упали. Никто не виноват, ничего не надо делать.

– Ты что, смеешься? – злобно шепчет колобок. – Не позорь нас!

Я пожимаю плечами.

– Отнюдь. Хотя… Вот интересно, какой вопрос был самый-самый первый? Чтобы его спросить, ведь надо знать, что хоть чего-то ты не знаешь. А как же знать, пока тебя о том не спросят?

Усач смотрит на меня с какой-то смесью жалости и презрения. Так обычно смотрят на инвалидов.

– Что ж ты замолчал? – спрашиваю я и пытаюсь закурить. Проклятье, спички отсырели!

– Голова болит, – Изидор разочарованно вздыхает.

– А ты ее сруби. Болеть не станет, видеть правда тоже. Да и вообще немало трудностей, наверно.

Колобок сплевывает.

– Ты пьян, сукин ты сын.

Да, пьян. Меня тошнит от выпитого и бандитских рож. Курсель, Шове, Селли. Раньше, когда всем правил Дамюр, они были друзьями, а теперь… Теперь в городе три враждующих клана, жалких даже по меркам нашего захолустья.

Пускай я продажный ублюдок, но для всего Г. лучше, что троица мертва.

Хотя Изидор прав. Едва кланы узнают о случившемся, в городе начнется кровавая бойня. Проклятье! Проклятье!!!

"Чума земную твердь очистит от позора.

Кто выжил, заживут без горести и мук,

В добре и чистоте. А море и озера

Помогут им отмыть следы с кровавых рук", – мелькают в голове строчки из Аполлинера.

Откуда? Я его никогда не читал.

– Они друг друга ненавидели, – говорю я, ни к кому конкретно не обращаясь. – Зачем ехать в одной машине? Без эскорта и в тесноте. Как вы сами тут оказались, кстати?

Колобок удивленно переступает с ноги на ногу.

– Не знаю, Седрик. Шеф считал, что Селли готовит нечто. Мы следили за ним. Но аварии мы не видели. И как он и Шове сели в машину шефа – тоже.

– Ого, – присвистываю я. – Интриги, заговоры. А что Шове?

Усач разводит руками.

– Он просто никому не нравился.

Курсель хотел образумить Селли и поехал на берег? Зачем же Шове… Черт-те-что!

– Скажи, что дальше по этому шоссе?

Колобок вытирает мокрое от дождя лицо, смотрит на тело Курселя. Господи Боже, как потерявшийся щенок.

– Вроде бы, консервный завод, – медленно отвечает Изидор. Тут один из головорезов шепчет что-то, и колобок продолжает. – Нет, конечно. Сначала ремонтная мастерская. Мы оттуда звонили.

Все-таки не понимаю: зачем троице сюда ехать?!

Я подзываю двух громил, и мы переворачиваем "Ситроен". Под капотом – месиво из деталей, ремней. Если даже катастрофу подстроили, скажет только опытный механик.

Еще нигде – ни в салоне, ни у шофера – нет карты. Лишь никому не нужные бумажки: из отеля "Кюро", бара "Помни", пансиона "Утренний бриз" и мастерской мадам Дю Блессир.

И куда же Они ехали?

– Вы точно никому больше не звонили? – от шоссе к нам приближается горбатый "Форд".

Колобок выглядит удивленным.

– Нет.

Один из его людей спешит к визитерам.

– Здесь место преступления, уезж…

Грохот – мужчину почти разрывает выстрелом. Еще один! – сшибает с ног Изидора.

Я судорожно прячусь за машину; вытаскиваю пистолет. Гремят ружья, автоматная очередь. Дождь неистово стучит по железу, земле, одежде, коже.

– Ра… – захлебывается голос колобка. Крики, стоны, рокот залпов. Люди Курселя умирают, не успевая понять, что происходит.

Скрежет пулей по железу.

Ливень.

Соображай! Действуй! Сейчас пришельцы подойдут и конец…

На корточках огибаю кузов. За пеленой воды ничего не видно. Тень?

Я стреляю – мимо! – прячусь обратно. Бешено грохочет сердце. Сколько их? Пятеро? Шестеро?

Темная фигура выбегает из мрака. Вскинуть руку – нажать спусковой крючок. Прыгнуть в другую сторону. В лицо смотрит дуло обреза. Вбок! Вбок!!! Ребра обжигает болью, но – вспышка, отдача! – мои пули успевают отбросить врага.

Я у машины Изидора. В шуме грозы не слышно ни шагов, ни голосов. Сколько еще?

Вскакиваю – никого. Двое? Было двое?

Ночь вокруг пуста и неподвижна. Лишь холодные струи барабанят по корпусам машин.

Я перевожу дыхание. Надо подумать.

Вспышка молнии превращает бойню в сцену из фильма – с черной кровью и белыми лицами

Кто были новенькие? Как они тут оказались? Зачем?

Жуткий приступ тошноты сгибает меня пополам. Откуда-то изнутри по вискам, глазам и затылку ударяет боль.

"Тик-Так! Тик-ТАК!"

Седрик, держаться!

Я хлопаю себя по щекам – мокрым, прохладным от ветра и ливня. Зря, становится только хуже.

Кое-как собираюсь с мыслями и обшариваю карманы "приезжих". Жвачка, карта с отмеченным местом аварии, сигареты, патроны, спички из бара "Помни", платок… К слову, убийц все-таки приехало не двое – еще троих успели "положить" люди Курселя.

Обрез винтовки "M1 Garand".

Четыре "кольта" 1911 года выпуска на двадцать три патрона и один на тридцать.

Пистолет-пулемет Томпсона, модификация "М1А1", – та, что уже не с барабанным, а коробчатым магазином.

Эти ребята были вооружены, как профессионалы. Сказал бы даже, как военные или полиция, но слишком… Разномастно. Будто игрушечные кролики на празднике – синие, розовые, зеленые.

Я сажусь в свой "Фиат" – сиденья мокры, на полу лужа. Мерзкая погода. Непослушными руками вывожу машину на дорогу. На какой-то жуткий миг горы и серпантин слева кажутся рисованными. Что за черт?

"Тик-Так! Тик-ТАК!"

Седрик! Приди в себя. Убийство!

Странная вещь, ведь не прошло и десяти минут с моего приезда, когда появились новенькие. Либо они ждали где-то рядом первого визитера, либо следили за мной… Либо должны были убрать всех, кого встретят.

Мне нужно вернуться домой и выпить. Забыться. И ведь нельзя! Три мафиозных шишки мертвы – во что превратится Г., если ничего не делать? Через пару дней кланы перепахают город в поле для вендетты. Можно спрятать тела… Нет, тогда эти кретины обвинят друг друга в похищении. Бойня давно назревает, как новая война с Германией, нужен лишь повод.

Обратиться к своим? К полиции? А если она и устроила? Нет, черт, черт, черт.

Седрик, успокойся! Тела обнаружат не раньше утра, личности установят еще через пару часов. У тебя где-то половина дня.

Только надо не спать.

Только надо выпить.

Зачем же они ехали втроем? Начнем, пожалуй, с этого.

Я направляю машину в сторону от гор – к мастерской, в обглоданную дождем темноту.

Поворотов нет, домов у шоссе тоже. Эта ночь все больше напоминает мне шлюху, которую я однажды видел в Бордо, – с потекшей тушью, сигаретными ожогами на руках и пустыми, как выпитая бутылка, глазами.

Ищу под сиденьем и в бардачке – обычно парочка, да заваляется.

Не в этот раз, Седрик.

"Тик-Так! Тик-ТАК!" – щелкает в голове часовой механизм. У алкоголиков он появляется незаметно. Просто – раз! – и начинает считать минуты до следующего стакана янтарной жидкости.

"Тик-Так! Тик-ТАК!"

Со временем щелчки звучат все громче и чаще.

Затем появляются вторые часики, третьи, четвертые… Точно внутри тебя уже целый приборный завод: клацает, стучит, скрипит и требует жертвоприношения.

"Т-тик-Т-т-так! И-т-т-ик-Т-Т-а-т-ак!"

Господи!

Я торможу "Фиат". В голове крутится нездоровая карусель; подступает тошнота.

Седрик!

В полукилометре впереди – желтые точки. Окна?

Ремонтная мастерская сама требует ремонта. Просевший гараж изъеден ржавчиной и, словно барабан, гудит под дождем. Рядом жилой дом: постройка очень старая, времен Коммуны или даже Второй Империи.

Я поднимаюсь на крыльцо и стучусь. Ни звука.

– Эй?

"Идиот" – приглушенно ворчат внутри дома. Гремит нечто железное, наконец дверь открывается. Женщина в колпаке и с ружьем: немного синяков под глазами, капелька седины и сжатых губ. Вообще дама похожа на Свободу, ту гологрудую брюнетку с картины Эжена Делакруа, только в зрелости.

– Идиот, ночью я не работаю, – голосом хозяйки можно заколачивать сваи.

Мои мысли скачут в голове и неожиданно разворачивают транспарант: "Оп-ля!"

– Постойте, вы – механик?

– Кем, идиот, я еще могу быть?

– Па… – я собираюсь с мыслями. – Вы подъедете со мной на место аварии?

Женщина хлопает глазами.

– Ты идиот?

– Да прекратите обзываться, перед вами – офицер полиции!

Дама презрительно морщится, будто увидела дохлую мышь.

– Легавый? Все равно, ид… все равно я ночью никуда не поеду.

– Тогда я повезу вас в наручниках, с куском мыла во рту и дулом у виска.

Женщина задумчиво смотрит на ружье, потом на меня. Снова на ружье. На меня…

– Черт с тобой.

У машины я решаюсь спросить:

– Послушайте, у вас нет дома выпить? Погреться… понимаете?

– Нет, – дама тщетно прикрывается небольшим зонтом. – И не будет. Мой покойный муж тоже любил выпить, а потом колотить меня всем, что придется под руку. Однажды я вышибла этому идиоту мозги.

– Вы шутите.

– Думаешь, я часто шучу?

Я думаю, что стоит забыть на время об обязанностях полицейского а заодно – пару реплик женщины.

Мы забираемся внутрь.

– Тут мокрее, чем на улице! – ворчит "Свобода", пытаясь примоститься с ружьем на сухой островок. – Пятьсот восьмой?

– Что?

– Говорю, модель "Фиата" – пятьсот восьмая, ид…

Женщина замолкает на полуслове и смотрит на коробку передач.

– Четырехступенчатая, – со знанием дела и любовной истомой в голосе заявляет дама. – Сам ставил?

– Нет, такая была.

– Это же не серийная.

– Очень даже серийная!

Я вдруг замечаю, что на женщине – парик и сама она гораздо моложе, чем хочет казаться.

– У вас… – один миг, и видение пропадает.

"Тик-Так! Тик-ТАК!"

На лбу выступает испарина, чувствуется слабость.

– Что? – собеседница деловито вертит руль, затем достает из рукава отвертку и начинает копаться в приборной панели. – Я, думаешь, не знаю, как выглядит серийный "Фиат 508"?

– Нет. То есть, да. Нет, – я верчу головой. Панель передо мной разделывают, точно куриную тушку на кухне. – Давайте поедем!

– Погоди, ты явно давно не заглядывал в ремонт.

Женщина что-то с хрустом выламывает и швыряет в окно.

– Так гораздо лучше.

Полчаса спустя мы на месте аварии. Кароль – полуночная езда располагает к обмену именами – брезгливо переступает тела и подходит к "Ситроену". Ливень все также тарабанит в перемолотый кузов; добивает, будто врага – римский гладиатор.

– Это ты… – смотрит женщина на тела; вытирает мокрое от дождя лицо, – всех?

– Нет, только двоих. Остальные – друг друга. Кроме тех, что справа от вас… с ними пока непонятно.

– Идиоты. А ты, видать, неплохой легавый?

Ночь хохочет из темноты черной кошкой. Я пожимаю плечами.

– Нет, наверное… когда-то был.

Женщина заглядывает в сплющенный кузов, задумчиво прикусывает губу.

– Подержи зонт, – просит Кароль и по пояс залезает внутрь.

Молния сверкает, и вдруг машина становится плоской, точно картон. Мне хочется закричать…

– Я знаю этот "Ситроен"! – голос из железных недр развеивает мираж.

Просто похмелье, Седрик. Чертово, похмелье! Я с трудом разлепляю губы:

– К-как это?

– Что, "как"? Это первый переднеприводный автомобиль, который я видела, – женщина вылезает и дергает зонт из моей ослабевшей руки. Платье и накидка ее мигом намокают, точно брошенный в лужу кусочек газеты, – и перебирала. "Ситроен Траксьон Авант", модель шесть.

– Перебирали? – я мотаю головой. – Как?

– Да что ты заладил?! "Как?" да "Как?". Руками! Приезжают четыре идиота месяца три назад. Один, шофер, говорит, мол, трансмиссия вот-вот накроется. Я посмотрела – естественно, накроется, там черти что было, а не трансмиссия. Внешне машина, конечно, хороша, но начинка… Я бы сама Андрэ Ситроена пристрелила бы, если б он с позора не умер! Удумал автоматическую коробку передач поставить! Представляешь? И карданные шарниры на оси. Идиот! Слов нет.

– Но… перебирали? – чувствуя себя тем самым "идиотом", повторяю я.

– Да. Сказала им: берите из моего гаража машину, а я за пару дней вам все поменяю. Иначе на первом же повороте рискуете потерять и колеса, и головы.

– Постойте, эти? – я отхожу к Курселю и остальным, чьи тела наполовину скрылись в мутной воде.

"Свобода с ружьем" приглядывается.

– Господи Боже, ну и мерзость. Не сладко им пришлось… Вроде бы, они. Отец с сыном, шофер и премерзкий тип… Да, точно.

– Они не родственники. А, не важно. Вы знаете, куда они поехали? Может быть, говорили вскользь?

– И зачем мне это знать? – хмыкает Кароль. – Не помню. Или постой… кажется, они хотели вернуть кого-то. Все, вези домой, я промокла и устала. И так помогла больше, чем следовало.

Вернуть?!

Мы направляемся к "Фиату". Холодно, мокро, неуютно. Грохочет гром; землю вокруг раздирают и превращают в жижу снаряды-капли.

Ботинки утром можно будет выкидывать.

– Значит, машина после вас была в хорошем состоянии? – спрашиваю я.

– Еще бы! – Кароль вздымает зонт, как солдат на параде – винтовку. – Я бы своего первенца в нее посадила, еще когда он грудь просил. Самая безопасная и удобная машина, которую можно представить. Но, конечно, при падении с трехсот метров ничего не спасает. Тут на моей памяти уже машин семь или восемь падало. Все всмятку, как яйцо.

Неужели все-таки случайность? Слишком крутой поворот, невнимательность водителя – и вот, мафиозные боссы летят к земле здоровенным кирпичом.

Но откуда парни на "Форде"? И что они хотели?

Подумай, Седрик: колобок нследит за Селли, теряет его в какой-то момент, затем находит машину Курселя со всей компанией. Звонит мне. Я приезжаю; затем "Форд". Случайность?

Колобок звонит один раз – мне домой. Видно, "пришельцы" за мной наблюдали – иначе нам не появиться примерно в одно время.

Но зачем слежка? Они сразу начинают стрелять… Хотели убить меня? Глупость, это можно было бы десяток раз сделать дома: постучать в дверь и шандарахнуть из обреза.

Или колобок соврал? Позвонил еще кому-то, и им нужно было ехать столько же, сколько и мне… Плюс-минус десять минут.

Я сажусь в "Фиат" – ноги приходиться опустить в лужу на полу – и спрашиваю Кароль:

– Где-то часа два назад от вас звонил полный усатый человечек. Сколько звонков он сделал?

Женщина смеется, отряхивая зонт. По звуку ее хохот напоминает урчание спорткара.

– Ты не такой идиот, каким кажешься! Дважды. Один раз Седрику, то есть, видимо, тебе; второй – какому-то Растиньяку.

Растиньяк? Человек Селли – вроде колобка, только в другом лагере.

На первый взгляд логично: Селли погибает – лучше сообщить сразу, чтобы не было недомолвок. Но зачем врать мне?

Снова тупик.

– Ты любишь свою работу? – спрашивает Кароль. – Каждый день – кровь, насилие…

– "Я клянчу, день-деньской кручусь без передыха,

И только темнота – спасенье для меня.

Назавтра я пойду, кляня лихое лихо,

Приветствовать Зарю, встречать Электру дня".

– Красиво, – женщина выглядит удивленной. – Чьи они?.

Я пожимаю плечами.

– Аполлинера.

– Легавый, который читает Аполлинера?

– Я никогда его не читал.

– Тогда откуда знаешь?

– Я весь вечер задаю себе этот вопрос.

Вдруг перед глазами все плывет, к горлу подступает волна тошноты…

"Тик-Так! Тик-ТАК!"

Крыша "Фиата" стонет под напором стихии. Кажется, еще немного – и капли проломят, разорвут металл. Слава Богу, впереди уже видна мастерская и здоровенный плакат на фоне неба – агатовый на смоляном.

Вдруг меня осеняет:

– Послушайте, та машина, что была у вас в гараже.

– Да? – Кароль моргает, сонно и неуверенно.

– На ней кто-то ездил за последнее время? Кроме той четверки?

– Ездил? – шепчет "Свобода с ружьем" и нервно оглядывается. – Я…

– Поймите, если никто не ездил, можно померить уровень топлива и высчитать расстояние.

Кароль растерянно вертит головой:

– Этого же не было… Идиот, дорога! ДОРОГА!!!

"Фиат" резко заносит, на какой-то миг все замедляется и я вижу капли дождя – они чинно и медленно плывут за окном. Вдруг страшный удар, глухой, призрачно-далекий, сбивает машину с колес. Мир вертится перед глазами, визжит где-то в другой реальности Кароль, а капельки летят и летят мимо лобового стекла…

Виски ломит от боли. Господи!

"Тик-Так! Тик-ТАК!"

Я открываю глаза.

Машина стоит, как ни в чем не бывало. Соседнее место пусто – только вмятина на коже и зонтик в углу напоминают о сидевшей здесь женщине.

"Тик-Так! Тик-ТАК!"

Осматриваю себя, машину, точно Кароль могла спрятаться где-то в щелях обивки.

Никого.

Ни единой раны!

"Тик-Так! Тик-ТАК!"

Седрик! Седрик, успокойся!

Вдруг я вспоминаю – почему-то именно сейчас, – как в перестрелке мне угодили в ребра. Судорожно поднимаю плащ и рубашку – тоже ничего!

Что за чертовщина? Тот сукин сын попал в меня, ведь попал…

Седрик!

Я хлопаю себя по щеке – тошнота достигает предельного уровня, но зато истерика прекращается.

Нужно заняться делом.

Я судорожно выдыхаю и лезу под дождь. В лицо бьет влажная упругая волна – ветер, капли и скрежет ржавого металла вдалеке. Смутно виднеется мастерская – бегу к ней.

На стук не отзываются. Куда же пропала Кароль? И что за странная фраза: "этого же не было". Чего? Когда?

К черту, в гараж!

Двери открыты. Внутри три автомобиля… Какой нужен мне? "Пежо" с откидываемым верхом; блестящий "Додж" начала века – "Старушка Бетси", – который больше напоминает карету, чем машину? Или двухместный "Астон-Мартин", приземистый и вытянутый, словно такса?

Гараж оглушительно гремит под потоками воды; головная боль, и тошнота, и шум, и долгая ночь мешают думать.

Седрик!

Нет, их было четверо, "Астон" отпадает… А "Бетси", к несчастью, выглядит слишком древней – Курсель любил шик. "Пежо"!

Я нахожу шланг и пустую канистру на 1 галлон. Сливаю бензин у "Пежо" – четверть, даже меньше. Примерно 0,25 галлона или 1 литр. Теперь нужно узнать объем бака машины.

Если как следует побродить вокруг ангара, можно найти очень интересные штуки. Вроде бочки с водой, ведра, четырех кусков шланга и олененка с тоскливыми глазами. Зверек при моем появлении делает ногами что-то невообразимое и убегает.

Я сливаю воду в бак "Пежо" – "мерным стаканом" служит канистра – так… так, еще немного… ровно половина галлона!

Значит, потратили где-то четверть. Расход моего "Фиата" около четырнадцати литров на 100 километров. Надеюсь, у "Пежо" отличается не сильно.

Теперь простая пропорция: если 14 л – 100 км, то 1 – 7! В одну сторону – 3,5! Это совсем близко…

"Фиат", как ни в чем не бывало, везет меня в неизвестность. Я лихорадочно перевожу взгляд с километража на дорогу и обратно. Куда вы ехали? Курсель, Шове, Селли и навсегда безымянный шофер…

1 км.

Дождливая мгла за моей спиной, дождливая бездна – впереди. Мир без начала и конца, где есть лишь полоска шоссе. Блестит от луж, тянется и тянется, будто моя сегодняшняя тошнота.

2 км.

– Господи!

Вжимаю тормоз в пол. Ревут покрышки, "Фиат" чуть подскакивает и останавливается в паре метров от пропасти.

Какого черта? Дорога и земля просто обрываются, как будто их отрезал гигантский нож.

Я выхожу и бегу к краю.

Это невозможно. Это просто невозможно.

Небо под моими ногами, небо впереди, небо над головой. Мир завершается здесь, точно жирной точкой – бульварный роман.

Сверкает молния, и вдруг снова, как недавно, все становится рисованным, ненастоящим. Игрушечные холмы, плоская машина, струи воды из серебряных ниточек.

"Тик-Так! Тик-ТАК!"

Гигантские часы в голове ухают и ухают, к горлу в очередной раз подкатывает тошнота.

Куча вопросов и ни одного ответа.

Три убитых мафиози, парни на "Форде". Пропавшая женщина-механик…

"Этого же не было".

О чем говорила Кароль?!

"Тик-Так! Тик-ТАК!"

"Я клянчу, день-деньской кручусь без передыха,

И только темнота – спасенье для меня".

Откуда я знаю Аполлинера?

Просто ты всегда знал его. Читал и перечитывал, лелея маленькую книжицу, как ребенка. Именно ты, а не Седрик Мироль, продажный полицейский из портового города.

"Т-тик-Т-т-так! И-т-т-ик-Т-Т-а-т-ак!"

Я и есть Седрик Мироль!!!

Тогда откуда вся эта искусственность?

Или почему Кароль с колобком так странно говорили – то тихо, то громко. Будто…

Будто на публику.

Исчезающие раны, обрезанная дорога – все сливается в один невообразимый ком.

"Этого же не было…" В сценарии?

Господи!

Вселенная муторно сжимается до размеров небольшой сцены: серпантин с проклятым поворотом, упавший "Ситроен", мастерская. И там, там, где кончается шоссе, огни софитов освещают передние ряды – видны только колени и руки на них.

Я в театре.

В театре.

Меня начинает рвать прямо на сцену – до кругов в глазах, до полуобморочного состояния. Сквозь запись грозы слышатся возмущенные голоса зрителей.

Представляю, что напечатают газеты с утра. "Еще одна звезда немого кино не смогла найти себя даже в театре".

Господи, давно мне так плохо не было. Сколько я ни пил, но так…

Обессилев от тошноты, я сажусь на сцену. Дрожащими руками вынимаю сигареты, спички – они, конечно, не отсырели, – закуриваю.

Проклятая жизнь. Однажды ты просто открываешь глаза и видишь, что мир вокруг – не более, чем декорации. Машины из картона, стены из пенопласта; а звук дождя – всего лишь бесконечная фонограмма.

И сам ты рисованный персонаж. Со вздорной ухмылкой и грустью в глазах. Жалкое подобие актера, что спился до безумия и не умеет отличать реальность от вымысла. Который даже имя свое забыл!

И сценарий. Ха-ха-ха!

Я смеюсь, как сумасшедший. Я ни черта не помню, что должно быть дальше.

Наверное, разоблачение. Это же детективная пьеса. В финале всегда разоблачение.

Слегка приоткрываю глаза – зрители еще на местах. Ждут. Ждут, сукины дети, развязки.

Мне хочется попросить у них прощения и одновременно послать всех в тартарары.

"Надо доиграть этот спектакль, Седрик".

"Я не хочу! Я не Седрик! Я был прекрасным актером, который никогда не снизошел бы до такой чепухи".

"Так и докажи".

"Я не хочу ничего доказывать!"

"А себе?"

Господи!

Я вскакиваю на ноги. Утопающий во тьме зал вздыхает почти в унисон. Шатается под ногами сцена – точно палуба корабля в шторм.

Думай!

Это детективная пьеса. Все ответы либо в диалогах, либо в декорациях; только нужно быть внимательным.

Что я мог упустить? Авария, мастерская, дорога в горах… Еще раз осмотреть тела?

Иду к нарисованному "Ситроену": мятая картонка, муляжи. Плебейская чушь…

Нет, мне нужно видеть место, как наяву, я должен верить в происходящее!

Ну, же! Ну!

Потоки воды обрушиваются на меня сверху. Я оглядываюсь – зала нет, вокруг только ночь и беснуется стихия.

Тела!

Обыскиваю карманы. Курсель, Селли, Шове… ничего. Фантики, бумажки – я просматриваю их снова и снова вместе с царапинами на белом "Ситроене" и унылым "Фордом".

Спички "Помни", карта с отметкой, пансион "Утренний бриз", кольт 1911 года…

Бриз.

Бриз?!

"Пансион "Утренний бриз"

Шоссе Антампери, владение 4

(4 км. от мастерской мадам Дю Блессир)"

В голове вспыхивают строчки газеты:

"Сейчас знаменитый "Король", по словам родственников, проходит лечение в "краю морских ветров и солнца"…"

И расстояние совпадает! Вот куда переехал Дамюр! И вот кого хотели вернуть!

События резко встают на места.

Факт первый: Курсель имел опытного шофера, и тот вряд ли бы дал упасть машине. Значит, ему "помогли".

Факт второй: с возвращением Габриэля вернулась бы и единая империя. Курселю не было нужды следить за Селли – они хотели помириться.

Но зачем это тем, кто поднялся во время "раздробленности" – колобку, Растиньяку и другим "шишкам" местного разлива. Зачем им старая власть? Проще договориться и убрать старожилов.

Вот откуда карта у парней на "Форде"; откуда вмятина и вороные царапины на машине колобка – он просто столкнул шефа в пропасть. Затем позвонил мне – знал, что опустившийся алкоголик спустит все на тормозах, – и Растиньяку.

Только он с самого начала не собирался делиться властью.

Ха-ха!

Возня в муравейнике, честное слово. И все же Растиньяк своего добился.

Я сажусь на сцену и закрываю глаза. Сигарета в зубах; "чирк" спички.

Зрители молчат – то ли ждут продолжения, то ли расходятся. Впервые за карьеру мне на них плевать.

Вдруг понимаю, что молчат и часы в голове. Тишина. Тишина!

Жаль, что это лишь пьеса и зло, как всегда, восторжествует, и Седрик останется продажным алкоголиком в портовом городке.

Капли дождя скатываются за шиворот, ноги промокли – а ливень все долбит и долбит по изувеченной земле.

Сверкают молнии, визжит в горах полицейская сирена.

Надо только не открывать глаза – и тогда у Седрика Мироля появится шанс.

Один крохотный шанс.

И у меня тоже.

Ненужный персонаж

– Следующая! – кричит Юра, уныло рассматривая в зеркале свое свежевыбритое, но усталое лицо.

Дверь со скрипом открывается. В отражении появляется девушка лет двадцати пяти, которая хромает на правом сломанном каблуке. По кардигану рассыпались бурые пятнышки, короткие волосы взъерошены. Посетительница замирает на полпути к одинокому, но гордому из кокоболо, и приоткрывает губы.

– Простите, ох…

– Что это за раненая птица? Я надеюсь, у вас не кровь на кофте?

– Дружинина. Яна. Нет-нет, я испачкалась, наверное. Я… Я должна была быть к 7, но…

– А как это относится к шестидесяти девушкам в коридоре?

– Что? Я…

– Вы свободны, птица.

Яна хмурится и чуть разводит руками.

– Я же не по своей вине.

– Летите, дорогая моя, летите.

Она сглатывает, поднимает и опускает ладонь, будто не находит слов, и хромает прочь. Тянется к дверной ручке, но вдруг замирает.

– Пожалуйста.

– А?

– Ну почему я должна уйти? Я… я не виновата, что опоздала.

– Смотрите сами. Вы будете замечательно смотреться с конвоем из дронов охраны.

Юра доходит до стола, бухается в мягкое кресло. Яна настороженно смотрит на мужчину и все еще держится за ручку.

– Гуревич! – орет Юра. – Давай следующую! Опоздуниц гони в шею, достали уже!

– По-прежнему напоминаю, – раздается гнусавый голос из интеркома, – что мы живем в том тысячелетии, где можно пользоваться средствами связи.

– Пожалуйста. Я хорошая актриса.

Юра достаёт из стола лосьон: молча выливает на ладонь и растирает. Хлопает себя по щекам несколько раз – безуспешно пытается взбодриться. Яна принюхивается.

– Хорошие пти… актрисы не опаздывают. Да и вообще не ходят на пробы в такие фильмы.

Дверь за спиной Яны дёргается и чуть приоткрывается. Она от неожиданности вжимает голову в плечи, но в следующую секунду упирается ногами в пол – так, что войти в комнату можно лишь сдвинув Яну.

– Мне это снится, наверное, – шепчет она и добавляет громче: – Вам жалко пяти минут?

Раздаётся гудение, Юра подозрительно смотрит на девушку, она на него. Снаружи стучат в дверь, и тут же звучит детский голос:

– Мам! Это твой ребёнок, которого ты наверняка забыла забрать из садика. Мам! Это…

– Предлагаю поговорить с птенцами снаружи, – замечает Юра. – И, не мне судить, но вы бы чип коммуникационный поставили б, что ли.

Дверь за спиной Яны снова дёргается. Раздаётся настойчивый стук. Яна судорожно роется в сумочке, вытаскивает телефон и раз за разом промахивается по нужной кнопке.

– Вы эту штуку из музея украли? – интересуется Юра.

– Да что же это, – Яна наконец принимает вызов. – Алло? Малыш, я на пробах. Потерпи, пожалуйста… Что? Вечером погуляем, хорошо?

Дверь за спиной Яны беспрерывно дёргается.

– Малыш, я знаю, что тебе скучно. Ма…

Юре надоедает это концерт.

– Гуревич! Вызови дрона!

Яна с отчаянием смотрит на Юру, но все ещё держит сотовый у уха. В дверь стучат.

– Малыш, я перезвоню. Я… Я…

Яна сбрасывает вызов, облизывает губы и обеими рукам хватается за ручку сумочки.

– Ну? Улетаете сами?

Яна шагает к Юре, не отпуская сумочки.

– Почему вы не можете меня прослушать? Я хорошая актриса! Вы понимаете, сколько уже вот так выгоняли меня, будто я… будто…

Дверь за Яной приоткрывается, но тут она шагает назад и с грохотом, ладонью, её захлопывает. В лице Яны отчаяние. Юра не выдерживается и улыбается, сам не зная, почему.

– Птица с характером.

Яна прикусывает губу.

– Именно.

– Гуревич! – поразмыслив несколько секунд, орет Юра. – Железяк обратно! Красны девицы пусть ждут! Ломятся, как бараны, честное слово!

Юра расслабляется в кресле, а Яна, напряженная до предела, все стоит, будто не верит в удачу.

– Дружинина?

– Д-да. Яна Дружинина.

Юра переключается между проекционными мониторами. Яна неуверенно идёт к стулу посетителя и на полпути оглядывается на дверь. Та неподвижна.

– С… Г… М… Отсортировать поалфавиту.

– Дружинина, – повторяет Яна.

– Да помню, помню. Д… С… В… отсортировать по имени.

Юра находит анкету, скептически вытягивает губы, читает.

– Театральный кружок в школе… Дерматоморфинг… Это у каждого второго. А эта внешность настоящая?

Яна вжимает голову в плечи.

– Я не помню. На паспорте настоящая была.

Юра читает дальше, затем опускает монитор и внимательно, с неподдельным интересом смотрит на Яну. Та нервно разглаживает юбку на коленях.

– То есть вы снялись у шикарного режиссёра, но вашего персонажа вырезали?

Яна вежливо, но грустно улыбается.

– Я хорошая актриса.

Юра подпирает кулаком щеку и читает дальше, будто анекдот.

– Почему такой перерыв?

– Дети… Развод… Но я хорошая актриса.

Юра трёт глаза и поднимает взгляд к потолку.

– Гуревич! Сделай кофе, что ли! Тот, что обезьяны гадят! – Юра смотрит на Яну. – Ладно, дерзайте.

Яна вжимает голову в плечи.

– Ч-что?

– Начинайте, говорю.

Яна ещё больше сутулится.

– А больше никто?..

– А вам ещё кто нужен? Берлинский симфонический оркестр? Кроме меня в таком режиме никто не работает. Да и я уже… Вы пробоваться будете или нет?

Яна, не моргая, смотрит на Юру. Тот в нетерпении стучит пальцами по столу, и, чем дольше молчит Яна, тем громче Юра барабанит. Вдруг Яна меняется: улыбается открыто и счастливо, ногу закидывает на ногу и подаётся левым плечом вперёд. Лицо ее свежеет, округляется, вокруг носа проступают веснушки – Яна становится похожа на восторженную девочку-подростка.

– Ты не представляешь! Иду я, значит, мимо концертного зала, а там шум, свет, музыка. Ну, я и…

Юра машет руками.

– Стоп, машина.

Яна поникает, лицо ее меняется обратно, и только веснушки еще долго не сходят с кожи, будто звезды с рассветного неба. Юра трёт глаза.

– Вот… Вот как вы думаете, сколько из коридора так покажут?

Яна молча отстраняется.

– Все, – отвечает за нее Юра.

– А знаете, сколько людей мне так говорят с детства? Все! Но я хорошая актриса. Я… Я…

– Какая разница? Я дерматоморфинг один вижу, а мне характер нужен. Яркость. Типаж. Где это? Ой, все, летите.

Юра машет руками, Яна растерянно глядит на него.

– Пожалуйста… Ещё раз? Я не настроилась, я…

Он наклоняет голову вбок, как попугай.

– Серьёзно? Уходите. Я вас прошу. У-хо-ди-те.

Яна смотрит на него так, будто ей дали хлёсткую и незаслуженную пощёчину. Медленно встаёт и, хромая, втянув голову в плечи, идёт к двери. На полпути она останавливается.

– Да уйдёте вы или нет? – в раздражении бросает Юра.

Яна резко поворачивается с лицом немолодой, уверенной, довольной жизнью дамы и швыряет на стул сумку. Та переворачивается, содержимое веером разлетается по полу. Яна на секунду замирает, затем берет себя в руки и, виляя округляющимися бёдрами, идёт к столу. Красиво наклоняется влево и вправо, поочерёдно снимая туфли и бросая их вниз, переставая хромать. Из правой, сломанной, туфли на пол вытекает струйка крови.

– Ты? Ты не представляешь. Иду я, значит, мимо концертного зала, а там шум, свет, музыка. Ну, я и заглядываю внутрь. И все от сцены отворачиваются, и смотрят куда?

Яна лихо садится на стол, наклоняет голову и ее волосы растут, волной стекают вниз.

– На меня. Потому что я…

Волосы Яны светлеют, качаются перед лицом загипнотизированного Юры.

– Потому что я… я…

Раздаётся гудение снизу. Яна вздрагивает и смотрит на пол, где разбросаны ее вещи и где сотовый с жужжанием, кругами, ездит по паркету. Юра прокашливается, с трудом отводит взгляд от волос Яны.

– Мам! Это твой ребёнок…

Яна тихо слезает со стола и подбирает телефон. Организм ее возвращается к исходному состоянию с небольшим рассинхроном: правое бедро еще крупнее левого, правая половина волос еще светлее левой.

– Малыш, пожалуйста. Ма… Где? Ну я же тебя просила подождать! Ма… Иди домой. Какой ещё туман? Домой, сейчас же. Я скоро буду.

Яна заканчивает вызов и с раздражением, которое лично к Юре не относится, смотрит на мужчину.

– Угу, оценил, – кивает он. – Дерматоморфинг гениальный, быстрый. А все равно не то.

– Да почему?

Юру наклоняется вперёд, собирает пальцы в щепотку и приоткрывает рот. Тишина.

– У меня в голове вата, – Юра сглатывает и переключается на ор: – Гуревич! Где кофе?! Ты его дыханием варишь?! И давай следующую!

– Да почему не то? – с заметной обидой спрашивает Яна.

– Нарочито.

– Вы издеваетесь?

– Дамочка, полегче. Да, нарочито. Увы… Собирайтесь, прошу вас, мне надо посмотреть остальных.

– 'Дамочка'? 'Птица'? Вы себя-то видели, сударь?

Юра мрачнеет.

– Так, мне это уже надоедает. Хотите с дронами уйти?

– Жажду.

– Ок. 'Птица'. Будет вам дрон.

Юра поднимает глаза к потолку, собираясь заорать, но Яна вдруг хватает что-то с пола и швыряет в сторону мужчины. Дрязг, звон стекла. В спину Юры ощутимо дует.

– Да пошёл ты со своей охраной.

– Выкинуть вас лично?

В кабинет стучат, ручка поворачивается. Яна резко поднимает стул для посетителя и кидает в дверь. Грохот, испуганный крик снаружи. Яна, злая, страшная, но со своим обычным лицом, с обычной внешностью, поворачивается к Юре и коршуном нависает над ним.

– Выкинь. Попробуй.

Они пристально смотрят друг на друга. Дверь дёргается, в дверь колотят, но, видимо, на этот раз уже заело замок. Юра опускает взгляд, и лишь тогда Яна отворачивается. Она нарочито медленно собирает вещи и так же, медленно, преображается: делается спокойной и радостной, бросает весёлый взгляд на мужчину.

– А теперь как?

Юра фыркает. Поднимает руку и снова фыркает.

– Гуревич! Следующую пока не веди! Кофе только сделай уже! Как человека тебя прошу!

Яна добирается до туфель и с удивлением смотрит на правую, из которой натекла кровь. Юра этого не замечает, только озадаченно кивает самому себе, пока выводит проекцию договора и кидает на сторону посетителя.

– Условие одно: ехать сейчас. Актриса рассорилась с режиссёром, все стоит из-за одной дуры.

Яна замирает.

– Сейчас ехать и сниматься?

Он трёт глаза.

– Вам роль нужна или нет?

Яна сглатывает и пристально смотрит на договор, парящий неоновым призраком над столом из кокоболо. Она приближается, читает. Облизывает губы, приоткрывает рот. Поднимает указательный палец, чтобы поставить подпись – и тут раздается гудение.

– Мам! Это твой ребёнок…

Яна смотрит в сторону, затем обратно на договор. Убирает прядь волос за ухо, поднимает палец еще выше. Записанный голос не унимается.

– Господи!

Яна достаёт телефон и принимает вызов.

– Малыш, пять минут. Ма… Что? Ты что, серьёзно? Ты рядом с домом?

Яна с отчаянием взмахивает свободной рукой. Юра зевает и нетерпеливо постукивает по столу пальцами.

– Какие статуи, какой туман? Где это? Зачем ты вышла вообще?.. Что? Скучно. Тебе было скучно. Ма… Какая же ты у меня глупая. Сейчас буду!

Яна завершает звонок и виновато смотрит на Юру.

– Ребёнок заблудился. Я ей говорила, а… Я подпишу, найду её и быстро-быстро вернусь. Хорошо?

– Пока вы будете ездить, я буду искать другую.

Яна хмурится.

– Почему? Разве нельзя подождать?

Юра сцепляет руки в замок.

– Я похож на человека, который ждет? Все готово для съёмок, за каждый час простоя идут издержки. Нужна малоизвестная, без звёздных амбиций актриса, с характером.

Яна сглатывает и опускает взгляд на документы. Юра снова барабанит пальцами по столу.

– Я хорошая актриса?

– Дело в другом.

– Нет, я… То, как я играла, я…

– Хорошая.

Яна кивает, убирает прядь волос за ухо. Приоткрывает губы и смотрит на светящиеся линии договора.

– Я п-поеду за дочкой.

Юра молча разглядывает девушку несколько секунд, затем медленно, плавно убирает проекцию документа.

– Как знаете.

– Извините.

– Просто уйдите уже.

Яна торопливо собирается, платком вытирает лужицу крови на полу. Юра откидывается в кресле и трёт лицо. Сквозь пальцы он смотрит, как Яна закидывает в сумочку последнюю вещь и хромает к двери.

– До свидания, – Яна поворачивается к Юре.

Тот молчит, и она опускает взгляд, уходит. Через некоторое время раздаётся стук в дверь, появляется молодой человек лет двадцати, с претензией на что-то великое в лице, с чашкой кофе.

– Чего вы тут заперлись-то? Меня эти демоницы раздерут.

Гуревич ставит кофе на стол.

– Да, – добавляет он. – Дружинина, которая в семь должна была быть, не приедет. Её агент позвонил, она под машину попала. Вроде бы, на красный улицу перебегала.

Юра хмурится и смотрит на ассистента, как на идиота.

– Дружинину на семь, – терпеливо объясняет Гуревич, – с ребёнком машина сбила. На-смерть.

Овердрайв

– Тео, это было нечто!

– Да, особенно соло в "Черной песне". Как ты это делаешь?

Тео хлопают по плечам, обнимают, хвалят.

Он только улыбается – улыбается так, как сомнамбулы лунному свету, как звезды улыбаются исчезающим во тьме планетам, и правый глаз, как всегда, закрывает длиннющая челка; и Тео что-то отвечает невпопад.

"Где Джина?"

Мысленно он еще на сцене, вместе с группой. Руки дрожат и сжимают гитару, и ни черта непонятно, куда ее поставить.

Неужели это случилось? После стольких репетиций, ссор, записанных и переписанных песен?

"Где Джина?"

Они выступили.

Они выступили.

Клуб содрогался от их ритмов многоруким и многоглавым Богом, который явился прямиком из ночных кошмаров Говарда Лавкрафта. Клуб пел их песни и визжал, и только Джины там не было.

***

Тео сбегает по лестнице и видит ЕЕ в обнимку с каким-то парнем. В мыслях воцаряется тишина – гулкая и мертвая, как открытом ветрам склепе, – хотя всего минуту, секунду назад там была музыка.

– Эй? – Тео глупо зовет любимую; не к месту вспоминаются прошлое лето и китайские шарики. Она не слышит, только еще крепче всасывается в этого урода, будто какая-то морская гидра.

Тео хватает девушку за руку и отшвыривает в сторону.

– Ты какого хрена творишь? – виновник событий толкает Тео. Удар в ответ: нос урода ломается и проваливается внутрь черепа; противник кулем шлепается на асфальт.

Секунда. Две.

Джина начинает визжать, выбегают люди из клуба, а Тео смотрит на осколки зубов и костей в своем кулаке. И кулак, и жуткий труп без лица, и нежная когда-то шлюха – все становится гротескно-черно-белым.

Ранее

– Тео, у тебя все получится, – улыбается Илай. Старик с черной агонией в глазах, который играет соло из "My Friend of Misery" так, будто написал его он, а не Ньюстед, и сделал это еще в раннем младенчестве. – Ты всего, сколько там, месяц у меня занимаешься?

– Полгода.

– Да? Обалдеть. Видно, из-за химии и бухла у меня нелады с измерением времени, – пожимает плечами Илай. – В общем, все это неважно. Главное, что у тебя в сердце.

Нет, я не туда полез.

Гитара. Вот ты любишь свою гитару?

– Я? – Тео смотрит на зелено-белый "Fender" из набора "для начинающих". – Да, наверное. Да.

– Ни хрена ты ее не любишь! Не будь идиотом, это – кусок пластмассы. Швабра, мать ее. Поэтому иди к черту и купи нормальную бабу! Тьфу, гитару. Такую, чтобы, когда на нас свалится сраный Апокалипсис, ты бы первым делом жалел, что больше ЕЕ нет.

Сейчас

– Теодор де Витт, вы признаны виновным в непредумышленном убийстве Рона Уиллера…

Тео измучен до неузнаваемости. Он смотрит на родителей: ищет в их глазах надежду, прощение, хоть что-то. Но отец отворачивается, а мама снова начинает плакать.

Прощай гитара, музыка, прощай дом и Джина.

Прощай учеба и планы на будущее.

Слышишь, Тео, "пшик"? Это твой мир стремительно сужается до размеров каменной коробки.

***

– Эй, красавица, зайдешь вечером?

Тео идет по проходу между камерами. Взгляд в пол, пальцы вцепились в комплект тюремного белья. Молодой человек кажется совсем беспомощным. Раздавлен. Выжат. Обмяк внутрь себя, как лицо мертвого Рона.

У одной из камер охранник останавливается.

– Серхио, к тебе подружка.

Сосед – тощий латиноамериканец. Его голый торс покрыт цветными татуировками – тюльпаны и кресты, гербы, цитаты из Шекспира. Серхио без конца треплется о тачках, о жратве, об убитом брате – как какое-то мексиканское радио.

***

Укор в глазах родителей. Вина, одиночество, мерзость тюрьмы – словно дьявольский интервал "тритон" в голове Тео.

Ночью мысли захватывает тишина, и становится еще хуже. Вместо сна приходит невыносимая черно-белая картинка, этакий постер к фильмам Хичкока: девушка в ужасе кричит, на асфальте силуэт трупа, а Тео с мертвыми глазами курит одну за другой дешевые сигареты.

Каждую ночь.

***

– … а мой брат и говорит: "Пойду к Мэри Джейн". Надо с ним было, но… – Серхио трет подбородок и отрывает кусок булки.

В столовой душно, отвратно и от страха хочется забиться в угол. Тео словно утка, которой собираются вставить в задницу яблоко, вот только поваров несколько сотен.

Встанешь в очередь не перед тем – оттрахают или прибьют. Повысишь голос – оттрахают или прибьют. Посмотришь в глаза…

Даже странно, что Тео до сих пор цел.

– И прикинь – приходят ко мне копы, спрашивают о брате. Я им: "Вы бы лучше ту суку, что его убила, искали".

– Ты че, на меня смотришь?! – орет парень за соседним столом. – Голубок, а?!

Микки спешит уткнуться в тарелку с непонятной жижей. Вроде бы ее можно есть, но только совсем-совсем не хочется.

– У нас в районе – пройди по улице: слева травой торгуют, справа – курят! И что, фараоны не знают?

А все потому, что та сука белой была! Ничего личного, ты пойми, Тео, но сам подумай. Кто будет защищать латиноамериканцев?

Хотя справедливость есть – говорят, этого гада повязали. Вдруг сюда попадет? Ох!

***

– Привет, Тео.

– Привет, Кейли.

Басистка. Подруга Джины. Его единственная, кроме родителей, посетительница за месяц.

– Как ты тут?

"Замечательно! Что за идиотские вопросы?!"

– Как там ребята? – страшнее всего услышать, что они играли без него. "Только не это, только не это!"

– Ничего. Передают тебе "привет", – слабо улыбается девушка. – Тео. Такое дело. Из-за всего этого, ну, мы должны тебя уволить из группы. Ты… мы не можем ждать пять лет. Ты уволен.

Тео кажется, что к его голове приставили обрез и вышибли мозги, затем уложили обратно и снова жахнули – а вдруг во второй раз брызги будут красивее?

– Кейли, это же, – усмехается Тео. – Я вас собрал вместе. Научил. Ты даже играть толком не умела!

– Тео, я знаю. Но нам нужен гитарист.

– Я, – он откровенно не понимает, что сказать. – Мы могли бы как-нибудь придумать?

– Нет. Ты, – Кейли смущенно отводит взгляд, – ты, как бы, ну, немного достал всех. И… прости, Джина не придет.

– Да? – любимую "медузу" он не видел с вечера убийства. Ни звонка, ни письма, только ее незатихающий крик на той парковке. – Скажи, почему она сосалась с этим Роном?

– Тео…

– Нет, скажи! – он срывается на крик. – Я все пытаюсь понять и не могу! Почему Джина не придет?

– Тео очнись! Ты был весь в музыке, и ничего больше для тебя не существовало. И… ты убил человека! Помнишь?

В глазах Тео мелькает жуткая тень, и лицо становится белым-белым, как погребальный саван.

– Каждую ночь.

Ранее

– Робби, что ты делаешь? – спрашивает Илай. Ногой и чайной ложкой он продолжает отстукивать незамысловатый ритм.

– Я не Робби, он занимается после меня. Я – Тео.

– Вечно имена путаю, – виновато улыбнулся учитель. – Так какого хрена ты перестал играть?

– Я забыл рисунок. То есть…

– Какой, мать его рисунок! – орет Илай и прекращает стучать. Тео кажется, что учитель сейчас опять в него чем-нибудь запустит, и заранее отодвигается подальше. – Гребаная математика совсем вам мозги замусорила! Никогда не переставай играть! Для гитариста звук – это жизнь! Ты знаешь, что акулы должны постоянно двигаться или не смогут дышать?

– Да, я…

– Считай, у тебя – то же самое! Никогда не останавливайся! Ты же не будешь делать паузу во время выступления?! "Простите, дамы и господа, я вчера перебухал и забыл сраную ноту в пятом такте". Так что ли?

Ты должен чувствовать мелодию внутри себя. Жить ею. Забыл – да и хрен с ней! Играй то, что слышишь вот здесь, – Илай тычит заскорузлым пальцем в область сердца. – И отключи к черту свои угандошенные мозги! Понял? Давай еще раз.

Учитель начинает отстукивать ритм, и следом вступает Тео… невразумительным аккордом.

– Нет, так не пойдет, – Илай резко встает, направляется в соседнюю комнату и возвращается с мятым журналом для взрослых.

– Вот! – преподаватель раскрывает журнал на развороте. – Так ты точно не будешь думать. Смотришь на нее и играешь. Поехали!

Да. Вот! Тупое выражение лица, как у быка-осеменителя! А буфера-то зачетные, да?!

Сейчас

Когда в тюрьме время "на воздухе", Тео старается не поднимать взгляд, но иногда, не выдержав, смотрит на сетку. Высотой под три метра, ячейки крупные, ромбовидные. Если разфокусировать взгляд, то преграда становилась почти незаметна.

И все равно Тео заперт.

Замурован.

Забыт.

Как жучок в коробке.

Как…

***

– Ааа! – Тео не может сдержать крика боли и наклоняется чуть не до песка. – Отпусти!

Эд ростом под два метра, и на плечах у него тату с черными распятиями, а в руках – челка Тео.

– Что! Не нравится, девочка? Я тебя еще жалею. И если бы не я, то половина тюрьмы уже сделала бы с тобой что-нибудь подобное.

Мрачный скинхед, которого тут все боятся как огня. Инквизитор и спаситель в одном лице.

Перед взором Тео появляется заточённая ложка, и он невольно закрывает глаза. Воображение рисует, как лицо режут на лоскуты и выдавливаются глазные яблоки.

"Где же охрана? Неужели они не видят?"

– Помнишь, Рона Уиллера, красавица? Его друзья шлют тебе "привет", но я готов обсудить, так сказать, вопрос цены.

– Нет! – кричит Тео, когда рука еще сильнее дергает его за волосы. – Не смей! А то!

"Да где же охрана?! Куда они смотрят?"

– Не смей! УБЬЮ! – ложка все ближе и ближе, и Тео срывается на визг. – УБЬЮ!

Что-то царапает по волосам, и Тео видит руку Эда с черным пучком.

– Эй, что тут?! А ну разошлись, – просыпаются тюремщики.

Тео выпрямляется и растерянно смотрит на ухмыляющихся скинов.

– Подумай хорошенько, девочка, будешь ли ты платить.

Тео постригся под бильярдный шар и скрывается в сортирах. Тео драет их день за днем, как бойскауты – зубы по утрам, вот только писсуары и толчки не становятся чище.

Зассаная западня.

Эд все время где-то рядом – нависает будто хреново грозовое облако.

В выходные приходят родители и молятся о душе сына. Они просят его исповедаться, повиниться перед Богом, но раскаяния нет, как нет больше и Джины, и желтых шариков на фоне бледной луны.

Есть застывшая, точно цемент, черно-белая картинка: Рон Уиллер, человек-без-лица.

***

– Ты что думаешь, здесь кто-то будет за тебя убираться? – спрашивает Эд.

Одна коварная подножка в столовой, и содержимое подноса сероватой жижей вывалилось на кафель. Тео стоит над этим озером, морем овсянки и переминается с ноги на ногу.

– Я сказал, возьми и ешь это, – шепчет скин-хед.

Тео пытается уйти, но Эд толкает парня лицом в кашу.

– Я сказал, ешь! – что-то, наверное, нога, ударяет по затылку, и от боли Тео воет разбитым ртом. – Ешь! – еще один удар приходится по уху, и воцаряется тьма.

Он просыпается в камере от непривычного звука. Пение? Здесь?

– Серхио? Это ты? – челюсть будто ватная и не слушается, и Тео не чувствует правое ухо.

– Да. Разбудил? Тебя отнесли сюда.

– У тебя хорошо получается. Ты не думал заняться этим серьезно?

– Не знаю. Как-то не до того все было.

– Стой я, – Тео садится, и камера кружится перед глазами, как ярмарочная карусель. К горлу подкатывает тошнота. – Я, кажется…

Он встает, дрожа и шатаясь, и делает несколько шагов.

– Куда ты?

– К директору тюрьмы.

***

– Ты молчать пришел? – спрашивает директор Райли. Тео он напоминает Бетховена из фильма о собаке. – А?

Тео немного удивительно, что его вообще пустили в приемную, и он рад бы ответить, но не может. В эту минуту Тео борется с тошнотой и головокружением, которые только усилились от ходьбы по коридорам и лестницам.

"Не потерять бы сознание".

– По… – сглатывает он. – Простите, я хотел спросить. – Музыка, можно ли ею здесь заниматься?

– Сынок, ты что издеваешься? Это тюрьма, а не летний лагерь! Если это все – можешь идти.

– Но, погодите, – Тео хочет еще что-то сказать, но очередной приступ тошноты заставляет захлопнуть рот.

– Так, все! У меня и без того дел хватает!

– Одно слово.

– Я вызываю охрану, – директор тянется к внутреннему телефону.

– Выступление и телевидение! – кричит Тео.

– Что? – рука останавливается в дюймах от трубки. – А теперь подробнее.

***

– Привет, пап, у меня просьба, ты не мог бы привезти сюда гитару и усилитель?

– Нет! Это уже один раз тебя не довело до добра!

– Пап, мне разре…

В трубке пищат частые гудки.

"Идиот! Кретин!" – Тео чудом сдерживается, чтобы не разбить к чертям телефон. – "Кому же позвонить? "

Тео вновь снимает трубку, прикасается к квадратикам кнопок.

"Кому?"

И тут пальцы сами утыкают в знакомые цифры. Одна, другая…

– Алло, Джина? Пожалуйста, возьми телефон, мне больше некого попросить.

Ранее

Илай лежит в кресле, сжимает пальцами лоб и слабо стонет:

– Знаешь, в чем между нами разница? – учитель открывает налитый кровью глаз и смотрит на Тео. – Кроме, конечно, этого сраного похмелья и простаты размером с куриное яйцо.

– Я не знаю. Вы лучше играете?

– Дерьмо собачье! – Илай выпрямляется и тычет в сторону футболки Тео. – Вот, что это за дребедень?

– А. Это Алекси Лайхо.

– Кто? Хайхо? Японец что ли? Скажи, как думаешь, лет через сто его будут помнить?

– Ну…

– Хрена лысого! Моцарта будут помнить! Эдит, долбанную, Пиаф! Джима Моррисона! Даже этого припадошного Ван Халена – и то скорее будут помнить, чем твоего Хайху!

– Ну почему…

– Потому! Потому что они не пытались кому-то подражать! Не исходили соплями по какому-то кумиру. А собой были! Собой!

Так что сними эту бл…, и не позорь меня!

Сейчас

– И как мы это будем делать? – Серхио недоверчиво разглядывает помещение.

Тесная подсобка – там и сям, как дреды из головы "растафари", торчат банки краски, лопаты и швабры. Но, главное, здесь есть розетка.

– Сейчас, – Тео выставляет на усилителе уровень частот. Средние на максимум, высокие и средние – на слух. – Попробуем сначала просто сыграть какую-нибудь известную песню.

– О! Давай эту, из "Сорвиголовы"? Знаешь? Там девка падает все куда-то, – оживляется Серхио. – Кстати, ты сам поешь?

– Нет, – Тео крутит глазами. – Я не умею. Так волнуюсь на сцене, что начинаю заикаться. Ладно, ты напой, я подберу.

Тео тянется к коробочке с медиаторами. Внутри записка, и в почерке до жути легко узнать руку Джины: "Китайские шарики :)".

Это их воспоминание, одно на двоих. Это ЕЕ прощальный поцелуй, ЕЕ прощальная улыбка.

Черно-белый визг.

Серхио начинает петь, а Тео подбирает ритмовую партию. Он изо всех оставшихся на донышке сил пытается не заплакать. Потому что Тео чудятся шарики в летнем небе. Желтые китайские шарики, которые улетают, чтобы никогда не вернуться.

***

Тео или в подсобке, или в сортирах – драет, играет и с замиранием ждет очередной выходки от Эда.

Тео не может не признаться себе, что боится. Эти скин-хеды могут избить его, изуродовать. Даже не думая о последствиях – как он проклятого Рона Уиллера.

– Серхио, ты помнишь, нам нужна ритм-секция.

– Ударник?

– Да! Есть идеи, кто тут может им стать?

Качки, наркоманы, "белая раса", негры, которые большую часть времени, как и скины, делали вид, что не замечают заклятых врагов.

– Реперы-битбоксеры – у них же хорошее чувство ритма!

– Ты куда? Не вздумай к ним идти! Тео!

Естественно, негры посылают его к черту.

Неувязочка.

***

– Мне кажется, ты забыл Рона, – слова Эда звучат как утверждение.

– Я не буду платить!

– Ты же понимаешь, что, если не мне, то заплатят другому. А он не будет так великодушен.

– У меня нет денег. Я уже сказал, что не буду платить… Я буду драться с тобой!

– Че? – ржут в толпе.

– "Что", тупая скотина! – сплевывает Эд. – Сколько раз говорить! "Че" говорят только ниггеры!

Вдруг скин шагает к Тео и бьет того под дых:

– Драться будешь, ублюдок?!

Ответить Тео не может – он судорожно разевает рот и пытается вдохнуть, будто выброшенная на берег рыба.

– Не слышу ответа!

Тео уже сам ни черта не слышит – только видит колено, а потом удар швыряет голову назад, куда-то между койками и стеной.

– Так что ты молчишь? А? Вспомнил Рона? Вспомнил?

Еще один тычок – по ребрам. Другой: в боку хрустит, и остатки дыхания приносят новую боль.

Тео пытается подняться, но ботинок Эда падает на его левую руку: ломает и дробит кости, выворачивает суставы.

Удары, удары – по голове, ребрам, рукам, снова и снова.

Воет сирена, кричат заключенные. Тео уже не чуствует боли и погружается в странную красноватую дымку. Блаженный покой? Нет, там ухмыляется смятым ртом неумирающий Рон Уиллер, Человек-с-лицом-в-заднице.

Ранее.

– Значит, говоришь, сам сочинил? – голос у Илая какой-то бесцветный.

Тео кивает, стараясь унять дрожь в руках. Пару он сбился, но, в целом, отыграл на редкость технично.

– Ну… вообще лажа, – пожимает плечами учитель.

– Но почему?

– Почему? Потому, что я уже подобную срань где-то слышал. Помнишь, что я говорил про подражание? Ничего своего, – Илай топает к холодильнику и вытаскивает бутылку молока. – У меня тут траханный разгрузочный день. Ты же, мать твою, не макака, чтобы тупо копировать все, что слышишь, – Тео чувствует, что его заливает краска стыда. – Но я сам виноват. Мы играем один "тяжеляк".

Значит так. Даю тебе… неделю. Каждый день учи по произведению нового стиля: классика, джаз, рок, фанк. Рэя, мать его, Чарльза, суку Бритни Спирс. Потом мне показываешь.

Сейчас

У Тео сломаны несколько ребер, размозжена кисть, десятки швов на голове и шее. Он никогда не думал, что тело такое слабо – оно ползет к выздоровлению как улитка, как пудинг по краю тарелки, как…

– Директор Райли устроил Эду личную вендетту за тебя, – сообщает Серхио. – Если с тобой хоть что-нибудь случится, скин будет сидеть еще лет десять.

– Здорово.

– Тео, да хватит тебе! Хватит грустить из-за руки!

– Ты не понимаешь. Музыка была для меня всем. А теперь что? Что?!

***

Пребывание в госпитале можно считать отдыхом. Еда лучше, есть телевизор.

Если бы не рука. Бесчувственная, вялая, будто у трупа. Иногда от безысходности Тео хочется расплакаться, и тогда, в самые тяжелые и отчаянные минуты, к нему приходит Рон Уиллер. Он садится на соседнюю койку и смотрит из глубины своего искаженного, вогнутого лица, из глубины черно-белого месива сломанных костей и зубов. Смотрит и смотрит, пока Тео не начинает кричать и биться в истерике, пока не приходят врачи, чтобы долгожданными уколами отправить его во тьму.

Однажды он берет листок и рисует четыре точки. Ставит на них пальцы левой кисти и начинает один за другим медленно поднимать и опускать.

Раз, другой. Рон беззвучно смеется, просто катается со смеху, оскалившись кусками челюсти.

Тео не обращает внимания. Поднять палец, опустить палец; затем следующий. Десять раз. Рон рыдает от хохота.

Сотня раз в день.

Тео кажется, что он играет бесконечный и беззвучный реквием – по себе, музыке, Джине. Только мелодии нет.

"Почему так тихо?"

Каждое утро Тео просыпается, снова берет бумажку и продолжает тренировку.

Семь сотен в неделю.

Пальцы еле двигаются, но Тео продолжает. Все равно Рон молчит, и делать особо нечего.

Тысяча раз в день. Семь тысяч в неделю.

***

– Я не могу! – стонет от бессилия Тео и швыряет медиатор в стену. – Сукин сын! Тупой скин-хед!

Сколько Тео ни пытается играть на гитаре, ничего не выходит. Не попадают по струнам пальцы, и скорость сошла на нет, будто он взял инструмент впервые в жизни.

– Эй, друг! – пытается успокоить друга Серхио. – Ты вилку этой рукой не мог держать!

– Да плевать мне на вилку!

– Эй! Ты самый упорный и ненормальный псих, которого я знаю. Если ты постараешься… Месяц, три – мы же в тюряге, куда спешить?!

– Серхио, ты что всерьез?

– Да.

***

Тео занимается с левой кистью так, словно только учится играть. Каждый день – самые простые и нудные упражнения.

Двадцать минут он тренирует руку, а остальное время подыгрывает Серхио. Сложные аккорды и соло пока не даются, и Тео постоянно придумывает, как заменить их более простыми риффами.

И только в мыслях по-прежнему царит не музыка, а тишина.

Главное – не смотреть на Рона и заново все учить. Так инвалиды заново учатся ходить или говорить.

***

Эд отстал. Или готовит что-то новое? Изредка Тео замечает мрачный взгляд скина. Нет, не злобный, не агрессивный – холодный взгляд человека, который все равно добьется своего.

Уроки на гитаре, гимнастика для рук. Врач советует разминать пластилин между пальцами, и Тео обычно лепит лицо Рона Уиллера – избитое, искореженное, тестообразное лицо. Иногда хочется вылепить Джину, но с каждым днем все сложнее вспомнить, как она выглядела.

"Китайские шарики :)"

Через три месяца Тео играет простенькое соло из "Seven Nation". Через четыре – снова может взять "баррэ".

Через полгода они ищут ударника.

***

– М-минуту в-внимания, – Тео выходит на середину двора и безуспешно пытается не заикаться от волнения. – Кто н-нибудь хочет по-о-пробовать быть у-у-д-дарником? П-просто кто-то любит сту-сту-чать?

– Да вали нафиг!

– Я п-покажу к-как делать!

– Покажет! Засунь себе в жопу свою гитару!

Неожиданно от группы негров отделяется один парень.

– Дейл, ты че? Он же белый!

– Да пошли вы! Я люблю стучать, – подходит он к Тео. – Правда, в основном по головам.

***

– Слышь, пес! Ты серьезно считаешь, что на этом можно играть? – Дейл критически смотрит на барабанную установку из мусорного бака, крышки мусорного бака и мусора для мусорного бака.

– Да, на таком играет какая-то известная группа, – Тео трет лоб. – Скажи, ты в курсе про сильные и слабые доли, ритм… эээ…

– Ооо, чувак, не грузи меня! Давай лучше, лабай, а я попробую следом!

***

– Дейл, ты не попадаешь в ритм, – Тео убирает звук и машет руками, чтобы "ударник" остановился.

– Че? Да не гони! Попадаю я, куда надо.

– Даже я это слышу, – кивает Серхио.

– Че? Да ты вообще захлопнись, мороженщик!

– Что ты сказал, нигга?!

Серхио и Дейл кидаются навстречу друг другу, так что едва не сталкиваются лбами.

– Парни, угомонитесь! – раздраженно кричит Тео.

– Пусть эта латиноамериканская звездочка заткнется!

– Что?! – Серхио толкает Дейла к стене, и они начиает бороться, активно пыхтя и сопя.

– Да хватит! – Тео неожиданно даже для себя начинает кричать. – Хватит! – он чувствует, что теряет контроль, что уже началась истерика, но не может остановиться. Слишком многое скопилось за эти месяцы, слишком часто в голове повторялась черно-белая картинка и беззвучно визжала Джина. – Идиоты! Кретины!

Тео хватает комбик и швыряет в стену – треск, хлопок, дым.

– Ненавижу! Ублюдки! Суки!

Дейл и Серхио уже отпустили друг друга и только изумленно смотрят на гитариста. А Тео долбит ногами пластиковые ошметки, и в мыслях царит двухцветная тишина, и ему кажется, что он снова проламывает к чертям, к дьяволу, это до мерзости мягкое, пластилиновое лицо Рона Уиллера.

***

Тео объясняет Дейлу всю известную теорию ритма в музыке и сам отстукивает базовые "рисунки", чтобы у "ударника" хоть что-то получилось.

Тео гоняет Дейла, как скаковую лошадь, как ранего зверя, как кролика, которого сегодня пристреляет на обед – заставляет попадать в такт с гитарой. То меняет скорости, то размеры – каждый Божий день.

***

– Может, попробуем написать свое? – предлагает как-то Серхио.

– Да, думаю можно, – решается Тео.

– Напишем песню о том, как я отомщу за своего брата!

– Не, чувак! – качает головой Дейл. – Со всем респектом к твоему братану, но, как у нас говорят: "Все, что ты скажешь, вернётся к тебе дважды". Нельзя петь о таком!

– Мы будем петь о том, о чем здесь думают все, – смотрит на парней Тео. – Мы будем петь о Свободе.

***

– Да! Чуваки! – Дейл заканчивает партию и вытирает взмыленный лоб. – Вот это по-настоящему жирное дерьмо.

"Почему так тихо?"

Тео улыбает и смотрит на Серхио – глаза того блестят. На краю зрения безлицый Рон саркастично зажимает уши.

"Пошел к черту!"

– Думаю, мы готовы выступить.

– Еу! – подкидывает палочку Дейл. – Бешеный пес, да если там будет хоть одна кавала, то она душу продаст, что постучать со мной ботиночками после такого!

– "Кава…" Что? В общем, пойду к директору.

***

До начала концерта остается десять минут, и Серхио пропал.

Тео остервенело драет зассаный писсуар, а в голове мелькают объяснения одно хуже другого.

"Где?"

– Смена! – орет охранник. – Нет, Тео, ты пока оставайся, я тебя сам в зал отведу.

В сортир, к ужасу, заходит скин. Едва тюремщик идет в соседний коридор, Эд подает голос.

– Друзьям Рона ОЧЕНЬ не нравится, что ты живешь тут как на курорте. Знаешь, они наняли еще одного человека, чтобы прикончить тебя. Но мне не хочется, чтобы мои деньги ушли какому-то придурку с заточкой.

– Но это лишено смысла, – Тео едва не говорит "глупо", но вовремя соображает, как опасны такие слова. – Я все равно не буду платить. Я…

– Ого! – Эд присвистывает и приближается вплотную, нависает, точно хренова Вавилонская башня. – Ты, кажется, не понял. Тому парню уже не нужны твои деньги. Ты думаешь, что Райли защитит тебя ото всего?

Тео смотрит снизу вверх, и Эд представлялся ему чем-то вроде стены, через которую нужно перебраться. До одури высокой стены.

– Господи, почему именно сегодня? Мне сегодня предстоит играть. Хочешь все сорвать?

– Смотрите, как он заговорил, – ухмыляется скин. – Ты не о том беспокоишься. Пойми, красавица, ты ходячий труп. Тебя приговорили – одна минута в темном углу и завтра же тебя повезут в морг. Не сделает тот парень – найдут другого, и только я могу тебя спасти. И я же могу… – Эд вдруг хватает руку Тео и с хрустом ломает пальцы. – Вот. Как тогда, помнишь? Как думаешь, много мне за это будет? – Тео корчится от боли на полу. – А выступить ты не уже можешь. У тебя нет, нет другого выхода, как слушать меня. Вот Серхио меня уже послушался, и я рассказал, кто убил его брата.

"Серхио? Дурак!"

Сквозь пелену боли Тео видит черно-белое лицо Рона, сцену убийства. Раскаяния нет, есть лишь безмолвие внутри. Тишина и исчезающие во тьме желтые китайские шарики.

Картинка дрожит, как в эпилиптическом припадке, и, словно издалека, нарастает визг Джины.

Тео бьет Эда между ног. Тот даже не успевает согнуться или закричать – Тео хватает лысую голову и вламывает в стену, и еще раз, и еще, пока череп не лопается, точно перезревшый арбуз.

Эд шлепается на пол, а по стене с чавканием сползают ошметки мозгов, волос, костей. Рон начинает прыгать от радости – в полку "безлицых" прибыло.

"Выступление?! Меня же в карце посадят! Меня же…"

"Охранник ничего не слышал?" Тео стоит один в залитом кровью сортире. Голову заполняет непонятный гул; в коридоре раздаются далекие шаги.

"Тело!"

Тео судорожно затаскивает труп в кабинку и запирает; начинает отмывать пол. Шаги замирают, из двери доносятся глухие голоса, а Рон хихикает, истерично так, мерзко хихикает искореженным ртом.

"Господи Боже!"

Кровь только размазывается по кафелю и не думает исчезать.

"Господи, Господи!"

Шаги возобновляются. Тео бросает пол и судорожно отмывает руки. Сломанные пальцы жутко выгнуты в сторону. Они не должны так торчать, не должны же?!

– Тео? – раздается голос у входа в сортир, и парень кидается навстречу охраннику. Руки вовремя спрятаны за спиной. – Готов?

– Да.

"Только не заходи, только не заходи!"

Тюремщик смотрит поверх головы Тео, чуть хмурится.

– Ну, пошли, музыкант.

Ранее

– Питер, я хочу попросить тебя.

– Тео.

– Да? Тео, я хочу, чтобы ты больше не приходил ко мне.

– Что? Но почему?

– Я научил тебя всему, что знаю. Тренировать технику ты и сам можешь – хватит тратить время впустую. Но напоследок я кое-что покажу тебе.

Илай подходит к старому видеомагнитофону и с чавканьем скармливает кассету.

– Это Джимми Хендрикс. Помнишь, мы учили его партию?

Тео едва заметно морщится.

– Не любишь ты такую музыку, я знаю. Но ты посмотри, как он играет.

Тео наблюдает за гитаристом и никак не может понять, что имеет в виду учитель.

– Дурень, да ты на лицо его посмотри!

– Лицо?

– А руки? Ну? Слепой хрен, да он же своими зубами играет на гитаре! Слышишь? Голыми нервами! Отдает себя всего этой песне. Часть своей гребанной жизни отдает! Вот! Вот, что никто тебя не научит делать! Ты должен жить музыкой. Жить, умирать и заново возрождаться с каждой своей песней. Играть ее так, как будто с тебя содрали кожу. Жгут на костре как Жанну, мать ее, Д'Арк! И пока этого не будет, Тео, ты не станешь музыкантом. Будешь макакой, которую научили вкладывать буквы и копировать ужимки, будешь кем угодно, только не собой.

Сейчас

– Тео! Что у тебя с лицом? Ты будто мертвеца увидел, – Дейл выходит навстречу из зала. – Где Серхио?

Тео вздыхает и рассказывает о предательстве друга. Неожиданно приходит жуткая мысль:

– До выступления меньше пяти минут, а мы без вокалиста.

– Ну, мы можем сыграть и так, бешеный пес, – предлагает Дейл. – Песни, по-любому, классные. Тео? Помрем, так с музыкой! – Дейл смотрит на него со странной надеждой.

Ждет решения.

***

– У-у нас н-неб-большие и-измен-нения, – Тео подходит к микрофону на негнущихся ногах. Гитара мерзко гудит, начиная разгоняться. – Черт! Простите!

Тео выводит регулятор громкости до нуля и снова придвигается к микрофону. На сцену капает кровь из рассеченной брови.

"Не заметили?"

– Н-наш в-вокал-лист н-не может у-участвовать и-и-и… – от волнения Тео начинает задыхаться и, чтобы сказать хоть слово, требуется огромное усилие. – И-и…

– Че за дибил? Уберите его! – орут со смехом из зала. Там вперемешку заключенные, телевизионщики и охранники.

– З-Заткнулись! П-песня называется "К-китайские ш-ш-шарики".

Не слушая недовольный ропот, Тео снова поднимает уровень звука и берет первые ноты вступления.

В глубине здания раздается сирена, и несколько тюремщиков срываются с мест.

"Нашли. Сколько у меня минут? Две? Три?"

Зал наполнился тихим перебором – не то осенний блюз, не то песни средневековых трубадуров. Всего понемножку: барокко, соул, рок, классика. Зрители затихают.

Они слушают Тео и не знают, что его сломанные пальцы от боли еле держат медиатор, что кровь Эда заливает струны, делает их липкими и непослушными. Что холодный, нервный пот застилает глаза, и Тео уже не видит ни гриф, ни сидящую впереди толпу.

Он видит черно-белое лицо Рона Уиллера, и оно трясется, как рельсы под колесами поезда, и с каждой секундой приближается пронзительный крик Джины.

Топот охраны по коридорам, мигают красные огни.

Раскаяния нет.

Тео все играет, и вместе с закипающей мелодией сплетаются внутри сотни чувств: ненависть, радость, страх, отчаяние, боль, любовь, свобода – все, что терзало и наполняло жизнь в последние месяцы.

Оно собирается плотным комком, поднимается к горлу и першит там на связках. Звук сирены и нарастающий визг Джины вдруг сливаются с ЕГО песней. С песней, которая еле слышно играет в голове.

Директор Райли отвечает на телефонный вызов и мрачнеет с каждой секундой. Топот ног все громче, топот оглушает, резонируя с грохотом железного барабана.

Раскаяния нет, если только черно-белая картинка внутри, которую можно заставить двигаться и звучать. И Тео колотит, Тео лихорадит, Тео знобит изнутри.

Вступление заканчивается; он нажимает ногой педаль. Одинокая нота, нежная, немного джазовая, перерастает в металлический рев "перегруза".

– Давай, Тео! – подбадривает сзади Дейл.

И Тео начинает петь.

Оглавление

Зал ожидания

Три дня Золотарева

Апельсиновое дерево

Вечный сон

Ненужный персонаж

Овердрайв