29 [Владимир Романович Максименко] (fb2) читать онлайн

Владимир Максименко 29

Вихреобразное кружево из крохотных, не похожих друг на друга песчинок льда виднелось в тусклом свете уличного фонаря. Я, тупо уставившись на то, как ветер гонит их невесть куда, ушел в свои мысли и ожидал утреннюю маршрутку. Было холодно, поэтому я время от времени подсознательно переминался с одной ноги на другую и дышал себе в ладони в бессмысленных попытках согреться, ведь в такую погоду единственным избавлением от пронизывающего каждую клеточку тела хлада могла послужить разве что смерть. Однако я привык к морозной немилости, продолжавшейся по меньшей мере месяц, и уже перестал акцентировать на этом внимание. На остановке стояла орава людей, экипированных не хуже, чем какая-нибудь исследовательская экспедиция в Арктике, – пуховики, дубленки, шубы и прочее, под чем явно скрывалась ещё пара утеплительных одёжек; зимние штаны, издававшие характерный свист при ходьбе; валенки, которые явно были куплены именно в тот момент, когда стало понятно, что холода затянутся надолго. Не хватало только шапок-ушанок, для того чтобы сложилось впечатление, что мы все снимались в низкосортном клюквенном американском боевике про злую Россию.

Издалека послышался звук приближающегося транспорта, и все сразу поняли, что к чему – тотчас из цивилизованных людей, венца эволюции (и многих других высокопарных и не очень формулировок на тему «что же такое человек») мы опустились до наипримитивнейшего уровня организации живой материи, превратились не просто в свору давно не спаривавшихся псов, что повстречали течную суку, и теперь нами двигал неподконтрольный и неподвластный сознанию инстинкт – нет – мы превратились в самых настоящих одноклеточных, подверженных любому из видов таксиса. Мы непроизвольно стали двигаться, расталкивая всех, кто только попадется под руку, в сторону предполагаемых, спроецированных дверей маршрутки. Про себя я думал: «Как можно быть такими дикими, куда подевались мораль, этика, где все те столпы, на которых зиждется нравственная составляющая общества, неужели за абсолютно не жизненно важную возможность ехать сидя, а не стоя, мы готовы всем этим пренебречь, отказаться от гордого и благородного статуса «homo sapiens», – человек разумный, -пожалуй, так оно и есть, именно это я сейчас и наблюдаю и, сверх того, являюсь непосредственным участником происходящей вакханалии, – но что является причиной, – то ли наш непомерный эгоизм, то ли чувство превосходства над всеми прочими людьми, то ли самое обыкновенное нежелание стоять».

И вот, когда маршрутка наконец подъехала, я в результате произошедшей битвы за возможность комфортного путешествия занял своё почетное 4-е место в очереди. Пред нами предстала огромная, изначально белоснежная, но ныне вся запачканная дорожной грязью, стальная карета, которой управлял хмурый сорокалетний кучер. Его волей дверца стала автоматически открываться. Мне казалось, ему доставляет удовольствие осознавать, что от него зависит такое количество людей, что здесь и сейчас он вершитель судеб. По крайней мере, именно так я бы и думал на его месте. Ещё не успели дверцы полностью открыться, как лидеры нашей иллюзорной, сформировавшейся вопреки всему очереди уже ринулись внутрь. Настал мой черед, я достал заранее подготовленные 25 рублей и протянул их нашему временному повелителю. Он удовлетворенно принял их, а я, медленно ступая по салону, оглядывал сидения. Было лишь одно свободное место у окна, в не самом удобном месте, под которым располагались колеса нашей кареты, где пришлось бы ехать, поджав ноги, однако даже это было лучше, чем к кому-то подсаживаться и располагаться медиально к салону или, не дай Бог, ехать стоя, поэтому я сразу же устремился туда. Что-либо наблюдать в окно было невозможно, мое зрение будто настроилось под формат 144р, и, чтобы хоть примерно ориентироваться, где мы сейчас будем проезжать, я был вынужден начать скоблить покрытое инеем стекло. Верхушки ногтей обычно заменяли мне перекусы между делами (прекрасный источник кальция), посему скоблить мне пришлось подушечками. После мучительной манипуляции у меня появилось маленькое оконце, окаймленное льдом, – оно стало моим палантиром, единственным связующим звеном между мной и миром снаружи. Ведь на ближайший час мой мир, моя вселенная – эта маршрутка, и мой Бог – водила.

Наконец, когда всё пространство было заполнено аутсайдерами в недавно закончившемся сражении и на весь салон смердело недовольством, мы тронулись. Рядом со мной расположилась весьма габаритная женщина, которая, будто не замечая моего присутствия, пыталась не то поглотить меня, сделав частью своего холестеринового конгломерата, не то расплющить, прижав к окну. Впрочем, её явно устроил бы любой из вариантов. Однако моя воля к жизни была сильна как никогда, я прошел per aspera ad astra ¹не для того, чтобы так бесславно сгинуть. Я расправил плечи, насколько вообще позволяет анатомия, и стал сопротивляться её давлению. До первой же остановки наше негласное противостояние закончилось ничьей, я отстоял свои границы – враг отброшен. Конечно, я вполне бы мог, как советы в 43-м, пойти в контрнаступление, но мне совершенно не хотелось заниматься этой бессмысленной войнушкой до конца поездки.

Проехав ещё немного, мы остановились, и я услышал приказ водилы: «Продвигаемся, продвигаемся, места полно!». Я окинул взглядом салон и понял, что, по мнению нашего кучера, маршрутка – луч, тянущийся в бесконечность и не имеющий конца. Будто в ней можно уместить всю планету, если придется. «Вот же алчный мудак, – подумал я, – легко ему говорить, когда сам он сидит на удобном водительском месте, где полно пространства». Ответ не заставил себя долго ждать, и я услышал пару недовольных возгласов, но то были лишь выкрики в пустоту, маленький акт неповиновения, подобный детскому непослушанию, ведь всё равно люди ещё больше утрамбовались. Они были уже настолько тесно прижаты друг к другу, что складывалось ощущение, что вот-вот образовавшаяся биомасса сольется в единый организм. Полученное таким образом пространство заняли трое новоприбывших, и тогда удовлетворенный водила вновь отправился в путь.

Ещё некоторое время я наблюдал в свой недавно созданный «видящий камень» плеяду сменяющих друг дружку панелек, пока вид за стеклом не стал странным образом меняться. Стало казаться, будто мы едем уже не по унылому муровейничному кварталу, а где-то в… пещере? И выяснилось, что мы уже вовсе не едем – мы плывём. По реке. На лодке. Действительно, маршрутка внезапно пропала, и на её месте из ниоткуда появилась лодка, у начала которой возвышалась фигура нашего водилы. Однако крайне обезображенная фигура: сгорбленная, зачахшая, исхудавшая, вся в лохмотьях и укрытая плащом – пожалуй, если бы я не знал, чья личина кроется под капюшоном, никогда бы не догадался кто или же что это. В его руках было весло, которым он и задавал вектор нашего пути. Я счёл крайне удивительным, что такой, на вид немощный, старик в одиночку управляется с судном таких размеров. Удивительным было и то, что, видимо, помимо меня никто не замечал изменения обстановки. На ком бы я ни останавливал свой взор, я наблюдал только невозмутимые лица, и даже те, кто до этого ехал стоя, держась за поручень, уже не имеющие такой возможности, (посему цепляющиеся друг за друга), оставались непоколебимыми. Несмотря на всё это, я не испугался и даже не запаниковал – напротив, раз все приняли это как должное, то принял и я. Когда вопрос с нормальностью происходящего был закрыт, я стал осматривать окрестности пещеры. Мы уверенно маневрировали мимо сталагмитов, преодолевали пороги; единственными звуками были непрекращающийся легкий шум течения и эхом проносившиеся удары капель о поверхность воды, что падали с отсыревших сталактитов. Наблюдая за рекой, я стал замечать в ней что-то необычное, будто бы некое движение, и то были не рыбы, – нет, – всматриваясь тщательнее, я увидел… разуплотнённое образование, бестелесную субстанцию, контуром напоминающую человеческий бюст с продолжавшимся протяжным… хвостом. Это нечто было глубоко в толще воды, но оно по спирали поднималось на поверхность. Я, заворожённый, не мог отвезти взгляд: чем дольше я смотрел на эту абсолютно ни на что не похожую… абстракцию, тем больше я находил её похожей на весь свой мир, пока наконец не увидел в ней себя. На меня снизошло озарение – это была душа, или же дух – пускай на этот вопрос отвечают теологи с философами – для меня важна была лишь суть. Мне захотелось кричать, поделиться со всеми в лодке своим открытием, своими мыслями, и только я собрался это сделать, как вновь оказался на своем неудобном месте, рядом с великаншей, разглядывая в микрооконце свой район, напрочь позабыв об этом происшествии.

Все мои последующие попытки уснуть оканчивались тотальным фиаско, во многом из-за того, что мужчина, занимающий место передо мной, разговаривал по телефону. Причем разговаривал так, будто он ведущий некого телешоу, и каждое его слово должно быть четким, громким, звучным, эхом проноситься по студии, резонируя с мыслями своих зрителей, и находить отклик в виде землесотрясающих аплодисментов. Однако ничего из этого не происходило, что, впрочем, только подзадоривало господина, делая его реплики всё эксцентричнее. Не знаю какие эмоции вызывало у прочих невольных слушателей данное выступление, но меня оно изрядно раздражало. Каждая попытка придаться эскапизму и уйти в себя сокрушалась под громогласным возмущением шоумена речами его собеседника (или собеседницы), вынуждая меня заняться единственным удовлетворяющим занятием – бранить его и всю его родословную. Я, начиная самыми изощренными, витиеватыми и филигранными оскорблениями и пожеланиями телесных и ментальных расправ, закончил максимально прямолинейными, пошлыми, грубыми и вульгарными ругательствами. Словно паук, я плёл свою собственную паутину мата, где сердцевиной являлся запрещенный законом квартет, а все их образования уходили на периферию. Забавно, ведь, в сущности, этот человек ничего мне не сделал, по крайне мере, ничего из того, за что требовались такие проклятия, всего лишь громко говорил по телефону, мешая мне спать, но именно это в тот момент являлось для меня самым страшным преступлением, сопоставимым, разве что, с геноцидом. Я не знал его имени, не знал его истории, не видел даже его лица, по сути, он был никем, ничем, что равносильно полному его отсутствию как индивида, но именно этот маленький никчемный человечек сейчас был предметом всех моих мыслей. Какая же сильная эмоция – гнев. Любовь, например, со временем затухает, но вот гнев, пожалуй, будет гореть всегда. Наконец послышалось долгожданное: «Всё! Раз я так сказал, значит так оно и будет!» – с последующим звуком сброса звонка. Я обрёл покой, а он снова стал никем и растворился в небытии.

Мы попали в пробку. Как и во время всякого бездействия, эта дорожная закупорка казалась мне бесконечной, я смотрел на часы с той же периодичностью, с которой взрываются фанфары на заставке 20th Century Fox, но с грустью обнаруживал, что стрелка на часах еле движется. Глубокое параноидальное ощущение того, что из-за нерасторопности всех тех людей, которые слишком медленно переходят зебру, и тех, кто слишком медлят во время езды, я непременно опоздаю, съедало меня. Но ещё сильнее угнетала абсолютная беспомощность; всё что я мог – ждать. И потому как уснуть я более не был в состоянии, дабы обмануть всякую тревожность и телепортироваться сразу к месту назначения, мне ничего не оставалось, как начать глазеть на своих попутчиков. Кого только не находилось на этой малюсенькой территории в почти 11 квадратов: высокая с острыми чертами лица брюнетка в меховой шубе; рядом ещё одна женщина пониже, прижимающая к себе не то сына, не то дочку; несколько эмигрантов, может, из Узбекистана, или из Азербайджана, или же из Туркменистана, а то и вовсе откуда-то ещё (установить этого я не сумел), но один был явный азиат; старый мужчина, который, если бы не был зажат со всех сторон, повалился бы наземь. И это только те, кого я заметил, едва взглянув. Чем больше я изучал, тем больше разнообразия находил. Удивительное место – только здесь могли встретиться представители стольких этносов в такой незначительной концентрации; пожалуй, если бы южно- и североамериканские, да, впрочем, и любые другие канувшие в лету цивилизации сохранились до наших дней, они бы точно очутились тут. Однако, мне удалось подметить обилие не только представителей всевозможных национальностей и рас, но и представителей определенной возрастной группы – стариков. Не очищайся морозным зимним воздухом салон, их присутствие выдал бы характерный запах – запах старости, – запах, не сводящий с ума только альфонсов-геронтофилов. Воистину, стариков было особенно много, причём это не прецедент: сколько ни езди по утрам, именно их каста всегда превалирует среди всех прочих. Раньше я часто задавался вопросом: «Куда они всё время едут?». Я мог провести целую поездку, только прокручивая в голове всевозможные варианты от похожих на правду вплоть до самых фантастических, по типу: армия стариков собирается в неизведанном месте и отражает нападение тёмных сил из другой реальности, или же они повторяют задумку бойцовского клуба и в потемках лупцуют друг друга. В сущности, я до сих пор не обрёл ответа на этот животрепещущий вопрос, но я и перестал об этом думать, включив эту загадку в тот список, который, по Канту, нам не суждено понять. Скорее всего, я узрю ответ лишь постарев. (Старики, ровно, как и дети, отличались от людей, а именно от homo sapiens: они являлись представителями нового вида, особенность коего определялась не морфологией тела, но морфологией души. Глобальная же разница между ними для нас в том, что детей мы воспринимаем как tabula rasa², который интересен каждому, покуда на нём можно оставить свой отпечаток; старики же являются листом, на котором вовсе не осталось места, поэтому никому он уже не нужен.) Также я заметил, что представитель homo senex³ в силу своей физической немощности в большинстве случаев проигрывает в битве за очередь, и это вынуждает его надеяться на то, что кто-то уступит ему место, а если такого не происходит, то он начинает сверлить взглядом наиболее молодых седоков, копошась в их памяти, вытаскивая наружу все те установки об уважении к старшим, коими их наградили родители и общество (паттерн мышления всех стариков одинаков). Но коль уж представителей homo senex было слишком много, им приходилось тренироваться в искусстве «взывания к совести», ведь мест на всех не хватит, из-за чего я порой наблюдал поистине мастерские выкуривания людей с сидений. На меня же подобное не работало, напротив, у меня вызывала омерзение всякая наглость с их стороны; – поток чистого неконтролируемого эгоизма, стоящего над сознанием, – вот, как я охарактеризовал бы их поведение. Ведь даже без прямого посягательства на чужой комфорт глубоко в душе они надеются, что люди добровольно от него откажутся в их пользу.

Продолжая осматривать находившиеся рядом фурнитуры социального аппарата, я не смог не остановиться на особо яркой детальке. Она находилась в самом центре маршрутки, у третьего ряда мест; гордо и величественно, будто возвышаясь над всеми прочими пассажирами, хотя была невысокого роста, стояла, держась за поручень. Но она в нем совершенно не нуждалась: я был уверен, что, отпусти она его, её продолжат удерживать незримые серафимы, будто само мироздание должно её холить и лелеять, как самый чувствительный комнатный цветок. Сначала я не понял, чем она зацепила моё внимание – низенькая, с угловатыми, даже чем-то карикатурными чертами лица, черной смоляной прядью кучерявых волос, жгучими, такими же черными бровями и зелеными глазами, – затем осознал. Как бы это пошло и заезжено не звучало, дело было в глазах, но не столько в них самих, сколько во взгляде – он излучал полную невозмутимость и отрешенность от окружающей суеты. Она, казалось, не просто сбежала от реальности в свой манямирок, а попросту в этой реальности никогда не существовала и не замечала всей той грязи, в которую плюхнулся со счастливыми свинячьими визгами мир. Недоступность её просветления притягивала, передо мной явилась реинкарнация Гаутамы, и не восхищаться было невозможно. С этими мыслями образ поначалу непримечательной барышни сменялся на восхитительную, всеми желанную чаровницу. Я смотрел на неё не отрываясь, не думая о том, что подобное может смутить (да и могло ли вообще её хоть что-нибудь смутить), напротив, вызови мой взор какую-либо реакцию, я был бы только рад. Это бриллиант, которым мне, как ювелиру, захотелось обладать. Ради привлечения её внимания я был готов пойти на всё: хоть сдвинуть горы, хоть уступить ей своё с трудом завоёванное место. Уже собравшись подвинуть рядом сидящую гору и торжественно, с присущим благородным лордам пафосом провозгласить свои намерения, маршрутка неожиданно двинулась с места, заставив касту стоящих пошатнуться. И тут я увидел в её глазах испуг, смятение и вновь спокойствие, но этого хватило, чтобы образ вдребезги разбился. Тотчас мой недавний план показался мне дикой глупостью. «И на что я только что собирался променять своё место?» – усмехнулся я и отвернулся вновь смотреть в окно.

Постепенно, с каждой остановкой, в салоне становилось просторнее. Отток людей становился больше, чем приток, но этого было всё ещё недостаточно, чтобы градус напряжения, накапливавшийся в течение всей поездки, сошёл на нет. Напротив, он даже увеличился из-за произошедшего инцидента – нашего водилу подрезали. Подрезал другой водила, другой маршрутки. На светофоре мы сравнялись, и, не боясь Белого хлада, бушевавшего в мире снаружи, наш кучер приоткрыл свое оконце, после чего осыпал недруга плеядой бранных сентенций собственного сочинения. Незадачливый лихач парировал нападки самым действенным и беспроигрышным способом – криком. Никто так и не понял, чем закончилось противостояние двух демиургов, да и не нам судить об итогах распрей вселенского масштаба, наверняка для них самих всё очевидно, и это главное.

На очередной остановке вышло пару человек, а на их смену пришла женщина с грудничком. Тут же мужчина, сидевший непосредственно перед входом, вскочил и уступил место, и поблагодарившая женщина его заняла. Дети всегда вызывали у меня умиление; чистое сознание, абсолютно бескорыстное, абсолютно беззлобное, не обременённое бесконечной борьбой с самим собой. Несколько минут я ехал, отдавшись в объятия своих размышлений, пока в ухо мне не раздался выстрел из базуки. Я поморщился и схватился одной рукой за голову, благо, что шапка хоть как-то приглушила этот звук. После недлительного ошеломления длиной в пару секунд, я сообразил – это был детский крик. Как и всякий детский ор, он был подобен воплю назгула, помноженного на рёв птеродактиля, с оттенками завывания кракена и щепоткой мученических страданий грешников в геенне. Я чувствовал, как вены в моей голове начинают пульсировать всё чаще и чаще. Боль. Дикая, невозможная боль. Страдание. Отчаяние. Страх, что это никогда не прекратится. Любую, даже самую сильную армию способен деморализовать и ввергнуть в ужас детский крик. Спустя несколько минут изнурительных попыток матери успокоить своё чадо, оно наконец поддалось и замолчало. Кошмар закончился. Удивительные создания – дети: даже в крике они искреннее взрослых, оттого он столь пронзителен.

Всё последующее время ребёнок молчал. Не то он уснул, не то до него дошли те сигналы, которые я телепатически посылал – неизвестно; во всяком случае, я был рад и надеялся, что рецидива не предвидится до тех пор, пока я не достигну пункта назначения. Оставалось совсем немного, но, как оно обычно бывает, именно предфинишный рывок дается тяжелее всего. Я снова воспользовался своим палантиром и увидел там то же, что я вижу каждое утро и каждый вечер вот уже несколько лет. Даже закрыв глаза, я был бы способен с доскональной точностью определить, в каком месте мы сейчас находимся, подобно тому, как, просыпаясь ночью, я с легкостью миную все элементы интерьера своей квартиры, дабы попить воды. Дом – такая же часть меня, как рука или нога, я знаю свой дом, я чувствую свой дом. Так и с этим маршрутом. Такое ощущение, будто он со временем стал частью моего дома. Просто очень длинный и ветвистый коридор, в котором откуда-то взялась ещё пара десятков людей. Я наблюдал, как мы проезжаем городской ТЦ, затем небольшой скверик, затем банк… Эти места помнят меня так же, как я помню их. Наконец, спустя ещё одну остановку должна быть моя. Мне нужно было начать пробираться к выходу, а для этого сперва требовалось пройти босса. Я стал сверлить женщину взглядом, как бы намекая, что мне нужно выходить. Она игнорировала. Я продолжал оказывать давление, но всё было тщетно. Мне пришлось демонстративно покашлять, и только тогда она посмотрела в мою сторону. «Вы выходите?» – лёгким спокойным голосом поинтересовалось она и, не дожидаясь ответа, встала со словами: «Проходите пожалуйста». Я повиновался. Дальше произошла маршруточная рокировка, в которой женщина очутилась на моём месте, какой-то мужчина на месте женщины, а я занял то место, где стоял мужчина. Мы приближались к остановке. Я стал пробираться сквозь человеческие джунгли (с мачете было бы удобнее), протискиваясь между крупными пальмами и отодвигая тонкие лианы. Спирало дыхание, но я продолжал прокладывать себе путь, я тянулся к выходу несмотря на то, что все были против, что с каждым моим шагом давка усилялась, как бы пытаясь поглотить меня. Вот-вот и я поддамся, растворюсь в веренице человеческих существ. Маршрутка остановилась. Это был сигнал. Я, собрав последние силы, прорвался к дверцам. Шаг по ступеньке. Ещё шаг. И вот он свежий воздух.

А по трассе мчится маршрутка,

Минута в ней равняется суткам.

Едет катафалк для живых -

Тысяча ударов ножевых

Для психики человека.

Водила – тюремщик, ну а мы зеки.

Реквием по неге для каждой души,

Ехать не удобно: за спиною калаши,

Воздух пропитан смрадом уныния.

А чем еще дышать, если птицам обрубили крылья?

Примечания

1

Через тернии к звёздам

(обратно)

2

Чистый лист

(обратно)

3

Человек старый

(обратно)

Оглавление

*** Примечания ***