Пастуший календарь [Эдмунд Спенсер] (fb2) читать постранично

Эдмунд Спенсер Пастуший календарь

Лилии Александровской — с любовью

Переводчик

Сердечно благодарю моих друзей — поэтов и переводчиков Татьяну Берфорд, Илью Будницкого, Евгения Витковского, Геннадия Зельдовича, Андрея Кроткова, Юрия Лукача, Вадима Молодого, Сергея Слепухина и Евгения Фельдмана за бесценную поддержку, оказанную ими во время работы над этой книгой.

Приношу особую благодарность ученым-филологам: профессору Дмитрию Николаевичу Жаткину и доценту МГУ, поэту и переводчику Олегу Александровичу Комкову.

Сергей Александровский

ПАСТУШИЙ КАЛЕНДАРЬ,

ВМЕЩАЮЩИЙ ДВЕНАДЦАТЬ ЭКЛОГ, СООБРАЗНЫХ ДВЕНАДЦАТИ МЕСЯЦАМ, посвящается БЛАГОРОДНЕЙШЕМУ, ДОСТОЙНЕЙШЕМУ и ученостью и рыцарственностью всячески блистающему Филиппу Сиднею.

* * *

* * *

* * *

В ЛОНДОНЕ.

Оттиснуто Гуго Сингльтоном, обитающим на Крид-Лэйн, близ Лидгейта, под вывеской Золотого Бочонка, и там же долженствует продаваться.

1579.

НАПУТСТВИЕ СЕЙ КНИГЕ

Превосходнейшему и ученейшему

Златоусту и Пииту, мэтру Габриэлю Гарвею, чьему благосклонному вниманию закадычный друг и наперсник его Э. К. предлагает сей труд и чьему попечению препоручает нового Поэта.

«ПРИШЛЕЦ БЕЗВЕСТНЫЙ»^[1], речется у Чосера, славного старинного Поэта, коего за превосходное и предивное искусство стихослагательское ученик его Лидгейт — весьма достойный ученик столь славного наставника — зовет Полярною Звездою наречия Аглицкого, а наш Колин Клаут в Эклогах своих прозывает богом пастушьим Титиром и сравнивает с Титиром латинян, Вергилием. Сие словесное сочетание, о добрый мой друг, мэтр Гарвей, знатно послужило старому доброму поэту, будучи им влагаемо в краснобайские и не угомонные уста Пандаровы; оно же изрядно подходит и к нашему новоиспеченному Поэту, ибо сей и пришлецом (как у Чосера сказано) почитаться может, и, безвестный для большинства людского, удостоился внимания лишь немногих. Однако не сомневаюсь: едва лишь имя его содеется знаменитым и возгремят златокованые трубы славы о достоинствах и доблестях его, не токмо всяк облобызает его на пороге своем, но и всяк возлюбит его, и почти всяк обоймет; а кто почище да поблагородней, тот еще и восхитится им. Никак не меньшего, мнится мне, достойны его изощренность в изобретениях, его красочность в речениях, его сетования любовные, слуху любезные, и раздумья о наслаждениях, для чувствительности сладостные, и бесхитростная прямота его, и мудрость его нравственная, и достодолжное соблюдение им Благопристойности в описании лиц действующих и времен года, в предметах изображаемых и построениях словесных; коротко сказать, похвальная простота повествования и совершенство словесное; ведаю, что среди многого иного, кое во стихотворце сем удивления достойно, сие покажется всего прочего удивительнее, ибо словеса, толико обветшавшие, сопрягаются весьма сжато и хитроумно, а периоды речевые и мера оных зело восхищают округлостию своею и вельми поражают необычайностью. И, главным образом о сих словесах говоря здесь, признаю: оные суть немного шероховаты и никем из людей не употребляются, но все же пред нами глаголы Аглицкие и употребляемые доныне большинством Творцов и большинством знаменитых Пиитов. И, ежели сей Поэт учился у них в поте лица своего и начитан преизрядно, то не диво, если (как молвится у вышепомянутого Златоуста), бродя под знойным солнцем, поневоле почернел, — сиречь, ежели все время звенели в ушах его созвучия оных старых Пиитов, мог он, сочиняя свое собственное, поневоле вторить кое-каким их напевам. Но как бы ни вторил он — то ли наугад и наобум, то ли с должным разбором и целью, полагая оные словеса уместнейшими в устах неотесанных овчаров, то ли уповая, что неблагозвучие содеет рифмы его корявее и простонароднее, то ли поелику глаголы столь древние и обветшалые остаются в изрядном ходу среди сельчан, — как бы там ни было, а я мыслю, и мыслю, что мыслю здраво: они сообщают речи стихотворной превеликое