Русская книга о Марке Шагале. Том 1 [Людмила Владимировна Хмельницкая] (fb2) читать онлайн

Я.В. Брук, Л.В. Хмельницкая Русская книга о Марке Шагале Том 1

Об этом издании

Цель этого издания – собрать известный в настоящий момент материал – печатный, архивный, иллюстративный, – относящийся к российским годам Марка Шагала и его связям с Россией. Это в основном русскоязычные тексты: выступления в печати и интервью, письма, деловые и служебные документы, каталоги выставок, отзывы прессы, воспоминания и критические суждения современников и пр. Отложившиеся в отечественных и зарубежных архивах, хранящиеся в библиотечных фондах, музейных и частных собраниях, источники о Шагале освоены еще далеко не полностью. Отдельные документы, высказывания художника, воспоминания о нем использованы в литературе, однако в целом корпус архивно-документальных материалов – и прежде всего переписка – не собран, должным образом не опубликован и не откомментирован. Подобная задача долгое время не ставилась, но оказалась выдвинута на передний план в русле той активной музейно-выставочной, историко-научной и публикаторской деятельности, которая развернулась в России и Беларуси на рубеже 1990–2000-х годов и имела целью решение исторической задачи – восстановить память о художнике на его родине. Опорными точками в осуществлении этой программы стали три знаковых проекта – открытие Дома-музея Шагала в Витебске (1991) и проведение двух масштабных монографических выставок в Москве – в Музее изобразительных искусств имени А.С. Пушкина, к 100-летию со дня рождения художника (1987), и в Третьяковской галерее (2005). Реализация этих проектов потребовала многолетнего консолидированного научного труда – подготовка и выпуск в свет настоящего издания по сути является завершающим этапом долговременной коллективной исследовательской работы.

По своему составу и структуре «Русская книга о Марке Шагале» диалогична: в ней сведены воедино антология текстов о художнике и свод документов о нем. Едва ли не каждый раздел включает не только наиболее значительные публикации прежних лет (порою остающиеся малоизвестными из-за труднодоступности источников), но и адресует к вновь обнаруженным печатным и архивным источникам, позволяющим прояснить важные факты и обстоятельства шагаловской судьбы. Таковы, к примеру, документы о его деятельности в революционном Витебске и в Еврейской трудовой школе-колонии в Малаховке, или дипломатическая переписка, раскрывающая подготовку и значимые подробности визита Шагала в Москву и Ленинград в 1973 году, и в особой мере – обширный корпус его русскоязычной переписки.

Многоплановость публикуемого материала – когда то или иное событие находит освещение как бы с разных позиций: в ощущении самого художника, с официальной точки зрения, в суждениях и воспоминаниях современников – дает многомерное представление о Шагале. Он предстает не только как уникальная творческая личность, но и как яркий общественный деятель, связанный с широким кругом выдающихся отечественных и зарубежных исторических лиц, откликнувшийся на ключевые события общественно-политической и культурной жизни ХХ века. Фантаст и интроверт в творчестве, в жизни он участвовал во многом и был связан со многими. В существе своем Шагал навсегда остался фигурой коллективистской жизнестроительной эпохи. При «зыбкости натуры» (как он однажды выразился о себе в молодые годы), он – человек твердых убеждений и практического действия – в этом отношении особо важны его статьи и переписка, отражающие непримиримую антифашистскую позицию, занятую им в годы Второй мировой войны и в послевоенное время.

Общественно-политическую платформу Шагала, равно как и эстетическую, трудно определить с однозначностью, поскольку он не принадлежал ни к какой политической или художественной группировке. Он жил и творил в разных странах мира. Его высказывания свидетельствуют о том, что он ощущал себя деятелем одновременно нескольких культур: русской, еврейской и французской, но также и о том, что на протяжении всей жизни, вплоть до последних дней он сохранял глубинную духовную связь с Россией. В письме к Абраму Эфросу Шагал назвал себя неисправимым «помнящим», несущим в своем искусстве «мешок воспоминаний», подобно тому блуждающему еврею с мешком на спине, которого он изобразил в своей знаменитой картине (III, 133). Воспоминания не отпускали его. Он жил в Германии, Франции, Америке, исколесил весь мир, но продолжал считать себя русским художником. «Сейчас, как Вы знаете, здесь международная выставка, – писал Шагал в 1937 году Павлу Эттингеру о проходившей в Париже Всемирной выставке. – Мой первый визит был, конечно, Совет[ский] Павильон и каждый раз, когда я хочу понюхать родину, я иду туда… В такие минуты (невеселые) я только и думаю о моей прекрасной родине – так как всю мою жизнь я то и делал, что передавал ее в своем иск[усстве], как умел. Счастливы будут когда-ниб[удь] будущие Шагалы, когда столицей живописи, м[ожет] б[ыть], станет Москва, а не Париж. Их жизнь тогда не будет расколота на 2 части» (III, 127).

В середине 1930-х он мечтал съездить на родину, в пору «оттепели» всерьез помышлял о возвращении в Витебск. Приезд в Москву и Ленинград в 1973 году глубоко его взволновал и прибавил ему жизненных сил. Это было своего рода духовное паломничество, возвращение к истокам – заветам родительского дома и идеалам революционной юности. Шагал заново открывал страну, которую оставил полвека назад. Он никогда не был коммунистом, но, увидев, по собственному признанию, людей, «которые умеют так плодотворно трудиться, так интересно жить и так относиться к искусству», готов был признать, что «социалистический строй самый прекрасный и прогрессивный» (II, 31; VI, 292). Спустя полвека после отъезда, выступая в Третьяковской галерее на открытии своей выставки, стоя перед переполненным притихшим залом, восьмидесятипятилетний Шагал сказал слова, которые можно назвать его приветствием и прощанием, обращенным к России: «Я благодарен Вам сердечно за приглашение сюда на мою родину после 50 лет… Вы не видите на моих глазах слез, ибо, как это ни странно, я вдали душевно жил с моей родиной и родиной моих предков. Я был душевно здесь всегда… Я хочу каждому из Вас сегодня пожать руку» (II, 29).

* * *

В настоящем издании материалы сгруппированы в семь разделов. В ссылках (в круглых скобках) римская цифра означает номер раздела, следующая за ней арабская – номер документа.

Значительная часть материалов публикуется впервые, что специально не оговаривается. Основные предшествующие публикации указываются вслед за публикуемым текстом.

Письма и документы в подавляющей своей части сверены по подлинникам. Обращение к автографам позволило дать полный текст тех писем и документов, которые прежде приводились в сокращениях или отрывках, и исправить неточности, проникшие в предыдущие публикации. Орфография и пунктуация текстов приближены к современным литературным нормам, но вместе с тем составители считали необходимым сохранить своеобразие авторского языка и правописания (в том числе в употреблении прописных и строчных букв).

Слова, данные в подлиннике сокращенно или недописанные, раскрываются полностью в квадратных скобках (за исключением общепринятых и общепонятных сокращений). Купюры в тексте обозначены угловыми скобками.

Письма и документы датируются по числам, проставленным в подлинниках. Даты, вводимые составителями, даются в квадратных скобках. Авторская дата воспроизводится в том месте и в том написании, как она присутствует в подлиннике. Помимо этого, для единообразия во всех случаях дата (набранная курсивом) помещается также в верхнем правом углу письма с указанием места отправления.

В подстрочных примечаниях даются авторские сноски, а также перевод иноязычных слов и выражений. Все пояснения от составителей выносятся в комментарии.

* * *

Многолетняя работа над проектом не могла бы быть осуществлена без воодушевляющей помощи коллег и друзей. Составители считают своим долгом вспомнить с благодарностью профессора Бенджамина Харшава (Нью-Хейвен, США), одного из первых поддержавшего это издание и великодушно предоставившего для него ряд материалов, и Ирину Александровну Антонову (Москва), щедро делившуюся размышлениями и живыми воспоминаниями о встречах с Шагалом.

Особая признательность рецензентам книги: Наталии Сиповской (Москва), Клер Ле Фолль (Саутгемптон, Великобритания) и Ирине Вороновой (Витебск).

Благодарим за помощь и заинтересованное содействие в подготовке издания:

Аду Беляеву (Москва)

Елену Ге (Витебск)

Галю Димент (Сиэтл, Вашингтон, США)

Гари Израителя (Бостон, США)

Михаила Каменского (Москва)

Веру Кнорринг (Санкт-Петербург)

Никиту Колганова (Москва)

Алики Костаки (Афины, Греция)

Ирину Логунову (Витебск)

Наталию Мавлевич (Москва)

Николая Молока (Москва)

Светлану Мясоедову (Витебск)

Евгению Петрову (Санкт-Петербург)

Марику Саар (Москва)

Татьяну Свистунову (Витебск)

Наталию Семенову (Москва)

Галину Урванцеву (Москва)

Олега Фельдмана (Москва)

Татьяну Чеботареву (Нью-Йорк, США)

Александру Шатских (Нью-Йорк, США)

Зою Шергину (Москва)

Основные даты жизни и творчества Марка Шагала

1887

Шагал родился 6 июля (24 июня) в Витебске на окраине города, называвшейся Песковатик, заселенной в основном еврейской беднотой. При рождении он назван Мовша (Моисей) – имя Марк было принято им в Париже.

Родители художника – Хацкель (Захар) Мордухов Шагал (1863–1921), живший в Витебске, и Фейга-Ита Менделева Чернина (1866–1915), жившая в Лиозно – поженились в 1885 году в Витебске. В Лиозно оставалась многочисленная родня, и в юности Шагал часто бывал здесь.

В Витебске Шагалы занимались торговлей: Хацкель служил приказчиком в складе сельдей, Фейга-Ита содержала бакалейную лавку в доме, где жила семья. В 1900 на Покровской улице, 29 рядом с уже существующим деревянным они построили одноэтажный каменный дом. Здесь Шагалы жили до конца 1920-х годов.

1900–1905

Осенью 1900 поступает в Витебское четырехклассное городское училище с ремесленным уклоном. Одноклассником Шагала был Осип Цадкин.

1906

Посещает художественную школу Ю.М. Пэна, о котором навсегда сохранил благодарную память как о «честном труженике-художнике и первом учителе». «В его ателье я провел всего несколько месяцев, – вспоминал Шагал. – Он был настолько добр, что взялся обучать меня бесплатно». Авигдор (Виктор) Меклер, соученик Шагала, предлагает продолжить образование в столице, и зимой 1906/07 оба уезжают в Петербург.

1907

Держит экзамен в Центральное училище технического рисования барона Штиглица, но не принят. Работает ретушером у фотографа, пишет вывески. Поступает в Рисовальную школу Императорского Общества поощрения художеств (ОПХ), зачислен в третий класс и назначен стипендиатом.

1908

В конце года покидает Рисовальную школу ОПХ; непродолжительное время занимается в частной школе живописи и рисования С.М. Зейденберга (его соучеником был Юрий Анненков).

1909

Лето проводит в Витебске и Лиозно. Знакомится с Беллой (Бертой) Розенфельд. По возвращении в Петербург поступает в частную школу живописи Е.Н. Званцевой, где преподавали Л.С. Бакст и М.В. Добужинский. Шагал считал учебу у Бакста поворотным моментом в своей жизни: «Судьбу мою решила школа Бакста и Добужинского. Бакст повернул мою жизнь в другую сторону. Я вечно буду помнить этого человека».

1910

Участвует в выставке работ учеников школы Е.Н. Званцевой в редакции журнала «Аполлон». Летом уезжает в Витебск. Узнав об окончательном отъезде Бакста в Париж, решает не возвращаться в Петербург. Шагал и Белла объявляют себя женихом и невестой.

1911

Адвокат М.М. Винавер назначает Шагалу стипендию для продолжения учебы за границей. Участвует во 2-й выставке общества художников «Союз молодежи». В мае уезжает через Берлин в Париж. Посещает академии «Ла Палетт», где преподают А. Дюнуайе де Сегонзак и А. Ле Фоконье, и «Гранд Шомьер». Делает попытку выставиться в Осеннем салоне, однако все представленные им работы отклонены.

1912

Выставляется в Салоне независимых и Осеннем салоне. Летом снимает мастерскую в Ла Рюш. Знакомится с Б. Сандраром, Г. Аполлинером, М. Жакобом, Ф. Леже, А. Сальмоном, Р. Делоне.

1913

Выставляется в Салоне независимых. Знакомится с берлинским собирателем авангарда Хервартом Вальденом. В сентябре участвует в Первом немецком Осеннем салоне в галерее Вальдена «Дер Штурм».

1914

Выставляется в Салоне независимых. В мае приезжает в Берлин на открытие своей первой крупной персональной выставки в галерее «Дер Штурм». В июне уезжает из Берлина в Витебск. Начавшаяся война лишает его возможности вернуться в Париж. Приступает к работе над картинами и этюдами «Витебской серии».

1915

Участвует в московской выставке живописи «1915 год». 25 июля состоялось бракосочетание Шагала с Беллой Розенфельд. В сентябре они уезжают в Петроград, где Шагал поступает на службу в Центральный военно-промышленный комитет.

1916

Вступает в члены Еврейского общества поощрения художеств.18 мая родилась дочь Ида. Участвует в выставке объединения «Бубновый валет» в Москве.

1917

Избран членом общества «Союз молодежи». Выдвигается одним из делегатов от этого общества в Союз деятелей искусств. По заказу Петроградской еврейской общины приступает к работе над панно в профессионально-техническом училище для еврейских детей (заказ не был осуществлен). Участвует как член жюри и экспонент во Второй выставке картин и скульптуры художников-евреев в Москве. В декабре уезжает с семьей в Витебск.

1918

В Москве выходит монография А.М. Эфроса и Я.А. Тугендхольда «Искусство Марка Шагала». 12 сентября решением Наркомата по просвещению назначен уполномоченным (комиссаром) по делам искусств в Витебской губернии с правом «организации художественных школ, музеев, выставок, лекций и докладов по искусству». Организует оформление Витебска к первой годовщине революции. Объявляет прием в Народное художественное училище.

1919

В апреле принимает заведование Народным художественным училищем, ведет в нем свою «Свободную живописную мастерскую». Выступает в прессе, организует диспуты, пишет публицистические статьи. Участвует в Первой государственной свободной выставке произведений искусства в Петрограде; часть из выставленных им картин приобретена государством.

1920

Активно участвует в организации Витебского музея современного искусства. В июне после конфликта с Казимиром Малевичем покидает Витебск и уезжает в Москву. По рекомендации Абрама Эфроса привлечен к работе в Еврейский камерный театр: выполняет декорации и костюмы к спектаклю «Вечер Шолом-Алейхема» (премьера 1 января 1921), пишет живописные панно для зрительного зала.

1921

Живет и преподает рисование в Еврейской трудовой школе-колонии в Малаховке под Москвой. Участвует в работе московского отделения еврейского художественного объединения Культур-Лига.

1922

В начале года переезжает из Малаховки в Москву. В помещении Еврейского камерного театра проходит организованная Культур-Лигой «Выставка работ Натана Альтмана, Марка Шагала, Давида Штеренберга». Завершает работу над книгой «Моя жизнь». В начале лета навсегда покидает Россию: отправляется с выставкой своих работ в Каунас, оттуда в Берлин. Участвует в Первой русской художественной выставке в Новой галерее Ван-Димена в Берлине.

1922–1923

Живет с семьей в Берлине. Занимается офортом и осваивает другие техники гравюры под руководством Германа Штрука. По заказу издателя Пауля Кассирера выполняет офорты к книге «Моя жизнь» (альбом гравюр издан в Берлине в 1923).

В августе 1923 по приглашению Амбруаза Воллара переезжает с семьей в Париж. По заказу Воллара иллюстрирует «Мертвые души» Н.В. Гоголя (1923–1925).

1924–1925

Выставки в Брюсселе, Париже, Кельне, Цюрихе, Дрездене.

1926

Большую часть года проводит близ Тулона в рыбацкой деревушке Мурийон. Участвует в создании Общества художников-граверов. Выставки в Нью-Йорке, Париже.

1927

По заказу Воллара выполняет офорты к «Басням» Ж. Лафонтена. Создает серию гуашей «Цирк Воллара». Передает в дар Третьяковской галерее в Москве 96 офортов к поэме Н.В. Гоголя «Мертвые души».

1928

Шагал и Белла посещают спектакли и принимают актеров московского Государственного еврейского театра, гастролировавшего в Париже. Осенью участвует в выставке «Современное французское искусство» в Москве.

1930

В начале года покупает дом в Париже – виллу Монморанси на авеню Сикомор, 15. Выставки «Лафонтен Шагала» в Париже, Брюсселе, Берлине. Получает от Воллара заказ на иллюстрации к Библии.

1931

По приглашению мэра Тель-Авива Меира Дизенгофа посещает Хайфу, Тель-Авив и Иерусалим. В Париже выходит книга «Моя жизнь» в переводе на французский Беллы Шагал. Выставка в Париже.

1932

По заказу Брониславы Нижинской делает эскизы декораций и костюмов к балету «Бетховенские вариации» (балет не осуществлен). Выставки в Амстердаме, Будапеште.

1933

В Мангейме на выставке «Большевизм в искусстве», устроенной нацистами, произведения Шагала подвергаются публичному сожжению. Ходатайство о получении французского гражданства отклонено на том основании, что Шагал был комиссаром искусств в Витебске. Выставка в Базеле.

1934–1936

Летом 1934 Шагал и Белла посещают Барселону, Мадрид, Толедо, в 1935 едут на открытие выставки в Лондон. В Вильно на конференции, созванной по инициативе Еврейского исследовательского института, выступает с речью «Что мы должны сделать для еврейского искусства». В 1936 снимает новую мастерскую в Париже – Вилла Эжен-Манюэль, 4.

1937–1938

В 1937 получает французское гражданство. Нацистские власти убирают из немецких музеев все картины Шагала и публично объявляют некоторые из них образцами «дегенеративного искусства». В 1938 выставки в Брюсселе, Нью-Йорке, Лондоне.

1939

Переезжает из Парижа в Сен-Дийе-сюр-Луар. Удостоен премии Карнеги-института в Питтсбурге.

1940–1941

Переезжает в городок Горд на Луаре. Зимой 1941 получает приглашение от Музея современного искусства в Нью-Йорке переехать в США. В июне прибывает с семьей в Нью-Йорк. Первая выставка в нью-йоркской галерее Пьера Матисса.

1942

По заказу Американского балетного театра выполняет эскизы декораций и костюмов к балету «Алеко» в постановке Леонида Мясина; Шагал и Белла едут на премьеру балета в Мехико.

1943–1944

Встречается с членами советского Еврейского антифашистского комитета, прибывшими в США – актером Соломоном Михоэлсом и поэтом Ициком Фефером. Публикует в нью-йоркской идишистской прессе стихотворение «К моему городу Витебску», выступает с антифашистской речью «Приходит время».

2 сентября 1944 скончалась Белла Шагал.

1945

Иллюстрирует книгу Беллы Шагал «Горящие огни» (издана в 1945 в Нью-Йорке, в 1948 – в Париже). Для Американского балетного театра выполняет эскизы декораций, занавеса и костюмов к балету Игоря Стравинского «Жар-птица» в постановке Джорджа Баланчина. Знакомится с Вирджинией Мак-Нил.

1946

Покупает дом в деревушке Хай-Фоллз на северо-востоке штата Нью-Йорк и поселяется там с Вирджинией. 22 июня родился их сын Давид. Выполняет офорты к сборнику стихов Поля Элюара «Жаркая жажда жить» (издан в 1950). По заказу издателя Курта Вольфа работает над цветными литографиями к сказкам «Тысячи и одной ночи». Выставки в Нью-Йорке, Чикаго.

1947–1948

В 1947 Шагал приезжает на открытие своей ретроспективы в Париж. В 1948 Шагал и Вирджиния переезжают во Францию, поселяются в Оржевале под Парижем. В 1948 в издательстве Эжена Териада выходят «Мертвые души» Н.В. Гоголя с офортами Шагала, за которые художник удостоен Гран-при на 24-й Биеннале в Венеции. Выставки в Париже, Амстердаме, Лондоне.

1949

Выполняет панно для фойе театра Уотергейт в Лондоне. Получает от Териада заказ на иллюстрации к «Дафнису и Хлое» Лонга. Делает акватинты и рисунки тушью на темы «Декамерона» Дж. Боккаччо.

1950

Покупает имение «Ле Коллин» («Холмы») в Вансе близ Ниццы. С этого времени на протяжении двух десятилетий осваивает новые художественные техники: керамику, мозаику, гобелен, витраж; совершенствуется в технике литографии в мастерской Фернана Мурло. Приступает к созданию полотен на библейские сюжеты. Выставки в Париже, Мюнхене, Цюрихе.

1951

Едет в Израиль на открытие выставок в Иерусалиме, Хайфе и Тель-Авиве. Возобновляет работу над офортами к «Басням» Лафонтена. Разрыв с Вирджинией Мак-Нил.

1952

22 июля состоялось бракосочетание Шагала с Валентиной (Вавой) Бродской. В издательстве Териада выходят «Басни» Лафонтена с офортами Шагала. Посещает Грецию и Италию; в Шартре изучает витражную технику. Выставки в Нью-Йорке, Париже, Ницце, Риме, Женеве.

1953–1954

Продолжает работу над иллюстрациями к «Дафнису и Хлое», иллюстрирует книгу Аврома Суцкевера «Сибирь». В 1954 совершает второе путешествие в Грецию и Италию. Выставки в Турине, Вене, Париже.

1955–1956

Продолжает работать над полотнами на библейские сюжеты (цикл завершен в 1966). В 1956 в издательстве Териада выходит Библия с офортами Шагала. Выставки в Ганновере, Базеле, Берне, Брюсселе, Амстердаме.

1957

Поселяется в Париже на набережной Бурбон, затем приобретает квартиру на набережной Анжу, 13. Посещает Израиль. Выполняет керамическое панно, два барельефа и витражи для церкви в Асси (Франция). Работает над цветными литографиями к «Дафнису и Хлое». Выставки в Базеле, Париже, Брюсселе, Зальцбурге, Иерусалиме, Тель-Авиве.

1958

Выступает в Чикагском университете с лекцией «Искусство и жизнь». По заказу парижской Гранд-опера выполняет эскизы декораций и костюмов к балету Мориса Равеля и Михаила Фокина «Дафнис и Хлоя».

1959

Едет в Глазго, где в университете получает степень доктора honoris causa. Избран почетным членом Американской академии литературы и искусств. Выполняет живописное панно для фойе Оперного театра во Франкфурте-на-Майне. Выставки в Гамбурге, Мюнхене, Париже.

1960

Работает над витражами для синагоги медицинского центра Хадасса в Иерусалиме. Удостоен степени доктора honoris causa в университете Брандиса в Массачусетсе. Выставки в Реймсе, Берне, Копенгагене, Шарлотенбурге.

1961–1962

В издательстве Териада выходит «Дафнис и Хлоя» с цветными литографиями Шагала. Едет в Израиль, где присутствует при установке витражей в синагоге Медицинского центра Хадасса в Иерусалиме. Выставки в Дюссельдорфе, Париже, Нью-Йорке, Женеве.

1963

По предложению министра культуры Франции Андре Мальро расписывает плафон в парижской Гранд-опера (торжественное открытие плафона в 1964). Выставки в Токио, Киото.

1964–1965

Выполняет витраж для мемориала Дага Хаммаршельда в резиденции ООН в Нью-Йорке. По заказу Метрополитен-опера работает над монументальными панно для фойе театра, а также эскизами декораций и костюмов к опере Моцарта «Волшебная флейта» (премьера в 1967). Удостоен степени доктора honoris causa в университете штата Виргиния.

1966

Переезжает в Сен-Поль-де-Ванс (пригород Ванса). Выполняет витражи для церкви Покантико-Хиллз в Территауне.

1967

В Лувре выставлен цикл «Библейское послание» (17 полотен и 38 гуашей) – дар Марка и Валентины Шагалов французскому государству, сделанный с условием, что в Ницце будет построено специальное здание для их экспонирования. В издательстве Териада выходит книга «Цирк» с цветными литографиями и текстом Шагала. Юбилейные выставки в Цюрихе, Кельне, Париже, Тулузе, Сен-Поле, Женеве.

1968

Шагал и Валентина едут на открытие выставок в Вашингтон и Нью-Йорк. Выполняет витражи для собора в Меце, мозаику для университета в Ницце. В издательстве Дж. Крамера в Женеве выходит книга «Марк Шагал. Стихотворения» с цветными ксилографиями Шагала.

1969–1970

В 1969 в Ницце заложен первый камень Национального музея «Библейское послание Марка Шагала». Едет в Иерусалим на открытие нового здания Кнессета, где находятся его мозаика и гобелены. Большая ретроспективная выставка в Париже. В 1970 выполняет витражи для церкви в Цюрихе. Иллюстрирует «Антимемуары» Андре Мальро.

1971–1972

Выполняет мозаики для фасада музея «Библейское послание Марка Шагала» в Ницце, для Первого национального Сити-банка в Чикаго (открыты в 1974), для общественных зданий в Иерусалиме. Выставки в Париже, Цюрихе, Будапеште, Нью-Йорке.

1973

В июне по приглашению Министерства культуры СССР Шагал и Валентина посещают Москву и Ленинград. Выставка в Третьяковской галерее. Дарит свои произведения Третьяковской галерее и Музею изобразительных искусств имени А.С. Пушкина. В июле проходит торжественное открытие Национального музея «Библейское послание Марка Шагала» в Ницце.

1974–1975

Выполняет витражи для собора в Реймсе, мозаику для Центра искусств имени Линкольна в Нью-Йорке. В издательстве Ф. Мурло выходит «Одиссея» Гомера с литографиями Шагала, в издательстве А. Соре – «Буря» Шекспира.

1976–1977

Работает над витражами для Института искусств в Чикаго. В издательстве Э. Мага выходят сборник стихов Луи Арагона «Тот, кто говорит, ничего не говоря» и книга Андре Мальро «И на земле…» с офортами Шагала. В 1977 удостоен высшей награды Франции – ордена Большой крест Почетного легиона. По решению мэра Иерусалима Тедди Коллека удостоен звания почетного гражданина этого города. Юбилейная выставка в Лувре.

1978–1980

Выполняет витражи для собора в Майнце, для нескольких церквей во Франции и Великобритании. В издательстве Дж. Крамера выходят «Псалмы Давида» с офортами Шагала. Выставки во Флоренции, Женеве, Ницце.

1981–1984

Удостоен звания почетного гражданина Майнца. Выполняет витражи для церкви в Сайан-де-Вутзаке. Выставки в Стокгольме, Копенгагене, Париже, Цюрихе, Ленинграде, Женеве. В 1984 Шагал присутствует на вернисажах ретроспективной выставки в Сен-Поль-де-Вансе и выставки витражей и скульптуры в Ницце.

1985

Последняя прижизненная выставка в Королевской академии искусств в Лондоне.

28 марта скончался на 98-м году жизни в Сен-Поль-де-Вансе.

Часть I Материалы к биографии Марка и Беллы Шагалов

1. Марк Захарович Шагал. Сведения о себе

Родился в г. Витебске в 1887 г. в еврейской семье. Отец мой с детских лет был приказщиком в складе сельдей, где до революции трудился, получая мизерное жалование. Это был от природы запуганный, но кроткий смиренный человек. Религиозный, имевший однако меньше сходства с «типичным» евреем и напоминавш[ий] белорусского крестьянина.

Мать – простая (безграмотная, также как и отец), но энергичная женщина, умерла 45 лет, был[а] тот человек, которому я обязан всем. Нет возможности мне вкратце передать, что значила эта гениальная женщина. Она умерла, и ценность этого самородка зарыта во мне. Она любила меня, жалея. Она говорила: «Мой сын, да, я знаю, ты талантлив, но жалко мне тебя, не будешь ли ты лучше «бухгалтером»… Она корректировала мои работы, и ее суждения имели для меня решающее значение.

Учился с детства в «хедере». Ничего не помню кроме вечернего фонаря и 2–3 «меламедов», никакой книжной грамоты в голове не осталось. К 13 годам читал наизусть «дроше» (проповедь) в течение 1 1/2 час[ов]. О «тфилен» (головные молитвенные принадлежности) забыл окончательно все.

К 14 годам с трудом удалось моей матери определить меня в городское училище^[1]. Учиться я, кажется, не очень хотел… Сидел даже почему-то в одном классе 2 года… Не мудрено, я охотней рисовал, купался, в палки играл и «ухаживал»…

В 1907 г.^[2] я окончил городское училище, и я поступил к местному фотографу на обучение – ретушировал негативы. Одновременно я увлекся вывеской местного художника Ю. Пена: «Школа рисования и живописи», и я, захватив у отца 27 руб[лей], умчался в Петроград учиться. 27 руб[лей] иссякли и не было возможности кушать «зразы» даже за 10 коп[еек]. Я «падал» иногда в обморок. Встретившись со скульптором И.Я. Гинцбургом, я начал получать от барона Д.Г. Гинцбурга стипендию 10 руб[лей] в месяц¹. Экзаменовался в Худож[ественном] училище барона Штиглица². Не выдержал экзамена – не поступил.

Определился в школу О[бщест]ва поощр[ения] художеств. Я не знаю, что было со мною там. С одной стороны, я был хвалим и поощряем, и стипендию получил³. С другой стороны, я чувствовал безнадежность моего пути…

Судьбу мою решила школа Бакста и Добужинского. Бакст повернул мою жизнь в другую сторону. Я вечно буду помнить этого человека. Он пригласил меня с собой в Париж в качестве помощника в 1911 г., но там мы расстались. Я попал в сферу современных европейских художников. Я в Лувре, стоя перед «Олимпия» Мане, Курбе и Делакруа, понял, что такое русское искусство и Запад. Меня пленили мера и вкус французской живописи.

Через 3 года в Париже я постепенно начал выбиваться из нужды. Со мной заключила контракт французская галерея «Мальпель»⁴ и, наконец, моя выставка была устроена в галерее «Der Sturm» в Берлине в 1914 г. … Уехал туда же к открытию ее и на «3 месяца» уехал в Россию на «свадьбу сестры»⁵.

Марк Шагал. Петроград, 1918

Грянула война, Революция. И я еще здесь. Все работы мои застряли в Берлине, Амстердаме и Париже⁶. В России в 1915 г. (Витебске), куда я приезжал 60 этюдов и картин⁷. Это было почти все, что видно было мне из окна, мои родные, нищие. Выставлял в России⁸. С момента Революции я одновременно основал в Витебске Художественное училище, заведующим и руководителем которого наряду с другими приглашенными руководителями: М.В. Добужинским, К.С. Малевичем – я был⁹. В мае 1920 г.¹⁰ я покинул Витебск и переехал со своей семьей (жена и ребенок) в Москву по приглашению Евр[ейского] Госуд[арственного] Камерн[ого] (Б[ольшой] Черныш[евский], 12) театра для росписи. Мною написаны для него 7 больших картин, одна из них размером 11 арш[ин] на 5 «Введение в еврейский театр». Остальные: «Музыка», «Танец», «Драматич[еский] актер», «Литература», «Любовь на сцене» и фриз «Свадебный стол».

Худ[ожник] Марк Шагал

5/III –1921 г.

Петроград, Русский музей

ОР ГТГ. Ф. 31. Ед. хр. 2073. Л. 1–2. Автограф; Л. 3–4. Машинопись с авторской правкой. Пост. в 1935–1936 г. в составе личного фонда П.И. Нерадовского.

Опубл.: Chagall Paris 1995. Р. 246 (пер. на фр.); Брук Я. Два неизданных автографа Шагала // Третьяковская галерея. Специальный выпуск журнала. М., 2005. С. 27–32; Холодова И. Марк Шагал: «Сведения о себе» // Шагаловский сборник 2008. С. 162–163.

Марк Захарович Шагал. Сведения о себе. Автограф. Петроград, 5 марта 1921

2. К родословию Шагалов

Архивные разыскания последних лет позволяют достаточно подробно проследить родословие художника по линии отца. Основой для этих исследований являются «Списки евреев мужского пола» и «Посемейные списки мещан-евреев» Витебска за вторую половину XIX в., хранящиеся в Национальном историческом архиве Беларуси (более ранние документы не сохранились). Эти списки содержат, как правило, сведения о составе семей с перечислением имен и возрастов всех их членов.

Давид (Мордух-Давид) Еселев (Иоселевич) Шагал (Сагал, Шагало) (1825 – около 1885), дед художника

В «Общем списке евреев мужского пола, проживающих в 1-й части г. Витебска» за 1874 г. Давид Сагал назван «бабиничским мещанином Могилевской губернии» (в других документах – «бабиновичским мещанином»). Эта запись указывает на место его приписки по последней ревизии податного населения (проводилась в 1857–1859) и позволяет сделать вывод о том, что представители рода жили, скорее всего, в заштатном городе Бабиновичи Оршанского уезда Могилевской губернии (теперь агрогородок в Лиозненском районе Витебской области).

Давид Сагал был женат дважды. От первого брака с Леей-Сарой имел сына Гиршу (1849–?), от второго с Башевой (1845–после 1914) – четырех сыновей: Хацкеля (1863–1921), Зусмана (1868–1934), Абрама (1873–?) и Янкеля (1878–?).

К 1874 г. Давид Сагал вместе со второй женой и сыновьями Хацкелем (будущим отцом художника), Зусманом и Абрамом жил в Витебске. Старший сын Гирша со своей семьей тоже жил в Витебске, но отдельно от отца, и также числился «бабиновичским мещанином Могилевской губернии». Примечательно, что в списках того же 1874 г. Гирша был записан под фамилией «Шагал».

15 августа 1880 г. семья Давида Сагала была выписана из Бабиновичского еврейского общества и внесена в список мещан-евреев Витебска. В «Посемейном списке мещан-евреев» города за 1881 г. фамилия «Давида Еселева» указана уже в другом варианте – «Шагало». Во всех последующих документах она приобретает устойчивую форму «Шагал».

Витебским мещанином дед художника числился, однако, недолго. 5 декабря 1883 г. он и его сыновья были исключены из списка мещан-евреев города в связи с зачислением в Добромысленское еврейское общество Оршанского уезда Могилевской губернии. Жить, тем не менее, дед художника вместе со всем семейством продолжал в Витебске

В 1889 г. Гирша Шагал, старший сын от первого брака, выписался из еврейского общества местечка Добромысли и приписался в общество мещан-евреев Витебска. Но Хацкель Мордухов Шагал, отец художника, до самой революции оставался «добромысленским мещанином». К еврейскому обществу местечка Добромысли Оршанского уезда Могилевской губернии (теперь агрогородок в Лиозненском районе Витебской области) было приписано и все его семейство. В связи с этим обстоятельством Марк Шагал призывался на военную службу не из Витебска, где он жил, а из города Орши Могилевской губернии (см. III, 3; VI, 20).

Архивные источники:

Общий список евреев мужского пола, проживающих в 1-й части г. Витебска. 1874 г. (НИАБ. Ф. 1416. Оп. 1. Ед. хр. 2680. Л. 60, 96, 113 об.); Посемейный список мещан-евреев г. Витебска на 1881 г. (НИАБ. Ф. 2496. Оп. 1. Ед. хр. 2525. Л. 334 об. – 335); Посемейный список мещан-евреев г. Витебска на 1889 г. (НИАБ. Ф. 2496. Оп. 1. Ед. хр. 2546. Л. 249).

Литература:

Степанец Ю. Из истории семьи Шагалов: новые архивные документы // Бюллетень Музея Марка Шагала. 2000. № 2. С. 3; Дзянісаў У. Новыя дакументы да біяграфіі і радаводу Марка Шагала // Бюллетень Музея Марка Шагала. 2002. № 1 (7). С. 19–20.

Башева Шагал. Витебск, около 1914

Хацкель и Фейга-Ита Шагалы. Витебск, начало 1910-х

Семья Шагалов. Витебск, 1914.

Слева направо – сидят: Лиза, Фейга-Ита, Хацкель, бабушка Башева, Роза, Маня;

стоят: Анна с мужем Борисом, Зина с мужем Самуилом, Марк, Давид; у ног матери Марьяся

Анна. Витебск, середина 1900-х

Давид (слева) и Марк. Витебск, 1910

Мария (Маня). Петроград (?), 25 сентября 1921

Марьяся. Ленинград, середина 1920-х

Анна и ее дочь Евгения (в первом ряду), Марьяся и Фира, дочь Лизы. Ленинград, конец 1930-х – начало 1940-х

Во время встречи в Ленинграде. Июнь 1973.

Слева направо: Валентина Шагал, Лиза Шуб, Марк Шагал и Игорь Корниенко, внук Лизы

Хацкель Мордухов (Мордухович) Шагал (1863–1921) и Фейга-Ита Чернина, в замужестве Шагал (1866–1915), отец и мать художника

Хацкель Шагал был старшим сыном от второго брака Давида Сагала. В 1885 г. женился на Фейге-Ите Черниной, уроженке местечка Лиозно Могилевской губернии (находилось в 40 километрах от Витебска). Ее отец Мендель Чернин был резником.

О роде Черниных известно немного. Есть сведения о том, что представители рода жили в Витебске, Лиозно, Бабиновичах, Колышках и других местечках недалеко от Витебска.

Как пишет Шагал в книге «Моя жизнь», в год, когда поженились его родители, умерли дед художника Давид Шагал и мать Фейги-Иты, и отец Фейги-Иты Мендель Чернин, живший в Лиозно, женился вторым браком на Башеве Шагал, жившей в Витебске. Башева стала Черниной и переехала к мужу в Лиозно.

Первые годы после свадьбы семья жила в 1-й части Витебска на бедной окраине, носившей название Песковатик. К 1894 г. Шагалы перебрались на жительство в 3-ю часть Витебска, на Покровскую улицу (см. I, 3). После смерти Фейги-Иты в 1915 г. Хацкель Шагал женился на ее сестре.

К началу Первой мировой войны Мендель Чернин, отец Фейги-Иты, умер, и Башева, овдовев во второй раз, по-видимому, снова переселилась из Лиозно в Витебск, в семью своего сына Хацкеля. Она присутствует на семейных фотографиях той поры и изображена на работах Шагала «Витебской серии» 1914–1915 гг.

Хацкель Шагал служил приказчиком в лавке купца Яхнина. В семейном архиве сохранилась справка о его трудовой деятельности, выданная по запросу Марии Захаровны Шагал в июле 1935 г. Витебским горсоветом: «Как видно из имеющихся документов в распоряжении Витебского Городского Совета покойный гр-н Шагал Хацкель Мордухович до Октябрьской революции работал у предпринимателя Яхнина в гор. Витебске, в качестве рабочего. С момента Октябрьской революции до 1921 года, т. е. по день своей смерти, постигшей при исполнении служебных обязанностей (убит проезжающим автомобилем) гр-н Шагал работал в качестве продавца кооперации гор. Витебска. Гр-н Шагал, как видно из документов, состоял с 1905 года членом Союза прикащиков».

Погиб отец художника в августе 1921 г. О его смерти газета витебские «Известия» сообщала: «1 августа на углу Вокзальной и Канатной улиц легковой автомобиль сбил с ног и переехал переходившего через улицу прохожего. Последний, оказавшийся гр[ажданин]ом Шагалом, отцом известного витебского художника и бывшего директора Витебской художественной школы, был в бесчувственном состоянии доставлен в б[ывшую] Еврейскую больницу, а оттуда в госпиталь Красного Креста, где ему должны были сделать операцию. Через 10 минут после доставления гр[ажда]нина Шагала в госпиталь он, не приходя в сознание, скончался от раздробления черепа и кровоизлияния в мозгу» (Трагический случай // Известия Витебского губисполкома и губкома РКП(б). 1921. № 173. 3 августа. С. 4).

В семье Хацкеля и Фейги-Иты родилось девять детей: Моисей (Марк), Анна (Хана), Давид (Мордух-Давид), Зина (Зисля), Лиза (Лея), Мария (Маня), Роза (Розалия), Мария (Марьяся), Рахель (Ревекка?).

Архивные источники:

Список семьи Хацкеля Мордухова Шагала на 1907 г. (репрод.: Meyer 1961. S. 25).

Литература:

Лисов А., Подлипский А. Новые факты биографии // Народнае слова (Biцебск). 1998. 20 жніўня; Лисов А., Подлипский А. Новое о семье Шагала // Шагаловский ежегодник 2002. С. 83; Рогач В. Некрополи семьи Шагала (К вопросу о месте захоронения родных художника) // Шагаловский ежегодник 2003. С. 47–50; Шишанов В. Несколько строк из жизни Марка Шагала // Мишпоха (Витебск). 2010. № 26. С. 46–50; Карпекин К. Род Черниных во второй половине ХІХ – ХХ вв.: попытка реконструкции генеалогического древа // Шагаловский сборник 2019. С. 190–198.

Моисей (Марк) Захарович (Хацкелевич) Шагал (1887–1985)

См. Основные даты жизни и творчества Марка Шагала.

Анна (Хана) Захаровна (Хацкелевна) Шагал, в замужестве Грибова (1888–1946)

В 1906 г. вышла замуж за Бориса Карповича Грибова (1883–1943), уроженца Невеля, который занимался продажей мануфактуры, имел свой магазин. Вскоре переехала с мужем в Петербург, где прожила всю жизнь и способствовала переезду туда остальных сестер. Имела дочь Евгению (1920–?), сыновей Захара (1923–1944) и Михаила (умер в младенчестве). Во время Великой Отечественной войны вместе с мужем и дочерью эвакуировалась в Самарканд. Муж Анны умер в Кисловодске, по дороге в эвакуацию. Сын Захар, старшина 64-й гвардейской стрелковой дивизии, погиб на фронте 8 марта 1944 г. и похоронен в братской могиле на южной стороне дороги Кингисепп – Ивангород у въезда в Ивангород Ленинградской области. Дочь Евгения закончила медицинский институт, в 1943 г. в Самарканде вышла замуж за врача Арона Владимировича Шварцмана (1916–1988). Анна Грибова умерла 29 июля 1946 г. и похоронена на Еврейском кладбище в Ленинграде.

Давид (Мордух-Давид) Захарович (Хацкелевич) Шагал (1891 – около1918)

После революции работал бухгалтером в Витебске в отделе социального обеспечения. Сочинял стихи, играл на мандолине, пел, рисовал. Будучи болен туберкулезом, в 1918 г. поехал лечиться в Крым и обратно уже не вернулся. Дата смерти и место захоронения неизвестны.

Зина (Зисля) Захаровна (Хацкелевна) Шагал, в замужестве Маркович (1894–1947)

В 1914 г. вышла замуж за Самуила Мееровича Марковича (?–1940). В конце 1920-х гг. переехала в Ленинград. Работала бухгалтером, муж был инженером. Увлекалась рисованием. Имела дочь Анну (1915–1963), во втором браке Черную. Мать и дочь похоронены рядом на Еврейском кладбище в Ленинграде.

Лиза (Лея) Захаровна (Хацкелевна) Шагал, в замужестве Шуб (1895–1975)

В 1919 г. вышла замуж за витеблянина, часовых дел мастера Вольфа Владимировича Шуба (1894–1972). Вскоре вместе с мужем переехала в Петроград. Имела дочь Фиру (Фейгу-Иту) (1920–1987), которая вышла замуж за Всеволода Петровича Корниенко (1914–1993). В годы Великой Отечественной войны оставалась вместе с семьей в блокадном Ленинграде, принимала участие в оборонительных работах. В начале 1970-х гг. Шагал купил Лизе, которая жила в коммуналке, отдельную квартиру, где и собирались родственники во время визита художника в Ленинград в 1973 г. Умерла 11 января 1975 г. Похоронена вместе с мужем и дочерью на Еврейском кладбище в Ленинграде.

Мария (Маня) Захаровна (Хацкелевна) Шагал, в замужестве Перельсон (1900–1948)

С 1917 г. вела торговлю в бакалейной лавке в доме Шагалов. В 1920 г. вышла замуж за Арона Залмановича Перельсона (1895–1966), кустаря и заготовителя пушнины, с которым переехала в Петроград. Имела дочерей Иду, в замужестве Гольдберг, и Розу, в замужестве Гилилову. В годы Великой Отечественной войны оставалась с детьми в блокадном Ленинграде, принимала участие в оборонительных работах. Муж был призван в армию, служил на передовой, получил ранение и остался инвалидом.

Дочь Марии Ида Ароновна Гольдберг (1924–2002) в 1948 г. закончила в Ленинграде Первый медицинский институт и поступила на работу в облэпидемстанцию, где заведовала паразитологическим отделом, занималась исследованием малярии, клещевого энцефалита, полиомиелита. В середине 1950-х гг. работала в вирусологической лаборатории, контролировала вирусные препараты. Опубликовала ряд статей в журнале «Советская медицина», выступала на научных конференциях. По ее воспоминаниям, чтобы заниматься работой должна была иметь специальный допуск, в связи с чем вынуждена была скрывать родство с Шагалом.

Вторая дочь Марии Роза Ароновна (р. 1925) вышла замуж за врача-фармацевта Семена Натановича Гилилова. После войны работала на военном заводе, преподавала на курсах кройки и шитья. В 1989 г. вместе с семьей уехала в Израиль.

Мария Перельсон, ее муж и дочь Ида похоронены на Еврейском кладбище в Ленинграде.

Роза (Розалия) Захаровна (Хацкелевна) Шагал (1901–1917)

После смерти матери вела торговлю в бакалейной лавке в доме Шагалов. Заболела сыпным тифом и умерла в Витебске.

Мария (Марьяся) Захаровна (Хацкелевна) Шагал, в замужестве Грибова (1902–1992)

В 1913 г. поступила в Витебскую 4-классную женскую еврейскую прогимназию Д.С. Давидовой, преобразованную после революции в 7-ю советскую трудовую единую школу II ступени (окончила в 1920 г.).

Училась в 1-й партийной школе, работала с октября 1920 г. цензором почты в Витебском отделении военной цензуры. В начале мая 1921 г. по установлению факта разглашения ею служебной информации была арестована «на 30 суток без исполнения служебных обязанностей». Как выяснилось в результате дознания, Марьяся рассказала «известной буржуазной семье гор. Витебска неким Розенфельд» о месте своей службы и факте существовании военной цензуры. Отбыв наказание, которое было сокращено по ее просьбе на 10 суток, в конце июня 1921 г. спешно уволилась с работы и покинула Витебск, уехав жить к сестрам в Петроград.

13 июня 1926 г. вышла замуж за Залка-Соломона Карповича Грибова (1889–1966), родного брата старшей сестры Анны. Имела дочь Софью (род. 1928), которая окончила в Ленинграде архитектурно-строительный институт и работала конструктором.

Умерла 29 декабря 1992 г. Похоронена на Еврейском кладбище в Ленинграде.

Значительный интерес представляет рукописная анкета, заполненная Марьясей Шагал в 1920 г. при поступлении на службу в военную цензуру почты (Личное дело № 240 Шагал Маруси Захаровны. 1920–1921 / Музей Марка Шагала в Витебске). Приводим ее полностью. Вопросы написаны коричневыми чернилами, ответы – красными.

АНКЕТА СОТРУДНИКА ВИТЕБСКОГО ОТДЕЛЕНИЯ ВОЕННОЙ ЦЕНЗУРЫ

Фамилия Имя Отчество: Шагал Марьяся Захарьевна.

Какую занимаете должность: цензор почты.

в отделении: [запись отсутствует]

Возраст: 17 лет.

Образование: окончила 4 группу 7 сов[етской] шк[олы] II ступени в 1920 году.

Занимаете ли вы где-либо должность помимо Военной Цензуры, где, какую, с каким окладом: нигде кроме цензуры.

Какими иностранными или инородческими языками владеете: немного по немецки.

Род занятий до Февральской Революции (подробно): училась; нигде не служила до поступления в цензуру. Жила у отца, дома в Витебске.

Род занятий после Февральской во время Октябрьской и после Октябрьской Революции (подробно): [запись отсутствует]

Семейное положение: не замужем.

Кто из семьи состоит на вашем иждивении: никто.

Социальное положение ваших родных до Революции (звание, сословие, чин или титул родителей, братьев и сестер; их род занятия): отец, сестры – 4, братья – 2. Отец до революции был приказчиком в Витебске в складе Яхнина. Сестры – учились. Братья – один художник, бухгалтер в соц[иальном] обезпеч[ении].

Социальное положение и занятие ваших родных в данное время: отец сейчас безработный, 55 лет. Сестра – безработ[ная] 20 лет; ост[альные] 3 замужем; братья – один уехал в Крым год тому назад.

Местопребывание ваших родных: Покровская, 29 – отец и с сестрой. Брат художн[ик] – на Задуновской.

Ваши политические убеждения до революции и в настоящее время (подробно): до революции не было никаких убеждений; сейчас сочувствую Коммун[истической] партии.

Привлекались ли к суду или следствию, подвергались ли наказанию в судебном или административном порядке (где, когда и за что): [запись отсутствует]

Ваше отношение к военной службе в прошлом и в данное время (подробно): [запись отсутствует]

Кто рекомендует на службу в Военную Цензуру (не менее двух рекомендаций коммунистов): Губернский Партийный Комитет.

В случае неверных или заведомо неточных сведений заполнивший анкету подлежит увольнению со службы и привлечению к ответственности.

Подпись: [подпись отсутствует]

Анкета проверена.

Начальник Отделения: [подпись отсутствует]

дня 1920 г. [дата не проставлена].

Рахель (Ревекка?) Захаровна (Хацкелевна) Шагал (1904–1908?)

Умерла в Витебске.

Литература:

Шульман А. Ветви одного дерева // Мишпоха (Витебск). 1998. № 4. С. 37–40; Петрова 1999; Лисов А., Подлипский А. Новое о семье Шагала // Шагаловский ежегодник 2002. С. 81–87; Хмельницкая Л. Марьяся Шагал: до и после революции // Бюллетень Музея Марка Шагала. № 1 (9). 2003. С. 23–24.

3. Витебские адреса Шагала

Витебск на рубеже XIX – ХХ веков. Статистическая справка

По данным «Памятной книжки Витебской губернии на 1905 год», город имел 81 122 жителя. Из них евреев было 50 %, белорусов 29 %, великорусов 12 %, малорусов 2 %, поляков 5 %, латышей и литовцев 1 %, немцев 1 %. По вероисповеданиям население распределялось следующим образом: иудеев 50 %, православных и единоверцев 39 %, католиков 7 %, старообрядцев 2 %, лютеран 2 %. Имелись 3 синагоги и 56 молитвенных домов, 32 православные церкви, 2 костела, 1 кирха.

В Витебске было 304 улицы и переулка, 9 площадей, 4 общественных сада, 10 гостиниц, 14 меблированных комнат, 65 фабрик и заводов, водопровод (с 1894), электрический трамвай (с 1898). Город был крупным железнодорожным центром, имелось пароходное сообщение по реке Западной Двине. В Витебске действовало 41 учебное заведение, городской театр на 800 мест, в местной типографии печатались 2 газеты: «Витебские Губернские Ведомости» и «Полоцкие Епархиальные Ведомости».

Витебск. Вид на центральную часть города. Открытка начала ХХ в.

Витебск. Большая синагога на Суворовской (бывш. Офицерской) улице. Открытка начала ХХ в.

Витебск. Здание Окружного суда (слева) и вид на Ратушную площадь. Открытка начала ХХ в.

Витебск. Улица Подвинская (Л.Н. Толстого) и Успенский собор. Открытка начала ХХ в.

Родительский дом Шагала

Ныне – ул. Покровская, 11; ранее – 1-я Покровская, 29; Большая Покровская, 29; ул. Жореса, 29; ул. Дзержинского, 11.

Улица Покровская находилась в 3-й части Витебска, которая называлась Задвинье и соединяла между собой две торговые площади: Полоцкую и Ильинскую. Имела протяженность около 800 метров и разделялась на 1-ю и 2-ю Покровскую, или Большую и Малую Покровскую. На запад от Полоцкой площади находился железнодорожный вокзал, на северо-восток от усадьбы Шагалов – Ильинская и Покровская церкви.

На Покровскую улицу Шагалы перебрались на жительство к 1894 г. Как свидетельствуют «Окладные книги Витебской городской управы», на 2-й Покровской (или Малой Покровской) улице «мещане Хацкель и Фейга-Ита Шагаловы» купили «деревянный дом и флигель».

В сентябре 1900 г. родители художника подали в городскую управу прошение с просьбой разрешить им постройку «каменного одноэтажного с погребом дома в 3 части г. Витебска по Покровской улице». Разрешение было получено и, видимо, за следующий строительный сезон дом построили. В одной из комнат этого дома, чтобы поддержать бюджет семьи, Фейга-Ита открыла бакалейную лавку.

Как свидетельствуют документы Витебской городской оценочной комиссии, к 1904 г. «Хацкель Мордухович Шагал, мещанин» владел на Большой Покровской улице 130 квадратными саженями земли, на которых размещались 1-этажный жилой деревянный дом, 1-этажный жилой каменный дом и 1-этажный жилой деревянный дом во дворе (флигель). В кирпичном доме жила семья и находилась лавка, часть помещений в деревянных домах сдавалась внаем. К 1915 г. к недвижимости Шагалов на Покровской улице прибавился еще один деревянный флигель и дощатый сарай. Все дома располагались по периметру участка. Внутреннее пространство двора было вымощено булыжником.

После революции в домах на Покровской улице продолжали жить незамужние младшие сестры Шагала вместе с отцом и мачехой. К концу 1920-х гг. все сестры Шагала перебрались на жительство в Петроград-Ленинград. Последней родительский дом в Витебске оставила, по-видимому, сестра Зина.

Ю.М. Пэн во дворе дома Шагалов. Витебск, 1928

Бывший дом Шагалов. Витебск, 1970–1980-е

Кинематографисты в доме Мейтиных (бывший Шагалов). Витебск, 1989. Фото М. Шмерлинга. Слева направо: Давид Симанович, Зиновий и Раиса Мейтины

В июне 1923 г. Покровская улица была переименована в улицу Жореса. В 1929 г. владельцами недвижимого имущества по ул. Жореса, 29 числились «наследники Шагала». Вскоре оставленная бывшими хозяевами недвижимость была муниципализирована. С 1930-х гг. в некогда принадлежавших Шагалам домах проживали семьи, никакого отношения к прежним владельцам не имевшие.

В годы Великой Отечественной войны сильной бомбардировке подвергся находившийся неподалеку железнодорожный вокзал. Все деревянные дома на ул. Жореса, в том числе и некогда принадлежавшие Шагалам, сгорели. От кирпичного дома остались только стены.

В 1946 г. жители Витебска М.М. Мейтин и Д.В. Шевход заключили с жилгоруправлением договор на восстановление кирпичного дома. Была произведена его перепланировка и с двух сторон фасада сделаны пристройки. Вход в лавку с улицы заложили, сделав на его месте окно.

Мемориальный Дом-музей Марка Шагала в Витебске. Современное фото

Двор мемориального Дома-музея Марка Шагала в Витебске. Современное фото

В августе 1950 г. улицу Жореса переименовали в улицу Дзержинского. Бывший дом Шагалов получил № 11.

Семья Мейтиных жила в доме до середины 1990-х гг. В январе 1988 г. решением Витебского облисполкома дом по ул. Дзержинского, 11 был взят под охрану государства как памятник архитектуры местного значения. В ноябре 1991 г. по решению городских властей улице Дзержинского было возвращено историческое название – Покровская.

В 1996–1997 гг. была проведена реставрация кирпичного дома, ликвидированы возведенные в 1946 г. боковые пристройки, произведена перепланировка. 6 июля 1997 г. состоялось торжественное открытие мемориального Дома-музея Марка Шагала в Витебске.

Архивные источники:

Окладная книга Витебской городской управы на 1894/5 год (НИАБ. Ф. 2496. Оп. 1. Ед. хр. 4973. Л. 134 об.); Настольный реестр решенным делам строительного стола. 1900 г. (НИАБ. Ф. 2496. Оп. 1. Ед. хр. 2317. Л. 95 об.); Сведения о городских недвижимых имуществах в 3-й части г. Витебска по Большой Покровской улице (НИАБ. Ф. 2618. Оп. 5. Ед. хр. 1. Л. 26); Списки владельцев недвижимого имущества г. Витебска на 1915 г. (НИАБ. Ф. 2496. Оп. 1. Ед. хр. 5182. Л. 354 об. – 355); Список муниципализированных домов по 3-му району гор. Витебска. 1929 г. (ГАВО. Ф. 302. Оп. 1. Ед. хр. 221. Л. 14).

Литература:

Рыўкін М. Пра бацькоўскі дом М. Шагала. З архіўных крыніц // Віцебскі рабочы. 1991. 15 студзеня. С. 3; Рыўкін М. Бацькоўскі дом Шагала // Віцебскі рабочы. 1992. 9 ліпеня; Хмельницкая Л. Из истории Покровской улицы – родной улицы Марка Шагала // Шагаловский сборник 1996. С. 231–240; Подлипский А. Витебские адреса Марка Шагала. Витебск, 2000. С. 8–16; Коханко В. Архивная находка: проект восстановления дома № 29 по улице Большая Жореса // Бюллетень Музея Марка Шагала. Вып. 21. Витебск, 2013. С. 81–83; Шишанов В. Шагаловские места Витебска на немецкой аэрофотосъемке 1941 г. // Шагаловский сборник 2016. С. 262–268.

Витебское городское четырехклассное училище

Ныне – ул. Ленина, 24; ранее – угол Большой Могилевской и Рождественской улиц.

Витебское городское четырехклассное училище с ремесленным класном учреждено 1 июля 1897 г. путем реформирования уездного училища. Трехэтажное здание из неоштукатуренного кирпича, построенное в конце XIX в., сохранилось до наших дней.

В училище с 1900 по 1905 г. учился Шагал. Обучение в четырехклассном училище фактически продолжалось шесть лет – в первых двух классах учащиеся занимались по два года (на первом, а потом втором отделениях). Обучались только лица мужского пола, преимущественно из мещанского сословия. Помимо получения начального образования все желающие могли пройти обучение кузнечно-слесарному или столярно-токарному ремеслу. Шагал возможностью обучения ремеслу не воспользовался. С учеников взималась небольшая плата за обучение (8 рублей в год).

С 1900 по 1901 г. в одном классе с Шагалом занимался Виктор (Авигдор) Меклер, с 1900 по 1903 г. – Осип (Иосель) Цадкин, который посещал также столярно-токарный класс.

Осенью 1918 г. училище было реорганизовано в 1-ю советскую трудовую школу 2-й ступени. Впоследствии здесь находилась средняя школа № 1 до осени 1968 г., школа рабочей молодежи № 10, ныне – Витебский городской центр дополнительного образования детей и молодежи. Летом 2020 г. на доме открыта мемориальная доска в честь М. Шагала и О. Цадкина (скульптор С. Сотников).

Литература:

Лисов А. Цадкин и Витебск // Шагаловский сборник 1996. С. 176–187; Подлипский А. Первая не только по номеру. История витебской СШ № 1. Ч. 1 (1918–1968). Витебск, 1998. С. 4–11; Подлипский А. Витебские адреса Марка Шагала. Витебск, 2000. С. 17–20; Хмельницкая Л. Марк Шагал: годы учебы в Витебском городском училище // Шагаловский сборник 2008. С. 115–124.

Здание бывшего Витебского городского четырехклассного училища. Современное фото

Музей истории Витебского Народного художественного училища. Современное фото

Витебское Народное художественное училище

Ныне – ул. Марка Шагала, 5а; ранее – ул. Воскресенская, 10; ул. Бухаринская,10(с 1918); ул. газеты «Правда», 5а (с 1962 по 2016).

Особняк был построен в 1912–1913 гг. как жилой дом для семьи купца 1-й гильдии Израиля Вульфовича Вишняка.

И.В. Вишняк занимался торговлей мануфактурой, был агентом Санкт-Петербургской компании «Надежда» и Российского общества застрахования капиталов и доходов, владел банкирской конторой и недвижимостью в разных частях города.

В двухэтажном с подвалом особняке имелись электрическое освещение, водопровод, два ватерклозета и две ванные комнаты на разных этажах. Во дворе на 400 квадратных саженях был разбит сад.

К осени 1918 г. особняк И.В. Вишняка был муниципализирован и передан для устройства в нем Народного художественного училища. Предметы интерьера частично вывезены, частично расхищены. К первой годовщине революции Воскресенская улица была переименована в Бухаринскую.

В 1919–1922 гг. в особняке располагалось Витебское Народное художественное училище (ВНХУ). В здании проходили учебные занятия, а также проживала часть преподавателей. В январе 1922 г. ВНХУ было преобразовано в Витебский художественно-практический институт, который занимал второй этаж; на первом размещался Музыкальный техникум.

К осени 1923 г. институт, преобразованный в Витебский художественный техникум, был переведен в здание синагоги на Володарской улице, а Музыкальный техникум осенью 1924 г. – на ул. Толстого.

С 1924 г. до Великой Отечественной войны в особняке размещались детские дома, потом поликлиника. Во время войны здание было повреждено. С 1957 г. в нем размещался Стройтрест № 9, с 1974 г. до конца 2000-х гг. – Вычислительный центр стройтреста, а также ломбард и риэлтерские конторы. В 1998 г. несколько комнат были отведены Центру современного искусства.

25 июля 1999 г. на здании открыта мемориальная доска (скульптор В. Могучий): «В этом здании находились: 1918–1920 гг. Высшее народное художественное училище, 1920–1922 гг. мастерские УНОВИС, 1920–1922 гг. Свободные художественные мастерские, 1922–1923 гг. Художественно-практический институт».

В конце октября 2011 г. дом был передан из республиканской в городскую собственность, после чего началась разработка проектно-сметной документации на реконструкцию здания под «Музей истории Витебского Народного художественного училища». В 2014 г. начались строительные работы.

В апреле 2016 г. отрезок улицы газеты «Правда» между улицами Ленина и Калинина был переименован в улицу Марка Шагала. 7 июля на доме № 1 была установлена доска (скульптор С. Сотников): «Вуліца названа ў гонар славутага мастака з Віцебска Марка Шагала» («Улица названа в честь знаменитого художника из Витебска Марка Шагала»).

9 февраля 2018 г. состоялось торжественное открытие «Музея истории Витебского Народного художественного училища».

Архивные источники:

Настольная делам строительного стола Витебской городской управы. 1908–1913 гг. (НИАБ. Ф. 2496. Оп. 1. Ед. хр. 2362. Л. 121 об., 162 об.); План дома № 10 по Бухаринской улице (ГАВО. Ф. 9. Оп. 1. Ед. хр. 626. Т. 1. Л. 25–25 об.).

Литература:

Подлипский А. Витебские адреса Марка Шагала. Витебск, 2000. С. 35–39; Подлипский А. Витебские Вишняки // Шагаловский ежегодник 2002. С. 113–120; Хмельницкая Л. Несколько фактов из истории одного здания // Бюллетень Музея Марка Шагала. № 2 (8). 2002. С. 23–24; Котович Т.В. Особняк Вишняка = Школа Шагала. Витебск, 2017; Хмельницкая Л. Несколько фактов из биографии витебского банкира И.В. Вишняка // Шагаловский сборник 2019. С. 162–166.

4. К Родословию Розенфельдов

Упоминания о Розенфельдах, живших в Витебске, встречаются в архивных и печатных источниках с первой половины XIX в. Однако установить их связь с семьей Беллы Шагал не представляется возможным.

Шмуль-Неух Ицков Розенфельд (1858–1923) и Фрида-Алта Борухова Левьянт (1860–1943), отец и мать Беллы

Поскольку в одном из документов Шмуль-Неух назван «бывшим лепельским мещанином», можно утверждать, что первоначально он был приписан к мещанскому обществу Лепеля, уездного города Витебской губернии.

Около 1878 г. женился на Фриде-Алте Левьянт, родители которой Борух-Аарон и Айга Левьянт были очень религиозны и жили в Витебске на Офицерской улице напротив здания Большой синагоги в одноэтажном каменном доме, принадлежавшем Шмулю-Неуху. В жизни еврейской общины города отец Беллы играл заметную роль: состоял членом правления Витебского общества пособия бедным евреям и старшим Витебской Талмуд-Торы, на нужды которой пожертвовал второй каменный одноэтажный дом, находившийся на Офицерской улице.

Шмуль-Неух был записан витебским купцом 2-й гильдии и имел два магазина золотых и серебряных изделий – на Смоленской и Вокзальной улице. В магазине на Смоленской улице, где продавались также часы и бриллиантовые изделия, торговали сам Шмуль-Неух и его жена, в магазине на Вокзальной улице – брат жены Хаим-Лейб Левьянт.

Магазин на Смоленской улице находился в самом центре города, в доме Витенберга. В этом же доме размещались гостиница «Брози», фотоателье А. Маковского, кондитерская «Жан Альберт», мебельный магазин Х. Шехтера, магазин конторских, канцелярских и письменных принадлежностей Ш.З. Яхнина, скоропечатня и склад Добрушской бумажной фабрики князя Паскевича. В доме Витенберга жила и вся семья Розенфельдов, занимая несколько комнат, в которые можно было пройти как с улицы, так и из магазина.

После Октябрьской революции ювелирные магазины Розенфельдов были закрыты, ценности изъяты. Шмуль-Неух и Фрида-Алта покинули Витебск и переселились в Москву. Оба умерли и похоронены в Москве.

После революции в бывшем доме Витенберга открылся Народный университет имени Энгельса, в бывшем магазине Розенфельдов устроен окружной нотный склад. Дом Витенберга разрушен в годы Великой Отечественной войны и позднее снесен.

В семье Розенфельдов родилось девять детей: Исаак (Ицка), Анна (Хана), Арон, Яков (Янкель-Гирша), Мендель, Израиль, Белла (Бася-Рейза, Берта), Симха, Абрам.

Архивные источники:

Об открытии Талмуд-Торы в Витебске. 1893 г. (НИАБ. Ф. 2643. Оп. 1. Ед. хр. 2. Л. 347–347 об.); Наряд о купцах на 1894 г. (НИАБ. Ф. 2496. Оп. 1. Ед. хр. 1060. Л. 394).

Литература:

Памятная книжка Виленского учебного округа на 1900/01 учебный год. Вильна, 1901. С. 282; Адресная и справочная книга города Витебска. Витебск, 1907. С. 124, 147; Хмельницкая Л. Штрихи к портрету (из истории семьи Розенфельд в Витебске) // Мишпоха (Витебск). 1998. № 4. С. 30–32; Подлипский А. Белла из семьи Розенфельдов // Мишпоха. 1998. № 4. С. 33–36; Рогач В. Печать семьи Розенфельдов // Шагаловский ежегодник 2002. С. 146–148; Подлипский А. Розенфельды (семья жены Марка Шагала) // Шагаловский ежегодник 2003. С. 116–129; Шишанов В. Марк Шагал: этюды к биографии художника по архивным делам // Шагаловский сборник 2008. С. 171–175; Карпекин К. Торговцы и бухгалтеры: Розенфельды в Витебске в первые послереволюционные годы // Шагаловский сборник 2016. С. 204–217.

Шмуль-Неух Розенфельд. Витебск, 1900-е

Фрида-Алта Розенфельд. Витебск, 1900-е

Братья и сестры Розенфельды. Витебск, 1909

Слева направо: Белла, Мендель, Анна, Израиль, Арон, Абрам

Витебск. Магазин Ш.И. Розенфельда в доме Витенберга. Открытка начала ХХ в.

Витебск. Гостиница «Брози» в доме Витенберга. Открытка начала ХХ в.

Анна и Абрам Гинзбурги. Витебск. Начало 1910-х

Арон Розенфельд. Витебск. 1921

Яков и Белла Розенфельды. Витебск, 1915

Исаак (Ицка) Самойлович Розенфельд (1879–1978)

В 1903 г. уехал за границу. Учился в Гисенском университете (не окончил), потом – на философском факультете Бернского университета, где защитил диссертацию на звание доктора философии (диссертация была напечатана в Берне в 1912 г. с посвящением: «Моим дорогим родителям»).

В 1905 г. женился на студентке Бернского университета, уроженке Петербурга Софье (Сарре) Исааковне Дымшиц (1884–1963). Брак оказался недолгим, в 1906 г. молодые расстались.

После окончания Бернского университета остался в Европе. Позднее поселился в Париже, где до сих пор живут его внуки.

Архивные источники:

Документы Бернского городского и университетского архивов об учебе И.С. Розенфельда. 1903–1912 гг. (Stadtarchiv Bern. BBIIIb 769–773; E 2.2.1.3.109. Nr. 117;

E 2.2.1.3.110. Nr. 145, 278).

Литература:

Хмельницкая Л. Сплетения судеб (Исаак Розенфельд, Софья Дымшиц-Толстая, Марк и Белла Шагалы) // Бюллетень Музея Марка Шагала. Вып. 14. Витебск, 2006. С. 87–109.

Анна (Хана) Самойловна Розенфельд, в замужестве Гинзбург (1881–1956)

Получила домашнее воспитание. К концу 1890-х гг. примкнула к революционному движению. В 1898 г. вошла в состав Витебского комитета РСДРП. В 1901 г. арестована, заключена в Одесскую тюрьму, позднее выслана под гласный надзор полиции в «Якутскую область».

В 1905 г. в ссылке вышла замуж за революционера Абрама Моисеевича Гинзбурга (1878–1937), который в 1931 г. стал одним из главных обвиняемых на процессе «Союзного бюро партии меньшевиков», приговорен к 10 годам заключения и расстрелян в 1937 г.

Вместе с мужем и сыновьями Валентином (1907–1976) и Леонидом (1909–1943) жила в Киеве, затем в Москве.

Литература:

Шишанов В. «Эти молодые люди были ярыми социалистами…» Участники революционного движения в окружении Марка Шагала и Беллы Розенфельд // Бюллетень Музея Марка Шагала. Вып. 13. Витебск, 2005. С. 64–74; Хмельницкая Л. Социалисты (материалы к биографиям Ханы Розенфельд и Абрама Гинзбурга) // Бюллетень Музея Марка Шагала. Вып. 19–20. Витебск, 2011. С. 125–136.

Арон Самойлович Розенфельд (1881–1941)

Получил домашнее образование, занимался торговлей вместе с отцом. В 1904 г. провел три месяца в Витебской тюрьме «за политические убеждения». До Февральской революции 1917 г. работал на предприятиях Петрограда, затем вернулся в Витебск, где в 1919–1921 гг. служил бухгалтером. Позднее жил с семьей в Ленинграде.

Яков (Янкель-Гирша) Самойлович Розенфельд (1883–1973)

В 1903 г. уехал за границу. Учился на философском факультете Женевского университета и экономическом факультете Гисенского университета. Вернувшись в Россию, подвергся преследованиям за участие в революционной деятельности. С 1905 г. поселился в Петербурге, сотрудничал в газетах, выступая с экономическими обзорами. С 1908 г. работал секретарем редакции столичного журнала «Промышленность и торговля». В 1915 г. поступил на службу в Центральный военно-промышленный комитет, где заведовал Отделом труда и металлургии.

После революции жил в Петрограде – Ленинграде, работал в различных госучреждениях, читал лекции по экономике в учебных заведениях города: Политехническом институте (с 1926), ЛГУ и Финансово-экономическом институте (1940–1947). В 1930 г. арестован по «делу Промпартии», в 1931 г. освобожден. В 1947 г. в период «борьбы с космополитизмом» подвергся критике за «пресмыкательство перед американским капиталом», уволен из ЛГУ. В 1949 г. снова арестован, провел в тюрьмах, лагерях и ссылке 6 лет. Реабилитирован посмертно в 1993 г.

Автор научных монографий: «Промышленная политика СССР, 1917–1925» (М., 1926); «Промышленность Соединенных Штатов Америки и война» (М., 1946); «История машиностроения СССР с первой половины XIX в. до наших дней» (совместно с К.И. Клименко; М., 1961). Одна из последних работ Я.С. Розенфельда – «Крупная буржуазия России и ее политическое развитие», подготовленная автором к печати в 1973 г. и не увидевшая свет по политическим причинам – была издана экономическим факультетом Санкт-Петербургского государственного университета в 2010 г.

Архивные источники:

Материалы к биографии Я.С. Розенфельда. 1933–1938 гг. (Архив Санкт-Петербургского государственного технического университета. Ед. хр. 4036).

Литература:

Карлик Е. Профессор Розенфельд. Штрихи к портрету ученого, педагога, коммуниста // Политехник (Л.). 1989. № 21. С. 3, № 22. С. 3; Дмитриев А. Жизненные пути экономиста Якова Розенфельда // Шагаловский ежегодник 2006. С. 31–50; Эльяшова Л. Любимым делом – заниматься наукой – он продолжал до последних своих дней… // Шагаловский ежегодник 2006. С. 51–52; Шишанов В. Яков Розенфельд: превратности судьбы // Шагаловский сборник 2008. С. 169–170.

Мендель Самойлович Розенфельд (1884–1934)

Врач, после революции жил в Москве.

Израиль Самойлович Розенфельд (1887 – около 1942)

Планируя продолжить дело отца, обучался работе с драгоценными камнями за границей. После революции жил в Петрограде – Ленинграде.

Абрам Самойлович Розенфельд (1892–1980)

После окончания реального училища в Скопине Рязанской губернии поступил на экономический факультет Киевского коммерческого института, специалист в области лесной промышленности. Автор нескольких книг. Жил с семьей в Москве.

Его сын Борис Абрамович Розенфельд (1917–2008) – математик, специалист по истории математики. В 1990 г. переехал с семьей в США, профессор университета штата Пенсильвания.

Литература:

Розенфельд Б. О семье, отце и о себе // Шагаловский ежегодник 2005. С. 39–45.

Белла (Бася-Рейза, Берта) Самойловна (Шмуйловна, Неуховна) Розенфельд (1895¹¹–1944), в замужестве Шагал

Училась в Витебске в частном училище Р. Милинарской (1900–1905) и в старших классах женской Александровской гимназии (1905–1907). В 1907 г. поступила в Москве на историко-философский факультет Высших женских курсов (курсы В.И. Герье). После окончания курсов в 1914 г. вернулась в Витебск. В 1915 г. вышла замуж за Марка Шагала, в 1916 г. родилась дочь Ида. В 1915–1917 гг. вместе с семьей жила в Петрограде, затем в Витебске, в 1920–1922 гг. – в Москве, в 1922 г. уехала в Берлин, затем в Париж. В конце 20-х гг. перевела на французский язык книгу М. Шагала «Моя жизнь». В июне 1941 г. вместе с семьей переезжает в Нью-Йорк. Пишет на идише книгу воспоминаний «Горящие огни» (при жизни не издана). Умерла 2 сентября 1944 г., похоронена на еврейском кладбище в 20 километрах от Нью-Йорка.

Литература:

Хмельницкая Л. Новые сведения к биографии Беллы Розенфельд витебского периода // Шагаловский сборник 2008. С. 104–109; Факты из жизни Берты. Воспоминания Я.С. Розенфельда. Вступл. и публ. В. Шишанова // Бюллетень Музея Марка Шагала. 2003. № 2 (10). С.11–13; Шишанов 2008. С. 176–182; Апчинская Н.В. «Горящие огни» Беллы Шагал // Белла Шагал 2001. С. 337–346.

Белла Шагал. Нью-Йорк, 1941

5. Документы об учебе Беллы Розенфельд в Витебске и Москве

Прошение Ш.И. Розенфельда о приеме его дочери в Витебскую женскую гимназию

10 августа 1905 г.

Ея Высокородию госпоже начальнице Витебской женской гимназии ведомства Министерства Народного Просвещения¹².

Витебского 2-й гильдии купца Шмуйлы Ицкова Розенфельда, проживающего по Смоленской улице г. Витебска, в д[оме] Витенберга

ПРОШЕНИЕ

Желая определить дочь мою Басю-Рейзу, обучавшуюся в Витебском частном семиклассном училище г-жи Милинарской¹³, в шестой класс вверенной Вам гимназии ведомства Министерства Народного Просвещения, честь имею покорнейше просить допустить ее к испытанию по предметам, требуемым для поступления в VI класс.

При сем прилагаю: 1) метрическое свидетельство;

2) свидетельство об оспопрививании¹⁴.

Витебский купец Шмуиль Ицков Розенфельд.

Витебск, 10 августа, 1905 г.

[Приписка: ] Документы получила Бася Розенфельд

НИАБ. Ф. 2604. Оп. 1. Ед. хр. 346. Л. 13. Подлинник. Подпись – автограф.

Белла Розенфельд. Витебск, 1907. Фотомастерская В. Островского

Из «Книги для записи вновь поступающих учениц Витебской женской гимназии Министерства народного просвещения». 1905 г

<…>№ 206. Розенфельд Бася-Рейза Шмуилева.

[Родилась]: 1889 г., декабря 2.

[Вероисповедания]: иудейского.

[Происхождение]: дочь купца.

[Поступает] в 6-й класс.

[Откуда поступает]: обучалась в Витебском частном 7-классном училище Милинарской.

[Отметки, полученные на испытании]: русский язык – 4, арифметика – 5, естественная история и физика – 4, география – 5, история – 4.

[Решение Педагогического совета]: принята.

НИАБ. Ф. 2604. Оп. 1. Ед. хр. 8. Л. 21 об. – 22. Подлинник.

Аттестат Б. Розенфельд об окончании Витебской женской Алексеевской гимназии

31 мая 1907 г.

АТТЕСТАТ

№ 267

Предъявительница сего, ученица VII класса Витебской Алексеевской женской гимназии Розенфельд Бася-Рейза Шмуилева, как видно из документов, дочь купца, иудейского исповедания, родившаяся 2 декабря 1889 г., поступила по экзамену в 1905 г. в 6-й класс Витебской Алексеевской женской гимназии и, находясь в ней до окончания полного курса учения, в продолжение всего этого времени вела себя отлично и была переводима, в высшие классы, а именно из 6-го в 7-й класс в 1906 году.

В настоящем году, при окончании курса гимназии, познания ее в обязательных предметах были аттестованы следующими баллами:

1) В Законе Божием пять (5).

2) В русском языке с церковно-славянским и словесности пять (5).

3) В математике пять (5).

4) В географии всеобщей и русской пять (5).

5) В естественной истории четыре (4).

6) В истории всеобщей и русской пять (5).

7) В физике пять (5).

8) В математической географии пять (5).

Из всех предметов получила в общем среднем выводе отметку [запись отсутствует].

Затем чистописанию и рукоделию обучалась с хорошими успехами.

Сверх того, из необязательных предметов гимназического курса она обучалась:

немецкому языку с отличными успехами,

французскому языку с отличными успехами,

латинскому языку [запись отсутствует],

рисованию [запись отсутствует],

педагогике с отличными успехами.

Почему, на основании установленных правил, Розенфельд Бася удостоена звания ученицы, окончившей полный курс учения в женских гимназиях, с распространением на нее прав и преимуществ, предоставленных ст. 2763 Св[ода] Зак[онов], т. XI, ч. I уст[ава] ученых учреждений и учебных заведений.

В удостоверение чего и дан ей, Розенфельд Басе, сей аттестат, по определению педагогического совета Витебской Алексеевской женской гимназии, состоявшемуся 30 мая 1907 года [в] г. Витебске.

Мая 31 дня 1907 года.

Начальник гимназии

Главная надзирательница

Члены педагогического совета

Секретарь педагогического совета

НИАБ. Ф. 2604. Оп. 1. Ед. хр. 55. Л. 93–93 об. Дубликат аттестата.

Печатный бланк с записями от руки.

Прошение Б. Розенфельд о приеме на Московские высшие женские курсы

6 августа 1907 г.

Его Превосходительству Господину Директору Высших Женских курсов¹⁵

Дочери Витебского купца Баси Неуховны Розенфельд

ПРОШЕНИЕ

Желая поступить на историко-философский факультет Высших Женских Курсов, имею честь просить Ваше Превосходительство зачислить меня в число слушательниц. При сем прилагаю копию с аттестата и две марки для ответа.

Кроме того, заявляю: во 1-х, из иностранных языков французский и немецкий знаю в объеме гимназического курса, а после окончания гимназии жила у родителей.

Б. Розенфельд.

Жительство имею в г. Витебске по Смоленской ул. в д. № 1.

Августа 6-го дня 1907 г.

ЦИАМ. Ф. 363. Оп. 4. Ед. хр. 21470.

Опубл.: Шишанов 2008. С. 177.

Белла Розенфельд и Тея Брахман. Витебск, около 1910

Диплом Б. Розенфельд об окончании Московских высших женских курсов

27 февраля 1914 г.

ДИПЛОМ

Московских Высших Женских курсов

Бася Шмуиловна Розенфельд

прослушала курс на Историко-философском факультете, по отделению русской литературы¹⁶, и выдержала все установленные факультетом испытания с нижеследующими успехами:

по истории русской литературы весьма удовл[етворительно]

истории всеобщей литературы весьма удовл[етворительно]

всеобщей истории весьма удовл[етворительно]

русской истории весьма удовл[етворительно]

введению в сравнительное языковедение весьма удовл[етворительно]

истории русского языка удовл[етворительно]

логике весьма удовл[етворительно]

психологии весьма удовл[етворительно]

педагогике весьма удовл[етворительно]

истории новой философии весьма удовл[етворительно]

философии и методологии истории весьма удовл[етворительно]

истории эстетических учений весьма удовл[етворительно]

языкам: французскому весьма удовл[етворительно]

Сверх того Б.Ш. Розенфельд выполнила все требуемые факультетом практические работы, специально занималась историей русской литературы.

Кандидатское сочинение написала по истории русской литературы – весьма удовлетворительно.

В удостоверение чего факультет выдал ей 27 февраля 1914 г. настоящий диплом.

Директор

Декан

Секретарь

ЦИАМ. Ф. 363. Оп. 4. Ед. хр. 21470. Л. 1. Служебные пометы – в правом верхнем

углу: П[оследний] экз[амен] 13 XI 1913 г. / пр[едметную] кн[ижку] вернула /

соч[инение] 4 II 1914 г., в левом нижнем углу: 25 февраля 1914 г. № 1193

Опубл: Шишанов 2008. С. 181.

Белла Розенфельд. Витебск, 1911

Обращение Б. Розенфельд в канцелярию Московских высших женских курсов

3 апреля 1914 г.

В КАНЦЕЛЯРИЮ МОСКОВСКИХ ВЫСШИХ ЖЕНСКИХ КУРСОВ

Будьте добры снабдить меня следующими справками.

Я, в феврале текущего года, окончила историко-философский факультет Московских ВЖК. Я – иудейского вероисповедания, мне сейчас приходится делать себе паспорт, и я недоумеваю, какие права на жительство дает мне диплом ВЖК.

Так как я живу в провинции, где мне и приходится делать себе паспорт, и так к[а]к диплом, выданный мне ВЖК, ничего о праве жительства не упоминает, то я хотела бы, чтобы Вы дали мне соответствующие указания.

Я не представляю себе своего положения – должна ли я по приезде в какой-нибудь город каждый раз испрашивать себе разрешение у местной полиции, или только Московский градоначальник может мне разрешить пребывание исключительно в Москве? Вообще, пользуюсь ли я какими-нибудь определенными правами или разрешение будет зависеть от произвола полиции.

Я бы хотела это знать, чтобы противопоставить что-нибудь определенное возможному произволу полиции.

Даст ли сдача государственных экзаменов более устойчивые права? Когда будет сессия госуд[арственных] экзам[енов] для словесниц? На каких условиях я могу их держать? Очень прошу ответить мне обо всем, что касается моего права на жительство в России и условий госуд[арственных] экзаменов. Пожалуйста!

Мне очень важно об этом знать. Мне необходимо свободное проживание в России и если для этого нужно сдать госуд[арственные] экз[амены] – так мне об этом нужно знать заранее. Прилагаю марку для ответа. Заранее благодарю Вас.

С почтением,

Б.Ш. Розенфельд.

Адрес: Витебск Смоленская ул. Б. Розенфельд.

ЦИАМ. Ф. 363. Оп. 4. Ед. хр. 21470. Л. 32–33 об. На листе штамп со служебными пометами: Пол[учено] 3 апр[еля] 1914/Отв[ечено] 14 IV 1914¹⁷

Опубл.: Шишанов 2008. С. 182.

Московские высшие женские курсы. Аудиторный корпус. Открытка начала ХХ в.

6. Марк Шагал. Послесловие к книге Беллы Шагал «Горящие огни»

Белла всегда мечтала стать актрисой. И стала ею, играла на сцене, имела успех. Но вернулся из Парижа я и женился на ней. А потом мы уехали во Францию вместе. С театром было покончено навсегда.

Долгие годы ее любовь освещала все, что я делал. Но у меня было чувство, словно что-то в ней остается нераскрытым, невысказанным, что в ней таятся сокровища, подобные берущему за сердце «Жемчужному ожерелью»¹⁸. Ее губы хранили аромат первого поцелуя, неутолимого, как жажда истины.

Откуда эта скрытность от друзей, от меня, эта потребность оставаться в тени?

Так продолжалось до последних, проведенных в изгнании лет, когда в ней пробудилась еврейская душа, ожил язык предков.

Стиль, в котором написаны «Горящие огни» и «Первая встреча»¹⁹, – это стиль еврейской невесты, изображенной в еврейской литературе.

Она писала, как жила, как любила, как общалась с друзьями. Слова и фразы ее подобны мареву красок на полотне.

С кем сравнить ее? Она ни на кого не похожа, она одна-единственная, та Башенька-Беллочка, что смотрелась в Двину и разглядывала в воде облака, деревья и дома.

Люди, вещи, пейзажи, еврейские праздники, цветы – вот ее мир, о нем она и рассказывает.

В последнее время я часто заставал ее читающей ночью в постели, при свете маленькой лампы, книги на идише.

– Так поздно? Давно пора спать.

Обложка книги Беллы Шагал «Горящие огни». (Париж, 1948)

Марк Шагал и Белла. Нью Йорк, 1944

Помню ее в номере загородной гостиницы за несколько дней до того дня, когда она уснула навечно. Как всегда свежая и прекрасная, она разбирала свои рукописи: законченные вещи, наброски, копии. Подавив шевельнувшийся страх, я спросил:

– Что это вдруг ты решила навести порядок?

И она ответила с бледной улыбкой:

– Чтобы ты потом знал, где что лежит…

Надгробие Беллы Шагал. Нью-Йорк, 1945. Современное фото

Она была полна глубокого, спокойного предчувствия.

Словно вижу ее, как тогда, из гостиничного окна, сидящей на берегу озера перед тем, как войти в воду. Она ждет меня. Все ее существо ждало, прислушивалось к чему-то, как в далеком детстве она слушала лес.

Вижу ее спину, ее профиль. Она не шевелится. Ждет, размышляет и уже угадывает что-то потустороннее…

Смогут ли сегодняшние, вечно спешащие люди вникнуть в ее книги, в ее мир?

Или прелесть ее цветов, ее искусства оценят другие, те, что придут позже?

Последнее, что она произнесла, было:

– Мои тетради…

2 сентября 1944 года, когда Белла покинула этот свет, разразился гром, хлынул ливень.

Все покрылось тьмой.

Марк Шагал,

Нью-Йорк, 1947²⁰.

Печат. по: Белла Шагал 2001. С. 335–336.

7. С.М. Ханин – Я.С. Розенфельду

4 февраля 1961 г.

Глубокоуважаемый Яков Самойлович, завтра, 5/II, отсылаю Вам книгу Вашей сестры, столь любезно Вами мне присланную²¹.

Сегодня я еще раз перечитываю отдельные ее страницы. За это время ее успели тут прочесть два десятка человек. Большинство из них витебляне, знающие и чувствующие хорошо все то, о чем рассказывается в книге.

Они даже имеют большой «толк» в «кулаэ», о которой вскользь так ноздре-раздражающе упоминается в книге. «Кулаэ» – специфическое дешевое белорусско-еврейское лакомое блюдо, которое было, главным образом, распространено среди малосостоятельной части населения прежнего Витебска, и то по праздникам.

Оно не столь характерно для рисуемого в книге дома. Но этот маленький штрих рисует в известной мере демократичность этого дома. Нужно сказать, что многие из указанных мной читателей не просто читали, а с большим наслаждением пили строки и страницы этой книги. Среди этих читателей был близкий родственник бывшего служащего Вашего отца – Карасин (сам Карасин давно уже умер). Многими этими читателями опоэтизированная реальность книги воспринималась с особо глубоким чувством словно звон «потонувшего колокола». Зная хорошо среду, в которой родились образы книги, читатели эти не примеряли их обязательно к реальной натуре, не видели в них фотографии, а уловили то обобщенное «еврейское», что в них содержится.

Хотя по описаниям легко узнать и престижный дом, и конкретную обстановку, и даже хорошо знакомые черты и детали, книга в целом дает обобщенную картину, но нарисованную на живом, ясном и совершенно реальном материале.

Книга Вашей сестры – художественное произведение и, конечно, далеко от фотографической натуральности или документальной фиксации материала. Книга не сюжетный рассказ, а очерки, этюды, дающие яркую картину былого. Это и не «год жизни в родительском доме» (глава из книги, написанной писательницей П.Ю. Венгеровой, о ней скажу позже). Тут не год, а годы, стабильные в своей повторимости и застывшей устойчивости. Это, выражаясь парадоксом, повторимая «неповторимость», неповторимость своеобразия и самобытности. «Неповторимый цветок», «растущий и цветущий на родимой почве, и корни растения которого на новом месте глохнут или принимаются с большим трудом» (из высказывания А.М. Горького).

Ваша сестра берет календарные рамки года описания праздников, но под этим годом можно поставить эпоху, даже целый век. Отдельные картины хронологическими рамками не связаны. Их можно бы в рамки разделить и они от этого ничего не теряют. Но в общем это годы детства и частью отрочества Вашей сестры.

Перехожу к своим непосредственным впечатлениям и оценкам. Книга прежде всего написана хорошим, сочным чисто витебским разговорным языком, изобилуя широко бытовавшими в Витебске народными гебраизмами (далеко не перецовскими). Это придает изящную легкость и особую доступность языку книги.

Не надо требовать от книги эпопеи или большого полотна. Ее красота в другом. В книге показан, например, уголок Витебска. Но благодаря художественности изображения и большому чувству поэтичной меры и выдержки, этот скупой показ значительно расширяет картину. Самое главное тут не широта охвата, а глубина и ясность освещения. В таком плане вполне достаточны даваемые попутно отдельные пейзажи Витебска и детальные те или иные зарисовки, выходящие за пределы отчего дома. И все это попутно ложится яркими пятнами на общее полотно.

Я бы хотел немножко остановиться на внутренних интимных токах книги, так сказать, на питающих ее грунтовых водах. Признаться, я далеко недостаточно в этом разобрался. Мне не известен внутренний путь автора. Я только могу о нем догадываться по самым незначительным имеющимся у меня данным, да еще по далеко неполным намекам автора в первой главе книги («Ирушэ»^[3]).

Яков Розенфельд. Ленинград, начало 1930-х

Но обобщенный анализ возможен. Сестра Ваша пишет, по сути говоря, воспоминания. И самое интересное в психологическом отношении – то, что эти воспоминания носят не характер прощания, а являются приветственным салютом. Это приветствие не означает желания утвердить иль воскресить старину, но оно является гимном и хвалой той силе, которая держала и ковала «дигольденекэйт»^[4], звенья которой могут отличаться друг от друга соответственно общему прогрессу и духу времени, но не должны отрываться друг от друга.

Так что же побудило Вашу сестру вернуться в отчий дом (вернее и точнее, так упорно и долго гостить), откуда являлся «звонкий смех детских лет». Мне многое понятно, но много конкретного сам фактически не знаю. Мне поэтому трудно сказать что-либо больше общего мнения.

Грусть, печаль, тоска, боль души, которую захотелось плавить песнью старины. На помощь могла прийти близость большого художника – еврея, человека проникновенных прозрений и обостренных видений. Чудесно то, что сестра Ваша все это перевела на ясный и чистый язык. Факт таков, что она подарила нам хорошую книгу, полную солнечного света и радостного жизнеутверждения.

Титульный лист и одна из страниц книги Беллы Шагал «Горящие огни». (Нью-Йорк, 1945)

Теперь о некоторых недостатках. Имеются небольшие анахронизмы, вернее маленькие почти незаметные и неважные хронологические неточности. Дана чрезмерная идеализация (художественно, надо сказать, оправданная). Патриархальный склад ничем не нарушен. А тогда во многих витебских семьях определенного круга борьба отцов и детей, а еще больше дедов, отцов и внуков была сильно заметна. Не могла эта волна не отразиться в Вашей семье. И хотя семейный мир и традиционная линия нерушимы, но борьба давала себя чувствовать. Об этом в книге ни намека. Повторяю, что по художественно-композиционным соображениям это можно простить автору.

Это дает выигрыш в силе впечатления, создает яркий рисунок. Но историку и публицисту ограничиться одним этим нельзя. Они требуют большей полноты освещения и общественного осмысления. Однако, и историк, и публицист, не взирая на определенно ограниченные рамки книги или даже благодаря этой усиливающей эффект ограниченности, найдет в этой книге много интересного материала. С точки зрения же чисто литературной критики книга безусловно интересна и хороша.

Теперь немного истории и литературных примеров. Имеются многие литературные произведения, практикующие тему, затронутую Вашей сестрой. Но это ни в какой мере не отнимает у книги Вашей сестры ее поэтического своеобразия, ее индивидуального тембра значительно интересной оригинальности.

Из весьма многочисленных литературных образов считаю особо интересным для меня с Вами остановиться на одном и, пожалуй, ограничиться только одной литературной аналогией. Аналогия касается затронутого предмета и совершенно не затрагивает самостоятельности произведения и творческого изложения. Я хочу сказать об упомянутом мною выше писателе. Речь идет о Паулине Юльевне Венгеровой²².

Ваша сестра дает зарисовки средне-гвиресэ^[5] еврейского дома. Там это представлено в более крупном плане. Дана эпопея, развернуто очень широко полотно. У П[аулины] В[енгеровой] раскрыта своеобразная еврейская илиада, правда, более в описательном виде, нежели повествовательном (столкновения и отношения людей и групп, личные судьбы и их взаимопереплетения в жизненном действии не показаны), хотя значительно освещена переломная эпоха. Я книгу Венгеровой знаю в отрывке (она была издана в Берлине на немецком языке). Подробно о ней узнал из лекций Сергея Цинберга. О ней также имеется краткая справка в «Евр[ейской] Энц[иклопедии]» Сокращенную копию этой справки прилагаю²³.

И вот, по моему впечатлению, П. Венгерова посылает старине прощальный привет, полный тепла и любви. Она словно по-метерлинковски поднимает занавес над царством прошлого и видит отчий дом, заходит в него, всей душой отдыхает в нем, говоря нараспев знаменитое: «П-Р-О-Щ-А-Й-Т-Е». Ваша сестра значительно полнее и глубоко осуществляет эту связь.

П. В[енгерова] зажигает только на время свечи воспоминаний, даже молится перед ними, но они гаснут. У Вашей сестры постоянно горящие свечи (был хотя перерыв в пользовании этими словами, но они не гасли).

И тут никакой аналогии с П.В[енгеровой] уже нет.

Попутно хочу дать еще один гораздо менее важный литературный пример. Вспоминаю русско-еврейского писателя Рывкина (кстати, нашего земляка – витеблянина) – автора очерков «В духоте» и др. У Рывкина довольно красочны еврейские праздники и отдельные обычаи и обряды. Но сделано это в общем духе и сжатом виде отдельных картинок, без яркого семейного фона и сочной бытовой обстановки, которые даны Вашей сестрой.

Дорогой Яков Самойлович, темы я не исчерпал. Более того, я затронул только несколько основных моментов и то боюсь, что утомил Вас некоторыми лишними длиннотами. Можно было сжаться и упомянуть материал. Простите, что не успел этого сделать. Об очень многом имеющемся в книге ничего не сказал. Кроме того, хотелось бы еще поговорить о многих необходимых аспектах в связи с книгой Вашей сестры. Но тут приходится ограничиться только намеками.

Лично я очень благодарен за эту книгу еще по одному очень важному для меня обстоятельству. Я еще раз вспомнил родной, любимый Витебск. И это, я уверен, произойдет со многими читателями-витебляна-ми. Я свой Витебск очень хорошо знал. Много ходил, бегал по его улицам, дворам, окрестностям. Помню, холмистые, крутобокие улицы Загорья, Заручевья, Задуновья, вспоминаю пейзажи Духовского рва, Гуторовщины, Завитебья. Помню Успенскую гору, Губернаторский б[ульва]р, Юрьеву горку, Елаги, и пр., и пр.

Помню очень хорошо З[ападную] Двину и оживленный лесосплав по ней. Помню лихих «перехватчиков» – проводников плотов мимо быков Двинского моста. Перехватчики – это была единственная такая на всю Россию профессия среди евреев. Ею занимались в Витебске сильные и ловкие евреи, помогая проведению плотов по Зап[адной] Двине. Красиво было смотреть, как они вдвоем стоят в маленькой байдарке, быстро передвигаются по реке, гребя каждый одним веслом.

Витебск. Мост через Западную Двину. Открытка начала ХХ в.

Витебск. Общий вид на район Задвинье. Открытка начала ХХ в.

Помню купанья в Двине, лодочные переправы и катанья на лодках и многое, многое другое.

Разноцветный, разнослойный Витебск имел свое определенное лицо, был весьма красочен и живописен.

Сквозь книгу Вашей сестры я все это вновь увидел. Сквозь одноцветный рисунок, сквозь произведение, выполненное по манере и технике письма, по своей поэтической идее, в монохромном стиле (к[а]к говорят художники) я вновь своими уж глазами увидел всю панораму тогдашнего Витебска. В этой панораме есть и поэзия, и проза, есть Замковая ул[ица] и Песковатик и Слободки.

Имеются и бедные «орхим»^[6] за трапезным столом, имеются и бедные ремесленники, и рабочие, и кружки молодежи, ушедшие в «камф»^[7]. Ведь в изображаемый в книге период был и 5-ый год. Автор книги, к[а]к многие из нас прошли в раннем творчестве через эту кульминацию, а отзвуков в книге, прямых отзвуков нет.

Конечно, раздвижение рамок нарушило бы художественную цельность произведения, единство его замысла.

Но я, получив, благодаря книге, цепной процесс впечатлений и воспоминаний, дополняю и дорисовываю. И вновь я полностью увидел родные места и… родные могилы, и особенно те могилы, которые можно и нужно хранить, и которые заслуживают благоговейной памяти. Большое за все это спасибо автору книгу и Вам за ее присылку. <…>

С искренним уважением, Саул Моисеевич.

Печат. по: «Горящие свечи» / Вступ. и публ. В. Шишанова // Бюллетень Музея Марка Шагала. 2003. № 1 (9). С. 14–17.

Часть II Статьи. Выступления. Интервью

1. Искусство в дни октябрьской годовщины

Рабочие и крестьяне уже начинают праздновать свою революционную годовщину. Не будем чрезмерно распространяться о том, что годовщина эта первая и редкая в истории. Это ясно как друзьям, так и врагам.

Какую, однако, речь могу повести я – художник, в связи с этой годовщиной?

Не покажется ли многим это странным! не сомневаюсь. Вот этого и не должно быть. И вот почему.

Искусство жило и будет жить по своим собственным законам. Но в глубине своей оно проходит те же этапы, которые проделывает все человечество, подвигаясь к более революционным достижениям. И если верно то, что только в настоящий момент, когда человечество, вступая на путь последней революции, может быть названо Человечеством с большой буквы, точно так же и еще в большей степени – искусство лишь тогда может называться Искусством с большой буквы, когда оно революционно по существу.

Только такое Искусство, во всех областях его, в силах отстоять свое историческое право на жизнь, и такое именно искусство и такие именно революционные творцы его требуют внимания, достигают его, волнуют нас.

Пусть же не смущаются те, кому кажется страшным и непонятным наше искусство и то, что Искусству отведено чрезмерное место в эти народные праздничные дни.

Никто не осмелится лишить права на жизнь политические достижения революции.

Дайте же и нам дорогу!

Мы также справляем годовщину революционного Искусства, годовщину падений академий, «профессоров» и восстановления в России власти левого Искусства. Пусть не все деятели Искусства и во всех областях его это поняли. Если они жизнеспособны – рано или поздно они это поймут.

Празднование первой годовщины Октябрьской революции. Витебск. 7 ноября 1918. Кадры кинохроники. Манифестация и парад

Празднование первой годовщины Октябрьской революции. Витебск. 7 ноября 1918. Кадры кинохроники. Парад военных частей

Празднование первой годовщины Октябрьской революции. Витебск. 7 ноября 1918. Кадры кинохроники. Митинг на Орловской площади. Выступает комиссар Семен Крылов

Празднование первой годовщины Октябрьской революции. Витебск. 7 ноября 1918. Кадры кинохроники. Парад военных частей. Конные командиры

Но нам возразят и скажут: «отчего же вы меньшинство?» Вас никто, по крайней мере, в нашем городе, буквально никто – не понимает, мы все в недоумении перед вашими произведениями – в то время как за нашей политической революцией – большинство.

Но не правы будут те, кто станет доказывать, что так не должно быть, по крайней мере, в том периоде человеческого развития, который мы переживаем в настоящее время. Да, творцы революционного Искусства всегда были и есть в меньшинстве. Они в меньшинстве с того самого момента, как пала величественная греческая культура. С тех пор – мы – меньшинство. Но мы им не будем! Недаром земля трясется! За нами придет большинство, когда две революции, политическая и духовная, шаг за шагом искоренят наследие прошлого со всеми предрассудками. Но будет ли с нами большинство сейчас или позже – это нас не останавливает. Мы упорно и властно, подчиняясь внутреннему голосу художественной совести, предлагаем и навязываем наши идеи, наши формы, формы и идеи нового, революционного Искусства, и мы имеем мужество думать, что за нами будущее. И как бы многие не смущались резкостью левого Искусства, мы должны сказать как друзьям, так и противникам: предрассудки прочь! Киньтесь с головой в море народного революционного Искусства, безотчетно отдаваясь ему, доверяя.

И верьте: преобразившийся трудовой народ приблизится к тому высокому подъему культуры и Искусства, котор[ый] в свое время переживали отдельные народы и о котором всем нам остается лишь мечтать.

Искусство в дни Октябрьской годовщины. Статья Марка Шагала // Витебский листок. 1918. № 1030. 7 ноября. С. 3.

Перепечат.: Даугава (Рига). 1987. № 7. С. 109 / публ. Р. Тименчика; Kamenski 1988. Р. 357 (пер. на фр.); Наливайко 1994. С. 5 (в сокр.); Chagall Paris 1995. Р. 243 (пер. на фр.); Le Foll 2002. P. 254 (пер. на фр., в сокр.); Harschav 2003. P. 28–29 (пер. на англ.); Каменский 2005. С. 260; Шагал об искусстве и культуре 2009. С. 53–55; Изобразительное искусство Витебска 2010. С. 21–22; Chagall Paris 2018. P. 225 (пер. на фр.).

2. Народное художественное училище

Открывающаяся в скором времени художественная школа должна удовлетворить давно назревшую в Витебске потребность в художественном культурно-просветительском центре, существование которого даст возможность здесь же, на месте, направлять по истинному пути начинающего художника из народа.

Революционный народ даст полный простор всем народным дарованиям, полную возможность развиться для всех талантов, проявлению которых до сих пор препятствовали как старая отжившая академическая школа, так и социальные условия буржуазного мира.

Открывающаяся в Витебске художественная школа, прежде всего, ставит своей задачей проводить в жизнь начала подлинного, революционного искусства, порывающего со старой рутиной академии.

Вместе с тем в строении училища будет последовательно проведен принцип трудовой школы. При классе прикладных искусств будет существовать мастерская для исполнения разнообразных декоративных работ – живописных, лепных, деревянных и т. д. – писания вывесок, плакатов и др.

Функционирование такой мастерской будет способствовать украшению города – учащимся же школы даст возможность практически приложить свои дарования, обеспечив для них средства к существованию в настоящем и будущем.

Сейчас, с окончанием работ по украшению города к октябрьским торжествам, приковавшим к себе все художественные силы Витебска, явилась возможность вести более усиленным темпом работу по организации училища.

В скором времени начинаются занятия – временно до приезда всех приглашенных преподавателей и открытия намеченных классов будут вестись занятия в 2 группах: старшей (живопись с живой натуры) и младшей (мертвая натура), а также вечерние курсы рисования. Работа в декоративной мастерской начинается в самом ближайшем времени для выполнения заказов на новые художественные вывески для школ, читален и пр.

Запись желающих поступить в школу ежедневно от 11–3 ч. в помещении школы (Бухаринская, 10).

Обучение бесплатное.

Народное художественное училище // Витебский листок. 1918. № 1038.

16 ноября. С. 4; Известия Витебского губернского Совета крестьянских, рабочих, красноармейских и батрацких депутатов. 1918. № 253. 22 ноября. С. 3 (с небольшими сокращениями).

Перепечат.: Наливайко 1994. С. 6–7 (в сокр.); Harshav 2004. P. 256 (пер. на англ., в сокр.); Изобразительное искусство Витебска 2010. С. 28; Chagall Paris 2018. P. 225–226 (пер. на фр.).

Статья не подписана, однако авторство Шагала не вызывает сомнений – ее посылки полностью совпадают с основными положениями, сформулированными в «Докладной записке художника Марка Шагала о Художественном училище» (см. VI, 38). Статья опубликована в тот же день (и в том же номере газеты), что и объявление о созыве общего собрания всех художников, живописцев, декораторов и архитекторов города, на котором обсуждались практические вопросы об организации в Витебске городской художественной школы, коммунальной мастерской и класса прикладных искусств (см. VI, 55). Стоит обратить внимание, что в этой статье впервые появилось название школы, данное ей Шагалом: Народное художественное училище. Под этим названием школа функционировала вплоть до отъезда Шагала из Витебска в июне 1920 г.

3. Письмо из Витебска

Город Витебск зашевелился.

В этой провинциальной «дыре» с почти стотысячным населением, где когда-то коснел какой-то Юр[ий] Клевер¹ и доживает жалкое передвижничество – ныне, в дни октябрьские – раскачивалось многосаженное революционное искусство.

С момента приезда в Витебск удалось мобилизовать все таившиеся скудные художественные силы города и губернии.

Радовали сердце отдельные начинающие художники из народа и особенно рабочие – маляры-живописцы. С какой любовью, с какой детской преданностью исполняли они наши столичные «мудреные» эскизы.

К моменту Октябрьской годовщины губерния Витебская была разукрашена около 450 большими плакатами, многочисленными знаменами для рабочих организаций, трибунами и арками.

Работа Комиссии по украшению города и губернии разбилась на секции: живописную, архитектурную и освещения (электрического освещения домов, арок, трибун, фейерверки, факелы и пр.).

В конце концов, вечер 6 ноября горел незабываемым огнем.

Это был праздник и нашего искусства.

Но обыватели на завтра. И только ли обыватели. С болью признаюсь: и передовые товарищи-революционеры, и они с пеной у рта засыпали нас недоуменными вопросами: «Да что же это такое». Объясните, объясните, объясните, это ли пролетарское искусство.

Жаль, сорвали митинг об искусстве².

– «Я бы им показал, разъяснил».

В конце концов, в городе образовалось и художественное училище³. С момента открытия приема прошений⁴ в течение нескольк[их] дней записалось около 125 чел[овек]. Все беднота и рабочие.

Пусть шипит кругом нас мелкая обывательская злоба, но мы надеемся, из этих трудовых рядов в скором времени выйдут новые художники-пролетарии.

При художественном училище организовалась городская коммунальная мастерская по исполнению все[х] городских заказов⁵. Вся работа по исполнению декораций для театров, плакатов для кинематографов, фресок и вывесок должна концентрироваться исключительно в подотделе искусств⁶. Заказы подотделом направляются в коммунальную мастерскую и ее отделения для планомерного распределения. Заказы исполняются исключительно руками учащихся и руководителей школы. Все частные артели живописцев города должны были пойти к нам в школу учиться раньше всего и ликвидировать свои частные «дела». Довольно. Ступайте все учиться в школу, не стесняйтесь возрастом. Научитесь в ней работать.

С момента открытия мастерской – она получила от отдела народного образования заказ на выполнение 60-ти новых художественных вывесок для единых трудовых школ, рабочих библиотек и Пролетарского университета⁷. Для каждого заказа объявляется конкурс. Лучший рисунок – пускается в ход.

С лица главнейших улиц города снимаются старые вывески для перекраски.

Подотделом изобразительных искусств издано постановление о регистрации в подотделе всех предметов искусства, находящихся в пределах города и губернии, и концентрации их в организуемом губернском музее⁸.

Преподавание рисования в учебных заведениях города и губернии также предположено реформировать. Впредь же до произведения общей реформы все преподаватели рисования учебных заведений в настоящее время переизбираются и назначаются и утверждаются вновь подотделом искусств лишь по представлению своих «личных» работ, нескольких образцов рисунков своих учеников каждого класса в отдельности, а также краткого доклада с соображениями о преподавании рисования в школе. Те же из старых преподавателей, кои не отвечают современным задачам искусства, лишаются своих теплых мест и на их места назначаются новые. Здесь уступок быть не может.

Вспомните «незабвенные» уроки рисования, это художественное убиение младенцев. В каждом учебном заведении города образовывается специальный класс-мастерская рисования. Преподаватель рисования более не расхаживает по классам, а ученики должны идти к нему в специальный класс-мастерскую каждого учебного заведения, каждая группа учеников в свое время.

Марк Шагал. Витебск, 1918

Закончим, однако, настоящую заметку «воплем».

Людей! Художников! Революционеров-художников! Столичных в провинцию! К нам!

Какими калачами вас заманить?

Шагал М. Письмо из Витебска // Искусство Коммуны (Пг.). 1918. № 3. 22 декабря. С. 2–3.

Перепечат.: Kamenski 1988. Р. 357 (пер. на фр.); Le Foll 2002. P. 254–255 (пер. на фр., в сокр.); Harshav 2004. P. 259–260 (пер. на англ.); Каменский 2005. С. 260–261; Ле Фоль 2007. С. 231 (в сокр.); Изобразительное искусство Витебска 2010. С. 36–38; Chagall Paris 2018. P. 226 (пер. на фр.).

Статья написана в Петрограде. См. примеч. 9.

4. Художественные заметки Марка Шагала

Наконец, мы опять на своей убогой родине⁹.

Пусть мы, как «не прикрепленные», нигде и ни в коем случае пообедать права не имели и в какой-либо общественной столовой тщетно домогались утолить свой голод, а к вечеру возвращались в свой «номер», оставаясь в темноте…

Но почему все же столичного полуголодного человека с таким трудом удается заманить сюда для культурной работы?

Да, я их понимаю…

Но что же делать? Какими калачами нам все же заманить тех левых деятелей, новаторов в области Искусства, которые так необходимы нам в настоящее время для местной художественной и культурной жизни масс в городе и губернии?

Вот на какое именно обстоятельство за время нашего пребывания в столицах мы обратили особое внимание. Нельзя было не заметить того, что в то время, как политически агитационные силы щедро рассылаются по военно-политическим фронтам, область культурная и, в частности, область искусства – в загоне, и почему-то считается излишним рассылка наиболее энергичных и левых деятелей в области искусства, во всех его видах, по провинциальным городам и весям.

Между тем создание таких революционных отрядов искусства являлось бы вполне целесообразным.

С этим со мной вполне согласились.

Но… «Меньшинство в искусстве» – слишком обидное меньшинство.

Пока все же не могу нарадоваться и этим достижениям – заманив таких деятелей и художников, как Добужинский, Радлов, Анненков¹⁰ и др[угие], и с удовольствием предложив директорство Добужинскому.

Только теперь мы смело откроем двери художественного училища, школы губернской, долженствующей служить образцом школ нового типа для нужд нашей области. Откроем, однако, без традиционной помпы, без торжества и «речей»¹¹.

Придете ли вы, рабочие, люди народа, обострять свои художественно-культурные наклонности, вкусы свои? Приходите прилежно и скромно учиться и работать, и вы увидите, что украшение города к следующей октябрьской годовщине революции – вы поймете с большей легкостью, чем ныне.

Достаточно вам будет ознакомиться слегка с элементарной работой в мастерских школы, и вы поймете, что мы не шутили в эти дни октября, когда искусство мы приобщали к народу.

Несмотря на некоторые гнетущие условия – жизнь искусства в столицах не замирает. Ставятся один за другим агитационные памятники, открывается грандиозная выставка в Зимнем дворце¹², революционные театральные студии («Красный Петух»¹³ и друг[ие].) усердно творят, а неутомимый нарком Луначарский вдохновенно носится от комиссариата в Зимний дворец, от Зимнего к художникам, от последних к музыкантам и артистам и от них всех в Смольный.

«Воюют» Мария Федоровна^[8] с Ме[й]ерхольдом, а Ме[й]ерхольд с Каменевой.

Повоюем же и мы. Помогайте же и вы нам, кто может, иль что говорю я! – не мешайте же, в крайнем случае, нам работать, если не всегда сочувствие ваше на нашей стороне.

Сделаем кое-что для нашей грустной родины…

Художественные заметки Марка Шагала // Витебский листок. 1919. № 1091. 8 января. С. 1.

Перепечат.: Le Foll 2002. P. 255 (пер. на фр., в сокр.); Harshav 2004. P. 261–262 (пер. на англ.); Каменский 2005. С. 261 (фрагмент); Ле Фоль 2007. С. 231–232 (в сокр.); Изобразительное искусство Витебска 2010. С. 43–44.

5. Революция в искусстве

Как только подойдем к нашему животрепещущему времени – к моменту всеобщей революции – мы сразу почувствуем себя свободней и вне ограничивающих нас рамок чистосердечно заявим: доколе же нам быть в тесных пределах исторических в кавычках установлений. Не рискнем ли мы – в своем внутреннем ожесточении – на каждое произвольное, историческое «да» – ответить «нет».

Духу нашего времени будет чужда какая бы то ни была традиционная историческая планомерность в будущем. А будущему нашему не будет возврата к прошлому, не будет потому, что это противоречило бы духу беспрерывной революции, революции борьбы духовной и политической, в полосу коих мы уже вступили.

И только отныне – все должны, наконец, почувствовать то, как очутились мы в революционном круговороте. Все области и стихии духовного и материального порядка – окончательно поглощены им. И нужны гигантские силы и дух воистину современный, чтоб жить духом нашего времени, предвидя будущее.

Что значит революция в искусстве? Революция в искусстве – явление не вчерашнего дня. На протяжении всей истории искусств вы встретите имена отдельных новаторов-революционеров: художников, композиторов и поэтов. Не раз ими безжалостно отбрасывалась коснеющая культура и воздвигались новые эры.

Однако лишь одно наше время дало искусству особенную устойчивость, ясно определило наши цели и освободило нас от гнета академий и профессоров.

Наше время положило окончательный предел всем наивным рассуждениям европейских и русских эстетов об изолированности и неприкосновенности искусства.

Первая страница сборника «Революционное искусство» (Витебск, 1919)

Оно кладет конец изысканным глаголам о так называемой «красоте» в искусстве ради нее самой. Оно кладет конец всем литературным рассуждениям и нудным спорам об «Искусстве для искусства».

Отныне мы не желаем знать, что именно в наших руках, каким именно оружием в наших руках мы поражаем вас.

Мы сознательно теряем и разбрасываем традиционные определения и смысл самых простых вещей и нам безразлично: будет ли названа вещь своим собственным именем или останется вовсе без такового.

Доколе же будут длиться эти нудные интеллигентские споры как в старину об искусстве и об искусстве для искусства?

Искусство всеобщей революции и искусство сегодняшнего дня отмежевывается от затворнического искусства ради искусства. Отмежевывается от искусства закрытых мастерских и от художественных продуктов отдельных индивидуумов.

И здесь кстати будет сказать о смысле и значении того, что обычно называют искусством пролетарским.

Я заявляю: положение искусства наших последних дней гораздо дальше нашего настоящего. И если мы строим социально-политическую жизнь сегодняшнего дня, лишь постепенно подвигаясь к будущему, – Искусство наше вообще и искусство пластическое в частности – уже находится в области этого будущего.

И если обычно говорят и думают о пролетарском искусстве, имея в виду его значительные и неоспоримые идеи и задачи, кто же из вас откажется от того, чтоб от этого искусства отнять его «содержание»? Между тем, мы здесь определенно сталкиваемся с «сюжетом» и неужели думаете вы, что если сюжет этот вдохновенно изображает жизнь рабочего и крестьянина, а не жизнь насекомых, это и есть искусство пролетарское?

Нет, меня никогда не убедят, что французский изобразитель галантных празднеств и тончайший реформатор пластического искусства своего века Антуан Ватто стал бы ниже Густава Курбе только оттого, что последний на своих полотнах изображал крестьян и рабочих. Но искусство настоящего дня и искусство будущего не хочет никакого «содержания» и лишь счбольшой натяжкой идет на компромисс и уступки в этом отношении.

Итак, определять Пролетарское искусство будущего мы должны с большой осторожностью. И в первую очередь определять Пролетарское искусство нужно не с его идеологической содержательной стороны в обычном смысле слова. Именно эту сторону мы должны окончательно обесценить. Не будем кричать направо и налево: Глядите, глядите, мы именно и есть рабочие и крестьяне, мы боремся, мы воюем. Не будем подчеркивать это в наших произведениях. Перед кем, перед кем нам казаться? Подлинную правду всегда почувствует голос народа.

Какова бы ни была дерзость наша и кажущаяся бесцеремонность в вопросах искусства, – мы, однако, не должны лишать себя одного важного достояния – чувства некоторой скромности. Это право и обязанность каждого из нас.

Пролетарским же будет названо искусство того, [кто] с мудрой простотой и внутренно и внешне порывает с тем, что не может быть названо иначе, как «литература».

И как бы вы ни придирались к жизни, с какой бы точки зрения вы к ней ни подошли – пока вы не вытравили в себе жалкие остатки намеков на прежнее существование – пролетарского в вашем искусстве и жизни будет мало.

Как только этот фактический разрыв совершен, а совершается он не по закону, искусство перестает играть какую бы то ни было иллюстрационную роль и перестает обслуживать кого бы и что бы то ни было.

Что бы тот или иной поэт, музыкант и художник ни изображал: шум ли фабричных гудков или корку апельсина, но поймем же мы, что если при этом нельзя будет добавить слова, как он это изобразил – ценность изображенного – равна нулю. И правы петроградские товарищи, говорящие вместе с нами: пролетарское искусство – не искусство для пролетариев и не искусство пролетариев.

Но запомним раз навсегда: оно искусство художников-пролетариев. В художнике-пролетарии в отличие от художника-буржуа – сочетались и творческий дар и пролетарское сознание, и он отлично знает, что он и его талант принадлежат коллективу. В отличие от художника-буржуа, стремящегося угодить вкусам толпы – художник-пролетарий борется с косностью и ведет толпу за собой.

Повторяю, определенно нас должны оставлять хладнокровными те произведения искусства, где хотя и говорится и изображается героическая борьба и жизнь рабочих и крестьян, но где рядом с этим не чувствуется дыхание основных законов нового искусства.

Этим самым мы, художники-пролетарии, выдвигаем в первую очередь одну лишь ценность пластического языка.

Все остальное – постороннее и не существенно. Мы смело ставим точку на этом.

В своем нежелании дать какой бы то ни было сюжет и содержание мы непоколебимы. Гоните вон искусство с содержанием 2х2=4, столь близкое и понятное толпе.

Это недостойно духа нашего времени. Выдвигайте вперед, выдвигайте наружу совсем противоположное – нашу крайнюю воспаленную волю, наш внутренний незаглушенный голос. Это будет голос мирового бунтаря, беспрерывного разрушителя и строителя новой жизни и культуры, и это есть голос – единственно дисциплинированный внешне и внутренно. Требуйте только максимума проявления его, максимума выразительности. Сюжет же в обычном смысле слова, откуда бы он ни исходил и чем бы ни вдохновлялся, – недостоен нас. Кто бросит камень в нас? Всякий, кто не чувствует будущее наше, в коем одной ногой мы уже пребываем. Прекратим же сыпать раз навсегда недоуменные вопросы – «почему, отчего». Если бы пища, данная вам, окончательно вредила вашему здоровью, вы могли бы смело крикнуть нам: «убрать ее – это вредно», но нам известно обратное – пища, предлагаемая вам, пища нового Революционного Искусства, вам не только вредной быть не может, но является несомненно частью того питания, которое поддерживает жизнь живущего на земле.

И пусть не «искусством бедноты» в насмешку называют искусство наших дней.

Не смущаемся мы и не смущайтесь вы, что мы в явном меньшинстве, что, так сказать, никто нас не понимает. Пусть восторженно, но искренно нас ценит меньшинство, а большинство поспешно и ошибочно отворачивается. Вслед им мы скажем: «С Богом – вы еще вернетесь». С падением греческой культуры – мы меньшинство. Меньшинство в Искусстве – залог подлинности его. Но мы им не будем. Не даром земля трясется. А наступающие грядущие дни сметут все неясности и взаимное непонимание.

Ждите дня преображений!

Вы будете с нами!

А с нами вместе встрепенется новый мир!

Он вас заставит нас понять – и вы поймете!

Празднование первой годовщины Октябрьской революции. Витебск. 7 ноября 1918

Шагал М. Революция в искусстве // Революционное искусство (Витебск). 1919.

Сборник первый. С. 2–3.

Перепечат.: Chagall Paris 1995. Р. 243–245 (пер. на фр.); Le Foll 2002. P. 255–256 (пер. на фр., в сокр.); Harshav 2003. P. 30–32 (пер. на англ.); Шагал об искусстве и культуре 2009. С. 55–60; Chagall Paris 2018. P. 227–228 (пер. на фр.).

6. О Витебском народном художественном училище (К 1-й отчетной выставке учащихся)

Постараюсь объективно, в качестве «незаинтересованного» лица сказать несколько слов о белом доме на Бухаринской¹⁴.

В стенах его ни разу не вспомнишь с «благодарностью» его бывшего владельца…¹⁵

Из окон его виден днем и вечером весь бедный город.

Но не ощущаешь этой бедноты сегодня.

Беден был ты, город, когда по улицам твоим, сколько ни броди, никого кроме сонного лавочника не встретишь, а сегодня много сыновей твоих, оставляя нищету своих домашних стен, встречаются мне на пути по направлению к Художественному училищу. Есть с кем поговорить.

Хочу вкратце сказать о том, что уже сделано и что намечается в будущем.

Однако кого интересует история практического созидания того или иного явления в области искусства.

Я лично охотно бы воздержался от ответа на вопрос: как, мол, ты, такой-сякой, написал ту или иную картину, как это у тебя вышло? Один ответ «зрителю»: «гляди готовое», а какое тебе дело и какой кому интерес до «черновой работы»… Кому интересно знать, сколько пережито до и после. Покажи свои дела!

История же этих дел, как и история возникновения Витебского народного художественного училища, – обычна, но история возрождения в стенах его стольких спавших витебских дарований – необычна.

Мечты о том, чтобы дети городской бедноты, где-то по домам любовно пачкавшие бумагу, приобщались к искусству – воплощаются. Но этого мало; нужно было сделать, чтобы получаемое художественное воспитание пошло бы впрок без потери драгоценного времени и чтоб работа по мере выучки была бы в самом деле продуктом Искусства с большой буквы, чтоб методы и приемы художественного образования последовали бы сразу по точному пути, дабы не было впоследствии художественных калек и мертвых душ без воскрешения. Но и этого мало, – нужно было также, чтоб учреждение, давая грамоту и приобщение к Искусству, свернуло бы круто с наиболее «понятного» и опасного пути – пути рутины и пошло бы по пути революционному в Искусстве – пути исканий. Сверх всего этого необходимо было и необходимо будет впредь остерегаться ст[и]раний^[9] особенностей каждой личности, работая коллективом, ибо будущему коллективному творчеству необходимо лишь сознание духа и ценности грядущих эпох, но не сборище стертых однообразных личностей.

И если мы с самого начала в целях достижения намеченного вышеуказанного плана и проводили соответствующую однолинейную художественную политику – то теперь опыт некоторого «отступления» и кажущегося «смягчения» наших действий нам не страшны. Мы можем себе позволить роскошь «играть с огнем», и в наших стенах представлены и функционируют свободно руководительства и мастерские всех направлений от левых до «правых» включительно.

Вот цели наши.

Но лучшим подтверждением сказанному могла б явиться закрывшаяся 1-ая отчетная выставка учащихся Художественного училища¹⁶. Мне пришлось бы перечислить имена почти всех участников ее и особенно напомнить вам имена тех учащихся, работы коих по своим достижениям премированы и переданы в Школьный музей.

Трудно сказать, во что могут вылиться в будущем эти молодые витебские силы, но художественное состояние этой молодежи, несомненно, знаменательно для Витебска.

Не менее знаменательно и другое обстоятельство: те самые несчастные рабочие, коих вы могли в летний зной видеть на красных крышах и подоконниках, – маляры-живописцы, попадавшие с детства по ошибке в мастерскую бездарного ремесленника-дельца, – ныне в той же смиренной позе пишут «натур морт» в мастерских Художественного училища.

И надо отдать им справедливость: они добиваются права на «звание художника» не хуже «интеллигентов».

Будущее должно еще более и более усилить достижения училища за 1-е полугодие существования своего.

Ни повторения, ни остановки не допустимы.

Будущее должно расширить задачи училища, и для этой цели при училище организуются оборудованные мастерские графики и архитектуры¹⁷. Мастерские прикладных Искусств¹⁸ из области проектов и эскизов попытаются, несмотря на кризисы промышленности – подойти к практическому делу. Вопрос о лекциях по Искусству будет, несомненно, поставлен на должную высоту¹⁹, и вместе с этим училище примет меры к возможному расширению художественной библиотеки при клубе учащихся; с этой целью я здесь же обращаюсь ко всем лицам и учреждениям с просьбой о посильной передаче училищу книг по Искусству, столь же необходимых для художественного развития учащихся²⁰.

В области хозяйственно-материальной училище считает необходимым позаботиться всеми мерами к обеспечению беднейших учащихся (каковых слишком много) путем социального обеспечения их и снабжения художественной работой.

Город, городские и губернские предприятия и учреждения с своей стороны, несмотря на все тяжелые современные условия, должны учесть положение художественных элементов города, учащихся и членов Государственной декоративной мастерской и предоставить им работу²¹.

Где наши клубы, народные дома, столовые, библиотеки, театры, музеи?

Дайте нам стен! Дайте возможность развернуться местным дарованиям на пользу им и Вам.

Вот задачи наши.

Шагал М. О Витебском народном художественном училище (К 1-й отчетной выставке учащихся) // Школа и Революция (Витебск). 1919. № 24–25. 16 августа. С. 7–8.

Празднование первой годовщины Октябрьской революции. Витебск. 7 ноября 1918

Перепечат.: Даугава (Рига). 1987. № 7. С. 107–109 / публ. Р. Тименчика; Kamenski 1988. Р. 358 (пер. на фр.); Бюллетень Музея Марка Шагала. 2000. № 2. С. 6–7; Le Foll 2002. P. 256 (пер. на фр., в сокр.); Harshav 2004. P. 268–270 (пер. на англ.); Каменский 2005. С. 261–262; Ле Фоль 2007. С. 233 (в сокр.); Изобразительное искусство Витебска 2010. С. 110–112; Chagall Paris 2018. P. 228–229 (пер. на фр.).

Печатается по: Изобразительное искусство Витебска 2010.

7. Художник-труженик (К 25-тилетию художественной деятельности Ю.М. Пэна) Статья-привет Марка Шагала

Печать сейчас мало уделяет места вопросам узко-культурным или такой не «боевой» области, как искусство.

Однако я хотел бы просить разрешения сказать два слова об одном труженике-художнике.

25 лет усердного труда на фабрике, заводе обычно награждается орденом труда. Об этом подвиге докладывают, пишут и доводят до сведения.

Разве не заслуживает хотя бы внимания, что в городе же Витебске, из года в год, беспрерывно вот уж 25 лет скромно и честно трудится художник.

С одной стороны, он воспитывает в своей первоначальной мастерской-школе десятки юных будущих художников гор[ода] Витебска и губ[ернии]– с другой стороны, он сам, как может, создает работы, из коих некоторые должны войти в исторический отдел Еврейского музея в центре и в музей гор. Витебска в частности.

Юрий Моисеевич Пэн художник-реалист старой школы, выходец из старой свалившейся русской академии, но он все-таки остался самим собой, сохранив большую дозу своей искренности.

Ю.М. Пэн первый в Витебске, кто десятки лет внушал молодому поколению города и губернии любовь к Искусству. Его никто не миновал. Он был и моим первым учителем. Все это не мешало некоторым ученикам его расходиться с ним в направлениях по искусству, оставаясь вместе с тем доброжелателем Ю[рия] М[оисеевича].

Его мастерская, облепленная с пола до потолка его работами, и он сам за мольбертом с уже ослабленным зрением – образ столь же трогательный, сколь заслуживающий большого уважения.

Ю.М. Пэн. Фотография (лицевая и оборотная стороны, 1920-е) с дарственной надписью: Дорогому ученику и товарищу великому художнику Марку Шагалу на память от Ю.М. Пэна

Ю.М. Пэн в своей квартире-мастерской. Витебск, 1920-е

Нельзя не ценить эти упомянутые заслуги, и думаю, что о таком труженике, о таком в своем роде «пролетарии» должна знать и пролетарская масса. Витебск же в особенности должен помнить его. Сейчас в Витебске открыта юбилейная выставка его работ²².

Привет моему первому учителю – честному труженику художнику Ю.М. Пэну к его 25-летней деятельности в Витебске!

Марк Шагал

Москва

Художник-труженик (К 25-тилетию художественной деятельности Ю.М. Пэна). Статья-привет Марка Шагала // Вечерняя газета (Витебск). 1921. № 18. 24 сентября. С. 4.

Перепечат.: Harshav 2004. P. 301 (пер. на англ.); Бюллетень Музея Марка Шагала. 2004. № 2 (12). С. 9; Изобразительное искусство Витебска 2010. С. 212–213; Пэн 2017. С. 77–79.

Неделей раньше, 16 сентября, статья была опубликована на идише в издававшейся в Москве в газете «Дер Эмес» [ «Правда»] – центральном органе Евсекции при РКП (б) (см.: Зельцер 2003. С. 21–22).

8. Листки

Несколько слов, товарищи, по интересующему вас вопросу: что я думаю о еврейском искусстве.

Еще совсем недавно в еврейских творческих кругах шли жаркие споры о так называемом еврейском искусстве.

И вот в результате всего этого шума и гама обнаружилась группа еврейских художников. Среди них Марк Шагал.

Когда со мной приключилось такое «несчастье», я уже был в Витебске (только вернулся из Парижа) и лишь улыбнулся. Тогда у меня было полно других дел.

С одной стороны – еврейский, «новый мир», столь ненавистный Литвакову: все эти улочки родного штетла, скрюченные, селедочные обыватели, зеленые евреи, дядюшки, тетушки, с их вечным: «Слава Богу, ты вырос, стал большим человеком!» И я все время их рисовал.

С другой стороны, тогда я был моложе лет этак на сто, и я любил их, просто любил. И для меня это было важнее, это захватывало меня больше, чем мысль о том, что мое предназначение – быть еврейским художником.

Как-то, в бытность мою в Париже, я сидел в своей комнатушке в «Улье», где у меня была мастерская, и услышал за перегородкой голоса двух еврейских эмигрантов. Они спорили: «Так что ты думаешь, разве Антокольский в конце концов не еврейский художник? Или Исраэлсы, или Либерман?».

Тусклый свет лампы едва освещал мою картину, поставленную вверх тормашками (да, так я работаю – ну что, довольны?!), и наконец, когда над парижским небом стал заниматься рассвет, я от души посмеялся над досужими рассуждениями моих соседей о судьбах еврейского искусства. «Ну ладно, вы еще поговорите – а я пока поработаю».

Марк Шагал. Обложка журнала «Штром» (М.,1922. № 2)

Представители всех стран и народов! К вам обращаюсь я (невольно вспомнил Шпенглера). Скажите честно: теперь, когда в Кремле сидит Ленин и даже щепки не достать [для печки], все в чаду, жена бранится, – где сейчас ваше «национальное искусство»?

Вы, радетели интернационального искусства: и умник-немец Вальден сотоварищи, и утонченные французы Метценже и Глез (если вы еще живы), – я знаю, что скажете вы мне в ответ: «Ты прав, Шагал!» Евреи, будь у них такое желание (у меня есть), могли бы погоревать о том, что художники, украшавшие орнаментом деревянные синагоги в штетлах (о, почему я не лежу с вами в одной могиле!), и резчики, изготовлявшие узорные трещотки (я видел такие в коллекции Анского, старые и обугленные), канули в прошлое. Но на самом деле какая разница между моим могилевским прадедом Сегалом, который расписал синагогу в Могилеве²³, и мной, разрисовавшим еврейский театр (и хороший театр!) в Москве? Уверяю вас, нам одинаково досаждали вши, хотя один из нас ползал по доскам в синагогах, а другой – по полу в театре. Более того, я уверен, что, если я перестану бриться, вы увидите точный его портрет…

Во всяком случае, отец мой [был на него похож]. Поверьте мне, я старался как мог, а уж сколько любви (и какой любви!) мы в это дело вложили!

Разница лишь в том, что он [Сегал] рисовал, следуя религиозным канонам, ну а я учился живописи в Париже, о котором он тоже наверняка кое-что слышал. И все же… Ни он, ни другие такие же (а они есть) – это еще не все еврейское искусство. Давайте посмотрим правде в глаза. Откуда этому искусству взяться? Не родится же оно, прости Господи, просто по чьему-то приказанию! Оттого, что Эфрос²⁴ напишет статью, или потому что Левитан пропишет мне «академический паек»!..

Было когда-то японское искусство, египетское, персидское, греческое. Начиная с эпохи Возрождения национальные искусства постепенно приходят в упадок. Границы размываются. Вперед выступают художники – отдельные личности, граждане той или иной страны, рожденные здесь или там (благословен родной мой Витебск!), и без помощи хорошего регистратора или даже паспортиста (по еврейской части) определить «национальность» всех художников уже не удастся.

И все-таки мне кажется: если бы я не был евреем (в том смысле, какой я вкладываю в это слово), я бы не был художником – или стал бы совсем другим художником.

И где же тут новость?

Лично я прекрасно знаю, на что способна эта маленькая нация.

Но, к сожалению, я слишком скромен и не могу вслух произнести, чего она может добиться.

А ведь добилась она уже немалого.

Захотела – и явила миру Христа и христианское учение.

Пожелала – и дала Маркса и социализм.

Может ли такое быть, чтобы она не показала миру немного искусства?

Непременно покажет!

Убейте меня, если нет.

Шагал М. Листки // Штром [Поток] (М.). 1922. № 1 (идиш).

Перепечат.: Ангел над крышами 1989. С. 123–126; Harshav 2003. P. 38–40 (пер. на англ.); Шагал об искусстве и культуре 2009. С. 71–76 («О еврейском искусстве – Листки»).

Печат. по: Шагал об искусстве и культуре 2009.

9. У еврейских художников Витебска

Я должен сейчас напомнить и заострить внимание моих витебских земляков (я пишу об этом также в Москву), что среди вас находится один из старейших наших художников Ю.М. Пэн, тот единственный, который заслужил получить должность руководителя Витебской художественной школы. Мы можем с ним расходиться во взглядах на искусство, но в связи с этим я должен воскликнуть: если вы, витебские культурные деятели, не воздадите должного внимания художнику Пэну и его колоссальным заслугам перед искусством, это приведет к тому, что вам потом будет стыдно за такую холодность и небрежность…

Это моя просьба, как витеблянина. Хотя и живу я сейчас из-за творческих обстоятельств за границей, но духовно я связан с моим родным городом.

Мою просьбу поддерживают также знаменитые скульпторы из Парижа Мещанинов и Цадкин (урожденные витебляне), которые также были учениками Ю. Пэна.

Ю.М. Пэн должен быть назначен руководителем художественной школы, и это будет большое приобретение для самой школы и достойная награда для художника Ю.М. Пэна за его многолетнюю плодотворную творческую работу. Мы убеждены, что наша просьба будет удовлетворена²⁵.

Марк Шагал.

Берлин.

Шагал М. У еврейских художников Витебска // Дер Ройтер штерн [Красная звезда] (Витебск). 1923. 20 января (идиш).

Перепечат.: Зельцер 2003. С. 21 (пер. А. Зельцера); Harshav 2004. P. 313 (пер. на англ.).

Печат. по: Зельцер 2003.

10. Как я познакомился с Перецем

Вы просите меня, дорогие коллеги, написать что-нибудь для номера, посвященного Перецу. Наверное, вы думаете, что если любишь кого-то, то написать о том, кого любишь – написать о Переце, – не составит труда. Но разве можно быть критиком, когда любишь? Кроме того, я с ужасом стал замечать, что утратил талант к сочинительству… Перо меня не слушается…

Я лично с Перецем не был знаком. И лишь когда некий издатель (забыл, как его звали) попросил меня сделать несколько иллюстраций к сказке Переца «Волшебник»²⁶, лишь тогда я начал читать Переца. И был удивлен. Вам знакомо такое чувство, когда долго идешь по улице, сворачиваешь за угол, а там, за забором, еврейская луна над черным горизонтом – прыгает с небес прямо к твоим ногам.

Именно так всплывали с маленьких белых страниц бедные и в то же время роскошные еврейские образы и фигуры. Все это было так просто и так ново. Скромная, почти без акцентирования, благородная техника, штрихи, отточенные на протяжении многих поколений, уже одно это делает его искусство национальным, независимо от содержания. Все это живет в нас, с детства будоражит наше воображение – все эти мелодии, дни Шабата, пятничные свечи, бархатные шапочки, первая любовь, пейзажи, напоенные псалмами, последние звуки молитвы усталого кантора и евреи, евреи на земле и на небе.

Я вспоминаю прогулки вдоль берега реки. Идешь мимо лесопилки и фабрики, потом по мосту на другой берег – и замедляешь шаг возле дерева, что растет на краю кладбища. Перец нашептывал мне из-под земли. Парил в облаках у меня над головой. Шуршал листвой над крошечными домиками-надгробиями, где были разбросаны крошечные клочки его сказок – разномастные клочки бумаги, покрытые неразборчивыми письменами. Заброшенный, холмистый, безлюдный участок – ну чем не место для его пьесы «Ночью на старом рынке»?²⁷

И.-Л. Перец. Открытка начала ХХ в.

Сказка И.-Л. Переца «Волшебник» (Вильно, 1917). Концовка по рисунку Марка Шагала

Я не успокоюсь, пока не проиллюстрирую весь сборник его «Сказок в народном духе». Мечта!

Я очень извиняюсь, дорогие коллеги, что в годовщину его смерти²⁸ я не смогу постоять где-нибудь в уголке в синагоге, пока евреи будут поминать Переца. В такие минуты вся твоя жизнь, все, что ты сделал, проносится перед мысленным взором… А впереди – еще неизведанное. И невольно думаешь: пускай наш век – «жестокий и железный», зато теперь мы заново открыли Переца и Шолом-Алейхема. Они первыми возложили на вас руки и благословили вас – новое поколение идишских поэтов и писателей.

Шагал М. Как я познакомился с Перецем // Литерарише блетэр [Литературные страницы] (Варшава). 1925. № 49–50 (идиш).

Перепечат.: Harschav 2003. P. 41–43 (пер. на англ.); Шагал об искусстве и культуре 2009. С. 77–80.

Печат. по: Шагал об искусстве и культуре 2009.

11. Памяти М.М. Винавера

Не удивляйтесь, что на время, отложив кисти, берусь за перо – писать о Максиме Моисеевиче Винавере.

Не думайте, что к нему имели касательство одни политики и общественные деятели.

С большой грустью скажу сегодня, что с ним умер и мой близкий, почти отец.

Всматривались ли вы в его переливчатые глаза, его ресницы, ритмично опускавшиеся и подымавшиеся, в его тонкий разрез губ, светло-каштановый цвет его бороды 15 лет тому назад, овал лица, которого, увы, я из-за моего стеснения, так и не успел нарисовать.

И хоть разница между моим отцом и им была та, что отец лишь в синагогу ходил, а Винавер был избранником народа – они все же были несколько похожи друг на друга. Отец меня родил, а Винавер сделал художником. Без него я, верно, был бы фотографом в Витебске, и о Париже не имел бы понятия.

В 1907 г., я, 19-летний, розовый и курчавый, уехал навсегда из дома, чтобы стать художником. Вечером, перед отходом поезда, отец впервые спрашивает меня, чем это я думаю заняться, куда я еду, зачем? Отец, которого недавно раздавил единственный автомобиль в Витебске²⁹, был святой еврей. У него обильно в синагоге лились слезы из глаз – и он оставлял меня в покое, если я с молитвенником в руках глядел в окно… Сквозь шум молитв мне небо казалось синее. Отдыхают дома в пространстве, и каждый прохожий отчетливо виден. – Отец набрал из всех своих карманов 27 рубл[ей] и, держа их в руке, говорит: что же, поезжай себе, если хочешь, но только одно я тебе скажу – денег я не имею (сам видишь) – вот это все, что я собрал и посылать больше нечего. Не надейся.

C.-Петербург. Дом, в котором находилась редакция журнала «Восход» (Захарьевская ул., 25). Фото О. Лейкинда

Я уехал в Петербург. Ни права жительства, ни угла, ни койки… Капитал на исходе.

Не раз я глядел с завистью на горевшую керосиновую лампу. Вот, думаю, горит себе лампа свободно на столе и в комнате, пьет керосин, а я?… Едва, едва сижу на стуле, на кончике стула. Стул этот не мой. Стул без комнаты. Свободно сидеть не могу. Я хотел есть. Думал о посылке с колбасой, полученной товарищем. Колбаса и хлеб мне вообще мерещились долгие годы.

И рисовать хотелось безумные картины. Сидят где-то там и ждут меня зеленые евреи, мужики в банях, евреи красные, хорошие и умные, с палками, с мешками на улицах, в домах и даже на крышах. Ждут меня, я их жду, ждем друг друга.

Но вдруг на улице городовые, у ворот дворники, в участке паспортисты.

И, скитаясь по улицам, я у дверей ресторанов читал меню, как стихи: что сегодня дают, и сколько стоит блюдо.

М.М. Винавер. Открытка начала ХХ в.

В это время я был представлен Винаверу. Он меня поселил около себя, на Захарьевской, в помещении редакции журнала «Восход»³⁰. Винавер, вместе с [М.].Г.^[10] Сыркиным и Л.А. Севом думали: может быть, я стану вторым Антокольским.

Каждый день, на лестнице, мне улыбался Максим Моисеевич и спрашивал: «ну, как?»

Комната редакции была переполнена моими картинами, рисунками. Это была не редакция, а мое ателье. Мысли мои об искусстве сливались с голосами заседавших в редакции Слиозберга, Сева, Гольдберга, Гольдштейна, Познера³¹ и др[угих]. По окончании заседания многие проходили через мое ателье и я прятался за горы журналов «Восхода», занимавшие полкомнаты.

У Винавера была небольшая коллекция картин. У него висели, между прочим, две картины Левитана.

Он первый в моей жизни приобрел мои две картины – голову еврея и свадьбу.

Знаменитый адвокат, депутат, и все же, любит он бедных евреев, спускающихся с невестой, женихом и музыкантами с горки на картине моей³².

Однажды, запыхавшись, прибежал ко мне в редакцию-ателье и говорит: «Соберите скорее ваши лучшие работы и подымитесь ко мне наверх. Коллекционер Коровин, увидев у меня ваши работы, заинтересовался вами».

Я от волнения, что сам Винавер прибежал ко мне, ничего «лучшего» собрать не мог… В день Пасхи к ужину, однажды, я был приглашен. Отражение горящих свечей и пар, блистала темная охра с рефлексами – цвет Винавера. Роза Георгиевна, улыбаясь и распоряжаясь, казалось, сходила с какой-то стенной росписи Веронеза.

Сверкал этот ужин, этот вечер в ожидании Ильи Пророка.

В 1910 г.³³ Винавер отправил меня в Париж, назначив мне стипендию.

…Я работал в Париже, я с ума сходил, смотрел на Тур Эйфель, блуждал по Лувру и по бульварам. По ночам писал картины – коровы розовые, летящие головы. Синело небо, зеленели краски, полотна удлинялись и скрючивались и отсылались в Салон. Смеялись, ругали. Краснел, розовел, бледнел, ничего не понимал… Он приезжал в Париж, меня разыскивал, улыбался и спрашивал: «ну, как?» Я боялся показывать ему мои картины – может, ему не понравится. Ведь он же говорил, будто в искусстве не знаток. Но не понимающие – мои любимые критики. Надо ли мне говорить, что самая жизнь Винавера – искусство?

Недавно, в Париже, на свадьбе его сына³⁴, куда я явился уже со своей семьей, он хлопал меня по плечу, говоря: «оправдали, оправдали вы мои надежды», и я вторично был счастлив, как когда-то, 19 лет назад, когда он приютил меня в редакции «Восхода» и отправил после в Париж, без которого я был бы обыкновенным зеленым евреем.

Вдали от Парижа я узнал, что Винавер умер³⁵. Слетел орел в эти годы с гор и тихо лишь вдали наблюдал. Изредка нам слышалась его мерная речь.

Шлю вам, дорогой Максим Моисеевич, цветы, нарисованные на полотне, цветы благодарности.

Молите Всесильного вашим мужественным голосом за всех нас. Он вас услышит.

Шагал М. Памяти М.М. Винавера // Рассвет (Париж). 1926. № 43. 24 октября. С. 11.

Перепечат.: Бюллетень Музея Марка Шагала. 2003. № 2 (10). С. 21–22; Harshav 2004. P. 194–197 (пер. на англ.); Лехаим (М.). 2006. № 2. С. 47–48; Шагаловский ежегодник 2008. С. 113–115; Шагал. Мой мир 2009. С. 134–137.

12. Мои первые учителя. Пэн

Пэн – мой первый учитель. Живет все время в Витебске. Витебск живет и Пэн постоянно живет в нем. Если я чему-либо завидую, если я грущу о чем-либо, – так это о том, что Пэн всегда живет в Витебске, а я всегда, всегда в Парижах… Не понимает он меня, когда мои письма к нему переполнены вопросами: «Как поживают мои заборы, заборы и заборы»?

Я узнал о Пэне в тот момент, когда с площадки трамвая, катившегося вниз и замедленно подымавшегося в гору Соборной площади, мне мелькнул кусок белой надписи на синем фоне: «…школа живописи Пэна».

– Ах, – подумал я в отдалении, – интеллигентный же город наш, город Витебск. Я решил познакомиться с вывеской поближе.

Оказывается – большая, синяя жестяная вывеска, какие висят на лавках. В самом деле, – в нашем городе маленькие визитные карточки, дощечки на дверях, не имеют никакого значения, никто не обращает внимания…

«Булочная и кондитерская Гуревича», «Табак, разные табаки», «Овощная и зеленая лавка», «Аршавский портной», «Школа живописи и рисования художника Пэна» – все это выглядит снаружи, как «а штыкель гешефт»^[11].

Нездешним миром показалась мне эта вывеска. Ее синий цвет, как синий цвет неба. Дрожит она от солнца и дождя. Впрочем, эта вывеска растаяла ныне так же, как все снега прошедших годов, и я не настаиваю ни на чем…

Слыхали ли вы о Пэне, о моем первом учителе, о художнике, о труженике, живущем вечно на Гоголевской улице?

Ю.М. Пэн. 1905

Живу я 38 лет, и ни у одного художника не видел я ателье, где столько атмосферы искусства. Его ателье переполнено картинами от пола до потолка. На полу лежат также горки бумаг и полотен. Свободен потолок. На потолке паутина и полная свобода. Люди еще пока не пользуются потолками. Вот почему я на нарисованных потолках охотно сажаю людей… пусть посидят. Вам не нужно выйти в поле, не нужно ни за город ходить, ни обращать внимания на людей, ни ходить в театр, в синагогу. Все это здесь, все это жалуется и вздыхает с пэновских стен ежедневно, ежечасно, по субботам и по праздникам, днем и ночью… Кое-где между картинами вкраплены школьные, гипсовые, греческие головы, – руки, ноги, орнаменты. Белые предметы покрыты пылью. Сморкаясь, мы, ученики, поглядывали то на гипс, то на бумагу.

А сам художник? Бездарен я, если не смогу вам показать, как выглядит он. Пусть он короток – от этого его фигура только интимнее. Свисают к ногам углами концы пиджака. Двигаются направо, налево, вниз, и с ними вместе его часовая цепочка.

Бородка светлая – остра, подвижна и быстро чертит то грусть, то привет: «А гут морген»^[12].

Ни одна красивая барышня города не достигала двадцатой весны без того, чтоб Пэн не пригласил ее позировать, – как ей угодно. Если возможно до грудей, – тем лучше.

Витебск. Гоголевская улица (справа – дом, в котором с 1910 находились мастерская и школа Ю.М. Пэна). Открытка начала ХХ в.

Объявление об открытии Школы рисования и живописи Ю.М. Пэна в газете «Витебские губернские ведомости» (1898. 17 сентября)

Выходит Пен на балкон, – у него прямо рука заболевала от поклонов.

Если я обо всем этом пишу, – это потому, что, когда сидел у него в ателье, у меня было много свободного времени. Я все замечал. Описывать картины Пэна я не могу. Картины Пэна я в детстве слышал, нюхал, трогал. Я их не вижу издали. Вот почему я плохой критик, и слава Богу. Впрочем, вам нравится одно, а мне другое. Все дело вкуса.

Уж 20 лет, как я оставил Пэна. Судьба забросила меня далеко от моих родных развалин. Но всю свою жизнь, как бы ни было разно наше искусство, я помню его дрожащую фигуру. Он живет в моей памяти, как отец. И часто, когда я думаю о пустынных улицах города, он то тут, то там… И я не могу не просить вас: запомнить его имя³⁶.

Шагал М. Мои первые учителя. Пен // Рассвет (Париж). 1927. № 4. 30 января. С. 6–7.

Перепечат.: Рывкин, Шульман 1994. С. 34–36; Le Foll 2002. P. 252–253 (пер. на фр., в сокр.); Бюллетень Музея Марка Шагала. 2003. № 2 (10). С. 22–23; Ле Фоль 2007. С. 229–230; Шагал. Мой мир 2009. С. 125–127; Пэн 2017. С. 126–129.

13. Ж. Генне. Интервью с Марком Шагалом

М.Ш. Я родился в 1887 году в Витебске, в бедной (полукрестьянской, полурабочей) семье. У моего отца были голубые глаза и мозолистые руки. Он работал и молился. Молился и молчал.

Я тоже молчал. И думал о своем будущем. Неужели мне придется всю жизнь просидеть в этих четырех стенах? Или таскать тяжеленные бочки? Я глядел на свои руки. Они были слишком красивы… Я мечтал о какой-нибудь негрубой работе, профессии, которая не мешала бы смотреть на звезды и помогла найти смысл жизни. Вот что мне было нужно. Но в наших краях и слов-то таких не знали: «искусство», «художник». Однажды, по чистой случайности, ко мне зашел мой приятель, живший в центре города. Увидев мои рисунки, он воскликнул: «Ого! Да ты же настоящий художник!» – «Что такое художник?» – спросил я. Но мало-помалу я начал двигаться в этом направлении…

В девятнадцать лет я без копейки денег сбежал в Петербург. Пошел учиться. Недоедал, так что время от времени падал в голодные обмороки прямо на улице. Но по крайней мере, можно было наслаждаться разглядыванием ресторанных меню в витринах.

Потом я поступил в Академию художеств³⁷, откуда, впрочем, сразу же вылетел. Академии во всех странах одинаковы, верно? Вскоре после этого меня представили Льву Баксту. Он был первым, кто заговорил со мной о Париже, Сезанне, Гогене, Ван Гоге. Даже предложил взять меня с собой в Париж помощником декоратора на Русские сезоны. Но я отказался. В 1910 году³⁸ я уехал в Париж один – на Монпарнас, в «Улей».

Ж.Г. Расскажите о ваших первых впечатлениях от парижских музеев.

М.Ш. В Лувре я обошел все залы. Один. Без всякой системы и без экскурсовода. Посмотрел итальянцев, голландцев. Но все равно чего-то не хватало. И вот, выйдя из большой галереи, я попал в зал французской живописи. И был потрясен! Делакруа, Курбе, Мане! Это было настоящее откровение.

Ж.Г. Делакруа привлек вас грандиозностью тем, экспрессией?

М.Ш. Нет, я вообще не обратил внимания на сюжеты его картин. Меня восхитило, как это сделано. То же самое с Мане. Вскоре моя мастерская была завалена холстами. Блез Сандрар и Канудо иногда приносили мне кофе и угощали обедом. Я подружился с несколькими людьми, и они не давали мне упасть духом. Кроме тех, кого я уже упомянул, в наш небольшой круг входили Аполлинер, Макс Жакоб, Андре Сальмон, Делоне, Андре Лот, Глез, Рейналь, Роже Аллар, Сегонзак, Андре Варно. С 1911 по 1914 год мои картины выставлялись в Салоне независимых³⁹. Еще я послал свои работы в Осенний салон, но там их отвергли⁴⁰.

Ж.Г. Уверен, что это судьба. Такие ошибки независимого жюри, собравшегося во имя свободы искусства, происходят по его вине. Не будем забывать, что Осенний салон был создан в пику официальному искусству.

М.Ш. Так или иначе, после этого случая я решил никогда больше не зависеть от мнения жюри.

В 1914 году по совету Аполлинера я отправил двести своих работ в Берлин на выставку «Дер Штурм». После чего сел на поезд и сам поехал в Берлин, чтобы посмотреть, как они там устроили, а оттуда – в Россию, к невесте. Мы вскоре поженились. Без вдохновляющего присутствия этой женщины я не написал бы ни одной картины, не создал бы ни единой гравюры. В России я попал под мобилизацию, а потом началась война. В результате мне пришлось распрощаться с Парижем и своей мастерской в «Улье». В Париже мои картины остались лежать под кроватью, в Берлине – висеть в галерее.

Три года спустя грянула революция. Я вернулся в Витебск, где меня охватила революционная горячка. Я сорвал художников с насиженных мест и отправил их в училище, которое сам же основал. Эта школа была плодом моего экстаза, моих мук. Я пригласил учителей со всей России, лидеров всех художественных направлений. Я сам сделался учителем, директором, комиссаром, всем, чем хотите. Было невозможно не поддаться этому вихрю. Я был захвачен. Проводил собрания, говорил речи, обсуждал пролетарское искусство, придумывал различные акции, что-то без конца организовывал. В 1918 году я получил предложение сделать панно и расписать стены и потолок только что созданного в Москве Камерного театра⁴¹. Надо сказать, что к тому времени меня уже изрядно вымотали постоянные споры и склоки, административная работа, которая в течение двух лет совершенно не давала мне заниматься живописью. Я не стал тянуть и вместе с семьей первым же товарным поездом уехал в Москву⁴². Будь я немного понахальнее, я мог бы воспользоваться своим положением и поехать, по крайней мере, третьим классом. Но в конце концов, почему бы не смешаться с крестьянами, спекулянтами и прочей разномастной толпой, погрузившейся в поезд вместе с детьми, самоварами и бидонами с молоком! Мы сидели один на другом в вагоне для скота. Поезд еле-еле тащился под аккомпанемент несмолкаемой ругани. Стояла жуткая вонь. Наконец, после многочисленных мелких и крупных стычек, мы добрались до Москвы. Вокзал был забит толпой крестьян с бесчисленными тюками. С трудом выбравшись из этой орды, мы отправились на поиски жилья. Мне повезло, и я нашел свободную комнату. Правда, она была чудовищно сырая, но в те времена я еще не знал, что такое настоящая сырость. Мне казалось, что после того, как мы затопим печь, вода испарится сама собой. Но каждое утро все мы: и жена, и наша маленькая дочь Ида, и я были покрыты росой. Мои холсты желтели. Что было делать? Бунтовать я не решался. К величайшему сожалению, моему голосу всегда недоставало решительности и авторитетности. Так или иначе, я набросился на стены и потолок Камерного театра и пустого места на них не оставил. Я с огромным удовольствием разрушал мертвые условности, в которых загнивал старый Еврейский театр, и дарил ему возможность новой жизни. С каждым днем мне работалось все легче и легче. Если вы видели постановки Габимы в Париже в прошлом году⁴³ или если вам повезет попасть в Еврейский камерный театр в Москве, вы, возможно, согласитесь, что я тогда не зря мучился и голодал.

Жак Генне. Фото А. Мартини

Но я очень скучал по Парижу. Было ясно, что как художник я смогу развиваться только во Франции. И хотя в то время было чрезвычайно сложно покинуть Россию – да я и не думал навсегда уезжать из моей страны, – я рассказал народному комиссару просвещения Луначарскому о своем желании выехать во Францию.

Я решил заехать в Берлин в надежде спасти двести своих картин с выставки в «Дер Штурм». Этой надежде не суждено было сбыться. Я вернулся в Париж в 1923 году. Там меня ждала приятная неожиданность: большую часть моих оставленных под кроватью холстов сохранил и вставил в рамки Гюстав Кокийо, мой первый коллекционер, остававшийся моим самым верным другом до самой своей смерти.

Ж.Г. Стало быть, вы не были в Западной Европе десять лет. Какие перемены в искусстве показались вам наиболее разительными после возвращения?

М.Ш. Я с радостью отметил торжество экспрессионизма в Германии, рождение сюрреализма во Франции и появление на экране Чарли Чаплина. Чаплин делает в кино то, что я пытаюсь сделать в живописи. Сегодня он, может быть, единственный художник, с которым, как мне кажется, мы бы поняли друг друга без слов.

Ж.Г. Испытывали ли вы чувство одиночества среди парижских художников?

М.Ш. Они очень потешались над моей живописью, особенно над моими картинами с перевернутыми головами. Критики не замечали моей работы с формой, ведь деформация и пластическая интерпретация благодаря всевозможным варварским течениям стала модной, не так ли? А я не делал ничего, чтобы избежать этих упреков. Напротив. Я улыбался, не без грусти, конечно. Меня смешила злоба моих судей. Но, как бы то ни было, моя жизнь обрела смысл. Тем более что все художники в моем окружении – от импрессионистов до кубистов – казались мне слишком «реалистичными», если позволительно использовать этот термин.

Амбруаз Воллар (в центре), Морис Вламинк с женой, Марк Шагал, Ида и Белла. Париж, около 1924

В отличие от них, меня гораздо больше увлекала невидимая сторона, некий алогичный аспект формы и духа, без которого внешняя правда не полна для меня. Что не означает, впрочем, что я апеллирую к фантастике.

Сознательное, умышленное фантастическое искусство мне абсолютно чуждо. Именно поэтому у меня нет ничего общего с такими художниками, как Иероним Босх, Питер Брейгель Старший или Одилон Редон. Их искусство фантастично, богато вымыслом, символами, часто литературно, но не «реально».

Наверное, с вами тоже бывало такое: бродишь по музею, переходишь от одного шедевра к другому, от одного мастера к другому, а все равно чувствуешь, что чего-то не хватает. Помню, что это чувство неудовлетворенности преследовало меня с самого детства. Вот почему я предпочел – как некоторые считают – потерять рассудок, нежели повиноваться правилам всех этих «школ», следовать каким-то методам. Мне хотелось положить предел власти теорий, не потому, что они не нужны, нет, конечно, но потому, что человек – это не только разум, но и инстинкты, в том числе выходящие за пределы нормы. Мне хотелось вернуть человека к его истокам. Чисто интеллектуальное искусство не способно трогать.

Ж.Г. Вам не кажется, что, апеллируя к человеческому чувству, вы фактически сражаетесь с декоративными тенденциями в современной живописи?

М.Ш. Конечно. Изобразительное искусство все больше и больше сдвигается в сторону декоративности, отвлеченного орнаментализма, символической арабески, иероглифики, превращается в прикладное. Не грустно ли, что наш умный и изобретательный век культивирует исключительно формальное искусство, в котором художнику так легко спрятаться.

Увы! Человечество слишком привыкло восхищаться внешней стороной дела, одеждой искусства, и разучилось воспринимать то, что происходит внутри. Если мы не сможем вдохнуть в нашу работу те возможности, которые открывает перед человеком природа, зачем вообще браться за кисть?! Разве недостаточно того, что природа и так растворена во всех наших чувствах?

Ж.Г. То есть вы считаете искусством лишь то, что рождается из внутренней необходимости?

М.Ш. Я с самого начала считал ложным представление об искусстве как профессии. Невозможно получить профессию художника в том смысле, в каком можно выучиться на сапожника, врача или плотника.

Уместно ли говорить о каких-то технических методах, когда смотришь на египетские пирамиды, индийскую, китайскую или африканскую графику? Ведь все это действительно родилось из внутренней необходимости художника или из непосредственного религиозного чувства.

Иногда меня упрекают в том, что я уделяю слишком много внимания поэзии в своих картинах. В самом деле, мы вправе ждать от изобразительного искусства чего-то еще, кроме поэзии. Но с другой стороны, я не знаю ни одной великой работы, в которой не было бы поэзии. Это не означает, впрочем, что я слепо верю во вдохновение, в мгновенный импульс. Вся моя жизнь связана с моей работой художника, и мне кажется, что я, в сущности, всегда один и тот же, даже когда сплю. Иных удивляет то, что во время летних каникул я с радостью пишу цветы или пейзажи. Склонность к классификации заставляет их предположить, что я и реалист, и поэт, по очереди. Но разве я не имею права изображать места, в которых я живу?

Плен какой бы то ни было системы не для меня! Я часто мечтаю о таком чудесном времени, когда я смогу скрыться от всех, как отшельник, – в монастырь. Радость, с которой я делал офорты к гоголевским «Мертвым душам»⁴⁴, не была бы возможна, если бы господин Воллар не предоставил мне полную творческую свободу. Его доверие очень помогло мне. Без этого мне бы едва ли удалось сделать сто гуашей, которые в ближайшее время должны появиться в виде цветных гравюр на полях «Басен» Лафонтена. Далее я планирую серию о цирке, а затем – библейский цикл (пророки)⁴⁵. Но всякий раз, когда я отдаю готовую работу господину Воллару, я буквально трепещу от страха. Подумать только, ведь он был современником и другом Сезанна и Ренуара!

Вообще-то я не умею говорить об искусстве. Слишком высок риск быть непонятым. Не заставляйте художника говорить. Редкий художник владеет искусством разговора об искусстве.

Я с сожалением отмечаю, что моя путаная психология так разительно отличается от ясного латинского сознания. А сожалею я об этом потому, что люблю Францию и уважаю ее мастеров. Воздух, свет, вся атмосфера Парижа были и остаются для меня живой школой. Именно во Франции я возродился к жизни.

Guenne Jacques. Marc Chagall // L’art vivant. (Paris). 1927. № 3. December 15. P. 999–1011.

Перепечат.: Шагал. Мой мир 2009. С. 142–149.

Печат. по: Шагал. Мой мир 2009.

14. Как я работал в еврейском камерном театре

– Вот стены, – сказал Эфрос⁴⁶, – и делай с ними что хочешь.

Это была брошенная, нежилая квартира, ее хозяева уехали⁴⁷.

– Смотри, здесь будут скамьи для зрителей, там – сцена.

Честно признаться, «здесь» я не видел ничего, кроме остатков кухни, а «там»…

«Долой старый театр, провонявший чесноком и потом! – воскликнул я. – Да здравствует…» – И набросился на стены. На полу холсты, рабочие и актеры перешагивают через них, бродят по отремонтированным комнатам и коридорам, среди щепок, стамесок, тюбиков с красками, эскизов.

Клочья Гражданской войны – продуктовые карточки, бумажки с номерами из всевозможных очередей – разбросаны тут же. Порой мне даже нравилось лежать вот так. У меня на родине покойников клали на землю. Родные плакали, распростершись у изголовья. Да и сам я потом полюбил лежать на земле, нашептывая ей свои жалобы, молитвы…

Я вспоминал своего прадеда, который расписывал синагогу в Могилеве⁴⁸, и плакал: ну почему он не взял меня сто лет назад к себе хотя бы подмастерьем? Ну разве не жаль, что он, заступник мой перед Господом, покоится сейчас в могилевской земле? Он бы рассказал, какие чудеса творила его кисть в местечке Лиозно. Вдохни в меня, мой бородатый предок, хоть капельку еврейской истины!

Проголодавшись, я посылал швейцара Эфраима за молоком и хлебом. Собственно, это было не совсем молоко и не совсем хлеб. В молоке – вода и крахмал, в хлебе – овес и какая-то труха табачного цвета. Может, это и правда настоящее молоко, а может – от какой-нибудь революционной коровы. Может, сукин сын Эфраим подмешивал в воду какую-то гадость и подавал мне. Чью-то белую кровь… Я пил, ел, приободрялся. Эфраим, представитель рабочих и крестьян, вдохновлял меня. Если бы не он, разве у меня что-нибудь получилось бы? Его нос, его убогость, его тупость, его вши, переползавшие с него на меня – и обратно. Он стоял рядом, неуверенно улыбаясь. Он не знал, на что смотреть – на меня или на мои художества. И то и другое выглядело чуднó. Где ты сейчас, Эфраим? И кто еще помнит меня? Может, ты и простой швейцар, но иногда ты стоял возле кассы и проверял билеты. Я часто думал: надо бы им взять его на сцену, ведь взяли же они супругу швейцара Каца? Ее фигура напоминала кубометр сырых дров, присыпанных снегом. Втащите-ка дрова на пятый этаж и сложите в комнате. Запотеют – не то слово… На репетициях она визжала и ревела, как жеребая кобыла. А ее груди! Врагу не пожелал бы смотреть на них. Ужас!

Сразу за дверью – кабинет Грановского. Пока помещение не готово, у него мало работы. В комнатушке не протолкнуться. Он распластался на кровати, под кроватью опилки. Сейчас он болеет. «Как здоровье, Алексей Михайлович?»

Так он лежит, улыбается, язвит или бранится. И часто крепким словцом, по матушке и по батюшке, честит меня или того, кто первым подвернется. Не знаю, улыбается ли Грановский сейчас, но тогда его грустная улыбка, как Эфраимово молоко, успокаивала меня. Правда, порой мне казалось, я его раздражаю, но я не решался спросить, любит ли он меня.

Так я и уехал из России, не узнав этого.

Я давно мечтал поработать в театре. Еще в 1911 году Яков Тугендхольд писал, что предметы на моих картинах живые и что я вполне мог бы сделать декорации для психологической драмы. Я задумался. И вот в 1914 году Тугендхольд посоветовал Таирову, руководителю Московского камерного театра, взять меня оформителем «Виндзорских насмешниц» Шекспира.

Мы встретились и мирно разошлись. Но кубок был переполнен. Сидя у себя в Витебске – комиссарствуя, насаждая искусство по всей губернии, множа учеников-врагов, – я ужасно обрадовался, получив в 1918 году⁴⁹ приглашение от Грановского и Эфроса. Они звали меня поработать в только что открытом театре, где будут ставить пьесы на идише. Ну как описать вам Эфроса? Одни ноги. Не шумный, не тихий, он всегда в движении. Вечно снует туда-сюда, блещет очками, мелькает его бородка, то он здесь, то он там. Эфрос одновременно всюду. Мы с ним большие приятели и обязательно встречаемся раз в пять лет. О Грановском я впервые услышал в Петрограде, во время войны. Он ученик Рейнхардта и получил известность благодаря массовым постановкам. С тех пор как Рейнхардт привез в Россию «Царя Эдипа», эти массовые действа стали пользоваться успехом. Грановский набирал для своих спектаклей не профессиональных актеров, а любителей, людей самых разных профессий. Отовсюду. Именно они впоследствии образовали еврейский театр-студию.

Я видел эти пьесы, поставленные в реалистическом духе, по Станиславскому. И, прибыв в Москву, очень волновался. Мне казалось, во всяком случае поначалу, что мы с Грановским не сработаемся. Я не привык доверять никому и ничему, он – самоуверен, ироничен. Но главное – он абсолютно не Шагал.

Мне предложили расписать стены для первого спектакля. «Отлично, – подумал я, – вот прекрасная возможность перевернуть старый еврейский театр, со всем этим реализмом, натурализмом, психологизмом и накладными бородами». И взялся за дело. Я надеялся, что, по крайней мере, несколько актеров Еврейского камерного театра и театра «Габима» (куда меня позвали оформлять спектакль «Диббук») сумеют понять новое искусство и откажутся от старых правил. Я сделал наброски. На одной стене я хотел в общем плане представить зрителям народный еврейский театр. На остальных стенах и на потолке будут клезмеры, свадебный шут, танцовщицы, переписчик Торы и влюбленная парочка, парящая над сценой, а рядом – всевозможные яства, пироги, фрукты, столы с угощением, и все это на фризе. Напротив – сцена, где играют актеры. Работа была трудная, я понемногу осваивался на новом месте. Грановский, похоже, находился в процессе перехода от Рейнхардта и Станиславского к чему-то еще. В моем присутствии он был каким-то рассеянным, задумчивым. Порой мне казалось, что я ему досаждаю. Так ли это? Не знаю, он никогда со мной не откровенничал. А я сам не заговаривал с ним о серьезных вещах. Эту стену отчуждения пробил актер Михоэлс, такой же изголодавшийся, как и я. Он часто подходил ко мне – глаза навыкате, крутой лоб, волосы дыбом, приплюснутый нос, пухлые губы – впечатляющее зрелище.

Труппа ГОСЕКТа с Алексеем Грановским (в центре), Соломоном Михоэлсом и Марком Шагалом (слева и справа от Грановского). Москва, около 1921

ГОСЕКТ. Труппа у здания театра (Малая Бронная, 2). Начало 1920-х

Он ловит мою мысль раньше, чем я ее выскажу, и всем своим угловатым телом пытается уловить суть. Никогда его не забуду. Он смотрел, как я работаю, просил разрешения взять домой эскизы – чтобы как следует вникнуть в образ, привыкнуть к нему, прочувствовать. И однажды радостно заявил: «Знаете, я изучил ваши рисунки и все понял. Я полностью изменил трактовку образа. Теперь все смотрят на меня и не могут понять, в чем дело».

Я улыбнулся. И он улыбнулся в ответ. Другие актеры тоже стали как бы невзначай подходить ко мне, разглядывали холсты, пытались угадать, что же там такое, вдруг и для них что-то изменится? Материала для костюмов и декораций не хватало. В последний день перед премьерой мне принесли кучу заношенной, ветхой одежды. В карманах попадались окурки, сухие хлебные крошки. Я быстро раскрасил костюмы. В день премьеры я так и не смог выйти в зрительный зал. Я был весь вымазан краской. За считанные минуты до того, как поднялся занавес, я кинулся на сцену – расцветить последними штрихами некоторые костюмы: не выношу «реализма». И вдруг – конфликт. Грановский вывешивает на сцене обычное, простое полотенце! Я заметил это и кричу: «Простое полотенце?»

«А кто тут режиссер, вы или я?» – отвечает он.

Бедное мое сердце!

Меня попросили сделать декорации для «Диббука» в театре «Габима». Я не знал, как поступить. Эти два театра враждовали друг с другом. Но я не мог пойти в «Габиму», где актеры не играли, а молились, бедняги, на систему Станиславского.

У нас с Грановским, как он сам выразился, роман не сложился. Вахтангов (который к тому времени поставил только «Сверчка на печи»⁵⁰) был мне совсем незнаком. Казалось, нам будет трудно найти общий язык. На явную любовь я отвечаю любовью, а заметив неуверенность и сомнения, разворачиваюсь и ухожу.

Сцена из спектакля «Гадибук». Театр Габима. Москва, 1922

Например, в 1922 году меня любезно пригласили во Второй художественный театр Станиславского поставить вместе с режиссером Диким пьесу Синга «Герой».

Я взялся за дело, но труппа объявила забастовку: «Невразумительно».

После этого они позвали кого-то еще, и пьеса провалилась⁵¹. Ничего удивительного.

На первой репетиции «Диббука» в «Габиме», глядя, как работает с актерами Вахтангов, я подумал: «Он русский и грузин⁵², мы видим друг друга впервые. Может, он читает в моих глазах хаос и сумятицу Востока. Суетливый народец, и искусство у них какое-то непонятное, чудное… Так что же я смущаюсь, краснею и поедаю его глазами?»

И все же каплю отравы я в него заронил – Вахтангов признавался в этом позже и при мне, и за моей спиной. После меня придут другие, они станут повторять мои же слова и жалобы, но не в такой резкой форме, и потому их услышат.

В конце концов я спросил Вахтангова, какой он видит постановку «Диббука». Он спокойно и веско произнес, что единственная верная линия для него – система Станиславского.

«Нет такого направления для возрожденного еврейского театра», – заявил я.

Наши пути разошлись. А Цемаху я сказал: «Все равно вы поставите пьесу по-моему, даже без меня. Иначе просто невозможно», – и вышел на улицу.

Вернувшись домой, в детскую колонию в Малаховке, я вспоминал свою последнюю встречу с Анским, на званом вечере в 1915 году в Калашниковской бирже⁵³. Качая седой головой, он поцеловал меня и сказал: «У меня есть пьеса, “Диббук”, и только вам по силам ее оформить. Я сразу подумал о вас». Стоявший рядом Баал-Махшовес одобрительно кивнул, блеснув очками.

«Так что же мне делать? Что же делать?»

Потом я узнал, что год спустя Вахтангов часами просиживал над моими эскизами и в результате пригласил другого художника⁵⁴ – но попросил его, как говорит Цемах, сделать эскизы «под Шагала». А у Грановского, слышал я, они и сами себя перешагалили. Ну и слава Богу.

Малаховка, 1921 – Париж, 1928.

P.S. Только что узнал, что москвичи за границей⁵⁵. Всяческих им благ!

Шагал М. Как я работал в Еврейском камерном театре // Ди идише велт [Еврейский мир] (Вильно). 1928. № 2. С. 276–282 (идиш).

Перепечат.: Ди голдене кейт [Золотая цепь] (Тель-Авив). 1962. № 43. С. 170–174 (идиш); Kamenski 1988. Р. 358–360 (пер. на фр.); Harshav 2003. P. 33–38 (пер. на англ.); Harshav 2004. P. 289–296 (пер. на англ.); Каменский 2005. С. 263–264 (пер. Д.М. Фрайштата); Шагал об искусстве и культуре 2009. С. 62–71.

Печатается по: Шагал об искусстве и культуре 2009.

15. Памяти Я.А. Тугендхольда

Я пошлю эти строки на родину. (Где сил взять, чтобы преодолеть смысл этого слова). Теперь, когда Як[ов] Ал[ександрович] лежит в поле, под небом русским, моим любимым – я хотел бы сказать несколько слов о нем, кто первый, лет 20 назад, улыбнулся мне, кто первый открыл дверь своего дома, усадил за стол, смотрел с сочувствием и улыбкой мои первоначальные сумасшедшие работы.

– Улыбку его я более не увижу?

Прошло много лет с тех пор, как я первый раз к нему зашел в Париже со свертком моих полотен и с чемоданом, оставленным у дверей. Никого не знал я в Париже, никто меня не знал. С вокзала спускаясь, смотрел я робко на крыши домов, на серый горизонт и думал о моей судьбе в этом городе. Хотел вернуться на 4-й же день обратно домой. Мой Витебск, мои заборы… Но Тугендхольд взял в руки мои полотна. Что? В чем дело? Он начал, торопясь, звонить одному, другому, звать меня туда, сюда, и радостно стало мне даже читать свои рассказы… Тугендхольд стал моим другом. Не раз я допрашивал его, как должен я работать, и я часто, признаюсь, хныкал (моя специальность) перед ним. Он утешал, посылал (напрасно) пакеты моих работ на выставки в Россию, хлопотал о стипендии. Мы долго блуждали по Парижу и, наконец, не раз оставался он ночевать в моем бедном ателье, в «La Ruche», в одной ужасной койке со мной. А потом, во время войны, в России, куда и я был занесен – он первый заговорил обо мне… – Я даже спрашивал его: жениться ли мне? Он отвечал: «Да, но без детей»… Он торопил Морозова⁵⁶ купить у меня картины, и за первые полученные 300 руб[лей] я смело женился. Революция. Я в Витебске директор и командир всего, чего хотите, а он на юге то же⁵⁷. Позже я вижу его в Москве в крестьянском армяке – он засыпает от усталости на стуле… Я видел, как он истекает любовью к нам, художникам, окружающим во имя возрождения.

Тугендхольд – моя молодость. Если бы мое сердце не болело бы и так – оно сейчас бы щемило б меня особо…

Мне грустно привыкнуть к мысли, что те годы, и те пейзажи, и те радости, о которых я бормочу сейчас – ушли… И лежит он в земле, которая мне близка, как кровь моя. Лежит он там, а я здесь…

Если б он знал, что я пишу эти строки…

Мне все равно: смерть мне безразлична. Я не верю в нее никогда. Все равно – моих любимых и близких я вижу в небесах, в воздухе, повсюду, неотступно.

Я увижу по приезде на свою родину и Якова Александровича где-либо… Не иначе.

Привет всем Вам.

Марк Шагал.

Paris. 1928^[13]. Декабрь

Шагал М. Памяти Я.А. Тугендхольда // Искусство (М.). Т. IV. Кн. 3–4. М., 1928. С. 239.

Перепечат.: Kamenski 1988. Р. 360 (пер. на фр., в сокр.); Бюллетень Музея Марка Шагала. 2003. № 2 (10). С. 24; Harshav 2004. P. 200–201 (пер. на англ.); Каменский 2005. С. 265.

Я.А. Тугендхольд. Москва, середина 1920-х

Дарственная надпись на монографии: Сальмона А. «Шагал» (Париж, 1928): Якову Александровичу Тугендхольду в знак старой дружбы Марк Шагал 928 Paris. Boulogne

16. Мои учителя. Бакст^[14]

– «Барин еще спит», – отвечает мне таинственно горничная.

Час дня, – и еще спит.

Тихо. Ни детского шума, ни следов жены. На стенах репродукции греческих богов, завеса синагогального «оренкойдеша»^[15].

Стою я так, в передней Бакста, со свертком моих работ, и жду. Стою так же, как раньше в Витебске, в ожидании Пена. Тогда я лепетал: «Я – Моська, желудок у меня слабый, денег нет, хочу быть художником». Так и теперь, в передней Бакста, я, волнуясь, шепчу: «Он скоро выйдет из спальни. Нужно обдумать, что и как ему сказать». Быть принятым в его школу, посмотреть на него. Может быть, он поймет меня, поймет, почему я заикаюсь, почему я так часто грущу и почему пишу лиловыми красками. Может быть, объяснит и разъяснит мне смысл тайн, которые уже с детства заграждают мне улицу, обволакивают небо…

– Отчего это?… – скажите мне.

Никогда не забуду его – не то, просто, – улыбки, не то улыбки сожаления, которой он меня встретил.

Он стал предо мной, едва показывая ряд светящихся розоватых и золотых зубов. Над ухом его, мне кажется, чуть вьются рыжеватые пейсы. Он мог бы быть моим дядей, дальним родственником. Он, может быть, родился недалеко от моего гетто, и был он в детстве тоже розовым и бледным заикающимся мальчиком, как я…

Лев Бакст. Автопортрет. 1906. Б., уголь, сангина, цв. кар. 76 х 52 ГТГ

– «Чем могу служить?» – произносит Бакст.

В устах его отдельные буквы как бы растягивались. Своеобразный акцент придавал ему не русский характер, а слава его, в связи с русским сезоном заграницей, кружила голову и мне.

– Покажите ваши работы.

Что ж, стесняться нечего. Я чувствовал, что, если суд Пена имел значение лишь для моей мамы, визит к Баксту, его отзыв мне казался роковым. Я хотел лишь одного: чтобы не было ошибки – будет ли признан во мне талант, или нет…

Просматривая мои работы, которые я, волнуясь, поднимал с пола и показывал ему, он цедил по-барски:

– Да-а, да… талант есть, но… вы испорчены. Вы на ложной дороге. Вы испорчены.

Довольно! Боже, это я? Тот самый стипендиат Императорской школы Поощрения Художеств; я, которому директор Рерих машинально расточал светлозубые улыбки, «манеру» которого там же хвалили; но тот самый, который, действительно, не знал, когда же конец этой бесконечно неудовлетворяющей мазне?

И, лишь голос Бакста, слова его: «Испорчены, но не совсем» – меня спасли.

Если бы эти слова были сказаны кем-либо другим – я бы, плюнув, успокоился… Но Бакста я слушал стоя, волнуясь, веря каждому слову, со стыдом подбирая и свертывая свои рисунки и полотна.

То, что я нашел в его школе, навсегда останется в моей памяти. Я, не имевший понятия о том, что на свете есть художественный Париж, увидел здесь Европу в миниатюре. Ученики, с большим или меньшим дарованием, знали путь, по которому они шли. Я понял, что мое прошлое должно быть забыто. Я сел писать этюд. Стояла натурщица: толстые розовые ноги, синий фон.

В мастерской, среди учеников – графиня Д. Толстая⁵⁸, танцовщик Нижинский… Я опять стесняюсь. Этюд кончен. В пятницу приходит Бакст. Он являлся раз в неделю. Все оставляли свои работы. Становились мольберты в ряд. Ждут. Идет. Осматривает, не зная, чья работа, потом спрашивает: «Кто писал?»

Говорит мало, – то, да се, – но гипноз и страх, и запах Европы делали свое дело.

Он приближается ко мне. Я пропал. Он обо мне, т. е. о моей работе, не зная (или притворяясь, что не знает), что моя – говорит «неловкие слова в приличном обществе».

Все смотрят на меня, сочувствуют.

– Чья работа? – спрашивает Бакст.

– Моя.

– Я так и знал, – говорит он, – ну, конечно.

Я вспомнил все свои полукомнаты, все углы, нигде не было так неловко, как здесь, после замечания Бакста.

Я чувствовал, что так продолжаться не может.

Пишу второй этюд. Пятница. Приход Бакста. Не хвалит. Я убегаю из школы. В течение трех месяцев милейшая Алиса Берсон, так чутко отнесшаяся ко мне, начинающему, платит за меня по тридцать рублей в школу, а меня все нет.

Это было выше моих сил. Ведь я, в сущности, учиться не могу. То есть, вернее, меня научить не могут. Недаром я учился еще и в городском училище, с общепринятой точки зрения, скверно. Я беру лишь внутренним своим чутьем. Вы понимаете? В общие школьные теории не укладываюсь.

Посещение мною школ носило скорее характер приобщения и ознакомления, чем насильственной учебы. Потерпев неудачи в новой школе Бакста, с двумя первыми этюдами, и не поняв в точности (не желав понять), почему собственно ругал Бакст – я сбежал, чтобы на свободе ориентироваться, попытаться сбросить с плеч какую-то мешающую мне тяжесть. И я возвратился позже [в] его школу с решимостью не сдаваться и вырвать признание Бакста и его почетных учеников. Так и случилось.

Ученики школы Званцевой с Л.С. Бакстом (в центре) и Е.Н. Званцевой (слева). Санкт-Петербург, 1907

Я написал этюд, и в очередную пятницу он был избран Бакстом в «образцы», которые, в знак отличия, вывешивались в школе.

И на то, чтобы дойти до этой переходной грани, я потратил четыре-пять лет. Спустя короткое время, я почувствовал, что и в школе Бакста мне оставаться больше нечего. Тем более, что сам он, в связи с созданием русского балета заграницей, оставил школу и Петроград навсегда.

Встреча с Бакстом навсегда останется в моей памяти. Но что таить? Что-то в его искусстве мне было чуждо. Может быть, виною этому был не он, а то общество, под названием «Мир искусства», где процветали стилизация, графизм, светские манеры, где революция европейского искусства Сезанна, Ван Гога и др[угих] казались преходящей парижской модой.

Не так ли раньше Стасов и его современники, в проповеди национальных и этнографических сюжетов, сбили с пути Антокольского?

Я, заикаясь, обратился к Баксту:

– Нельзя ли, Лев Самойлович… знаете, Лев Самойлович, я хочу… в Париж.

– А? Пожалуйста! Слушайте, вы умеете писать декорации?

– Конечно (абсолютно не умел).

– Вот вам сто рублей. Подучитесь технике декораций, и я вас возьму с собой.

Однако пути наши разошлись, и я отправился в Париж один.

* * *

По приезде в Париж, я пошел на спектакль балета Дягилева, чтобы увидеть там Бакста. Как только я открыл двери кулис, я его издали увидел. Рыже-розовый цвет приветливо улыбнулся. Нижинский тоже подошел, взял за плечо. Он должен сейчас выбежать на сцену. Бакст отечески говорит ему: «Ваця, иди сюда», и поправляет ему галстух. Д’Аннунцио стоит рядом и томно кокетничает.

– Вы все-таки приехали, – говорит, обращаясь ко мне, Бакст.

Мне стало неловко. Ведь он меня предупреждал, чтобы я в Париж не ездил, что я могу там, среди 30.000 художников с голоду умереть, и что помочь он мне не сможет…

Что ж, я должен был остаться в России?

Но я, – ведь, еще мальчиком, чувствовал на каждом шагу, что я еврей. Столкнешься ли с художником Общества «Союза Молодежи», – они твои картины запрячут в самую последнюю и темную комнату; столкнешься ли с художником из «Мира Искусства», они твои вещи просто не выставляют, а оставляют в квартире одного из своих членов. Все приглашены давно в это общество, один лишь ты в стороне и думаешь: это, верно, оттого, что ты еврей и нет у тебя родины…

Париж! Не было нежнее слова для меня. В этот момент мне уж было все равно, зайдет ли Бакст ко мне или нет. Он сам сказал: «Где вы живете, я к вам зайду, – посмотрю, что вы делаете».

Л.С. Бакст. Париж, 1910-е

– Теперь ваши краски поют, – сказал он, зайдя ко мне.

Это были последние слова профессора Бакста его бывшему ученику. То, что он увидел, ему, вероятно, сказало о том, что я оторвался навсегда от моего гетто, и что здесь, в «Ла Рюш», в Париже, в Европе, я – человек.

Теперь Бакст в гробу⁵⁹. Такой ли он, каким выходил на сцену отвесить поклон, такой ли, каким он вдруг вошел, через 15 лет, в мое ателье на именины моей дочери, целуясь со мной?⁶⁰ Бакст умер, значит, он человек. Сгнили цветы на его могиле, и мой скромный букет, на лепестках которого осталось много моих грустных мыслей о судьбе художника. На его листья упали слезы. Я еле положил цветы на большое черное бархатное возвышение в его мастерской. Ателье его пустое. Стоит мольберт с картиной, повернутой к стене. Горят свечи. У ног подушка с крестом и орденом, и тут же, на диване, сгорбившись, дремля, сидят старые евреи в ермолках. В руках у них псалтырь и они бормочут «теилим»^[16]. Хотелось выгнать всех гоим, стоявших вдали в передней, без шапок и даже Иду Рубинштейн в ложно-трагической позе… Ведь, лежит еврей… Это он так себе ходил в смокинге, гнался за славой… Нету больше славы… Я смотрел на мой букет, самый скромный из всех, искал его, чтоб не потерять его из виду, и думал о своей судьбе… Могу же я подумать, когда сердце у меня так часто бьется, а голова летит. Но те, кого мы любили, – пусть их нет средь нас – мне кажется, повсюду защищают нас.

Шагал М. Мои учителя (Бакст) // Рассвет (Париж). 1930. № 18. 4 мая. С. 6–7.

Перепечат.: Бюллетень Музея Марка Шагала. 2003. № 2 (10). С. 23–24; Harshav 2004. С. 186–190 (пер. на англ.); Шагал. Мой мир 2009. С. 128–133.

17. Бен – Таврия. М. Шагал о Палестине (Интервью)

Странное чувство охватывает меня, когда я оказываюсь в приемной Шагала. Точно неожиданная встреча с другом детства: со всех сторон глядит безмятежная шагаловская «творимая легенда», – все те образы, которые – в тусклых и обманчивых репродукциях – дошли до меня уже много лет назад и поселились в самом сокровенном уголке души… Вот он, наконец, передо мной незабвенный молчаливый еврей, пепельнопечальным голубем пролетающий над уткнувшимся в снежные сугробы городком… Но вот и сам Шагал.

Что-то детски доверчивое есть в его улыбке – надо видеть эту улыбку, чтобы коснуться самого дна этих картин, – что-то тревожное – несказуемое – мелькает иногда в глазах. Мы усаживаемся. От картин направо и налево от меня и за моей спиной идут беспокойные лучи, заставляющие меня иногда ерзать на стуле. Приступаю к «допросу».

– Ваша поездка в Палестину стояла в связи с организацией музея искусств в Тель-Авиве?

– Да, меня пригласил заняться этим М. Дизенгоф⁶¹. Съездить в Палестину я давно собирался. Визит Дизенгофа и его приглашение мою поездку ускорили… Вы знаете Дизенгофа, этого семидесятилетнего молодого человека? Нельзя было не откликнуться на его призыв.

– …Влекла ли меня Палестина, именно как художника? Видите ли, я поехал туда, как еврей. Я хотел воочию посмотреть на все это – как они строят страну. У меня это всегда так – раньше идет человек, а за ним художник. И потом, вся эта экзотика Востока, за которой, обыкновенно, гонятся, вся эта этнография, которую художники спешат нанести на полотно – мне кажется несущественной… Разве дело в какой-нибудь там пальме или горе? Ведь такую же пальму и почти такую гору, таких же пестрых арабов и верблюдов, можно найти и за несколько сот километров от Палестины. Для этого достаточно съездить в Алжир или Марокко… Нет, европейская мерка тут ничего не может дать. Другое дело, если на это все посмотреть внутренним глазом, понимаете ли вы?.. Конечно, Делакруа и Матисс, не в пример Гогену, сумели что-то увидеть в Северной Африке, – но они не евреи – у них нет нашего прошлого. Нет, я смотрел на все это – глазами еврея, и больше ничего.

– …Да, в Тель-Авиве очень радостно, блестит солнце, молодежь улыбается тебе в глаза… С тех пор, как евреи поселились в этой солнечной стране, у них появилось новое – здоровое – начало, – чего нет в голусе^[17], – это какое-то особое спокойствие, уверенность в себе; еврей там твердо ходит и работает – эта кучка в 170.000 человек намерена, несмотря на политическую и экономическую атмосферу, продолжать начатое; и еврей этот гораздо меньше реагирует на всякую встряску – даже на яджурское убийство, – чем евреи вне Палестины… И все так – у всех этот подъем: и у купцов, и мещан в городе, и в квуцах^[18], где им, конечно, гораздо труднее живется…Но евреев там еще мало!.. Генеральских сил, пожалуй, вдоволь, но «армии» не хватает…

– …Конечно, не все еще гладко. Есть, пожалуй, в отношении политических проблем сионизма некоторое безразличие… Но что же вы хотите – все очень много работают – вы знаете, как рабочие живут и что едят? – они положили там все свои силы, строили, создавали – и, естественно, они теперь осторожны в отношении перемен и связанного с этим риска… Кстати, я чувствовал себя очень хорошо в Эмеке, в этих квуцах… Хотелось даже пожить среди них…

– …Общее впечатление? В Палестине меня поразило постоянное вездесущее сопоставление двух элементов: с одной стороны: порыв в будущее, борьба за новое – с другой стороны, пафос давно окаменевшего, отжившего прошлого; и то, и другое одинаково сильно и волнующе.

– Это заметно, наверно, в особенности в Иерусалиме?..

– Иерусалим?.. В этом городе ощущаешь, что дальше оттуда уже нет дорог… Я чувствовал, что по этим узким уличкам, с их козами и арабами, по переулкам, которыми теперь бредут к Стене Плача красные, синие и зеленые евреи – недавно еще проходил Христос… Здесь чувствуется вся односемейность еврейства и христианства – это было, ведь, одно целое, – а потом пришли какие-то дьяволы, разорвали все и разделили… Чувствуешь, какая мощная культура разрослась тут когда-то… Если ей суждено воскреснуть, она будет одной из богатейших на земле, – я говорю это, вовсе не будучи шовинистом… Все же остальное в Иерусалиме – и мечеть Омара, куда меня заставил поехать Эдвин Самюэль и Святые Места, – несмотря на мой большой интерес к Христу, как к поэту и фигуре пророческой, – меня оставило равнодушным… Впрочем, за два с половиной месяца я, ведь, все объездил и пожил и в Сафеде, и в Хайфе, и в колониях…

– Как же обстоят дела с музеем?

– Это сложный вопрос, и – скажу прямо – у меня совсем мало надежды на то, что он разрешится благополучно. Вначале предполагалось, что функции будут резко разграничены. Есть там, в Тель-Авиве, комитет: Дизенгоф, Бялик, Шошана Персиц, – очень хорошо, но художественный контроль, т. е. подбор материала должен был осуществляться здесь в Париже; в художественный комитет вошли Э. Флег, Хана Орлова и я⁶²; можно было бы наезжать время от времени. Все дело, ведь, в том, как подойти к такому начинанию. Я набросал беспристрастный художественный план, наметил залы: Израэльса, Либермана, Писсарро, Модильяни, Паскина, – в качестве остова, базы вокруг которой могла бы группироваться и разрастаться подлинная художественная молодежь… Ведь гораздо легче, подчеркиваю, реализовать серьезный план собирания еврейских художественных ценностей – я говорю о подлинном музее – с чистой, выдержанной на 100 % программой, чем что-нибудь убогое, полное компромиссов, куда даже и культурный турист не заглянет… Для этого нужна на несколько лет настоящая диктатура людей строго компетентных, которым доверяют и кому всецело предоставляют художественное руководство… Но что вы хотите – Тель-Авив не Париж, и – надо сказать, что мы, евреи, еще, в общем, не разбираемся в искусстве… К еврейскому обществу, как к листу с клеем, липнет, прежде всего, все мелкое, преходящее… Есть опасность: из этого музея выйдет второй «Бецалель»⁶³… Хотят портреты еврейских знаменитостей… Разве важно для музея, что это портрет Л. Блюма? Важно, ведь, как и кем он сделан, а то, что он изображает именно Блюма – это на втором плане… Хотят завалить этот музей какими-то муляжами, гипсами, копиями – кому это нужно? К чему весь этот заплесневевший хлам? Тут не место покладистости – надо уметь даже отвергнуть подарок, если он идет вразрез с намеченным художественным планом. Но если все это не серьезно – я сниму с себя всякую ответственность за ход этого дела… Одно из двух – пусть устроители доверятся нам, или пусть действуют по своему вкусу, но в этом случае, я совершенно не могу допустить, чтобы какой-нибудь комитет прикрывался моим именем – оно не должно даже упоминаться!..

На пароходе «Шампольон» при отъезде в Палестину. Марсель, 1931.

Слева направо: Хаим Бялик, Йозеф Боксенбаум, Александр Флег, Меир Дизенгоф, Ида, Марк и Белла Шагалы, двое неизвестных

Марк Шагал в Палестине. 1931

Таков заключительный аккорд. Еще один последний взгляд на портрет молодой женщины в черном – на матово-лимонном фоне – портрет, который можно увидеть только во сне, и я прощаюсь с моим собеседником.

Бен-Таврия. М. Шагал о Палестине (Интервью) // Рассвет (Париж). 1931. № 24. 14 июня. С. 10–11.

Перепечат.: Марк Шагал: «Я смотрел на Палестину глазами еврея» // Шагаловский ежегодник 2002. С. 126–130 (публ. Гр. Райхельсона).

18. Ответ М. Шагала

Прочтя статью М. Дизенгофа⁶⁴, я хотел бы сказать несколько слов по существу.

Нет полемики между нами. Я слишком уважаю и ценю г. Дизенгофа, слишком восхищаюсь искренностью и плодотворностью его работы во всех других областях, чтобы с ним спорить.

Но моя «нервность» объясняется тем, что я слишком часто видел, что хорошие люди с хорошими намерениями – одно, а осуществление этих намерений – другое.

Каково бы ни было разногласие между художниками, все же они приблизительно сходятся в оценке хорошего и плохого. Поэтому я считаю, что комитет жюри, правда, из очень представительных людей общества, без участия художников – nonsense.

Я думаю, что только при участии художников с некоторой долей личной терпимости к другим можно достигнуть того, чтоб музей еврейский отвечал своему назначению. Только художники могут настаивать на том, чтоб еврейский музей базировался в первую очередь (как я это много раз повторял) на залах Писсарро, Израэльса, Либермана, Модильяни, Левитана, Паскина, Бакста и т. д.

Музею не нужны копии и слепки каких бы то ни было сюжетов. Музею не нужны портреты знаменитостей, если это не – раньше всего – ответственные произведения искусства. Музей не может рассчитывать исключительно на подарки «художников всего мира» не потому только, что не все художники мира должны быть в музее, а также потому, что не нужно всегда думать, что художники должны дарить и дарить, забывая, что им тоже нужно жить, особенно в нынешнее трудное время.

Я не буду распространяться сейчас о других отделах музея. Бояться так называемого левого или нового искусства нечего. Лет 30 тому назад Люксембургский Музей боялся принять дар Гильебота, где были «левые»: Сезанн, Монэ, Писсарро, Роден и др. и что же оказалось? Недавно этих «левых» перевезли в Лувр, а произведения тех художников, которые протестовали, остались на месте, – и то только потому, что дирекция стесняется сразу перенести их в погреб.

Что касается заявления г. Дизенгофа, что он никогда не возлагал на меня ответственности, – считаю нужным заметить, в интересах так называемой «правды», – здесь, кроме меня, замешаны и другие лица – и для того, чтобы прекратить эту тягостную для меня полемику, что, перед моим отъездом в Палестину, г. Дизенгоф в Париже утвердил комитет музея, в составе Х. Орловой, Э. Флега и меня, предоставив нам все художественные полномочия. Я совершенно не удивляюсь теперь тому, что г. Дизенгоф меня лично, так сказать, «отставил», так как я, вероятно, непригоден для роли «комитетчика»; другие видные художники других течений будут наверное здесь больше на своем месте. Я хочу уверить дорогого и любимого Мирона Яковлевича, что я нисколько не обижаюсь. Наоборот, я благодарен за то, что, таким образом, могу свободнее и беззаботнее сидеть за своим мольбертом.

Я надеюсь, что это малое «недоразумение» принесет известную пользу и будет содействовать дальнейшему развитию будущего музея, близкого сердцу каждого из нас.

Ответ М. Шагала // Рассвет (Париж). 1931. № 44. 1 ноября. С. 6–7.

19. Речь, произнесенная на всемирной конференции, созванной по инициативе еврейского исследовательского института (YIVO) К десятой годовщине института, Вильно, 14 августа 1935 года⁶⁵

На самом деле вы можете подумать, что мне здесь не место. Потому что я художник, а вы – ученые. Но я приехал сюда для того же, для чего и вы, ибо у нас с вами одна слабость, одна страсть: евреи.

Именно сейчас, в это страшное и странное время, когда вновь поднимается волна антисемитизма, я хотел бы еще раз подчеркнуть, что я – еврей. И именно благодаря этому факту я в душе даже больший интернационалист – не как те профессиональные революционеры, которые с презрением отказываются от своего еврейства.

Тому, что я здесь, есть несколько причин. Мне хорошо знакомы все эти окрестные домишки с заборами, они врезались мне в память с самого детства. Но ваш дом, здание института, хоть и кажется со стороны бедным, как избушка на какой-нибудь из моих картин⁶⁶, при всем том роскошен, как дворец царя Соломона. И я от души приветствую его – и приветствую вас, его создателей. Чувство щемящей радости переполняет меня при мысли о том, что, почти не имея средств, без государственной поддержки, на чистом энтузиазме и любви, вы своими руками возвели это здание. В будущем, когда для нас настанут лучшие времена, этот дом послужит примером того, с каким завидным упорством евреи отстаивают идеи искусства.

Для моего приезда сюда была еще одна причина, глубоко личная. В нескольких километрах от вас есть место, точнее говоря, один городок⁶⁷, в котором я не был уже очень давно, но постоянно о нем вспоминаю. Так что я воспользовался вашим приглашением, чтобы побродить тут немного. Признаюсь: с возрастом я стал ленивее и не двинулся бы с места, если бы меня не позвали.

Не знаю почему, но между мной и моей родиной любовь без взаимности, и тем не менее страна таких гениев, причем революционных гениев, могла бы почувствовать, что творится в сердце одного из своих сыновей, а не прислушиваться к наветам авторов покаянных писем… Однако главное, ради чего я сюда приехал: чтобы еще раз напомнить вам, и не только вам, виленским евреям (потому что вы и так делаете все, что в ваших силах), но и евреям всего мира, что Еврейский исследовательский институт – это, конечно, замечательно, но Еврейский художественный музей не менее замечателен и не менее важен.

И в самом деле, с конца девятнадцатого века евреи, освободившись от пут, устремились во внешний мир со своим искусством, и, на мой взгляд, этот культурный вклад – пожалуй, самый важный их вклад в последнее время. Но большая часть человечества даже и не подозревает об этом. Народные массы и интеллигенция не видят этого, все так разбросано, разъединено, и мне даже неловко говорить об этом, потому что я сам – заинтересованная сторона.

Но что мы можем сделать? У нас, евреев, нет своего Бодлера, Теофиля Готье, Аполлинера, которые властно выковали, сформировали художественный вкус и эстетические концепции своей эпохи. Чем же мы можем помочь? В нашем еврейском сообществе нет своего Дягилева, Морозова, Щукина, чутких ценителей и страстных собирателей произведений искусства, организаторов культурного пространства.

Уже одно то, что интеллигенция вообще и еврейские писатели в частности не проявляют интереса к пластическому искусству, доказывает, что изобразительное искусство совершенно не нужно им ни для жизни, ни для работы – и все держится пока на одной лишь литературе.

Если бы еврейская поэзия, еврейская литература заинтересовались другими областями искусства, и в частности пластическим искусством, они бы сами обогатились идейно и стилистически, сделали бы заметный, мощный рывок вперед. Возьмем, к примеру, русскую литературу – Пушкин и псевдоклассицисты, Гоголь и Александр Иванов, Толстой и передвижники, Чехов и Левитан – между писателями и художниками была несомненная связь, а если взять нашу литературу, то Перец был очень чуток к модернистским веяниям в живописи, – так вот, при ближайшем рассмотрении мы наверняка обнаружим, что эта связь обогатила их литературные творения новой пластикой образов, новыми стилистическими приемами, влила в их произведения мощную свежую струю. И потому их язык не этнографичен, но универсален в высоком эстетическом смысле. Но это уже другая проблема, и она гораздо важнее, чем может показаться, и может быть, даже требует научного подхода, так что я бы переадресовал ее тем, кто и должен ею заниматься, а именно вам, дорогие ученые. <…>

Вильно. Еврейский квартал. 1935

Я заканчиваю свое выступление с чувством, что все сказанное мной и даже не сказанное должно прозвучать на конференции писателей и художников. Но художников как социальной группы практически не существует, они почти не общаются друг с другом. Следовательно, другие, все вы, здесь присутствующие, должны приглядеться к нам со стороны и попытаться руководить нами – чутко, ненавязчиво, с сочувствием и глубокой симпатией.

Еврейский исследовательский институт (YIVO). Главный фасад и парадный вестибюль. Вильно, начало 1930-х

Долгое время я хотел сказать эти несколько слов о нашей роли, о вашей роли, о роли всех нас, и художников и ученых, да и вообще всех евреев – о том, что мы можем сделать на благо человечества. Сейчас, когда весь мир переживает кризис, и не только материальный, но и духовный, когда социальные потрясения, войны, революции вспыхивают буквально из-за куска хлеба, а евреи еле сводят концы с концами и порой им даже негде жить, я не вижу более достойной миссии, чем потрудиться и пострадать ради нашей высокой цели, потому что дух нации, а он живет в нашей Библии, в наших мечтах об искусстве, поможет нам вывести еврейский народ на истинный верный путь – и мы добьемся того, ради чего другие народы только проливают кровь – свою и чужую⁶⁸.

Шагал М. Речь, произнесенная на Всемирной конференции, созванной по инициативе Еврейского исследовательского института (YIVO), 14 августа 1935 года // Всемирная конференция Еврейского исследовательского института (YIVO). К 10-летней годовщине YIVO. Вильно, 1936 (идиш).

Перепечат.: Марк Шагал: Что мы должны сделать для еврейского искусства. // Ангел над крышами 1989. С. 127–132 (в сокр.); Harschav 2003. P. 56–60 (пер. на англ.); Шагал об искусстве и культуре 2009. С. 103–111.

Печат. по: Шагал об искусстве и культуре 2009 (в сокр.).

20. Письмо художника М. Шагала

Известный русский живописец и график, уроженец города Витебска, который живет в Париже с 1910 г., Марк Шагал прислал в редакцию минской еврейской газеты «Октябрь» письмо по поводу смерти старейшего художника Беларуси Ю.М. Пэна.

В этом письме Марк Шагал пишет: «Не могу успокоиться и не знаю, как выразить глубокую скорбь по случаю неожиданной жестокой смерти Ю.М. Пэна⁶⁹. Как я завидую всем вам. Вы могли быть на его похоронах, идти по нашей земле за его гробом, и воздух неба, того самого неба, которое я так часто старался передать на своих картинах, обволакивал вас. Почему этот воздух не доходит ко мне – сюда в безвоздушное пространство? Почему судьба разделила меня на две части – тело здесь – душа там?

Витебск. Похороны Ю.М. Пэна. Фото из газеты «Звязда» (Минск, 1937. 5 марта)

А я тешил себя надеждой еще увидеться с Пэном, быть в своем городе, ходить с Пэном вновь на этюды, как раньше, и вновь и вновь писать наш уже возрожденный город.

Понятно, революция возродила других, новых незнакомых «родственников», но я хочу передать для Пэна эти несколько слов. Пэн же меня любил. Эта любовь его продолжалась вот уже 30 лет с момента, когда я стал самим собой, несмотря на различие наших художественных путей. Он был моим первым, хотя и кратковременным учителем. Я был из его первых учеников, и он знал, что, хотя я и живу в Париже уже с 1910 года ⁷⁰ с небольшими перерывами, я все же душевно остался преданным моей родине, что показал, как мог, в своем искусстве.

Нет столько красок и грустных оттенков, в которые я хотел бы завернуть свой последний привет Пэну».

Опубл. на идише в газете «Актабер» [ «Октябрь»] (Минск) в марте 1937; в переводе на белорусский – в газете «Звязда» (Минск). 1937. № 79. 8 апреля. С. 4.

Перепечат. в переводе на русский: Шагаловские дни в Витебске (специальный выпуск газеты «Витьбичи»). 1992. 3–5 июля. С. 5 (публ. А. Подлипского); Рывкин, Шульман 1994. С. 53 (фрагмент); Шагаловский сборник 1996. С. 198 (публ. А.М. Подлипского).

Печатается по публикации в газете «Звязда» (пер. Л.В. Хмельницкой).

21. Памяти моего друга Баал-Махшовеса

Доктор Эльяшев был моим другом⁷¹. И конечно, не я один – многие могли бы сказать то же самое.

Ибо он был человеком, буквально лучившимся доброжелательством. Его глаза сразу же привлекали вас. Не думаю, впрочем, что среди его друзей было много художников. Его личность была магнетической; вы еще только пытались вникнуть в смысл высказанных им суждений, а он уже глядел на вас так, словно вы были самым важным человеком в его жизни. Разве не это умение забывать о себе отличает настоящего друга? Не знаю, какие именно дефекты ментальности человека диаспоры мешают мне сближаться с людьми, но почему-то для меня это всегда было проблемой. Однако доктор Эльяшев сразу заговорил со мной как старый знакомый, словно мы просто вернулись к давно начатому разговору.

Моя встреча с Эльяшевым произошла в тот день, когда я уехал из Витебска в большой мир, чтобы собственными глазами увидеть свою выставку в Москве⁷². Мне повезло: евреи полагали, что я смогу стать «вторым Антокольским».

Не помню, кто именно представил меня Баал-Махшовесу.

«Знаете, – тут же сообщил он мне, – на встрече Еврейского общества поощрения художеств я посоветовал Каган-Шабшаю⁷³ приобрести как можно больше ваших работ для будущего Еврейского музея».

Каган-Шабшай был беспорядочным гением, инженером без средств, но с большими планами. Он мечтал основать собственный Еврейский музей в Москве.

Личность самого Эльяшева притягивала меня не меньше, чем то, о чем он говорил. Мы гуляли сутки напролет. Несколько раз он провожал до дому меня, а потом я – его. Мы разговаривали обо всем, особенно часто – о живописи и литературе. Мне казалось, что во время наших разговоров Эльяшев прояснял для себя многие собственные позиции по вопросам искусства.

Это было «счастливо-спокойное» военное время.

Иногда Баал-Махшовес смотрел на часы и говорил: «Я ведь врач, так? Надо проверить, не ждет ли меня пациент».

Он был невропатологом психоаналитической школы доктора Фрейда, Штекеля и других ученых, тогда еще не вошедших в моду. Мы долго ждали, сидя в его кабинете, но в тот день никто так и не появился. Порой у меня возникало впечатление, что доктору Эльяшеву хочется исследовать и меня – он расспрашивал меня об отце, матери, бабушке. И чем больше он расспрашивал, тем разговорчивее и возбужденнее становился сам. «Ну что ж, уже поздно. По всей видимости, никто не придет. Давайте зайдем в кафе. Там мы, скорее всего, встретим Фришмана. Вы знаете Фришмана?»

Честно говоря, я совсем не стремился познакомиться с Фришманом. Эльяшев как критик идишской литературы был мне значительно ближе. Хотя в те времена меня совершенно не интересовали «кошерные» направления еврейской общественно-культурной жизни. Я был слишком занят ниспровержением разных художественных «методов». С Эльяшевым, впрочем, я редко об этом говорил. Его взгляд обволакивал вас, его глаза темнели и часто пугали меня в вечерних сумерках, а иногда и при свете дня. Не обсуждал я с Эльяшевым и общественно-политических вопросов. Если бы такой человек, как он, оставался исключительно в области литературной критики, у него, конечно, не было бы врагов. Когда сегодня читаешь его статьи на социальные темы, увы, видишь, что он ошибался. Впрочем, обсуждаемые им вопросы были настолько сложны, что в них ошибались и более профессиональные политики. В целом, однако, его обаяние и искренность производили очень сильное впечатление, а его пристальный и глубокий взгляд на свободный мир, когда-то называвшийся «европейским», был, в сущности, свободен от «еврейского» аспекта…

И.З. Эльяшев. 1900-е

Я.Ф. Каган-Шабшай. Начало 1900-х

И тем не менее его справедливо считали ведущим еврейским литературным критиком. Многие молодые писатели и критики, которыми мы можем гордиться сегодня, испытали на себе его благотворное воздействие.

* * *

Позднее, в революционные годы (1917–1918), в Петрограде мы часто жили под одной крышей. Обычно мы сидели в единственно теплой комнате: на кухне. Служанка в углу стирала белье, а мы пили неизменный чай с одним кусочком сахара. Его маленький сын Аля⁷⁴, в коротких штанишках, с вылезшей из них рубашкой, понуро стоял рядом, всегда мрачный и голодный…

Отец спрашивал сына: «Ты приготовил уроки?», а потом обращался ко мне: «Вы только посмотрите на него, весь день играет в театр. Хочет быть театральным режиссером. Кто знает?..»

Александр Быховский. Портрет Баал-Махшовеса. 1916

Я сидел и рисовал его, врача с редкими пациентами, слабеющего, точно Дон Кихот, под бременем разнообразных несчастий.

Приходила его разведенная жена. Белая, как статуя, и холодная, как лед. Ни единого ласкового или хотя бы заботливого взгляда. Но Эльяшев шептал мне возбужденной скороговоркой: «Вы взгляните на нее как художник, обратите внимание на ее жесты, присмотритесь к ее профилю, ее черным волосам, ее глазам…».

Но я был равнодушен. И думал только о моем полупарализованном друге, у которого было очень мало радости в жизни. С рукой, висящей как плеть, подволакивая правую ногу, он бродил туда-сюда по квартире в своей грязноватой выцветшей куртке. А когда на столе появлялся кусок конины – это был праздник.

В конце концов он уехал в Ковно, из Ковно – в Берлин, а из Берлина вновь попал в Ковно, и на этот раз – навсегда⁷⁵. В Берлине в 1922 году я увидел уже другого Эльяшева, с другой улыбкой, в которой не было ни капли бодрости. Мы встретились дважды: в румынском кафе и у меня дома.

Последние годы свободы в Германии и последние годы жизни Эльяшева.

Но ему еще повезло не быть похороненным заживо и не видеть самого большого позора в мировой истории, когда евреи, чьи тревоги и тяготы Эльяшев принимал так близко к сердцу, не могли получить даже горстки земли в могилу.

Эльяшеву выпала честь быть похороненным в своем родном городе. Все евреи закрыли дома и лавки и пошли проводить его туда, где под травой и камнями лежат праведники.

Я бы мечтал увидеть еврейский Ковно и его могилу и сообщить ему хорошую новость: он может покоиться с миром – его ценят и всегда будут ценить как классика идишской литературной критики.

Шагал М. Памяти моего друга Баал-Махшовеса // Литерарише блетер [Литературные страницы] (Варшава). 1939. № 16. 9 июня (идиш).

Перепечат.: Harshav 2004. С. 232–235 (пер. на англ.); Шагал. Мой мир 2009. С. 138–141.

Печатается по: Шагал. Мой мир 2009.

22. Письмо в редакцию

Уважаемые друзья!

Благодарю вас за отклик на мою картину «Революция», которую я написал почти точно к дате 25-летия Советской революции.

Я не был отрезан от моей родины никогда. Потому, что моя живопись не способна существовать без нее и ни в какой другой стране не может ассимилироваться. И теперь – когда Париж, столица пластического искусства, куда все художники мира имели обыкновение ездить, мертв – я часто спрашиваю себя: где я?

Я шлю своим большим советским друзьям и коллегам – писателям и художникам, и еще бóльшим художникам – героям-красноармейцам всех фронтов – мой сердечный привет и пожелания. Я надеюсь и я уверен, что кровью своей они напишут самую прекрасную и замечательную картину жизни и Революции, произведение, на которое мы, просто люди и просто художники, будем взирать с восхищением и жить в его ярком сиянии.

Шагал М. Письмо в редакцию // Моргн фрайхайт [Утренняя свобода] (Нью-Йорк). 1944 (идиш).

Печат. по: Ангел над крышами 1989. С. 175.

23. К моему городу Витебску

Давно уже, мой любимый город, я тебя не видел, не слышал, не разговаривал с твоими облаками и не опирался на твои заборы.

Как грустный странник – я только нес все годы твое дыхание на моих картинах. И так с тобой беседовал и, как во сне, тебя видел.

Мой дорогой, ты не спросил с болью, почему, ради чего я ушел от тебя много лет назад.

Юноша, думал ты, что-то ищет, какую-то особую краску, которая рассыпается, как звезды с неба, и оседает светло и прозрачно, как снег на наши крыши. Откуда он это берет, как это приходит к нему? Почему он не может найти все это рядом, тут в городе, в стране, где родился? Может, этот парень вообще «сумасшедший»? Но «сойти с ума» от искусства?..

Ты думал: «Вижу – я этому мальчугану в сердце запал, но он все “летает”, он срывается с места, у него в голове какой-то “ветерок”».

Я оставил на твоей земле – моя родина, моя душа – гору, в которой под рассыпанными камнями спят вечным сном мои родители.

Почему же я ушел так давно от тебя, если сердцем я всегда с тобой, с твоим новым миром, который являет светлый пример в истории?

Я не жил с тобой, но не было моей картины, которая не дышала бы твоим духом и отражением.

Иногда бываю я печален, когда слышу, что люди говорят обо мне на языках, которых не знаю и не могу понять, – они говорят о моем отношении к тебе, будто я забыл тебя. Что говорят они?

Мало мне моих художнических терзаний, должен я еще выстоять как человек.

Не зря я издавна мечтал, чтобы человек во мне не был виден – только художник.

Витебск. Бой в районе Ильинской и Покровской церквей. 1941

Витебск. Руины в районе костела Св. Варвары. 1941

Витебск. Колонна евреев под охраной солдат вермахта. Июль 1941

Немецкие офицеры в Витебске. 1943

Еще в моей юности я ушел от тебя – постигать язык искусства… Я не могу сам сказать, выучился ли я чему-либо в Париже, обогатился ли мой язык искусства, привели ли мои детские сны к чему-то хорошему.

Но все же, если специалисты говорили и писали, что я достиг чего-то в искусстве, то я этим принес пользу и тебе.

И все же я все годы не переставал сомневаться: понимаешь ли ты меня, мой город, понимаем ли мы друг друга?

Но сегодня, как всегда, хочу я говорить о тебе.

Что ты только не вытерпел, мой город: страдания, голод, разрушения, как тысячи других братьев-городов моей родины.

Я счастлив и горжусь тобой, твоим героизмом, что ты явил и являешь страшнейшему врагу мира, я горжусь твоими людьми, их творчеством и великим смыслом жизни, которую ты построил. Ты это даешь не только мне, но и всему миру.

Еще более счастлив был бы я бродить по твоим полям, собирать камни твоих руин, подставлять мои старые плечи, помогая отстраивать твои улицы.

Лучшее, что я могу пожелать себе – чтобы ты сказал, что я был и остался верен тебе навсегда.

А иначе бы я не был художником!

Ты не скажешь мне, что я слишком фантазирую и непонятен тебе. Ты же сам в глубине души своей – такой. Это же твои сны, я их только вывел на полотно, как невесту к венцу. Я тебя целовал всеми красками и штрихами – и не говори теперь, что ты не узнаешь себя.

Я знаю, что уже не найду памятники на могилах моих родителей, но, мой город, ты станешь для меня большим живым памятником, и все твои новорожденные голоса будут звучать, как прекрасная музыка, будут звать к новым жизненным свершениям.

Когда я услышал, что враг у твоих ворот, что теснит он твоих героических защитников, я словно сам воспламенился желанием создать большую картину и показать на ней, как враг ползет в мой отчий дом на Покровской улице, и из моих окон бьется он с вами.

Но вы несете навстречу ему смерть, которую он заслужил, потому что через смерть и кару, возможно, много лет спустя, обретет он человеческий облик.

И если бывало, что какая-то страна объявляла святым человека, то сегодня все человечество должно было бы тебя обожествить, мой город, вместе с твоими старшими братьями Сталинградом, Ленинградом, Москвой, Харьковом, Киевом, и еще, и еще, – и всех вас назвать святыми.

Мы, люди, не можем и не имеем права спокойно жить, честно творить и оставить этот свет, пока грешный мир не будет очищен через кару святую.

Я смотрю, мой город, на тебя издалека, как моя мать на меня смотрела когда-то из дверей, когда я уходил. На твоих улицах еще враг. Мало ему было твоих изображений на моих картинах, которые он громил везде. Он пришел сжечь мой настоящий дом и мой настоящий город. Я бросаю ему обратно в лицо его признание и славу, которые он когда-то дал мне в своей стране.

Его «доктора от философии», которые обо мне писали «глубокие» слова, сейчас пришли к тебе, мой город, чтобы сбросить моих братьев с высокого моста в воду, похоронить их живьем, стрелять, жечь, грабить и все это наблюдать с кривыми улыбками в монокли.

Мне не нужен больше мой собственный дом, если вы даже его спасете, во всех ваших сердцах – мое жилище. Ваше дыхание мне дорого, как бальзам.

И счастлив был бы я принести тебе новую весть, как сам ты, мой город, принесешь ее миру.

Шагал М. К моему городу Витебску // Эйникайт [Единство] (Нью-Йорк). 1944. 15 февраля (идиш).

Перепечат.: Марк Шагал: Моему родному Витебску (пер. Д.С. Симановича) // Литературная газета (М.). 1987. № 36. 2 сентября. С. 14; Ангел над крышами 1989. С. 72–75; Марк Шагал. Паэзія. Мінск, 1989. С. 68–71 (пер. Д.С. Симановича; пер. на белор. Р. Бородулина); Шагаловский сборник 1996. С. 292–295 (пер. Д.Г. Симановича, новая ред.); Симанович 2001. С. 21–23; Марк Шагал: К моему городу Витебску (пер. Д.С. Симановича) / Музей Марка Шагала. Витебск, 2004; Шагал об искусстве и культуре 2009. С. 166–171; Симанович Д. Скрипка Шагала, или Здесь осталась его душа. Минск, 2010. С. 17–23.

Печатается по: Симанович 2001.

24. Два вида искусства – поэзии Речь по случаю чествования Шагала и Фефера 30 апреля 1944 года в Нью-Йорке

Меня немного утешает сегодня то, что в дни скорби, когда евреи всего мира оплакивают погибших героев – участников восстания в Варшавском гетто⁷⁶, – мы чествуем поэта – живого бойца молодой страны, которая сражается с нашим общим недругом, – бойца, чьи песни, воспевающие мужество и доблесть, пронизаны праведным гневом. Благодарю вас за теплые слова. Но в то же самое время я думаю: не слишком ли много чести для меня? Ведь я на этом празднике как новобрачный без пары. Я несказанно счастлив, что сегодня я здесь, вместе с вами отмечаю выход книги Фефера⁷⁷, хотя мне немного грустно, что автора нет со мной рядом. Во-первых, с ним было бы гораздо веселее, во-вторых, я бы не чувствовал себя своего рода «узурпатором», потому что в мелодичных стихах этой книги звучит сильный, задорный, молодой голос Фефера… так что все похвальные слова должны быть адресованы именно ему. А я лишь, так сказать, подпевал его песням.

Следует особо поблагодарить издателей книги – ИКОР и [И.] Ронча, который старательно, с любовью составил этот сборник.

И все мы собрались здесь не только ради Фефера. Этот вечер – для всех тех, кто пытается хотя бы мысленно перенестись на его и мою великую родину, являющую сегодня величайшее искусство быть выше искусства.

Но, говоря так, я задумался: если народ почему-то не понимает моей живописи (а это, как мне кажется, все же моя «профессия»), поймет ли он мои слова, ведь в речах я не силен? Поэтому я особо благодарен моему другу и большому писателю Шолому Ашу и замечательному критику еврейского искусства доктору Клумоку и всем остальным, кто растолковал мое искусство вам и даже мне самому…

Иллюстрировать книгу Фефера мне было вдвойне приятно. Конечно, как я уже говорил, рисунков там немного, к тому же я спешил, – но эта поспешность отражает мое нетерпение снова выразить теплые чувства к народу и стране, о которой Фефер слагает песни. Я впервые встретился с поэтом Фефером в Москве в разгар революции – во дворе Еврейского камерного театра, в котором я в то время работал, и в колонии для беспризорников в Малаховке, где я учил детей.

Наряду с писателями Добрушиным, Нистером, Гофштейном и другими… вдруг появляется некто новый и провозглашает: «Цыц, мечтатели, парящие в облаках! Мы идем к вам с простыми словами»⁷⁸. Я огляделся по сторонам: никто из писателей не «испугался».

Прошло двадцать с лишним лет. Я повидал все печали, а может, и радости, уготованные художнику двадцатого столетия в Париже – столице искусств. И когда мой старый друг, великий актер Шломо Михоэлс приехал сюда [в Нью-Йорк] вместе с Фефером⁷⁹, мы увидели в нем истинного еврея – прирожденного революционера и поэта, придерживающегося общей идишской поэтической традиции, но вписавшего в нее новую яркую главу – настолько новую, насколько страна, породившая его, нова по своей сути. Но это не та страна [царская Россия], где я, например, прятался под кровать, когда мимо наших окон шел городовой. Если в моем воображении моя страна простиралась не дальше границ нашего двора – для Фефера она раскинулась «от моря и до моря». И он проходит по ней с песней, радуясь свободе, и в ногу с ним шагает молодежь.

За что я люблю Фефера? Если вам хочется получше узнать художника, вы обращаете внимание на его колористику, а если хотите узнать о музыканте – послушаете его мастерство, его голос, его гармонию. Так же и с поэтом. Сегодня (как, впрочем, и всегда) истинное мастерство художника и поэта неотделимо от судьбы и от усилий человека – творческой личности. Хуже всего тем, кто неуверен в себе, кто колеблется, потому что шаткость его позиции отразится на качестве его работ.

Да, я – по словам некоторых, художник с искаженным взглядом на мир, извращающий стиль, содержание и все прочее, – но при этом я люблю поэзию Фефера, которую они, скорее всего, считают абсолютно правильной и «здоровой».

Сегодня есть два вида поэтического искусства. Одно из них сверхреалистическое, и в Советском Союзе яркий пример тому – еврейско-русский поэт Пастернак. Второй вид поэтического искусства – это так называемое прямое высказывание, ясность и простота, как у Фефера.

Однако настоящее сверхреалистическое искусство, по сути своей, простое и прямолинейное, а прямолинейное и простое искусство – поэзия или живопись – в лучших своих проявлениях сверхреалистично. Такое случается, когда оба направления достигли в своем развитии высшей стадии и прибегают к чистым формам, чистому, неприукрашенному слову. И лишь те, кому не удалось достигнуть подобных вершин – как в искусстве, так и в жизни, – хромают на обе ноги, мучаются сами и мучают нас.

Я люблю «контрасты», в которых сокрыта истинная гармония. Вот вам один из примеров, когда разные полюса в искусстве каким-то образом сходятся. Возьмем, к примеру, классика реализма Пушкина, с его ритмически четкими, проникновенными стихами, и пылкого романтика Бодлера, мечтающего о загадочных ядовитых цветах, – их обоих роднит глубина и проникновенность лирики. Вспоминаю последние парижские эксперименты в живописи [накануне войны], когда рядом с полотном средневекового художника Джотто могли повесить картину Пикассо, и тут же – мастер эпохи Раннего Возрождения Мантенья, а рядом с нашим Модильяни могли поместить византийскую икону; несколько полотен художника-реалиста и революционера Гюстава Курбе, по инициативе которого в дни Парижской коммуны снесли Вандомскую колонну, могли быть вывешены рядом с волшебными творениями Джорджоне, художника эпохи Возрождения, и так далее. И это вовсе не «эклектизм», напротив.

Но я не хочу слишком много говорить об этих проблемах, расскажу лучше о книге.

Работая над книжными иллюстрациями, я всегда мечтал о некоем слиянии с литературой – нашей или других народов, – начиная с Библии, Лафонтена, Гоголя, Переца, Шолом-Алейхема вплоть до наших современников. Я старался не просто проиллюстрировать произведение, для меня это была попытка художественного переосмысления и сближения двух искусств. И пусть у каждого рода искусства имеются свои законы и правила, есть некая сердечная линия, которая в конечном счете их сближает. Насколько я в этом преуспел, с христианами или евреями, – это другой вопрос. Как-то раз, например, в год смерти Переца [1915], я попытался сделать что-то для его «Сказок в народном духе». Попросил меня об этом хороший человек, ученый Нохем Штиф. Но его атеистические взгляды и «огромность» издательства позволили ему сделать из моих рисунков и текста нечто вроде брошюры на дешевой оберточной бумаге, ценой в копейку. Естественно, от подобного «издания» и от моих стараний давно уже и следа не осталось. Не знаю, больше ли мне повезло со стихами Лесина, там было много моих рисунков⁸⁰, он долго и упорно упрашивал меня сделать для него иллюстрации, – однако на сегодня с меня хватит.

Обложка книги Марка Шагала «Моя жизнь». (Палестина, 1943)

Взгляните только на бедный Эрец Исраэль – даже в военное время, несмотря на нищету, там опубликовали несколько моих книг с иллюстрациями и на прекрасной бумаге…⁸¹

Конечно, для меня было чистым удовольствием иллюстрировать Фефера. Потому что в его стихах я чувствовал огонь, который пылает в сердцах его героев. Они восстают как дым, как жар, исходящий из самой земли, они несут в себе прообраз нового человека. Я всегда с радостью присматриваюсь к такому человеку в реальной жизни, я вижу в нем не только отдельную личность – я смотрю дальше и вижу за ним целую страну, ее просторы, ее народ. Мне везет, я то и дело встречаю подобных людей. В самом деле, почему тысячные массы с таким волнением слушали Михоэлса и Фефера? Потому что за ними они смогли увидеть и почувствовать страну, народ, живую душу.

Ицик Фефер, Альберт Эйнштейн и Соломон Михоэлс. Нью-Йорк, 1943

Соломон Михоэлс и Ицик Фефер на митинге на стадионе «Поло-Граунд». Нью-Йорк, 1943

И я очень надеюсь, что те, чьи сердца полны сочувствия к многострадальному еврейству, не пожалеют сил и вместе с дружественными, объединившимися его представителями помогут спасти наш народ. Хочется верить и надеяться, что сила этой огромной страны [СССР], где евреи сражаются в общем строю с представителями других народов, станет сильнее и поможет еврейскому национальному возрождению всюду, в том числе и в Эрец Исраэль, – и это будет вернее, чем пустые слова тех, кто только кормит нас обещаниями да издает «Белые книги»⁸²…

Рукопись (автограф, идиш) находится в архиве YIVO в Нью-Йорке. Статья опубликована в журнале «Найлебен» [ «Новая жизнь»] (Нью-Йорк) в июне 1944 г. с подзаголовком «Искусство прямолинейности и чистоты».

Перепечат.: Марк Шагал: Приходит время // Ангел над крышами 1989. С. 133–141 (с сокр.); Шагал об искусстве и культуре 2009. С. 173–186.

Печат. по: Шагал об искусстве и культуре 2009 (с сокр.).

25. О французской живописи Лекция, прочитанная в колледже Маунт-Холиук, август 1943 / март 1946

<…> Я впервые приехал во Францию в 1910 году⁸³. Париж был моей мечтой. Мое искусство возрастало на благодатной витебской почве, но оно развивалось, и Париж стал тем живительным источником, без которого мое творчество просто зачахло бы, как дерево без воды.

В России было две художественные традиции: народная и религиозная. Мне нужно было искусство, основанное на реальной жизни, а не только на воображении. Я сам вышел из народной среды, однако народное творчество, которое, кстати, мне всегда нравилось, все же меня не удовлетворяло. Оно было замкнутым. Ему не хватало эстетической утонченности, этого достижения современной цивилизации. А я всегда любил утонченность, меня интересовали эстетические новшества. У меня на родине эстетизированным и утонченным было религиозное искусство. Я признавал ценность некоторых великих работ, выполненных в иконописной традиции, – например, творчество Рублева. Но это было исключительно религиозное, православное искусство, поэтому мне оно оставалось чуждо. На мой взгляд, Христос – это великий поэт, поэтическое учение которого забыто нашими современниками.

Я хотел каким-то образом соединить утонченность с жизненностью, и мне казалось, что именно Париж подскажет мне идеи.

Должен сказать, что мои переезды из страны в страну всегда были продиктованы эстетическими соображениями. Иначе зачем было мне, пареньку из рабочей среды, покидать родную страну, которой я (несмотря ни на что) всегда оставался верен в своем искусстве? Как художник и человек из народа (а я считаю, что простой народ проявляет больше чуткости к искусству, чем остальные классы общества), я понимал, что высшую художественную утонченность можно найти во Франции. Вероятно, в этом источник моей двойственности и, как показала жизнь, полной неспособности адаптироваться. <…>

Итак, я приехал в Париж, и это была судьба. Меня переполняли слова, поднимавшиеся из самых потаенных глубин души. Я задыхался от слов – они рвались наружу, им не терпелось блеснуть, покрасоваться в свете этого парижского великолепия.

Я приехал, переполненный мыслями и мечтаниями, какие бывают у человека в двадцать лет, и все же эти мечты, похоже, остались со мной надолго. Обычно в Париж не приезжают, так сказать, со своим багажом. Туда приезжают с пустыми руками – учиться, а вот уезжают уже с багажом – если повезет. <…>

Как-то один мой знакомый, который вместе со мной приехал в Париж, сказал мне: «Бедные мы, несчастные! Что нам теперь делать, что нового мы тут можем сказать? Все уже до нас сказано, и не раз. Давай купим билет и уедем [в Россию]».

Но я остался, не поддался порыву. Я ответил ему: «Зачем брать чужое?» Мне было достаточно и того, что было вокруг, и я взялся за дело с прежним энтузиазмом. Участвуя в уникальном преобразовании техники искусства, которое происходило в те годы во Франции, я возвращался – мысленно, духовно, так сказать, – к своей родине. Мечты и сомнения, которые начали мучить меня еще на родине, теперь не давали мне покоя.

Каким именно художником я хотел бы стать? Я не говорю «мог стать». Я был еще слишком молод, и искусство не было для меня профессией, средством заработка. И я не считал, что картины пишутся только для того, чтобы украшать ими стены домов или радовать близких. Я сказал себе: «Искусство – это своего рода миссия, и не надо бояться этого высокопарного слова».

И какой бы ни была революция в технике, в реализме, она почти не затрагивала сути. Ни «реальные цвета», ни «условные» по-настоящему не передают истинный цвет предмета. Не даст этого и так называемая перспектива, придающая изображению глубину. Светотень не передаст живого сияния – а «третье измерение» кубистов не позволит увидеть предмет со всех сторон.

Вероятно, я имел в виду «мировоззрение» – идею, которую несет объект и которая находится за его явной, видимой частью. Если вы заговорите об этом в период реалистического, технического подхода к искусству, вас обвинят в «литературности». Признаюсь, когда я услышал это слово из уст молодых художников и поэтов, я даже побледнел. Но не от стыда, не от страха за себя – скорее от страха за других, тех, кто это сказал.

Я увидел себя словно в зеркале – ощущение было странным и незнакомым.

Восхищаясь «глазом» французских художников, их чувством меры, я невольно думал: может быть, существует и другой взгляд, другое видение, не такое, к которому мы привыкли? <…>

Когда разразилась Первая мировая война, я вернулся в Россию. Война 1914 года стала для меня не только школой жизни, но и школой искусства. В России я снова увидел небо и пейзажи своего детства – быть может, они не такие красочные, как виды Франции, но теперь я смотрел на все это другими глазами.

Оказавшись вдали от парижских салонов, выставок и кафе, я задавал себе вопрос: «Может, эта война – знак того, что пора подводить итоги?» Недавние достижения самобытных реалистических школ (в том числе таких, как импрессионизм и даже кубизм), на мой взгляд, уже не соответствовали духу времени. И тогда постепенно начало всплывать на поверхность то, что многие потом будут пренебрежительно называть «литературностью».

Люди гибли на фронтах. Они сражались за что-то, чего сами не понимали. Оказалось, что эта война, а также все то, что за ней неминуемо последовало, привела к «дополнительной» деформации природы, которую художник вряд ли способен выразить реалистическими, чисто техническими средствами. Сама жизнь вышла на арену и стала создавать новые психологические и, так сказать, «алогичные» элементы, которых прежде в искусстве не наблюдалось. Жизнь создала контрасты, без которых искусство немыслимо и неполноценно.

Русская революция еще более усугубила эти контрасты. Все произошло внезапно – хотя этому предшествовала серьезная подготовка – и сопровождалось таким народным порывом, в сравнении с которым все потуги отдельного индивида (с его подавленным бессознательным, по Фрейду, началом) кажутся вялым эстетизмом или, в лучшем случае, символизмом.

Революция поразила меня своим бунтарским духом, казалось, мощная волна подхватывает человека и переворачивает все его существо, пленяет воображение, проецируясь на внутренний мир художника, – он тоже претерпевает внутреннюю революцию. Двойное потрясение от этих двух революций не всегда бывает благоприятно.

Годы в послереволюционной России я бы назвал годами полного самозабвения, которое охватывает вас, когда вы становитесь очевидцем чего-то совершенно нового. Но разве дано человеку предугадать, каким будет его путь в жизни и в искусстве? И когда он завершится? Судьба, если можно так выразиться, все время бросала меня с места на место. И все же я благодарен ей за то, что оказался в России в бурные годы войны и революции, равно как и за французский период, предшествовавший этим суровым годам. <…>

Chagall M. Quelques impressions sur la peinture Française // Renaissance: Revue trimestrielle de l’Ecole des Hautes Etudes de New York. New York, II–III, 1944–1945. P. 45–57. Английский перевод, подготовленный Робертом Хейвудом, опубликован под названием «The Artist» в сборнике: The Works of the Mind. Chicago: University of Chicago Press, 1947.

Печат. по: Шагал об искусстве и культуре 2009. С. 122–124, 127, 134–136.

26. В «Израель»

Мои картины сейчас плывут по морю. Моя дочка летит. Я бы тоже хотел ехать сейчас же. Но я должен подождать, когда стану здоровее.

Странно! Эта выставка⁸⁴ меня волнует больше всех моих выставок, устроенных на свете. Она для меня наиболее значительна. Кроме того, я пронизан особым волнением, какой-то ответственностью перед теми молодыми в Израеле, которые на своих плечах и своей душой открыли новую страницу нашей еврейской жизни, жертвовали собой, чтобы прервать цепи гетто и вывести нас к новым библейским горизонтам, к новой стране и новому героизму.

Быть видным перед их глазами – это слишком большая ответственность и большой почет. И как мне – выходцу из гетто – не волноваться.

Они мне простят, может быть, мои слабости. С волнением я думаю, что ведь мои друзья Дизенгоф и Бялик меня 20 лет назад призвали к себе, а теперь я, так дрожа и волнуясь, – перед глазами нового еврейства, новой страны. И я хочу ведь притти попробовать получить новые силы и инспирацию, если я еще способен в мои годы е[e] получить. Я хочу в дни 3-го года свободы и существования страны послать мои чувства любви и сердечных приветов – до того как мои ноги будут ступать по земле святой, и я буду иметь наслаждение смотреть в Ваши глаза на фоне библейских гор и творчества и видеть, как героически Вы боретесь за идеалы справедливости.

Марк Шагал

Vence 1951

Частное собрание. Автограф.

Опубл.: Harshav 2004. P. 749–750 (пер. на англ.).

Марк Шагал и Вирджиния Мак-Нил (справа от художника) среди преподавателей Школы искусств и ремесел «Бецалель». Иерусалим, 1951. Фото Р. Миллона

27. Э. Родити. Диалоги об искусстве: Марк Шагал

В парижском Pied-à-terre^[19], на Бурбонской набережной на острове Сен-Луи, где недавно обосновался Марк Шагал, на стенах не висит еще ни одной картины мастера.

Только несколько плакатов с его последних выставок прибиты гвоздями в разных местах, как в комнате какого-нибудь ученика художника, который не может позволить себе купить оригиналы мастера, которым он восхищается.

Впервые мы встретились с Марком Шагалом в 1930 году на Монпарнасе, за одним столом на террасе Café du Dôme. Он сидел там с группой художников и интеллектуалов из Средней и Восточной Европы. Если меня не подводит память – а, возможно, у меня сливаются воспоминания о нескольких похожих встречах в одну – Шагал находился в обществе скульптора Осипа Цадкина, еврейского романиста Шолома Аша, советского публициста Ильи Эренбурга и немецкого кино– и театрального режиссера Эрика Чарелла, которого сделали знаменитым его «Белый конь» и фильм «Конгресс танцует». За столом, где разговаривали на русском, французском и немецком, сидело много людей. Из всего этого вихря я вспоминаю только несколько знаменитостей, которые меня, 20-летнего, восхищали. Позже я встретил Шагала снова в Нью-Йорке, куда он бежал во время войны. И снова в моей памяти возникает воспоминание об оживлении в квартире на Riverside Drive⁸⁵, где опять была слышна русская, французская и немецкая речь. Здесь встречались многие художники и поэты, среди прочих – Иван и Клер Голль, историю любви которых Шагал проиллюстрировал в Париже вскоре после Первой мировой войны⁸⁶. Они как раз собирались вместе с поэтом Аленом Буше основать в Нью-Йорке журнал «Hémisphères»⁸⁷, с которым позже будут сотрудничать многие эмигранты с Монпарнаса.

Эдуард Родити

Сегодня вечером я наконец-то почти наедине с Шагалом. Мы впятером в его новой квартире: Шагал, его жена Вава, которую я до 1934 года встречал в Париже и Берлине, парижский фотограф Андре Ости, торговец произведениями искусства Хайнц Берггрюн и я. После первого обмена новостями о людях, которых мы оба знали, но с 1939 года потеряли из виду, Шагал уводит меня в другую комнату. Он устраивается на маленьком диванчике, предлагает мне стул в изголовье и начинает рассказывать о своей жизни. Его взгляд направлен на голую белую стену, как будто он видит там как на экране то, что описывает. Нарастающий поток его воспоминаний настолько стремителен, что мне с трудом удается вставлять время от времени свой вопрос. И мне кажется, будто я занимаюсь психоанализом.

Сколько лет Вам было, когда Вы нарисовали Вашу первую картину или сделали первый рисунок?

Я никогда так и не узнал, когда я появился на свет. Официально я родился в 1887 году и повсюду, где у меня есть друзья, отмечалось мое семидесятилетие. Но действительно ли мне 70 лет? Несмотря на мою седую голову я кажусь себе моложе. Легко может быть, что мои родители изменили дату моего рождения. Я был самым старшим из четырех детей, и если тогда мои родители смогли доказать, что между мной и моим младшим братом 4 года разницы, я освобождался в царской России от воинской повинности. Поэтому вполне вероятно, что в свидетельстве о рождении мне приписали 2–3 года, чтобы доказать, что я – самый старший сын и являюсь опорой семьи.

(Кажется, что Шагал хочет уйти в семейные воспоминания больше, чем отвечать на мои вопросы. Но я настаиваю, как психоаналитик, который призывает своего пациента к порядку, если он пытается «убежать».)

Ваша семья была согласна с Вашей карьерой художника?

В маленьком кругу ремесленников в нашем провинциальном гетто не знали, что означает карьера художника. У нас не висело ни одной картины, не было ни одной линии на стене, самое большое – несколько фотографий, как семейная память. До 1906 года за всю свою жизнь я не видел в Витебске ни одной картины, ни одного рисунка. Но однажды я увидел в общинной школе⁸⁸ одного из моих одноклассников, который срисовывал картинку из какого-то иллюстрированного журнала. Этот мальчик, самый лучший ученик, был моим врагом, который постоянно меня преследовал и самым жестоким образом издевался надо мной как над самым отстающим в классе, обзывая мечтателем. Когда я застал его за рисованием, я просто лишился речи. Мне это показалось миражом, своего рода чернобелым откровением. Я спросил его, как это делается. «Дурак, – сказал он мне, – иди в библиотеку, найди картинку, которая тебе понравится, и срисуй ее». Так я стал художником. Я пошел в городскую библиотеку, попросил номер «Нивы» и понес его домой. Я выбрал портрет композитора Антона Рубинштейна, на котором, где как мне казалось, все кружится, роится – такими он был наполнен маленькими штрихами, передававшими складки и морщины на лице знаменитого человека. Я скопировал этот портрет, позже еще один, но искусство в то время не было для меня ни призванием, ни профессией. Все эти рисунки я прибил на стену у нас дома.

Говорят, что родители Сутина, полурусские, полуевреи, были шокированы, когда их сын сообщил о своем желании стать художником. Ваша семья тоже противилась Вашим художественным склонностям?

Мой отец был глубоко верующим евреем. Он, вероятно, понимал, что наша религия запрещает рисовать человеческие лица. Но нам никогда бы не пришло в голову, что этот строгий запрет может касаться и тех листочков, на которые я срисовывал то, что было напечатано на других. Никто в моей семье не видел в моем призвании ничего скандального.

Однажды ко мне в гости пришел мой товарищ, чья семья была богаче и занимала более высокое положение в обществе. Он был настолько восхищен рисунками на стенах, что сказал: «Да ты же настоящий художник!»

Что это значило? Я был ленивым парнем. В школе я плохо учился, так как всегда был рассеян. Дома меня никогда не спрашивали, какую профессию я хочу получить. Когда человек беден, то он не знает слова «призвание», а просто берется за первую попавшуюся работу. Я сам мог с трудом себе представить, что я когда-нибудь могу сделать что-нибудь полезное. Но слово «искусство», возможно, скрывало в себе решение моей проблемы, и я спросил моего друга, что оно означает. В ответ он назвал мне имена великих академических художников тогдашней России Репина и Верещагина. Я никогда не слышал об этих художниках, хотя репродукции их картин печатались в журналах, из которых я брал образцы для моих рисунков.

Это было началом моей одержимости. Я нашел профессию. Мой отец ничего в ней не понимал. Но я уже решил, что должен пойти учиться в художественную школу и получить диплом. В этот день моя мать пекла хлеб. Я пошел сообщить ей о своем решении. Она не поняла ни слова и выставила меня из кухни.

Итак, Ваш первый урок живописи Вы получили в Витебске?

По всему Витебску я искал школу, где мог бы учиться живописи. Наконец я нашел ателье Пэна. Он был провинциальным портретистом, который обучал своему искусству учеников. Я попросил мою мать отвести меня к нему так, как если бы я просил своих родителей сходить со мной к какому-нибудь ремесленнику, могущему взять меня в ученики, и договориться об условиях. Но моя мать хотела сначала поговорить с моим дядей, который в нашем малообразованном кругу снискал себе славу человека, который читает много газет. И дядя привел в пример имена Репина и Верещагина, но добавил еще, что художник должен обладать талантом. Об этом я как раз вовсе и не подумал. Моя мать решила позволить мне учиться рисовать, если учитель Пэн обнаружит во мне талант. Все это произошло в 1907 году. Мне тогда было 17 лет⁸⁹.

Какое впечатление произвел на Вас этот первый визит к Пэну?

Когда мы с матерью пришли к Пэну, самого художника не было в мастерской. Нас встретил один из его учеников, который там занимался. Я принес с собой мои свернутые рисунки, которые хотел показать мастеру. Когда моя мать увидела в ателье художника множество прекрасных портретов генералов с бородками и провинциальных дам в декольте, ей вдруг стало не по себе.

«Мой бедный сын, ты никогда не сможешь сделать что-нибудь подобное», – сказала она и сразу же хотела уйти и увести меня. Тогда я был еще настолько неуверен в себе, что цеплялся за ее юбку, когда мы выходили в город, чтобы не потеряться в суматохе на улице.

Моя мать задержалась, чтобы полюбоваться картинами Пэна и заодно расспросить его ученика о перспективах, которые открывала профессия художника. Начинающий художник как раз объяснял матери, что живопись не позволяет содержать ни склада товаров, ни лавки, когда Пэн вернулся из города. Он быстро посмотрел мои рисунки. Моя мать спросила его, есть ли у меня талант. На это он уклончиво ответил: «В этом что-то есть». Этих слов было достаточно. Дело было решено, и я стал учеником Пэна.

В его ателье я провел всего несколько месяцев. Очень скоро я увидел, что Пэн не может научить меня тому искусству, к которому я стремился. Но с другой стороны Пэн понимал, что мои родители многим жертвуют, платя за мое обучение. Он был настолько добр, что взялся обучать меня бесплатно. Я делал большие успехи и уже в 1908 году⁹⁰ мог поехать в Санкт-Петербург и записаться в Художественную академию⁹¹, где преподавал Лев Бакст.

Бакст был сотрудником Дягилева и создателем декораций и костюмов для некоторых великолепных русских балетов?

Да, он был одним из ведущих художников петербургской группы «Мир искусства».

Какой была в то время Ваша манера письма?

Все картины этого первого периода моего творчества утеряны. Я в то время был реалистическим импрессионистом, как и большинство наших русских художников. Они приезжали из Парижа и распространяли в России те немного туманные идеи, которыми они восхищались во Франции – от Пикассо и Жюля Адлера, до Сислея и Бастьен-Лепажа, не поняв их до конца.

Как случилось то, что все Ваши картины этого периода утеряны?

Когда я прибыл в Санкт-Петербург, мне нужны были деньги. Однажды я нашел изготовителя рамок, его фамилия была Антокольский⁹². В его витрине были выставлены на продажу фотографии и картины, возможно, для художников, которые сами были его клиентами. Я набрался смелости и все свои работы отнес в его магазин в надежде продать несколько картин. Он велел мне все оставить ему и прийти через неделю. Когда я снова пришел, он отрицал, что брал что-либо у меня. А никакой квитанции у меня не было. Как в одном романе Кафки, этот человек сделал вид, что впервые меня видит, и даже спросил: «Вы вообще кто?»

Я уверен, что этот человек был первым, кто определил цену Ваших картин, и определенно, что позже он продал все Ваши полотна и заработал на них много денег.

Как бы то ни было, я больше никогда не увидел ни одной из тех картин.

В Петербурге Вы отказались от реалистически-импрессионистского стиля?

Не сразу. Я начал с того, что скопировал картину Левитана.

Великого русского импрессиониста, который был другом Чехова и который вдохновил его на лучшие описания русской природы?

Да. Мы все считали Левитана большим художником. Я познакомился с друзьями Левитана и Серова, а также с некоторыми коллекционерами, у которых я мог найти картины этих художников.

Как еврею мне нужно было особое разрешение на проживание в столице. Я не получил такого разрешения и поэтому не мог учиться в государственной школе искусств. Я продолжал учиться в свободной Академии искусств. Среди моих учителей были Бакст и Рерих⁹³, который сделал для Дягилева декорации к «Весне священной» Стравинского. Бакст и Рерих были тогда руководителями «Мира искусства», объединения в стиле модерн, которое ориентировалось на сецессионное искусство Парижа и Вены и одновременно обращалось к русскому народному творчеству, особенно к творчеству азиатских провинций. В то время, как живопись Бакста и его друзей была аристократичной, утонченной и иногда декадентской, Левитан и даже Репин следовали социально окрашенному популизму, который в определенной степени означал возвращение к земле и к жизни русского народа. Этот популистский импрессионизм притягивал меня больше, чем импрессионизм тех русских художников, которые, как Грабарь, рисовали à la Sisley. Но я всегда трактовал народное творчество по-своему.

Разумеется, Вы никогда не были одним из тех «реалистов-социалистов», которые создают свои картины так, как будто они – диссертации по сравнительной социологии.

Напротив, я всегда стремился найти вдохновение, импульс в народном творчестве, как в великом искусстве, которое влияет на народ. Поэтому я всегда любил русские иконы. В их пластике есть что-то магическое, необычное, а их краски излучают сияние, освещающее ночь. Можно понять, почему люди думают, что многие из этих старых икон созданы не рукой человека, а каким-то таинственным образом посланы с неба.

Еще у одного русского художника – [Алексея]^[20] Явленского, друга Кандинского и Пауля Клее, была подобная страсть к иконам.

Явленский? Великолепный художник! Он часто меня поддерживал в мои тяжелые времена в Петербурге. Позже он часто писал мне из Мюнхена. Я очень рад, что последних 2–3 года, наконец-то, начинают обращать внимание на его искусство.

Итак, в Петербурге Вы впервые столкнулись с современным искусством.

Совершенно верно, но кроме того, я обнаружил множество сокровищ в музеях. В это же время нарисовал свои первые автопортреты.

Я знаю один из этих портретов, которые сегодня стали большой редкостью. Он находится в Оксфорде, в коллекции одного моего друга⁹⁴. Его концепция, даже больше, чем манера исполнения, напоминают мне Рембрандта, возможно, потому, что Вы на портрете в шапочке, похожей на ту, что на ранних автопортретах Рембрандта.

Странно! В то время мои мысли были далеко от Рембрандта. Все русские художники, которых я знал, использовали такую палитру, которая кажется Вам такой темной. Только в Париже мы научились использовать краски и свет в полной мере, как Ван Гог.

Говорят, что еще Бакст советовал Вам проявлять больше свободы в использовании красок.

Может быть… Ведь Бакст сам уже бывал в Париже. В любом случае, этим советом я воспользовался только в 1910 году⁹⁵, во время моей первой поездки в Париж.

Как Вы попали в Париж?

Сначала Бакст хотел, чтобы я помогал ему с изготовлением декораций для балета вместо его ассистента Бориса Анисфельда, который как раз в это время ушел от него. Я не могу сейчас вспомнить, почему из этого плана ничего не вышло, во всяком случае, моим меценатом в конце концов стал депутат Думы Винавер. Некоторые мои картины уже были в его коллекции⁹⁶, где они висели рядом с картинами Левитана и Серова. Однажды он предложил мне поехать за его счет во Францию и открыть мне счет в банке «Crédit Lyonnais»^[21] в Париже, на который он мне ежемесячно будет перечислять 40 рублей. Таким образом, я один отправился в Париж. Я был настолько беден, моя одежда настолько потрепана, что пограничник посмотрел на меня недоверчиво и спросил: «У вас есть вши?»

Какое впечатление произвел на Вас Париж?

Я открыл там для себя свет, свободу, краски, солнце, радость жизни. Когда я прибыл в Париж, я наконец-то смог выразить свою радость, которую я иногда испытывал в России, радость моих воспоминаний о детстве в Витебске. Я никогда не хотел рисовать, как другие, и мечтал о новом, отличающемся от всех искусстве. В Париже я обрел представление о том, чего я хотел. Там я открыл новое психологическое измерение для моего творчества.

Я не представлял себе какой-то новый способ выражения своих чувств, у меня перед глазами не было импрессионизма в том плане, как это слово переводится с латинского, и каким он был у Курбе. Нет, моя живопись – это не искусство для самовыражения, она не является литературной, это что-то конструктивное, мир форм.

Вследствие этого Вы примкнули к парижским кубистам?

О нет, тенденции кубистов меня особо не интересовали. Все, что они рисовали, так или иначе было связано с геометрией, которая была для меня своего рода новым видом рабства, а я искал, напротив, свободу. Если я помещаю корову на крышу, а маленькую фигуру одной женщины вписываю в фигуру большой, то это – не литература, а логика нелогичного, иной формализм, вид композиции, которая перевоплощает правила импрессионизма и кубизма в душевной проекции.

Андре Бретон и сюрреалисты часто утверждали, что в свое время Вы подчинялись так называемому «автоматизму», каким они его переняли в 1920 году.

Нет, это неверно. Я, напротив, стараюсь создать такой мир, где дерево может быть непохожим на дерево, где я сам могу вдруг заметить, что у меня на правой руке семь пальцев, а на левой только пять. В общем, такой мир, где все возможно, где нечему удивляться, но вместе с тем тот мир, где не перестаешь всему удивляться.

Один мой друг, израильский критик Хаим Гамзо, высказал мнение, что Вы являетесь Брейгелем языка еврейского народа, и говорит о том, что в Ваших картинах он нашел отражение более ста народных пословиц и поговорок.

Я никогда не иллюстрировал их сознательно. И прежде всего я, как Брейгель, никогда не делал систематических композиций, в которых каждая деталь отражает отдельную поговорку. Эти выражения и поговорки стали популярными потому, что тысячи людей, как и я, используют их ежедневно для выражения своих мыслей. Если какой-нибудь извозчик использует этот язык, это вовсе не является литературой. Или я, сын простого еврейского ремесленника из витебского гетто, пользуюсь таким языком – это тоже не является литературой. Можно ли заподозрить меня в том, что, став художником, я стал выражаться литературным языком? Ведь я не делаю ничего иного, как только выражаю свои мысли таким языком, как все те люди, что окружали меня в детстве.

Ла Рюш, Монпарнас. Париж, 1910-е

Блез Сандрар. Париж, 1920-е

Амедео Модильяни, Пабло Пикассо и Андре Сальмон перед кафе «Ротонда». Париж, 1916

Некоторые критики утверждают, что на Ваши работы в стиле модерн в большой степени повлияли произведения великого еврейского юмориста Шолом-Алейхема и рассказы Переца.

Конечно, я знаю книги этих писателей. Но я никогда не был большим любителем чтения. Я думаю, что я просто черпал материал из тех же источников юмора и народного творчества евреев, как и те писатели, о которых Вы говорите.

А что Вы скажете о том, что некоторые находят в Ваших произведениях влияние хасидской мистики?

Вся моя семья принадлежала к хасидской общине. В Витебске даже жил один из известнейших раввинов, творивших чудеса⁹⁷. Но я не могу сказать, что моя живопись – это мистическое или религиозное вероисповедание. Музыка и религия играли большую роль в моем детском мире и оставили след в моем творчестве, как и все, что принадлежало к этому миру. Но ведь с тех пор я познакомился и с другими мирами…

В каких творческих кругах Вы вращались во время своего первого пребывания в Париже?

Одним из моих ближайших друзей был поэт Блез Сандрар. Я всегда немного стеснялся в обществе Аполлинера, хотя он всегда привлекал меня. В то время я жил в «La Ruche», в этой колонии художников, которая состояла только из обветшалых ателье, ставших уже почти легендой. Среди моих соседей был Модильяни, который в то время занимался больше скульптурой, чем живописью. Я был единственным русским художником в «La Ruche», Сутин жил там уже позже. Кстати, он просил меня разрешить ему жить в моем ателье, когда я в 1914 году готовился к поездке в Германию и Россию.

Сутин действительно был таким неаккуратным и непривлекательным, как его часто описывают?

Мне всегда было жаль его. Но, несмотря на это, я не хотел, чтобы кто-нибудь жил в моем ателье во время моего отсутствия, и в день моего отъезда я завязал свою дверь веревкой, т. к. там не было замка. Лишь в 1922 году⁹⁸ я снова увидел это ателье в «La Ruche».

Обложка журнала «Дер Штурм» (Берлин, 1914, № 6) с рисунком Марка Шагала «Пьяница»

Обложка каталога выставки Марка Шагала в галерее «Лутц» (Берлин, 1923)

Херварт и Нелл Вальден в своей берлинской квартире (на стене картины Марка Шагала). 1916

Что подтолкнуло Вас уехать в Берлин?

Аполлинер рассказал Герварту Вальдену о моих картинах. Вальден часто приезжал в Париж в поисках новых художников, которых он мог бы выставить в своей галерее «Der Sturm». Мои хорошие друзья поэт Людвиг Рубинер и его жена Фрида посоветовали Вальдену посмотреть мои работы. И однажды тот попросил меня доверить ему для выставки 150 моих картин и гуашей. Я уже выставлялся в 1913 году в Берлине в «Осеннем салоне» со своей картиной «Голгофа», которую купил у меня коллекционер Бернард Келлер и которая сейчас находится в Музее современного искусства в Нью-Йорке.

Итак, из-за выставки Вальдена я отправился в 1914 году в Берлин, где провел всего несколько дней. Я отправился в Россию, чтобы встретиться с моей невестой Беллой. Я рассчитывал на то, что сразу же вернусь с нею в Париж, а по пути заберу в Берлине деньги, которые выручит Вальден от продажи моих картин. Но началась война, и Париж и Берлин я увидел вновь только в 1922 году. Вальден продал за это время все мои картины, но Германия пережила огромную инфляцию, и все предназначавшиеся мне деньги, собранные с 1914 года, не стоили и гроша ломанного⁹⁹.

Во второй раз с Вами произошла та же самая история, когда работы целого периода были проданы, а Вам от этого не было никакой пользы. Я знаю большое количество этих работ парижского периода до 1914 года, когда Вашими друзьями были Аполлинер и Сандрар. Они сейчас находятся в больших коллекциях, как, например, в Stedelijk Museum в Амстердаме, где для них отведен целый зал.

Не все эти картины – из той коллекции, которую я доверил Вальдену для его выставки. В Париже меня ждал третий неприятный сюрприз. Когда в 1922 году¹⁰⁰ я вернулся туда в ожидании того, что найду все так, как оставил, и найду все мои картины, неповрежденные за 10 лет, меня встретил новый жилец. Во время моего отсутствия вынесли и продали все, что у меня было. Я больше не нашел ни одной вещи.

Маня Гарари, которая два года назад провела в Москве несколько недель, рассказывала в своем выступлении на Лондонском радио, которое было напечатано и в «The Listener», что она видела некоторые картины, которые Вы написали с 1914 по 1922 год в России. Вы могли вообще отдаваться искусству во время войны и революции?

Это был один из ужаснейших периодов в моей жизни. Когда я вернулся из Парижа в Россию, я обнаружил, что атмосфера здесь полностью изменилась. Она стала намного взволнованнее, чем была до 1910 года, особенно среди евреев, с которыми я общался до отъезда во Францию. Между тем, увеличилось и число коллекционеров, они стали более заинтересованными.

Вы должны были уже стать ведущим художником, и в первую очередь для молодых художников.

Да, возможно… Во всяком случае, в Москве жил один инженер Каган-Шабшай, который купил у меня около 30 картин. Эти картины должны были войти в экспозицию музея еврейского искусства, который он хотел основать. Но потом началась революция, и Каган-Шабшай вынужден был отложить свой план. В 1922 году он одолжил мне эти купленные им картины для выставки в Париже¹⁰¹.

Три из них были проданы на аукционе в декабре 1956 года в Salle Drouot. У них, должно быть, очень интересная история.

Да, это верно. Когда в 1922 году я вернулся в Париж, эмигрировавшие родственники Каган-Шабшая¹⁰² заверили меня в том, что он разрешил им продать картины, одолженные мне, и оставить выручку себе. Но позже, после смерти Каган-Шабшая, советское правительство от имени оставшихся в России его наследников изъяло оставшиеся три картины, и они в течение еще 20 лет были под арестом¹⁰³.

И когда эти картины в 1956 году были, наконец, проданы в Париже, наследники – жили они в эмиграции или в советской России – могли получить более 12 миллионов франков, намного больше, чем они могли бы получить в 1922 году.

Я сам продал эти картины Каган-Шабшаю самое большое за несколько тысяч франков!

Маня Гарари познакомилась в Москве с одним коллекционером, который является владельцем около 30 Ваших картин.

Это вполне возможно. Я оставил там много картин у друзей либо в маленьких коллекциях, которые не были изъяты. Часто случалось, что владельцы этих картин были вынуждены продать их позже в Москве на так называемом открытом рынке, вид советского блошиного рынка.

Насколько я знаю, на сегодняшний день в Москве есть около десятка коллекционеров, которые умудрялись даже во времена Сталина доставать на таких рынках произведения великих французских импрессионистов, а также работы Пикассо, Матисса, Ларионова и Ваши, короче говоря, искусство, которое называют «формалистским» и на которое наложили запрет поборники социалистического реализма. Но ведь не всегда Ваше творчество было в опале в советской России. У Вас даже в начале революции было несколько госзаказов.

Некоторое время меня поддерживал Луначарский, первый советский комиссар народного образования. Он был тем, кто назначил меня комиссаром искусств в моем родном Витебске. Я отвечал за все формы художественной деятельности в губернии, и, наконец, Витебск смог получить то, чего мне так не хватало 20 лет назад: художественную академию¹⁰⁴ и музей.

Вам удалось переманить в Витебск много коллег из Москвы и Ленинграда?

Все, кому я предлагал, приехали. В то время в Витебске было лучше, чем в больших городах с продовольствием, кроме того, я дал всем своим коллегам полную свободу. Многие известные представители русского авангарда преподавали на факультетах моей академии. Были представлены почти все направления, от импрессионизма до супрематизма.

Супрематизм – это русская школа абстракционистов, которые являются родственными группе Мондриана в Голландии и дадаизму в Цюрихе, Берлине и Париже. Художник Пуни, например, был супрематистом до того, как приехал в Париж.

Определенно, и Пуни и его жена¹⁰⁵ вели в моей академии курсы прикладного искусства. И уже много позже, когда он уехал в Париж, у Пуни, как и у многих других русских художников, развилось чувство цвета.

Я.Ф. Каган-Шабшай. Москва, 1932. Фото Н.И. Свищева-Паолы

Лазарь Лисицкий в учебной мастерской Народного художественного училища. Витебск, 1919

Лист из альбома С.Н. Юренева с рисунком и автографом Марка Шагала: Я не мастер афоризма – обратитесь к творцам «Супрематизма». Марк Шагал. 26 мая 1920. Витебск

Да, цветовая гамма у Пуни стала настолько типично французской, что его часто сравнивали с Боннаром и Вюйаром. Неужели такие разные направления уживались в Вашей академии?

Совсем наоборот! Очень скоро моя академия превратилась в настоящее гнездо скорпионов. В первую очередь это был Пэн, который смертельно обиделся, что я не признал его как учителя. Я не признавал академических методов. Пэн отомстил мне пародией на знаменитую картину Арнольда Беклина. Он изобразил себя на смертном одре, а лицо черта, который ждет, чтобы утащить его душу в ад, неуловимо передавало мои черты. Позже я предложил Пэну стать преподавателем в моей академии. Но самые большие хлопоты доставляли супрематисты.

На Западе мало знают о различных направлениях советского авангарда. Более известны конструктивисты, к которым мы причисляем художников Татлина, Родченко, Лисицкого и скульптора Певзнера (Габо).

Супрематисты и конструктивисты – это все различные фазы одного направления. Их руководитель Казимир Малевич был основателем абстрактного супрематизма. Он начинал в 1900 году как импрессионист, а затем стал фовистом.

Прошлым летом я видел некоторые его картины 1905 года, написанные в этом стиле, на выставке в Амстердаме. А Ларионов рассказывал мне, что Малевич после своего кубистического периода выставлялся в 1913 году в Москве с группой лучистов.

Когда я познакомился с ним после 1917 года, он был супрематистом.

Он создавал искусство, которое было близко стилю Мондриана и нидерландских абстракционистов «Stijl».

Самым недовольным из друзей Малевича, принадлежащих к группе абстрактных супрематистов, был Лисицкий. Позже он, Татлин и еще некоторые стали конструктивистами. Но поначалу он был моим поклонником и изображал еврейские мотивы в манере, похожей на мою.

Да, я знаю. Даже иногда случается, что некоторые его ранние произведения с еврейским сюжетом и подписью по-еврейски так, как Вы сами долгое время подписывали Ваши произведения, после 1945 года, особенно в Германии, продаются как оригинальные произведения Шагала.

Исаак Рыбак, умерший довольно молодым, был, пожалуй, самым талантливым художником из тех, кто работал в специфическом еврейском стиле. Еще до Рыбака, Натана Альтмана, Лисицкого, Рабиновича и Тышлера я сам работал для Еврейского национального театра и для «Габимы», а также для Камерного театра. Но мои наброски показались режиссерам Мейерхольду, Таирову и Вахтангову слишком фантастическими, и они никогда не были использованы. Единственный, кто оказался смелым, был Грановский. Так я создал декорации для премьеры «Диббука»¹⁰⁶. Также панно в фойе Еврейского театра.

Один мой американский друг, который недавно был в Москве, сказал мне, что еще до сих пор можно увидеть Ваши картины в Еврейском театре, но они спрятаны в подвале, и их достают только по просьбе иностранных гостей. По-моему, настало время пригласить Вас для реставрации этих картин. Но как Вы находили время для того, чтобы открыть в Витебске музей и академию, руководить ею, да еще и работать с различными московскими театрами?

Честно говоря, нельзя одновременно танцевать на двух свадьбах, т. е. нельзя одновременно работать в Витебске и в Москве. В то время, когда я был руководителем академии, у меня не было времени рисовать. Каждое мгновение я должен был либо ездить в столицу и обращаться к властям, чтобы достать необходимые средства, либо доставать продукты для преподавателей и студентов, иногда необходимо было сделать освобождение от военной службы. Я был постоянно в разъездах, инспектировал все школы Витебской губернии, где преподавали рисование, меня постоянно вызывали в Москву. Мое отсутствие использовали сезаннисты, супрематисты, кубисты, импрессионисты, причем, как преподаватели, так и ученики, чтобы устроить самые ужасные неприятности. Однажды после возвращения из Москвы я увидел на фасаде моей академии вывеску «Академия супрематизма». Малевич и его друзья распустили другие факультеты и провозгласили себя победителями. В гневе я послал прошение об отставке и сразу же поехал в Москву в товарном вагоне, который в то время был обычным видом транспорта даже для лиц, которые ездили в командировку.

Но ведь Ваши московские друзья не хотели принимать Вашей отставки?

Напротив, в министерстве мне показали целую папку с доносами на меня. Супрематисты приписывали мне стремление к власти, неблаговидные связи и много чего еще. Уже сразу после получения моего прошения я был уволен.

Каждое тоталитарное государство стремится использовать раздоры между художниками и учеными в политических целях.

Когда обо всем узнали в Витебске, запротестовали студенты академии. Меня снова назначили директором, и я снова должен был принять руководство академией. Но это длилось недолго. Супрематисты не переставали устраивать интриги, и скоро я был сыт этим по горло. Я уехал в Москву и работал там с Еврейским театром, пока в 1922 году не уехал в Париж¹⁰⁷. В Москве я написал и проиллюстрировал свою книгу «Моя жизнь».

Супрематисты преследовали Вас и в Москве?

После 1920 года конструктивистам и супрематистам нечего было больше сказать.

Верно, в это время ощутимой стала реакция, которая стала характерной для искусства в эпоху Сталина.

Даже Давид Штеренберг, Фальк и Альтман – последователи сезаннизма, которые руководили в Москве государственной академией художеств – не отваживались что-нибудь сказать, когда теоретики социалистического реализма приговаривали любое искусство, которое, по их мнению, было формалистским или буржуазным.

Из Советского Союза Вы уехали как политический беженец, потому что Вас преследовали бы как представителя заклейменного искусства?

Уже в 1910 году у меня было достаточно политических причин, чтобы уехать, но я каждый раз покидал Россию только по личным и связанным с искусством причинам. Я уехал во Францию лишь потому, что чувствовал, что это – моя настоящая родина, потому что только в Париже я чувствовал себя свободным как художник. В России художники не могли развить ощущение цвета.

Как раз чувство цвета восхищало весь Париж у Бакста и художников, которые рисовали декорации и эскизы для первого русского балета.

Конечно. Но они не учились в Париже и не были учениками русских художников, которые работали под влиянием великих импрессионистов. Кроме того, нельзя сравнивать цвет в декорациях с цветом на картине. Свет в театре – это не то же самое, что свет в природе или в комнате. На сцене можно позволить более резкие контрасты, чем на картине, где нет движения актеров и нет прожектора, который может осветить одну деталь, а все остальное оставить в тени. Картине нужна гармония света и цвета, единство, которое нужно сценической декорации в меньшей степени. Эти проблемы занимают меня в настоящий момент, т. к. я работаю над эскизами к балету Равеля «Дафнис и Хлоя»¹⁰⁸.

Вы, вероятно, чувствовали себя немного отчужденно в Париже после всех этих лет войны и революции.

Да, наверное… Но я не сразу поехал в Париж из Москвы. Сначала я провел несколько месяцев в Берлине. Там в растущей инфляции, в трудных начинаниях Веймарской республики я ощутил настроение, похожее на настроение первых лет русской революции. Я снова встретил многих друзей из Витебска, Ленинграда и Москвы.

Там же Вы, наверно, встретили своего старого друга или врага супрематиста Лисицкого. Польский художник Генрих Берлеви недавно нашел для меня старый номер авангардного журнала, которым в Берлине в 1922 году руководили Лисицкий и Илья Эренбург. Этот журнал с названием «Вещь / Objet / Gegenstand» издавался на немецком, русском и французском языках. Я записал имена некоторых сотрудников: Пикассо, Архипенко, Озанфан, Ле Корбюзье, поэты Андре Сальмон, Маяковский, Есенин, театральные режиссеры Таиров, Мейерхольд и многие другие, весь Парнас 20-х годов.

Здесь нет ничего удивительного. Берлин после войны был чем-то вроде караван-сарая искусства, где встречались все, кто блуждал между Москвой и Западом. Позже я ощутил похожую атмосферу уже на Монпарнасе, а в период между 1943–1945 годами в Нью-Йорке. Но в Берлине царило тогда ощущение того, что ты живешь как во сне, иногда даже это было ощущение кошмара. Каждый хотел продавать и покупать картины, а цена одной булочки доходила до нескольких миллионов. В баварском квартале было уже много больше, чем раньше в Москве, самоваров и графинь, увлекавшихся теософией и почитавших Толстого. На кухнях некоторых ресторанов на улице Мотц можно было встретить больше генералов и офицеров, чем в каком-нибудь гарнизоне царской России. Разница была лишь в том, что в Берлине они работали поварами или мыли посуду. Никогда еще в моей жизни я не встречал столько раввинов, как тогда в Берлине, во времена разгула инфляции, а еще никогда не встречал столько конструктивистов, как в «Романском кафе».

Лисицкий в то время увлек почти всех современных ему художников Баухауза в Веймаре. Его проун-проекты, как он их называл, шли нарасхват… Ему удалось открыть новое сочетание дадаизма и неообъективизма, с которым он в Германии, а позже и в Америке мог заработать много денег. Но он предпочел вернуться в Советский Союз. И с 1928 года даже его друг Генрих Берлеви ничего больше о нем не слышал. Говорят, что во время сталинского режима его сослали в Сибирь, где он и умер…¹⁰⁹ Вы были знакомы в Берлине с немецкими экспрессионистами?

Я недолго пробыл в Берлине и в это время встречался в основном с русскими и польскими художниками. Там я встретил польского художника Янкеля Адлера, который в то время был очень знаменит в Германии, а умер в изгнании в Англии. Меня особо не привлекали немецкие художники, кроме Франца Марка, чьими картинами я восхищался еще до 1914 года. Но в 1922 году Франца Марка не было больше в живых.

И все же, как только Вы прибыли в Берлин, Ваша живопись стала популярной. Как мне кажется, Вашим поклонником в это время был среди прочих и художник Генрих Кампендонк.

Не помню, чтобы когда-нибудь встречал его. Но в любом случае, Берлин был только промежуточным периодом в моей жизни. Как только я приехал в Париж, я понял, что останусь здесь навсегда. Париж стал «моей деревней», как когда-то Витебск, он стал мне настолько близок, как мой родной город. Во время моего пребывания в Нью-Йорке я мечтал только о Париже.

Вы уже стали настоящим парижанином настолько, что почти все забывают о Вашей работе в России. По этой причине я позволил себе расспросить Вас подробнее о начале Вашей творческой карьеры в царской России и о Ваших достижениях к началу революции. Начнете Вы вновь постоянно работать в Париже, как это было в период между двумя войнами?

Я собираюсь как можно чаще приезжать в Париж. Но мне нужны определенные условия для работы. Спокойнее всего я чувствую себя в моем доме на юге.

Возможно, Ванс станет еще одной Вашей «родной деревней»?

Я так не думаю. Я всегда остаюсь верен тем местам, которые влияют на мой внутренний мир каким-то необъяснимым образом…

В этот момент нас прервала мадам Шагал, которая пришла, чтобы напомнить своему мужу о визите к зубному врачу. Он спрыгнул с тахты с ловкостью акробата и стал посреди комнаты. Неожиданно он стал похож на великого клоуна Чаплина или Харпо Маркса. Когда мадам Шагал спросила его, хватит ли ему денег на такси, он ответил, ощупывая свои карманы: «Да-да, только где мои зубы?» А затем, уже ощупывая свой подбородок: «А, вот же они!». И он тут же исчез.

Спустя два дня я снова пришел к нему, чтобы показать первую запись нашего разговора и уточнить некоторые детали. Шагал был очень удивлен, как много он рассказал и как много я смог записать за ним. Я сказал ему, что у меня была хорошая практика, я был переводчиком и мог запоминать большой объем информации, не прибегая к стенографии. Просматривая мои записи, он время от времени исправлял какую-нибудь дату или слово. После того, как он дал добро на публикацию написанного, он заметил: «Поэт Маяковский говорил мне: «Мой дорогой Шагал, ты – хороший парень, но ты слишком много говоришь». Я убедился, что с возрастом я не исправился…»

Roditi Edouard. Dialoge über Kunst. Wiesbaden, 1960. S. 31–53; Roditi Edouard.

Dialogues on Art. London, 1960.

Печат. по: Родити 2002.

28. К. Померанцев. Творчество и безумие. У Марка Шагала

Старинный дом на набережной Анжу, в Сити, самом центре города¹¹⁰. Здесь все история: Дворец Правосудия, Святая Капелла, Консьержери… Казнь Марии-Антуанетты… Людовик Святой… Собор Парижской Богоматери… Квазимодо… Виктор Гюго…

На доме мраморная доска: «Здесь в 1640 году скончался оружейных дел мастер…» – имя и фамилия. Но не все ли равно?

Окна дома выходят на Сену, в ней уже перевернут вечереющий город. Еще раз смотрю на доску, на набережную, на дрожащие в воде пятна…

Георгия Иванова уже нет среди нас. Помню, мы шли с ним по этой набережной лет десять назад, и он прочел мне эти строки…

Поднимаюсь во второй этаж, звоню…

На Шагале коричневые бархатные брюки – такие носят савойские крестьяне – оливковый свитер, желтая с расстегнутым воротом рубаха.

– Никогда не любил одеваться. Для меня это настоящая мука, да и одевался плохо, – как-то пожаловался он.

Комнаты большие, светлые, стены белые, совершенно пустые, ни картин, ни фотографий. В окнах Сена и в ней перевернутый Париж…

В первой комнате большой старинный – из одного куска – стол. На нем блюдо с фруктами и ваза с цветами: белая и лиловая сирень, тюльпаны. Несколько мягких стульев…

К.Д. Померанцев. 1940-е

Шагал садится за стол напротив меня. Начинается разговор.

– Мое первое впечатление от жизни? Я прежде всего не хотел жить, ощущал себя мертворожденным… Вообразите белый пузырь, которому не хочется жить. Как будто его набили картинами Шагала!

– Ваши родители – мать, отец?

– Что мой отец? Что стоит человек, если он ничего не стоит? Мне трудно подыскать для него точные слова. Он поднимал тонны бочек с селедками, грузил их на автомобили, в то время как его толстый хозяин стоял в стороне, как набитое соломой чучело… Потом его раздавил автомобиль… Только теперь я понял, что это был святой человек…

Как трудно говорить о прошлом! О прошлом можно только плакать… Помню речку, бегущую вдаль, мост, забор, вечный забор, за ним вечный покой, земля, могилы…

Вот моя душа, ищите меня здесь. Здесь все мои картины. Грустно, грустно!

Помню еще: вечер, лавка уже закрыта, дети вернулись из школы, отец устало облокотился о стол. Лампа мирно отдыхает, стулья скучают. Никто уже не знает, где за окном небо, куда делась природа. Все тихо, неподвижно. Мать сидит перед печкой, одна рука на столе, другая на животе… Она первая открыла мой талант, он прятался где-то в ней, все мне было передано через нее. Как часто она говорила: «Да, сынок, вижу, что у тебя есть талант. Но послушай меня. Может быть, лучше тебе стать рассыльным? Мне, право, тебя жаль… Откуда это у нас?»

– А как другие относились к вашему таланту?

– Другие? – переспросил Шагал, как бы не услышав вопроса. – Дед был мясником. Он с бабушкой мало ценил мое искусство, в котором все наоборот и все так непохоже. Зато он очень дорого ценил мясо. Но я обязан и ему: в хорошую погоду дед забирался на крышу, цеплялся за трубу и лакомился там морковью. И вот, представьте себе, некоторые критики с радостью и облегчением видят в этих невинных развлечениях деда разгадку моих картин! Здесь есть доля правды: мое искусство не играло никакой роли в жизни моих родственников, зато их жизнь оказала большое влияние на мои картины.

Был еще дядя-парикмахер. Он меня стриг и брил с безжалостной любовью и даже – единственный – гордился мной. Когда же я написал его портрет и подарил ему, он бросил взгляд на полотно, потом посмотрел на себя в зеркало, задумался и сказал: «Ну, нет. Храни его сам!»

Так же смотрел на мои упражненья и отец: «Восемь душ детей на руках и никакой помощи!»

Я глотал слезы, думая о моих бедных картинах, о моем будущем, о моем таланте. Меня душил поднимающийся от горячей воды, смешанный с запахом мыла и соды, густой, липкий пар…

– Неужели никто не понимал вашей живописи? Никто?

– Искусство это тайна. Иногда мне кажется, что я сам не понимаю людей и еще меньше мои собственные картины… В первый год революции я основал в Витебске Академию художеств и стал ее директором и председателем. По делам академии меня принял как-то Луначарский. Я слышал, что он марксист, но мои знания марксизма ограничивались тем, что я знал, что Маркс был евреем, носил большую белую бороду и что моя живопись никак с марксизмом не уживалась. Я сразу сказал Луначарскому: «Главное, не спрашивайте меня, почему я пишу зеленым или синим и почему в коровьем животе виден теленок и так далее. Впрочем, я бы очень хотел, чтобы Маркс, если он так мудр, воскрес и все объяснил…» Луначарский смотрел на меня с изумлением. Он, наверно, думал: «Почему его корова зеленая и почему лошадь улетает в небо? Какое все это имеет отношение к Марксу и к Ленину?» Но он молчал. Он был неглупым человеком…

Вы спрашиваете – понимал ли кто-нибудь мою живопись? Мне казалось, что люди не понимают природу, не видят окружающих предметов, или видят в них не то, что видит во много раз лучше простой фотографический аппарат…

– Марк Захарович, я бы хотел…

– Знаю, знаю: вы хотите задавать вопросы, спрашивать, как все журналисты: как я смотрю на живопись, что я думаю о красках… А что я вам отвечу? Для этого и рассказываю свою жизнь, как я родился и каким родился… Русская живопись, особенно передвижники, мне всегда были чужды. Я их не понимал. Не моя вина, что я не вижу жизнь, как фотографический аппарат… Если русские художники и должны были стать учениками Запада, они, мне кажется, оказались, в силу их собственной природы, не очень верными учениками. Лучший русский реалист шокирует реализм Курбе. Самый настоящий русский реализм озадачивает, в сравнении с реализмом Моне и Писсарро.

А вот Пикассо. Когда я в первый раз попал в Париж и познакомился с Аполлинером, который меня со всеми и познакомил, то как-то за завтраком я спросил его, почему он не представит меня Пикассо? «Пикассо? Вы разве хотите покончить жизнь самоубийством? Все его друзья кончают самоубийством», – отвечал Аполлинер, как всегда, улыбаясь.

Но это между прочим… Воспоминания… Простите…

В Париже, в Лувре, перед полотнами Мане, Милле и других я понял, почему не осуществился мой союз с Россией и русской живописью и почему даже мой язык был им чужд … В России я всегда был с боку припеку. Все, что я делал, им всегда казалось странным, а все, что делали они, я считал лишним. Мне больно об этом говорить… Я люблю Россию…

Марк Шагал. Париж, около 1960

И после небольшой паузы:

– Но, увы! Я не был нужен царской России и еще меньше советской… Опять пауза…

– Вы бывали на выставках советских художников? Видели советские картины? Там все точно, все на месте. Все как циркулем вымерено… Я видел вчера американский фильм: прерии, леса, водопады. А краски-то, краски! Никакому художнику не снилось. А как выбран пейзаж, как снято! Загляденье! Но это фотография, хотя и замечательная фотография. Живопись в ней и не ночевала. Я и в детстве такой живописи не понимал. Живопись – не внешний мир, а внутренний, «вещь в себе», недоступная никакой философии и уж тем более фотографическому аппарату.

– А как вы относитесь к импрессионизму и кубизму?

– Они мне так же чужды, как и реализм советских художников. Когда я смотрю на ухищрения кубистов, я думаю: «Ешьте сами ваши квадратные груши, садитесь сами за ваши треугольные столы!» Искусство для меня – это прежде всего душевное состояние. Всякая же душа свята, душа каждого человека, в какой бы части света он ни находился. Свободно одно лишь честное сердце, у него свой ум и своя логика. Помните Паскаля? Уже примитивное искусство обладало таким техническим совершенством, к которому, жонглируя и ковыляя, еле-еле подходят современные художники. Весь этот формальный багаж мне представляется богато облаченным римским папой, стоящим около полуголого Христа, или расписанной сверху донизу церковью 3 молитвы в чистом поле…

Меня называют фантазером. Почему? Напротив, я реалист. Я люблю землю…

Шагал задумывается. На букет сирени падает луч заходящего солнца. Я, наконец, рискую задать давно подготовленный вопрос:

– Марк Захарович, один из старейших советских живописцев, К. Юон, сформулировал, по его собственным словам, «отличительные черты, характеризующие искусство социалистического реализма»¹¹². Мне бы хотелось спросить, что вы думаете о некоторых из этих формулировок. Первая из них гласит: «Полное единство содержания и вытекающей из него художественной формы».

– Прежде всего, неправильно сформулировано: сначала краски, красочный образ. В Евангелии сказано: «В начале бе Слово…» Когда появляется это слово, или эти краски, то все остальное уже прилагается, творится само собой. Творческий акт бессознателен, он безумен. Творчество есть безумие. «Единство содержания и формы» хорошо для автомобиля или самолета. Искусство не техника. Я никогда не думал, что технические тенденции в искусстве могут привести к чему-нибудь путному.

– Во второй говорится о «волевом характере советской художественной культуры».

– Это просто глупо. Я не отрицаю наличия волевого момента в советской живописи. Он там налицо. Но он-то и привел ее к антихудожественным результатам. Волевой момент проявляется в красках, таится в их природе. Когда художник творит, он творит всем своим существом, а не только волей. Воля же воплощается в красках, а совсем не в том, о чем думают советские теоретики.

– В третьей настаивается на «изжитии противоречий между художником и зрителем».

– Подлинное творчество всегда таково, таковы же и подлинные слова, и подлинные краски. Прежде всего художник не должен «мудрствовать лукаво», не думать, а творить. Тогда его творчество будет всем доступно и понятно. Советские художники жестоко ошибаются, когда считают, что именно их картины, картины «социалистического реализма», всем доступны и понятны. Повторяю, они доступны и понятны, но только как грубая копия внешней природы, как слабое подражание цветной фотографии. Но как художественное произведение, как то, что раскрывает сущность человеческой души и с нею всей нашей эпохи, они никому не понятны, никому ничего не говорят и не дают.

– Четвертая подчеркивает «содержание и идейность, составляющие как изначальный момент творческого труда, так и его конечную цель».

– Я ровно ничего в этом не понимаю: я максималист. Для меня искусство это все, и содержательность, и идейность, и начало, и конец. Повторяю – творчество это безумие. Творчество это вечная революция. Ленин перевернул вверх ногами Россию, я переворачиваю вверх ногами мои картины… Это, во-первых, а во-вторых, – идея, проводимая в философском труде, и идея, воплощающаяся в произведении искусства, два совершенно разных понятия. Боюсь, что Юон их спутал или, вернее, их не различает.

– В одиннадцатой требуется «простота и доходчивость языка искусства».

– Об этом уже заботился Курбе. Он в свое время уже проповедовал социалистический реализм. Но что из этого получилось? Доходчивость и простота осуществляются отнюдь не потому, что этого требует та или иная школа, но вопреки этому требованию. Не думаю, чтобы Рембрандт стремился к доходчивости своих картин. Вообще, требования исходят от самого искусства и от самого художника: «Ты сам свой высший суд»¹¹³. Золотое правило. Вспомните Пушкина: он оказался самым доходчивым из русских поэтов. А что он писал в «Черни»?

Искусство есть Бог. Какие же о нем могут быть рассуждения и тем более ученые?.. Если же они существуют, то в значительной степени потому, что не все понимают, что такое красота.

– Еще один вопрос, Марк Захарович, и перестану вас мучить. Советские теоретики определяют советское искусство как «искусство национальное по форме и социалистическое по содержанию».

– Конечно, да! Всякое искусство национально. Разве моя живопись не национальна? Разве вы не чувствуете моего родного Витебска во всех моих картинах? Разве можно оторвать живопись Ватто от Валансьена или Ван Гога от Голландии? Я только боюсь, что советская живопись как раз не национальна. Разве может быть фотография национальной?

Я поднимаюсь. Марк Захарович просит передать наилучшие пожелания редакции «Мостов»¹¹⁵, желает успеха альманаху.

Уже в дверях:

– Вы бы хотели повидать Витебск?

– Хотел бы. Но вот – я еду сейчас в Швейцарию, я ездил в Соединенные Штаты, в Грецию, во много стран, как к себе домой… Но ехать в Витебск, в мой родной Витебск, в свою страну, как турист… Не могу. Слишком тяжело. Простите…

Я вспомнил: «О прошлом можно только плакать…»

Когда я вышел, было уже почти темно. Прошел несколько шагов по набережной, обернулся…

Остановиться на мгновенье,

Взглянуть на Сену и дома…

Померанцев К. Творчество и безумие. У Марка Шагала // Мосты (Мюнхен). 1960. № 4. С. 143–148.

Перепечат.: Померанцев К. Сквозь смерть. Воспоминания. Лондон, 1986. С. 161–169; Диалог (М.). 1991. № 18. С. 82–85; Шагаловский ежегодник 2003. С. 76–82.

29. Выступление М. Шагала в Государственной Третьяковской галерее. 5 июня 1973 г

Я благодарен Вам сердечно за приглашение сюда на мою родину после 50 лет и в этой Третьяковской галлерее, где Вы выставляете некоторые мои картины.

Вы не видите на моих глазах слез, ибо, как это ни странно, – я вдали душевно жил с моей родиной и родиной моих предков.

Я был душевно здесь всегда.

Но я, как дерево с родины, висел как бы в воздухе. Но все же рос…

В конце концов это вечная проблема краски или «химии», как я часто говорю…

Кроме далекой Азии и Африки, художники Европы и Америки влеклись то в Рим, то позже в Париж.

Мальчиком в моей душе, может быть, была некая краска, которая мечтала о какой-то особой синеве. И мой инстинкт меня влек туда, где как бы шлифуется эта краска.

Так же как когда-то ехали русские художники Брюллов^[22] и Иванов в Рим – так некоторые молодые ехали позже в Париж.

Я не буду распространяться сейчас обо всех этих тонких проблемах.

Можно обо мне сказать все что угодно – большой или я не большой художник, но я остался верным моим родителям из Витебска красочно, а что такое краска, вот вопрос.

Краска – это сама кровь тела, как поэзия у поэта.

Вам всем известно что такое любовь… Краска сам[а] по себе и есть эта знаменитая любовь, которая рождает иногда Mozarta, Мазаччо^[23], Тициана и Рембрандта^[24].

Я хочу каждому из Вас сегодня пожать руку. Я люблю говорить о Любви, ибо я без ума от известной прирожденной краски, которая видна в глазах людей и на картинах. И надо только видеть особыми глазами – как будто только что родился.

ОР ГТГ. Ф. 4. Ед. хр. 1589. Л. 1–4. Автограф. На л. 1 вверху рукой Шагала надпись: 5 / 6 1973 Москва Третьяковская галерея. на л. 3 подпись: Марк Шагал. на л. 4 рукой директора ГТГ П.И. Лебедева надпись: т. Приймак Н.Л. Вместе с альбомом фотографий о пребыван[ии] Шагала в Тр[етьяковской] гал[ерее] включить в архив Шагала. П. Лебедев. 11 / VI 73.

Опубл.: Брук Я. Два неизданных автографа Шагала // Третьяковская галерея. Специальный выпуск журнала. М., 2005. С. 37.

Копии находятся: ОР ГТГ. Ф. 4. Ед. хр. 2092. Л. 33 (машинопись); РГАЛИ. Ф. 2788 (личный фонд Ф.Г. Раневской). Оп. 1. Ед. хр. 612. Л. 1–2 (рукописная и машинопись); на оборотах обеих копий рукой Ф.Г. Раневской надписи – на л. 1: Из Третьяковки получено. Узнали, что я потрясена была Шагалом гением его; на л. 2: Письмо Марка Шагала – прислали мне сотрудники Третьяковки.

Текст выступления (машинопись), подписанный Шагалом, находится в собрании семьи Каменских: см. Каменский Д. Я был душевно здесь всегда… // Новый мир (М.) 1987. № 8. С. 246; Kamenski 1988. P. 362 (воспр.).

Выступление Марка Шагала в Государственной Третьяковской галерее. 5 июня 1973. Автограф

Марк Шагал и министр культуры СССР Е.А. Фурцева на открытии выставки в Третьяковской галерее. 5 июня 1973. Лист из альбома с автографом Шагала. ГТГ

Марк Шагал в Третьяковской галерее. Июнь, 1973

30. Беседа Марка Шагала с Александром Каменским

10 июня 1973 года

Гостиница «Россия», № 503, 15 этаж Северной стороны.

Перед началом беседы М.З. Шагала с А.А. Каменским несколько вопросов художнику задал искусствовед Ю.А. Молок (затем он ушел). Молока интересовала история создания М.З. Шагалом гравюр-иллюстраций к «Мертвым душам» Н.В. Гоголя. Шагал заметил, что он не всегда может точно вспомнить даты создания своих вещей, ведь он работает уже почти семь десятилетий, а число его произведений сейчас, наверное, уже просто невозможно установить. Но историю работы над гоголевским циклом помнит хорошо. Она началась вскоре после его второго приезда в Париж в 1923 году. Амбруаз Воллар предложил Шагалу проиллюстрировать любую по его выбору книгу. Шагал, не колеблясь, избрал «Мертвые души», ибо в этой книге, по его глубокому убеждению, – вся Россия. Над циклом иллюстраций к «Мертвым душам» художник работал несколько лет (1923–1927), делал перерывы. Серия увидела свет в качестве иллюстраций лишь в 1948 году (издательство «Териад»). Поначалу цикл был встречен критикой холодно, но впоследствии его оценили.

По ходу рассказа о «Мертвых душах» Шагал замечает, что сведения, сообщаемые о нем в книге Андре Сальмона¹¹⁶, не всегда точны и требуют внимательной проверки.

«Мертвые души» – не первый иллюстрационный цикл Шагала. Он иллюстрировал до этого сочинения Ицхака Переца¹¹⁷, Филиппа Супо¹¹⁸, Давида Гофштейна¹¹⁹, некоторые другие книги. Но – рисунками. Гравюра впервые появилась в творчестве Шагала при оформлении его собственной книги «Моя жизнь» (издательство Кассирера в Берлине [выпустило лишь папку с офортами)¹²⁰, а затем при работе над оформлением «Мертвых душ». Технике гравюры Шагал учился у Германа Штрука в Берлине. Впоследствии гравюру и офорт он употребляет часто и для разных целей, в том числе и для станковых жанров. Как правило, делает предварительные наброски.

Марк Шагал, Александр Каменский (справа) и Юрий Молок. Москва, 10 июня 1973

За «Мертвыми душами» последовали иллюстрированные гравюрами «Басни» Лафонтена, «Дафнис и Хлоя», «Цирк» (текст художника) и другие издания. Самой грандиозной была серия иллюстраций к Библии. Сейчас мастер занят иллюстрациями к «Одиссее» Гомера.

Шагал упоминает, что сейчас он пишет вторую часть автобиографической книги «Моя жизнь»¹²¹. Как и первую часть, он пишет ее по-русски. Художник очень сожалеет, что эта книга не издана на русском языке, ибо ее переводы на иные языки, возможно, далеки от совершенства. Художник знает, что в России ходит по рукам русский вариант его автобиографической книги, но это не оригинал, а обратный перевод с французского или немецкого. «Как жаль!» – восклицает Шагал.

Затем начинается беседа с А.А. Каменским.

Каменский. Марк Захарович, вы прожили такую большую жизнь, так много видели и узнали, так много создали, что искусствовед может забросать вас вопросами, на которые и за целую неделю не ответишь. Между тем, я понимаю, что ваше время для беседы со мной ограничено. Поэтому я хотел бы спросить вас только о том, что нахожу сейчас особенно важным и остроактуальным для нашей аудитории.

Шагал. Разве вы хотите получить у меня интервью? Из нашей с вами переписки я составил представление, что вы – историк искусства, интересуетесь проблемами художественного творчества и хотите написать статью или какое-то другое сочинение.

К. Именно так. Но вместе с тем я очень хотел бы выступить в нашей периодической печати в связи с вашим приездом в Москву и выставкой ваших работ в Третьяковской галерее.

Ш. От души желаю вам успеха. Напишите все, что вы сами думаете обо мне, о моей выставке, о моих произведениях. Я не люблю давать интервью. Если я (очень редко) хочу высказаться, то, за редкими исключениями, пишу сам. А критик пусть опирается на собственные мнения. Вот я вижу, что вы захватили с собой книги Эфроса, Тугендхольда, Мейера, Леймари. Все они написаны более или менее давно, вы, вероятно, хотите добавить к этим сочинениям что-то новое, свое, иначе зачем же писать.

К. Вы совершенно правы. А нашу беседу не будем считать за интервью. Ведь я просто хотел бы узнать, во-первых, ваши взгляды на некоторые проблемы художественной (да и не только художественной) жизни нашего века, а, во-вторых, проверить правоту и справедливость своих суждений о вашей творческой личности и вашем искусстве – с тем, чтобы затем использовать все это в своих статьях и книгах.

Ш. Я не могу утверждать, что вы правы или не правы. Я могу лишь сказать, согласен я или нет.

К. Пусть так…

Марк Захарович, вы были современником нескольких войн и революций, вы жили в мире, который сотрясали трагедии и катастрофы, который видел Гитлера и Муссолини, переживал Хиросиму, Бабий Яр, Освенцим. Ваша собственная жизнь сложилась очень нелегко, очень сложно: сколько лет вы находитесь вдалеке от земли, где родились и прожили тридцать пять лет своей молодости, скольких близких людей вы потеряли… ваши произведения сжигались на аутодафе в Мангейме – этим гнусным зрелищем руководил Йозеф Геббельс, который охотно сжег бы вас самого вместе с вашими произведениями.

И все-таки, несмотря на все перенесенные вами в жизни драмы и страдания, ваши работы всегда пронизывает ощущение красоты и счастья бытия. Вы часто показываете мир странный, алогичный, парадоксальный, у вас встречаются трагические сюжеты – распятия, мученичество, навязчиво-печальные и гнетущие видения. Но и в этих случаях ваши работы своей живописью, формой, художественной материей, что ли, с величайшим душевным напором утверждают: мир прекрасен несмотря ни на что, ему изначально свойственно и присуще быть прекрасным, а ужасное и безобразное – это искажение и извращение самой органической природы мироздания.

Правильно ли я вас понимаю?

Ш. Это не вопрос, а высказывание. Целая речь.

Я выслушал ее с интересом.

В чем-то главном и существенном вы, очевидно, правы. Но вы говорите как искусствовед. Очень горячо говорите. Я как-то тоже вспыхиваю, когда у меня в руке кисть или карандаш. И при этом что-то мне подсказывает ощущение своей некоей правоты.

Но в разговоре и на людях мне труднее быть до конца самим собой. Все же скажу, что вряд ли мир сам по себе такой-то или такой-то. Он прекрасен, если его любишь. Я люблю любовь. Что бы я ни изображал, это о любви и о нашей судьбе. Любовь помогает мне найти краску. Можно даже сказать, что она сама находит краску, а я только наношу ее на холст. Она сильнее меня самого и идет от души. Так я вижу жизнь. И прекрасное, и страшное. И странное тоже. Может быть, поэтому и странное, что видишь жизнь глазами любви.

Гитлер, Освенцим… Да, да, это было, и это страшно. Это прошлое, но человеку и сейчас угрожает многое. У него хотят отнять любовь. Но она всегда оставалась, оставалась и ее краска. Про это мое искусство. С самых ранних лет, с юности. Это во мне заложено, это сильнее меня самого.

К. Простите, вы употребляете слово «краска» не в техническом смысле и даже не только в эстетическом, а в каком-то более широком, более сложном и масштабном значении. Для вас это какое-то особое понятие?

Ш. Конечно. В общем, краска – это чистота. Краски – это и есть искусство. Вообще искусство, причем хорошее, чистое искусство. Или главная его интонация.

К. Вы сказали – и это прозвучало как символ веры – «я люблю любовь». Это и есть «главная интонация», «краска» вашего искусства?

Ш. Может быть. Но надо, вероятно, родиться с этой краской. Я безгранично люблю свой родной Витебск не просто потому, что я там родился, но прежде всего за то, что там я на всю жизнь обрел краску своего искусства. Вы знаете, я после долгих колебаний отказался сейчас ехать в Витебск, хотя вспоминаю о нем всю жизнь. Потому и отказался, что вспоминаю. Ведь там, наверное, я увидел бы иную обстановку, чем та, которую я помню, иную жизнь. Это было бы для меня тяжким ударом. Как тяжко навсегда расставаться со своим прошлым!

Да, с краской надо родиться. Ведь краска – это еще и качество.

К. Качество в одном из оттенков французского «qualité»? То есть достоинство, ценность, хорошее качество?

Ш. Ну так, хотя этим не все еще сказано. Слово всегда богаче термина.

К. Марк Захарович, как бы сложно ни развивалось ваше искусство, Вы всегда ценили многие старые традиции живописи, всегда стремились, как многократно уже говорили, любить любовь. В XX веке такие привязанности далеко не все ценили и уважали. И все же вас, по сути дела, не пытались отбрасывать с авансцены художественной жизни, вас признавали и такие критики, теоретики, художники, которые яростно атаковали всякую лирическую поэзию и тем более старые традиции. Как, на ваш взгляд, объяснить такое противоречие?

Ш. Объяснить его можно только тем, что его не было вовсе. Как это вы говорите, что меня не пытались отбрасывать? Пытались, и не раз. Вы же сами вспоминали про нацистов и костер в Мангейме. Но столкновения у меня были и в кругу художников. Например, в начале 1920-х годов я был вынужден уехать из Витебска после того, как приглашенные мною в качестве профессоров в основанную мной академию Казимир Малевич и его единомышленники вступили со мной в резкую и нетерпимую полемику. Вот я вижу, вы принесли с собой «Профили» Эфроса – там об этом рассказано. [Впоследствии я отыскал то место в «Профилях», которое имел в виду Шагал. Эфрос писал: «Малевич <…> обвинял Шагала в умеренности, в том, что он <…> все еще возится с изображением каких-то вещей и фигур, тогда как подлинно революционное искусство беспредметно» (Эфрос А. Профили. М., 1930. С. 200). – А.К.].

Ш. Еще раньше, в 1911–1913 годах, в Париже на меня нападали Делоне и Метценже (что, впрочем, совсем не мешало мне дружить с ними). Они обвиняли меня в литературности, «c’est la littérature», говорили они про мои картины. И они, и другие говорили, что я принадлежу прошлому, что меня скоро позабудут и так далее. И позже я слышал не раз нечто подобное.

К. Однако вы не опасались выглядеть старомодным и, может быть, одиноким.

Ш. Одиноким я себя никогда не чувствовал. Может быть, не было похожих, но были близкие по духу, по краске.

К. Я имею в виду европейское искусство последних десятилетий.

Ш. Ну и что же. И в нем были такие мастера, как, например, Матисс, Брак, Хуан Грис.

К. Теперь они тоже выглядят одиночками. А вместе с тем в Европе последних десятилетий было так много художников, которые изображали мир пустым, злым, жестоким. А также бездуховным, что противоречит самой сокровенной сути вашего искусства.

Ш. Я тоже часто видел жестокость и зло в мире. Я хотел только, как мог, победить их. Можно ли осуждать тех, кому это не удавалось? Тем более что я вовсе не уверен, что мне самому это удалось. Я вообще никому не хотел бы себя противопоставлять.

К. Стало быть, вы находите обоснованным, что в различных книгах и статьях вас порой рассматривают однопланово и одновременно с художниками, решительно не сходными с Вами по духу?

Марк Шагал. Москва, июнь 1973

Ш. А может быть, тут дело выглядит сложнее? Может быть, те, кто предпочитает мои вещи, любят в других то, что как-то сродни мне, что имеет близкую краску, качество, сходную «химию»?

К. И в абстракционизме?

Ш. В абстракционизме тоже есть иногда какая-то своя чистота. Например, в некоторых вещах Мондриана и Пауля Клее.

К. Вы не считаете, что вы и, скажем, Мондриан принадлежите к разным направлениям в искусстве?

Ш. Направления! Есть художники, и только. Направления – это скорее теоретические понятия. Большие художники – это те мастера, которые разрывают рамки направлений, оказываются выше их, не скованы правилами и нормами направлений. В рамках направлений полностью умещаются только посредственности. А иногда приверженность к системам стилей мешает и крупным мастерам. Курбе и Делакруа остро спорили между собой. Делакруа корил Курбе за натурализм формы и незначительность замысла некоторых его картин – перечитайте дневник Делакруа. В спорах словесного рода он, Делакруа, пожалуй, побеждал – он был талантливым литератором и незаурядным мыслителем. Но когда спорят между собой не высказывания, а краски, то верх, пожалуй, берет Курбе. У него больше силы, напора, цвета. Делакруа слишком поддавался направлению, и в его картинах встречаются легковесность, нарочитые эффекты в духе традиционного романтизма. Эти эффекты обедняли его индивидуальность, тянули к общим местам; «направление» подчиняло себе личность художника и мельчило ее.

Направление, как и мода, мешает тому, чтобы верно, без предвзятости оценить работу художников. Вспоминаю, как кое-кто иронизировал, когда лет 25 назад я говорил о том, что высоко ценю краски Клода Моне. Это были годы «отката» вкусов от импрессионизма в сторону иных стилевых систем. Потом вдруг Моне стали превозносить, но главным образом как предтечу абстракционизма, хотя он, с его бесконечной любовью к впечатлениям от реальной натуры, никогда им не был, как мне кажется. Но не в этом дело. Ведь разве достоинства Клода Моне тем определяются, что он принадлежал к той или иной школе? Просто он замечательный мастер, у него самое острое чутье краски. И не все ли равно, каким словечком называть стилевую манеру художника? Раз он хорош – поймите, чем именно, в чем его сила, его краска.

К. Быть может, без понимания и пусть самой общей классификации направлений будет трудно построить историю искусства, она может лишиться четкой структуры. Но оставим этот спор для искусствоведов. А вот раз уже зашел разговор о направлениях, то скажите пожалуйста, Марк Захарович, как вы относитесь к тому, что вас очень часто называют одним из основателей и виднейших представителей сюрреализма? Даже его классиком?

Ш. Прежде всего оставим в стороне слово «классик». Это громкое звание, его может присудить только время.

Сюрреализм? Вам обязательно нужна какая-то этикетка? Не знаю. Сам я никогда не понимал, что имеют в виду, когда меня называли сюрреалистом, и слова этого не люблю.

Я действительно хотел отойти от приземленности, от некоей внешней манеры, от простого пересказа видимого в жизни. Я хотел строить свои работы при помощи духовных, психических элементов, воплощенных в краску. То, что при этом получалось, раздражало приверженцев салона и старого жанра. Но и с другой стороны слышались нападки. Я же говорил, что меня обвиняли в литературности.

Этого обвинения я, кстати сказать, совершенно не опасаюсь. Ну, литературность, и что же? Еще одно словечко. Была бы духовность, была бы краска. И поэзия, высшим образцом поэтичности я считаю Библию. Я ее перечитываю без конца. Это, на мой взгляд, высший взлет поэтического гения за всю историю человечества.

К. Вся Библия? Ветхий и Новый Заветы в равной мере?

Ш. Конечно, вся. Оба завета нераздельны. Но они не равнозначны. Новый Завет создан позднее, у него одна тематическая линия. У Ветхого Завета более древние краски и какое-то первозданное могущество фантазии. Кстати сказать, через несколько недель, 7 июля нынешнего года в Ницце открывается музей моих работ, целиком посвященных библейской тематике. Музей называется «Messages Bibliques Chagall» – «Библейские послания Шагала». Я подарил музею что-то около четырехсот моих произведений разных жанров на библейскую тематику.

Кроме того, я делал витражи для действующих церквей в разных странах. Это всегда поэтические фантазии, поиски духовных и нравственных истин. Подобными целями определяется все в этих произведениях, даже такие вещи, как декоративное решение, орнамент, цвет. Я не люблю сухих графических форм, я добиваюсь текучего, динамического колорита, психической духовной краски.

К. Ну а как же все-таки с сюрреализмом?

Ш. Но ведь я уже все сказал по этому поводу. Я слово это слышал десятки раз, но, признаться, не особенно задумывался над его значением. Оно мне просто безразлично. Если уж говорить об искусстве, то надо делать это конкретно, а не отвлеченными понятиями. Конечно, и я, и мои современники, хуже или лучше они работают, говорим на каком-то другом языке, чем в прошлые эпохи. И реальность нашего времени другая. Наверное, чтобы правильно ее увидеть, надо найти какие-то особые точки зрения и какие-то особые краски. Каждый решает такие проблемы по-своему. Я не считаю себя принадлежащим к какому-либо направлению. Мое дело – краска, чистота, любовь. Ничего иного мне не надо. Но это не направление, а убеждение.

К. Вы часто показываете алогичность многих событий или, точнее сказать, их отклонение от обычной, одномерной логики.

Ш. Может быть. Но причем тут направление? Художник так или иначе чувствует жизнь, воспринимает мир. Это художническая, поэтическая логика.

К. И время в ваших картинах чаще всего не обычно текущее, а условно-поэтическое.

Ш. В искусстве любого времени оно условно-поэтическое.

К. Но в прошлом веке чаще всего изображали то, что как бы на глазах происходит.

Ш. Во-первых, не всегда, а во-вторых были еще более ранние примеры.

К. Да, это так, ваши картины у меня порождали иногда очень далекие ассоциации. У вас есть полотно, которое называется «Разделанная туша»¹²² и имеет несколько вариантов. Там голова туши, висящей на крюке, как бы оживает и пьет воду из бочонка! Глядя на эту картину, я вдруг вспомнил диалог у Лукиана, где один собеседник говорит другому, что для него вовсе не удивительно, когда он слышит, как мычит мясо быков, наполовину уже изжаренное и вздетое на вертеле. Очень сходное ощущение динамики жизни!

Ш. Ну, это случайное совпадение. Хотя Лукиана я люблю и не раз его читал. И я мечтал бы достигать такого единства, такой естественности ощущения мира, которое было у античных авторов. Это же мечта многих современников, но, наверное, неосуществимая мечта. Видеть мир целостным и нераздельным, видеть его сразу, его разные качества, его начала и концы – это так захватывает, это такая чистота! Между прочим, она была в русской иконе. Я ее люблю и многим ей обязан. Иконописцы – поэты, у которых краска показывала сразу всю жизнь, всю вселенную. Их искусство было насквозь духовно, оно не знало пристрастия к приему, которое уничтожает чистоту.

Время. Я всегда хотел угадать тайну времени, уловить его магию. Еще довольно давно, когда я начал изображать человека и его воспоминания, его размышления как что-то одновременно существующее и видимое, мои картины иногда считали чудачеством. Но ведь это время человека, каков он есть на самом деле. Разве память – это не формы времени? А память всегда с человеком, его прошлое всегда с ним. И его мысли. Это как бы одно существо. И я его изображаю. Это помогает мне понять человека.

Циферблат поэтического времени жизни человека я впервые изобразил еще в начале 1910-х годов в картине «В честь Аполлинера»¹²³. Аполлинер был моим другом. Так же, как и Блез Сандрар. Оба они в своих стихотворениях писали о моих картинах и помню, что сам я стал понимать самого себя с их помощью. А о времени, о поэтическом времени написал позже в связи с моими картинами Поль Элюар¹²⁴ в трехчастном стихотворении, которое кончается словами «Notre naissance est perpétuelle» («Мы вечно рождаемся»). И верно, мы же постоянно обновляемся, каждый день в чем-то начинает новую жизнь.

Каждый день приносит и новые надежды. 7 июля мне исполнится 86 лет. Еще многое я хотел бы успеть.

К. В таком чувстве времени, о котором вы говорите, есть еще и условность зрелища, которое может как угодно уплотнять и расширять время. Мне вообще ваше искусство кажется очень зрелищным – в том смысле, что в каждой из ваших работ жизнь предстает как некая арена сценического действия, а нередко – как мистерия.

Ш. Может быть. Но я не хотел бы быть театральным. Я очень люблю театр, я работал в нем целые годы. Но одно дело театр, другое – театральность. Театральность – это искусственность, это утрата чистоты. Часто это можно было видеть в начале века. Да и сейчас тоже.

Да, но театр я очень люблю. И цирк. Цирк – это великое искусство. Быть хорошим клоуном – это страшно трудно. Для этого надо быть и артистом, и художником, и философом. Нигде так замечательно, так естественно не соединяются эксцентричность и наивная простота, как в цирке, вы говорите, что мои картины напоминают Вам театр. Но уж если так сравнивать, то, наверное, цирк они напоминают больше. Не всегда, конечно, и не в прямом смысле слова, но по приему, по поискам краски и чистоты.

К. Вы упомянули сейчас о своей работе в театре. Вам по душе работа и в других видах и жанрах нестанкового характера.

Ш. Да-да, конечно. Я делал витражи, мозаики, плафон в Гранд-опера, настенные росписи, керамику и другое.

К. Тем ценнее ваше мнение насчет того, что разные виды и формы художественной работы в ансамблях и прикладных жанрах постепенно вообще вытеснят станковое искусство, которое, якобы, обречено на вымирание.

Ш. Вздор. Станковая картина или рисунок – это как симфония, роман, сонет. Это вечные формы, которые отвечают самым глубоким интересам души. И зачем вообще противопоставлять картины или офорты другим формам работы художников? Для меня между полотном и, скажем, витражом или плафоном разница чисто техническая и пространственная. Но как художник я один и тот же всегда, над чем бы и с помощью каких бы материалов ни работал.

Впрочем, психическая разница тут есть. В плафоне или витраже больше декоративных моментов. Станковые вещи предназначены для глубокого созерцания и размышления. В этом смысле ничто не может их заменить. Вот почему они совсем не случайно появились на белый свет и ничто не может ни заменить, ни отменить их.

К. Но, может быть, как-то меняется их эстетическая и психологическая функция? Ведь нельзя же не признать, что с течением времени меняются и по-новому складываются цивилизация, окружение людей, материальная среда, все то, что как-то создает и определяет наше восприятие и видение мира?

Ш. Ну и что же? И раньше многое менялось. Разве перемены – это достояние только современности? Их всегда было много. Но великие мастера и великие жанры оставались душевно близкими людям после любых перемен. Если представить себе такие перемены, то Рембрандту не окажется места в получившейся обстановке, – так это отвратительные перемены и ужасная обстановка.

К. Вы очень любите Рембрандта?

Ш. Очень. Наверное, это мой самый любимый художник во всей истории искусства, хотя я люблю многих и очень разных мастеров, в том числе и русских.

К. Марк Захарович, но, возвращаясь к тому, о чем шла речь, ведь меняются не только дома и платья, облик городов и пластика улиц. Меняются и чувства. Вот и в вашем искусстве, Марк Захарович, так много любовных сюжетов – я говорю о любви не в широко философском смысле слова, а о самой обычной человеческой любви. Говорят, что сейчас и в ней многое меняется, что на нее как бы ложатся рефлексы от красок века. Как вы воспринимаете такие суждения?

Ш. Пусть любят как хотят. Нелепо тут устанавливать правила. Тем более человеку, которому вот-вот стукнет 86 лет. Я только об одном в этой связи думаю. Любой человек, даже если он в жизни не брал в руки кисть или карандаш, не написал ни одной стихотворной строчки, в любви – художник. Будет горько, если сникнет и ослабеет художественное начало в любви. Люди сами себя обворуют. Поблекнет и тонкость и сила любви. Все может огрубеть. Это было бы печально.

Искусство должно помочь любви. Они родственно связаны между собой. Искусство может противостоять грубости и бездуховности в любви. И той нарочитости, театральности, о которой я говорил – она бывает и у плохих художников, и у людей, не умеющих или разучившихся любить.

К. А искусство любить искусство? Оно не ослабевает, как вы думаете?

Ш. Оно не может ослабеть, ибо это коренная человеческая потребность. Но зрителя можно сбить с толку, привить ему дурные и глупые вкусы. Словом, восприятие искусства может быть извращено, и это, к сожалению, нередко приходится наблюдать в нашу эпоху. К слову сказать, критика в этом смысле может сыграть и полезную, и самую роковую роль.

К. А как, к слову сказать, помогали понять и оценить ваше искусство критики? Они помогали вам лично? Кого из критиков вы особенно цените?

Ш. Обо мне писали много. Были и хулители, и очень туманные авторы, но есть и серьезная критика. Я, правда, не все знаю, что обо мне писали. В библиографии, которая напечатана в книге Франца Мейера¹²⁵ обо мне, насчитываются сотни названий разных книг, альбомов, статей. Я читал далеко не все, иных даже не видел. Мне давно уже гораздо интереснее читать о других, чем о самом себе.

Я ценю те книги и статьи, которые написали Тугендхольд, Эфрос, Бенуа, Лионелло Вентури¹²⁶, Мейер.

К. Абрам Маркович Эфрос, кажется, был не только вашим биографом, но и помог в вашей деятельности.

Ш. Об Эфросе я вспоминаю с особым уважением и благодарностью. Он написал обо мне один из первых, очень ярко и художественно. И действительно он мне помог в трудные годы, когда я уехал из Витебска в Москву. Эфрос пригласил меня работать в Камерный Еврейский театр Грановского, где был заведующим литературной частью и вообще много значил.

Кстати, в Третьяковской галерее мне показали панно, висевшие когда-то в здании театра Грановского, который находился в Большом Чернышевском переулке. Панно сохранились. Если когда-нибудь будет возможность разместить их в отдельном зале, то это надо сделать в такой последовательности: я начертил план [показывает набросок возможной экспозиции].

К. Мне рассказывали, что до Третьяковской галереи вы побывали в Музее изобразительных искусств имени Пушкина. А его экспозиция Вам понравилась?

Ш. Очень. И экспозиция, и вообще весь музей. В Третьяковской галерее я любовался известными мне вещами, особенно на этот раз меня растрогал Левитан. А в музее Пушкина мне все было как-то внове. Великолепная коллекция, замечательные вещи Рембрандта, импрессионистов, Матисса. Все в превосходном состоянии. В этом музее очень хороший воздух.

К. Световая среда?

Ш. Не только. Освещение там действительно отличное, очень естественное. И в экспозиции все как-то просто, нет бьющих в глаза эффектов, которыми часто щеголяют в больших музеях и которые только мешают восприятию, душевному родству с художником, с его краской.

Но вообще там хороший воздух искусства, в этом музее.

К. Руководители музея имени Пушкина счастливы, что вы подарили ему цикл своих литографий, преимущественно многоцветных¹²⁷. Я их внимательно рассматривал – на мой взгляд, они блистательны по форме и при этом очень сердечны, а не только виртуозно-артистичны. Насколько я знаю, этот музей хотел бы устроить большую выставку ваших работ, собрав их из коллекций разных стран мира.

Ш. Да, мне об этом сказали. Что же, это было бы великолепно, если бы такая идея осуществилась. Меня здесь очень хорошо, очень тепло встречают, но не скрою, у меня такое впечатление, что меня, мои работы здесь просто позабыли, мало и плохо их знают. Такая выставка исправила бы это¹²⁸.

К. Кроме того, дирекция музея хотела бы, чтобы ваши произведения висели где-нибудь по соседству с Матиссом и другими прославленными мастерами. Но у музея нет ваших картин.

Ш. Это не простой вопрос. Какие именно произведения? Было бы странно, если бы картины, которые я написал в России, висели бы рядом с Матиссом или кем-нибудь еще из западных художников. Такие картины со всех точек зрения должны находиться в музеях русского искусства, искусства России начала XX века.

К. А более поздние ваши произведения? И вообще, нельзя же представить себе европейское искусство XX века, взятое в целом, без Шагала! Получилась бы нарочито обедненная картина, важное звено выпало бы из цепи исторического развития.

Ш. Вы рассуждаете как искусствовед и на такие темы, которые должны решать искусствоведы. Я только хочу сказать, что всегда чувствовал себя художником из России. Когда в 1922 году я оказался за рубежом, то почувствовал себя деревом с вырванными корнями, висящими в воздухе. Правда, я раньше, с 1910 по 1914 год жил в Париже¹²⁹, но тогда у меня такого ощущения не возникало и не могло возникнуть, ибо я в любой день мог сесть в поезд и поехать на Родину, с которой был все время связан своими мыслями. В 1920-х годах я утратил возможность возвращения. Я испытывал тяжкие мучения. Я выжил и даже – если сравнивать меня с деревом – не переставал расти только потому, что никогда не порывал духовной связи с Родиной. Я очень многим обязан Франции, где прожил более полувека, французской культуре, с которой я связан тысячами нитей. Во Франции ко мне были добры, меня поддерживали и чествовали. Но моя душа всегда впитывала соки из русских воспоминаний, из русского воздуха. Я очень благодарен всем, кто помог мне в мои 86 лет побывать в России, увидеть Москву, свои работы в Третьяковской галерее. Я долгие годы мечтал об этом и счастлив, что моя мечта осуществилась.

Каменский А. «Краска, чистота, любовь…» [Публ. беседы с фр. художником М.З. Шагалом от 1973 г. / Записал А.А. Каменский] // Огонек (М.). 1987. № 27. С. 24–25 (в сокр.); Каменский 2005. С. 285–291.

Печат. по: Каменский 2005.

31. Н. Мар. Марк Шагал: «Мне здесь очень понравилось…»

По приглашению Министерства культуры СССР в Советском Союзе гостил известный современный художник Марк Шагал. Он родился в 1887 году в городе Витебске, а с 1923 года живет и работает во Франции.

В Москве в Третьяковской галерее была открыта выставка литографий Марка Шагала. В ее экспозиции демонстрировались работы, переданные художником в последние годы в дар Советскому Союзу.

Когда спустя полвека человек вновь встречается со своей юностью, и себе, и другим он кажется очень помолодевшим. Так, по-моему, случилось с Марком Шагалом, который только что гостил в Советском Союзе.

– Какие впечатления вы увозите с собой, Марк Захарович? – спрашиваю художника.

– Их много. Даже не знаю, с чего начать. Прежде всего – мне очень понравилось здесь, в Советском Союзе, меня порадовало, что после ужасов и разрушений страшной минувшей войны в Советском Союзе все восстановлено. Так энергично все отстроено, так много здесь строится вообще – это просто фантастика! Я вижу, что советские люди много, упорно работают и хорошо, с удовольствием живут… Да, да, все делают с размахом и живут, как надо.

– Где вы успели побывать за эту неделю?

– В Москве и в Ленинграде. Мы пробыли здесь мало времени, но многое увидели. Разумеется, мы были в Кремле и ощутили, как гордится народ своей историей. Мы были в Третьяковке и поняли, с какой громадной любовью здесь относятся к искусству, сколь щедро и в этом Советское государство. Мы были в Большом театре и здесь ощутили эту любовь. Люди, которые умеют так плодотворно трудиться, так интересно жить и так относиться к искусству, – признаться, все это было для меня открытием в Москве, в которой я не был более пятидесяти лет.

Марк Шагал на Красной площади. Москва, июнь 1973

Все здесь мне напоминает былое. Разве можно забыть Кремль, Большой театр, Третьяковку… А в Ленинграде я хотел разыскать здание Общества поощрения художеств. Было когда-то такое – до революции. Тогда в Академию художеств меня не приняли, наверное, за то, что я не мог хорошо рисовать коленки, а в это общество приняли¹³⁰. И вот мы едем по Ленинграду, я прошу шофера подвезти меня на Морскую улицу. Приехали. Ищу, ищу, наконец, вижу знакомое здание, на дверях вывеска: «Союз художников». Открываю дверь и спрашиваю у пожилой консьержки: «Мадам, было ли здесь когда-то Общество поощрения художеств?» «Да, товарищ, конечно, было», – удивленно ответила она. Но я уже и сам вижу: вот она – моя лестница – здравствуй! Я встал на ступеньку и сфотографировался на память, ибо с этим зданием связано очень многое. Побывал я и в Академии художеств. И здесь меня окружили старые воспоминания. В академию, как я сказал, меня тогда не приняли, а сейчас нас пригласил директор, и я, немного поломавшись, расписался в почетной книге.

– А Эрмитаж, Русский музей…

– Неужели вы на минуту могли подумать, что я забыл о них? Сколько мне лет сейчас? А-а, лучше не вспоминать об этом… Так вот, три часа, как говорится, не глядя на возраст, я с наслаждением шагал по Эрмитажу и столько же по Русскому музею.

Взволнованно говорил художник о своем родном городе Витебске:

– Скоро он будет отмечать тысячелетие со дня основания¹³¹, и, если позволите, я хотел бы через вашу уважаемую «Литературную газету» передать сердечный привет, мою любовь и самые добрые пожелания Витебску и моим землякам. Там, на бывшей Второй Покровской, а ныне на улице имени Дзержинского, я имел удовольствие родиться. Мне недавно из Витебска прислали фотографию этой улицы… Я решил отказаться от поездки в Витебск только потому, что, как говорят, сильное эмоциональное волнение опасно для людей моего возраста. Но все равно я всегда помню о Витебске и очень люблю его: у меня нет ни одной картины, на которой вы не увидите фрагменты моей Покровской улицы. Это, может быть, и недостаток, но отнюдь не с моей точки зрения.

– В Советском Союзе, на моей родине, я побывал спустя полвека после разлуки, – продолжал Марк Шагал. – Полвека я живу и тружусь во Франции, где очень любят русских, советских людей, как и здесь, в Советском Союзе, сердечно относятся к французам. Мне приятно и радостно видеть, что сейчас, особенно в последние годы, узы дружбы двух великих народов – советского и французского – крепнут. Я очень рад и счастлив, что у этой дружбы большое будущее.

– Завтра вы, Марк Захарович, улетаете…

– Да, дела ждут… К тому же 7 июля в Ницце открывается мой музей¹³², и я, несчастный (шучу, конечно!), должен присутствовать на этом торжестве. А потом? Надо еще немного поработать… Мне хочется еще два-три раза приехать в Москву и сделать десяток хороших картин, вдохновленных родиной.

Мар Н. Марк Шагал: «Мне здесь очень понравилось…» // Литературная газета (М.). 1973. № 25. 20 июня. С. 8.

32. Марк Шагал: «Все это есть в моих картинах»

Сегодня мы знакомим читателей с небольшой частью литературного наследия Марка Шагала. Это отрывок из интервью, взятого у художника Жаком Шанселем для радио и опубликованного в 1971 году в «Сборнике радиопередач», а также два фрагмента из статей, собранных в 1979 году издательством «Дрегер» в книге «М. Шагал. Художник и писатель».

Неустанно работать

– Мало людей, к которым можно обратиться со словом «мэтр» без малейшего желания польстить, из уважения. Шагал, вы – один из таких людей. Ваше имя покрыто славой.

– Зачем говорить о славе в связи со мной? Да, правительство Франции осыпало меня почестями, власти очень любезны со мной. Однако я сам живу в постоянном сомнении, оно съедает меня. Если обо мне хорошо отзываются, я быстро забываю об этом, если хорошо пишут, я, к несчастью, не очень верю. Но если кто-то бранит меня, я принимаю его слова всерьез…

– Вы один из самых старых художников в мире…

– Не будем говорить о возрасте. Я знаю, что стар. Очень стар. Я помню об этом.

– Однако вы выглядите человеком, находящимся в полном здравии.

– Я не пью, не объедаюсь. Не ложусь слишком поздно спать. Раньше я любил работать по вечерам, но это было давно, очень давно. Сейчас я стараюсь не возвращаться из мастерской поздно, моя жена рада, когда я прихожу пораньше.

– Вы часто волнуетесь?

– Все время. Мать рассказала мне, что когда я появился на свет, город охватил огромный пожар и чтобы нас с матерью спасти, кровать, в которой мы оба лежали, переносили с места на место. Может быть, поэтому я постоянно взволнован.

Но в общем я человек веселый и часто улыбаюсь. Я люблю людей и стараюсь не жаловаться. Конечно, мне становится невесело, когда я, читая газеты, узнаю, что сегодня творится в мире. Но молодежь мне нравится.

– Какая она, по-вашему, сегодня?

– Я ей завидую. Правда, сегодня все молодые люди – спорщики, они готовы пререкаться по любому поводу. Но я тоже когда-то был спорщиком. Еще до войны 1914 года. Как и мои друзья Сандрар и Делоне. Мы даже носки носили разных цветов, один у меня был красным, другой, кажется, синим. Я надевал зеленую куртку и начинал спорить.

Молодым людям я готов простить все, даже то, что мне кажется странным: они теряют время. В самом деле, молодость всегда вызывает симпатию.

– Вам ближе люди, которые постоянно работают?

– Да. Нужно работать, неустанно работать. Нельзя достигнуть идеала без работы. Для того чтобы создать произведение искусства, необходимо отдавать себя работе на все 100 процентов, даже больше. Если вы выкладываетесь на 90 процентов, значит, вы не талантливы. В любой профессии работать нужно на пределе, отдаваясь ей целиком. Не ради денег – ради качества. Качество придает смысл жизни.

Насколько молодые люди были бы счастливее, если бы умели работать, работать по-настоящему. Думаю, что сегодня им не хватает именно этого.

– Что вы думаете о современной эпохе? Вы с ней в согласии?

– Я не люблю подобных вопросов. Мне нравится делать взбалмошные вещи, требующие фантазии, – писать картины, книги, поэмы. Сегодня же взбалмошность и фантазия выливаются в то, что один обливает другого грязью. Я не вижу в этом ничего интересного.

Из книг, газет, по радио – отовсюду узнаешь, что убивают, убивают и снова убивают. Крайне редко по радио можно услышать, что кто-то написал гениальную поэму…

Снова и снова войны. Почему бы людям не читать Шекспира, не смотреть Рембрандта. Почему бы им не ходить в музеи, не увидеть своими глазами, что и как было сделано.

На концертах слушают Моцарта, затем выходят из зала и оказываются на войне. Бесконечная глупость, одно и то же…

– Вы только что вспомнили о своей молодости. Наверное, это было прекрасное время?

– Конечно. Когда мне было двадцать, я тоже выкидывал номера. Я был крайне влюбчив и терял массу времени. Я влюблялся и забрасывал свои картины. Вероятно, не стоит об этом говорить.

Я был не просто романтиком, я был романтиком с головы до пят, правда, у себя в мастерской я работал…

По тем временам я был очень богат – в моем распоряжении было 125 франков в месяц. Помню, как однажды я пришел за ними в банк и меня спросили, в каком виде я хочу их получить, в золоте или в бумагах? Я попросил дать мне их в бумагах, потому что иначе я их потеряю. В золоте это было пять маленьких монет величиной с мой ноготок. Я боялся их посеять.

Тогда в квартале Рюш жили Модильяни, Сутин и многие другие. Так как среди нас всех я был самым богатым, часто ко мне стучали в дверь и говорили: «Шагал, дай мне на маленький бифштекс». Затем шли и покупали телячью печень. Единственная вещь, которую я умел хорошо готовить, была телячья печень. Часто приходил Сандрар. Я предлагал ему завтрак. За один франк в те времена можно было позавтракать.

Ночь напролет я работал, днем вышагивал по улицам, ходил на выставки, в музеи и возвращался, чтобы ночь работать.

– Вы очень рано увлеклись живописью?

– В школе я неплохо учился, но заикался. Когда-то меня укусила собака. Я заикался и не знал, как мне быть. Однажды один из учеников показал мне черно-белый рисунок. Я спросил его: «Что это такое»? Он ответил: «Ты можешь пойти в библиотеку, взять картинку и перерисовать ее». Тогда я понял, что тоже могу худо-бедно рисовать и это мне подходит.

– Вы довольны сегодня собой?

– Если моя жена счастлива, я тоже счастлив, я улыбаюсь.

– Вы говорили: «Мои дни проходили на площади Согласия и в Люксембургском саду, я видел Дантона и Ватто. Париж, ты мой второй Витебск».

– Так что же вы все-таки хотите узнать от меня? Я пишу картины, и на моих картинах, если вы чувствуете их, есть все. Мне нечего добавить. Нужно только продолжать работать…

Если в произведении искусства нет чего-то ирреального, оно нереально. Я сказал это мальчишкой, в 20 лет, когда меня спросили: «Но как это понять? Почему мертвые у вас лежат на улице, а на крыше у вас музыкант?» Что я должен объяснить? Я так чувствовал. Чувствовал, что мир стоит вверх дном.

Ребенком я чувствовал, что во всех нас есть некая тревожащая сила. Вот почему мои персонажи оказались в небе раньше космонавтов.

Как в жизни, так и в искусстве нам нужны взбалмошные и фантастические вещи. Только не надо им специально выучиваться, не надо их насаждать.

Я не заканчивал никаких специальных курсов. Знания входят в нас с рождением, вместе с кровью. Для того, чтобы научиться чему-либо, необязательно ходить в университет. Учатся прежде всего у своих родителей. Отец и мать были моей школой. Я учился, когда смотрел на своего отца и видел, как тяжело он работает, как пьет чай, курит, как он устает. Учился, когда видел свою мать, стряпавшую на кухне для восьмерых детей. Затем я вырос и увидел небо, его ночь, увидел молоденьких девушек, настолько прелестных, что я ни за что не решился бы до них дотронуться. Все это – моя школа. И все это есть на моих картинах.

– Вы, должно быть, умеете необыкновенно видеть?

– Нет, я не Эйнштейн. Недавно по телевизору показывали Эйнштейна. Он действительно необыкновенный человек! Я же просто человек. Я не умею ни воровать, ни убивать. Я люблю людей, работаю почти бесплатно, ничего не требую.

– Однажды вы сказали: «Я приехал в Париж за синим цветом». Есть цвета, которые принадлежат определенным странам?

– Да, конечно. Определенным странам и определенным людям. Не знаю почему, синий – мой цвет. Быть может, человеку с рождения соответствует какой-то цвет.

– Вы сказали, что ничего не кончали. Все, что вы умеете, вы узнали на улице, глядя на людей?

– Да. Сначала – дома, у родителей, затем – во Франции. Примерно в 1910–1911 годах я увидел художников, работающих на рынке. Мне очень нравится их метод. Достаточно взглянуть на картины Шардена, Пуссена или Моне. В этом – Франция!

– Вам приходилось завидовать?

– Я завистлив. Это так. Я завидую Моцарту, Рембрандту, Гойе – из-за некоторых его картин. Я завидую Тициану в старости. Я завидую вам, вашей молодости…

Цирк

Цирк – магическое слово, тысячелетняя игра, танец со слезами и смехом, игра рук и ног, превращенная в высокое искусство.

Что получают большинство людей цирка? Кусок хлеба. Ночь приносит им одиночество, тоску. До следующего дня, пока вечер, залитый электрическим светом, не объявит им о новом празднике старухи жизни.

Цирк – представление, которое мне кажется наиболее трагичным.

Во все времена это пронзительный крик человека, ищущего беспечность и радость. Часто цирк становится высокой поэзией. Мне кажется, он похож на Дон Кихота. Дон Кихота, ищущего свой идеал, словно гениальный клоун, который выплакался и грезит о человеческой любви.

Где-то во мне или вне меня кружат странные мысли при виде огромной клетки со львами и тиграми. Она передо мной как Ноев ковчег. За решеткой сидят те, кого Ной выбрал, чтобы спасти от потопа. Вместо Ноя – молодой укротитель с хлыстом в руке. Он распоряжается. Я не вижу здесь белой птицы, которая могла бы взлететь, чтобы возвестить людям о мире на земле.

Играют чью-то музыку. Я сижу, словно голый, и жду, когда эти звери бросятся на нас и начнут мстить за себя, за то, что они не родились людьми. Может быть, поэтому они ревут и скалятся, взбешенные и раздраженные людьми, их миром?

Я слышу, как из их широко открытых глоток доносится иная правда, звериная, нам неизвестная. Они рычат, презирая нас и свою тюрьму, их рев полон загадок, для нас недоступных. Сейчас они готовы съесть нас всех заживо.

Где найти клоуна, у которого был бы столь выразительный рот и который мог бы показать белые зубы в красном, острые, как молнии?

Я однажды нарисовал этих львов: на троне царя Соломона, в ногах у царя Давида, на арке в храме. Я видел их изображение на одеждах верховных жрецов, на коврах во дворцах.

Музыка смолкает. Цирковые звери покидают нас. Укротитель открывает дверцу, звери, прошедшие через унижение, заходят в свои пропахшие клетки, а мы расходимся по своим спальням, к своим обыкновенным снам.

Всю жизнь я рисовал лошадей, которые скорее походили на ослов или коров. Я видел их в Лиозно, у своего деда, которого часто упрашивал взять меня с собой в близлежащие деревни, куда он ездил закупать скот для своей мясной лавки. Он убивал его под навесом во дворе.

Так как все лошади, которых я видел, находились в восторженном состоянии, я подумал: быть может, они счастливее нас? Можно совершенно спокойно встать на колени перед лошадью и читать молитву. Из-за величайшей скромности эти животные все время опускают глаза. Я чувствую, как у меня внутри резонирует лошадиный топот. Я мог бы, вскочив на лошадь, ринуться, закрыв глаза, на сверкающую арену жизни. Я хотел бы превзойти свою природу и более не чувствовать себя чужим среди этих молчаливых существ, мысли которых одному богу известны.

В зверях, лошадях, коровах, пастухах, среди деревьев и холмов – во всем тишина. Мы же болтаем, поем, пишем поэмы, делаем рисунки, которых они не читают, не видят и не слышат.

Я хотел бы, улыбаясь, подойти к той наезднице, о которой только что говорил, с букетом цветов. Я окружил бы ее своими цветущими и отцветшими годами. Я рассказал бы ей, стоя на коленях, о сновидениях и мечтах, совершенно неземных.

Я бежал бы за ее лошадью, чтобы спросить, как жить, как убежать от самого себя, от мира, к кому бежать, куда идти.

Так в меня вошел иной мир. В нем ничего общего с человеческой комедией. У него иные горизонты…

Единственный цвет

Наперекор всем трудностям нашего мира во мне сохранились часть той одухотворенной любви, в которой я был воспитан, и вера в человека, познавшего Любовь. В нашей жизни, как и в палитре художника, есть только один цвет, способный дать смысл жизни и Искусству. Цвет Любви.

В этом цвете я различаю все те качества, которые дают нам силы совершить что-либо в любой из областей.

Я часто спрашиваю себя, откуда иногда в человеке, частице такой грандиозной природы, столько жестокости. Я спрашиваю себя, как это может быть, когда рядом есть Моцарт, Бетховен, Шекспир, Джотто, Рембрандт и столько других, начиная со скромных и честных тружеников, которые воздвигли соборы, монументальные здания, создали множество произведений искусства и заканчивая теми, кто изобрел все, что облегчает и улучшает нашу жизнь. Возможно ли, чтобы человек, обладая всеми новыми средствами, наделяющими властью над вещами, оказался неспособен властвовать над самим собой? Моему пониманию это недоступно. Зачем искать где-либо вне природы? Ключи от гармонии и счастья нужно искать в самих себе. Мы держим их в собственных руках. Все, что я пытался сделать, слабая попытка бросить вызов жестокости. Искусство, которым я занимался с детства, научило меня тому, что Человек способен Любить, тому, что Любовь может его спасти. Для меня ее цвет – цвет истины, истинный материал Искусства. Такой же естественный, как дерево или камень.

Марк Шагал: «Все это есть в моих картинах» / пер. с фр. Игоря Якименко // Литературная газета (М.). 1985. № 42. 16 октября. С. 15.

Часть III Переписка

1. Шагал – Н.К. Рериху

[10 июня 1908 г. Санкт-Петербург]

Высокочтимый Н.К. Рерих¹.

Скрепя сердцем, извиняюсь за нарушение Вашего спокойствия. Убитый роком моей судьбы, я принужден ненормально просить Вас о нижеследующем. Как я Вам однажды сказал, я призываюсь в этом году² и сим лишенный спокойствия работы в прошлом полугодии у Бобровского, лишаюсь образования по пути искусства еще на три года. Положение мое отчаянное, и время приближается.

Решил подать прошение на Высочайшее имя, и, быть может, одно важное лицо приложило бы свою просьбу за меня³, но необходим художественный авторитет Ваш, что занимаюсь в школе и успешно и т. д. Обращался в канцелярию нашей школы, там ответили, что не могут без Вас и не знают меня и дали мне Ваш адрес. Вы, быть может, меня не знаете, я Ваш стипендиат⁴, измученный (призывом) безвыходным положением, принужденный вследствие этого оставаться в душном гранитном Питере, когда солнце манит, зовет к внегородной природе, к этюдам зовет. Я думаю, что не откажете в скорейшей присылке необходимой заметки к прошению и быть может посоветуете что-нибудь в этом моем [лич]ном деле⁵. Слишком люблю искусство, слишком много потерял и потеряю, чтобы согласиться с мыслью бросить военной службой 3 года. Отсрочка по ней очень необходима, пока не найду учебы прочную почву, не получу серьезной подготовки в школе.

Вам преданный

Ваш ученик V к[ласса] Шагал

Адрес мой: СПб. Захарьевская, д. 25 к. 13 Шагал⁶.

ЦГИА СПб. Ф. 448. Оп. 1. Ед. хр. 879. Л. 180–180 об. Автограф. Датируется по канцелярскому штампу с проставленной датой: выдано за 380 10 Июня 908.

Опубл.: Chagall Paris 1995. Р. 238 (пер. на фр.); Harshav 2004. Р. 179–180 (пер. на англ.).

Санкт-Петербург. Здание Императорского общества поощрения художеств (Большая Морская улица, 38). Начало 1910-х

Н.К. Рерих. Санкт-Петербург, 1910

Санкт-Петербург. Большая Морская улица. Открытка начала ХХ в.

2. Шагал – барону Д.Г. Гинцбургу

[Июнь 1908 г. Санкт-Петербург]

Дорогой Барон Давид Горациевич!

Насилу притащил свои ноги с Выборгской стороны. И решил из-за предчувствия не быть допущенным к Вам написать записку… Отчего, зачем пишу, не знаю… Пишу оттого, что солнце блещет, целует моих сухих щек и отравляет мне этим мозги, зовя, маня куда-то в даль, к обновленным гладким, атласным полям, к небу и душистым облакам. Душа, иссохшая за долгую зиму в каменных киптях^[25] Петербурга, ноет по влажной красоте: мне реально невидимой, тонкой, пахучей зелени, губы, иссохшие различными материальными невзгодами, только и жаждут поцелуем отравить и отравиться хотя б одним лучем неизменимо вечной красоты!.. Как мне быть?! Где ж могу я вцепиться за ключ этой двери, источника света? – Я думаю, Вы, дорогой Барон! Вы одни [?] остались в моих исплаканных глазах ночи. Илья Яковлевич⁷ уехал, моя опора. Некому теперь напомнить о моих нуждах и проч. И только Вы!..

В школе нас распустили, ученики все разъехались на этюды. Остался я один… жаждущий здесь выхлопотать себе отсрочку по военной службе, а лишь потом уехать, утонуть в море трав и счастья неба!.. Я должен дождаться что-нибудь определенное для моей этой вышесказанной… и пусть я стаю как воск и сгорю от потока солнечных свечей, я должен дождаться что-нибудь определенное в хлопотах. Вы только один, Барон, мое преддверие к жизни, но не к смерти… из-за солнца жажды!..

Глубоко преданный Вам

М. Шагал

ОР РНБ. Ф. 183 а. Ед. хр. 1251. Л. 11–11 об., 12 (конверт). Автограф.

Опубл.: Письма Гинцбургу 1990. № 7 (не датировано). С. 108.

Печатается по автографу.

3. Шагал – барону Д.Г. Гинцбургу

[Июнь – июль 1908 г. Санкт-Петербург]

Дорогой Барон

Простите, что беспокаиваю Вас, быть может, в неудобном месте, но дело ведь неотложное и, главное, Вы, как это мне ни больно, уезжаете. Вот прошение⁸, написанное Г.А. Гольдбергом⁹. Надо, чтоб оно не лежало под сукном… и получило б положительный и скорый результат. Меня уже требуют из Орши повесткой в этом году к призыву¹⁰…

Ваш Шагал

ОР РНБ. Ф. 183 а. Ед. хр. 1251. Л. 14. Автограф.

Опубл.: Письма Гинцбургу 1990. № 9 (не датировано). С. 108.

Печатается по автографу.

4. Шагал – барону Д.Г. Гинцбургу

29 июля 1908 г. Санкт-Петербург

Высокочтимый Барон Давид Горациевич!

Наконец после томительного выжидания, я дождался Вашего приезда¹¹, когда, как я думаю, Вы уже теперь меня поддержите Вашим авторитетом в моем важном деле, ибо уж мало времени осталось и весь я исполнен жажды уехать на каникулы домой для этюдов. Письмо, которое Вы любезно перед отъездом Вашим вручили мне для М.Я. Вилие, я передал, но, к несчастию моему, последний в тот же день должен был ехать заграницу, да и своим косным языком навряд сумел бы я что-нибудь выговорить с ним… Но прошение я подал¹², извещение приложенное¹³ говорит ясно, где оно, в чьих руках я, моя судьба, все будущее… и кто знает, быть может, увы, мне готов уж отказ. Все это, дорогой Барон, заставляет меня страстно умолять Вас, не стесняя, не отказать помочь в возможном обращении к тем лицам, от которых моя судьба зависит – у меня ведь просьба самая правая и никакой фальши ведь нет. Между прочим, если Вас не затрудню, могу привести Вам, так сказать, фактор моего последнего настроения… недавний набросок моей души

В надеждах на Вас – Ваш преданны[й] Шагал

1908 29 июл[я]

ОР РНБ. Ф. 183 а. Ед. хр. 1251. Л. 10. Автограф.

Опубл.: Письма Гинцбургу 1990. № 6. С. 107–108.

Печатается по автографу.

5. Шагал – барону Д.Г. Гинцбургу

[Июль? 1908 г. Санкт-Петербург]

Дорогой Барон

Сижу и плачу в темноте, совершаю тихую молитву Богу, молю Его пусть спасет и вынесет меня из пучины моря к дальнему желанному берегу… Ах, Барон, что наша жизнь? и чудится мне, что в слезах я все-таки я вижу утешения…

Ваш Шагал

Принес свидетельство, а теперь, быть может, скорее покончим с отсрочкой и поеду писать этюды, успокоюсь немножечко, быть может, я так устал.

ОР РНБ. Ф. 183 а. Ед. хр. 1251. Л. 13–13 об. Автограф.

6. Шагал – барону Д.Г. Гинцбургу

[Август 1908 г. Витебск]

Мой адрес: Витебск.

III часть.

Покровская ул.

Моисею Шагалу.

Дорогой Барон Давид Горациевич.

Когда я был еще в Петербурге и у Вас, мы условились, чтоб я Вам написал в деревню о том, в чьих руках находится мое прошение, и потом Вы уже сами любезно что-нибудь сделаете, но я, простите, будучи сам в деревенской тиши теперь, сознавая, как неприятны другие мелкие дела… не пожелал нарушить Ваш покой, и как ни важно мое дело, до 25 июля, т. е. дня приезда Вашего в Петерб[ург]. Теперь я в Витебске, т. е. на родине. По вечерам иду один: по набережной реки, полям, деревням, и ночью замираю вместе с луной у мелкого кустарника с своеобразной, мной давно составленной молитвой на губах. Я стараюсь осторожно совлекать с себя мантию моих петербургских неудач и погружаться в поэзию деревенской тиши. О! Я не забываю, Русская земля! Я, хотя бывший сын другой земли, мне понятна душа твоя… моя душа – твоя…

Марк Шагал. Санкт-Петербург, около 1908

Но, дорогой Барон, простите за такое наивное распространение, но я не могу быть сухим к тем, котор[ые] меня понимают… Не могу не предаваться печальным раздумьям моего будущего в минуты, когда мое «я» не хочет, или, вернее, не может радоваться небу… Тогда вспоминаю Вас и умоляю в последнее время, когда к моему несчастному призыву остался месяц, приложив все возможные старанья в достижении мной прошением (по № 47.337) желаемую отсрочку по воинской повинности, иначе я простой рядовой и через месяц я под ружьем, а не в искусстве на 4 года.

Быть иль не быть, погасив свое светило, или раздуть все шире и шире… в Ваших руках, люди! И вот, дорогой Барон, я думаю, добродетелью Вашей Вы жизнь мою обновите… Не могу больше писать… просить… только не забудьте, как не забывали до сих пор… и осчастливите меня, если чиркнете мне несколько слов в ответ, что не оставлен без внимания Вами или… Жду томительно.

Ваш Моисей Шагал.

Перед отъездом был в министерстве в отделе по воинской повинности, но прошение в тот день перевелось лишь к ним из Высочайшей канцелярии, и на вопрос, в чьих руках оно будет? мне, конечно, не ответили.

Всего хорошего! Не забудьте.

ОР РНБ. Ф. 183 а. Ед. хр. 1251. Л. 18–19. Автограф.

Опубл.: Письма Гинцбургу 1990. № 11 (не датировано). С. 109–110.

Печатается по автографу.

7. Шагал – барону Д.Г. Гинцбургу

[Август 1908 г. Витебск]

Дорогой Барон

Спешу известить, что письмо Ваше, дорогое для меня, получил. Меня в высшей степени тронуло то, что, несмотря на все Ваши дела, захватывающие Вас со всех сторон, Вы уделили мне – такому маленькому ужасно мизерному человечку, Ваше бесценное внимание и согласие сделать что-либо с моим прошением. Теперь прошение было, пишу Вам, у Могилевского губернатора (в его губернии призываюсь)¹⁴ с запросом о моем семейном положении. Ответ послан уже обратно за № 3516. Теперь, я думаю, решается самое главное в министерстве: «да или нет», и вот я очень рад, что Вы уже, верно, в Питере и, быть может, если Вас это не затруднит, обратитесь куда следует, как Вы писали, и этим, быть может, осчастливите меня. Молю лишь моего Бога, дабы они сами не решили кое-как… пока Вы за меня, зная всего меня и положение мое, не забросите несколько слов… У нас начинаются в училище¹⁵ занятия 1 сентября, и кто знает, сумею ли приехать к этому числу… Но пока удивительно забываюсь и много пишу этюдов, и, право, Божьи вечера со смутными очертаниями всех предметов, здешняя луна, ее металлический блик создают во мне песнь смутного понимания святой Высоты!..

При всех невзгодах (и, быть может, это эгоизм) стараюсь забываться, надеясь на моих лучших знакомых доброде[те]лей…

Будьте здоровы и вечно живы, не забывайте

Ваш искрен[не] пред[анный] Шагалов

Не приехал ли милый Илья Яковлевич Гинцбург, кланяйтесь, пожалуйста, им.

ОР РНБ. Ф. 183 а. Ед. хр. 1251. Л. 15–16, 17 (конверт). Автограф.

Опубл.: Письма Гинцбургу 1990. № 10 (не датировано). С. 108.

Печатается по автографу.

8. Шагал – барону Д.Г. Гинцбургу

[Конец 1908 г. Санкт-Петербург]

Высокочтимый барон

Давид Горациевич!

Наконец пришел я к Вам. Мне физически легче Вам написать, что жду здесь Вашего ответа в хлопотах относительно матер[иального] известного моего положения. Но О! Что-то инстинктивно предчувствую Ваш отказ, отрицательный ответ, и этим Вы мне будто говорите, что я недостоин Ваших дорогих хлопот в моей судьбе, и к вечно сомневающейся моей натуре прикладывается еще одно большое сомнение: в ненужности моего существования в Искусстве и вообще.

Вам пред[анный] Шагал

ОР РНБ. Ф. 183 а. Ед. хр. 1251. Л. 7, 8 (конверт). Автограф.

Опубл.: Письма Гинцбургу 1990. № 4 (не датировано). С. 107.

Печатается по автографу.

9. Шагал – барону Д.Г. Гинцбургу

[13 декабря 1908 г. Санк-Петербург]

Четверг 1908. Захарьевская, д. 25, кв. 13¹⁶

Высокочтимый Барон Давид Горациевич!

С тяжелым чувством и болью в душе берусь за перо, не смея нарушить Ваш покой, написать Вам о том, о чем, быть может, стремящемуся к Искусству и не подобает заботиться, хлопотать, что ли. В сущности, я-та-ки и не думаю или думаю мало. В последнее время по приезде моем из дома с радостною вестью об отсрочке и почти полном освобождении от воинской повинности, радость, которую, между прочим, я потерял в вихре своих личных неудовлетворений, я был у Вас, явившись как всегда по натуре нерадостной душой и ушел от Вас с такой думой: Я признаюсь перед Вами, дорогой Барон, (ведь Вы всегда внушаете «чем-то» простоту – эту святую искренность), когда выхожу из Вашего дома иногда не озаренный Вашими Солнце-поглощающими глазами, их чутким, как бы благословляющим приветом, взором, хот[ь] случайно брошенным по мне, я обволакиваюсь точно тучей, с небес спускающейся, тяжелой и сердитой до самых моих ног… и я кажусь себе немым и единным, ненужным и трагическим лицом во всей этой мировой затее. И когда приближаюсь к водам Невы, без конца волочась по ее гранитным набережным, мне становятся любовно манящими ее мелкие волны – их обитель!.. и прозрачный снег, падая хлопьями на мое бледнеющее лицо, растворяясь, ниспадает вместе с моими накатившимися слезами… Но я отвлекся, и Вы простите мне мою, б[ыть] м[ожет], растянутую, ненужную наивность, но такова моя натура. Меня упрекают в отсутствии «быстроты и натиска», в малоэнергичности моей в мелко практических интересах, и это видно даже и сейчас из того, как я не решаюсь вспомнить Вам о Вас, к моему несчастию, обременяющей, моей заострившейся в данное время нужде, о когда-то получаемой мною из Ваших рук стипендии… Мне трудно физически даже об этом говорить (ведь мне лучше, легче голодать, как теперь живу, но не говорить ничего – потому и пишу отчасти…). Но вспомню лишь завтрашний день, и следующий – и следующий… когда придется итти работать (в мастерской Зейденберга¹⁷ и в школе П[оощрения] Х[удожеств] с маленьким запасом красочных материалов, когда нужно будет вдохновляться и вдохновлять, зрить натуру, изображая, а сам я буду бледен и, быть может, не сумею удержать палитру… как другие со мной рядом стоящие, я уже энергичнее бросаю свой застывший и, о ужас! молящий взор на Вашу отзывчивую и для меня единственную добродетель – душу…

Больно и не в состоянии излагать эти свои «настроения», Вас непростительно затрагивающие и меня низводящие до последней степени изнеможения. Я только молчанием, хоть и не приятно отражающемся на меня, напомню Вам то, что Вам известно… о моем положении.

Вам предан[ный] и искренний Моисей Шагал

В свободный, близкий от занятий день – зайду, и Вы, б[ыть] м[ожет], возрадуете?!

ОР РНБ. Ф. 183 а. Ед. хр. 1251. Л. 1–1 об. Автограф. На конверте (Л. 2) рукой Шагала адрес: нужное / Здесь / В. Остр. 1-ая линия д. 3 / ЕВ Барону Давиду / Горациевичу / Гинцбургу. Датируется по почтовому штемпелю: С.-Петербург. 13–12 – 08.

Опубл.: Письма Гинцбургу 1990. № 1 (датировано: 3 декабря 1908). С. 105–106.

Печатается по автографу.

10. Шагал – барону Д.Г. Гинцбургу

[Конец декабря 1908 г. Санкт-Петербург]

Высокочтимый барон Давид Горациевич!

Теперь нас распустили на несколько дней¹⁸, и я имею возможность зайти к Вам, к Вашему дому, как средь моря для меня единственному маяку…

Я думаю, что если не совсем забыли меня, то, во всяком случае, ничего еще не успели сделать для моего известного Вам положения или сделать ничего нельзя (леденящая меня мысль) – живу пока живется.

Жду, хоть посредством швейцара Вашего, и вдруг, дай Бог, положительного ответа.

Ваш преданный М. Шагал

С Нов[ым] Г[одом]!!

ОР РНБ. Ф. 183 а. Ед. Хр. 1251. Л. 8. Автограф. На конверте (Л. 9) надписи – рукой Шагала: Е Вб / Барону Д.Г. Гинцбургу. карандашом рукой Д.Г. Гинцбурга (?): К письмам Шагала (юдаика или евр. художники и т. д.).

Опубл.: Письма Гинцбургу 1990. № 5 (не датировано). С. 107.

Печатается по автографу.

Марк Шагал. Санкт-Петербург, 17 июня 1910

11. Шагал – барону Д.Г. Гинцбургу

[27–28 декабря 1908 г. Санкт-Петербург]

28 дек[абря] воскр[есенье]

Дорогой Барон Дав[ид] Гор[ациевич]!

Вчера, будучи у Вас совершенно здоровым, но не принятым, сегодня же утром отчего-то занемог: что-то давит горло и пусто в сердце… Оттого и пишу Вам, чтобы сим спросить: могу ли надеяться к наступающему Н[овому] Году радостнее зажить в хлопотах Ваших относ[ительно] стипенд[ии], хотя до нового года целых мучительных 4–5 дней и положение мое в материальном заострилось до высшего своего апогея.

Я был бы счастлив, если б мог достать за небольшое хоть вознаграждение работу, выбором которой я бы не постеснялся, даже самую «черную».

Жду с нетерпением Вашего дорогого для меня, любезного ответа, при всем моем полном сознании причиняемых Вам, быть может, мною неприятностей.

Ваш предан[ный] слуга во всем М. Шагал

Захарьевская, д. 25, к. 13

Я решаюсь, дорогой Давид Горациевич, привести Вам мной вчера изложенную мысль в ограниченном и наивном стихе – люблю страшно поэзию, но, не зная приемов ее, люблю и писать.

БЕДНОСТЬ И ВОЗВЫШЕННОСТЬ

12 ч. ночи 27 дек[абря]

ОР РНБ. Ф. 183 а. Ед. хр. 1251. Л. 3–4. Автограф. На конверте (Л. 5) рукой Шагала адрес: нужное /СПб / Барону Давиду Горациевичу Гинцбургу./ здесь / Вас. Остр. 1-ая лин. д.[3]. Датируется по почтовому штемпелю: С.-Петербург 28–12–08.

Опубл.: Письма Гинцбургу 1990. № 2. С. 106.

Печатается по автографу.

12. Шагал – барону Д.Г. Гинцбургу

[Начало 1909 г. Санкт-Петербург]

Высокочтимый Барон

Давид Горациевич!

Простите мне – ничтожному… что так долго Вас беспокаивал просьбою о стипендии. Но как я принужден просить!? Я думаю что Вы меня не забыли… и поспешите похлопотать…

Ваш безгранично уважающий Шагалов

ОР РНБ. Ф. 183 а. Ед. хр. 1251. Л. 20. Автограф.

Опубл.: Письма Гинцбургу 1990. № 12 (не датировано). С. 110.

Печатается по автографу.

13. Шагал – барону Д.Г. Гинцбургу

[Начало 1909 г. Санкт-Петербург]

Дорогой Давид Горациевич

Хотя хорошо понимаю, что Вам все это теперь не в голове и Вы опечалены болезнию Вашего высокочтимого отца¹⁹, прошу извинения. С небывалым раньше у меня положением я пришел к Вам уже позже, как мне тогда велели к концу недели. Совсем как-то плохо мне стало, – как взгляд безнадежного больного на самого себя… Со всех сторон требуют с меня: плату (9 руб.) в школу просят²⁰, адресный сбор за паспорт просят, грозя арестовать, желудок уже давно просит, художество мое требует красок. Ничего этого нет. Сидишь себе по вечерам дома, и крайне печально на душе… Жалко то, главное еще, что, имея много маленьких рисунков, эскизов, хочется сделать побольше вещи, и нет ни пастели, ни акварели, ни масляных красок, ни холста, а тут еще моя малая сестрица²¹ (ученица ремеслен[ной] евр[ейской] школы) приходит ко мне и тоже просит…

Ах, Давид Горациевич!

Жизнь!!..

Ваш пред[анный] М. Шагал

ОР РНБ. Ф. 183 а. Ед. хр. 1251. Л. 20. Автограф.

Опубл.: Письма Гинцбургу 1990. № 13 (не датировано). С. 110.

Печатается по автографу.

14. Шагал – барону Д.Г. Гинцбургу

[Начало 1909 г. Санкт-Петербург]

Дорогой Давид Горациевич!

Простите, что опять нарушаю Ваш покой… Я так и чувствовал, что если Он увидит это синее лицо… и проч[ее] на рисунке, так он меня уже и забракует²², а к тому и работ всего только 3. Недаром я расплакался там навзрыд, заглушая в себе и рабство и боль за нежелание приблизиться, хоть мысленно к наболевшей душе, [в] работах. Меня может понять страдалец-художник, пусть я страдаю рисунком, направлением ложным (время впереди!), но душу мою ведь можно понять, ее качества… Я чувствую, Он пишет верно Вам, что не способен и не может ничего сделать – конечно! Пусть же Рерих-директор им скажет! Он знает меня… Теперь я вижу, что я несчастный во всех отношениях. Пусть Бог, если только таковой имеется, пришлет мне сил пережить это время. Итак, все кончено… Что же, смерть мне – виселица, яд что ли?

Ах, скажите, Барон, дорогой, неужели все кончено?!²³

Ваш Шагал

ОР РНБ. Ф. 183 а. Ед хр. 1251. Л. 6. Автограф.

Опубл.: Письма Гинцбургу 1990. № 3 (не датировано). С. 107.

Печатается по автографу.

Г.А. Гольдберг

Барон Д.Г. Гинцбург

Санкт-Петербург. Банкирский дом Гинцбургов (Конногвардейский бульвар, 17). Фото Ф. Буффе

15. Шагал – А.Г. Ромму

[5 мая 1910 г. Нарва]

Простите мне, Александр Георгиевич, что, уехав так внезапно, я не зашел к Вам. Теперь я здесь, т. е. вдали от г. Нарвы в довольно приятном месте²⁴. Это просторное свободное имение моего знакомого, но в котором, б[ыть] м[ожет], не особенно просторно и свободно мне… – Как же Вы? страдаете наукой²⁵ и что еще? Я взял [с] собой, конечно, свои художествен[ные] инструменты и постараемся писать, впрочем этюд вчера я уже написал. Но, Боже, что слышно… – мне снился сегодня проклятый насмешливый и неподдельный сон: «не вышло». Я похолодел от счастья и обезобразил гримасой свое лицо, когда увидел, что это лишь сон… – Захлопнулась ли наша выставка²⁶, из-за которой в воскресение это²⁷ мне сделалась [одно слово нрзб.] мойка, и для того чтобы спасти себя для… потомства, я пошел пить «нектар» у бездумного Фра-Аджелико и преклоняться перед лукавым Кранахом (в Эрмитаже). Письма, значит, нет еще²⁸, но если будет, так Вы, конечно, знаете, что надо с ним делать – (послать). Стесню иль нет, но поручаю Вам посмотреть, послушать, поговорить, получить за меня.

Ваш преданн[ы]й – Моисей Шагал

ОР ГТГ. Ф. 62. Ед. хр. 53. Открытое письмо. Автограф. На оборотной стороне адреса: С.Петербург / Николаевская 39. к. 7 / г-ну Александру Георгиевичу Ромму. ниже: г. Нарва / Б[алтийская] ж[елезная] д[орога] / Лесопильный завод Гермонт / для М. Шагала. Датируется по почтовому штемпелю: Нарва С.П.Бг. 5.5.10.

Опубл.: Письма Ромму 2003. № 1. С. 586.; Письма Ромму 2008. № 1. С. 54.

16. Шагал – А.Г. Ромму

[Конец мая 1910 г. Нарва]

I

Дорогой Алекс[андр] Георг[иевич]. После долгих жданий получил Ваше письмо. Правда, мне его так мистически просунули в дверь двумя пальцами и я так призрачно держал его в своих руках, и это потому, что я знал, что оно содержит в себе как[ие]-то вести. Ваш почерк узнал, он напомнил мне чье-то самобытное детство далекого юноши, которого я мало знал и которому в знак согласия так просто улыбался. Мне ничего, что Бакст так молчалив, не отвечает, что вообще как-то неважны[й] [друг?] по-видимому. Пусть будет то, что должно быть… но нужно не наклоняться в сторону печальных и грустных безначалий под давлением этих неудающихся «дел». Я-то именно так зыбок и большой труд для меня изгладить из головы^[26] всю эту внешнюю неурядицу, понятный холод поступков, отношений… Но это – обесценивает, и впереди: предвестники поверхностного внимания к тому, над чем прольете, б[ыть] м[ожет], кровь своих полночных измышлений и горестных тревог…

Марк Шагал. Санкт-Петербург, 1908. Фотоателье М.С. Иоффе.

Александр Ромм. Санкт-Петербург, около 1910

Семья Роммов. Санкт-Петербург, 1908–1912.

Слева направо: Александр, Софья Евсеевна, Георгий Давыдович, Владимир.

* * *

Я прервал это письмо, не знаю по каким причинам, вероятно, меня отозвали к обеду иль ужину иль что-то в этом роде. Сижу и очень часто совсем в холодной комнате. Со стен смотрят те или иные этюды, в которых сказывается то совсем противоположное тому иль часто что хочется и сказать нужно. Но постараемся – посмотрим.

Как же Вы живете[?] Хотел бы видеть Вас, пройти мимо вашей зеленой столовой, продолговатых и милых гобеленов в Вашу изломанную комнату и сесть на подоконники, посмотреть в окно, нет ли где как-ниб[удь] высунут[о]й прохладительной головы, нет ли где в какой-нибудь раскрытой форточке какого-нибудь удивленного «любящего» глаза, посмотреть, б[ыть] м[ожет], какого-ниб[удь] милого затейливого «Кокка», «потолковать об Ювенале»… чувствительно погружаясь в кресло. Взглянуть стремительно и медленно искоса на Ваш взбунтованный остановившимися движениями и остротою масок эскиз. Относительно того, что Вы писали о желании приехать погостить, это было бы хорошо во всех отнош[ениях], б[ыть] м[ожет], но, к сожалению, просить о помещении здесь было б неудобно, ибо сам я занимаю то место, которое принадлежит другому и принадлежать будет скоро, вероятно… Затем «дача» эта (если это дача)²⁹ находится вдали от городишки, действительно красивого своей стариной…

Но если бы Вы даже взяли здесь к[акое]-ниб[удь] помещение (что и возможно и, вероятно, дешево), то мы… так не могли видаться, ибо я уже все время нахожусь почти в одном месте и иначе невозможно (здесь нуж[ны] эти самы[е] права…)³⁰. Как же мы мож[ем] быть вдвоем вне этой черты[?]

* * *

Через день или два

Простите, что так долго письмо не послано, оно ведь почти написано, но только не кончается, и если Вам нужны мои распластывающиеся излияния, я их, к несчастью, пишу. Пишу потому не так коротко, что чувствую, что Вы именно, а никто здесь другой из [многих?], будете слушать меня, мой голос. Он Вам знаком, Вы его знаете, знаете меня. С другой стороны, я боюсь, что задерживаю Вас, Ваше время, Вам «некогда». А я времени не знаю, и это, б[ыть] м[ожет], нехорошо, очень нехорошо.

II

Где ж я буду лето? Скоро ли придется отсюда уйти[?] Я бы пошел по шпалам в как[ой]-ниб[удь] город на кладбище и там бы жил. Вы не знаете наши кладбища? Они похожи на ту любовь, которая складывается из души неудовлетворенного юноши и «обыкновенной провинциальной сестры»… Неудачная такая любовь. Сырая непогодь и беспрестанный шум морского ветра такая любовь. Не приносит ни светлой надежды, ни радости единственных взглядов, [слов?] … – А буду ли в Петербурге – не знаю. Ничего не отвечает (Б.)³¹. Забыл в вихре балерины, ее ножек вертящихся, забыл ученика (какое неизбежное слово), одного небольшого человека, здесь к вечеру думающего в саду, и не вспомнит, и поэтому грустно. Б[ыть] м[ожет], написать в Берлин [?]³² Знает адрес, б[ыть] м[ожет], Званцева, Зилоти³³ или на его квартире швейцар³⁴, что ли? Напрасно?

Попалось же Званцевой, нашей школе. Я читал письмо Репина. Удивительно… «нам заборы красит[ь]»…³⁵

Как поживаете[?] C кем видаетесь, видите ли мне неизвестную Вашу N. Ах… довольно… Мне хочется сесть у печки и наклонить голову, и думать… У нас в моем том городе есть переулки, и когда я был мальчиком, я бродил по ним, а вечером там бывало темно, и я ходил в синагогу деревянную, прятался под забором, нюхать плесень молельных книг и продолжительно и одиноко хихикать около горящих свечей, около самого запрятанного в шкапу Бога. Я это помню… Однажды я разбил одному мальчику ку[л]аком щеку, когда он «стоял» «шминэсрэ»^[27] …около стенки и раскачивался над «сидэром»^[28].

Полилась кров[ь]… а я остался стоять на месте, пока все не ушли из синагоги. Это было вечером, на улице маленькой никого нет…

Побывайте на выставке поощрения худож[еств] школы³⁶, интересно знать [все?] о ней, а потом напишите впечатление. Ужели вся та же скука или свежеет. Снимитесь, Алек[сандр] Геор[гиевич], и с весточкой-письмом пришлите и открытку – фотограф[ию] Вашу (хотя б моментальн[ую]) в позе, наприм[ер], «очень хорошего и полезного человека»… снимите[сь] к[ак]-ниб[удь] мило, просто и пришлите, чтоб смотреть здесь иной раз и часто на нее, если можно. И пишите не стесняясь, а?

Ваш Моисей.

ОР ГТГ. Ф. 62. Ед. хр. 66. Автограф.

Опубл.: Письма Ромму 2003. № 2. С. 586–588; Письма Ромму 2008. С. 54–57. № 2.

17. Шагал – А.Г. Ромму

[20 июня 1910 г. Нарва]

Дорогой Александр Георг[иевич]. Получил Ваше открытое с Финляндии³⁷. Думал, что получу от Вас и подробное, но его нет. Вероятно, Вы иль не расположены писать пока иль заняты чем. Довольно. Пусть солнце закатывается здесь то серебристым к полдню, то золотисто-сиреневым флером к вечеру без меня. Я поеду – дальше. Я знаю: и там те же бесконечно длинные равнины, и молчаливые реки, и испорченные ножичками недавно расцветшие березы. И там, как здесь, мне будет говорить все то же все поглощающая земля и чистое и сердитое и беспокойное небо, как все моря и океаны, Земля и все планеты взятые вместе. Когда буду на пару дней в Питере, живо заверну [опять?]. Пока прощайте, в ожидании от Вас

Ваш преданн[ый] Моисей.

На короткое время после этого письма адрес – Надеждинская 18 к. 3, прис[яжному] пов[еренному] Гольд[бергу]³⁸, мне

ОР ГТГ. Ф. 62. Ед. хр. 56. Почтовая карточка. Автограф. На оборотной стороне адрес: Усикирко/ Ф[инляндская] ж[елезная] д[орога] / Читка-Ярви / Дача Петрова /Е[го] В[ысоко]б[лагородию] /Алекс[андру] Георг[иевичу] Ромм. Датируется по почтовому штемпелю: Нарва С.П.Бг. 20–6–10.

Опубл.: Письма Ромму 2003. № 3. С. 588; Письма Ромму 2008. № 3. С. 57.

Дом в имении Н.С. Гермонта (мыза Фердинандсхоф под Нарвой)

Нарва. Городской музей имени супругов Лаврецовых. Открытка начала ХХ в.

18. Шагал – А.Г. Ромму

[2 июля 1910 г. Нарва]

Дорогой Алекс[андр] Георг[иевич]. Простите, что до сих пор не писал Вам, но в то же самое время (как и всегда) я ждал от Вас писем, что так редко я получаю здесь, особенно почему-то в настоящее время, а между тем это единственное утешение, что ли, после то долгих, то коротких дней тоски, а иногда работы. Только на днях мне передали из Петербурга ([от?] Гольдб[ерга]) Ваши для меня 2 письма, одно закрытое, за которое я Вам так благодарен. Ведь Вы так мало писали до сих пор…

Я себе представляю теперь Вашу жизнь (дай Бог наилучшую) в Финляди[и], где есть и широкое озеро, и милый лес, и солнце иногда блестит для Вас. Хотел бы минуту с Вами посмотреть на Ваше насиженное уже, б[ыть] м[ожет], место и озеро. Вы работаете, стараясь (как писали) очищать свою палитру, это очень хорошо, если можно это сделать, а мы можем… должны и умеем. Но я лично, прочитав это в Вашем письме, вспомнил, что сам этим не занялся все время, и Вы ведь знаете меня и каким трубочистом я кажусь в своих раб[отах]. Работаю пока что и как попало, но надеюсь быть другим.

Спасибо большое, дорог[ой] Алек[сандр] Геор[гиевич], за открытое (финлянд[ского] худ[ожника] «Гадание»)³⁹. Мне только легко и свободно, и будто возвращаюсь к моему детству, когда я смотрю на это приятно наивное чуть полушкольное произведение.

Еду через дня 2–3 отсюда на «миг» в Питер. Откуда при всем моем желании постараюсь заехать к Вам, а потом в Витебск. Вероятно, скоро снимусь и пришлю Вам свою фотогр[афию]. Пока же у меня есть только неважн[ая?], но жду от Вас так[же?]. Вы мне это можете сделать – простите, дорогой Ал[ександр], что пишу мало, в следующ[ий] раз и по получ[ении] от Вас (ждет лошадь для отправки почты). Шлю Вам свои неважные стихи… «судите сами», какой я писец..?

Ваш Моис[ей]

Посвящ[аю] др[угу] Алекс[андру] Георг[иевичу]

М. Шагал. Нарва 1 июля 910 г.

15 июня Нарва

М.

ОР ГТГ. Ф. 62. Ед. хр. 57. Автограф.

Опубл.: Письма Ромму 2003. № 4. С. 589–590; Письма Ромму 2008. № 4. С. 57–60.

19. Шагал – А.Г. Ромму

[8 июля 1910 г. Санкт-Петербург]

Дорогой Алек[сандр] Геор[гиевич]. Вы мне простите, что к Вам не мог заехать, сложилось так, что не было никакой возможности… И вот бегаю по асфальтовым трот[уарам], пакую свои пожитки, которых так много набралось. Все это будет сегодня вечером закручено в веревках, сколько только сил есть, взвалено на коляску и шмыг по ветру скакуном. Я Вам писал из Нарвы еще письмо, если Вы туда писали, мне перешлют. Жду Ваших известий, писем и фотограф[ию], если можно. Когда увидимся? Кто знает. Никто не знает… Но где мы, я, это всякий знает, т. е. мы… Работайте с восторгом от восхода до захода… и после заката я приду к Вам в темноту… хорошо?

Ваш М.

Привет Вашим

ОР ГТГ. Ф. 62. Ед. хр. 54. Открытое письмо. Автограф. На оборотной стороне адреса: Усикирко / Читка-Ярви / дача Петрова /для Алекс[андра] Георгиев[ича] Ромм. ниже: Витебск, III часть, Покровская, мне. Датируется по почтовому штемпелю: С. Петербург / городская почта 8–7–10.

Опубл.: Письма Ромму 2003. №. 5. С. 590–591; Письма Ромму 2008. № 5. С. 60–61.

20. Шагал – А.Г. Ромму

[29 июля 1910 г. Витебск]

И Вы молчите? Рассердил Вас. Почему? Как Вы живете. А фотограф[ия]? Давно уж и ни одного слова, Алекс[андр] Георгиевич.

Моисей

Мой грустный город⁴⁰.

ОР ГТГ. Ф. 62. Ед. хр. 54. Открытое письмо. Автограф. На оборотной стороне адрес: Усикирко / Финл[яндская] ж[елезная] дор[ога] /Читка Ярви /дача Петрова/ Алекс[андру] Георгиевичу Ромм. Ниже карандашом рукой А.Г. Ромма надпись: Кореиз Оболенская Карташов [Оболенская и Карташов – соученики Ромма и Шагала по школе Званцевой – в июле 1910 г. находились в Верхнем Мисхоре, почтовая станция Кореиз, в Крыму]. Датируется по почтовому штемпелю: Витебск 29–7–10.

Опубл.: Письма Ромму 2003. № 6. С. 591; Письма Ромму 2008. № 6. С. 61.

Витебск. Елагская улица. Почтовая карточка

21. Шагал – А.Г. Ромму

[8 сентября 1910 г. Витебск]

Дорогой Алекс[андр] Георг[иевич]! Простите, что шлю Вам эту ерунду, как будто и в самом деле я «горячий» поклонник Перова (!)⁴¹ Но в нашей глуши шедевра не найдешь для вкуса изощренного нашего. Дорогой – кончено, обидно и бо[льно] «а почему? случилось что – нибудь, я… мил^[29] ведь очень, очень…[»] «Гиацинты пахнут сладко, но от них сердце болит еще сильней[»].

Алекс[андр] Геор[гиевич], скажите пожал[уйста], ко[гда] в школе начинаются занятия. [И мне] ехать иль… сгинуть здесь, [улы]баясь. Где Бакст теперь, как его [одно слово нрзб.] Я должен еще написать, иначе [не] стоит ехать и так и у[мру]. Земля – могила. Земля во рту.

ОР ГТГ. Ф. 62. Ед. хр. 58. Открытое письмо. Автограф. Текст по краю залит чернилами. На оборотной стороне адреса: Нужное / С.Петербург / Николаевская 3[9]. 7 / Г. Алек[андру] Георгиевичу Ромм. ниже: Витебск. /III ч[асть]. Покровская / мне. Датируется по почтовому штемпелю: Витебск 8–9–10.

Опубл.: Письма Ромму 2003. № 7. С. 591; Письма Ромму 2008. № 7. С. 61.

22. Шагал – А.Г. Ромму

[Сентябрь-октябрь] 1910 г. Витебск

Витебск. вечер 910

Дорогой Алекс[андр] Георг[иевич]. Простите, что Вам так долго не отвечал на Ваше открытое. Это ничего не значит. Я только рассеян, хотя работаю понемногу, как могу, по временам. Что писать Вам[?] Т. е. писать можно мне без конца, но как хотя бы начать?.. – Я о Вашей жизни ничего не знаю. Как Вы там поживаете? Вы мне не пишете подробно. Какими делами думаете заняться (всегда непременно уж так установлено, что… делами заниматься надо, хотя бы покупкой и продажей певчих птиц). Будете ли работать в школе под руководством новорожденного Водкина?⁴² Б[ыть] м[ожет], он и гений для нашей школы – так умеет разжевать какую-нибудь «истину» и вложить ее таки прямым сообщением какому-либ[о] нашему из ряда вон выходящему ученику (…за исключ[ением] армянки с зрачками⁴³ – совсем забыл). Как Ваше самочувствие? Что в школе нового, и кто из старых ученик[ов] занимается? Я написал Баксту письмо, такого никогда не писал еще^[30]. Пусть теперь не ответит⁴⁴. Тогда мне конец. Пусть ничего не выйдет, я молчать не хотел. Так в Питер ехать нельзя, плохо, невыносимо было (не в школе). Больше не надо, и если и здесь пусто и жизнь так же невозможна, так лучше здесь пусть съест меня эта скучная и отвердевшая земля, или растаю в своем одиночестве и – пишите.

СТИХИ М. ШАГАЛА

1910⁴⁵

М.

ОР ГТГ. Ф. 62. Ед. хр. 52, 51. Автограф.

Опубл.: Письма Ромму 2003. № 8. С. 591–592; Письма Ромму 2008. № 8. С. 61–63.

23. Шагал – А.Г. Ромму

[21октября 1910 г. Витебск]

Простите, дорогой, что шлю Вам этот лоскуток⁴⁶, другого нет, к сожалению, и здесь не достать в провинции. Хочу сказать, что получил Вашу милую, благородную карточку, спасибо Вам. Очень напоминает (простите сравнение) Кнута Гамсуна, и у него пэнснэ остры и усы точно намазаны – я это люблю. Пишите и шлите еще и еще. О себе немного я писал недавно и еще напишу. Почему мне на открыт[ое] не ответ[ила] Елиз[авета] Никол[аевна]⁴⁷? Хотя я знаю. Все же интересно было б поработать с Водкиным.

Моисей

ОР ГТГ. Ф. 62. Ед. хр. 55. Открытое письмо (Carte postale). Автограф. На оборотной стороне адрес: С.Петербург / Николаевская 39. 7 / Алекс[андру] Георг[иевичу] / Ромм. Датируется по почтовому штемпелю: Витебск 21–10–10.

Опубл.: Письма Ромму 2003. № 9. С. 593; Письма Ромму 2008. № 9. С. 63.

24. Шагал – А.Г. Ромму

[Октябрь-ноябрь 1910 г. Витебск]

Дорогой Александр Г[еоргиевич]. Получил ваше закрытое и открытое. Вы пишете мне о Петрове Вод[кине]. Я чувствовал, что Петр[ов] В[одкин] художник хороший. Это было видно в его главных работ[ах]. [Он] несомненно вдумчив, тонок, (х[отя] иной раз груб), но это положитель[но] [одно слово нрзб.] и все же всего в ученик[ах]. Я даже [ут]верждаю, что за исключением [одно слово нрзб.] официального признания «умени[я?]» [его?] учеников и неумени[я?] Бакстовск[их?] Вод[кин] молодым истинным [позво]лял познать полезн[ое?]. Я гово[рю], [что] захлебнулись наши ученики в пре[делах?] установленной сладко упрощенн[ой] [кра]соты, нек[оторые] даже стали⁴⁸ (пример <…>това⁴⁹ и ее ватные, но жизнен[ные] рисунки), Толстая⁵⁰, Лермонтова и как ее? Блок⁵¹. Водкин оживит, огрубит (но огру[бит] Толстую и Жукову⁵², котор[ые?] только (!) теперь там это уж напрасно), увлечет в друг[ие] – [чем] Бакст – стороны и, м[ожет] б[ыть], если на то слуха хватит, в нек[оторые] противозаконные стороны.

Марк Шагал и Белла Розенфельд. Витебск, около 1910

Что Вам писать о себе? Молчание наилучшее средство выражения. Благородно замолчим, и Вы поймете все. О работах тоже. Ничего. Все пла[ны], мысли какие-то, но надо взять <…> [п]устота. Да. Мы уже на рассто[янии] [друг] от друга 6-ти месяцев⁵³ и <…> верст.

Летом, когда были нек[оторые] знакомые (их у меня очень мало, толь[ко] [не]сколько друзей), я видался [кое] с кем. Средь них была она… Р.⁵⁴ <…> недоразумение она (?)^[32] в мо[ей] жизни, но факт неоспорим <…> другого прос[ят?] считаться [с этим?]. Я заметил, что женщи[ны] совсем не так тупы и ограни[чены], конечно, исключение это она. Богатство прошедших и современных опытов мимо ее не проходит, и сама питает нек[оторую] любовь к литературе (отнюдь не злоупотребляя… бумагой), философ[ии] и др[угим] отдел[ам] искусства⁵⁵. Он[и?] очень меткие (далее текст утрачен).

ОР ГТГ. Ф. 62. Ед. хр. 68. Автограф. Фрагмент письма (окончание утрачено). Текст по правому краю залит чернилами и оборван.

Опубл.: Письма Ромму 2003. № 10. С. 593; Письма Ромму 2008. № 10. С. 63–64.

25. Шагал – А.Г. Ромму

[Ноябрь-декабрь 1910 г. Витебск]

Дорогой Александр. Простите мне, что Вам не писал до сих пор. Простите мне, что и Вы… мне не писали до сих пор, ибо в этом была отчасти моя вина. Я не хочу Вас в настоящее время – время экзаменов Ваших в Университете⁵⁶, занять Вас моими строками многочисленными, когда Вы, б[ыть] м[ожет], очень заняты. Последнее Ваше закрытое письмо было так любезно и всякого добра в будущем Вы так не жалели для меня, что я теперь более еще сознал свою беспомощность и, увы, далеко недостойность всего этого, но Бог с ним. Мне только хочется еще, чтоб Вы не смотрели так окончательно бесповоротно на Вашу жизнь – будущее. Но все, что Вы сделаете для себя, – я знаю, – все равно это будет Ваше решенное желание в ту или другую сторону так, как найдете нужным для себя.

Марк Шагал. Витебск, сентябрь 1910

Затем по получении Вашей Дианы (за что я Вам «в благодарность» шлю тоже такого же качества Диану)⁵⁷, я был обрадован, во-первых, тем, что предо мной лежит во всей своей красоте одна «простая» совершеннолетняя, по-видимому, поселянка, и во-вторых, тем, что Вы сказали, что имеете возможность поместить кое-что из моего рисования⁵⁸. Вот это самое ужасное местечко… Очень приятно оно потому, что это было бы впервые для меня (как «впервые» мы были в Аполлоне с нашей школьн[ой] выставк[ой])⁵⁹, и видеть кое-что свое, как бы то оно ни было, приятно и приятно; затем «приятны» м[огут] б[ыть] и денежки, хотя не вижу, за что здесь брать их вообще, и я бы «с удовольствием», если б для них что-либо сделал, не хотел бы получить, во всяком [случае] до тех пор, пока я не сделаюсь свиньей, а это будет лишь со временем.

Л.С. Бакст. Париж, 1910-е

Но вот что (опять об этом же). Ведь все они удивительно талантливы, напр[имер], статский советник: Реми⁶⁰, поэт и безукоризненный семьянин: Радаков, приятный мальчик: Яковлев⁶¹ и… даже Мисс⁶². И вот бедняга еврей попадется к ним в руки. И потом, хоть убейте, «карикатурить» не могу, смеяться не могу, а их страницы журнала⁶³ мне очень нравятся, и сам от них «возвышенно[»] смеюсь вечерком. Потом – я совершенно мало или почти совсем не делал рисунков, а если писал неважное, то красками на холсте, что я имею сейчас (на полке лежит, и, Боже мой, ни радости ни… ну ведь понимаете – я сам думаю об этом моем горе – иметь бы Вашу сочность палитры, ее здоровье и чистоту красок Жуковой…). Но я постараюсь сделать и прислать Вам неск[олько] рисунков, они ведь не юдофобы… (а я не юдофил…). Можно ли снимки (котор[ые] я могу сделать) с работ прислать для помещения у них, как будет и «Синий журнал»⁶⁴.

Ну Бог с ним, пока сейчас о другом. Вы знаете, на мое, вероятно, «задевающее» письмо, содержание которого немного «в проэкте» я Вам писал⁶⁵, я получил от… Б[акста], но злое и… (ха…) по праву. Вот оно:

18 ноября 910

«Любезный Шагал

Ваши письма инервируют меня, тем более что в ответе г. Пену⁶⁶ заключается ответ и Вам. Повторяю: здесь сейчас ничего не могу сделать, в скором времени – вероятно, сделаю что-нибудь. В Париже я остаюсь еще три недели, а затем еду на 1 1/2 месяца в Петербург. Мое мнение о Вас Вы хорошо знаете. Волнуетесь и себе портите. Помните – Вы нервный – я еще нервнее Вас. Как бы не пришлось считаться мне с этой чертой в Вас. Вы напрасно презрительно относитесь к окружающему Вас. В Ваших работах мне более всего нравится именно та провинция, которая вокруг Вас.

Но писать таких писем как Ваше последнее – нельзя… Даю Вам сейчас искренний совет. Работайте, не нуждаясь в одобрении окружающего люда, вещи искренние и доведенные до Вашего идеала. Этот материал Вам же потом пригодится. А по приезде в Петербург – я приму меры к реализированию моих проэктов. Помните – я все помню – ничего не забываю. Вас не забываю и стараюсь поступать целесообразно.

Жму Вашу руку

Лев Бакст»

Обложка журнал «Сатирикон». (СПб.1908. № 1)

Обложка «Синего журнала». (Пг. 1914. № 15)

Санкт-Петербург. Дом, в котором находилась редакция журнала «Сатирикон» (Невский проспект, 7/9). Фото К. Буллы

Б[ыть] м[ожет], он уже в Питере⁶⁷. Вы бываете в школе, а у меня на него карикатура есть, только я ее рву – я раньше чуть не лопнул от натуги и от такого письма… Пишите – умоляю Вас щадить… (Я кланяюсь Вашей маме⁶⁸ – опускаю голову)

Ваш преданный и любящий – Жуан⁶⁹

А что, м[ежду] п[рочим], «Дон Жуан»⁷⁰, здорово, что Бенуа растрепал по щепоточкам «бердсле[я]новщину» и себя и Сомов[а] и Бакста исповедь⁷¹.

Отчухались ли Вы после смерти Т.⁷² Конец теперь всем «интервьюерам». Как Вы думаете, «приятно» написать «смерть Толстого», только не так как пишет «Пимоненко» иль «Сухово-Кобылин»… Притом такой прародительницей изобразить Софию Андр[еевну]. – Что выставка, в[о]-первых, Тархова⁷³ и «Нов[ого] общ[ества]»⁷⁴? Ни одного слова не говорите. Но по праву, ей Богу, може[те] отложить на время Ваше «право»⁷⁵ и пойти туда и сказать, что хорошего на свете.

ОР ГТГ. Ф. 62. Ед. хр. 65, 67. Автограф. При регистрации архива А.Г. Ромма публикуемое письмо рассматривалось как два самостоятельных отрывка и соответственно было оформлено как две единицы хранения.

Опубл.: Письма Ромму 2003. № 11. С. 594–595; Письма Ромму 2008. № 11. С. 64–66.

26. А.Ф. Гауш – Шагалу

[Март 1911 г. Петербург]

Многоуважаемый Г[осподин] Шагал!

Очень извиняюсь, что до сих пор не ответил Вам⁷⁶: я был страшно занят историческ[ой] выставкой архитектуры⁷⁷.

Чем могу, с удовольствием услужу Вам и с этой целью прошу Вас зайти ко мне на этих днях около 2 1/2 час[ов] (до 3-х)⁷⁸; но не ожидайте многого и не сравнивайте меня с капиталистами-меценатами⁷⁹, с которыми мне тягаться не под силу.

Преданный Вам

А. Гауш

РО ГРМ. Ф. 137. Оп. 1. Ед. хр. 2646. Л. 1–1 об. Автограф.

27. Шагал – А.Г. Ромму

[11 мая н. ст. 1911 г. Берлин]

четверг

Дорогой дружок, прости моему молчанию. Только общее мое плохое самочувствие могло меня на несколько лишних дней задержать дома. Вчера приехал сюда и сегодня, [уезжая?], осмотрю бегло «Национ.» и «Фридр.»⁸⁰. Стою в пенс[ионе], но не в мамином [одно слово нрзб.], ибо там не было мест. Она⁸¹ прекрасно помнит, говорит, маму: «у нее три сына». Устал адски. Спал адски, по частям свое тело раскладывал: где руку, где ногу, то, друг[ое]… а теперь еще 36 час[ов] езды до Парижа. О их бин дурстих! О мир ист варм!^[33] Но напрасно я звоню. Как ты живешь? Сердечно кланяюсь маме тв[оей] Софии Евс[еевне] и Евс[ею] Георг[иевичу] и Влад[имиру] Геор[гиевичу].

Из Парижа (?)^[34] напишу – да – твой.

Но пока могу дать этот адрес мой до посылки другого – моей кв[артиры]

(Post – Restante Bureau 25

M. Shagalloff).

ОР ГТГ. Ф. 62. Ед. хр. 60. Почтовая карточка (Postkarte). Автограф. На оборотной стороне адрес: С. Петербург /Николаевская 39 к. 7 / Алекс[андру] Георг[иевичу] Ромм / от М. Шаг[ала]. Датируется по почтовому штемпелю: Berlin 11–5–11.

Опубл.: Письма Ромму 2003. № 12. С. 595; Письма Ромму 2008. № 12. С. 66.

Берлин. Кайзер Фридрих музеум. Открытка начала ХХ в.

28. Шагал – А.Г. Ромму

[Май 1911 г. Париж]

Писал ли я другу своему 2 слова, когда за верстой – верста, за облаками – расстояния. Я вспомнил тебя. Грустный большой интеллигентный муж. Пробил мой час и дым растает, а где ж лицо?⁸²

Приехал в большой город. Это займет отдельные страницы на последнем повороте каждого человека.

Я, конечно, еще не совсем устроился, надеюсь скоро успокоиться тогда, когда найду порядочное помещ[ение] для себя. Пока я временно в меб[лированных] ком[натах], и это мне ничто. Сказать, что я топтался в «Национале», «Фридрихмузее»⁸³, «Люксембурге»⁸⁴, Лувре, что я шел по «закату» «вниз по «Сене», что Пантеон с Роденом напружинил меня? Что Манэ однажды написал Олимпию, а Делакруа тоже, и оба они божественные? Что «Венера Милос[ская]» чуть не убила меня [?] Все это – неопубликованные происшествия…

Дорогой, ты будь моим секундантом по выставке⁸⁵, где поныне еще, б[ыть] м[ожет], висит мой хладный труп. И ты адрес дай выставки и пиши, пиши… И бывай у Гольдберг[ов] и кланяйся им.

Я кланяюсь сердечно маме, привет Евс[ею] Г[еоргиевичу] и Володе. Володе.

ОР ГТГ. Ф. 62. Ед. хр. 59. Почтовая карточка (Carte postale). Автограф. На оборотной стороне адреса: С. Петербург / Николаевская 39 к. 7 /Алекс[андру] Георг[иевичу] Ромм / Russie. ниже: Paris / Post Restant / № 25 Bureau /M. Chagaloff. Датируется по почтовому штемпелю: С. Петербург 5–5–11 Гор. почта.

Опубл.: Письма Ромму 2003. № 13. С. 596; Письма Ромму 2008. № 13. С. 66–67.

Марк Шагал у фонтана Обсерватории. Париж, июнь 1911

29. Шагал – А.Г. Ромму

[Конец мая – начало июня 1911 г. Париж]

<…>^[35] Тетя⁸⁶ больше чем выказала свою родственность душ с Вами, она всеми деталями интересуется из Вашей жизни, и жаль только, что немного-то «деталей» я знаю. Как твое здоровье? «Небось» зубришь^{[36] 87}. Но я думаю, если не пишу еще ничего особенного, все же примешь и это как следует. Из Петербурга не получаю еще ни одного слова и не знаю еще, когда получу финансы. Гольдберг бол[ен?]. Б[ыть] м[ожет], (т. е. наверно) нужно было б работы показать Винаверу⁸⁸, они находятся у Гольдберга. Дорогой, побудь, как только сумеешь, у Гольдберг[а] и встреть Анну Наумовну⁸⁹. Она скажет – что и как, ты скажешь ей, когда думаешь также ехать, и горячо поклонись им. Все, что можно из моих работ (и что если останется – останется), возьмешь с собой то, что найдешь нужным.

Всего хорошего, спешу. Пиши пока:

адрес Post Restante Bureau [25] Shagaloff

ОР ГТГ. Ф. 62. Ед. хр. 69. Автограф. Фрагмент письма (начало утрачено). Текст в нескольких местах залит чернилами.

Опубл.: Письма Ромму 2003. № 14. С. 596; Письма Ромму 2008. № 14. С. 67.

30. Шагал – А.Г. Ромму

[16 июня н. ст. 1911 г. Париж]

Дорогой Алек[сандр]. Здесь ждали тебя (Шлепян⁹⁰ и я) к 13му июню. Но тебя не было – теперь 16–17го июня. Надо было б, т. е. я б хотел, чтоб ты написал, когда ты именно думаешь быть здесь. Напиши, пожалуйста, об этом скоро. Затем, что касается выставки, то она будет открыта (эндепендан) до 30го с[его] м[есяца] (июня)⁹¹. До 24 июня также открыта у Бернгейма Ван Донген⁹², кажется, открыта еще (?)^[37] и Мориса Дени. Кроме глав[ных] правительст[венных] Салонов 2-х⁹³. Что поделываешь, как поживаешь? М[ежду] п[рочим], здесь русс[кий] балет. Тоже штука (я был не раз), но ему на днях конец⁹⁴. Всего хорошего. Напиши. Поклонись маме. Привет братьям.

Тв[ой] Моисей.

Если успеешь, захвати фот[о] у Иоффе мои 2 пробные карточки. Я заплатил. Невский 29, телефон есть у него, М.С. Иоффе⁹⁵.

ОР ГТГ. Ф. 62. Ед. хр. 64. Почтовая карточка (Carte postale). Автограф. На лицевой стороне фотографический вид Парижа: Le Metropolitain, boulevard de la Villette C.L.C. На оборотной стороне адреса: С.-Петербург / Николаевская 39 к. 7. / Алекс[андру] Геор[гиевичу] Ромм / Russie. ниже: Paris / Post – Restante / Bureau 43 / M. Chagaloff. Датируется по почтовому штемпелю: Paris 43 16–6–11 R. Littre.

Опубл.: Письма Ромму 2003. № 15. С. 597; Письма Ромму 2008. № 15. С. 67–68.

Париж. Метрополитен, Бульвар де ля Виллет. Почтовая карточка

31. Шагал – М.В. Добужинскому

[12 октября 1911 г. Париж]

Paris 12 окт (29) 911

Глубокоуважаемый Мстислав Валерьянович.

Вот уже 5 месяцев я в Париже живу и работаю и не забыл, что когда я уезжал, Вы после того как мне сказали, что сумею выставить в «Мире Искусстве[»], просили чтобы я прислал свой адрес.

Не перестаю ныне надеяться, что Вы любезно напишите: как со мной решили. – Большой честью, конечно, премного обязанный моим прежним руководителям, я бы считал: быть вблизи Вашего уважаемого Общества, [с] мнением которого считаюсь и тем более когда я здесь в Париже живу и работаю одинокий.

Надеюсь Вы не замедлите ответом и тем любезно дадите мне знать как в скором [времени] поступить.

Ваш преданный и бывший ученик М. Шагал.

Paris. Impasse du maine 18 / atelieur 18 / M. Chagall⁹⁶

P.S. Привет от Л. Бакста, который вчера был у меня здесь и ему сказал что Вам напишу и он тоже советовал это сделать, наметив 2 работы.

М.Ш.

Архив Дома русского зарубежья им. А.И. Солженицына, Москва (ранее собр. В.Н. Ильина, Париж; Н.В. Ильина, Франкфурт-на-Майне). Ф. 31. Автограф.

Опубл.: Письма Добужинскому 2012. С. 69; Письма Добужинскому 2013. С. 81–82.

32. Шагал – М.В. Добужинскому

[Вторая половина октября – начало ноября 1911 г. Париж]

Paris 1911

Глубокоуважаемый Мстислав Валерьянович.

Я получил Вашу телеграмму⁹⁷ и сегодня высылаю работы (в одном ящике с работами г. Тархова⁹⁸). Баксту я известил. Теперь хочу обратиться к Вам с просьбой: для меня очень нужно быть уверенным, что все мои работы будут на выставке.

Вспоминаю пререкания с цензурой на нашей выставке в Аполлоне⁹⁹ и поэтому очень беспокоюсь судьбой моих теперешних работ; могу надеяться только на Вас, что Вы, если возможно, отстоите работы перед цензурой. – Сомневаюсь относительно вещи: «Внутренность дома (рождение)». Быть может, цензор будет придираться к названию «рождение», тогда прошу Вас сохранить только первое и объяснить ему как декоративную задачу исключительно. Мне очень неловко Вас беспокоить, зная что Вы будете заняты и так, но я не знаю никого в Москве. Так и относительно развески картин я бы считал желательным повесить их в определенном освещении (следуя обычаю французского салона, где всегда опрашивают относительно развески). Повесить хотел бы в пол наклона; не против окна с сильно бьющим светом; но также не в слишком темном месте, лучше всего повесить сбоку от окна. Притом необходимо смотреть на расстоянии и в маленькой комнате им не место. Наконец, о чем я б Вас хотел попросить, это, чтоб комитет выставки¹⁰⁰ послал мне счет всех расходов, павших на мою долю, включая сюда часть стоимости за пересылку работ совместно с Тарховым, или предъявить его человеку, который зайдет уплатить следуемое от моего имени.

Вот все, что я Вас хотел просить, и позволю себе надеяться что примете все меры, чтоб остаться Вам искренне благодарным и обязанным.

М. Шагал.

Назв[ания] раб[от:]

№ 1 Внутренность дома (рождение)

№ 2 Комната

№ 3 Покойник на улице¹⁰¹.

(но все эти названия можете Вы по Вашему усмотрению как угодно переменить).

Архив Дома русского зарубежья им. А.И. Солженицына, Москва (ранее собр. В.Н. Ильина, Париж; Н.В. Ильина, Франфурт-на-Майне). Ф. 31. Автограф.

Опубл.: Harshav 2004. P. 204 (пер. на англ.); Письма Добужинскому 2012. С. 69–70; Письма Добужинскому 2013. С. 82–83.

33. Шагал – К.В. Кандаурову

[Начало ноября 1911 г. Париж]

Милостивый государь.

Позвольте мне Вам написать то, о чем я забыл упомянуть в письме к г. Добужинскому^[38]102. Посылая 3 вещи на выставку «Мир искусства», я бы желал относительно вещей: «Внутренность дома (рождение)», «Комната» воспользоваться моим правом экспонента выставить 2 вещи без жюри.

Примите уверение в соверш[енном] почт[ении]

М. Шагал.

Paris. Impasse du maine 18.

[На обороте продолжение письма]:

По мере возможности /в виду возможных в России придирок цензуры отстоять как-нибудь работы.

Развеска /не в маленькой комнате, не в темной стороне, не против окна с бьющим светом, полунаклон; хорошо бы сбоку от окна

Рамы /простые № 2 можно с углублениями (желт. сероват. охра), желт. цитрон № 3

Надеюсь за все быть искренно благодарным

Chagall.

РГАЛИ. Ф. 769. Оп. 1. Ед. хр. 210. Л. 1–3. Автограф, зарисовки картин.

Опубл.: Возвращение мастера 1988. С. 316–317 (датировано: 14 ноября 1911); Kamenski 1988. P. 291 (воспр. фрагм.); Chagall Frankfurt 1991. S. 144–145 (пер. на нем.); Каменский 2005. С. 272 (в сокр.).

Письмо на трех листах. Лист 2 заполнен с двух сторон: на лицевой стороне рисунки с трех картин и аторские надписи – правее рисунка «Внутренность дома (рождение)»: № 1 / желт. рама / охра / простая. правее рисунка «Комната»: № 2 / Очень черн. рама из простого дерева нетесанного. правее рисунка «Покойник на улице»: № 3 / рама очень желтая – цвета неба; на оборотной стороне образцы красок: № 1 – охра, № 2 – черный, № 3 – желтый цитрон.

На листе 3 рисунки с картин «Покойник на улице» и «Внутренность дома (рождение)» (последний обрезан справа); вокруг рисунка «Покойник на улице» авторские надписи – вверху: На этой карт. (№ 3) оставлен след на холсте от прежней рамы и новая, желтая рама должна его закрыть. внизу: рама простая гладкая цвета неба. Под рисунком «Внутренность дома (рождение)» фрагмент авторской надписи (обрезана): № 1 Внутренн[…] / вне жюр[…] / простая рама / дерева покра[…] густо.

Письмо Шагала К.В. Кандаурову. Париж, начало ноября 1911

34. Шагал – А.Н. Бенуа

[Вторая половина ноября 1911 г. Париж]

Paris. 911. Impasse du Maine, 18.

Глубокочтимый Александр Николаевич.

Написал несколько слов и остановился. Я как бы спрашиваю себя: как осмеливаюсь я Вам писать? Кроме того, мне это душевно, по отношению к Вам, не легко делать. Для того, чтоб с более легкой душой Вам писать, я должен был бы иметь на это известное право, а это большой вопрос для меня, сложный и больной. Вот почему меня можно обвинить в редких случаях в робости перед людьми, а перед Вами в особенности – в данном случае. И тысячу раз в конце концов я б желал просить прощение…

Позвольте откровенно сказать все.

Работаю в Париже. Каждый день из головы не выходит мысль, что есть, наверно, что-то существенное, всегда живущее, и я стараюсь, все потеряв (само теряется и слава Богу), иметь это, и сверх того в награду этим же не быть довольным. Одним словом, я работаю. Но нужно же то, что делаешь (я даже этого хочу – поскольк[у] могу) показывать. Кроме того, что это еще долг с моей стороны по отношению к некоторым, материально которым, увы, я должен быть пока обязан, как всегда так и теперь, самым, б[ыть] м[ожет], не знающим, почему я для них такая обуза, зачем и так трудно это мне.

За это время пребывания в Париже в «Осенний Салон», куда не своей силой толкнулся, был не принят¹⁰³ (из них – 2 работы, которые были послан[ы] недавно вместе с Тарховым в Москву¹⁰⁴). Я Вам это признаюсь, ибо что мне скрывать. Было больно, но потом Бакст успокоил, упрекнув: почему ему не сказал раньше, в то время как он проводил каких-то незнакомых ему иностранцев. И я должен знать, что «протекция» еще кроме всего нужна. Вспоминаю, что в «Союзе Молодежи» тоже огорчили, не взяв то, что было нужно, еще кроме того оскорбив¹⁰⁵. Но достаточно, что я огорчаюсь, когда вынужден, волей иль неволей, когда прошу др[угих] людей (иль за меня просят)… о хлебе. Когда же я обращаюсь к художникам работою, то я думал и думаю, если можно, избавят от лишних просьб. Так вот я не принятый и, б[ыть] м[ожет], долго еще не принимающийся «экспонент», кроме своих личных художественных, необходимых огорчений, должен иначе и часто огорчаться еще.

Обращаясь к Вам, я, во-первых, радуюсь, что чистосердечно пишу человеку знающему и близко понимающему даже того, кто не все в состоянии сказать.

И во-вторых – Ваша художественная прямота Вам даст точный отзыв, могут ли быть на Вашей выставке «М[ир] И[скусства]» мои работы (начальн[ые] здесь и, конечно, далекие до всяких совершенств). Почему-то напуганный прошлыми уроками, несмотря на обещание (письмо М.В. Добужинского¹⁰⁶) убежден, что для меня должно вообще случиться наоборот, и когда так и случается, то уже не можешь даже этому удивляться. А такое б возможное с Вашей стороны участье может быть для меня дополнительным, но полезным уроком.

Простите за беспокойствие и спасибо Вам за то, как мне кажется, что легче мне как-то стало, несмотря на большой холод в моей комнате.

Преданн[ый] Шагал.

ОР ГРМ. Ф. 137. Оп. 1. Ед. хр. 1721. Л. 1–4. Автограф.

Опубл.: Chagall Martigny 1991. P. 235 (пер. на фр.); Chagall Frankfurt 1991. S. 146–147 (пер. на нем.); Chagall Paris 1995. P. 238–239 (пер. на фр.); Harshav 2004. P. 201–202 (пер. на англ.).

35. Шагал – А.Г. Ромму

[Декабрь 1911 г. Париж]

Дор[огой] Алекс[андр]. Я тв[ое] откр[ытое] получил, но не мог сейчас ответить. Как поживаешь и надолго ли остаешься в Финлянд[ии]. Здесь все по старому. Выставки бывают, м[ежду] п[рочим] и футуристов¹⁰⁷ откр[оется], скоро «Independant», куда я тоже послал 3 раб[оты] (такое правило в этом году), но ценз[ура] больш[ую] работу сняла¹⁰⁸. Здесь уже весна. Хорошая школа откр[ылась?] под руководством Лефоконье, Метценже¹⁰⁹ и нек[оторых] др[угих]. Пиши обо всем – м[ежду] пр[очим], о картин[ах]. Моя благодарность брату Евс[ею] Георг[иевичу], но нельзя ли лучше нанять от моего имени человека для передачи карт[ин], так как, оказалось, сестра¹¹⁰ и не знакома с Петерб[ургом] и стеснена.

Тв[ой] друг М.

ОР ГТГ. Ф. 62. Ед. хр. 62. Почтовая карточка (Carte postale). Автограф.

На лицевой стороне фотографический вид: Photo Emil Jacob 4 bis Jmp. du maine Paris. На оборотной стороне адреса: Finlande / Mustamaki / Nevolа /J. Leino / pour A. Romm. ниже: Paris./ Impasse du Maine, 18 / M. Сhagall. Датируется по почтовому штемпелю: Mustamaki 17–12–11.

Опубл.: Письма Ромму 2003. № 16. С. 597; Письма Ромму 2008. № 16. С. 68.

Париж. Тупик Дю-Мен. Почтовая карточка

36. Шагал – М.В. Добужинскому

[7 февраля н. ст. 1912 г. Париж]

Paris 912

Глубокоуважаемый Мстислав Валерьянович.

Позвольте М. В. обратиться к Вам с неск[олькими] воп[росами], изв[ините] за беспокойство. Мне б очень хотелось знать о судьбе моих бедных работ, котор[ые] теперь, наверно, в Петерб[урге], как написала мне одна знаком[ая] из Москвы¹¹¹. Но пожалейте меня, и хоть самый жалостный результат и Ваш также суд пришлите мне, пожалуйста. Я знаю уже, что в Москве они были сняты¹¹². Неужели в Петерб[урге] тоже беда (одно слово нрзб.) Если б я был в школе, как когда-то в Петербурге, я б мог узнать Ваше мнение, а теперь не знаю скажете ли мне и, м[ожет] б[ыть], недовольны мной. Но жалко мне, что З-я работа более последняя (авг[уст] 911) оставлена в Москве, и Вы и др[угие] знакомые не увидите – более нравящуюся мне¹¹³. Оставленная же, она была взята, как писали мне, Ларионовым в «Ослин[ый] хвост» (?)^[39]114. К сожалению, в откр[ытом] нельзя написать более, чем мне хотелось б. Думаю: Вы будете любезны и напишите мне – и откр[ылся] ли «М[ир] Иск[усства]»¹¹⁵?

Предан[ный] Шагал.

Частное собрание. Открытое письмо (Carte Postale). Автограф. Адреса – по краю письма: Impasse du maine 18 / M. Chagall. на оборотной стороне: С. Петербург / Дровяной пер. / д. 7 / художн. / М.В. Добужинскому / Russie.

Датируется по почтовому штемпелю: Paris – 7 Febr. – 12.

37. М.Ф. Ларионов – Шагалу

[Апрель – май 1912 г. Тирасполь]

Дорогой и уважаемый Господин Шагал!

Я сейчас живу в г. Тирасполе, Херсонской губ[ернии], письма писать до востребования, так как я не знаю долго ли здесь пробуду. Ваших работ у меня только одна «Смерть»¹¹⁶. Ее мне госпожа Эренбург¹¹⁷ передала для отправки Вам. Эта работа и была (далее текст утрачен).

Музей Стеделик, Амстердам. Фонд Н.И. Харджиева. Автограф, черновик.

Михаил Ларионов. Москва, 1909–1910

38. Шагал – М.В. Добужинскому

[13(26) декабря 1912 г. Париж]

Глубокоуважаемый Мстислав Валериянович.

В ответ на любезное приглашение Ваше в «Мир Искусства», переданное мне г. Тугендхольтом¹¹⁸, посылаю неск[олько] работ. Я сделал их в Париже из желания вспомнить Россию. Эти раб[оты] не вполне характерны для меня: отобраны для русской выставки наиболее скромные. Позвольте от души поблагодарить Вас за внимание ко мне, которое, как сознаю, я далеко не заслужил.

Уважающ[ий] В[ас] и преданный Вам

Шагал.

P.S. Рисунки прошу Вас пожалуйста поместить в каталоге под заглавием:

Из цикла «Впечатления России».

№.№. (рисунки).

(№ 1 на обложке – не составляет моей собственности)¹¹⁹.

РО ГРМ. Ф. 115. Оп. 1. Ед. хр. 338. Л. 2. Автограф. Вверху рукой М.В. Добужинского(?) надпись: 912. Paris. Passage de Dantzig. 2. Chagall¹²⁰.

На конверте (Л. 3) рукой Шагала адреса: С. Петербург. Russie / Дровянной переулок.

4 / г-ну Мстиславу Валерияновичу Добужинскому. ниже: Exp. Paris. Passage de Dantzig.

2. / Chagall. Датируется по почтовому штемпелю: Paris. 26 dece 12.

Опубл.: Chagall Martingny 1991. P. 238 (пер. на фр.); Chagall Frankfurt 1991. S. 47 (пер. на нем.); Harshav 2004. P. 203 (пер. на англ.).

39. Шагал – А.Н. Бенуа

[Осень 1914 г. Витебск]

Глубокоуважаемый Александр Николаевич.

Не сумею ли я прислать для Вашей уважаемой худож[ественной] выставки¹²¹ несколько работ (этюды сделаны в России¹²²). Находясь по случаю войны здесь, достаточно скучая (о ужас в наше время!) был бы рад. – Вам, б[ыть] м[ожет], небезинтересно знать кратк[ую] истор[ию] моего житья. Вот лишь недавно перебрался из Берлина¹²³, где, увы, была устроена (в июне-июле) моя выставка (200 раб[от]: 40 карт[ин], 160 рисунк[ов])¹²⁴.

Не могу выразить свою печаль. Все застряло там. Я так или иначе дорожу прежним, за них отвечаю перед «страшным» судом. Бог знает: увижу ли их, не говорю уж о получении следуемого от продажи вещей там¹²⁵.

Затем: застряли в Амстердаме в салоне 3 большие картины¹²⁶. (Ах – м[ожет] б[ыть], Вы их не любите, но я не то что не люблю, но без головы от них). Еще до войны сообщил мне комитет, что они продались, но ничего не успел я получить уже после объявления войны. Затем застряли в Брюсселе 2 картины. Затем – все остальные работы у моего patron-a галлер[ист] Charles Malpel¹²⁷, заключивший со мной контракт в мае с[его] г[ода], а разве он не убит? Затем… Довольно – будем ждать вестей Главнокомандующего, подвигов генералов Рузских¹²⁸ (я Его люблю, непременно напишу Его портрет).

Если можете меня приютить на выставке, приехал бы сам. Если только Вы признали во мне художественность, а ведь это и есть только: необходимое «сколько», за остальное позвольте мне ручаться рано или поздно моей кудрявой головой.

С почтением

Марк Шагал.

Exp.: Витебск. Покровская.

Соб[ственный] дом.

РО ГРМ. Ф. 137. Оп. 1. Ед. хр. 1721. Л. 7–8. Автограф.

Опубл.: Chagall Martingny 1991. P. 235–236 (пер. на фр.); Chagall Frankfurt 1991. S. 147 (пер. на нем.); Chagall Paris 1995. P. 239 (пер. на фр.); Harshav 2004. P. 223 (пер. на англ.).

40. Шагал – А.Г. Ромму

[Апрель-май 1915 г. Витебск]

Вит[ебск] 915

Дорогой Александр.

Получил твое письмо. Только что приехал из деревни, где искал дачу и для мамы (она еще более больной приехала во время войны из немецк[ого] курорта), и для себя. От тебя же, по правде говоря, и не ждал письма¹²⁹. Не знаю, чем это объяснить. Сам же я не писал, так как все равно письма более того, чем ты знаешь, не могли бы сказать: о всегдашнем моем неменяющемся отношении к тебе. Скорее всего я имел основание беспокоиться о тв[оем] здоровье, котор[ое] у кого нынче оно благополучно? Я здоров, но постарел как все, наверно. Работал до послед[него] времени «этюды»¹³⁰, котор[ые] все сейчас и часть котор[ых] была, (а м[ожет] б[ыть], еще и теперь), на выставке «1915» в Москве¹³¹. Это тип средних и по работе, думаю, и по размеру работ «для отдыха», каков[ой] я считал нужным и приятным для себя делать после несколько бурной моей жизни заграницей.

О судьбе моих же заграничных работ ничего еще неизвестно. Полагаю так или иначе что-ниб[удь] получить из своих вещей с выстав[ки] в Берлине, состоявшейся там в мае – июне пр[ошлого] г[ода], и также 3 больш[ие] карт[ины] с Амстердама и Парижа¹³². Посмотрим. Ничего заграничного вообще я с собой не забрал и даже ателье мое еще «за мной»¹³³. Также неизвестна мне (или неизвестна будет) судьба француза содержат[еля] галереи, заключившего со мной контракт на определ[енное] время еще до войны¹³⁴.

Витебск обыкновенный скучный город, но близкий мне лишь потому, что в нем родился. Чувствуется война и здесь. Только мне бывает иногда грустно, что ни музыки, ни книг, ни картин здесь не видать. Вот уж год как я не видел ни одной русской картины со дня приезда¹³⁵. Участвовать на русск[их], особенно молодых выставках я, по правде, боюсь. Насколько можно и нужно было участвовать рядом с европейцами модернистами, в крови котор[ых] струится кровь великих традиций, дерзаний и скромности, глубокой очищенной культуры, передающейся там от дедов к правнукам, настолько здесь часто видишь желание шутить и шутить, что не всегда мыслимо. Произведения искусства не могут служить орудием шуток, насмешек. Шутить не над кем, а только над самим собой. Вот почему так полезны и ценны все последние подвижнические течения в искусстве и футуризм в Италии. Лично я не хожу ни по одному из этих путей.

Относит[ельно] приезда в Питер нужно было б к будущ[ей] осени, пожалуй¹³⁶. Я хлопочу с «правами» и что касается выставлений в «общ. безпарт.»¹³⁷, тогда же посмотрим.

Как ты думаешь, приняли бы у меня рисунки черн[ые] с бел[ым] в «Сатирик[он]»?¹³⁸ Вообще смог бы ли я в подобных где журналах посотрудничать? Здесь у меня нек[оторые] уроки, успехами которых я доволен, но они их не понимают.

Пиши. Привет тв[оим] родным.

Твой Моисей.

P.S. Брат мой¹³⁹ свобод[ен] – по болезни. Сестра, рисовавш[ая], замужем¹⁴⁰ (одна в Питере замужем: Анна¹⁴¹. Мал. Подъяческ[ая] д. 14, кв. 21). Да и я, пожалуй, стану «мужем»¹⁴².

ОР ГТГ. Ф. 62. Ед. хр. 63. Автограф.

Опубл.: Письма Ромму 2003. № 17. С. 598; Письма Ромму 2008. № 17. С. 68–70.

41. Шагал – А.Н. Бенуа

[Конец 1915 – начало 1916 г. Петроград]

Дорогой Александр Николаевич

Простите, что беспокаиваю Вас. Я был у Вас, но не застал, к сожалению, дома. Чувствуя себя еще не совсем здоровым после недавней болезни, я решаюсь написать Вам вместо изнуряющей меня ходьбы. Да и легче мне написать то, что с трудом могу сказать – положение мое делается все более невыносимым – то лежу (заболеваю) в кровати, то скитаюсь по улицам – бледнею на каждом углу.

Ведь я совершенно один, и каждому проходящему ведь некогда – иногда – улыбнуться в знак согласия. – Повсюду та же участь что с А. Коровиным¹⁴³. Повестка за повесткой извещают меня о скором выселении (куда? на Камчатку?)

С Гаушем Бог знает что выйдет, боюсь к нему зайти, чтоб, б[ыть] м[ожет], не потерять последнюю надежду¹⁴⁴. Но Вы поговорите с ним? Я послал Ему письмо на днях. Лишь после Вашего переговора с ним, я завтра же вечером зайду к нему.

Простите мне мой несолидный, но естественный тон письма при моем глубоком почтении и любви к Вам

Шагал.

Надеждинск[ая] 18. 3¹⁴⁵.

РО ГРМ. Ф. 137. Оп. 1. Ед. хр. 1721. Л. 5–6. Автограф.

Опубл.: Chagall Martingny 1991. P. 235 (пер. на фр.); Chagall Frankfurt 1991. S. 148 (пер. на нем.)

А.Ф. Гауш

К.В. Кандауров

Санкт-Петербург. Шведская лютеранская церковь Св. Екатерины и дом Лидваля (справа) на Малой Конюшенной улице, 1, в котором проходила выставка «Мир искусства» (1913). Открытка начала ХХ в.

42. Шагал – С.К. Маковскому

[Начало 1916 г. Петроград]

Глубокоуважаемый Сергей Константинович.

За первый Ваш привет в Петрограде, за Ваше внимание, единственно Вами оказанное мне, примите мою сердечную благодарность.

Мне всегда лишь светило французское солнце (о как!). Я привык «валандаться» по Парижскому асфальту, мечтая о 125-ти летней жизни, ничего не желая (вдали светился Лувр). Попав в провинцию, в Россию, «я решил умереть…»

Спасибо за Ваш привет.

Сердечно благодарный и преданный

Марк Шагал.

P.S. Добычина меня выставляет, начало апреля, я буду занимать отдельную клетку¹⁴⁶.

Прилагаю Список:

№ 1 Окрестность города Витебска (масло) – 1914

№ 2 Часы (масло) 1914 г.

№ 3 Молящийся еврей (масло) 1914 г.

№ 4 Старик масло 1914 г.

№ 5 Дом в м[естечке] Лиозно

Собств. Морозова Москва (масло) 1914 г.

№ 6 Парикмахерская

Собств. Морозова Москва (масло) 1914¹⁴⁷.

№ 7 В провинции (масло) 1914.

Впрочем, многоуважаемые названия могут свободно подвергнуться изменению по Вашему усмотрению.

Увы! Нет средь этих работ (серии работ, сделан[ных] по приезде из Парижа) ни одной заграничной вещи!

С уважением

Марк Шагал.

РО ГРМ. Ф. 97. Оп. 1. Ед. хр. 297. Л. 1–3. Автограф.

Опубл.: Chagall Martigny 1991. P. 237 (пер. на фр.; датировано: 1915); Chagall Frankfurt 1991. S. 148 (пер. на нем.; датировано: 1915); Каменский 2005. С. 272.

В РО ГРМ письмо датировано 1915 г. с пометой: Датировка Шагала в 1973 г. 12 VI. Однако правильнее датировать письмо началом 1916 г., когда художник готовился к открытию выставки «Современная русская живопись».

М.В. Добужинский. Около 1908

С.К. Маковский. 1900-е

Петроград. Дом Адамини (Марсово поле, 7), в котором размещалось Художественное бюро Н.Е. Добычиной. Современное фото

43. Шагал – С.К. Маковскому

[Конец 1916 г. Петроград]

Многоуважаемый Сергей Константинович.

Последняя Ваша статья о выставке современной русской живописи¹⁴⁸ доставила несколько горестных минут.

Насколько я безразличен, презираю бульвар Искусства с его людьми, живущими Бог весть чем, но не запросами художества, настолько нехладнокровно, [с] требовательностью и любовью я отношусь к тем, кто Законом Божьим – Искусством живут.

Видеть их случайную ошибку (с моей скромной точки зрения), слышать их не до конца пережитое суждение – мне больно. Их паденье – все тот же необъяснимый и ясный ужас.

Естественно, не из эгоистических соображений мы жаждуем признания людей (2-го ранга) как по отношению к себе, своим делам, так и по отношению к другим. Мысль о том, что, м[ожет] б[ыть], я иду по ложному пути, мною никогда не допускается и допущена не может быть (мною). – Как не сожалеть, что Вы, один из уважаемых людей, замолчали меня (что важно не по частным, а более общим соображениям), оставив меня наедине с жестокой мыслию о колеблемой правде.

С соверш[енным] почтением к Вам

Шагал.

РО ГРМ. Ф. 97. Оп. 1. Ед. хр. 297. Л. 4–4 об. Автограф.

Опубл.: Chagall Martingny 1991. P. 238 (пер. на фр.); Chagall Frankfurt 1991. S. 148 (пер. на нем.; датировано: сентябрь-октябрь 1916); Chagall Paris 1995. P. 239–240 (пер. на фр.); Каменский 2005. С. 272.

Санкт-Петербург. Дом, в котором находилась квартира адвоката Г.А. Гольдберга (Надеждинская ул., 18). Современное фото

Петроград. Дом, в котором в 1915–1918 жил Марк Шагал (Перекупной пер., 7). Современное фото

44. Шагал – А.Н. Бенуа

[6 декабря 1916 г. Петроград]

Глубокоуважаемый Александр Николаевич.

Еще в прошлом году я очень хотел «поблагодарить» Вас и в этом году мне хочется быть более тактичным и «выразить»…

Трудно очень сказать хоть два «обыкновенных» слова, но без слов позвольте мне поблагодарить Вас за приветливость, слова любви. Ведь больше ничего не надо¹⁴⁹.

Глубоко уважающий Вас

Шагал.

РО ГРМ. Ф. 137. Оп. 1. Ед. хр. 1721. Л. 11. Автограф. Внизу карандашом рукой А.Н. Бенуа (?) проставлена дата: 6/XII 1916.

Опубл.: Chagall Martingny 1991. P. 236 (пер. на фр.).

45. Шагал – А.Н. Бенуа

1 октября 1917 г. Петроград

1 / Х 1917

Глубокоуважаемый Александр Николаевич.

Во-первых, я хотел бы сказать, что почему-то я никогда не имею счастья (в наши или мои лишь грустные минуты жизни) с Вами хоть немножко побеседовать, просто свидеться. Вы удивитесь? – Как «молодой» со «стариком» хочет беседовать, душу отводить? Да! Александр Николаевич, Вы сами прекрасно знаете, что такое «молодой» и что такое «старый» и главное то и другое у нас в России.

Не думайте, что я Вас «хвалю». Ведь Вы, б[ыть] м[ожет], знаете мою черезчур искренность. Мне нечего бояться слов, легко бросаемых упреков. Увы и к счастью я «собаку» съел в вечно благодарной «загранице», да благословит ее, грешную, Господь – второй моей родине.

Удивительно: отчего же те милые настоящие люди там за границей – как «на ладони» тебе близки и приближаются, а у нас как раз наоборот. И что же! Движение наше русское как раз обратного свойства. Ну простите, я заговорился. В данном случае у меня было дело…

Признаюсь, неприятное дело для меня и, кто знает, может быть и не только для меня… Что скрывать? Я буду короток. Обстоятельства внешние, которым я не имею возможности с какой-либо стороны сочувствовать, заставили меня что-то делать, вот уже томительных 3 года служить в одном из отделов Центральн[ого] Военно-Промышленного Комитета. Естественно – эти 3 года мною почти ничего не было сделано (не считая Витебской серии конца и середины 1914 г. до службы). Как ни тяжела и ни бесплодна доля (и не моя только), я бы с ней примирился (надолго ли), но вот: эвакуация Комитета, сокращение отделов и штата служащих меня делает лишним человеком…

Недавно мне сказали, что иметь честь выставлять в Вашей группе или более того: числиться в списке Вашем¹⁵⁰, как и «Союза»¹⁵¹, вполне правильно освобождает от «самоуничтожения», возвращает человека из ненормальной среды к своим прямым обязанностям. Как ни мизерабельно мое обращение особенно в этой, мне кажется, письменной форме (не правда ли?), я по душе и только к Вам позволил себе обратиться за советом.

«Возможно ли это?» Мне казалось бы, что если отбросить этот вынужденный временный мотив, «ходатайство мое неосуществимо» по той причине, что… я сам не знаю. Да и Вам я «ни к чему», ибо если судьба меня сохранит, гость российский я со своей семьей, б[ыть] м[ожет], не надолго. Да и потом я не хотел бы помешать, быть может, естественному процессу преодоления сомнений и недоверий к моей скромной личности со стороны Ваших уважаемых товарищей, в том числе моих учителей.

Я хотел бы кстати Вам, Александр Николаевич, сказать еще два слова о наших молодых русск[их] обществах и их «союзах», их «энергии». Это по крайней мере очень потешное явление, и я «рад», что последние остатки их распались, развеялись, что сила все же за Вами. Не должно существовать то «молодое», в сердце которого нет хоть немного подлинной очищенной крови традиций, художественной безоглядности, скромности – и как бы я ни смотрел на «Мир искусства», но одно то, что там был слышен по временам человеческий язык, что задача была поставлена когда-то и решена, согласно духу времени и способностям – за это всегда ему будет уважение.

Я опять заговорился… «не к делу». Так вот, Александр Николаевич, осудите или «несмело» предложите. Уж 3 года как ничего не делаю, по целым дням занят канцелярщиной, а теперь – в скором – и этого «блага» лишаюсь. Чтоб сделаться же исключительно художником – я готов на все. Если можете – придите навстречу, если нет – не обижусь.

М[ожет] б[ыть], Вы мне напишете (адрес Перекупной пер[еулок] д. 7 кв. 20) или сообщите по телеф[ону] 575-20 (от 10–5 ч[асов] кроме воскрес[енья]. Можно встретиться и поговорить¹⁵².

С глубоким уважением и любовью

Шагал.

РО ГРМ. Ф. 137. Оп. 1. Ед. хр. 1721. Л. 12–13 об. Автограф.

Опубл.: Chagall Martigny 1991. P. 236–237 (пер. на фр.); Chagall Frankfurt 1991. S. 148–149 (пер. на нем.); Harshav 2004. P. 229–230 (пер. на англ.).

46. Шагал – А.Н. Бенуа

[Февраль-март 1918 г. Витебск]

Дорогой Александр Николаевич.

Я получил Ваше письмо в Петрограде. Но вот скоро 2 месяца, как я здесь¹⁵³, и мне хотелось все время выразить Вам благодарность. Радостно было, что Вы, именно Вы говорите просто и близким языком.

Я так устал (извиняюсь) от «корсета», которого я лично никогда не носил, но которого люди думают одеть обязательно нужно когда-ниб[удь] в жизни. И, когда слушаешь (и видишь!) все это – ты со злости «вовсе» раздеваешься и работаешь «вот так». Дорогой, «болезненность» ли это? Или как Вы однажды, шутя, обвинили меня в «литературности»¹⁵⁴. Я внутренно знал (не м[ожет] б[ыть] иначе), что Вы имели (для себя) в виду. Вот и есть – малейший уклон у нас «это уже литературность». Но я не боюсь ее: ведь я слава Богу воспитывался во Франции. Я не знаю ни одного художника в истории искусств, котор[ый] в конце концов не казался б «литературным». Ни одного. А если они уж таковыми не кажутся, то я их не знаю и Вы по крайней мере их не помните, ибо помнить нечего. Не относиться «критически» в работе – это не значит же не быть «литературным»? Чем виноват какой-ниб[удь] Монэ, что он, все-таки, «литературен», несмотря на то, что особенным критическим умом не обладал, а Одилон Редон, допустим, им да обладал и оба они как и десятки других одинаково литературны и наследие их, за вычетом исторической «сенсационности» первого, одинаково ценно. Или Вы сами не могли б завязнуть в «литературности» Леонардо д[а] Винчи, «поэзии» Рафаэля, «жестикуляции» Мозаччио.

Горе только, если это все не имеет основ. Я бы хотел когда-ниб[удь] в самом деле увидеть «чистого» художника, но я даже во Франции его не находил. Беда, по-видимому, происходит от того, что к вещи подходят не «с той стороны», а слово «сюжет» заслонило смысл вещи. Однако и самый красивый и безсюжетный «сюжет» (яблоко, виноград иль какая-ниб[удь] «беспредметная живопись») не помогут если нет ни прирожденных, ни с трудом добытых основ.

А.Н. Бенуа в своем кабинете. Санкт-Петербург, 1910. Фото К. Буллы

Или я не понимаю еще следующ[ее] в нашей «русской истории» – что такое «передвижничество» (и в смысле обобщения этого определения). Если это3/4 Сурикова, то я от него (передвижнич[ества]) в восторге, а все остальное д[олжно] б[ыть] и есть передвижничество, потому что не художественно, но тогда разве только передвижники на Морской живут? Их есть очень много и… в Швеции… иль это, м[ожет] б[ыть], «литературники», но не «передвижники»?

Зачем же мы не даем себе свободу жить? Грызем и кушаем друг друга. Почему отчетливо не говорим: «вот свобода, а вот тюрьма» и всякому дереву свои ягоды, но будь же ты деревом, а не… ослом. Иль вся эта «канитель» нужна для «истории искусств»? Ах, нет, никогда. Если путем «конкуренции» создавались предметы, не стоило б нам жить – случайным капризным игрушкам средь них. Видно существует более величественная и более равнодушная и скромная Сила, но жить по ее законам нам то лень, то некогда, то слишком «больно».

Дорогой Алекс[андр] Никол[аевич], простите мне мои разглагольствования, простите от души и как на чудака не смотрите. Избави Бог. Если б я был таковым, я бы им быть не пожелал. Я просто пользуюсь возможностью (и отчасти Вашим любезным позволением) говорить с художником на минуту закрывая рукой Ваше лицо, ибо я все же… стесняюсь. В эти длинные «звездные» вечера (нет менее отдаленных звезд, чем здесь), когда освобождаешь себя от работы и не споришь даже с женой (спорить нельзя – заранее согласна), места себе не находишь… и я не могу не извиниться поэтому, что письмо мое, в котором я хотел лишь поблагодарить Вас за Ваше внимание, растягивается и конца ему нет…

Но я надеюсь, когда вернусь, б[ыть] м[ожет], в Петроград после работ с Божьей помощию и «поправки» к началу будущего года, ответить не словами, а усердной просьбой без слов полюбить целиком то, что увидите. Ведь я же никогда не имею намерения мериться с «титанами». Преклоняясь перед ними особо, я предпочитаю иногда петь даже заикающимся голоском, дабы даже иногда производить впечатление «не художника», а постороннего человека. Но подошедших раз ко мне я желал бы обратно не отпускать и им твердить с последней силой: «верьте, верьте, верьте».

Как живется Вам? Голодаете, верно… Здесь несколько легче. Приезжайте в наши окрестности подкормиться. Привет Вашей семье. Что делается в мирах художественных[?] Газеты не доходят (буржуазные). Вот как!

Ваш преданный Шагал.

Витебск, Покровская ул. III часть

соб[ственный] д[ом].

ОР ГРМ. Ф. 137. Оп. 1. Д. 1721. Л. 9–10 об. Автограф.

Опубл.: Chagall Мartingny 1991. P. 236–237 (пер. на фр.); Chagall Frankfurt 1991. S. 149–150 (пер. на нем.; датировано: начало 1918); Harshav 2004. P. 236–238 (пер. на англ.; датировано: май 1918).

47. Шагал – Н.Е. Добычиной

12 марта 1918 г. Витебск

12/III 1918. Витебск

Дорогая Надежда Евсеевна.

Пишу отсюда. Не успел Вас видеть до отъезда, спешил, волновался – как бы пешком не дойти… Теперь я здесь. Это мой город и моя могила… Здесь по вечерам и ночам как «табак» раскрываюсь я… Работаю. Пусть Бог поможет. Мне в конце концов кажется, что он есть. Он не оставит и в «последнюю минуту» выведет… Как живете? Привет Петру Петровичу¹⁵⁵. Кланяется моя жена. Напишите вообще когда-нибудь.

Я представляю себе – что время очень скверное и Вам, вероятно, очень трудно, но не падайте духом. Я же стараюсь жить «святым духом», как легко!

Жму Вашу руку.

Ваш Шагал.

ОР РГБ. Ф. 420. 15. 80. Почтовая карточка. Автограф. На оборотной стороне адреса: Петроград / Марсово поле 7 / г-же Н.Е. Добычиной. ниже: Exp. / Витебск Смоленская улица / Магазин Ш.Н. Розенфельда – М. Шагал. К почтовой карточке приложена визитная карточка: Marc Chagall.

Опубл.: Chagall Paris 1995. P. 240 (пер. на фр.); Harshav 2004. P. 236 (пер. на англ.); Каменский 2005. С. 272–273.

Н.Е. Добычина в Художественном бюро. Петроград, конец 1910-х

48. Шагал – И.Я. Гинцбургу

24 мая 1918 г. Витебск

ГИНЦБУРГУ

АКАДЕМИЯ ХУДОЖЕСТВ

ПЕТРОГРАД

В ЗНАК ПРИЗНАНИЯ ПРИВЕТСТВУЮ = ШАГАЛ¹⁵⁶.

ЦГИА СПб. Ф. 1722. Оп. 1. Ед. хр. 5. Л. 95. Телеграмма. Телеграфный бланк и лента.

Опубл.: Брук 2011. С. 76.

49. Шагал – А.М. Брамсону

[Конец марта – начало апреля 1919 г. Витебск]

Глубокоуважаемый доктор! Возможно, что Вы и получили мое письмо или затерялось оно, однако пишу вторично. В бытность свою в П[етрогра] де я Вам как-то сказал, что мною сделаны предварительные эскизы к таблицам-картинам для еврейских школ: «Сукес» и «Пурим», считаясь с Вашим сообщением, что таковые сюжеты свободны¹⁵⁷. Я предполагал, что согласно Вашему обещанию доложить об этом Еврейскому Обществу и, доложив об этом, Вы известите меня, смогу ли я приступить к исполнению этих эскизов. Было бы печально, если бы Евр[ейское] О[бщест]во Поощр[ения] Худ[ожеств]отрицательно отнеслось к моему намерению исполнить любимые мною сюжеты, помимо эскиза «Дети в семье»¹⁵⁸, находящегося в периоде исполнения и который я бы одновременно и представил. Будьте столь любезны сообщить мне, правильны ли эти мои предположения.

В ожидании Вашего ответа уважающий Вас и преданный

Марк Шагал

Володарская 11.

ЦГИА СПб. Ф. 1722. Оп. 1. Ед. хр. 6. Л. 62–62 об. Автограф.

Опубл.: Орлова 2004. С. 200–201; Брук 2011. С. 85–86.

50. А.М. Брамсон – Шагалу

15 апреля 1919 г. Петроград

Витебск. Володарская, 11

Многоуважаемый Марк Захарович,

Я получил Ваше письмо и спешу Вас уведомить, что до него я никаких весточек не получал, между тем я все время ждал от Вас ответа по поводу лекций по еврейскому искусству. Напоминаю Вам, что Правлением Общества было принято решение делегировать в Витебск для прочтения нескольких лекций по еврейскому искусству И.Я. Гинцбурга и Р.В. Вишницер, причем последняя предполагала организовать небольшой семинарий по еврейской орнаментике. Расходы по этой поездке в размере до трех тысяч рублей мы предполагали получить от Витебского подотдела¹⁵⁹. Хотя ответа от Вас до сих пор не получено, но не исключена возможность, что при согласии Вашего отдела организация этих лекций еще вполне осуществима. Что касается интересующего Вас вопроса о картинах-пособиях, то я доложил комиссии о Вашей готовности взять на себя еще две темы, но оказалось, что Суккис и Пурим переданы другим художникам¹⁶⁰. Комиссия [далее текст поврежден] возможности освободившаяся тема будет предоставлена Вам. Надеюсь, что Вы ускорите выполнение Вами принятого заказа и поставите нас в известность о конечном сроке Вашего выполнения.

И.Я. Гинцбург. Конец 1910-х

А.М. Брамсон. Конец 1910-х

Санкт-Петербург. Дом Еврейской богадельни им. М.А. Гинсбурга (5-я линия Васильевского острова, 50), в котором размещалось Еврейское общество поощрения художеств. Современное фото

Лазарь Лисицкий. Начало 1910-х

Рахель Вишницер-Бернштейн

На выставке коллекций иудаики, собранных экспедициями С. Анского, в залах Еврейского историко-этнографического общества (ЕИЭО). Петроград, 1914.

Слева направо: А. Рехтман, С. Юдовин, С. Анский, Шолом-Алейхем, О. Рабинович, М. Гинсбург

Кстати, обращаю Ваше внимание, что одна серия картин уже утверждена, и что мы приступили к подготовительным работам по их печатанию. Было бы очень досадно, если в первую серию не попадет Ваша картина. Мы будем Вам очень признательны, если Вы не откажетесь сообщить нам место пребывания художника Быховского. Пользуюсь случаем передать товарищеский привет художнику Бразеру и Юдовину.

В ожидании Вашего ответа сердечно жму Вашу руку.

Брамсон

ЦГИА СПб. Ф. 1722. Оп. 1. Ед. хр. 6. Л. 63–64. Машинописная копия.

Опубл.: Орлова 2004. С. 201–202; Брук 2011. С. 86.

51. Шагал – М.В. Добужинскому

[Конец 1919 – начало 1920 г. Витебск]

Дорогой Мстислав Валер[ианович]. Извиняюсь, что пишу на грязной карт[очке]. Хочу воспользоваться случаем поездки т. Голубинского¹⁶¹ и передать Вам привет и… приглашение¹⁶². Для Вас всегда найдется у нас место. Напишите как живется Вам.

Задуновская, 9¹⁶³

Жму руку. Ваш Шагал.

РО ГРМ. Ф. 115. Оп. 1. Ед. хр. 338. Л. 1. Автограф. Текст написан на обороте визитной карточки: Мarc Chagall.

Опубл.: Harshav 2004. P. 261 (пер. на англ.; датировано: 1918); Письма Добужинскому 2013. С. 85.

52. Шагал – П.Д. Эттингеру

2 апреля 1920 г. Витебск

Любезный Павел Давидович,

Я очень благодарен Вам за Ваши письма и сердечно прошу извинить мне, что не тотчас же отвечаю. Виной этому лишь то, что я с одной стороны [не]вероятно рассеян, с другой, и занят. Но главное что-то такое еще, что не дает мне возможность взяться за перо вообще. Это, вероятно, имеет связь и с тем, что я с трудом берусь… и за кисть. Таково наше время и положение современного художника. Я очень рад, что Вы написали мне, а Вы сумеете убедиться, что гораздо больше я Вам напишу в ответ – стоит мне только засесть. Вы просите, во-первых, у меня материал [о] художественн[ом] Учил[ище], о художеств[енной] жизни здесь, в гор[оде] и губ[ернии]. Собрать Вам весь местный печатный материал, это вещь, я думаю, малоинтересная, но я поделюсь с Вами как заведующий Училищем и «возглавляющий» волей судеб местную худож[ественную] жизнь губ[ернии] кое-какими конкретными сведениями о худ[ожественной] жизни.

П.Д. Эттингер. Москва, 1921. Фото Роберта Иохансона

Идея об организации Худ[ожественного] Учил[ища] пришла мне в голов[у] по приезде из-за границы, во время работы над «Витебской серией» этюдов. В Витебске еще тогда было много… столбов, свиней и заборов, а художественные дарования где-то дремали. Оторвавшись от палитры, я умчался в Питер, Москву, и Училище воздвигнуто в конце 1918 г.¹⁶⁴ В стенах его около 500 юношей и девушек¹⁶⁵ разных классов, разных дарований и уже… «направлений». Профессорствовали и руководят раньше: кроме меня, – Добужинский, Пуни, Богуславская, Любавина, Козлинская, Тильберг. Теперь: Малевич, Ермолаева, Коган, Лисицкий, Пен, Якерсон (скульпт[ор]) и я (кроме специальных инструкторов)¹⁶⁶. Были уже 2 отчетные выставки¹⁶⁷. Ныне группировки «направлений» достигли своей остроты; это: 1) молодежь кругом Малевича и 2) молодежь кругом меня. Оба мы, устремляясь одинаков[о] к левому кругу искусства, однако, различно смотрим на средства и цели его. Говорить сейчас об этом вопросе, конечно, очень долго сейчас. Это лучше лично говорить или специально писать. Я позволю себе, м[ожет] б[ыть], Вам прислать мои мысли об этом (о русск[ом] соврем[енном] иск[усстве]) отдельно. Одно скажу Вам: родившись хотя в России (и еще в «черте ее оседлости»), но воспитавшись за границей, я с особой чуткостью воспринимаю все то, что творится здесь в области иск[усства] (особенно изобразит[ельного]). Я слишком болезненно помню блеск оригинала… Продолжаю: Училище имеет библиотеку по иск[усству] (правда, еще небольшую), столярную показательную мастерскую, графическую, печатную мастерскую, декоративную, формовочную помимо нормально живописных и скульптурной, свой склад материалов, свою собственную… баню. Организуется школьный музей из работ, премированных на выставках учащихся и показательных учебных рисунков¹⁶⁸. При Училище есть артель учащ[ихся] и драматическо-театр[альный] кружок, который недавно, м[ежду] пр[очим], поставил в гор[оде] «Победу над Солнцем» Крученых в исполнении и декорациях самих учащихся¹⁶⁹. Готовится сейчас: «Повешенный на кресте»¹⁷⁰. Готовится сборник У[чили]ща. Однако небольшая заминка с бумагой. Вот приблизительная жизнь Витебск[ого] Народ[ного] Худож[ественного] учил[ища]. Вне училища: Секц[ия] изобр[азительных] иск[усств]¹⁷¹ готовится к постановке 2-х памятников в Витебске: Карлу Либкнехту и Карлу Марксу (к 1-му мая)¹⁷²; готовятся к украшению города к 1-му мая¹⁷³, организовывается районная худож[ественная] школа, открывается «витрина искусств»¹⁷⁴. Секция 10-го мая приступает к приобретению произведений местных художников для пополнения музея совр[еменного] иск[усства]¹⁷⁵.

Афиша вечера «Группа художников – неделе фронта», на котором была показана опера «Победа над солнцем». Витебск, 6 февраля 1920

Трамвай, декорированный участниками объединения Уновис. Витебск, 1920

Еще в прошлом году положено начало городскому музею¹⁷⁶, но пока, к сожалению, в нем еще преобладает художественно-археологический материал, чем картины, и в этом отношении я уже просил и музейный отд[ел], и отд[ел] изобр[азительных] иск[усств] Наркомпроса о присылке картин нам¹⁷⁷. В уездных городах открыты художеств[енные] школы: в Невеле, Велиже, Лепеле. Существует и Госуд[арственная] декор[ативная] мастерск[ая] (по исполн[ению] всех заказов, где объединены все живописцы и худож[ники])¹⁷⁸. С лекциями по иск[усству] слабо. Не приезжают лектора из столиц и нету присяжного лектора по искусству в Худож[ественном] Учил[ище]. Помогите, м[ожет] б[ыть], Вы найдете такого – сообщите, шлите его нам. Пока что все же неск[олько] митингов по иск[усству] были устроены своими силами¹⁷⁹.

В конечном итоге у нас теперь в городе «засилье художников…» Спорят об иск[усстве] с остервенением, а я переутомлен и… мечтаю о «загранице»… В конце концов для художника (во всяком случае для меня) нет более пристойного места как у мольберта, и я мечтаю как бы засесть исключительно за картинами. Конечно, рисуешь также понемногу, но это не то. Что касается Вашей просьбы прислать Вам различные отпечатки, то я постараюсь Вам лично кое-что из них привезти по возможности. Что касается моего личного рисунка для Вас, то мне очень неловко послать его, не знаю угожу ли. Это надо как-то лично сделать, чтоб был возможен выбор.

Я надеюсь приехать в Москву (и Петроград). Меня же просили устроить выставку свою, но какой смысл имеет устроить выставку из старых работ до 1918 г. (и то мног[ие] проданы и рассеяны).

Как Вы думаете: хочу также приехать по делам Учил[ища] и пр. и привезти из Питера кое-какие раб[оты] для продажи отделу, как уже просили. Письмо громадно. Хватит писать. Жду Вашего ответа. Лисицкого, к сожалению, не вижу и не могу передать Ваш привет, да и не смог бы… Об этом Вы можете справиться у Абрама Марковича¹⁸⁰. Не приходилось ли Вам случайно услышать о судьбе моих картин в Берлине «Der Sturme». Ведь ехал туда Бер¹⁸¹ и согласно статье Луначарского¹⁸² привезены какие-то сведения. Бер, м[ежду] пр[очим], взял письмо от «Международного бюро» письмо к Вальдену (редактор и владелец «Der Sturme»)¹⁸³.

Писать можете и по адресу Художественное Учил[ище] и Задуновская 9¹⁸⁴.

С приветом.

Жму Вашу руку

2/IV 192[0] Марк Шагал.

[Приписка над первой строкой письма]:

Издание наше (книжечка Малевича) будет Вам им же послана, я ему карточку Вашу передал¹⁸⁵.

ОР ГМИИ. Ф. 29. Оп. ІІІ. Ед. хр. 4675. Автограф.

Опубл.: Письма Эттингеру 1980. № 1. С. 192–195; Возвращение мастера 1988. С. 318–319; Эттингер П.Д. Статьи. Из переписки. Воспоминания современников / Сост. А.А. Демская, Н.Ю. Семенова. М., 1989. С. 166–168; Chagall Frankfurt 1991. S. 71–72 (пер. на нем.); Harshav 2004. P. 273–275 (пер. на англ.); Музей Павла Эттингера: Из собрания ГМИИ им. А.С. Пушкина. М., 2004. С. 73–74; Каменский 2005. С. 273–274; Chagall Paris 2018. P. 229–231 (пер. на фр.).

Печатается по автографу.

53. Шагал – в Правление ГОСЕКТа

12 февраля 1921 г. Москва

В Правление Госекта.

Окончив работу, я полагал, как это и было обещано, что она будет публично выставлена как ряд моих последних вещей.

Правление согласится, что я не могу как художник внутренно успокоиться до тех пор, пока «масса» ее не увидит и пр.

Оказалось, что вещи как будто попали в «клетку» и их в тесноте (да не в обиде) может, если расположены, [видеть] 100 евреев. – Я очень люблю евреев («доказательств» много), но я люблю и русских и нек[оторых] др[угих] инородцев и привык серьезные работы писать для многих «народностей». Потому вполне естественно и законно мое требование и обращение к Театру с просьбой предоставить мне 28 час[ов] в течение 2 недель по 2 часа ежедневно для организации выставки и обзора работ всем желающ[им]. Причем расходы по организации выставки, как афиша и пр[очее], возьмет на себя ИЗО Н.К.П. или я сам. От этого требования отказаться не могу. Жду официального ответа¹⁸⁶.

Марк Шагал.

12/II 21.

ОР ГЦТМ. Ф. 584. Ед. хр. 99. Л. 57. Автограф.

Опубл.: Chagall Frankfurt 1991. S. 88 (пер. на нем., воспр.); Harshav 2004. Р. 298–299 (пер. на англ.); Брук 2013. С. 47.

54. Шагал – А.В. Луначарскому

[Июнь 1921 г. Москва]

Глубокоуважаемый Анатолий Васильевич.

На будущей неделе числа 6, 7 устраивается сек[цией] ИЗО Н.К.П. выставка моих работ 1920 г. (роспись в помещ[ении] зрит[ельного] зала Г[осударственного] Евр[ейского] Кам[ерного] театра, Чернышев[ский пер.], 12).

Я не говорю, чтоб эти рaботы были моим последним словом прошлого года. Но это было по крайней мере «первое слово» для еврейской улицы, что ли. И вообще так я мог написать только в России. Я бесконечно думал и думаю о судьбе Иск[усства] (особенно такого типа как я) в России. Имеет ли для кого-либо значение то, что я сделал (несмотря на то, что это слегка похоронено в наклонном зале). Кому это нужно? Правилен ли вообще мой путь[?]. Ведь нет же как будто более «индивидуалистического» (презренное слово) в свете, чем я… Что общего как будто имею я с «коллективом». Но неужели я, сын вечного бедного служащего-рабочего, не имею где-то кровного касательства к той массе… И ведь кроме того я неожиданно оказался волей судеб невольным виновником и участником того европейского «экспрессионизма», котор[ый] Вы, кажется, не выносите и о моем касательстве к которому я узнал здесь в России. Примите во внимание те «улыбки, гримасы и вражду», котор[ые] и не я один встречаем то из одного, то из другого лагеря художников. Впрочем и Вы, слава Богу, отметили все эти прелести на знаменитом собрании худ[ожников] в Больш[ом] театре недавно.

А.В. Луначарский в своем рабочем кабинете в Наркомпросе. Москва, 1922

Вы не любите Запад, Анатолий Васильевич. Но я его тоже не люблю. Но я люблю тех художников, у которых я могу учиться, которых я могу уважать, кои были на Западе до 1914 г., «улыбки и гримасы» коих я с любовью стерпел бы. Таковых у нас не было и с [1]914 г. по настоящее время. Но зато мы только грыземся, деремся, но во имя чего? Какие школы живописи и традиции оставили нам все прежние худож[ественные] распри кроме все же 2, 3 историческ[их] имен. Вот почему в беседе, котор[ая] будет устроена в день открытия выставки (день и час Вам сообщит Отдел), я хотел бы, чтоб Вы поставили свои точки над и в связи с таким несносным типом как я.

Предан[ный] Марк Шагал

ГАРФ. Ф. А-2306. Оп. 2. Ед. хр. 795. Л. 43 об. – 44. Автограф.

Опубл.: Harshav 2004. P. 299–300 (пер. на англ.).

55. Шагал – Ю.М. Пэну

14 сентября 1921 г. Москва

Дорогой Юрий Моисеевич.

Значит все-таки Витебск, для которого Вы много сделали, Вам устроил или устроит в скором юбилей¹⁸⁷, и я к этому моменту не могу не послать Вам эти строки. Я вспоминаю себя мальчиком, когда я подымался на ступеньки Вашей мастерской. С каким трепетом я ждал Вас – Вы должны были решить мою судьбу в присутствии моей покойной матери. И я знаю, скольких еще в Витебске и всей губернии юношей Вы судьбы решали. Ваша именно мастерская первая в городе манила десятки лет. Вы первый в Витебске. Город не сумеет Вас забыть. Вы воспитали большое поколение еврейских художников. Еврейское о[бщест]во России должно это знать и будет знать. Я убежден, что Витебск, которому Вы отдали 25 лет жизни, по достоинству рано или поздно увековечит Ваш труд. Ваши лучшие работы, характеризующие определенную полосу жизни России и евреев, будут собраны в специальном месте в будущем музее г. Витебска, а некоторые из них отойдут в Центральный Еврейский музей, а мы одни из Ваших первых учеников будем особо помнить Вас. Мы не ослеплены. Какая бы крайность не кинула бы нас в области искусства далекого от Вас по направлению – Ваш образ честного труженика художника и первого учителя все-таки велик.

Я люблю Вас за это.

Целую Вас милый мой первый учитель ко дню Вашего 25-летнего юбилея – 25-летней деятельности в Витебске.

Живите еще и продолжайте Вашу любимую деятельность и в новых условиях жизни.

Ваш преданный

Марк Шагал.

Москва 14 сентября 1921 года.

ГАВО. Ф. 1947. Оп. 1. Ед. хр. 47. Л. 53. Машинописная копия.

Опубл.: Chagall Frankfurt 1991. S. 61 (пер. на нем.); Шагаловские дни в Витебске. Специальный выпуск газеты «Витьбичи». 1992. 3–5 июля. С. 5 (публ. А. Подлипского); Наливайко 1994. С. 24; Шагаловский сборник 1996. С. 197–198 (публ. А. Подлипского); Шатских 2001. С. 169–170; Витебск: классика и авангард 2004. С. 127–128; Harshav 2004. P. 302 (пер. на англ.); Малевич. Классический авангард. Витебск-11. Минск, 2009. С. 12; Пэн 2017. С. 213–214.

56. Шагал – П.Д. Эттингеру

[Январь-март 1922 г. Москва.]

Любезный Павел Давидович.

Пересылаю Вам листок для пересылки в Берлин доктору Исид. Зах. Эльяшеву, еврейскому писателю-критику «Баал-Махшовесу»¹⁸⁸ (как условились). Я надеюсь, Вы и лично попросите Ваших знакомых о содействии в отношении «визы» и пр., иначе беда. Оказывается, Кандинский ждал ее 4 месяца… Это мне не улыбается. Если у Вас будут какие-либо новости, напишите или сообщите мне.

С приветом

Жму руку

Марк Шагал

Москва Садов[ая]-Самот[ечная], д. 2 кв. 8

ОР ГМИИ. Ф. 29.Оп. ІІІ. Ед. хр. 4698. Автограф.

Опубл.: Письма Эттингеру 1980. № 2. С. 198; Harshav 2004. P. 305 (пер. на англ.); Каменский 2005. С. 274.

57. Шагал – А.Н. Бенуа

[Первые числа мая 1922 г. Москва]

Глубокоуважаемый Александр Николаевич!

Только надеясь на то, что Вы искренно не подумаете и поверите: во мне не говорит ни «зависть», ни честолюбие и прочее. Я позволю себе в «последний раз» перед своим отъездом на 3–4 недели на родину¹⁸⁹ написать, что неудержимо мне хочется сказать. Пусть Вы другая натура, Вы, я знаю, поверите, что во мне не говорит, в крайнем случае, «больной», не полубезумец. Нет! Я, к сожалению, очень здоров.

Что я хотел у Вас спросить, Александр Николаевич, неужели в самом деле мне не нужно работать, бросить? Ведь «гордость» наша должна когда-нибудь смириться. Если не толпа, и нечто высшее толпы, и моя преданность учителю, ценимые мной, как все мое прошлое, и целое общество меня не признает. Вы скажете: некрасиво не иметь собственной веры в себя, какой же Вы художник. Нет! Я ее имею – боюсь даже, что уж в слишком большой степени, но это, может быть, еще более не позволяет мне относиться равнодушно к упомянутым голосам. Вы не подумайте, что я ищу одобрения или «похвалы» (я уже просил быть «самого лучшего мнения» о моих намерениях).

Я говорю лишь – мы не вправе оставаться равнодушными вообще, во всех случаях, ни в чем и никогда, по наименее конкретным даже причинам. Вот почему я колеблюсь, вот почему я неспокоен и вот почему я пишу Вам.

Теперь голые факты с наиболее конкретными «недоразумениями». Не то удивляет, что мы кое-какие друзья-художники, «горой» стоящие за свои молодые общества, но люди Вашего общества пустились в «бегство», оставив на произвол и гнев задорный «искания» других.

Нет, Александр Николаевич, меня более удивляет то, что разрез с Вашими словами и мыслями в последнее время, например, выразил Лентулов. Он был все же приглашен и, по-видимому, помимо Вас, вероятно, с почтением к его годам¹⁹⁰. С другой же стороны, сочувственные слова по моему адресу остались висеть в воздухе и остались непонятными по совершенно противоречивому результату, как, вероятно, для многих людей, так и для меня, сплошным недоразумением.

А.Н. Бенуа. Петроград, около 1920

Я признаюсь. Да! Я мечтал бы работать честно и с божьей помощью рядом с Вами. Я был бы слышнее, виднее, спокойнее душевно и не так страдал бы, как в других местах, около телячьих «молодых» без молодости и без бога (ведь у нас же нет тридцатилетних Салонов, Осенних, Независимых, у набережных Сены, только маленькие безлюдные балаганчики около могил).

Работать с Вами хочется от того, что в Вашем обществе говорят, пусть дерзко, но членораздельным языком, и также потому, что это привязало бы меня к России – моей семье и не увлекло бы меня опять за границу в нынешнюю ее независимость и неизвестность. И если я один, почти последний из оставленных на посту за «бортом» с Вами, как это стало видно в этом году, то было бы весьма великодушно по смелости и простоте заявление Ваше: «Шагал, верно, нам действительно с Вами не по пути, не обижайтесь». Мне бы отсюда сделать надлежащее заключение, или в подтверждение Ваших сочувственных слов, когда-то сказанных Вами обо мне, – отойти в сторону. Ваше общество поступило бы наоборот. И было бы мне ясно.

Дорогой Александр Николаевич, ради бога простите мою откровенность и, кажется, нескромность. Я такой, с чистой совестью без всяких примесей, люблю Вас, хотя мы и очень разные, чему Вы навряд ли поверите. Но я прошу Вас, не откажите сказать два слова по поводу моих сомнений и неясностей по доброте человеческой до снисхождений и резкостей.

Весь преданный Марк Шагал.

Печат. по: Бенуа А. Дневник. 1918–1924. М., 2010. С. 344–345. Текст письма включен в запись от 4 мая 1922 г: «Четверг, 4 мая. Неожиданно получил письмо от Шагала [далее следует текст цитируемого письма]. Краски как попало, а вдохновения хоть отбавляй. Пишет то, что в голову взбредет».

58. Шагал – П.Д. Эттингеру

[Начало мая 1922 г. Москва]

Дорогой Павел Давидович.

Получил Ваше письмо. Я благодарен Вам и за присылку письмеца Гарвенса¹⁹¹. Да с визой – срок не большой, уже давно получена. Но я надеюсь, что там мне продлят – так я думаю. Как Вы живете? С большим удовольствием увидел бы Вас, но как я «закрючен» (буквальный перевод одного еврейского словца), что вдоволь даже не выспишься. То квартира, то то, то се… Скоро, на днях, начнется особая горячка с визами и пр., ибо к числу 20, что ли, еду наверно. Семью оставляю – пока. А потом посмотрим. Мне жаль очень, что Вы, кажется, не были на «верниссаже» выставки¹⁹². Но поверьте, у меня слишком мало добрых и чутких людей, чтоб я не послал приглашения Вам, а дело в том, что к организации выставки я отношения не имел и вообще я не живу этими «верниссажами» и пр., да и сам еще на выставке своей вплоть до закрытия не был… Но я рад, что Вам нравятся мои рисунки… а мою роспись Вы, кажется, «не доценивете» пока… Посмотрим.

Я бы с большим удовольствием Вам дал какой-либо черный рисунок, но вот эти рисунки, напр[имер], должны итти в печать там и на выставки еще. Но верьте мне – я достаточно уважаю и люблю Вас искренно, чтоб с удовольствием Вам при случае, м[ожет] б[ыть], после, прислать память о себе. Вот лишь бы успокоиться немного, притти в себя, и семья чтоб спокойнее была здесь. Я надеюсь, что мы с Вами еще свидимся, друг – Павел Давидович. М[ожет] б[ыть] зайдете или позвоните – сговоримся.

Жму Вашу руку

Преданный

Марк Шагал.

P.S. Если напишете пару писем кому хотите – возьму их с собой.

ОР ГМИИ. Ф. 29. Оп. ІІІ. Ед. хр. 4697. Автограф.

Опубл.: Письма Эттингеру 1980. № 3. С. 199; Harshav 2004. P. 305 (пер. на англ.; датировано: май 1922); Каменский 2005. С. 274.

Печатается по автографу.

59. Шагал – Д.Е. Аркину

[Не позже начала мая 1922 г. Москва]

Любезный Давид Ефимович.

Завтра в пятницу 8 час. вечера у меня соберется кое-кто. Приглашаю и Вас. Прочту и свои записки¹⁹³. Будут свои. Приходите.

С приветом.

Марк Шагал

Садовая-Самотечная, д. 2. кв. 8

Четверг [1]922.

Собрание семьи наследников Ю.А. Молока, Москва. Автограф.

Опубл.: Chagall Paris 1995. P. 225 (воспр.), 227 (пер. на фр.); Письма Аркину 2018. С. 79.

Д.Е. Аркин

Москва. Дом, в котором в 1921–1922 жил Марк Шагал (Садовая-Самотечная ул., 2/12). Современное фото

60. Шагал – Ю.М. Пэну

8 июля 1922 г. Берлин.

Берлин 8 июля 1922 г.

Далекий, дорогой Юрий Моисеевич!

Пишу вам из Берлина, где я уже полтора мес[яца]. Как живете? Очень жалко, что я не мог заехать в Витебск¹⁹⁴. Ничего не поделаешь.

О себе что писать? Вкратце: осенью открывается здесь моя первая выставка русских работ (неизвестных еще здесь) в одной крупной галерее¹⁹⁵. Затем она переедет в Париж и в другие города. Графика же и мои записки (где много пишу и о вас) выйдут в галерее Каспрера¹⁹⁶.

Ввиду того, что издаются монографии, здесь были бы очень нужны снимки со всех работ, имеющихся в витебском музее, в частности, репродукции с вашего портрета (моей работы)¹⁹⁷ – это важно. Конечно, нужно, чтобы снимки были хорошие. Деньги за них заплачу.

Что вы поделываете? Даю вам идею: как бы вы не смотрели на себя – это не может помешать вам начать спокойно писать о своей жизни с момента рождения вашего до последних дней. Вы сможете это мне передать, я возьму на себя передачу издателю, это потом. Материальная сторона будет за вами обеспечена. Жизнь человека вообще интересна, тем более что он – один из первых евреев-художников, работавших на ниве просвещения и пр.

Во всяком случае я на вас стихийно обратил внимание Европы, пусть пристрастно, я же искренен в своих чувствах. Итак, дорогой, работайте и займитесь честно и серьезно вашей автобиографией-жизнеописанием. Описывая не проходящее, конечно (как в себе, так и вне себя), а характерное и толкавшее в ту или иную сторону вашу жизнь и обстоятельства кругом вас¹⁹⁸.

Всего хорошего! Пишите мне, я буду очень рад. Пишите подробно, только не «шутя». Пришлите же снимки и фотографии ваши.

М. Шагал.

Печатается по газетной публикации: Письмо Марка Шагала Ю.М. Пэну // Отклики (Витебск). 1922. № 13. 24 июля. С. 3.

Перепечат.: Бюллетень Музея Марка Шагала. 2004. № 2 (12). С. 9; Harshav 2004. P. 312–313 (пер. на англ.); Изобразительное искусство Витебска 2010. С. 235; Пэн 2017. С. 81–82.

61. Шагал – Д.Е. Аркину

[Июль-сентябрь 1922 г. Берлин]

Любезный Давид Ефимович.

Уж сколько раз собирался Вам написать, но что-то всегда мешает, и день за днем проходит. А я так хочу знать, что у Вас там. Вы поймете, конечно, что меня интересует именно процесс творческой работы в России, а не то как грызутся между собой группы и художники… Перед отъездом я видел спект[акль] Меерх[ольда] (Кромелинка)¹⁹⁹, и это радостное впечатление я увез с собою. Как живется Вам? Что пишете? Я буду рад, если Вы перешлете мне Ваши новости Иск[усства], а я с св[оей] стороны, право, не знаю с чего начать что интересует Вас. Книги тяжелые? и прочее в этом роде, но посылать это было бы возможно лишь оказией. Но что? Великолепное собрание литературы по Иск[усству] закупил здесь Гринберг²⁰⁰. Хорошее дело сделал он, что пришлет это хотя в немногих экземплярах. Это дорогие книги. Другой бы на его месте навряд ли удосужился бы это сделать.

Со мной? Не знаешь раньше и куда к кому, собственно, подойти. Всякий из здешних галлерейщиков (и из Парижа) предлагает у него, у него… «У попа была собака, он ее любил…» Хочу я, наконец, быть «весьма» практичным и больше таких уроков как с Вальденом здесь не иметь²⁰¹… По пути была моя выставка в Ковне (евреи поохали, литовцы недоумевали и прижали с гордостью к себе Чурляниса). В Берлине намечена моя выставка в октябре²⁰², а в Париже после. Интерес к «русскому» Иск[усству] не надо преувеличивать и вообще если ценят то то, что навек «непроходимо». Впрочем, я обо многом не могу говорить, но получив от Вас письмецо и списавшись с Вами, побольше пооткровенничаю с Вами о разных вопросах отсюда, если расположен буду. А главного не сказал. Конечно, здесь затевают монографии (толст[ые], дорог[ие] и пр[очее]). Неизвестно еще кто изд[ательство] ли Эфрона²⁰³ (хорошо работает) или Касирер²⁰⁴. Конечно, как и для этой упомянутой цели, так и на всякие другие «темы», нужны будут тексты. И если у Вас будет что-либо – сообщите мне или даже копию на машинке перешлите, и это сумеет пойти. Более подробно – позже.

Москва. Государственный театр имени Всеволода Мейерхольда (ГОСТиМ). Открытка, вторая половина 1920-х

Попова Л.С. Плакат к спектаклю «Великодушный рогоносец» В. Мейерхольда. 1922

Итак, жду Ваших вестей. Привет не знаю кому, Москве, которую я чувствовал по-своему.

А Вахтангов умер!²⁰⁵ Что сказать. Остался один Меерхольд (без окружающей его «своры»).

Ваш Марк Шагал

Berlin – Charlottenburg

Niebuhrstr[asse]. 64 III

P.S.

Вы человек общественный, потому и прошу Вас, м[ежду] пр[очим], иметь в виду. Судьба Евр[ейского] Кам[ерного] Театра (вместе со студией) неизвестна. Возможно все положение его невыясненно. Но как бы я не оказался «виноватым», и мой адский труд 1920 не захирел бы там в темноте. Не предпримут ли выставку их вне Москвы заграницей и вообще во-время позаботиться.

Ну пока

МШ

Собрание семьи наследников Ю.А. Молока, Москва. Автограф.

Опубл.: Chagall Paris 1995. P. 227–228 (пер. на фр.); Письма Аркину 2018. С. 80–84.

62. Шагал – П.Д. Эттингеру

18 февраля 1923 г. Берлин

Дорогой Павел Давидович.

Шлю Вам привет. Как живется Вам. О себе [не]много. Сейчас закрылась моя выставка в Берлине, к котор[ой] готовил 6 месяцев²⁰⁶. Она, вероятно, будет после в Париже и в др[угих] городах. В изд[ательстве] Поль Kassirer (исключит[ельно] у них) выходят мои радирунги^[40], литог[рафии] и гольцшнит^[41] (здесь впервые начал) маппой^[42] и отд[ельныe] лист[ы].

В этом же изд[ательстве] печ[атаются] мои зaписки «Моя жизнь»²⁰⁷. Как Вам, что нового? Буду рад, когда напишeте. Помню Вас с большой симпатией.

Жму руку Марк Шагал

18/II 923

ОР ГМИИ. Ф. 29. Оп. IV. Ед. хр. 15. Л. 42–44. Автограф. Текст написан на страницах каталога Chagall Berlin 1923.

Опубл.: Брук 2019. С. 337.

63. Шагал – сестрам

Май 1923 г. Берлин

Май, 1923. Шагал.

Это мы снялись совершенно случайно. Я, кажется, не так толст, каким кажусь, так как слишком плотно одеваюсь и потом «пиво» влияет… все остальные члены моей семьи как непьющие этого напитка хуже… Снимался я в др[угом] месте лучше. М[ожет] б[ыть] как-ниб[удь] пришлите Ваши физиономии. Если можно особенно^[43] случайные, а не с ретушевкой у фотографа.

Частное собрание (ранее собр. семьи М.З. Грибовой, Л.). Автограф. Текст написан на обороте фотографии, на которой сняты Марк Шагал, Белла и Ида (Берлин, май 1923). (См. С. 352.)

Опубл.: Петрова 1999. С. 57.

Марк Шагал с Беллой и Идой. Берлин, май 1923

64. Шагал – П.Д. Эттингеру

Август 1923 г. Берлин

Авг. 1923. Berlin

Дорогой Павел Давидович. Шлю Вам кое-что из прессы о выставке моей в Берлине²⁰⁸. Пусть и в России знают, о которой где бы ни был думаю. Сейчас я еду в Париж и там буду работать и выставлю с трепетом также²⁰⁹. От выставок по остальной Германии я отказался пока. Хотя Кас[с]ирер хочет этой зимой мою большую выставку опять сделать вместе с работами сделан[ными] раньше во Франции ²¹⁰. Недавно я был в Bad. Blankenburg. В это время была выставка у Кассирера моей графики (которую я сам не видел), также и в других городах (Мюнхен, Вена, Дрезден и др.). Но это Кас[с]ирер сам дает без меня. Я жалею очень, что не удается переслать пока в Россию кое-что из графики. Пишите, как у Вас и что, что, что. Жаль мне, что русск[их] журналов не читаю (конеч[но], об иск[усстве]). Что Вы делаете. Сердечно кланяюсь Вам. По получении от Вас вестей из Парижа напишу. Пока здесь выходят 2 моногр[афии] обо мне у Bermana «Чiчероне»²¹¹ и в Петрополисе²¹².

ОР ГМИИ. Ф. 29. Оп. IV. Ед. хр. 15. Л. 45–47. Автограф. Текст написан на страницах каталога Chagall Berlin 1923.

65. Шагал – Л.С. Баксту

[Осень 1923 г. Париж].

Дорогой Лев Самойлович.

После 10-летнего перерыва я вновь в Париже.

Был бы очень рад с Вами встретиться.

Всегда преданный, помнящий и благодарный ученик Ваш Марк Шагал.

Пока.

Rue de Lambre, 15, Hotel des Ecoles.

ОР ГТГ. Ф. 111. Ед. хр. 2298. Автограф.

Опубл.: Брук 2005. С. 84, 85 (воспр).

66. Шагал – Л.С. Баксту

[Конец 1923 г. Париж]

Не принимайте во зло, что при встрече не подошел к Вам, желаю Вам добро.

ОР ГТГ. Ф. 111. Ед. хр. 2299. Автограф.

Опубл.: Брук 2005. С. 84.

67. Шагал – П.Д. Эттингеру

10 марта 1924 г. Париж

10/3 24.

Дорогой Павел Давидович.

Как видите: я не забываю Вас, и от времени до времени Вы слышите мой голос. Хоть боюсь, что «образ» мой понемногу… забывается… Не мудрено. Уже давно, как я здесь, на родине живописи²¹³. Что сказать о себе. Можно много говорить, но нужно покороче все же. Постепенно начинают меня замечать здесь, во Франции, и мои работы фигурируют в передовых парижских галереях. Издатели коренные французски[е] приглашают постепенно для гравюрной работы так же. Недавно я участвовал на парижской выставке франц[узских] художников граверов²¹⁴. Сейчас занят работой для Амбриозо Volard (друга Сезанна, Ренуара, Дега и др.), делаю для него «Мертвые души» Гоголя с 75 офортами большого размера. Печатается книга с новым переводом, книга люкс в Imprimerie Nationale²¹⁵; и также сделал для него большой офорт для его альбома «30-ть художников»²¹⁶, куда входят Матисс, Морис Дениc, Бонар, Руо, Утрилло, Пикассо и др.²¹⁷ Нет времени, что-ниб[удь] делать для Кассирера, котор[ый], однако, выпускает скоро мои новые литографии, сделанные мною, будучи в Берлине. Мне очень жаль, что не попадают, может быть, в Россию мои графические работы. Полагаю, что по заказу, по требованию учреждения был бы послан комплект Кассирером как офортов, маппы «Моя жизнь» и литограф[ии]. Пусть и в России будет.

Пауль Кассирер

Амбруаз Воллар

Париж. Улица Лаффит, на которой находилась галерея А. Воллара. Открытка начала ХХ в.

Как живете? и что слышно в области искусства?

Сейчас я выставляю отдельной выставкой в Брюсселе²¹⁸. После в Вене²¹⁹, а осенью в Париже²²⁰.

В Москву пишу Вам почти одному, т. к. другие меня почти забыли и вряд ли мной интересуются… А я же не могу направлять свой «жар» к тому, кто равнодушен…

Я буду очень рад, если Вы вздумаете когда проехаться.

Примите мой привет и лучшие пожелания.

Ваш преданный

Марк Шагал.

ОР ГМИИ. Ф. 29. Оп. ІІІ. Ед. хр. 4676. Автограф.

Опубл.: Письма Эттингеру 1980. № 4. С. 199–201; Возвращение мастера 1988. С. 319–320; Harshav 2004. P. 326–327 (пер. на англ.); Каменский 2005. С. 274–275.

Печатается по автографу.

68. Шагал – Л.С. Баксту

[Апрель-май 1924 г. Париж.]

Дорогой Лев Самойлович.

Я получил свои работы.

Если б хотели видеть – был бы рад Вас видеть у себя.

В ожидании Вашего сообщения остаюсь преданный Марк Шагал.

Avenue d’Оrlean, 110. Atelier 3.

ОР ГТГ. Ф. 111. Ед. хр. 2300. Автограф.

Опубл.: Брук 2005. С. 85.

Марк Шагал с Беллой и Идой в мастерской на авеню Орлеан, 110. Париж, 1924. Фото Терезы Бонне

69. Шагал – А. Лесину

22 мая 1924 г. Париж

Paris. Avenue d’Оrleans 110. Marc Chagall.

22/V 924.

Глубокоуважаемый г. Лесин.

Вы знакомы мне по разсказам моего покойного друга Баал-Махшо-веса, по словам Номберга и Шолом Аша.

Недавно Лейзерович по-еврейски Вам написал, а теперь позвольте мне по-русски самому обратиться к Вам – все о том же. Есть, значит, у меня написанная вещь²²¹. Я не знаю – «профессиональная литература» ли это. Но это: я и так мне хотелось и необходимо было написать. Полагаю лишь, что всем («буржую», интел[ли]генту и рабочему) будет интересно прочесть этот кусок жизни тем более, что в еврействе в связи с еврейск[ими] художник[ами] такого рода вещь еще не появлялась. Впрочем, о себе говорить не могу. Она должна поздней осенью появиться с моими же 25 гравюрами на меди (специально сделанные) и другими снимками работ на немецком языке (изд. Paul Cassirer, Berlin), по-французски (изд. Ambroise Vollard, Paris) и по-русски. Она пока еще нигде не печаталась.

Надеюсь однако, что Вы не откажете мне в максимальном гонораре и был бы благодарен Вам, если б сообщили мне – на сколько я могу разсчитывать. Размер ее около 80 страниц перепис[анных] на машинке на одной стороне (перевод Переца Маркиша). По получению Вашего ответа – вышлю рукопись. Хорошо было б если б одновременно Вы в «Zukunft» могли б печатать некоторые снимки²²².

C приветом

Преданный Марк Шагал

YIVO. Автограф.

Опубл.: Harshav 2004. P. 328–329 (пер. на англ.); Брук 2019. С. 340.

70. Шагал – Л. Кенигу

[24 октября 1924 г. Париж]

Дорогой Кениг!

Я хочу быть евреем во всем, в чем только можно. Я буду cтараться писать на идише. Я стеснялся писать на идише постоянно, так как заблуждения любят меня, или – наоборот. Извините меня, что отвечаю Вам с опозданием. Имеет ли это значение? Никакого. Вот, я совсем не писал Вам десять лет, но Ваш образ, как говорится, свеж в моей памяти. Я помню мастерские в Ля-Руш, нашего тоскливого гнезда. Так или иначе, только тоскливо там не было, это – другое…

Теперь я иной, как и Вы. То есть Вы – отец семейства, и я тоже. Но, по правде, я не чувствую, что мне тяжелее. Не это создает тяжесть, я думаю (ведь еще и любят хоть как-то). Жизнь тяжелее семейства. Жизнь – что за жизнь! В Ля-Руш, как Вы помните, я был совершенно безумен. Правда, тогда это было ново и, возможно, необходимо. Но теперь – как бы я хотел не быть новым, но добрым, необходимым, подлинным… С 1914 года, когда я вернулся в Витебск-Лиозно и до сих пор, я хочу этого все сильнее и сильнее. Вы спрашиваете, каков Париж? Отвечу: ради него сегодня не стоит жить в Ля-Руш… Но Париж сокрыт, как всякая вещь в себе, и искать его в кафе – излишне. Сейчас необходимо чувствовать, видеть – недостаточно.

Французское искусство уперлось в стену – я думаю, оно постепенно отступает от своей прежней сути. Напишите мне, каково Ваше мнение, о чем думаете. Не знаю, когда я смогу приехать в Лондон – однако нужно было бы когда-нибудь. На этом – будьте здоровы. Не забывайте.

Ваш Марк Шагал

1924. Париж

Еврейский музей и центр толерантности, Москва. Автограф (идиш).

Печатается по: «Я хочу быть евреем во всем, в чем только можно»: Неизвестное письмо Марка Шагала / Публ., пред. и пер. Г. Казовского // Лехаим (М.). 2004. № 12.

71. Шагал – А. Лесину

[Декабрь 1924 г. Париж – Булонь]

Paris. – Boulogne. 3. Allee des Pins ²²³

Глубокоуважаемый коллега

Я Вас прошу на меня не сердиться, что я до сих не давал о себе признаков жизни – не послал еще рукопись. Но виноваты в этом еврейские писатели (переводчики мои – Перец Маркиш и Варшавский), которые были вне Парижа и до сих пор не закончили со мной вместе редакцию вещи. Теперь они опять здесь, и я надеюсь, что это скоро кончится. Я надеюсь, что Вы не потеряли интерес к ней? Я буду рад получить от Вас слово. Прилагаю при сем каталог открывшейся на днях в Париже моей выставки²²⁴.

С приветом

преданный Марк Шагал.

YIVO. Автограф.

Опубл.: Брук 2019. С. 340 (сокр.).

72. Шагал – П.Д. Эттингеру

[Вторая половина декабря 1924 г. Париж – Булонь].

Paris. – Boulogne. 3. Allée des Pins. 1924

Дорогой Павел Давидович.

Шлю Вам привет вместе с каталогом моей открывшейся на днях выставк[и] в самой лучшей и большой галлерее Парижа²²⁵. Она первая, да и вообще, после отсутствия 11–12 летнего. Все французск[ие] соврем[енные] художники, находящ[иеся] в Париже, начиная с Пикассо, Матисса, Сегонзак и др., были, но я о себе не намерен говорить.

Советский павильон на Международной выставке декоративных искусств и художественной промышленности. Париж, 1925

Трудно, Вы же знаете, что-ниб[удь] послать из печатного, где столько современных франц[узов] пишут. А, м[ожет] б[ыть], я такой лентяй… Я рад, что Вас вспоминают хорошие здесь люди; например, был у меня на днях заведующ[ий] издательством Morancе – издают чудесн[ые] журналы передовых художников, и он мне говорил о Вас. Я просил его Вас снабжать сведениями (У них готов № с моими снимками и пр.)²²⁶.

М[ежду] пр[очим], Ваше письмо для Vollar-a я ему уже давно передал. Он мне обещал, что Вам напишет (?)^[44]. Он же очень медлительный… И я, например, не знаю, когда выйдет в свет «Мертвые души», для которых я уже сделал около 60 гравюр (часть выставлена также).

Ну что с Вами? Как живете? Работаете? Не думаете с’ездить сюда? Что нового? Что художники – все еще Родченко?.. или Малевич, или спокойно ищут. Будет здесь русск[ий] павильон на интернац[иональной] декор[ативной]²²⁷?

М[ожет] б[ыть], возьмут тогда с собой мою роспись из евр[ейского] театра²²⁸ для выставки. Не повредит – думаю.

Пишите. Я буду рад Вашему привету

Ваш преданный

Марк Шагал

ОР ГМИИ. Ф. 29. Оп. ІІІ. Ед. хр. 4677. Автограф.

Опубл.: Письма Эттингеру 1980. № 5. С. 201–202; Harshav 2004. P. 331–332 (пер. на англ.).

Печатается по автографу.

73. Шагал – Д.Е. Аркину

[Вторая половина декабря 1924 – январь 1925 г. Париж – Булонь]

Дорогой

Я шлю Вам вместе с каталогом²²⁹ свой привет. Простите, что до сих пор не давал знать о себе. Но и Вы тоже не давали признаков жизни. Я хотя, кажется, старше Вас и мне можно лениться… говорить о себе! Скажу лишь, что теперь я на устах современных франц[узских] художников, поэтов. И Матисс, и Пикассо, и Дерен, и Вламенк, [и] Сегонзак, у кого ноги работают, были на выставке.

Не знаю с чего бы начать, чтоб послать Вам прочесть… Ссылаясь на свою «лень», Вы мне простите. Да, конечно, единственно, что может быть приятно, если такие «мэтры» как Матисс (не Щукинский он другой) признают Вас существующим. Экзамен? Да. Париж – самая тяжелая гиря для художников.

Что у Вас?

Я буду рад Вашему слову.

С приветом

преданный

Марк Шагал

Paris. – Boulogne

3. Allee des Pins

Собрание семьи наследников Ю.А.Молока, Москва. Автограф.

Опубл.: Chagall Paris 1995. P. 228 (пер. на фр.); Письма Аркину 2018. С. 84–85.

74. Шагал – А. Лесину

[20 января 1925 г. Париж – Булонь]

20/I 925 Paris. – Boulogne. 3. Allee des Pins. (Parc des Princes)

Глубокоуважаемый г. Лесин

Наконец шлю Вам рукопись²³⁰. Вы мне простите, если я задержал. Виноваты писатели, что медлили. Она нигде не печаталась до сих пор несмотря на то, что просили. Но перевод ея немецкий и французский почти готовы, и я надеюсь, что пока выйдут эти книжки – она успеет у Вас уже пропечатать. Я надеюсь – Вы будете снисходительны к моему «произведению». Я же не претендую на литературу. Я только еврей в стиле наших отцов, и это мне достаточно. Мне кажется было бы хорошо, если б она печаталась во всю страницу, а не 2 столбцами. Если Вам кое-какие снимки нужны – я Вам смогу прислать. Конечно, если кое-какие слова Вам не понравятся, Вы можете их заменить более подходящими.

Попрошу Вас также отметить в журнале, что перепечатка вещи или части кем-либо другим ни в коем случае не разрешается.

Кланяюсь всем Вам

и жму руку

Марк Шагал.

YIVO. Автограф.

Опубл.: Harshav 2004. P. 332 (пер. на англ.); Брук 2019. С. 341 (сокр.).

Марк Шагал. Фотография (около 1924) с дарственной надписью: Милому Варшавскому – писателю-еврею с любовью и благодарностью /Марк Шагал / Paris 1925

75. Шагал – П.Д. Эттингеру

[Январь – февраль 1925 г. Париж – Булонь]

Дорогой Павел Давидович. Спасибо за привет. Был у Воляра и вот он мне дал письмо для Вас с марками и конвертом. Вы не должны удивляться, что он до сих пор не отвечал. Но я ему о Вас говорил. Кстати, о его книгах. Я не думаю, чтоб было что-либо лучшее, чем его книги личные о Сезанне, Ренуаре и Дега, т. к. он их друг и первый marchand. Их бы надо было, конечно, на русский язык перевести. Сможете ли Вы об этом подумать[?] Ему будет приятно, если перевод в хороших руках. Можете теперь ему лично писать. Volard на редкость тип интересный, исторический. А мой Гоголь идет. Бумага уже есть, я за него спокоен. Сейчас выставка нашего общ[ества] независимых граверов-худож[ников]²³¹. Это единств[енное] нов[ое] движение в обл[асти] гравюры (после академического)²³². Насчет моей росписи театр[альной] на выст[авке] Декорац[ионных] иск[усств] в Париже не знаю. Как захотят в Москве²³³. Пишите. Привет Вам. Будьте бодры, насколько возможно. В следующий раз больше напишу.

Предан[ный] Марк Шагал.

ОР ГМИИ. Ф. 29. Оп. ІІІ. Ед. хр. 4678. Автограф. Письмо написано на оборотной стороне пригласительного билета на вернисаж «Третьей выставки независимых художников-граверов».

Опубл.: Письма Эттингеру 1980. № 6. С. 202; Harshav 2004. P. 332–333 (пер. на англ.). Печатается по автографу.

76. Шагал – А. Лесину

[23 апреля 1925 г. Париж – Булонь]

Boulogne – Paris 23/ IV 25

Глубокоуважаемый коллега г. Лесин

Мне сообщили здесь, что Вы начали печатать мою вещь²³⁴. Я был бы Вам благодарен, если б Вы распорядились, чтоб мне выслали неск[олько] №.№. – чтоб посмотреть, почитать.

Сердечные приветы

Вам и «Цукунфту».

Марк Шагал

YIVO. Автограф.

77. Шагал – А. Лесину

[Июль 1925 г. Шамбон сюр Лак]

Chambon sur Lac. (Pay de Dome.)

Глубокоуважаемый коллега г. Лесин.

Я получил последний № Цукунфта с окончанием моих записок²³⁵. Если Вам они доставили немного удовольствия – я был бы рад. Хотя многое переделывается мною и дополняется. Я получил после первых двух номеров по 50 долларов – всего 100 долларов. Думаю, что они от Вас. Из этой суммы я 1/2 отдал моему переводчику Перецу Маркишу. За остальные три номера я ничего не получил. Уступив Вам право первенства и помня Ваше обещание платить мне высший гонорар – я прошу Вас распорядиться отослать мне следуемое за остальные три номера. Заранее благодарен.

Иосиф Опатошу

Авраам Лесин

Перец Маркиш

Ойзер Варшавский

С дружеским приветом

и искренним уважением

Марк Шагал.

P.S. Деньги можно выслать по моему: konto Marc Chagall / National City Bank / 39–41. Boulewad Haussmann / Paris.

YIVO. Автограф.

Опубл.: Harshav 2004. P. 334 (пер. на англ); Брук 2019. С. 341 (сокр.).

78. Шагал – Л. Кенигу

[21 сентября 1925 г. Париж]

Paris 21/September 1925

Любезный Лео Кениг.

Я не забыл, что Вы хотели бы обратно получить Библию, раз я от Opatochi²³⁶ получил другую. Но… Ваша, к сожалению, имеет и древне еврейскую часть, а его нет. Приятно при работе посматривать на нее. Но как только минет надобность, я Вам ее перешлю с благодарностью. Согласны?

Пророков буду делать (для изд. Vollard’ Paris)²³⁷ несмотря на то, что кругом «настроение» не пророческое… Наоборот… злодейское… Но надо же противостоять. Как ни странно в наше время, которое я считаю, несмотря на многие другие достижения – паскудным, – хочет[ся] удалить[ся] в другие планы и не забывать, что люди теряют образ веры какой-то религии. Искусство давно уже воняет, ибо чистота души заменена помойной ямой… Простите резкость. Что Вы думаете? Вы несомненно думаете. Вы всегда думали и производили на меня когда-то сильнейшее впечатление.

Ну, будьте здоровы

Ваш Марк Шагал

P.S. Мои выставки в последнее время (кроме Парижа и Берлина) были недавно в Дрездене и Кельне²³⁸. А теперь американская галлерея ее тащит к январю 1926 в Америку²³⁹.

Рукописный отдел Еврейской Национальной и Университетской библиотеки, Иерусалим. Автограф.

Опубл.: Harshav 2004. P. 337 (пер. на англ.).

79. Шагал – И. Опатошу

[24 декабря 1925 г. Париж – Булонь]

3. Allee des Pins, Boulogne

XII/24 – 1925

Дорогой Opatochu

Уехали и плюнули на нас европейцев! Так нам и надо. А то ведь разные там Культур-Лигцы²⁴⁰ от нас требуют близости к народу, рабочим и еще куда! Так вот извещаем Ваше высокое благородие, что мы послали к Вам «буржуазное искусство», посмотрите там, чтоб народы и рабочие еврейск[ие] Ваши пошли толкаться около моих картин на 5 aven[ue] 730. Reinhardt²⁴¹. Пусть ничего не понимают, но пусть не трогают руками. Вы уже объясните им… если Вы понимаете… Но наконец надеюсь, что после того как начитались (в Цукунфте)²⁴² откуда я происхожу (мой ихес)^[45] и пр., все же поймут.

Ч[е]ркните как-ниб[удь] как живете. Аш²⁴³ уже здесь, но не наверно… Я ему предлагаю купить аэроплан и летать безпрерывно по линии: Польша, «ротонда», Америка и обратно.

Привет Марк Шагал

YIVO. Автограф.

Опубл.: Harshav 2004. P. 337–338 (пер. на англ.).

80. Шагал – П.Д. Эттингеру

[Январь 1926 г. Париж]

Дорогой Павел Давидович.

Получил Ваше письмо. Спасибо. Так редко получаешь слово из России, о которой думаю однако. Я считаю естественным молчание или даже игнорирование бывших друзей, знакомых. Жизнь! Но Вы не такой, и Ваши симпатии раз навсегда установлены. Мне поэтому было особо приятно передать для Вас несколько гравюр (из серии «Мертв[ые] души») через Марголина²⁴⁴ из студии имени Вахтангова, котор[ый] был в Париже. Надеюсь, Вы получите их, возьмете их. Конечно, я не думаю, чтоб отдельные экземпляры дали представление о целом – их 100 гравюр. Работа эта кончена, и Vollard должен сам показать свое искусство, заставив себя и Imprimerie Nationale поскорей издать. Но я Вам писал, что я завален др[угой] работой, часть от Vollard же (библию – книгу Пророков²⁴⁵ и La Fontaine (в красках, 50, 60 акварелей больш[их])²⁴⁶. Точно так же я делаю для edition Kra «7 главных грехов»²⁴⁷ и для «Nouvel Revu Françise»²⁴⁸ Appolinaire’a «Alcools»²⁴⁹.

Однако я устал. Когда это все будет сделано, ибо я же должен и писать картины.

Выставка моя сейчас открывается в Америке²⁵⁰. Как живете? Пишите. Не забывайте.

Ваш преданный Марк Шагал.

ОР ГМИИ. Ф. 29. Оп. ІІІ. Ед. хр. 4695. Автограф.

Опубл.: Письма Эттингеру 1980. № 7. С. 202–203; Harshav 2004. P. 344–345 (пер. на англ.; датировано: сентябрь 1926).

81. Шагал – В.В. Вейдле

1926 г. Париж – Булонь

Paris – Boulogne 926

Уважаемый г. Вейдле.

Я читал заметку Вашу, где Вы со вниманием остановились на моей картине из Тюльери (1918 г. написанной в России).

А я думал, что русские вообще не способны видеть живопись. Ваше писание, с которым я впервые столкнулся в Париже, показалось мне ответственным. Я так привык к непониманию в России, что я удивляюсь, когда русский (правда уже в Париже) начинает ценить живописные элементы в первую очередь вне «esprit»^[46] и, может быть, такие как Вы могли б разсеять недоразумение в связи с русской несуществующей живописью, котор[ая] на протяжении веков – во всех положениях счастливо заблуждается. Да – французское иск[усство] в 1911 г. по приезде в Париж меня встрясло, и я тогда убедился, стоя в Лувре между Манэ и Делякруа, что живописи в России нет и никогда не будет, если … – Я так ценю остроту и точность Вашего анализа в подходах к искусству, что меня, видавшего уже всякие «писания», – действительно радует, что Вы немного оценили мои стремления в искусстве.

С уважением

Марк Шагал

Бахметевский архив. Автограф.

Дарственная надпись на книге Вальдемара Жоржа «Марк Шагал» (Париж, 1928): Г. Вейдле – от офранцуженного, но всегда / русского художника пусть не люби/мого ни Россией в России, ни Россией / за границей. – уважение. / Марк Шагал / Paris 928

82. Шагал – Ю.М. Пэну

[Конец 1926 – начало 1927 г. Париж]

Дорогой Юрий Моисеевич.

Как живете. Пишите. Пересылаю открытое с приветом Шульмана²⁵¹, который был у меня. Впечатление на меня он произвел смешанное: он постарел и совсем не тот Лейба, который был когда-то живым парнем. Немного мещанин. О его искусстве ничего не знаю. Одним словом, дорогой Юрий Моисеевич, передайте потом моей сестре мои старые работы, сестре Зине²⁵². Может быть, она сумеет их мне переслать. Как живете? Пишите обо всем. Высылайте или просите редакцию выслать Ваши записки мне²⁵³. Я Вам тоже вышлю и скоро дам эту же заметку в др[угой] журнал в Париже²⁵⁴. Очень много работы у меня. Очень занят.

Привет от моих.

Ваш Шагал.

Белорусский государственный архив-музей литературы и искусства, Минск (ранее собр. С.Д. Палееса, Минск). Автограф.

Опубл.: Запортыко А., Усова Н. Неизвестное письмо // Шагаловский ежегодник 2002. С. 88–91.

83. Шагал – П.Д. Эттингеру

[Декабрь 1926 – январь 1927 г. Париж]

Дорогой Павел Давидович.

Как живете? Вы знаете, что я почти оторван от России. Никто мне не пишет и мне «некому» писать. Как будто и не в России родился… Вы один, кому пишу слово русское. Неужели я «должен» стать французским (никогда и не подумал) художником. И кажется: ни к чему я там. А я не раз вспоминаю свой Витебск, свои поля… и особенное небо. Чтоб показать Вам, как ко мне относится Франция, я Вам хоть кусочек прилагаю прессы. Немыслимо послать более, но вот хотя бы по поводу моих 2-х послед[них] выставок гравюр и живописи²⁵⁵. А слышал, Бенуа, например, приезжал в Россию и писал о русских в Париже, даже не вспоминает меня. Мои картины по всему миру разошлись, а в России, верно, и не думают и не интересовались моей выставкой… Я для Франц[узских] изд[ательств] книги делаю, а русским моя работа не нужна… Так годы уходят.

Даже «Мертвые души» в Россию не попадут. Потому что все под расписку.

Так видите, я жалуюсь… Но на кого, на себя?..

Что делаю сейчас? Картины, котор[ые] уходят, как только подпись засыхает. И для Vollar’a книгу пророков со 100 грав[юрами]²⁵⁶, La Fontaine в красках более 100 акварелей больших²⁵⁷, «Цирк» более 100 рисунков все для Volar²⁵⁸.

Для N[ouvelle] R[evue] F[rançaise] Appolinaire – «alcols»²⁵⁹. Голова ходит кругом от работы, вернее, от того, что делать нужно.

Недавно в Антверпене имел заллу в Салоне Франц[узской] Живописи.

Впрочем, хватит говорить о себе.

Вышла «7 грехов», книга с моими гравюрами²⁶⁰ и «Материнство»²⁶¹. Но как можно книги послать, котор[ые] уж трудно достать, через кого??

Хотел бы очень.

ОР ГМИИ. Ф. 29. Оп. ІІІ. Ед. хр. 496. Автограф.

Опубл.: Письма Эттингеру 1980. № 8. С. 203–204; Возвращение мастера 1988. С. 320; Harshav 2004. P. 345–346 (пер. на англ.).

Печатается по автографу.

84. Шагал – П.И. Шумову

[10 октября 1927 г. Париж]

Многоуважаемый г. Шумов.

Я не забуду, конечно, Вас благодарить за Ваши присланные фотопортреты с меня, полные жизни и экспрессии!

Спасибо.

С уважением,

Марк Шагал

Частное собрание. Почтовая карточка. Автограф. На оборотной стороне справа адрес: Monsieur Choumoff, photographe. Faub. St. Jacque, 5. Paris, 14e, слева текст письма. Датируется по почтовому штемпелю: Paris XVI / 10 X 1927.

Опубл.: Русский парижанин: Фотографии Петра Шумова / Сост.: С. Шумов, П. Гуревич, С. Некрасов, Э. Пинэ, Д. Дэсво / Пер. П. Гуревич. М., 2000. С. 21 (рус., фр.); Шагаловский ежегодник 2003. С. 158 (воспр.).

Марк Шагал. Париж, 1927. Фото Петра Шумова

85. Шагал – в комитет Третьяковской галереи

[Конец 1927 г. Париж – Булонь]

Boulogne 4. 3. Allee de Pins

1927

Комитету Третьяковской Галлереи.

Посылаю Вам через т. Мидлера²⁶² мой дар – комплект 96-ти гравюр к Мертвым душам, сделанных в 1923 – 925 для Ambroise Vollard. Издание печатается в Национальной Типографии Франции и еще не вышло. Посылаю Вам свой комплект раньше, чем он увидел свет. Мне было б приятно, если б Вы выставили всю эту серию целиком в Москве и Ленинграде²⁶³. Мне казалось бы немного, что и я в России с Вами – Vollard присоединяется к этому моему пожеланию. Буду Вам благодарен, если пришлете для меня и Vollard каталоги.

С глубоким уважением

и преданностью

Марк Шагал.

РГАЛИ. Ф. 990. Оп. 1. Ед. хр. 123. Л. 1–2. Автограф. На конверте (Л. 2) рукой Шагала надпись: Комитету / Третьяковской/ Галлереи / Москва.

Опубл.: Брук 2017. С. 192.

Марк Шагал. Въезд Чичикова в город NN. Офорт с дарственной надписью: Дарю Третьяковской Галлерее со всей моей любовью русскаго художника / к своей родине эту серию 96 гравюр, сделанных мною в 1923–925 / к Мертвым Душам Гоголя для издателя Аmbroise Vollard в Париже / Париж 1927. Марк Шагал

86. Шагал – Н.Г. Машковцеву

[Конец 1927 – начало 1928 г. Париж]

Дорогой Николай Георгиевич

Посылаю Вам обещанную Автобиографию – в том виде, в каком она вот уже лет пять маринуется в Комитете²⁶⁴. Это было так давно – и так быстро все меняется – что многое особенно в самом конце – я выразил бы теперь совсем иначе. А даю я автобиографию главным образом для тех ее частей, которые уже неизменны и кое в чем Вам помогут.

Ваш Шагал

ОР ГТГ. Ф. 120. Ед. хр. 3833. Автограф.

Опубл.: Брук 2017. С. 194; Брук 2019. С. 335, 345.

В.М. Мидлер

Н.Г. Машковцев

Дарственная надпись на монографии: А. Сальмона «Шагал» (Париж, 1928): Для Третьяковской / Галлереи / с уважением / Marc Chagall / Paris 928

87. Шагал – И. Опатошу

1 июля 1928 г. Париж – Булонь

Boulogne 1 июль 928

Дорогой Opatochi.

Надеюсь Вы в Польше. Получите эти картины. Недурно. Надеюсь, Вы увидели уже наши городки, пейзажи, евреи. Смотрите за меня… а когда будете в России, смотрите еще больше и тоже за меня. Как я Вам завидую…

Ну всего хорошего. Не забывайте любящего Вас.

Марк Шагал

YIVO. Автограф.

Опубл.: Harshav 2004. P. 346 (пер. на англ.).

88. Шагал – А. Лесину

3 ноября 1928 г. Париж – Булонь

3/ nov. 928 3. Allee des Pins Boulogne

Дорогой г. Лесин

Позвольте рекомендовать Вашему вниманию выдающегося французско-еврейского философа Henry Seronya – моего друга. Он известен в Париже и в кругах заграницей своими книгами, лекциями и глубокими оригинальными работами как: «Философия и действие», «Примитивная психология», «Бергсон», «Меерсон», «Философия войны и мира», «О еврейс[кой] кабале» (он уроженец Палестины и знает древне-евр[ейский] яз[ык]), «Философия иск[усства]», «Искусство и монотеизм» и «Искусство у евреев» и прочее. Он близкий человек философа Меерсона и философов Сорбоны здесь. Я буду рад и благодарен Вам, если Вы пригласите его для Вашего журнала. Его язык и мысль понятн[ы] и массам и полезны будут.

Спасибо за журнал, который я получаю²⁶⁵. Благодаря ему я в курсе нашей культурной жизни.

Преданный Вам

Марк Шагал

YIVO. Автограф.

89. Шагал – А. Лесину

28 декабря 1928 г. Париж – Булонь

France. Boulogne 3. Allee des Pins 28/ XII 928

Дорогой г. Лесин.

Я получил Ваше письмо. Ваше сообщение Зеруья²⁶⁶ передал. На Ваш вопрос о рисунках для Вашей книги²⁶⁷ – могу Вам ответить, что несмотря на то что я завален франц[узскими] изд[ателями] и многим здесь отказываю – я же для Вас с удовольствием это сделаю. Чтоб этим показать Вам мое уважение к Вам и Вашей еврейской деятельности и о котором наш покойный друг Баал-Махшовес мне много говорил. Пришлите мне пожалуйста серию лучших Ваших стихов, Ваш портр[ет]-фото, размер страницы книги и как скоро рисунки нужны?

В ожидании – Ваш преданный

Марк Шагал

P.S. Конечно, гонорар издателя 400 дол[ларов] невелик – я получаю гораздо больше.

YIVO. Автограф.

Опубл.: Harshav 2004. P. 347 (пер. на англ.).

90. А.Б. Лаховский и Шагал – И.И. Бродскому

[Зима 1928/29 г. Межеве]

Дорогой Исаак!

Представь, встретил здесь Шагала – проводим вместе время²⁶⁸. Шлю тебе свой привет. Женя в Нице. Целую. Твой Арнольд.

Через неделю еду в Париж. Пиши туда. Арнольд.

Шлю Вам привет. Встретил Ляховскаго здесь и вспоминали прежнее и Вас. Как поживаете? Жму крепко руку

Марк Шагал.

РГАЛИ. Ф. 2020. Оп. 1. Ед. хр. 303. Л. 5. Почтовая карточка. Автограф. На лицевой стороне фотографический вид: Haute-Savoie. – Megeve. – Sous-Bois d Hiver.

На оборотной стороне рукой А.Б. Лаховского адреса: U.R.S.S. // Leningrad // Художнику // И. Бродскому // Площадь Лассаля 3 // Ленинград. ниже: A. Lakhovsky // Villa Primevère Megeve

91. Шагал – А.Ф. Гринберг

[5 июля 1929 г. Париж]

Дорогая Анна Гринберг²⁶⁹ (простите, забыл отчество).

Сказать Вам, что я был рад получить Ваше письмо, – мало. Я был рад и огорчен. Почему Вы написали, что Ваше письмо «не нуждается в ответе»? Как это понять? Или что не особенно знать хотите такого, как я, живущего, увы, за границей, или еще что. Да я сам себя «презираю» за то, что я как художник еще принужден не жить, а работать здесь (это не одно и то же). А мало кому известно, что душа моя, если она еще теплится, – душа моя там, где Вы живете – на моей Родине. Дело в этой несчастной живописи, и больше ничего. Я достаточно поработал на моей Родине (если Вы знаете) во всех областях и кроме искусства, чтоб думали иначе обо мне. Увы, и дорогой Я.А. Тугендхольд думал тоже иначе в последнее время… Это не мешало, никогда не будет мешать любить его и помнить Вас. Спасибо, что написали пару слов. Конечно, я уже давно не тот. Не в том смысле, что я, кажется, «известность», а внутренне и… внешне. Есть у меня и дочь большая.

Вы ничего не написали о своем муже²⁷⁰. Где он и что? Что Вы делаете, где работаете? Дети Ваши, наверно, большие²⁷¹. Я мечтаю, как только смогу, съездить на Родину. Работ пока много. Пишите когда-нибудь. Я обещаю ответить – простите, что письмо задержалось. При сем прилагаю фото. Судите.

Жму крепко Вашу руку,

Марк Шагал.

Собрание семьи Гринберг, Москва. Автограф.

Опубл.: Марк Шагал – московскому другу/ Публ. А.А. Гринберг // Медицинская газета (М.). 1989. № 90. 28 июля. С. 4.

92. Шагал – А. Лесину

[28 октября 1929 г. Сере]

929. Ceret.

Дорогой Лесин. Я возвращаюсь в Париж на днях отсюда (на границе Испании), где я работал, чтоб взяться за Ваши рисунки к Вашей поэзии, котор[ую] я получил и читал²⁷². Я думаю, м[ожет] б[ыть], можно будет клише делать в Париже после, чтоб видеть их на месте и их отослать Вам. Но это мы еще посмотрим. Пока. Ваш пред[анный] Шагал.

YIVO. Почтовая карточка. Автограф. На лицевой стороне фотографический вид: La Roussillon / Port-Vendres (Рyr.-Or). /– L Eglise et le Monument aux Morts. Датируется по почтовому штемпелю: 28–10 – 29

Опубл.: Harshav 2004. P. 350 (пер. на англ.).

93. Шагал – П.Д. Эттингеру

10 февраля 1930 г. Париж – Булонь

10/II 1930. Boulogne 5/3

Дорогой Павел Давидович. Мне было так приятно получить от Вас весточку. Я рад, что Вы здоровы. Как Вы поживаете? Я помню Вас философом в жизни – это хорошо и полезно. Пользуюсь случаем и прилагаю Вам в этом же письме каталог ля фонтеновской выставки²⁷³, в котором Вы увидите строки самого Vollard’a и перечень этого ужасного труда, котор[ый] я переодолел (а успешно ли – это другим виднее будет). Поверьте, мне было б очень приятно, чтоб мои редкие русск[ие] друзья их увидели раньше, чем они, увы, разбредутся по свету навсегда. Ибо Vollard продал всю коллекцию, 100 вещей, и теперь они выставляют[ся] поочередно в Париже, Брюсселе и Берлине²⁷⁴. Правда, они гравированы мною также²⁷⁵. Ну вот. Как раз сегодня вернисаж. И я, котор[ый] терпеть не могу эти дни и церемонии, не знаю, смогу ли остаться дома. Что Вы поделываете. Надеюсь, когда-ниб[удь] увидимся. Буду, конечно, рад Вас видеть.

Моя общая выставка предполагалась устроить после Парижа и в Берлине в Националь Галлерее, но не знаю, когда и как соберут вещи, и по правде говоря… Вот удовольствие мне было б, если б они устроили на родине мою выставку, это другое дело, и хоть я вечное пятое колесо у себя – все равно…

Не забывайте посылать нам привет иногда. Вы же знаете, каждое слово мне приятно. Я сделаю то же.

Жму Ваши руки.

Привет [от] жены.

С приветом, преданный

Марк Шагал.

ОР ГМИИ. Ф. 29. Оп. ІІІ. Ед. хр. 4679. Автограф.

Опубл.: Письма Эттингеру 1980. № 9. С. 205–206; Harshav 2004. P. 353 (пер. на англ.).

Печатается по автографу.

94. Шагал – А.А. Шику

[Март 1930 г. Париж]

Любезный Шик.

Я получил Ваше письмецо. Спасибо. Шлю Вам каталог выставки, устроенной в Париже и которая сейчас уже в Брюсселе, а в апреле откроется в Берлине в галерее Флехтгейма²⁷⁶.

Это 100 акварелей для басен Ляфонтена, заказанных мне крупным лицом Vollard (его же префас^[47]), открыватель Сезанна и Ренуара.

После этой выставки вещи разойдутся, и я, конечно, и не мечтаю, что «родина» их увидит… Дайте знать хотя бы русским и евреям в Берлине, пусть пойдут посмотрят, и Вы тоже, и потом напишите.

Как поживаете?

Жму Вашу руку. Предан[ный] Шагал.

Здесь эта выставка вызвала скандал: с какой стати обратились ко мне, иностранцу, делать «национального» француза²⁷⁷.

Архив наследников А.А. Шика, Париж. Автограф.

Опубл.: Письма Шику 1996. № 4134. С. 11.

95. Шагал – П.Д. Эттингеру

[Апрель 1930 г. Париж]

Дорогой Павел Давидович.

Шлю Вам каталог немецкой выставки, котор[ая] в Берлине²⁷⁸ после Брюсселя и Парижа. Она там невероятный успех имеет. Жаль мне лишь одного – хотел бы лучше ее на своей родине показать, пусть даже без успеха. Но все разошлось навсегда по частным рукам. Хотел бы Вам с удовольствием послать нек[оторые] гравюры, если б был случай или как иначе уверенно. – Эти акварели мною гравированы отдельно также²⁷⁹. Адская работа. Все этот Vollard-мучитель.

Как Вам живется?

Привет сердечный.

Ваш Марк Шагал.

P.S. Еду в Берлин на неск[олько] дней для стенной живописи²⁸⁰.

ОР ГМИИ. Ф. 29. Оп. ІІІ. Ед. хр. 4699. Автограф.

Опубл.: Письма Эттингеру 1980. № 10. С. 206.

96. Шагал – В.Э. Мейерхольду

[Апрель-май 1930 г. Париж – Булонь]

Paris – Boulogne, 1930.

Глубокоуважаемый Всеволод Эмильевич.

Вы были правы. Театр Pigalle действительно занят. После Таирова идут венцы. Но я надеюсь, что Вы устроитесь и будете иметь заслуженный Вами успех в городе художников²⁸¹.

Привет Вам и Вашей жене от нас.

Марк Шагал.

РГАЛИ. Ф. 998. Оп. 1. Ед. хр. 2602. Л. 1. Автограф. На обороте рукой Шагала адрес: Monsieur Vsevolod Meyerhold / Hotel Malherbe / 11 rue de Vaugirard / Paris ниже наклейка с печатным адресом: Marc Chagall / 3, Allée des Pins / Paris – Boulogne / Tel.: Boulogne 7–90.

Опубл.: Мейерхольд В.Э. Переписка. 1896–1939 / Вст. ст. Ю.А. Завадского. Сост. В.П. Коршунова и М.М. Ситковецкая. М., 1976. С. 306; Каменский 2005. С. 275.

В этом же архивном деле (Л. 2) находится печатная визитная карточка Шагала, переданная им Мейерхольду, по-видимому, в Петрограде в 1915–1917 гг.: Marc Chagall ниже карандашом рукой Шагала надпись: Марк Захарович / 575–20 / от 10 до 5/ Перекупной пер д. 7/ кв. 20.

97. Шагал – А. Лесину

[1930 г. Париж]

1930 Paris

Дорогой г. Лесин.

Я получил Ваше письмо. Как я Вам писал, я читаю часто Ваши стихи и делаю наброски²⁸². В Вашей поэзии я чувствую искренность, неподдельность и многие из них мне близки по духу, так как мы из одной родины (Литва).

Вы мне не писали м[ежду] п[рочим] о количестве рисунков необходимых для Вашей книги. Имея в виду тот гонорар, котор[ый] Ваш издатель предлагал (500 дол[ларов]), я мог бы дать для Вас 4 или 5 рисунков, так как каждый рисунок требует с меня много работ и времени, и я получаю вообще больше. Напишите пожалуйста по этому поводу.

Жму Вашу руку

Преданный Марк Шагал.

YIVO. Автограф. Бумага с печатным адресом: 5. Avenue des Sycomores (XVI) / Villa Montmorency / Auteuil 22–69²⁸³.

Опубл.: Harshav 2004. P. 360 (пер. на англ.).

98. Шагал – М. Дизенгофу

[Конец 1930 г. Париж]

1930 Paris

Дорогой гос. Дизенгоф.

Я еще в Палестине не был, но я видел Вас²⁸⁴. В здешней гойской атмосфере – знакомство, встреча с Вами меня, нас всколыхнула. И я, как-то в последние годы отошедший от еврейской «общественной деятельности», зашевелился при виде Вас. И мы готовы помогать Вам. Я рад, что нашелся еврей, который хочет наконец основать музей еврейский, понял как он необходим (не только как полезный элемент туризма)²⁸⁵. Признаюсь, я был в отчаянии эти годы при виде еврейской незаинтересованности судьбой еврейского искусства, и я хуже всего боялся попыток антихудожественных (и потому вредных) в создании музея. Завистливые люди оспаривают у нас евреев право на государство, но не надо забывать, что у нас «за пазухом» еще другие государства: кроме духовной культуры еврейства есть еще возрождающееся искусство евреев. Я думаю нам нестыдно будет его показывать чужим и, может быть, они освежат немного свое уважение к нам… Евреи должны наконец начать собирать систематически и со строгим отбором искусство евреев (старое и новое).

Когда-то впервые, когда я выступил на путь искусства, я был почти одинок – теперь меня окружает целая армия еврейских художников. Мне неудобно было б во избежание всяких страстей вмешиваться технически в это дело. Ведь я уже испытал раньше кое-что в этой области в России. Но… ради Вас и общего идеала я решился содействовать, как смогу. – Сегодня мы с Fleg’ом и Орловой обсудили Вашу записку. Она очень хороша так. Только конкретные пункты несколько видоизменены, а списка художников пока можно не публиковать. Мы решили, что в главных центрах Европы и Америки должны основаться общества друзей еврейского музея, имея в виду, что музей как таковой Вами уже основан (хоть и не открыт) и что жюри (секретное) уже существует. Остается этим друзьям, как и всему еврейству, пропагандировать, собирать деньги и художественный музейный материал и посылать 1-ое по текущ[им] счетам или Вам или нам сюда в Париж, и 2-ое сюда в отобранный специально локаль для жюрирования и отбора (можно по снимкам, если далеко). Я предвижу музей идеальный при условии доверия к жюри… и не навязывания нам вкусов. Я буду рад, что Вы не только первый новый еврейский город основали, но построите первый подлинный еврейский музей. За работу!

Сердечно кланяется Вам моя жена, дочка. Мы часто думаем о Вас. Мы думаем также о поездке конечно. Я на днях поговорю с Ефройкиным об этом.

Жмем Ваши руки.

Ваш преданный

Марк Шагал

Тель-Авивский музей изобразительных искусств. Автограф. Слева вверху рукой Дизенгофа (?) дата получения: 14/1/31. Бумага с печатным адресом: 5. Avenue des Sycomores (XVI) / Villa Montmorency / Auteuil 22–69.

Опубл.: Harshav 2004. P. 367–368 (пер. на англ.).

Меир Дизенгоф. 1930-е

Тель-Авив. Улица Дизенгоф. Открытка, вторая половина 1930-х

99. Шагал – П.Д. Эттингеру

[Конец 1930 – начало 1931 г. Париж]

1930–31 Paris

Дорогой Павел Давидович.

Как поживаете? Давно Вам не писал. Что поделываете? Пишите все же иногда, для меня слово (и редкое увы) с родины – удовольствие. Я думал и думаю Вас как-ниб[удь] увидеть. Вы же собирались в командировку, я бы воспользовался тогда Вам дать образцы моих гравюр разных периодов. Вы же страстный библиофил. Как жаль, что Вы сейчас в Париже не можете видеть выставку изданий Vollard’a²⁸⁶, где и фигурируют, м[ежду] пр[очим], и Гоголь, и Ляфонтен (мои эстампы к ним), наряду с Сезаном, Ренуаром, Бонар, Пикассо, Руо и др. Теперь вот что хотел Вас спросить. Я, правда, и Эфроса спросил об этом, но он неаккуратный на письма (и, м[ожет] б[ыть], и на «любовь»). Palais des Beaux-Arts в Брюсселе обратился ко мне с просьбой разрешить устроить у них мою «ретроспективную» выставку (в апреле 1931)²⁸⁷; я согласился и они заняты собиранием моих работ всех периодов с 1907. На родине в музеях, что ли, есть мои нек[оторые] работы 1914–1917. Может ли упомянутое официальное учреждение одолжить под всеми гарантиями (и их расходы) мои работы: вроде «Прогулка», над городом, венчание, видение, старик с красной бородой, зеркало, парикмахер, часы и др.

Учреждение очень солидное; оно устроило недавно такие же выставки Родена, Майоля, Бурделя, Энсора. Но вот я чувствую, что я не «заслужил» ничем и боюсь, что откажут… Но я бы мог в благодарность предложить хотя бы в подарок какую-либо свою последнюю вещь. Могу ли я Вас, Павел Давидович, спросить от моего имени, не знаю кого, м[ожет] б[ыть], Третьяков[скую] Галлерею и Русск[ий] музей об этом; к кому также должен обратит[ься] «Palais des Beaux-Arts».

В ожидании Вашего скорого ответа. Будьте здоровы и лучш[ие] пожелания к Нов[ому] году. Привет [от] семьи.

Ваш Шагал.

ОР ГМИИ. Ф. 29. Оп. ІІІ. Ед. хр. 4680. Автограф. Бумага с печатным адресом: 5. Avenue des Sycomores (XVI) / Villa Montmorency / Auteuil 22–69. Конверт с печатным адресом: Le Portique / Tableaux / 99, Boulevard Raspail, Paris. На конверте рукой Шагала адреса: U.R.S.S. / Moscou / Москва / Новая Басманная / 10 кв. 22 / П.Д. Эттингеру ниже: M. Chagall / Villa Montmorency / 5 Avenue des Sycomores / Paris XVI

Опубл.: Письма Эттингеру 1980. № 11. С. 206–207; Harshav 2004. P. 367 (пер. на англ.). Печатается по автографу.

100. Шагал – М. Дизенгофу

[Начало января 1931 г. Париж]

Paris 1931

Дорогой господин Дизенгоф.

Мы это время думаем о поездке, но вот мы узнали, что собирается конгресс чуть не в феврале²⁸⁸. Полагаем, что Вы и все палестинцы уедут из Палестины в Европу. Не следовало бы тогда нам отложить поездку? Или конгресс отложится? Ваше мнение?

Между прочим узнал, что в Лондоне и Берлине круги собирают старинную археологическую часть еврейск[ого] музея для Ерусалима [два слова нрзб.] Не следовало б тогда заняться устройством для Тель-Авива музея лишь пластического искусства евреев 19 и 20 века? Это все же легче и соответствует духу нового города. Новому еврейскому городу – новое еврейск[ое] искусство.

Примите наши пожелания к Новому году и приветы всей семьи

Жмем Вашу руку

В ожидании

Преданный Марк Шагал

Тель-Авивский музей изобразительных искусств. Автограф. Бумага с печатным адресом: 5. Avenue des Sycomores (XVI) / Villa Montmorency / Auteuil 22–69.

Опубл.: Harshav 2004. P. 369 (пер. на англ.).

101. Шагал – М. Дизенгофу

13 февраля 1931 г. Париж

13 / II 1931 Paris

Дорогой г. Дизенгоф.

Спасибо за письмо. Извещаю Вас, что 3-го²⁸⁹ мы выезжаем из Марселя, нами уже заказаны 3 билета 1-го класса. Надеемся, что все будет благополучно. При выезде или в пути протелеграфируем еще. Я привезу с собой на всякий случай комплект моих гравюр «Мертвые души» и басни Ляфонтена и, м[ожет] б[ыть], их выставлю.

Я имею в виду также написать книгу о Палестине или мое «путешествие в Палестину» по просьбе одного французского и немецкого издателя.

Я думаю кроме того как-ниб[удь] в один вечер пpочесть отрывки из готовящейся книги «ma vie» и после, если это нужно будет, некот[орые] свои мысли о соврем[енном] искусстве.

А затем думаю – «запереться» и работать – чтоб к концу апреля, началу мая вернуться в Париж, где жд[у]т меня в Брюсселе и Париже мои выставки и публикация моей книги «ma vie»²⁹⁰. Да и Вам, кажется, к тому времени нужно быть в Париже для евр[ейского] отд[ела] колониальной выставки²⁹¹, где, я надеюсь, евреи в области иск[усства] кое-что покажут.

Моя семья Вам сердечно кланяется и жмем Ваши руки. Мы будем рады Вас увидеть и новый мир. Весь

Вам преданный

Марк Шагал

Тель-Авивский музей изобразительных искусств. Автограф. Бумага с печатным адресом: 5. Avenue des Sycomores (XVI) / Villa Montmorency / Auteuil 22–69.

Опубл.: Harshav 2004. P. 367–368 (пер. на англ.).

102. Шагал – А. Лесину

16 февраля 1931 г. Париж

16/II 1931 Paris

Дорогой г. Лесин.

Ко мне зашел Аронсон от Вашего имени спросить по Вашему делу: иллюстрации Вашей книги. Это мне показало, что Вы, вероятно, не получили мое недавнее письмо, где я Вам писал об этом²⁹².

Пишу Вам поэтому еще раз. Несмотря на то, что я занят помимо картин – книгой пророков, баснями Ляфонтена – я из уважения к Вам как человеку и поэту согласился это сделать. Я имею в виду сделать серию 25–30 рисунков и сделать исключительно один из них в красках для обложки или «фронтиспис’а». Я имею в виду делать только такие рисунки, чтоб ни Вам ни мне не было стыдно… Но вместе с тем я хотел бы, чтоб мой труд был бы минимально оплачен, как это получают художники другие более молодые, чем я. Поэтому я хотел за серию 25–30 рисунков к Вашей книге получить 1000 долларов, при чем эти все рисунки по использовании Вами их остаются Вашей собственностью. Эти рисунки оригиналы Вы можете как приложение к «люксу» экземпляру Вашей книги продать несколько раз дороже, или как Вы найдете. Повторяю, что все это я делаю для Вас из уважения и помня по Вашим стихам, что мы из одного края…

Итак, по этому вопросу я жду Вашего ответа, чтоб также успокоить бедного Аронсона, который очень волнуется… Я еду скоро в Палестину по приглашению мэра Тель-Авива, но возвращаемся через 1 1/2 месяца.

Ваш преданный

Марк Шагал.

Адрес парижский или на 1 1/2 месяца: Tel-Aviv. Mr Dizengoff – a Mr Chagall с 2-го марта.

YIVO. Автограф. Бумага с печатным адресом: 5. Avenue des Sycomores (XVI) / Villa Montmorency / Auteuil 22–69.

Опубл.: Harshav 2004. P. 371, 373 (пер. на англ.).

103. Шагал – П.Д. Эттингеру

18 февраля 1931 г. Париж

18/II 1931. Paris.

Дорогой Павел Давидович.

Я очень рад дать Вашему человеку дать кое-что из образцов. Пусть только позвонит раньше, и Вы увидите, что я помню тех, увы, редких кто меня помнит. Я с 1-го марта еду в далекое путешествие, но к маю возвращаюсь, где должна «выставиться» моя книга²⁹³ + некотор[ые] новые картины, т. е. выставка по поводу книги «ma Vie»²⁹⁴, выходящей к моему возвращению в мае. Тогда, кстати, пусть он и появится ко мне.

Я рад получать иногда вести с родины, ибо тоска моя велика и еще более, что у Вас думают, что я «чужой»; тогда в доказательство того, как меня здесь третируют, я посылаю Вам статью бывшего авторитета²⁹⁵ по поводу выставки Vollard’a²⁹⁶, где особенно я им, ему не даю спать. Вы увидите, что ни у Вас, ни здесь меня соотечественники не терпят… Хорошо было бы, если б Вы эту ст[атью] и это положение довели бы до сведения художест[венных] кругов на моей родине…

Будьте здоровы.

Пишите, не забывайте.

Я всегда рад.

P.S. О выставке в Брюсселе²⁹⁷. Там заняты. Я, однако, хотел бы, чтоб они оттянули до 1932, когда она сумеет, м[ожет] б[ыть], переехать и в Париж, ибо с 1907 года – 1932 будет… 25 лет, как Ваш покорный слуга занимается тем, что называют «Искусство» –

Ваш преданный

Марк Шагал.

ОР ГМИИ. Ф. 29. Оп. ІІІ. Ед. хр. 4681. Автограф. Бумага с печатным адресом: 5. Avenue des Sycomores (XVI) / Villa Montmorency / Auteuil 22–69. На конверте рукой Шагала адреса – на лицевой стороне: Moscou (66) U.R.S.S. / M-r P. Ettinger / Москва (66)/ Новая Басманная 10 кв. 22 / Павлу Давидовичу Эттингеру на оборотной: Villa Montmorency / 5 Av. des Sycomores / Paris XVI. Почтовые штемпели: Paris 19–2–31, Москва 24–2–31.

Опубл.: Письма Эттингеру 1980. № 12. С. 207–208; Возвращение мастера 1988. С. 320; Harshav 2004. P. 373 (пер. на англ.).

Печатается по автографу.

104. Шагал – Л. Кенигу

[Вторая половина 1931 г. Париж]

Дорогой Кениг.

Мне пришла в голову мысль. Не приняли ли на себя директорство еврейского музея в Тель-Авиве? Вам, конечно, известно о пертрубациях в связи с этим, и о моей поездке, и о моих хлопотах с Дизенгофом и пр.²⁹⁸ (Я адрес ему дал Ваш с тем, чтоб он Вас видел). Одним словом, что Вы думаете? Если Вы сочувствуете, я бы с своей стороны нажал и обратился, чтоб Вас пригласить. На этот раз, надеюсь, разговоры, хлопоты и даже «споры» между нами доведут до настоящего музея. Но считаю, что нужен раз навсегда «новый» директор, и я вспомнил Вас. Я нетерпелив. Жду Вашего ответа. Связаны ли Вы «кровно» с Лондоном. Я был в Палестине, там «чудно».

Пишите скорей.

Преданный

Марк Шагал

P.S. Я не могу Вас сейчас вводить в наши «контроверсы» в связи с музеем. Нужно «убить» Бецалель²⁹⁹ раз навсегда.

Владеете ли Вы древ[не]-еврейск[им]? Имеете ли Вы «администр[ативный] талант»?

YIVO. Автограф. Бумага с печатным адресом: 5. Avenue des Sycomores (XVI) / Auteuil 22–69.

Опубл.: Harshav 2004. P. 384 (пер. на англ.).

105. Шагал – П.Д. Эттингеру

2 апреля 1932 г. Париж

Paris 2/IV 932

Дорогой Павел Давидович.

Спасибо за письмецо. Как живете?

Редко, совсем редко получаю привет с родины. Не забывайте же Вы. Хотел бы Вам дать мою книжку ma Vie. Не моя вина, если Вы ее еще не имеете – но она лежит для Вас всегда.

– Как поживаете? Что поделываете? У нас по-старому, работаю, как могу. Сейчас в Голландии мои выставки открыты в Амстердаме³⁰⁰ (была раньше в Гааге³⁰¹, и должна быть в Роттердаме³⁰²) в салонах Голландск[о-го] Общ[ества] Иск[усств]. Открытие было так официально (я был лично с женой туда приглашен), что во время их речей мне, как всегда, щемило сердце и думал о другом…

Книги «Мертв[ые] души», «Ляфонтэн» я уж давно кончил, но, конечно, Vollard медлит. Такой у него характер.

Делаю сейчас для него же другое³⁰³, но теперь я тяну.

Будьте здоровы, с приветом [от] семьи.

Ваш М. Шагал.

ОР ГМИИ. Ф. 29. Оп. ІІІ. Ед. хр. 4682. Автограф. Бумага с печатным адресом: 15. Avenue des Sycomores (XVIo) / Auteuil 22–69. На конверте рукой Шагала адрес: URSS / Soviet Russie / Moscou / Москва / Новая Басманная 10 кв. 22 / П.Д. Эттингеру. Почтовые штемпели: Paris 4–IV–32, Москва 9–4–32.

Опубл.: Письма Эттингеру 1980. № 13. С. 208–209; Harshav 2004. P. 387 (пер. на англ.). Печатается по автографу.

106. Марк и Белла Шагалы – А. и К. Сахаровым

29 мая 1932 г. Париж

29. V.32

Милые друзья.

Вчера после спектакля не осмелились Вас больше беспокоить. Вы, наверное, были очень уставшие. Но хотели бы раз Вас горячо поблагодарить за огромное удовольствие, которое Вы нам обоим доставили Вашими танцами, тонко и остро продуманными, тепло прочувствованными и с большой, нежной поэзией переданными. Большое спасибо и будем всегда рады видеть Вас обоих.

Ваши Marc Chagall et Bella.

Архив наследников А.С. Сахарова, Рим. Автограф. Бумага с печатным адресом: 15 Avenue des Sycomores / Villa Montmorency. XVIe / Аuteul. 22–69

Опубл.: Письма Сахарову 1991. С. 12.

Александр и Клотильда Сахаровы

107. А.Б. Лаховский и Шагал – И.И. Бродскому

[1930–1933 г. Париж]

Дорогой Исаак. Сидим у Шагала, вспоминаем старину и решили тебе черкнуть несколько слов. К[а]к ты там поживаешь? Вос махт аид?^[48] Напиши о себе. Что Лидочка³⁰⁴ и жена³⁰⁵? Привет всем твоим и тов[арищам] художникам. Твой Арнольд.

Дорогой Бродский. Вспоминаем не раз Вас. Как живете. Не забыли ли Вы нас? Мы видим часто Лаховскаго и в голове перебираем все родные пейзажи и людей. Если Вам случится увидеть моих сестер, примите их хорошо. Будем рады Вашему привету.

Преданный Марк Шагал.

Paris. Avenu des Sycomores 5. / Villa Montmorensy.

РГАЛИ. Ф. 2020. Оп. 1. Ед. хр. 303. Л. 4–4 об. Почтовая карточка. Автограф. На оборотной стороне рукой Шагала приписка: Привет от Беллы / Шагал. Рукой А.Б. Лаховского адреса: U.R.S.S. / Г-ну художнику Исааку / Бродскому / Площадь Лассаля / № 3 / Ленинград / Leningrad. вверху: A. Lakhovsky / 11, rue des Sablons / Paris 16.

108. Шагал – И.И. Бродскому

1 сентября 1933 г. Верхняя Савойя³⁰⁶

1/IX 1933

Дорогой Исаак Израилевич

Вы удивитесь, наверное, получив от меня письмо. Мы здесь часто с Лаховским вспоминаем Вас и говорим о Вас. Я думаю, что Вы получили письмо от Музея Базельского (из Швейцарии) относительно большой моей выставки, которую они собираются устроить.

И.И. Бродский в экспозиции Бердянского художественного музея. 1930

Ленинград. Улица И.И. Бродского. Открытка, 1955

Я пишу Вам тоже об этом и надеюсь, что Вы, как товарищ, поймете меня и поможете мне, как всегда, своим личным и внимательным отношением.

Дело в том, что этот Базельский Музей обратился ко мне устроить мою, как бы ретроспективную выставку за более чем 25 лет моей работы (с 1907–1933 гг.)³⁰⁷.

Они на свой счет предпринимают все розыски моих работ у частных коллекционеров и в музеях тех стран, где эти работы находятся.

В U.R.S.S. есть известное число моих старых работ еще с 1907–1910 гг. Их местонахождение мне совершенно неизвестно. А другие работы с 1914 по революции находятся, по моим сведениям в нескольких музеях (Третьяковка, Музей Алекс[андра] III, Музейный Фонд).

Эта выставка в Базельском Музее очень серьезна и имеет большое значение для художника. Этот музей устраивает редкие выставки некоторых крупных французских художников³⁰⁸.

И я бы очень хотел иметь для моей выставки несколько крупных вещей, что осталось на моей родине, как «Прогулка» (Музей Александра III), как «Видение» (не знаю где оно сейчас находится) и другие. Конечно, все расходы по транспорту, по страховке и все гарантии берет на себя Базельский музей.

Если Вы имеете некоторые характерные мои работы, я был бы рад, если Вы бы их тоже одолжили³⁰⁹. Можно дать и цены, невысокие, конечно, если кто захочет продать. Я был бы Вам очень благодарен, если Вы помогли мне в этом Вашим чутким вниманием, одолжить хотя бы несколько но крупных вещей, которые я так хотел бы показать на моей общей выставке, чтобы заполнить пробел некоторых годов, все картины которых почти остались на родине.

Я хочу надеяться на Ваше сочувствие и помощь. Напишите мне, пожалуйста.

С искренним товарищеским приветом

Марк Шагал.

Лаховский просит Вам дружески кланяться.

РГАЛИ. Ф. 2020. Оп. 1. Ед. хр. 303. Л. 1–1 об. Автограф. Бумага с печатным адресом: 15. Av. des Sycomores / Villa Montmorency / Paris 16-e.

Опубл: Каменский 2005. С. 275.

109. Шагал – в Третьяковскую галерею

Сентябрь 1933 г. Париж

Сент. 1933

Третьяковской галлерее

Москва

Разрешите обратиться к Вам с настоящей просьбой. Я получил предложение от «Kunsthalle de Bâle» в Швейцарии устроить у них свою «ретроспективную» выставку работ с 1907 до 1933³¹⁰. Они делают большие усилия, чтоб собрать мои работы всех периодов изо всех стран, где они находятся. Это официальное художественное учреждение Швейцарии сделало до сих пор лишь выставки крупных европейских художников. Так как на моей родине остались работы известного моего периода – я бы очень хотел бы, чтоб они тоже были представлены на моей выставке: во-первых, для того, чтоб выставка выиграла в полноте, и во-вторых, чтоб моя родина тоже бы участвовала в ряде стран, имеющих мои работы. Я не должен Вам сказать, как это было бы мне дорого, мне чувствующему все время невольную отдаленность мою от родины, к которой я органически привязан и в жизни и в искусстве. Я только как художник живу в Париже, в котором я жил еще с 1910 года³¹¹, но и как художник, как все это признали, я не потерял внутренней связи с моей родиной. Я полагаю, что директор «Kunsthalle» Вам написал подробности о каких картинах идет речь, о страховке, транспорте, расходах, котор[ые] они берут на себ[я]³¹². Я бы очень хотел надеяться, что Вы меня удостоите скорым ответом и Вашим согласием.

Совершенно преданный

Марк Шагал.

ОР ГТГ. Ф. 8. II. Ед. хр. 517. Л. 33–33 об. Автограф. Бумага с печатным адресом: 15. Av. des Sycomores / Villa Montnorency / Paris 16e / Auteuil 22–69. На л. 33 вверху – слева штамп с входящим номером: Государственная Третьяковская Галерея/ № 4/609 / 23.IX.1933 справа служебная помета: Пом[естить?] в дел[а?] Сов[етского] иск[усства] / Запроса не было / 2/XI.

Москва. Государственная Третьяковская галерея. Открытка, середина 1930-х

Государственная Третьяковская галерея. Опытная комплексная марксистская экспозиция. Начало 1930-х

110. Марк и Белла Шагалы – М. Дизенгофу

31 сентября 1933 г. Париж

Paris 31/IX 33.

Дорогой Мирон Яковлевич.

Мы Вам писали месяца два тому назад. Получили это письмо? У нас хлопот, конечно, полон рот, а Вам не до письма. Мы даже не знаем, в Тель-Авиве ли Вы или в Праге³¹³. И пишем Вам на всякий случай, все в связи с немецкими музыкальными силами, которых забросило во Францию и которые могли бы найти применение своим силам именно в Палестине. Вам Розовский³¹⁴, как он Вам пишет, обо всем рассказал.

Он пишет, что Вы близко стоите к Филармоническому^[49] о[бщест]ву, возглавляемому одним молодым дирижером. Мы его не знаем, может быть, он человек талантливый, но, наверное, хотя бы уже по своей молодости, не такой опытный, как Oskar Friеd. Последний все равно хочет ехать в Палестину. Мы его очень уговариваем. Ему хоть 60 лет, но он еще в расцвете сил, которые он рвется отдать Палестине.

И, право, было бы хорошо, если бы Палестина воспользовалась бы такой крупной силой. Хорошо и в смысле организации оркестров и в смысле пропаганды его концертов, которые во всем мире имели большой успех. Нам приходится иногда довольствоваться, что у нас есть под рукой, но почему не с самого начала созидания Филармонического о[бщест]ва не воспользоваться крупной силой, которая хочет ехать в Палестину, но, конечно, он был бы более ободрен, если бы знал, что едет не напрасно. Что останется ему, Фриду, делать в Палестине, если он найдет на свое место молодого дирижера.

Достаточно, что музыканты будут молодые, организовать должна их более опытная рука. От силы и таланта дирижера-руководителя зависит весь успех и заслуги нашего музыкально о[бщест]ва, которое нам художникам издавна тоже дорого.

Улучите минутку, дорогой Мирон Яковлевич, и напишите нам по этому поводу. Мы Вас целуем крепко, крепко.

Марк Шагал, Bella Шагал

Тель-Авивский музей изобразительных искусств. Автограф.

Опубл.: Топоровский 1996. С. 27.

111. Шагал – В.В. Вейдле

11 ноября 1933 г. Париж

Глубокоуважаемый г. Вейдле. Вернулся из Базеля³¹⁵. Она прекрасно устроена. Развешано прекрасно (и без меня – слава Богу). Ходил по выставке и грустел – столько хлопот для одного города, но вместе с тем безпрерывно сомневался в себе… глядя на стены… Увы, чем старше, чем более люди уверяют в «благополучии», тем более ты колеблешься. Я жалею, что Вы не можете съездить посмотреть. Я не знаю переведут ли ее куда.

Не забывайте. Ваш преданный Марк Шагал. 11 нояб[ря] 1933.

Марк Шагал, Белла и директор Кунстхалле Вильгельм Барт на выставке. Базель, 1933

Бахметевский архив. Автограф Текст написан на обложке каталога выставки в Кунстхалле.

Марк Шагал, Белла и директор Кунстхалле Вильгельм Барт на выставке. Базель, 1933

Дарственная надпись на каталоге выставки (Базель, 1933): Третьяковской Галлерее / Марк Шагал / со всей моей любовью / к родине

112. Шагал – И.И. Бродскому

Декабрь 1933 г. Париж

дек. 1933

Дорогой Исаак Израилевич.

Я был рад получить от Вас словечко. Ведь я же редко получаю привет с родины. Мне не пишут, что я разве не русский. Ну не удалось получить нек[оторые] картины и до ноября мало времени было, чтоб лично хлопотать. Выставка была все же довольно полна и прошла с большим худож[ественным] успехом³¹⁶. Но я жалею, что она в таком виде не может быть показана на родине… где только знают период 1914–1918.

Вы спрашиваете о русских художниках некоторых здесь. Я больше всего вижу одного симпатичного Лаховскаго. С другими худож[никами] да и вообще со здешними русскими я не вижусь.

Приедете ли Вы сюда на время. Будем рады. А уж я стосковался по своим краям… Иногда мои дома и заборы мне снятся. Здесь кризис большой вообще и в области искусства в частности.

Спасибо Вам, что содействуете и видите моих бедных сестер. Я их люблю, но я далек, увы. Я посылаю Вам каталог моей выставки, единственный, увы… базельцы скупые больше мне не послали. Так что Вы уж покажите там сами кому интересно знать о выставке. Ну как живете и работаете? Хоть когда-нибудь послали б что-ниб[удь] из журналов и книг по иск[усству]. Ничего не знаю – что делается… Я бы с своей стороны послал бы здешнее – если можно. Моя жена (и дочь взрослая) Вам кланяются.

Пишите все же – не забывайте.

Ваш преданный Марк Шагал.

Привет Лаховских Вам.

РГАЛИ. Ф. 2020. Оп. 1. Ед. хр. 303. Л. 2–2 об. Автограф. Бумага с печатным адресом: 15. Av. des Sycomores / Villa Montmorency / Paris 16-e.

Опубл.: Каменский 2005. С. 275–276.

Печатается по автографу.

113. Шагал – В.В. Вейдле

18 декабря 1933 г. Париж

Paris 18 dec. 1933.

Дорогой г. Вейдле

(простите имя – отчество моя слабость).

Получил вырезку франц[узскую] с Вашей заметкой о выставке в Бале. Правда, как мне приятно, что Вы – единственный русский сегодня говорите о моем искусстве – как бы убеждаете меня в моей некоей правоте, тогда как я с годами все более сомневаюсь. Спасибо.

Ваш преданный Марк Шагал.

Бахметевский архив. Автограф.

114. Шагал – Ю.М. Пэну

1933 г. Париж

Париж

1933 г.

К юбилею Ю.М. Пэна³¹⁷.

Дорогой Юрий Моисеевич. Ваш бывший ученик, которому уж самому исполнилось в прошлом году 25 лет худож[ественной] работы – шлет Вам сердечный привет к Вашему 50-тилетию художественной работы.

Поверьте – я, который не завидую в жизни никому – будь то Рембрандт или Рафаэль – завидую лишь Вам, завидую оттого, что Вы живете на своей родине и Ваш город (мой город) Вас празднует, празднует вопреки поговорке, что «никто не пророк в своем отечестве», так уж праведно сложилась Ваша жизнь.

Наш город может Вас считать своим самым преданным гражданином. Вы всегда на его улицах. Вас всюду там можно видеть.

Счастливый человек. Возьмите Париж, дайте мне мой Витебск.

Я мысленно уношусь к Вам. Я переживаю все близкие моменты моей юности близ Вас в своем городе, когда я ходил из Покровской улицы – дома своих родителей – к Вам и обратно.

Я всегда себя успокаиваю, что живы Вы и что мне будет к кому заехать…, чтоб увидеть и свои старые «заборы», и как мой город вдруг устремился к новому.

Может быть, мы опять начнем вместе с Вами ходить на этюды, окруженные глазами наших общих учеников… Но когда.

Как я жалею, что в этот день, когда Вас чествуют, меня нет близ Вас – я бы хотел вместе с вами всмотреться на своих земляков, никому из них не известна моя тоска по моему городу, которому я недавно посвятил целую книгу (не говоря о своем искусстве).

Но Вы и мой город – это уже стало одно и то же.

Живите же долго и работайте и знайте, что, несмотря на то, что наши пути в искусстве розные, – я все же Вас люблю, люблю и всегда благодарен.

Марк Шагал.

РГАЛИ. Ф. 672. Оп. 1. Ед. хр. 1004. Л. 9. Машинописная копия.

Опубл.: Шишанов В. Материалы о Ю.М. Пэне в РГАЛИ // Бюллетень Музея Марка Шагала. 2004. № 2 (12). С. 8.

Письмо Шагала находится в фонде газеты «Советское искусство», куда, вероятно, было передано Ю.М. Пэном для публикации.

115. Шагал – С. Розовскому

24 января 1934 г. Париж

Paris 1934 24/I

Любезный Розовский. Я виноват – я так давно не писал. Моим недостаткам нет конца. За них я разсчитаюсь, конечно, перед богом (как можно позже…). Знайте, на немцев я плюнул. Не стоило мне открещивать в еврейство Шенберга. Он взял и уехал в Америку³¹⁸. Прав наш Дизенгоф… правы вы все… И Фрид… Ну их. Смотрите: берегите страну³¹⁹ в чистом, нашем не немецком духе…

Вы пишете, что будете скоро здесь. Заглянете, значит. А библия, спрашиваете Вы? «Ад рабе»^[50] я Вас спрашиваю. Когда еврейская страна Вам и мне скажет: сделайте музыкально-художеств[енные] иллюстрации… Но нет, не дождусь…

Да впрочем моя еврейская родина и простой еврейской сказки не поручила мне иллюстрировать… не то что библию…

Впрочем, как знать…

Передайте направо и налево мои приветы и целуйте за меня каждый камешек…

Конечно, если у Вас есть время…

Моя жена кланяется. И я Вашей. Будьте здоровы.

Пишите все же не забывайте.

Ваш преданный

Марк Шагал

Библиотека Еврейской теологической семинарии, Нью-Йорк. Автограф.

Опубл.: Бланк Маргарита. Неизвестное письмо Шагала // «Форвертс», Нью-Йорк (еженедельник, русскоязычное издание).

Печатается по газетной вырезке (Музей Марка Шагала в Витебске).

Арнольд Шенберг

Соломон Розовский

Оскар Фрид

Макс Либерман

116. Шагал – А. Лесину

Февраль 1935 г. Париж

Paris 1935. фев.

Любезный г. Лесин

Хотите ли Вы для ближайшего № «Цукунфта» (небольшие) воспоминания о Максе Либермане³²⁰. Отвечайте, пож[алуйста], поскорее.

Я надеюсь в смысле гонорара на Вашу оценку, что не «обидите»³²¹.

Преданный

Марк Шагал

P.S.

Кстати: я что-то давно Цукунф[т] не получил.

YIVO. Автограф.

117. Шагал – А.Н. Бенуа

Март 1935 г. Париж

Paris 1935 mars

Глубокоуважаемый Александр Николаевич.

Я обыкновенно не имею привычки писать критикам³²². Ведь критика «свободна». Но вот Вы русский – я тоже, и сразу этот вопрос принимает для меня «болезненный» оборот. Не думайте, что я жалуюсь на что-либо, хотя с годами и принимаю облик жалующегося. Но поверьте: я имею, м[ожет] б[ыть], на это внутренно нек[оторые] основания, котор[ые] Вам, человеку другого происхождения – не знакомы. И в сущности мы с Вами, кажется, не можем столковаться как люди и художники двух разных поколений и пластических мировоззрений. Можно было б сказать «разговоры коротки»… если б я не помнил те Ваши восхитительные строки когда-то – когда и вокруг нас и в нас все было восхитительно (и котор[ые] я растерял в России и был их рад перечесть на днях).

Но с тех пор много воды утекло. Но ведь до того периода (1914 г.) я Вам был неизвестен, ибо все, что я делал за границей с 1908³²³ – до 1914 г., застряло за границей, и я тогда и там был «другой», котор[ого] Вы бы не «приняли». Мне одно больно, что Вы можете подумать только, что я не «серьезен» был или есть. Жаль, что я не имею при себе экземпляр своей книги «Ma vie» – Вы бы видели: родился ли я на свете, чтоб быть «не серьезным» и «блажить», «шутить»… Особенно когда я, будучи мальчиком, видел – химически нашу русскую живопись со времени Стасова, до революции и после ее. Нет, мы никогда, кажется, не столкуемся с русскими художниками на нашем художественном языке, а между тем я родился в России, а между тем я истекаю («не разделенной») любовью к ней и я всем режимам – старой России, Советской и эмиграции был и есть чужд. Но я не хочу кончить это письмо в «плентивном»^[51] стиле. Наоборот: я благодарен Вам за многие нежные слова Вашей статьи.

И я хочу надеяться, что когда-ниб[удь] в будущем возьмут всерьез работу некоторых русских за границей на пользу родины и ее Искусству.

Остаюсь с глубоким уважением к Вам

Жму руку

Марк Шагал.

РГАЛИ. Ф. 938. Оп. 2. Ед. хр. 311. Л. 1–2. Автограф. На л. 1 вверху рукой А.Н. Бенуа помета: ответил 10 V 1935.

Опубл.: Возвращение мастера 1988. С. 320–321; Harshav 2004. P. 440–441 (пер. на англ.); Каменский 2005. С. 276.

118. Белла и Марк Шагалы – М. Дизенгофу

1 мая 1935 г. Париж

Paris 1 мая 1935 года

Наш дорогой друг

Как Вы поживаете? Здоровы ли Вы совсем? Вам некогда писать, а нам бы так хотелось знать, что с Вами, как Ваше здоровье, в полном ли Вы цвету, как Палестина теперь, и просто хотелось бы Вас обнять и поцеловать. Мы сейчас в деревне на пару недель. Болели тоже и устали очень. И вот здесь на просторе полей и лесов отдыхаем. Колесим все большие и малые дороги, как вечные Жиды, и когда смотрим на старые церкви, что высятся к небу, нам кажется, что небо, то, настоящее, с Богом, нам сияющим, находится-то у Вас.

И мы часто думаем и грезим о Вас. Мы здесь вдвоем, дед с бабой, а дочка наша в Лондоне, там сейчас у нас выставка, только открылась (с 27 апр[еля] – 18 мая)³²⁴.

По первым сведениям будто имеется большой успех. Выставку открыла и патронировала наш хороший друг, Lady Clerc, l’ambassadrice de la Grande-Bretagne a Paris^[52]. Она приехала специально из своего имения открыть выставку. Нравится будто англичанам, и даже купили, и все, конечно, «гои»^[53], а я так мечтал быть в «еврейских руках», но для этого (не для цены) нужно собрать а «pabr mignonent iden»^[54], как это сделали для картины Либермана на его последней выставке, но которая была посмертной.

Ну, когда же мы Вас опять увидим, приезжайте специально к нам, чтобы мы Вас крепко обняли и поцеловали. Ваши друзья / Bella Шагал и Марк Chagall

Если к нам не приедете, пожалуй, соберемся к Вам, но это мечта, сладкая как Палестина mit mandeln und rosenkess^[55].

Тель-Авивский музей изобразительных искусств. Автограф.

Опубл.: Топоровский 1996. С. 27, 36.

Марк Шагал, Белла и Ида. Париж, 1933. Фото Андре Кертеса

119. Шагал – А.Н. Бенуа

[Май 1935 г. Париж]

Paris 1935

Дорогой Александр Николаевич.

Ваше письмо меня «успокоило». И я уже начинаю сожалеть, почему я послал тогда такое воспаленное письмо³²⁵. Теперь я больше не буду «переубеждать» Вас что касается моей серьезности или несерьзености. Мне было приятно читать Ваше письмо. Оно мне напомнило немного родину. —

Вы, кажется, живете близко около меня. Если Вам хотелось бы ко мне придти, я был бы очень рад Вас видеть у себя.

Преданный

Марк Шагал.

РГАЛИ. Ф. 938. Оп. 2. Ед. хр. 311. Л. 4–4 об. Автограф. На л. 4 рукой А.Н. Бенуа

помета: получено 27.V

Опубл.: Каменский 2005. С. 276.

120. Шагал – П.Д. Эттингеру

[Февраль 1936 г. Везле]

Paris. 1936. Vezelay.

Дорогой Павел Давидович.

Рад был получить Вашу весточку… хоть редко. Я, правда, тоже «разленился», хотя часто я где-то начинаю писать, и все эти начатые письма – где-то спят «вечным сном». Ваше слово получилось как раз ко времени выставки моей в «Beaux Art» Этапы истор[ии] иск[усства]: «экспрессионизм»³²⁶. Думал даже послать Вам иллюстр[ированный] каталог… Кстати, в 1935 я имел свои выставки: в Kunsthalle Цюриха (раньше в базельской³²⁷), в Праге³²⁸, в Petit-Palais de Paris³²⁹, залла в Лондоне³³⁰ и в Амстердамме. По размеру это 1/2 Европы.

Надеюсь: когда-ниб[удь] и 2-я половина Европы, наиболее близкая моему сердцу, захочет видеть мою выставку… «пой, ласточка, пой»…

Что касается моих книг, то есть гравюр, котор[ые] я сделал для издателя Vollard, то они спят непробудно в его складе сладким сном… Там лежит 100 грав[юр] «Мертв[ых] душ» Гоголя (комплект их я подарил в свое время Третьяковск[ой] Галлерее)³³¹, 100 грав[юр] для фабль Ля Фонтен³³², 40 грав[юр] для Библии и продолжение их… Не знаю, как его раскачать, чтоб он их издал…

Знатоки, кои их видали, помня мои первые гравюры, сделанные для Кассирера в Берлине в 1923 «Ma vie»³³³, хвалят их. А еще о моей жизни Вы знаете немного, кажется, от Л.О.³³⁴ Моя дочка с ними породнилась³³⁵. Хороший парень. Помните ли Вы мою жену, с которой Вы, кажется, познакомились в Москве?

Пишите все же когда-ниб[удь]. Приятно подумать, что тебя кто-то помнит на родине. Что нового, как живете.

Преданный Вам

Марк Шагал.

ОР ГМИИ. Ф. 29. Оп. ІІІ. Ед. хр. 4687. Автограф. На конверте рукою Шагала адрес: U.R.S.S./ Moscou / Москва / Новая Басманная 10 к. 22/ Павлу Давидовичу Эттингеру, ниже карандашом рукой сотрудника почты помета: В квартире № 22 таких нет и не было (цифра 22 исправлена красными чернилами: кв. 92). Датируется по почтовому штемпелю: Москва 13.2.36.

Опубл.: Письма Эттингеру 1980. № 15. С. 209–210; Harshav 2004. P. 447 (пер. на англ).

Печатается по автографу.

121. Шагал – П.Д. Эттингеру

29 августа 1936 г. Ой-и-Пале

1936. авг. 29.

Дорогой Павел Давидович.

Сижу «на даче»³³⁶ и вспомнил Вас. Вообще в этой деревне вспоминаешь все время нашу родину. Видишь дерево и думаешь: а наше дерево другое, небо другое, все не то, и с годами эти сравнения, как говорится, действуют тебе на нервы… С годами все более и более чувствуешь, что ты сам «дерево», которому нужны своя земля, свой дождь, свой воздух… И я начинаю думать, что я как-нибудь, надеюсь, в скором выберусь приехать, освежиться на родину и поработать в искусстве. Хочу я главное покончить с Vollar’d-ом. Ведь мои книги «Мертвые души», басни Ляфонтена, сделанные мною давно, еще им не изданы, а библия, начатая давно, еще в работе…

Ну что с Вами? Что нового? Как в области искусства на родине? Хотел бы журнал искусства, какой, получать. – Иметь какой-нибудь контакт, а то уж я через чур и забыт и отчужден… Пишите когда-нибудь. Никто мне не пишет, кроме Вас.

Жму Вашу руку.

Ваш преданный

Марк Шагал.

ОР ГМИИ. Ф. 29. Оп. ІІІ. Ед. хр. 4684. Автограф. На конверте рукой Шагала адрес: Moscou / Гр. П.Д.Эттингеру / Новая Басманная 10, к. 22 / Москва, на оборотной стороне конверта печатная наклейка: 15 Avenue des Sycomores / Paris XVI. Почтовые штемпели: Oуe-et-Pallete Doubs 29–8–36; Москва 3–9–36.

Опубл.: Письма Эттингеру 1980. № 16. С. 210; Возвращение мастера 1988. С. 321; Harshav 2004. P. 440–441 (пер. на англ.).

122. Шагалы – А. и К. Сахаровым

[Август 1936 г. Ой-и-Пале]

Hôtel Parnet

Oye-et-Pallet (Douvr)³³⁷

Спасибо, милые, за Ваши приветы. Очень рады, что Вы отдыхаете средь таких ясных, ослепительных гор. А мы во Франции, тоже в горах, в деревушке милой и простой. Будем в сентябре в Paris и будем, как всегда, рады Вас видеть, даже не танцующими – нам будет казаться, что Вы танцуете.

С самыми искренними приветами Les Chagalls.

Архив наследников А.С. Сахарова, Рим. Автограф.

Опубл.: Письма Сахарову 1991. С. 12.

123. Шагал – П.Д. Эттингеру

4 октября 1936 г. Париж

1936. Paris. 4 окт.

Дорогой Павел Давидович. Я был так рад получить от Вас письмецо и книжки – журналы об иск[усстве], давшие мне представление о том, что делается в области иск[усства] на моей любимой родине. Спасибо. Ну как мне быть Вам благодарным? Этот Волар же из рук ничего не выпускает, чтоб Вам что-либо послал. Интересуют ли Вас какие-ниб[удь] книги, вышедшие здесь, или журналы? Я бы Вам с удовольствием послал. Вы пишете, что Вам в скором (?) исполняется 70 лет. Когда же? Сообщите мне, чтоб я «во время» послал Вам свое сердечное приветствие… Мне уж самому в будущем году исполнится 50 лет и 30 лет работы. И если что согревает меня при мысли об этом, так моя страсть к моей родине, которая по-своему купалась в моем искусстве и о которой я все время думаю. Меня хоть в мире и считают «интернац[иональным?]» и французы берут в свои отделы, но я себя считаю русским художником и мне это так приятно. Будьте здоровы. Спасибо, что не забываете. Моя поездка зреет во мне постепенно. Она, надеюсь, освежит или обновит мое искусство. Но я не поеду, как другие, из-за «кризиса»…Не хлеб, а сердце…

Будьте здоровы и не забывайте.

Ваш преданный

Марк Шагал.

Нов[ый] адрес:

4, Villa Eugene Man[u]el, Paris XVI³³⁸.

ОР ГМИИ. Ф. 29. Оп. ІІІ. Ед. хр. 4685. Автограф. На конверте рукой Шагала адреса – на лицевой стороне: Moscou URSS / П.Д. Эттингеру/ Н.Басманная 10, кв. 22 / Москва, на оборотной стороне: M-r Chagall / 4, Villa Eugene Manuel, / Paris XVI. Почтовые штемпели: Paris 4–Х–1936; Москва 9–10–36.

Опубл.: Письма Эттингеру 1980. № 17. С. 210; Возвращение мастера 1988. С. 321; Harshav 2004. P. 450–451 (пер. на англ.).

124. Шагал – П.Д. Эттингеру

[Октябрь 1936 г. Париж]

Paris. 1936.

Дорогой Павел Давидович.

Мне приятно Вам послать эти строки к Вашему 70-ти летию³³⁹. Хоть, правда, мы с Вами так мало встречались, к сожалению, Вы, правда, обо мне почти никогда не писали, я Вас даже, увы, так мало читал и все же – Вы мне так близки – отчего это?

Я ценю в Вас человека и человека любящего искусство. Я Вам кроме того благодарен за то, что Вы почти единственный посылаете мне от времени до времени пару слов из родины, без воздуха которой мне трудно жить и работать. Шлю Вам сердечные мои пожелания, и крепко, крепко жму Вашу руку.

Искренне преданный Вам

Марк Шагал.

P.S. Я высылаю Вам скоро книжечки по иск[усству].

ОР ГМИИ. Ф. 29. Оп. ІІІ. Ед. хр. 4686. Автограф.

Опубл.: Письма Эттингеру 1980. № 18. С. 211; Harshav 2004. P. 481 (пер. на англ.).

Михаил Поляков. Экслибрис П.Д. Эттингера «Вот пещера Эттингера». 1936. Ксилография. 8,5 х 8,3, ГМИИ

125. Шагал – Ю.М. Пэну

7 января 1937 г., Париж

7 янв. 1937

Дорогой Юрий Моис[еевич]. как Вы живете? Уж давно от Вас слова не имел. Правда, я и сам не писал. Вы мне платите тем же. Я так интересуюсь знать: что с Вами, со здоровьем Вашим, как работаете и как поживает мой любимый город. Я бы, конечно, теперь не узнал его. И, м[ожет] б[ыть], моя Покровская ул[ица] уже изменилась, и как поживают мои домики, в которых я детство провел и котор[ые] мы вместе с Вами когда-то писали.

Как был бы я счастлив к моим (увы) 50-ти годам, которые скоро уже исполнятся в середине этого года, – хоть часок присесть с Вами на крылечке писать этюд. Обязательно напишите. Когда помру – помяните. Жду от Вас письмо. Напишу тогда больше. Обещаю Вам³⁴⁰.

Преданный Марк Шагал

ВОКМ. Почтовая карточка (угол оторван). Автограф. На лицевой стороне рукой Шагала адреса – справа: U. R. S. S. / Witebsk / Витебск / худ. Ю.М. Пену / Собор[ная] Площ[адь]. слева внизу: Exp. (нов[ый] адрес) / Paris. 16e / 4, Villa Eugene Manuel.

Опубл.: Возвращение мастера 1988. С. 322 (воспр.); Шагаловские дни в Витебске (приложение к газете «Витебский курьер»). 1992. № 2. 3 июля. С. 2; Рывкин, Шульман 1994. С. 17 (воспр.); Шагаловский сборник 1996. С. 155 (публ. Е.М. Кичиной); Harshav 2004. P. 453–454 (пер. на англ.).

Печатается по: Шагаловский сборник 1996.

Париж. Отель Клюни. Почтовая карточка (письмо Марка Шагала к Ю.М. Пэну. Париж, 7 января 1937)

126. Шагал – А.Н. Бенуа

1937 г. Париж

tro 37–07

Дорогой Александр Николаевич.

Давно уж хотел Вас видеть, а вот никак не приходится – и время проходит.

На днях прочел Вашу ст[атью] о Петербурге (о Пушкине)³⁴¹ и стало грустно…

Приходите, будем вместе «вздыхать» (а я еще о Витебске…).

М[ожет] б[ыть], Вы позвоните, или напишете – когда Вам удобнее зайти, (у меня уж новый адрес) чаю выпить и «поболтать» немного.

С приветом преданный Марк Шагал.

1937 воскресенье.

РГАЛИ. Ф. 938. Оп. 2. Ед. хр. 311. Л. 5. Автограф. Бумага с печатным адресом: 4. Villa Eugene Manuel XVI-e.

Опубл.: Каменский 2005. С. 276.

127. Шагал – П.Д. Эттингеру

[7 августа 1937 г. Париж]

Paris, 1937

Дорогой Павел Давидович.

Давно от Вас не имел словечка. Как живете? Я Вам послал недавно 2 книжечки искусства изд. Брауна. Надеюсь, получили. Сейчас, как Вы знаете, здесь международная выставка³⁴², чтоб ее видеть прилично, надо изнести пару сапог. Мой первый визит был, конечно, Совет[ский] Павильон и каждый раз, когда я хочу понюхать родину, я иду туда^[56]… Я ничего не сделал в смысле декоратив[ных] панно для выставки. Я же «иностранец». Испанский павильон пригласил испанцев Пикассо и Миро, живущих в Париже всегда. Их павильон прекрасен в смысле иск[усства]. В связи с междунар[одной] выставкой я как-то много выставляю в разных местах. В октябре у меня будет и отдельн[ая] выставка акварелей³⁴³.

А знаете, Вашему «покорному слуге» в этом году исполнилось по паспорту целых 50 лет, а в будущем году будет 30 лет раб[оты], если считать с карт[ины] («Смерть» – улица 1908.). В такие минуты (невеселые) я только и думаю о моей прекрасной родине – так как всю мою жизнь я то и делал, что передавал ее в своем иск[усстве], как умел.

Счастливы будут когда-ниб[удь] будущие Шагалы, когда столицей живописи, м[ожет] б[ыть], станет Москва, а не Париж. Их жизнь тогда не будет тогда расколота на 2 части. Кстати: передайте, м[ожет] б[ыть], для тех, кого это интересует: в Витебске умер мой престарелый учитель худ[ожник] Пен; у него хранились мои неск[олько] штук работ (живопись, акв[арели], рисунки и, м[ежду] пр[очим], портрет Пена моей работы³⁴⁴). Пусть возьмет музей, что ли, если хотят.

Будьте здоровы. Предан[ный] Марк Шагал.

ОР ГМИИ. Ф. 29. Оп. ІІІ. Ед. хр. 4688. Автограф. На конверте рукой Шагала адреса – на лицевой стороне: URSS/ Moscou / Гр. П.Д. Эттингеру/ Новая Басманная 10, кв. 22 / Москва, на оборотной стороне: Ехр. M. Ch.l / 4, Villa Eugene Mannel, / Paris XVI. Почтовые штемпели: Paris XVI 4–VIII–1937; Москва 66 12–8–37

Опубл.: Письма Эттингеру 1980. № 19. С. 211–212; Возвращение мастера 1988. С. 321–323; Harshav 2004. P. 469 (пер. на англ.).

Марк Шагал и Белла на Всемирной выставке. Париж, 1937

128. Шагал – А.Н. Бенуа

[Начало февраля 1938 г. Париж]

1938 Paris

Дорогой Александр Николаевич.

Посылаю Вам этот мал[енький] каталог³⁴⁵ как одному из бывших свидетелей моего пути… И поверьте, как было б приятней к моим 50-ти годам и 30-ти годам работы быть на родине, там выставить, работать немного, и это несмотря на то, что в Иск[усстве] я имел в виду общ[ие] интересы Иск[усства] (и помимо моей воли). Тому свидетель экспрессионизм в Германии когда-то и позже «отрицающий» меня здешний суреализм Бретона и К^о (как и я его).

Надеюсь Вы здоровы

Преданный

Марк Шагал

P.S. Как Вы правы, что «они» в сущности ни черта не умеют устраивать. На выставке Гойа есть 4, 5 картин³⁴⁶.

РГАЛИ. Ф. 938. Оп. 2. Ед. хр. 311. Л. 6–7. Автограф. На л. 6 вверху рукой А.Н. Бенуа надписи – слева: Не мог и не хотел ответить [два слова нрзб] не имея адреса; справа под датой: начало февраля.

Опубл.: Возвращение мастера 1988. С. 323; Каменский 2005. С. 276.

129. Шагал – А.Н. Бенуа

6 февраля 1940 г., Париж

Paris 6/II 1940

Дорогой Александр Николаевич.

Как был я тронут Вашей статьей³⁴⁷. Никогда писания какого-бы то ни было иностранца за границей меня так не трогало.

Слава Богу, что Вы страстны, пристрастны даже и кто знает – Вы, м[ожет] б[ыть], единственный сейчас такой в области Искусства. Вот почему я горд, что Вы обо мне написали. Дай Бог, чтоб я только оправдал это. – Я рад, что Вы признали, что я не «ломаюсь», не «снобичен» и пр. Ведь я же выходец из беднаго народа. Я помню слишком мозоли моего отца и безнадежность его жизни и труда.

Как же мне, занимаясь таким «легким трудом», еще «ломаться».

Я, кажется, много требую от себя… как и от других, впрочем.

Вы допускаете, что я немного и сознателен в обл[асти] «метье»^[57] в Иск[усстве]. Да, да. Но, как Вы заметили – невозможно найти «законов и правил» у меня.

Тем хуже и больнее мне. Я все же чувствую себя не «ребенком», а вполне сознательным.

Много верного Вы сказали, потому что искренно. В нынешнее время, когда у нас отняли (пока!) нашу родину и не пускают нас подышать его воздухом и я, который несмотря на все муки, не порвал внутренние связи с ней за столько лет, – меня ободрили Ваши русские глубокие слова и поверьте – я совсем редко пишу другим такие ответные письма.

Сердечно

преданный и благодарный

Марк Шагал.

РГАЛИ. Ф. 938. Оп. 2. Ед. хр. 311. Л. 8–10. Автограф. На л. 8 слева вверху рукой А.Н. Бенуа надпись: Шагал.

Опубл.: Возвращение мастера 1988. С. 323; Каменский 2005. С. 277.

Печатается по автографу.

А.Н. Бенуа. Париж, октябрь 1946

130. Шагал – А. Седых и в редакцию газеты «Новое русское слово»

1943 г., Нью-Йорк

N.Y. 1943.

Милый Седых и редакция.

Если уж Вы хотите обязательно пару моих глупых слов для анкеты – так вот они. Если Вы найдете, что это «не к делу», так бросьте в корзину…

Я жалею, что не мог быть на концерте Вашей жены – (в другой раз).

Привет.

Марк Шагал

Андрей Седых в редакции газеты «Новое русское слово». Нью-Йорк. 1940-е

Все теперь поют хвалу России. Но мне ли кричать со всеми? Это же хвалят моих родных. Но я к стыду моему им не помогал в критическую минуту – не я брал вместе с ними Ростов, Харьков…

Разве лишь, что как художник в своем Искусстве – я носился как одержимый вот уж 35 лет с моей любовью к моей родине как носится влюбленный за луной…

Марк Шагал

1943. N.Y.

Йельский университет, Нью-Хевен. Coll. Gen. Mss. 100. Series № I. Box № I. Folder № 19. Автограф.

Опубл.: Наrshav 2004. P. 535–536 (пер. на англ.).

131. Шагал – П.Д. Эттингеру

30 апреля 1945 г. Нью-Йорк

4/2. Riverside dr. New-York 30/IV 1945.

Дорогой Павел Давидович. Я был так рад получить Ваше письмо. Здесь так трудно притти в себя, взять перо. Пользуюсь дружеским случаем, пишу эти строки. Вы, наверно, знаете мою личную трагедию – я потерял 2 сент[ября] 1944 ту, кто была – смысл моей жизни, моя вдохновительница³⁴⁸. Теперь – насколько раньше моя жизнь была «легка» и облачна теперь – полна трагедий. Я пропал. Хоть я держусь еще на ногах и продолжаю работать и, как говорят, имею «успех». Я пока здесь в Америке – «спасся». Я выставлял в гал[ерее] «Pierre Matisse» кажд[ый] год. Книги мои иллюстриров[анные] с сотнями гравюр: «Мертв[ые] Души» Гоголя, Fables La Fontaine и Библия, хоть тираж гравюр был сделан, но не были при жизни Vollard изданы. Он не оставил завещания. Не знаю еще, что с ними в Париже теперь. Музей of Modern Art Нью-Yorka и музей из Чикаго готовят к будущему сезону в ноябре большую мою ретроспективную выставку³⁴⁹. Кроме нек[оторых] малых, вышедших раньше, выходит большая по-английски книга – монография в изд[ательстве] Pierre Matisse с текстом Lionello Venturi с 100 репродукц[иями]³⁵⁰. Я иллюстриров[ал] ряд книг и, между прочим, книгу моей жены, выходящей сначала по-еврейски, с 25 рисунками моими³⁵¹. Я живу теперь с моей дочкой, Ида Gordey, которая сама очень тонкий живописец и совсем, к ее счастью, не похожа на папу… Славный муж ее Мишель Rappaport-Gordey теперь едет на пару месяцев по службе в Париж. Родители его спаслись, слава Богу, также как его милая тетя Лия Бернштейн³⁵² и дядя Осип³⁵³. Но сын в плену… Что и как с Вами? Я рад Вашим вестям, и я буду рад, если дальше не забудете.

Жму сердечно руку Вашу и желаю Вам, как и всей родине, счастья.

Преданный

Марк Шагал.

Я раньше здесь сделал балет (декорации, костюмы и сценарио) «Алеко» по Пушкину с музыкой Чайковского. Ставили в Opera здесь³⁵⁴.

ОР ГМИИ. Ф. 29. Оп. ІІІ. Ед. хр. 4689. Автограф. На конверте рукой Шагала адрес: Гр. П.Д. Эттингеру / Ново-Басманная 10, кв. 92. Москва (66). Почтовых штемпелей нет – возможно, письмо было отправлено не по почте.

Опубл.: Письма Эттингеру 1980. № 20. С. 212; Возвращение мастера 1988. С. 323–324; Harshav 2004. P. 556–557 (пер. на англ.).

Печатается по автографу.

132. Шагал – И.Г. Эренбургу

30 апреля 1945 г., Нью-Йорк

New York. 42. Riverside dr.

1945 30/IV

Дорогой Илья Эренбург.

Я пользуюсь случаем и пишу Вам эти неск[олько] слов, слова, которые, читая Вас, я хотел Вам давно и так часто сказать. Слова радости за Вас… и поверьте – за себя. Ведь Ваша «биография» мне кажется – это же частично и моя. Разве мы не жили когда-то и воспитывались в том Париже и работая на чужбине вздыхали в Искусстве каждый по своему – о родине.

Ну вот не в пример мне – Вы таки вздохнули полной грудью и воздухом и духом величия страны. Стали ей так полезны, что полезны! Вы принесли ей активную, большую пользу в этой отчаянной, навязанной войне, войне поднявшей однако родину на невероятную высоту и спасшую мир.

Позвольте мне одновременно с этим приветом Вам передать через Вас мой сердечный привет родине с моей любовью к ней и всегдашней преданностью.

Марк Шагал

РГАЛИ. Ф. 1204. Оп. 2. Ед. хр. 2364. Автограф.

Опубл.: Письма Эренбургу 1984. С. 343–344; Возвращение мастера 1988. С. 324; Письма Эренбургу 2002. С. 418; Каменский 2005. С. 277.

133. Шагал – А.М. Эфросу

[30 апреля(?) 1945 г. Нью-Йорк]

Дорогой Абрам Маркович. Я пользуюсь дружеским случаем и пишу Вам этот привет. Что я могу сказать в этих кратких строках. Если я от Вас не имел слова, как и Вы от меня, это не значит, что я не помню Вас всегда – близких. Ведь я же неисправимый «помнящий» и в искусстве и в жизни. Мое искусство носит десятки лет на своей спине «мешок воспоминаний», как тот блуждающий еврей с мешком с моей картины. И моя жизнь горбится и наклоняется к земле от этих же воспоминаний. И жизнь прибавляет еще и еще. Вы, верно, знаете, что та, которая была вместе с моей родиной – мой смысл жизни – моя вдохновительница – больше нет на земле (2/9 1944). Я не знаю, как и почему я живу. Я разбит, хоть люди видят на моем лице еще отражение улыбки.

А.М. Эфрос. 1947

Ну скажите мне что с Вами? С семьей, с работой.

Галерея «Pierre Matisse» выставляла меня здесь каждый год. Музей of Modern Art в Нью Yorke и Музей Чикаго готовят к будущему сезону большую ретроспективную выставку мою вместе с гравюрами³⁵⁵. Книги мои: Мерт[вые] Души Гоголя, Фабле La Fountaine, и библия (больше 300 грав[юр]), хоть тираж гравюр был сдел[ан] Vollar-ом, но не были изданы. Он умер не оставив завещания. Не знаю еще что с ними в Париже.

Изд[ательство] Pierre Matisse выпускает через месяц большую книгу – монографию по-английски обо мне с сотней репродукциями с текстом Lionello Venturi³⁵⁶.

Я живу с дочкой, которая сама очень тонкий живописец и, слава Богу, совсем не похожа на папу.

Будьте здоровы и, если Вы меня помните и дадите [о] себе знать, буду счастлив.

Привет Вам, как и моей героической родине.

Всегда преданный

Марк Шагал.

42 Riverside dr. New-York.

P.S. Я сделал между прочим здесь раньше балет «Алеко» (по Пушкину с музыкой Чайковского)³⁵⁷.

ОР РГБ. Ф. 589. 22. 28. Автограф.

134. Шагал – П. Новику и в редакцию газеты «Моргн фрайхайт»

[Октябрь 1945. Нью-Йорк]

Дорогой Новик.

Посылаю тебе с наилучшими пожеланиями эти несколько слов. И хотя я погружен в работу над «Птицей, которая должна лететь» и которая увидит свет 24 числа в Метрополитен Опера, пусть эти слова станут моим приветствием (ах, если бы я смог), исполненным любви и печали.

Твой Шагал

Пусть моя «Жар-птица», которой я занят сейчас, и полетит с моим приветом.

К 28-й годовщине Октябрьской революции

Я хотел бы прожить не только 28 лет, но дважды, трижды 28, чтоб еще яснее видеть чудо и величие Советской революции.

В окно смотрит на меня – печального – гигантское солнце, которое опускается на другой стороне моря.

А там солнце сияет для всех, чтобы сделать жизнь раем на земле. Марк Шагал.

1945. Нью-Йорк.

YIVO. Автограф (идиш).

Опубл.: Наrshav 2004. P. 558–559 (пер. на англ.).

Печатается: пер. с идиша Б. Харшева, письмо – пер с англ. М. Саар.

Дарственная надпись на книге Л. Вентури «Живопись и живописцы» (Нью Йорк, 1944): Третьяковской / галлерее. Марк Шагал / New-York, 1945

135. Шагал – А.А. Шику

Январь 1946 г. Нью-Йорк

janvier 1946 N.Y.

Дорогой Алекс[андр] Шик.

Простите, что так обращаюсь. Я счастлив, что Вы живы. Получил Ваше письмо, и Вы мне простите, что так долго не отвечал. Вы же знаете меня. Холодный ли я, теплый ли я, не знаю. Вы не сомневаетесь в моих теплых чувствах к Вам. Вы уж знаете о моем постигшем горе. Нет слов и нет красок у меня. Но я стараюсь хоть в иск[усстве] передать ее жизнь – мою с нею жизнь. Она же была все для меня. Она сама писала. И я Вам пришлю ее книгу (по-английски, перевод с идиш)³⁵⁸.

Теперь моя дочка временно в Париже. Ее адрес у mme Bernstein Lia – rue de Marronniers № 10, 16-è. М[ожет] б[ыть], увидите ее. Она Вам расскажет что-либо. Она в Париже для того, чтоб толкать мои картины [нрзб.] для ретроспективной выставки, которую Музей of Modern Art устраивает с 5 апр[еля] до 15 июля³⁵⁹. Жаль, что не увидите.

Как и что с Вами? Привет Вашей жене и дочке. Помню, как в «хорошее» далекое время мы у Вас пили чай… Дай Бог, чтоб мы свиделись. Я надеюсь.

С приветом преданный Марк Шагал.

Пишите.

42 River Side Dr[ive]. N.Y.

Архив наследников А.А. Шика, Париж.

Опубл.: Письма Шику 1996. № 4134. С. 11.

136. Шагал – П.Д. Эттингеру

15 февраля 1946 г. Нью-Йорк

42. Riverside dr. New-York. 15/II 1946.

Дорогой друг.

Был так рад получить Ваше письмецо. Я шлю Вам сейчас, как Вы не раз просили, несколько каталогов моих выставок, почти ежегодных в галлерее «Pierre Matisse», так как у меня их мало осталось – Вы можете, если хотите, их показать другим.

В настоящее время, как видите из последнего каталога, устроена моя выставка «последних работ»³⁶⁰, а 9 апреля открывается моя большая ретроспективная выставка с 1908 года до 1946 в «Музее of Modern Atr» Нью-Yorka, которая продолжится несколько месяцев. Осенью она целиком перенесется в Музей Чикаго. Подготавливают 2 каталога-книги: одна – живопись, другая – гравюры (около 350)³⁶¹. Посколько это возможно, Музей получает по его просьбе ряд моих картин с других стран, музеев и коллекционеров. Музей Modern Atr также обратился с такой просьбой и на нашу родину.

Как Вы поживаете? Я рад, что Вы здоровы и работаете в интересах искусства. Я, увы, конечно, один сейчас, но люди говорят, что я делаю все же немного прогресса в искусстве. Моя дочка Ида – сама хорошая художница. Мои книги, котор[ые] я делал для Vollard, еще у брата Vollard. Но думаю, что в конце концов – их другие издатели француз[ские] их издадут. Здесь вышла недавно обо мне книга L. Venturi изд. Матиса N. Y.J³⁶², а в Париже выходит большой альбом в красках с картин моих³⁶³.

Крепко жму Вашу руку.

Преданный Марк Шагал.

ОР ГМИИ. Ф. 29. Оп. ІІІ. Ед. хр. 4690. Автограф. На лицевой стороне конверта рукой Иды Шагал (?) адрес: П. Эттингер / Н. Басманная 10, кв. 92 / P. Ettinger / Novo-Basmannaya 10, кв. 92 / Moscow U.S.S.R. Почтовые штемпели: New York – 26 Feb —1946; Москва 18. 5. 46

Опубл.: Письма Эттингеру 1980. № 21. С. 212–213.

Печатается по автографу.

137. Марк и Ида Шагал – И.Г. Эренбургу

[Весна 1946 г. Нью-Йорк]

NEW YORK 25 12 46

ILYA EHRENBURG = HOTEL WALDORF ASTORIA FOR YEARS YOU WERE CLOSE TO MI IN PARIS NOW I LOVE YOU AS PART OF MY MOTHERLAND HEARTIEST WISHES = MARC CHAGALL AND IDA

Перевод: Илье Эренбургу

ОТЕЛЬ УОЛДОРФ-АСТОРИЯ

ГОДЫ ВЫ БЫЛИ БЛИЗКИ МНЕ В ПАРИЖЕ. ТЕПЕРЬ Я ЛЮБЛЮ ВАС КАК ЧАСТЬ МОЕЙ ОТЧИЗНЫ. САМЫЕ СЕРДЕЧНЫЕ ПОЖЕЛАНИЯ.

МАРК ШАГАЛ И ИДА.

ОР ГМИИ. Ф. 41. Оп. 1. Ед. хр. 79. Телеграфный бланк и лента.

Опубл.: Возвращение мастера. 1988. С. 326 (датировано: 25 декабря 1949); Письма Эренбургу 2002. С. 419.

И.Г. Эренбург. Москва, 1946

138. Шагал – И.Г. Эренбургу

[27 июля 1946 г. Париж]

47. Avenue de’ Jéna Paris

27/7 1946

Дорогой Эренбург.

Когда у Вас будет минута свободная – может быть дадите знать: когда и где можем встретиться (а, м[ожет] б[ыть], пообедать или поужинать вместе).

Я в Париже до 20-го авг[уста]. Но в апреле – мае приеду обратно. К тому времени здешний французский Музей Modern Art решил устроить мою ретроспективную выставку³⁶⁴ – приблизительно такую, какая была в Музее New-York и которая с ноября откроется в Музее Чикаго³⁶⁵.

Пока до свидания

Ваш преданный

Марк Шагал

Tel. Pas. 52–20

ОР ГМИИ. Ф. 41. Оп. 1. Ед. хр. 70. Автограф.

Опубл.: Письма Эренбургу 2002. С. 420.

139. Шагал – И.Г. Эренбургу

15 августа 1946 г. Париж

Paris 1946 15/8

Дорогой Эренбург. Жаль, что Вас не увижу. Уезжаю, как писал, в Америку около 20–22³⁶⁶. Вернусь обратно к весне – моменту устраиваемой Музеем Modern Art в Париже моей ретроспективной (1908–1947) выставки.

Скажу к Вашему сведению – что на все просьбы телеграфные и прочие директора Музея of Modern Art N. Y. об одолжении моих нек[оторых] старых (других нет) картин с родины – не было ответа. Таким образом моя родина не фигурирует в каталоге ни Музея of Modern Art Nью-Yorkа, ни теперь в Музее Чикаго (ноябрь – январь). Я не знаю, ответят ли таким же молчанием на ближайшие запросы директоров Музея Парижа об одолжении упомянутых картин (о чем Вас и предупреждаю, если замолвите слово где надо). Обратится наверно Jean Cassou.

Кстати – к началу войны – я подарил картину для русско-американской помощи, а года 2 назад я подарил еще 2 картины (эпохи «война») через друзей Михоэльса и Фефера, когда они были в N.Y., и консула Е. Киселева. Они были посланы в Москву. Я не получил никакого ответа и ничего о судьбе их.

Я послал в свое время письмо в «Комитет по дел[ам] Иск[усств]» и др. и, наконец, на имя Председателя³⁶⁷ (через [фамилия нрзб]), в котором я выразил желание в свое время (сейчас мое здоровье слабее) с’ездить поработать «по новому» и это выставить здесь и там после выставок ретроспективных – я не получил ответа. Вот почему, несмотря на мою всегдашнюю любовь и преданность, я считаю себя незаслуженно обиженным.

Обнимаю Вас крепко.

Сердечный привет Вашей жене.

Марк Шагал.

ОР ГМИИ. Ф. 41. Оп. 1. Ед. Хр. 71. Автограф.

Опубл.: Возвращение мастера 1988. С. 324 (с ошибочным указанием, что письмо отправлено из Нью-Йорка); Письма Эренбургу 2002. С. 420–421; Каменский 2005. С. 277 (c cокр.).

Печатается по автографу.

140. Шагал – А.А. Шику

Сентябрь 1946 г. Хай-Фоллз, Нью-Йорк

Box 108 sept. 1946

High-Falls. New-York.

Дорогие друзья. Спешно шлю Вам привет этот.

Как Вы живете? Я бы Вам еще раньше писал, но моя «адресная книжка» еще осталась на корабле (где еще багаж), точно не знаю адреса Вашего. Поездка была (15 дней) совсем неважная. «Спекулятивный» корабль с видениями и «призраками», с полуболями в животе. Наконец, приехал. Больше не поеду на таких кораблях.

Что с Вами? Я думаю, что Вы оба поправились. Но что Ваша милая жена³⁶⁸ не так утомляется, принимая гостей и готовя чудные ужины… Я был так рад бывать у Вас – жаль, что «режим».

Спасибо за письмецо с вырезкой о «свободе искусства». Ничего не поделаешь. Я убежден теперь, что без «полной» свободы нельзя ни одного штриха делать и слова написать.

Ида получила письмецо от Мишеля, что [нрзб.] Люсьен V. принял Мишеля и Lassaigne³⁶⁹ и опять что-то готов менять, продать. Я только не знаю, как и что. С Teriade³⁷⁰ я виделся в Marseille перед отъездом. Видели ли Вы Michel? Наверно, Берес’у не удалось с Люсьеном договорить[ся?], и нам предлагает что-то новое, а, м[ожет] б[ыть], старик опять крутит; я в деревне, стараюсь работать – и надо. Но должен часто ехать в N[ew] Y[ork], отрываться. И к доктору, и к издателю («1001 ночь»)³⁷¹, а выставка в Чикаго будет 15 нояб[ря]³⁷² (а насчет выставки в Париже в музее³⁷³ не знаю наверно – отсутствие организации там смажет выставку там м[ожет] б[ыть]). По получении письма от Вас я Вам напишу подробней (надеюсь, Ваш почерк будет четче моего…), а пока шлю Вам сердечные приветы обоим, и кланяйтесь Вашей дочке с мужем³⁷⁴.

Ваш преданный

Марк Шагал.

Архив наследников А.А. Шика, Париж. Автограф.

Опубл.: Письма Шику 1996. № 4134. С. 11–12.

141. Шагал – А.А. Шику

[Ноябрь 1946 г., Чикаго?]

Дорогие друзья.

Как живете? Это карточка выставки в Чикаго³⁷⁵, которая лучше устроена, чем выставка в N[ew] Y[ork]. Спасибо за присылку Вашей книги о Гоголе³⁷⁶. Я рад, что пишете и можно у Вас поучиться чему-[то]. Я собираюсь Вам послать книги музея обо мне, и надеюсь, скоро.

Вы, наверно, знаете, что Мишелю удалось добыть у Vollard (вместе с Lassaigne). Это нелегкая работа была. Ида надеется приехать в Париж месяца через 2. Я лично хочу только, чтоб она с мужем были счастливы и (о наследстве и пр.) пусть сделают, как она найдет лучшим и правильным. Я ей доверяюсь и в смысле книг, и в наследстве. Хочу только заниматься искусством, и это так трудно уже. Хоть Вы мне пишите иногда. Я все же хотел бы, чтоб Вы мне писали почаще о Вас, жене, детей.

Архив наследников А.А. Шика, Париж. Автограф.

Опубл.: Письма Шику 1996. № 4134. С. 12.

142. Шагал – П.Д. Эттингеру

[Начало 1947 г. Нью-Йорк]

1947

N-Yorke

Дорогой Павел Давидович.

Как живете? Надеюсь, Вы получили мои посланные Вам книги: 1) Venturi изд. Matisse³⁷⁷ 2) и Swiney, книга-каталог в связи с выставкой в Музее Mod[ern] Art New-York’a³⁷⁸. Интересно, получили ли другие эти книги: напр[имер] Третьяковская Галлерея?³⁷⁹ Чтоб знать, надо ли послать другие, не теряется ли. Эта карточка с выставки в Чикаго³⁸⁰. Она была еще лучше устроена, чем в Музее New-Yorkа – в 9 залах больших и имела очень большой успех. Я собираюсь переехать во Францию, где в Париже в «Музее Modern Art» должна быть моя большая выставка³⁸¹. «Tate Gallerey» из Лондона тоже приглашает меня устроить у них выставку³⁸².

Будьте здоровы.

Ваш Шагал.

ОР ГМИИ. Ф. 29. Оп. ІІІ. Ед. хр. 4693. Автограф.

Опубл.: Письма Эттингеру 1980. № 22. С. 213.

143. Шагал – П.Д. Эттингеру

12 апреля 1947 г. Нью-Йорк

12 апреля 1947. № 7

Дорогой Павел Давидович.

Я Вам шлю сердечный привет. Шлю также каталог выставки моей, устроенной галл[ереей] Р[ierre] Матис³⁸³, где выставлены нек[оторые] «1001 ночь», а также фото личное, которое Вы просили, но которое я стеснялся прислать, ибо я же не «актер»…

Как Вы? Недавно приехали сюда Bernstein’ы³⁸⁴ и мы говорили много о Вас. Они хорошо. Их сын с женой тоже здесь. Моя выставка ретроспектив[ная] предполагается в Музее Парижа и Лондона³⁸⁵.

Жму Вашу руку. Ваш Шагал.

ОР ГМИИ. Ф. 29. Оп. ІІІ. Ед. хр. 4691. Автограф.

Опубл.: Письма Эттингеру 1980. № 23. С. 213, 215 (датировано: 1 апреля 1947).

Печатается по автографу.

144. Шагал – А.А. Шику

16 сентября 1947 г. Нью-Йорк

New York 16/9 1947

Дорогие друзья.

Спасибо за письмо. Рад, что у Вас все благополучно. Я, к сожалению, был немного нездоров. Себе, кроме прочего, испортил спину. Теперь, слава Богу, прошло. Ну пишу Вам, что еду 8 окт[ября] в Париж, где будет моя выст[авка] в окт[ябре] в музее, и я Вас увижу с Божьей помощью. Дам Вам знать.

Как жена? Как дочь и муж, дети?

Я, конечно, волнуюсь из-за моих картин. Они 13-го уехали из Америки в музей Парижа. Выставка после музея Парижа переедет в музей Амстердама, а в феврале будет в музее Лондона «Tate Gallery».

Будьте здоровы. Ваш преданный

Марк Шагал.

Архив наследников А.А. Шика, Париж. Автограф.

Опубл.: Письма Шику 1996. № 4135. С. 11.

145. Шагал – в дирекцию Третьяковской галереи

7 октября 1947 г. Пакетбот «Мавритания»

7/okt 1947

Третьяковской Галлерее.

Уважаемые.

По пути в Париж из Америки мне хотелось бы сообщить Вам кое-что о себе.

Еду в Париж, где открывается 17 окт[ября] моя ретроспективная выставка в Музее d’art modern³⁸⁶. Эта выставка устраивается французским министерством искусств.

С декабря с[его] г[ода] эта выставка устраивается в Музее гор. Амстердама³⁸⁷, а с февраля 194[8]^[58] «Britich Consul» ее переводит в Музей Лондона (Tate Gallery)³⁸⁸. Для этих выставок упомянутые музеи одолжили картины с музеев и частн[ых] коллекций Америки, Англии, Швейцарии, Голландии, Бельгии, Франции.

Эта выставка в прошлом году была в Музее of Modern Art New-Yorka и в «Art Institut» – Чикаго³⁸⁹.

Москва. Государственная Третьяковская галерея. Открытка, 1940-е

Титульный лист каталога «Государственная Третьяковская галерея. Живопись XVIII – начале XX века (до 1917 года)». (Москва, 1952)

Сообщая это, я думаю, что на родине будут, быть может, рады этому, а я лично доволен, что хоть малую пользу смог принести – за почти 40 лет работы – своей родине, которой я всегда был предан в жизни и искусстве.

С приветом

Марк Шагал.

ОР ГТГ. Ф. 4. Ед. хр. 142. Автограф. Бумага с печатным обозначением: Cunard White Star / RMS «Mauretania». На конверте рукой Шагала надписи – на лицевой стороне: Третьяковская Галлерея / Москва Moscou / USSR; на оборотной стороне: Дирекция/ Третьяковская Галлерея /Москва 17/ Moscou USSR Почтовый штемпель: posted at Sea; 9 oct 1947 paquebot

146. Шагал – П.Д. Эттингеру

22 ноября 1947 г. Пакетбот «Мавритания»

22/nov. 1947

на корабле

Дорогой Павел Давидович.

Как Вы поживаете? Пишу на корабле, который везет меня обратно в Америку, куда я еду «ликвидировать» все, чтоб вернуться через несколько месяцев окончательно во Францию.

В Париже сейчас в «Музее d’Art Moderne» происходит моя большая ретроспективная выставка за почти 40 лет работы, 1908–1947.

Успех, как пишет пресса, громадный. Это первый раз, как делают выставку живого художника в официальном Музее вообще и в частности русского. И хоть я вынужденно жил и работал вдали от родины, я остался душевно верным ей. Я рад, что мог таким образом быть ей немного полезным. И я надеюсь, меня на родине не считают чужим. Не верно ли?

Эта выставка в конце декабря состоится в Музее Амстердамма, а с февраля 1948 в Музее г. Лондона (Tate Gallery). Раньше она была в Америке. Передайте это письмо на моей родине. Там, вероятно, будут довольны этим.

Излишне Вам сказать, что для меня был бы большой праздник, если б таковая выставка была б на моей родине. Правда,3/4 картин принадлежат музеям разных стран и коллекций.

42. Riverside dr.

New-York C.

U. S. A.

P.S. Получили ли Вы на родине большой альбом в красках с 17 моих картин Edition du Chene Paris с поэмой Paul Eluard? изд[ание] 1947³⁹⁰.

Между прочим.

Книги мои иллюстрированные:

1) Гоголь и Fables de la Fontaine (бывш[ие] изд[ания] Vollard) выйдут в свет в ближайшие годы в изд[ательстве] «Verve» Paris³⁹¹.

Я должен делать еще целый ряд друг[их] книг, в том числе одну русскую³⁹².

Пишите мне как-нибудь. Будьте здоровы.

Ваш преданный

Марк Шагал.

ОР ГМИИ. Ф. 29. Оп. ІІІ. Ед. хр. 4692. Автограф. Бумага с печатным обозначением: Cunard White Star / RMS «Mauretania». На конверте рукой Шагала адреса – на лицевой стороне: Mr П.Д. Эттингеру / Новая Басманная 10, кв. 92 / Москва Moscou / USSR; на оборотной стороне: Exp. Chagall. 42. Riverside dr. / New-York / USA. Почтовые штемпели: New York. nov 24. 1947; Москва 4.12.47

Опубл.: Письма Эттингеру 1980. № 24. С. 215–216; Возвращение мастера 1988. С. 324, 326; Harshav 2004. P. 627–628 (пер. на англ).

Печатается по автографу.

147. Шагал – в Еврейский антифашистский комитет и в Государственный Еврейский театр

15 января 1948 г. Нью-Йорк

Вашему Комитету и Еврейскому театру выражаю свои чувства скорби и боли по поводу постигшего нас несчастья – смерти нашего дорогого друга Михоэлса. Он был самой блестящей фигурой в нашем еврейском искусстве.

Преданный Вам Марк Шагал.

15 января 1948 г.

Печатается по: Соломон Михоэлс. 1890–1990. Телеграммы из Нью-Йорка / Публ. М. Гольденберга // Театр (М.). 1990. № 4. С. 35; Вовси-Михоэлс Н.С. Мой отец Соломон Михоэлс: Воспоминания о жизни и гибели. М., 1997. С. 236.

Вынос гроба с телом С.М. Михоэлса на Белорусском вокзале в Москве. Январь, 1948

148. Шагал – А.А. Шику

[Начало 1948 г. Нью-Йорк]

…я думаю о книге «Ma vie» в Чехословакии³⁹³. Жаль, хорошая страна. М[ожет] б[ыть], им написать, что Вы довели до моего сведения «об условиях» и я все же им уступаю делать книгу на условиях ихних, в их стране, принимая во внимание мои симпатии к их стране и т. д.

Я думаю, в конце концов, к апрелю, маю приехать во Фр[анцию]³⁹⁴, и Бог знает, найду ли я «крышу» в деревне. Но я знаю, Ваша чудная жена и Ваши дети, м[ожет] б[ыть], подумают обо мне…

Обнимаю Вас обоих. Ваш Шагал.

Архив наследников А.А. Шика, Париж. Автограф. Первая страница письма утрачена.

Опубл.: Письма Шику 1996. № 4135. С. 11.

149. Шагал – А.А. Шику

7 июля 1948 г., Нью-Йорк

High-Falls. N[ew] Y[ork] 7 июля 1948

Дорогой друг. Я рад был получить Ваши письма (хоть не всегда разбираю почерк). Доволен, что Вы здоровы. А жена все так же улыбчива?

Спасибо за присланную заметку Вашу о книге Беллы³⁹⁵. Книга действительно хорошо издана, и дочка хорошо перевела, а рисунки мои, я думаю, некоторые чересчур черны вышли. Но я придираюсь. Я рад, что Вы видите в книге много качеств. Я люблю ее талант простоты, чистоты и глубины, что редко у «профессионалов», но профессионалом вообще не надо быть. Она оставила еще одну книгу, и я надеюсь, дочка ее как-ниб[удь] переведет (по-еврейски она уж вышла здесь тоже с моими рисунками)³⁹⁶.

О том, что Вы мне писали раньше, о рисунке-акварели, которая здесь у Perle была, то я ее у него взял с его согласия и ему даю другую на его выбор. Он 10-го августа вернется с ваканс^[59] и он выберет другую вещь, т. к. та уж больно старая была.

Я Вам еще раз дам знать, когда он эту вещь по приезде возьмет. Спасибо Вам за «поздравление», в связи с моим полученным призом за гравюры в Biennale de Venice³⁹⁷. Мне они там (впрочем, [как в] Paris) оказали слишком большую честь, дав залу целую.

Бог с ними. Только на бывшей родине я «собака», и 40 лет работы для них – это прошлогодний снег, и кто там нас знает и когда видел.

Я надеюсь скоро приехать во Францию – не один. Попробую жить и работать, если смогу. Вы же знаете, я «мнящий». Все недостатки «человеческие» во мне (особенно по части боязни). Я устал быть персонажем летающим с моих картин. Хорошо «гоим», которые всегда сидят на чем-то – на одном месте.

Привет сердечный Вашей жене.

Преданный

Марк Шагал

и дочке.

Архив наследников А. Шика, Париж. Автограф.

Опубл.: Письма Шику 1996. № 4135. С. 11.

150. Шагал – П.Д. Эттингеру

12 июля 1948 г. Нью-Йорк

1948. 12 июля. High-Falls. N.Y.

Дорогой Павел Давидович. Как Вы поживаете? Я был так рад полу чить от Вас письмецо несколько месяцев назад и знать, что Вы здоровы Вы единственный кто мне пишете с родины, и я каждый раз рад. Я был недавно в Париже. Вы же получили каталог выставки моей ретроспек тивной, которая была устроена в Национальном Музее Современного Искусства. Были выставлены картины, гравюры и театральные эскизы с 1908 – до 1947. Эта же выставка была переведена и устроена затем в Му зее города Амстердама и наконец недавно в Музее Лондона (Tate Gallery). Они сделали приличные каталоги. Сейчас по приглашению я выставляю в «Bienale Венеции», где мне предоставлена большая залла. Мне сообщили, что я там получил интернациональный приз за гравюры (к Мертв[ым] Душам и др[угим] книгам). В августе я уезжаю во Францию³⁹⁸.

Владимир Фаворский. Портрет П.Д. Эттингера. 1945 Б., кар. 61, 5х38. ГМИИ

Я рад, что по мере моих сил я все же хоть вдали приношу пользу моей родине, которой я вот уж сорок лет был и остался предан в своем искусстве, ибо, мне кажется, никогда еще не делали русскому художнику и еще при жизни выставки в Музеях Америки и Европы. Не думайте, что это дает мне больше уверенности в моем искусстве. Нет – я как начинающий каждый раз подхожу к работе, – хоть, увы, мне уж, кажется, 60 лет.

Дорогой Павел Давидович. Пишите как-нибудь о себе, по получении письма. Желаю Вам всего хорошего.

Ваш преданный

Марк Шагал.

P.S. В Париже в Национальной Типографии, изд[ательство] «Verve», выйдет «Мертвые Души» с 100 грав[юрами]. Надеюсь, хоть экземпляр попадет и на родину. В Нью-Yorke [в] изд[ательстве] «Panteon» осенью выйдут альбом-книга «1001 ночь» [с] красоч[ными] литогр[афиями]³⁹⁹.

ОР ГМИИ. Ф. 29. Оп. ІІІ. Ед. хр. 4694. Автограф. На конверте рукой Шагала адреса: Chagall High-Falls / New-York / Box 108; ниже: Мr. P. Ettinger / П.Д. Эттингеру / Ново-Басманная 10, кв. 92 / Moscow USSR. Почтовый штемпель: Москва 22—7—48

Опубл.: Письма Эттингеру 1980. № 25. С. 216; Возвращение мастера 1988. С. 326; Harshav 2004. P. 642–644 (пер. на англ.).

Печатается по автографу.

151. Шагал – Г.Я. Аронсону

[Начало лета 1948 г. Нью-Йорк]

N.Y. 1948

Дорогой Аронсон. Спасибо за письмо. Она⁴⁰⁰ всегда с большой симпатией говорила о Вас. Я чувствую Вашу искренность всегда. Буду рад Вас видеть у себя когда-нибудь. Я послал Вам книгу ее⁴⁰¹. Ее скромность мешала ей дать знать о себе раньше. Какая она была в жизни – такая она в своем искусстве с ее прозрачностью, стилем и пластичностью вместе с ее глубокими корнями. Увы, она не увидела ни книги и не услышала ничего кроме некрологов.

Будьте здоровы с приветом

Марк Шагал

P.S.

Вы наверно знали ее семью, родню, братьев, сестру с ее мужем Абрам[ом] Гинзб[ургом]⁴⁰². От нее осталась еще одна книга и кое-что из документов.

Бахметевский архив. Автограф.

152. Шагал – Г.Я. Аронсону

[Июль 1948 г. Хай-Фоллз]

High – Falls N.Y. 1948

Box 108

Любезный Аронсон (простите, что так «просто» обращаюсь). Спасибо за Вашу присылку ст[атьи], где бедный Д.П. из Мюнхена нашел мои картины в руках моих, наших врагов-немцев, м[ожет] б[ыть], даже «любящих». Этого (слово на идише нрзб.), я знаю, и то, что он сохранил и прибавил как-то еще и еще мои картины для себя, говорит все же об их тайном «чувстве». Это не значит, что я (бедный художник «без родины») не был бы рад, если б кто (?)^[60] искупил мои картины, находящиеся десятками (с 1908) в Германии. Голос вопиющий в пустыне…

Остается работать и надеяться лишь на «качество», которое родины не имеет, хоть «дух» – да.

Я скоро уезжаю (в авг[усте]) во Францию, м[ожет] б[ыть], в пучину близкой – неблизкой войны. Не знаю, когда вернусь. Однако я всегда с Вами рад встретиться и поболтать, скорее поговорить, ибо в разговоре с Вами есть что послушать.

Будьте здоровы, с приветом Марк Шагал

Бахметевский архив. Автограф.

153. Ида Шагал – И.Г. Эренбургу

21 августа 1948 г. Париж

Париж

21/8 1948

Дорогой Илья Григорьевич.

Мы думаем о Вас все время. Вспоминаем и хотели бы быть с Вами.

Наш близкий друг Susanna [фамилия нрзб.] Вам передаст наш привет. Она, может быть, самый тонкий художественный критик в Париже. – Вас любит и уважает. Она большой друг не только наш, а также всего за что Вы боретесь. – и, может быть, немножко и мы. –

До скорого, да?

От всего сердца от

папы (еще на море)⁴⁰³

и от Иды Шагал.

ОР ГМИИ. Ф. 41. Оп 1. Ед. хр. 74. Автограф.

154. Шагал – А.А. Шику

[27 сентября 1948 г. Оржеваль]

«L’Aulnette» S[eine] et O[ise] Orgeval 1948

Дорогие Шики.

Приехал⁴⁰⁴. Был как-то все время занят. Как живете? Живем здесь. Прекрасное место – деревня. Ед