Вселенная Г. Ф. Лавкрафта. Свободные продолжения. Книга 8 [Артур Чарльз Кларк] (fb2) читать онлайн

- Вселенная Г. Ф. Лавкрафта. Свободные продолжения. Книга 8 (пер. Алексей Юрьевич Черепанов, ...) (а.с. Антология ужасов -2022) (и.с. Сборники от Stribog) 1.22 Мб, 218с. скачать: (fb2) - (исправленную)  читать: (полностью) - (постранично) - Артур Чарльз Кларк - Харлан Эллисон - Брайан Эвенсон - Брайан Ламли - Роберт Альберт Блох

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

ВСЕЛЕННАЯ Г. Ф. ЛАВКРАФТА Свободные продолжения Книга 8

Составитель и автор обложки: mikle_69
Выражаем особую благодарность переводчику Борису Савицкому за предоставленные переводы.

Роберт Блох МИФЫ ЛАВКРАФТА[1]

Robert Bloch. «The Lovecraft Mythos», 1972.

Печально знать, как они умирали. Герман Мелвилл[2], безвестный таможенный служащий, покинул эту землю с горьким осознанием того, что вышедший из печати magnum opus[3] «Моби Дик» не принёс ему должных почестей, а читающей публикой был встречен с пренебрежением, преследующим автора долгие годы. Оскар Уайльд[4], в своё время сполна вкусивший плоды всеобщего признания, скончался в гнетущем унынии; его сочинения оказались преданы забвению, как и он сам. Сердечная недостаточность стала для Скотта Фицджеральда[5], вероятно, меньшей трагедией, чем неудача в писательской карьере. Мало кто из современников оплакивал Франца Кафку[6], вспоминая его книги.

А Лавкрафт? Несомненно, его уход был одним из самых позорных, ведь ему не досталось в утешение ни толики славы. Его произведения публиковались, но никогда не облекались в книжную форму; ни один «коммерческий» издатель не выпустил ни единой прижизненной книги Лавкрафта.

У него, разумеется, имелись друзья, помощники, ученики — все те немногочисленные люди, из которых состоял так называемый «круг Лавкрафта». А ещё не переводились искренние почитатели; они с наслаждением благоговели перед случайными подношениями, которые появлялись порой в журнале «Weird Ta-les». Но подлинного критического признания со стороны литературного истеблишмента катастрофически не хватало, и даже на страницах низкопробного научно-фантастического журнала с броской обложкой творчество Лавкрафта не особо ценилось основной массой читателей, невзирая на высокую оценку, которой его всенепременно удостаивали Сибери Куинн[7] или Роберт И. Говард[8].

Когда молодой провинциальный писатель с сотоварищем объединили усилия, чтобы напечатать книгу с рассказами Лав-крафта, эта попытка казалась заранее обречённой на провал[9]. А после того как книга — почти «тщеславное издание» с тиражом в 1200 экземпляров — наконец-то увидела свет, равнодушная публика оказала ей довольно вялый приём, и продажи застопорились. Со вторым томом дела обстояли не лучше ни в критическом плане, ни в коммерческом аспекте.

И тут случилось чудо. Не в одночасье, а постепенно Лавкрафт вышел из безызвестности. В сборниках и антологиях, в мемуарах и эссе, в переизданиях с мягкими обложками; на радио, на телевидении и — разумеется, с гротескными искажениями — в кинофильмах. В когда-то отринувшем его чуждом мире Лавкрафт сделался модной и важной фигурой; установился культ ГФЛ. Сегодня доброе имя и литературная традиция Лавкрафта обрели всемирную популярность; увы, не всеобъемлющую, но в тысячи раз превосходящую ту, что была отпущена ему при жизни.

Трудно объяснить?

Не тогда, когда в мыслях «чудеса» и «культы». Ибо Лавкрафт, безусловно, был богом. Богом, который в своей неизменной мудрости сотворил собственный космос, собственную мифологию.

Мифы Лавкрафта с пантеоном Старших богов и порождённых ими Великих Древних получили самостоятельную жизнь. И в их анналах сокрыт ключ к воскрешению ГФЛ.

Лавкрафт поведал нам легенду о Ктулху, который возжелал покорить Землю, но потерпел фиаско и в подводной могиле глубоко на океанском дне нашёл упокоение; не в смерти, а в вечном изгнании — безмолвный, спящий, позабытый всеми.

Всеми, за исключением отнюдь не многих отверженных, парий, жалких ничтожеств, которые всячески почитали его образ, поклонялись его памяти, создавали тёмные секты, сплотившие истинных верующих, молящихся о том, чтобы он вновь восстал и устремился к вожделенной цели, претендуя на власть над землями и людскими умами.

И в неизмеримой глубине зашевелился Ктулху, что принесло странные сны людям во всех земных пределах, а со временем он действительно явился. Возрождение было недолгим, если верить собственному рассказу Лавкрафта, и Ктулху снова погрузился в океанскую бездну, чтобы предаться очередному сну, от которого он может пробудиться в любой момент, как воспрянул сам ГФЛ, призывая своих приверженцев, оказывая влияние на сны, управляя фантазиями[10].

Вспомним также сказание о Йог-Сототе, который пришёл из-за звёзд, чтобы обзавестись потомством, сочетающим в себе человеческие и чужеродные элементы; его творения лишь отчасти напоминали людей, но вышло так, что Уилбур Уэйтли и его чудовищный брат не оправдали своего богоподобного наследия[11].

Подумайте об этом. Подумайте о Лавкрафте как о великом Ктулху, который спал, но очнулся от затянувшегося сна и поднялся лишь благодаря вере, многие годы бережно хранимой кучкой презренных изгоев. Подумайте о Лавкрафте как о Йог-Сототе, который увековечил свой собственный образ в людях, продолжающих его «труды» самыми различными способами.

Мы — верные последователи, культисты, подражатели — понимаем истинный смысл мифов Лавкрафта. И мы откровенно радуемся возвышению того, кому поклоняемся как наставнику, как литературному богу.

Йа Шуб-Ниггурат!

Перевод: Б. Савицкий, 2020 г.
Редактура: И. Самойленко

Уолтер ДеБилл ХИЩНИК

Walter C. DeBill. «Predator», 1972.

«Американский вестник палеонтологии», 3 января 1968 г.:

«…самое примечательное ископаемое эпохи эоцена[12], относящееся к ранней эволюционной ветви млекопитающих отряда Creodonta[13] и имеющее явные признаки родства с обладателем 34-дюймового[14] черепа, чьи кости найдены экспедицией Эндрюса[15] на территории Монголии в 1925 году. Способ передвижения такого существа, по правде сказать, кажется совершенно необычайным; конечности рудиментарны, из-за чего нашего гиганта можно образно именовать „сухопутным китом“, который миллионы лет назад, уподобившись червю, неспешно прокладывал себе ходы под землёй. Глаза атрофированы и, надо полагать, внешне были похожи на огромные бородавки. Судя по зубам, это хищник…»

Дневник Гарольда Триллинга, 4 февраля 1971 г.:

«…Сильвия на самом деле выбрала восхитительное место для своего „Аббатства Йидры“ — два этажа, каменные стены толщиной в фут[16], аккуратные створчатые оконца; и расположение просто идеальное — среди высоких холмов, покрытых зеленью, к северу от города. Мы находимся в небольшой долине, куда ведёт единственная дорога, вдоль которой выстроились могучие дубы-великаны. Ближайший сосед живёт в полумиле[17] отсюда, поэтому нас не потревожит или не пожалуется на шум. Я постоянно говорю Сильвии, что название „Аббатство Йидры“ не слишком уместно, оно больше подходит для женского монастыря, а не для культового центра или тайного храма, но она возражает, дескать, Южная Калифорния переполнена всевозможными „храмами“, и никто, поглядев на один, даже не захочет взглянуть на другой.

Каюсь, я, в отличие от Сильвии, по-настоящему не верю в Йидру. Прекрасная, но в то же время ужасная, мать всего минувшего, настоящего и будущего на Земле — это воистину величественный образ, вот только моя способность к духовной вере притупилась от постоянной необходимости управлять скрытыми проекторами или подсыпать гашиш в сакральное вино. Я действительно нахожу все эти церемонии очень трогательными, однако верую я не в Йидру, а в Сильвию. Когда она откидывает капюшон в свете факелов, её волосы золотым водопадом рассыпаются по плечам, а чарующий голос звучит подобно зову серебряной трубы; плащ смягчает некоторую угловатость её фигуры, и каждое движение — чистая исконная женственность. Но при дневном свете она не производит впечатления сказочной красавицы, и голос у неё „медный“, а не „серебряный“; полагаю, она по-настоящему живёт только тогда, когда горят факелы и проводится ритуал поклонения Йидре. Иногда она рассказывает о мистических откровениях, снизошедших на неё не то в Нью-Мексико, не то в Лаосе, и тогда я думаю, что она чуточку сумасшедшая, но это упоительное безумие. По-видимому, Йидра ниспослала ей меня, чтобы помочь совладать с практической стороной дела!

Просторный подвал великолепно подойдёт для организации церемоний, хотя придётся провести туда отопление, дабы ублажить наших избалованных пожилых клиентов. Сильвия предлагает проломить стену за алтарём, чтобы устроить отдельное „внутреннее святилище“, из которого она будет совершать эффектные выходы на публику; это значит, что мне предстоит уйма работы, особенно если почва окажется каменистой. Старая кладка не выглядит чересчур прочной, и я заметил многочисленные трещины в известковом растворе…»

Миссис Герберт Уилкерсон, 12 августа 1971 г.:

— …встретиться со жрицей во внутреннем святилище? Это так волнующе! Должно быть, вы очень уверены в моём высоком уровне духовного потенциала, мистер Триллинг…


«Американский вестник палеонтологии», 8 мая 1968 г.:

«…дальнейшие раскопки так и не привели к раскрытию тайны громадного креодонта. Место находки — глубокая пещера, пол которой сплошь усеян костями различных животных. На всех крупных костях наличествуют следы от зубов креодонта; при этом многие кости отмечены клыками других плотоядных, но не в достаточной степени для подтверждения теории о том, что наш гигант являлся обычным падальщиком. Однако даже трупоед должен передвигаться довольно быстро, чтобы первым успеть добраться до своей пищи…»

Дневник Гарольда Триллинга, 4 апреля 1971 г.:

«…я никак не уразумею её новую причуду — постоянно оставаться во внутреннем святилище за алтарём и появляться только в кульминационные моменты церемоний. Это, разумеется, выглядит феерично, что придаёт дополнительный колорит „особым визитам“ богатых почитателей, но перекладывает бремя делового общения и управления сценой на мои плечи. Сильвия могла бы, по крайней мере, помогать мне до прихода паствы. Лучше бы мы не находили ту пещеру за стеной. Однако „особые визиты“ действительно смотрятся потрясающе — когда тяжёлая деревянная дверь открывается, и жрица спускается по ступеням, ведущим к алтарю в форме сердца. А уединение и „медитации“ привели Сильвию в должную форму — бледное лицо, сияющие глаза, почти призрачный голос, провозглашающий: „…и Матерь Тьмы воцарится, даруя вечную жизнь своим верным слугам; пусть надёжной опорой Ей будут Ксотра-Пожирательница на земле и Й’хат-Великокрылый на небе…“

Но очень хочется, чтобы она время от времени выходила ко мне. Я чувствую, что теряю её — она всё дальше и дальше отдаляется от меня, превращаясь в размытую иллюзорную фигуру, порождённую сновидением…»

«Тайная история монголов», оригинальная версия, около 1240 г.:

«…Бодончар-мунгхаг[18] со смехом пожурил Дорбена за то, что пущенная другом стрела не убила оленя, а лишь ранила, угодив в бок, и всадники отправились по кровавому следу, оставленному сбежавшей добычей. Вскоре они заметили, что худотелый волк тоже преследует раненого оленя, и Дорбен взялся за лук. Однако Бодончар-мунгхаг, обратив внимание на странное поведение волка, сказал: „Гляди, волк не убивает оленя, а гонит его будто пастушья собака отбившуюся от стада овцу. Давай понаблюдаем за ними.“ Друзья последовали за животными на некотором удалении и увидели, что волк загнал оленя в долину, о которой охотники не имели никакого представления. Спешившись, они тихо поднялись по склону ближайшего холма и подсмотрели, как волк тащит живого оленя в тёмную пещеры. Немного погодя волк вышмыгнул наружу, а брюхо его было всё таким же тощим и явно пустым…»


Миссис Герберт Уилкерсон, 12 августа 1971 г.:

— …там, в глубине? Я и не думала, что проход так далеко уходит вниз — ведь эта пещера имеет естественное происхождение, верно? Я как-то сомневаюсь…


Дневник Гарольда Триллинга, 15 июня 1971 г.:

«…меня сильно утомляют культовые дела и забота о Сильвии, поэтому я постоянно чувствую отупляющую усталость и пребываю в каком-то подобии полусна. А Сильвия несколько недель подряд ни на шаг не отлучается из святилища. Вид у неё довольно болезненный, но она всё ещё очаровательна. Вчера вечером я повёл миссис Арбогаст к ней, и Сильвия в мгновение ока заставила её смеяться, чирикая о банальностях. Я удалился, оставив их наедине. Сильвия так и не рассказала мне, сколько миссис А. пожертвовала, но я слишком пьян, чтобы беспокоиться о деньгах…»

«Тайная история монголов», оригинальная версия, около 1240 г.:

«…после Бодончар-мунгхаг и Дорбен много раз наведывались посмотреть, как волк приносит добычу в пещеру, а затем уходит восвояси голодным, но сами не решались соваться туда, опасаясь присутствия злых духов.

Однажды Дорбен хлебнул чересчур много арака[19], оттолкнул Бодончара-мунгхага и вошёл внутрь, сказав, что в пещере живёт прекрасная богиня, которая сладко поёт ему, да ещё много чего сулит, если он с поклоном придёт к ней. А когда через некоторое время Дорбен не вышел, обеспокоенный Бодончар-мунгхаг вернулся на стойбище и призвал множество вооружённых мужчин, настояв, чтобы ни один из тех, кто в этот день пил арак, не следовал за ним. Именно так Бодончар-мунгхаг вместе с воинами вторгся в пещеру и нашёл там…»

«Американский вестник палеонтологии», 3 июня 1969 г.:

«…свидетельствует о вероятной предрасположенности к погружению в состояние спячки на чрезвычайно длительный временной период…»

Песнопение из «Текстов Млоенга»:

«…Ксотра ненасытная!
Ксотра пожирающая!
Та, которая в земле обитает,
В каменном чертоге пребывает;
Та, которая к себе зазывает…»
Дневник Гарольда Триллинга, 12 августа 1971 г.:

«…полицейский, который приходил вчера по поводу миссис А., поначалу был весьма недружелюбен, но Сильвия быстро взяла его в оборот, включив своё головокружительное обаяние на максимум. Судя по всему, миссис А. никто не видел после поездки на встречу с Сильвией. Я не горел желанием вести блюстителя закона в подвал, но переусердствовал с гашишем и, находясь в паническом состоянии, не смог придумать ничего иного, кроме как позволить Сильвии самой справиться с возникшей проблемой. Было предельно трудно уговорить детектива подняться по ступеням за алтарём, его очень беспокоила атмосфера этого места, к тому же он вёл себя будто параноик, но, как только Сильвия начала работать над ним, расслабился и не доставил никаких хлопот. Помню, что в какой-то момент она заставила его визжать от смеха, хотя даже не могу представить, о чём именно они говорили; я был далёк от всего происходящего, бестолково стоя в стороне и глупо хихикая.

Сегодня вечером я отведу миссис Герберт Уилкерсон к Сильвии. Миссис Г. У. — вдова бостонского политикана, оказавшаяся личностью недоверчивой и скептически настроенной. Я не выбрал бы её для „особого визита“, но она буквально насквозь пропитана запахом больших денег, а финансовая сторона вопроса всегда имеет решающее значение. Сильвии придётся быть исключительно впечатляющей, ведь у меня никак не получается подсунуть старухе гашиш; думаю, она подозревает, что я добавляю наркотик в сакральное вино…»

Утерянная книга Геродота[20], около 445 г. до н. э.:

«…а странников, ступающих на эту пустынную землю, предупреждают остерегаться того, кого величают Ксотра; ибо зачастую случается так, что оборванец встаёт на пути одинокого путника и предлагает пожевать траву альхафар, убаюкивающую здравомыслие чарующими грёзами; затем оборванец приглашает путника посетить некое место в горах, где прекрасные девы готовы одарить любовными ласками всякого, кто войдёт в их чудесный дворец, стены которого покрывают дивные узоры, сложенные из драгоценных камней. Тот, кто берёт траву и уходит в горы, никогда не возвращается; однако говорят, что один путник отказался от травы, но последовал за провожатым, и ему посчастливилось вернуться; вот только рассказал он не о прекрасных девах или чудесном дворце, а поведал ужасную истину, от которой в жилах стынет кровь…»

Миссис Герберт Уилкерсон, 12 августа 1971 г.:

— …какой ужасный запах! Вы уверены, что там никто не умер?..


Частная корреспонденция учёного-палеонтолога д-ра Ричарда Марбриджа, 3 августа 1971 г.:

«…полагаю, что нашёл единственно возможное объяснение. Это был хищник, но он не мог гоняться за добычей, поэтому жертва приходила к нему сама. Как такое возможно? Не случайно; ведь это ничуть не эффективно для выживания. Притяжение по запаху? Представьте себе глубокую земляную нору, в которой медлительное существо проводит бо́льшую часть жизни; накопившееся со временем зловоние наверняка отпугнёт любое животное. Единственное объяснение — телепатический контроль.

Итак, какую форму мог принять вышеозначенный контроль? Очевидно, эта тварь не только сама завлекала пищу, но и побуждала других плотоядных снабжать её провизией. Крайне маловероятно, что она просто пожирала подношение и дарителя за один „присест“; она фактически порабощала других хищников и многократно посылала их за добычей. Но для этого требовалось позволить „рабам“ свободно передвигаться на большие расстояния и использовать собственные охотничьи таланты в полной мере. Допускаю, что для осуществления подобного контроля использовалась некая феноменально тонкая форма подчинения разума; вероятно, какие-то направленные галлюцинации, стимулирующие исполнение чужого волеизъявления. Интересно, какая галлюцинация заставит волка носить домой бекон? Тёплое логово, полное голодных маленьких волчат? А может быть, и нет…»


Миссис Герберт Уилкерсон, 12 августа 1971 г.:

— …Сильвия?! ОТПУСТИ МЕНЯ, МАНЬЯЧКА! О БОЖЕ, это НЕЧТО!..


Дневник Гарольда Триллинга, 2 сентября 1971 г.:

«…похоже, что миссис Харрис сегодня не появится. Сильвия будет в полнейшем бешенстве — никаких „особых визитов“ (или солидных пожертвований) со времени исчезновения в прошлом месяце миссис Г.У… Я даже боюсь пойти и сказать Сильвии об этом…»

Рекламное объявление, 22 сентября 1971 г.:

«Сдаётся в аренду дом: 2 этажа, 9 комнат, стены из натурального природного камня, недалеко от города…»

Перевод с английского: Б. Савицкий, 2020 г.
Редактура: И. Самойленко

Брайан Эвенсон ДАЛЬШЕ РИНО

Brian Evenson. «Past Reno», 2014.


I

Бернт начал подозревать, что поездка какая-то странная, когда на окраинах Рино зашел в магазин, где один из шести проходов был целиком заставлен вяленым мясом. Наверху лежали знакомые копчености — бренды, рекламу которых он видел. В середине было что-то на вид местное, с одноцветной упаковкой, но все-таки вакуумной и с аккуратными этикетками. А вот в нижнем ряду лежали куски сушеного и копченого мяса в грязных целлофановых пакетах с завязками, без всяких этикеток. Он даже не знал, что это за мясо. Потыкал одну пачку носком кроссовки, а потом долго на нее смотрел. Когда заметил, что на него пялится продавец, тряхнул головой и отошел.

«Уже тогда надо было догадаться», — думал он часы спустя. Уже в этот момент надо было развернуться, проехать полмили до Рино и дальше не соваться. Но он говорил себе, что это всего лишь магазин. И даже не такой уж странный. Ну подумаешь, жители Рино любят вяленое мясо. Так что он тряхнул головой и поехал дальше.

Бернт впервые за десять лет покинул Калифорнию. Его отец умер, и ему об этом сообщили слишком поздно, чтобы успеть на похороны, но он все равно ехал в Юту, чтобы попасть на раздачу недвижимости, если от той еще хоть что-то осталось. Он был сам по себе. Его девушка хотела поехать, но в последний момент заболела. Чем, не знали оба, но она не могла стоять, сразу начинала кружиться голова. Чтобы поблевать, она буквально ползала в ванную. Такое состояние продлилось три-четыре часа, а потом так же неожиданно, как налетело, ушло. Но после этого она отказалась садиться в машину. А если болезнь вернется? Если ей так плохо, пока она лежит, рассуждала она, насколько же хуже будет в машине? Пришлось признать, что в этом есть логика.

— А тебе самому-то обязательно ехать? — спрашивала она. — Разве тебе не пришлют твою долю, где бы ты ни был?

Технически да, она была права, но Бернт не доверял своим дальним родственникам. Если не поехать, они сделают все, чтобы ему не досталось то, что он заслуживает по праву.

Она устало покачала головой и спросила:

— И что именно ты заслуживаешь? — Надо признать, это был хороший вопрос. — И разве отец не сказал тебе больше никогда не возвращаться?

Бернт кивнул. Так отец и сказал.

— Но у него нет права голоса, — заметил он. — Он теперь умер.

Так или иначе, она с ним не поехала. И может, думал он теперь, сидя за рулем, болезнь его девушки — за мили до Рино — стала первым звоночком, что поездка выдастся странной. Но откуда ему было знать? А теперь, забравшись так далеко от Рино, проделав такой путь, как он мог взять и просто развернуться?


В начале, чуть дальше Рино, он ехал и наблюдал, как шоссе 80 флиртует с рекой Траки: то подбирается, то снова отстраняется. Потом попал в россыпь домиков под названием Фернли, и река пропала из виду. На многие мили не было почти ничего, всего пара ранчо на засушливой земле. Бернт смотрел, как вдоль обочины позвякивает провисающая колючая проволока, а когда и она закончилась, отсчитывал время по металлическим знакам, торчащим каждую десятую часть мили. Через какое-то время исчезли и они, остались только выцветшие зеленые знаки, отсчитывающие мили, с цифрами, вытравленными белым. Думая о чем-то своем, Бернт наблюдал, как они приближаются, и наблюдал, как они удаляются.

Он думал об отце: когда тот был молод, то никогда не покидал дом без отутюженных стрелок на джинсах. Перед выходом всегда проверял, блестят ли туфли, даже если всего лишь собирался обходить свои акры, даже если знал, что туфли будут в грязи и песке, стоит сойти с крыльца. Такой уж он был. Бернт это ненавидел. Ненавидел его.

Он помнил, как отец стреножил задние ноги свиньи, протянул веревку через шкив над полом сеновала и наматал на колесо. Потом велел Бернту взяться за колесо и сказал: «Поднимай засранца и держи, и не смотри, что дергается. Я вскрою ему глотку, и тогда все — худшая работа позади. Тебе достается чепуха. Просто держи, пока из этого говнюка вся кровь не вытечет». Бернт только кивнул. Отец сказал «тяни», и Бернт начал крутить колесо. Свинья пошла наверх, визжа, вращаясь и брыкаясь. Отец стоял рядом, неподвижный, с ножом наготове и большим пальцем на самом краю лезвия, ждал. А потом одним взмахом рассек животному горло от уха до уха. Свинья еще боролась, кровь хлестала из раны и густела в песке. Бернт не понял, как та не попала отцу на туфли и штаны, но не попала.

И так было всегда, каждый раз, когда он кого-нибудь убивал. На нем — ни капли крови. Почти невероятно, думал Бернт, и в подростковом возрасте потратил не одну бессонную ночь, удивляясь, как это возможно, почему кровь сторонится отца. Все возможности, какие приходили в голову, казались такими оторванными от реальности, что он предпочитал считать это просто удачей.

Таким человеком был его отец. Какой он теперь, мертвый?


Бернт содрогнулся. Снова стал следить за милевыми знаками — точнее, попытался, но те исчезли. На миг он подумал, что где-то случайно съехал с шоссе. Но нет, это же невозможно, а кроме того, дорога, по которой ехал, сохраняла все внешние признаки шоссе. Потом на обочине промелькнул срезанный металлический столбик, и Бернт задумался, а что если когда-то тут торчал знак, — что если кто-то систематически их спиливает. Наверно, скучающие подростки, которым заняться нечем.

Бернт прикинул положение солнца в небе. Казалось, оно так же высоко, как и час назад, еще не начинало спускаться. Проверил датчик топлива: от половины до четверти бака. Поехал дальше, думая, хватит ли бензина до следующей заправки. Наверняка хватит. Разве она так уж далеко?

Он открыл бардачок, чтобы достать карту и посмотреть, но карты не было. Может, он ее уже доставал и она соскользнула под сиденье, но если так, то она завалилась куда-то глубоко и он не мог ее найти, по крайней мере, за рулем. Нет, сказал он себе, заправка скоро будет. Как иначе. Он не так уж далеко от Элко. От Рино до Элко меньше трехсот миль, а он заправлялся в Рино. А где-то между ними Виннемука. Он что, проехал город и не заметил?

Хватит ему бензина, он сам знал, что хватит. Не надо поддаваться играм разума.


Отец сказал ему, что если Бернт уйдет, то может не возвращаться.

«Ладно, — ответил Бернт. — Я и не планировал».

А потом ушел.

Или стоп, не совсем так. Прошло уже столько лет, легче думать, что этим все и кончилось, но все было не так просто. Он не сказал «Ладно». Он не сказал: «Я и не планировал». На самом деле он сказал: «А на хрена мне возвращаться?»

Отец улыбнулся:

— Я уж думал, ты не спросишь. Пошли, — и направился к двери, поманив Бернта за собой.


Наверное, час спустя — может, больше, может, меньше, трудно судить, когда едешь один, — Бернт позвонил подруге, хотел сказать, что она была права, не стоило ему ехать. Надеялся, она уговорит его повернуть, и бог с ним, с наследством.

Но она не взяла трубку. Или нет, не совсем так: звонок не прошел. Казалось, будто проходит — Бернт набрал номер, услышал несколько гудков, потом звонок прервался. У телефона не было приема.

«А что тут такого странного?» — удивилась какая-то часть его разума. Он посреди глуши — естественно, обслуживание будет паршивым. Придется ждать, пока он не подъедет к городу, и тогда пробовать опять.

Все это казалось нормальным, рациональным, правильным. И все же другая его часть переживала, понимая: что-то не так.


Радио тоже оживало и глохло, одна и та же станция то отлично слышалась, то почти тонула в помехах, то опять слышалась. «Не странно», — настаивал кто-то в разуме. Наверное, говорил он себе, сигнал здесь скачет. Он все твердил это, хотя на открытой равнине скачки происходили не реже, чем когда он объезжал гору или подъезжал к следующей.

Были моменты, когда не оставалось ничего, кроме помех. Когда он медленно поворачивал ручку, но ничего не находил. Когда нажимал на кнопку поиска и тюнер пробегал всю полоску от начала до конца, не зная, где примоститься, и начинал заново, и снова, и снова, и снова. Так продолжалось минут пять или даже десять, потом вдруг включалась частота, на которой, казалось, шли сплошные помехи, но так и не сменялась. Через какое-то время начинало мерещиться, что за помехами что-то есть, странный шепот, и он вот-вот усилится и постепенно превратиться в чьи-то голоса. Но он так ничем и не становился, просто помехи.


Бернт посмотрел на датчик топлива. От четверти до половины бака. Разве он это уже не видел? Постучал по датчику пальцем, сперва легонько, потом сильнее и сильнее, но показания не менялись.

Когда он приедет в Виннемуку, все равно заедет заправиться, на случай, если датчик сломался. Наверняка ему не понадобится бензин, чтобы доехать до Элко, но он все равно остановится. Он опять постучал по датчику. Он уже проехал Виннемуку? Казалось, что должен был, но он бы его заметил, разве не так?


Бернт смотрел, как отец проверяет стрелку на штанинах. Смотрел, как он останавливается на крыльце и сперва поднимает к ограждению одну ногу, потом вторую, быстро обмахивая их висящей там желто-оранжевой тряпицей, прежде чем сойти и направиться по тропинке к дороге.

Бернт пошел за ним.

— Все это мое, — говорил отец, обводя окрестности рукой. — Все, все это принадлежит мне.

Но, конечно, Бернт и так об этом знал. Отец нес эту хрень с самого детства Бернта. Это не новости. Когда отец обернулся, чтобы посмотреть на реакцию сына, и увидел его выражение, то скривил губы, усмехнувшись:

— Ты-то что об этом знаешь, умник хренов?

— Что? — удивленно спросил Бернт. — Я знаю, что земля принадлежит тебе. И так знал.

— Земля, — сказал отец и сплюнул. — Черт, да это ерунда. Мне принадлежит все, что сюда попадает: растение, зверь или человек, включая тебя. Если ты уйдешь, то только потому что я разрешил. А если я разрешу, то ты сюда не вернешься, если только я не скажу иначе.

Бернт даже не успел понять, как рука отца метнулась и зажала его запястье в крепкой, давящей хватке. Бернт попытался вырваться, но отец был сплошь жилы. Он кивнул один раз, губы его сжались в прямую тонкую линию, и отец сорвался по тропинке к штормовому убежищу, волоча Бернта за собой.


Нет, он уже точно должен был доехать до города. Что-то случилось. Солнце все еще стояло высоко в небе. Не должно оно там быть. Бессмыслица какая-то. И еще либо сломался датчик, либо у него почему-то не кончался бензин. Бернт снова попытался позвонить девушке, и в этот раз, хотя на телефоне не было ни одной полоски, звонок прошел. Он услышал два гудка, а потом она взяла трубку. Сказала: «Алло», — голосом до странного низким, почти неузнаваемым — наверное, из-за болезни, говорил он себе позже. Он сказал: «Дорогая, это я», — а потом связь оборвалась. Позвонив опять, пробиться он уже не смог.


Отец перевел сына через двор и тащил за руку так, что Бернт едва удерживал равновесие. Когда он споткнулся и чуть не упал, отец просто продолжил волочить его вперед, так что пришлось с трудом вскарабкаться на ноги. Казалось, отцу все равно, останется сын на ногах или нет.

Они обошли сарай, отправились туда, где было штормовое убежище — простая деревянная дверь прямо в земле и закрытая на навесной замок. Бернт всегда знал, что оно там есть, но внутри никогда не был. Отец отпустил руку и сунул ему ключ.

— Давай, — сказал он. — Давай загляни.

II

Когда Бернт уже начал паниковать, показался город. Названия он не заметил — наверное, табличку срубили вандалы, как и милевые знаки. Просто переехал горку, завернул — и вдруг увидел знак съезда и россыпь зданий внизу, с блестящими на солнце окнами. Пришлось притормозить и срочно свернуть с дороги, но даже так он задел шумовую полосу и едва не снес дорожные конусы перед бетонным отбойником. Но к этому времени уже был на скате и направлялся вниз, под мост и в город.

Остановился у первой же заправки. Припарковался у насосов, заглушил мотор и выбрался, только тогда заметив, что магазин заброшенный и пустой, насосы забрызганы грязью, а резиновые шланги старые и растрескавшиеся. Бернт сел обратно в машину и снова завелся, потом проехал по городу в поисках другой заправки. Но ее нигде не было.


Что он увидел в штормовом убежище? Он до сих пор не был уверен. Бернт отпер дверь и спустился по лестнице, пока отец стоял наверху, скрестив руки. Внутри пахло пылью и чем-то еще — чем-то, от чего во рту чувствовался металлический привкус, стоило только вдохнуть. От чего заболело горло.

Бернт сошел по шатким деревянным ступенькам на утрамбованный земляной пол. Можно было стоять во весь рост, но места хватало впритык. Даже с открытой дверью глаза привыкли не сразу, а когда привыкли, не увидели ничего особенного. Заляпанный местами пол, где-то темнее, чем в других местах, — если только это не природные свойства самой почвы. Но не похоже. В дальнем конце было несколько стоек, на которых что-то висело. Он замешкался и услышал, как отец сверху сказал: «Давай», — холодно и твердо. Нащупал дорогу вперед, но из-за того, что загораживал телом свет, только через фут-другой понял, что видит перед собой полосы сушеного мяса. Сотни, тонко нарезанные и иногда заплетенные, и ничто не говорило, какому животному принадлежало мясо. Хотя оно явно было большое, в этом Бернт не сомневался.

Во рту пересохло, и он поймал себя на том, что не может оторвать взгляд от стоек, глаза перебегали с одной полоски на другую и обратно. Он чуть не крикнул отцу, чтобы спросить, откуда они, но что-то его остановило. В мыслях увидел, как отец вместо ответа просто захлопнет дверь и оставит его в темноте. Ощущение было таким осязаемым, что на миг Бернт даже засомневался, не остался ли уже сейчас в темноте, не воображает ли то, что перед собой видит.

Он заставил себя очень медленно повернуться, словно ничего такого не произошло, и подняться по лестнице. Отец смотрел, как он выходит, но не двинулся с места, чтобы помочь, пока Бернт вылезал из убежища, только спросил:

— Видел?

Бернт помялся мгновение, не зная, что именно должен был увидеть: полоски мяса или что-нибудь еще, что-нибудь за подставками, еще глубже. Но почти сразу решил, что безопаснее просто согласиться.

— Видел, — сказал он.

Отец кивнул:

— Хорошо. Тогда ты понимаешь, почему должен остаться.

Бернт неопределенно махнул рукой, отец принял это за согласие. Хлопнул по плечу и ушел.

Бернт не мог сказать, почему отец решил, будто сын понял то, что увидел, то, как на него должно было повлиять убежище. Конечно, теперь Бернт никогда не узнает, а в конечном итоге — лучше и не знать. Он последовал за отцом домой и ушел в свою комнату. Оставалось просто дождаться темноты, а потом упаковать вещи, вылезти в окно и уйти навсегда. С тех пор он не возвращался.


Через какое-то время Бернт бросил искать заправочную станцию. На датчике по-прежнему было от четверти до половины; наверное, хватит до Элко.

Он остановился перед придорожным кафе на Главной улице и зашел. Внутри было тесно, все столики заняты. Он сел за стойкой. Даже тогда официантка подошла к нему не сразу. Когда наконец решила принять заказ, он спросил про заправку и подумал, что ее ответ под стать всей поездке: заправки не было. «Стояла одна, — сказала она, — но бензин здесь слишком дорого стоит. Никто ею не пользовался, раз рядом Элко». Нет, ближайшая — дальше по дороге в Элко.

— Это далеко? — спросил он.

Вопрос ее как будто чем-то озадачил:

— Недалеко.

Он спросил, что она посоветует, и она порекомендовала суп дня, который он и взял, даже не поинтересовавшись, что это за суп. Когда заказ принесли, тот оказался на удивление хорош — насыщенный оранжевый бульон с запахом шафрана и волокнами мяса. Наверное, свинина. Слюнки потекли от одного вида. Ему показалось, что это знак: поездка наконец становилась не такой странной или хотя бы странной в хорошем смысле, а не в плохом. Когда Бернт доел, то собрал пальцем остатки по краям тарелки, выскоблил ее до чистоты.

Так он там и сидел, не особенно торопясь в дорогу. Официантка в конце концов принесла ему кофе со сливками, хотя он даже не просил, и не успел он сказать, что не пьет кофе, как она уже ушла к другому клиенту. Сперва он не трогал чашку, потом, не зная, что делать, попробовал. Вкус оказался насыщенным и нежным, не похожим на знакомый ему по прошлому опыту, и не успел он заметить, как выпил всю чашку.

«Все в порядке, — говорил он и обнаружил, что более-менее себе верит. — Странная часть поездки кончилась. Отныне все будет в порядке».


Из Калифорнии он писал отцу дважды. В первый раз — где-то через год после того, как приехал. Хотелось, чтобы отец знал: с Бернтом все в порядке, он встал на ноги. Еще хотелось немного позлорадствовать. А может, ему все еще было интересно. «Что, по твоему плану, должен был сделать со мной этот поход в убежище? Что там могло меня удержать?»

Бернт ждал реакции месяц, может, два. Но отец так и не ответил. Бернт потом узнал, что отец получил послание: когда он умер, об этом написала тетя, добавив, что адрес Бернта они нашли благодаря письму, которое он присылал отцу.

Второе письмо, годы спустя, уже было взвешенным, спокойным. Им Бернт хотел примириться, насколько это вообще возможно. Конверт пришел обратно неоткрытым, с надписью «Вернуть отправителю», выведенной отцовским почерком аккуратными строчными буквами.


«Все будет в порядке», — все еще говорил он себе, когда слез со стула и направился в туалет. Помочился и смыл, потянулся. Пока мыл руки, заметил зеркало.

А вернее, зеркала. Их было два, одно поверх другого, маленькое привинчено на большое, так что большое казалось рамой.

Бернт посмотрел на себя, на свое осунувшееся лицо, но глаза соскальзывали через край, где кончалось одно зеркало и начиналось второе. Так и задумывалось? Какой-то особенный дизайн? Может, середина большого стекла разбилась или испачкалась, и чтобы это скрыть, повесили маленькое? Второе зеркало закрывало какую-то дырку?

Он взялся за его края. Оно было прикреплено по четырем углам винтами, они проходили через угол и тонкий деревянный брусок, а потом через зеркало сзади. В щель между зеркалами пролезали только кончики пальцев. Он потянул, но конструкция сидела крепко.

Когда он отпустил ее, подушечки пальцев почернели от пыли. Бернт снова помыл руки, теперь медленно. Лицо, когда он снова поднял взгляд, казалось все таким же осунувшимся. Он выключил краны, вытер руки и ушел.


Тут же вернулся. Достал маленький фонарик-брелок и посветил в щель между верхним зеркалом и нижним. Прижался в упор, но, как бы ни всматривался, как бы ни светил, зеркало сзади казалось целым и невредимым.

III

Сперва он соврал девушке — заявил, что съездил в Юту на ранчо, посидел на чтении завещания, но ничего не получил. Но потом, когда пришел ящик, рассказал правду. Ящик был старым, начинал рассыхаться и пах сыростью. Очень тяжелый. На боку аккуратным почерком отца было написано «Доля Бернта».

Он не притрагивался к ящику на столе полтора дня. Вечером второго Бернт вместе с девушкой сидели в кровати, читали, когда она спросила, собирается ли он вообще открывать ящик. Бернт положил книжку на грудь и начал рассказывать. Она не мешала, перебила только раз, а когда он договорил, свернулась рядом, мягко касаясь плеча одной рукой, и ничего не сказала. Это его удивило — Бернт думал, что она разозлится, раз он соврал. Но если она и разозлилась, то держала это при себе.

«Конечно, — говорил он ей, — на самом деле ничего не было, это все мое воображение. Самая обычная поездка. Я просто замечал то, на что при нормальных обстоятельствах не обратил бы внимания». Но пока Бернт рассказывал, двигался миля за милей от Рино до маленького городишки, названия которого так и не узнал, его снова начала охватывать паника. Он не верил, что это нормальная поездка. Верил, что поездка какая угодно, только не нормальная. И еще верил, что виноват в этом отец.

Самым трудным было объяснить, почему именно именно зеркала заставили его развернуться и поехать назад в Рино, остановиться, снять номер в отеле и напиться почти до беспамятства, пока алкоголь не кончился и он не протрезвел как раз вовремя, для того чтобы заметить, что уже прошло достаточно дней и можно сделать перед девушкой вид, будто он все-таки съездил в Юту. На самом деле с зеркалами не было ничего такого особенного, вынужден был признать он, — но отчего-то именно поэтому они и казались какими-то странными.

Тогда она его и перебила:

— Они походили на то, что ты видел в штормовом убежище?

Но что он видел в штормовом убежище? Бернт не знал до сих пор и никогда не узнает. Похоже на зеркала? Да нет, там была яма в земле с копчеными кусками сушеного мяса. Как двойное зеркало может быть похоже на яму в земле и куски мяса? Нет, единственное общее между ними — он не понимал до конца, о чем они ему говорят. Чувствовал, как что-то упускает.

Тогда он ушел из кафе, сел в машину и поехал. Сперва намеревался, несмотря на разброд в душе, продолжать путь дальше в Юту, завершить путешествие. Но стоило свернуть налево с парковки и поехать по Главной улице, как он почувствовал, будто растягивается между зеркалом и пунктом назначения. Что его частичка поймана в зеркале, и что связь между ней и им становится все тоньше и тоньше.


И вместо того чтобы выехать на шоссе, он заложил круг и вернулся в кафе. Достал монтировку из набора инструментов рядом с запаской, зашел в кафе и направился прямиком в туалет. Несколько раз аккуратно стукнул по верхнему зеркалу и отломал все четыре угла, потом снял его и положил лицом на пол. Большое зеркало оказалось целым и невредимым. Его Бернт просто разбил, хотел убедиться, что за ним ничего нет. Ничего не было. Только голая стена. Тогда он разбил и первое зеркало, а потом ушел так же быстро, как пришел, пока официантка глазела на него с открытым ртом, а здоровый повар выскочил из кафе и погнался за ним с проклятьями, как раз когда Бернт повернул ключ в машине и уехал.

И даже тогда он бы мог поехать дальше, мог бы направиться в Юту, рассказывал Бернт. Но поездка — вся, от начала до конца, не только когда он начал делать то, чего бы раньше ему даже в голову не пришло делать, — казалась предупреждением. Продолжать — это ошибка, чувствовал он. И развернулся.

И в самом деле, не успел он глазом моргнуть, как вернулся в Рино, почти на одних парах бензина. Нашел заправку, потом отель, потом засел там на несколько дней и запил, чтобы переждать. Ему было стыдно, что он не доехал до самой Юты, а еще, если честно, то, когда он вернулся в место, которое казалось ему целиком и полностью реальным, Бернт побоялся снова садиться в машину.


Но все-таки с больной от похмелья головой влез в нее и поехал. Миг спустя уже пересек границу штата. Пропетлял по горам, проехал мимо Траки, обогнул озеро Доннер, через перевал Эмигрант-гэп, потом медленно съехал с гор во все более и более населенные области, все ближе и ближе к дому. Когда он сворачивал на их улицу, ему уже начало казаться, что он раздул из мухи слона, что просто искал повод не ехать в Юту.

Чем больше он говорил, чем больше пытался одновременно и объяснить своей девушке, что чувствовал, и выкинуть эти мысли из головы, предать все прошлому, тем больше где-то вглубине души произошедшее уплотнялось и твердело, как болюс или опухоль — словно что-то одновременно единое и совсем отдельное. Он не понимал, хуже ему или лучше от того, что он все выложил.


Закончив, Бернт лежал и молчал. Девушка была рядом, и скоро ее дыхание замедлилось, и он понял, что она уснула. Более-менее остался один.

Бернт знал: осталось разобраться с посылкой. Знал, что не откроет ее. Ему не нужно то, что там внутри. Он планировал, как от нее избавиться. Просто выкинуть — это мало.

Осторожно, чтобы не разбудить девушку, Бернт встал. Натянул джинсы и нашел ключи от машины. Надел носки и рубашку, а у двери — ботинки.

Нет, нужно увезти ящик как можно дальше. Бернт отвезет его обратно в Юту, откуда тот и явился.


А может, и нет, подумал он через несколько часов, проделав долгий путь и ничего не узнавая за окном, совершенно не понимая, где оказался. Может, еще не в Юте, но точно где-то дальше Рино. Достаточно далеко, должно хватить.

Перевод: С. Карпов, 2019 г.

Джон Маккормик ПОГРЕБЁН ЗА ПРЕСТУПЛЕНИЕ ПРИЗЫВА

John M. McCormick. «Entombed for the Crime of Invocation», 2019.

Я слышу их. Они кирками и лопатами удаляют песок, скрывающий вход в мою гробницу. Я пребываю здесь так долго, погребённый под волнистыми барханами и покоящийся в полнейшей темноте. Молюсь, чтобы они не сумели прочитать предупреждения, начертанные на каменной кладке, преграждающей проход, или сдерживающие заклинания, рядами теснящиеся на стенах коридора, ведущего к моему саркофагу. Премного времени утекло с того злопамятного дня, когда меня похоронили. Долгие тысячелетия миновали, пока я неусыпно берёг искру веры в этом жалком узилище; веры в то, что моё молитвословие достигло ушей того, кого было запрещено называть по имени. Мне приходится лишь ждать, лелея надежду на освобождение из непроглядного мрака, поскольку сам я не в состоянии даже различить магические знаки, нанесённые на внутреннюю поверхность деревянной крышки, нависающей над моим лицом.

Когда-то я был обыкновенным крестьянином и не мог позволить себе покупку льняной ткани, необходимой для сохранения целостности тела после упокоения. Прежнюю жизнь не назовёшь лёгкой, но в ней ощущалась невероятная сладость, и я не хотел, чтобы мой дух растворился в воздухе после того, как останки подвергнутся полному разложению. Не было ни великодушного благодетеля, готового посмертно укутать меня в полотно, ни искусного резчика, согласного запечатлеть моё лицо в вечности камня, ни мудрого писца, желавшего составить для моей особы свод заупокойных текстов на ценном папирусе. Мне оставалось, покинув мир живых, предстать перед Осирисом[21] и Аммат[22] неподготовленным, а перо Маат[23] ничего не весило по сравнению с грехами моего сердца. Я бы сгинул, не имея заклинаний, необходимых для ориентации в подземном мире.

Ах, я слышу их; они всё ближе. Ритмичные удары молотка о зубило воскрешают в памяти те далёкие годы, когда я делил свободу с солнцем и работал в огромном карьере на камнедобыче, исполняя повеление фараона. Интересно, кем являются эти посетители, решившие заглянуть сюда спустя столько-то лет? Кто решится посягнуть на тайну бесплодной пустыни и пробудить меня от эонического сна? Пало ли великое царство? Неужели воды, благословлённые Себеком[24], всё ещё текут сквозь буйство цивилизации? Я так долго ждал здесь, в кромешной тьме, чтобы снова усладить слух весёлым пением речной воды и ощутить её восхитительный вкус в иссохшем рту. Слышу приглушённый звук падения камня на пыльный пол, а ещё — взволнованные голоса на языке, которого не знаю и не понимаю. Значит, чужаки нашли место моего вынужденного заточения. Они продолжают работать, а я — надеяться.

Помню ту ночь, когда меня забрали. Мы собрались, чтобы поклониться тем, чьи имена приказано забыть, чьи лики запрещено высекать в камне; силам столь архаичным, что они, как сказывают, пришли на нашу землю извне и стали свидетелями зарождения жизни в дни, предшествующие человечеству. Древние обладали неисчислимым могуществом, но по какой-то неведомой причине предали ледяному безразличию этот мир в те стародавние времена, когда боги Египта ещё только родились. Мы надеялись своим достойным служением вновь обратить к нам их взоры, ведь собственные боги не удовлетворяли наши потребности или желания.

Я не боялся последствий, поскольку не имел гарантии сохранения себя в загробном мире богов моего народа. Я жаждал продолжения существования в посмертии и умолял запретных богов дать мне шанс служить им в обмен на вечную жизнь. Я думал, что если в своей нищете не способен скопить достаточно средств, чтобы войти в благословенный подземный мир у ног Осириса, то, возможно, сумею заслужить путь в бессмертие через поклонение и преданность тем, чьи имена так старательно пытались стереть из людской памяти. Словом, я купался в лунном свете, отмечая один из величайших праздников восхваления Древних, о которых известно немногим, о которых с благоговейным почтением рассказывают мудрецы-отшельники, о которых умалчивают, зловеще шипя и плюясь ядом осуждения, жрецы других богов.

А теперь… шаги. Они всё ближе. Каменная кладка почти полностью разобрана, и я их отчётливо слышу. Шаги, сопровождаемые мужскими голосами, приближаются к моей погребальной камере. Каждый камень тут несёт на себе проклятия и знаки, призванные отпугнуть грабителей могил. Здесь нечего красть. В гробнице нет ни золота, ни драгоценных даров, а есть только я. Инородцы приостанавливаются, чтобы посовещаться меж собой; их разговор, без сомнения, сосредоточен на письменах, покрывающих стены коридора. Но вот они подходят ближе, и моё тело начинает шевелиться спустя столько времени. Их присутствие пробудило нечто внутри меня или, может быть, это что-то иное? Холодное чувство срочности берёт верх над удивлением. Я ёрзаю и дёргаюсь; тело отвечает на мои усилия впервые за много веков.

Хорошо помню, как слуги фараона явились той ночью, и все собравшиеся обратились в бегство. Жертва на алтаре ещё не остыла, а с лезвия ритуального ножа капала кровь. В свете полной луны она казалась чёрной. Песнопения эхом отдавались в моей голове даже тогда, когда верховный жрец бросил свой нож и удрал в пустыню.

— Хранитель Врат! Услышь нас! Хранитель Ключа! Услышь нас! Йог-Сотот — это Врата! Йог-Сотот — это Ключ и Страж Врат!

Возможно, именно поэтому я не сбежал вместе с остальными. Я сосредоточился на песнопениях и продолжал даже тогда, когда ритуальный нож со звоном ударился о каменную плиту у подножия алтаря. Я выкрикивал запретное имя, а между тем люди фараона окружили меня со всех сторон. Я славословил дико и яростно, будто околдованный, не обращая никакого внимания на острые копья, терзающие плоть.

Мой труп отнесли к жрецам, панически боявшимся, что оскорбительный дух успеет освободиться от тела, и я войду в скрытые врата, которые единожды открывшись, никогда не смогут полностью закрыться. Они дали мне в качестве плодов богохульства то, чего я никогда не достиг бы, служа их богам, и добросовестно сохранили мёртвое тело. Внутренние органы извлекли и поместили в искусно украшенные канопы[25]. Тело завернули в прекраснейшие тонкие полотна и покрыли смолой. Я мог лишь наблюдать, не в состоянии пошевелиться и заступиться за себя, как жрецы инициируют ритуалы смерти, обычно предназначенные для представителей богатых сословий. Такое делалось для простого крестьянина не из любви, а от страха. Жрецы провели церемонию открытия рта[26], однако это был извращённый ритуал, сопровождаемый мстительными заклинаниями, призванными не только сохранить живую душу в мёртвом теле, но и лишить меня способности произносить имя Повелителя.

Через много дней мой труп положили в деревянный саркофаг. Я не мог прочитать надписи на дереве, но слышал, как жрецы шлют всевозможные проклятия на мою голову. Затем они поместили деревянный саркофаг внутрь каменного, на чьей крышке оказалось выбито лицо, лишённое человеческих черт, и вся она была испещрена ужасными символами, предназначенными для того, чтобы вселить страх в сердце любого смертного, который придёт сюда случайно или с умыслом. Они запечатали проход в мою камеру, и я в последний раз услышал приглушённое чтение заклинаний, а ещё звуки инструментов, наносящих обереги в последнем акте презрения к человеку, чьим величайшим грехом стало желание найти счастье в следующей жизни. Вот так я и был погребён за преступление призыва, лишён голоса, заклеймён богоотступником.

Мои посетители, однако, не боятся. Если они смогли прочитать надписи и заклинания, то не убоялись их. Слышу, как отодвигается каменная крышка; скрежещущий звук приятно успокаивает. Инструменты вгрызаются в узкую щель между деревянной крышкой и одним из бортов саркофага. Впервые за много лет я вижу свет. Свет факелов. Чужаки задыхаются от внезапного испуга, когда крышка откидывается прочь; их жалкий лепет непонятен, но переполнен всепоглощающим страхом. Я шевелюсь, и смола льняных обёртываний трескается, а ветхая от времени ткань рвётся. Я медленно поднимаю правую руку. Я не в силах выдавить из себя ни словечка, но указываю на потолок гробницы, когда тот раскалывается и рассыпается, впуская ослепительный свет. Постороннее вторжение расстроило тончайшую магию, которая скрывала меня от взгляда Повелителя. Я не могу говорить, но если бы мог, то закричал бы от восторга, заглушая вопли экзальтированного ужаса и возвещая, что спасение близко, ведь врата наконец-то открыты, и их Хранитель здесь.

Перевод: Б. Савицкий, 2021 г.

Тим Каррэн ЧУМА, БРОДЯЩАЯ ВО МРАКЕ

Tim Curran. «The Pestilence That Walketh in Darkness», 2011.


«…Явил во тьме змею, хоть женским телом

Был наделён ползучий этот гад,

Отвратный, мерзостный, чьё существо — разврат».

— Эдмунд Спенсер, «Королева фей».
Всё началось с Роланда Клэйба.

Возможно, вам это имя ничего и не говорит, но для фольклористов западного Массачусетса он был практически легендой.

Не существовало ни одной мрачной истории или запутанного сказания из Беркшир Хиллз, о которой бы он не знал.

Среди всех старожил-сказителей и фольклористов его почитали и уважали, наверно, больше всего.

Каким-то образом он узнал, что я задаю вопросы и собираю сказания и фамильные предания для написания собственной книги. И захотел поучаствовать.

И немалую роль, полагаю, сыграло то, что я платил наличными.

Он написал мне краткое, но интересное письмо:

«Мистер Крей.

Слышал, что вы кое-чем интересуетесь. Если хотите услышать о Лавкрафтовском „Неименуемом“, приходите, я расскажу.

До встречи.

P.S. Захватите пару бутылочек пива. И не забудьте чековую книжку».

Разве я мог отказаться?

Говард Филлипс Лавкрафт был писателем-отшельником из Провиденса, работавшим в жанре ужасов. Он умер уже около семидесяти лет назад, но даже после смерти его дело переросло в огромный культ.

Который и сейчас продолжает расти и процветать.

Рассказ Лавкрафта, который меня интересовал, назывался «Неименуемое».

В нём говорилось о создании — наполовину человеке, а наполовину чудовище — которое было настолько ужасно и отвратительно, что буквально не поддавалось описанию.

Лавкрафт позаимствовал идею в одной из книг Коттона Мэзера «Великие деяния Христа в Америке».

Как вы, возможно, помните из школьных уроков истории, Мэзер был весьма эксцентричным, влиятельным писателем и проповедником в Новой Англии.

Его пламенные проповеди и значительная вера в колдовство косвенно привели к охоте на салемских ведьм.

Мазер посвятил целый раздел «Великих деяний» нахождению ведьм и других сверхъестественных феноменов — привидений, демонов и духов, населявших колониальную Америку.

И вот в одном из «случаев из практики» описывался молодой мужчина с «дурным глазом», который был обвинён в скотоложстве с животным на ферме.

Животное родило мерзкого получеловека с такой же аномалией глаз, и мужчину казнили.

Диковинная сказка для нас, но для Коттона Мэзера подобные обвинения были в порядке вещей. И вот, Лавкрафт соединил этот фрагмент книги Мэзера со старой традицией в семьях Новой Англии прятать на чердаках родившихся с уродствами детей. Приправил всё это своей болезненной фантазией и написал «Неименуемое» — впечатляющий рассказ ужасов о получеловеческом-полуживотном ребёнке предположительно демонического происхождения, которого держали запертым на чердаке. Но естественно, ему удалось убежать и вызвать проблемы.

Я интересовался этой историей, потому что писал книгу с рабочим названием «Заблуждения о дьявольском семени: изучение полуросликов, слабоумных и получеловеческих монстров в мировом фольклоре».

И я заинтересовался ещё больше, когда узнал, что описанное Мэзером произошло в Беркшир Хиллз в западном Массачусетсе. И Мэзер поведал в своём труде не обо всём.

В общем, я начал задавать вопросы местным фольклористам, и это привело меня к Роланду Клэйбу. Или его ко мне.

Поэтому через пару дней после пришедшего письма я сел в машину, забросил в багажник двенадцать банок пива и поехал в Адамс, расположенный у подножья горы Грейлок — самого высокого пика в округе Беркшир.

Всё, что у меня было — это обратный адрес на конверте. Олд-Пайк-Роуд.

Как выяснилось, большего мне и не было надо.

Потому что в Адамсе Роланда Клэйба знали все.

Парень на заправке лишь хмыкнул и показал, куда свернуть. И вот я уже подъезжал к Олд-Пайк-Роуд.

Вдоль дороги виднелись указатели, как и на большинстве просёлочных дорог в Новой Англии.

Первый: «РЕБЁНОК О ДВУХ ГОЛОВАХ».

За ним: «ГИГАНТСКИЙ МОЛЛЮСК-ЛЮДОЕД».

Третий: «ПОДЛИННЫЕ ИНДЕЙСКИЕ МУМИИ».

Все остальные крошечные, красные, выгоревшие на солнце указатели продолжали извещать о «Колдовских артефактах» и «Колониальных орудиях пыток».

Хоть я и понимал, что так город завлекал туристов, но, тем не менее, мне и самому стало интересно.

Через милю я доехал до «Музея Странностей» Клэйба. Он стоял в низине среди густых папоротников, лапчатки и дикой вишни.

Похоже, раньше это здание принадлежало автозаправочной станции.

Стены его были окрашены в красный, как и все указатели на дороге.

Даже трейлер, стоящий у дороги, был ярко-алым.

Я обошёл «Галерею гротеска» и «Зал боли», сувенирный магазинчик с диковинками и раритетами и направился прямиком к трейлеру.

Я дважды постучал, и в открытое окно услышал хриплый крик:

— Чёртов музей закрыт, так что проваливайте! Оставьте меня в покое! Я пытаюсь напиться!

— Мистер Клэйб? — позвал я.

— Катитесь к чёрту! Если продаёте — я ничего не собираюсь покупать! А если покупаете — у меня ни черта нет! А если решили проповеди мне читать — валите на хрен!

А это уже интересно…

— Мистер Клэйб, — снова крикнул я. — Это Джон Крей. Я писал вам о новелле Лавкрафта.

На пару секунд всё стихло, а затем дверь распахнулась.

— Тогда входите, — произнёс голос.

Внутри вагончик был заставлен тем, что Клэйб, по-видимому, не смог втиснуть в свой «Музей Странностей».

Сотни книг, журналов, газет тяжёлым грузом лежали на полках.

Ящики, папки, картонные коробки старых писем и дневников боролись за пространство с чучелом двухголового козла, деревянной статуей человека с оленьей головой и коллекцией консервированных вещей в банках, о происхождении которых я даже не хотел задумываться.

Клэйб оказался грузным человеком в зелёных рабочих брюках с подтяжками и в рубашке.

С длинной седой бородой и гнилыми зубами он выглядел мерзкой версией Санты.

— Пиво привезли? — спросил он.

Я протянул упаковку.

— Ну, конечно, дешёвое дерьмо, — буркнул он. — Я надеялся на «Адамса» или «Будвайзер».

— Я не миллионер, — ответил я.

— Как и я.

В общем, моё первое впечатление о Роланде Клэйбе было не лучшим.

Не знаю, чего я ожидал, но точно не подобного персонажа.

Его одежда, запах алкоголя и сигаретного дыма, который прицепился к нему, как грязь к коврику на входе… Если честно, то он напоминал мне одного из тех людей, что роются по помойкам в поисках пустых бутылок.

И был он не намного чище их, и говорил далеко не культурнее.

Какое-то время он стоял, почёсывая бороду, растрёпанные волосы и другие места, о которых я лучше не буду упоминать.

Может, у него были вши или блохи, а может, ему нужна была горячая ванна.

Он предложил мне присесть, куда захочу, или оставаться стоять. На мой выбор.

И ему «похер, что я выберу».

Я переложил с дивана стопку газет и расчистил себе место.

Он бросил мне одну из банок привезённого мной пива, рухнул в кресло, отпил из своей банки и вытер пену со рта.

Даже не обратив внимания на то, что часть пива пролилась на бороду.

Я представил, как он потом будет её выжимать.

— Не против, если я закурю? — спросил он.

Я ответил, что у меня астма. Оно заржал и сказал:

— Хреново.

Вытащил из кармана рубашки окурок и закурил.

— Значит, пишите книгу, мистер Крей? Отлично, отлично. Просто превосходно. Люблю, когда люди пишут книги о том, чего не знают.

— Я знаю, о чём пишу, и довольно неплохо, благодарю покорно, — ответил я.

И чтобы доказать это, пустился в рассуждения о монстрах и гибридах, вроде Пана и Фавна, о сатирах и гарпиях, о ламиях и суккубах.

Люди-змеи в индуистской мифологии; богиня Лилит, которая ещё до сотворения Адама в древнееврейских и вавилонских мифах считалась матерью демонов, инкубов и суккубов.

Египетские божества, вроде Анубиса с головой шакала, Себека с головой крокодила; гибриды человека и кошки.

Я рассказал всё неплохо.

Эмпусы — женщины-оборотни из свиты Гекаты, древнегреческой богини магии и колдовства.

Кровожадные бааван ши и глейстиги в шотландской и кельтской мифологии; славянская Мара или Морена; ассирийские Пазузу и Ламашту; нигерийские люди-леопарды; люди-волки из племени американских индейцев-сиу; пигмеи времён неолита, которые стали прототипом эльфов и фейри в преданиях Эвропы и Уэльса.

Добавить ко всему этому ночных ведьм, демонов, чудовищ, вроде широко известного в мире Гренделя из классической литературы и сотен других, известных только у себя в деревушках.

— Я могу продолжить, мистер Клэйб, — произнёс я. — Я многие годы читаю лекции на эту тему.

— Ладно, ладно, — пробурчал, наконец, он. — Сдаюсь. Похоже, вы знаете, о чём говорите. Ко мне часто заглядывают журналюги в поисках небылиц, над которыми сможет поржать читатель, вот меня всё и заколебало.

— Многие из этих историй, — продолжил старик, — передавались из поколения в поколение, и думаю, они заслуживают большего уважения. После большинства из них становится не до смеха, а некоторые — вроде тех, за которыми, как я понимаю, охотитесь вы — лучше не рассказывать перед сном.

Я был заинтригован.

По большей части моя книга была обычным повторным описанием наиболее известных гибридов, но главной «фишкой» моей книги — и лекций — были местные рассказы и провинциальные байки, которые в кругах фольклористов мало известны.

И я надеялся, что сегодня Лавкрафт и Мэзер меня не подведут.

Клэйб отхлебнул пива.

— Что вы знаете о первоисточниках Лавкрафта?

Я сказал ему, что знаком с бредятиной Коттона Мэзера.

— Хорошо, — кивнул мужчина. — Тогда с этого и начнём. Поведанное Коттоном Мэзером было пересказом того, что случилось в Беркшире в 1670–1680 годах.

— Всё, что я знаю, я почерпнул из дневников и писем того периода. Во-первых, история Мэзера — полная брехня. Он добавил к тревожащей селение легенде первородный грех, проклятия и получил откровенную хрень. Но чего ещё было ожидать от этого радикала и святоши? А вот мистер Лавкрафт, как мне кажется, знал о легенде, вдохновившей Мэзера на ярые проповеди, гораздо больше.

— В новелле Лавкрафта мы видим получеловеческого монстра, который вырвался из заточения на чердаке, начал нападать на жителей окрестностей на пустынных дорогах и даже убил местного священника и его семью. Я почти уверен, что всё это правда. Но ни Лавкрафт, ни Мэзер не стали заострять внимание на происхождении этого создания. Думаю, раз уж я собираюсь рассказать эту историю, то начать нужно именно с этого.

Сначала Клэйб поинтересовался у меня, что мне известно об Озарке[27], поскольку косвенно это будет связано с его повествованием.

Я признался, что знал немногое.

Озарк уже давно был чем-то вроде живой лабораторией для учёных-фольклористов.

Изначально район был заселен колониальными племенами, которые произошли от жителей северных и центральных Аппалачей, в основном британского происхождения.

И до недавнего времени — до решения Корпорации Долины Теннесси — они развивались самостоятельно и обобщённо, а значит, сохранили большую часть оригинальной народной культуры первоначальных колонистов, значительная часть которых была ввезена напрямую из Европы и Британских островов.

— Неплохой ответ, — кивнул Клэйб, вытаскивая запутавшиеся в бороде крошки. — Что ж… В Озарке, в прежнем Озарке, колдовство вряд ли можно было назвать редкостью. Оно процветало, как нигде в этой стране, сохраняя свои европейские корни нетронутыми.

— Существует занимательная история о посвящении ведьм, рассказываемая в Озарке. Многие наши коллеги переписывали её раз за разом, так что нет никаких сомнений в её истинности. Если верить рассказываемому, женщина, которая хотела вступить в ведьмовскую секту, должна была вступить в связь с представителем дьявола. Этакое символическое единение с самим дьяволом.

— Судя по источнику, который я исследовал, этим мужчиной мог быть либо избранный из самой секты, или одержимый дьяволом или одним из его демонов.

— Сам ритуал проходит так: женщина, пожелавшая стать ведьмой, безлунной ночью идёт на кладбище. Там она раздевается догола и отрекается от христианства, предлагая своё тело и душу дьяволу.

— Там она совокупляется с избранным членом культа, который в дальнейшем отвечает за обучение её тайнам секты. Всё это отвечает определённым ритуалам и должно быть засвидетельствовано двумя другими членами культа, также нагими. Это не просто оргия, мистер Крей, а чрезвычайно серьёзная религиозная церемония.

— После соития они читают нужное заклинание, которое должно привлечь демонов и злобных призраков мёртвых. И весь этот ритуал повторяется три ночи подряд.

— Я, я слышал об этом, — кивнул я.

Клэйб проигнорировал мои слова.

— Эти увлекательные верования из Озарка через какое-то время достигли предгорий Арканзаса. И то, что я сейчас вам расскажу, очень сильно смахивает на озаркское посвящение в ведьмы.

Если честно, на такой увлекательный рассказ я и надеяться не мог, когда сюда ехал.

Клэйб был открытым окном, окном в те тёмные и суеверные времена невежества и религиозной нетерпимости.

Он вскрыл следующую банку пива.

И рассказал мне историю, которая передавалась из уст в уста много-много поколений.

— Насколько я помню, Лавкрафт ни разу не упоминал в своей новелле фамилию того семейства. Не важно. С помощью подсказок, которые я отыскал в дневниках и того, что мне рассказали старожилы, семья, которая нас интересует, всегда определялась как «Уинтроп» или «Уолтроп». Но их истинная фамилия была Кори.

Хотя, опять же, я это важным не считаю. Для нас имеет значение лишь то, что в то время в этой холмистой местности действовал дьявольский культ, и Кори — или семья с любой другой фамилией — была в этом замешана…

Увлекательно.

Клэйб сказал, что эти Кори приехали из Англии и привезли с собой свои языческие и ведьмовские верования.

Он также намекнул, что эти Кори из Беркшира могли оказаться кровными родственниками Кори, которых казнили во время процесса над салемскими ведьмами, что само по себе уже было интригующим.

В общем, семейство Кори было немалым. Они владели множеством ферм, разбросанных среди холмов у подножья горы Грейлок.

Джое Кори был известным членом культа, и боялись его не только домашние, но и все остальные жители деревни.

Дело обычное: он мог вызвать ливни, наслать мор, поднять демонов из ада, проклясть ваших врагов или благословить ваши посевы.

Он был способен рассказать ваше будущее и сварить любовное зелье; был неплох в создании кукол для колдовства; практиковал некромантию и вызов духов.

Всё как обычно.

У Кори была дочь по имени Люция.

Она была слабоумной, и всё это происходило от того, что она была рождена с «меткой», как тогда это называли: особенное родимое пятно в форме земляники на груди. Если бы охотники на ведьм того времени увидели его, они бы без сомнений опознали в нём печально известную «печать дьявола».

Те, кто рождался в семье Кори с подобными отметинами, были либо прорицателями, либо знахарями, либо колдунами.

По преданию, их мощь была огромной.

И именно таких дочерей избирали в день их тринадцатилетия для полуночной церемонии посвящения, так напоминавшей озаркскую церемонию.

— И здесь мы подходим к тому, в чём Коттон Мэзер не посмел признаться, — со всей серьёзностью заявил Клэйб.

— В Беркшире обряд был чистым и непорочным по своей сути. Люцию отвели на кладбище под названием «Лощина Страха» и отдали её тело сущности, призванной её отцом. Это не был посланник дьявола, мистер Крей, нет… Это было немыслимо жуткое создание, чума вне времени и пространства.

Диктофон записывал его рассказ, а сердце моё бешено колотилось.

Клэйб сумел захватить меня.

Он рассказывал свою историю так, словно она была правдой, словно он сам в неё верил, как и любой прекрасный рассказчик.

Я чуть не слюни пускал на рассказываемое: это было никем ранее не слышимое предание о ведьмах, сохранившееся и не забытое лишь в этом богом забытом Бергшир Хиллз.

Именно такие истории заставляли меня чувствовать выигравшим в лотерею: практически неизвестная, абсолютно не разбавленная выдумками, подлинная народная легенда длиной в сотни лет.

Словно я мог заглянуть в разум тех первых поселенцев, увидеть то, что видели они; почувствовать то, что чувствовали они. Толковать мир так, как они его понимали своими ограниченными из-за столетий губительных суеверий мозгами.

— Как вы думаете, мистер Клей, что это было за существо? Лавкрафт сказал, что оно было «неименуемым», но всё же упомянул про когти и рога — традиционные образы дьявола…

— Никто точно не знал, за исключением самих приверженцев культа. И судя по тем крупицам информации, что мне удалось отыскать, никто никогда не заглядывал в лицо призываемым существам кроме тех девиц, что им отдавались. Ходили слухи, что единожды взглянув на него, уже нельзя остаться прежним.

Клэйб практически перестал вести себя, как спившийся грубиян.

Теперь передо мной был фольклорист, как и я сам.

Очень серьёзно воспринимающий, казалось бы, такой абсурдный предмет разговора.

Тем лучше.

Он отодвинул банку пива и продолжил.

— Мы не знаем, что именно за существо это было. Уверен только в том, что оно было до крайности отвратительным. По словам человека по имени Джошуа Рабин, ныне уже давно покойного, Кори привели к чудовищу ещё двух своих дочерей. И ни одна из этих двух не выжила после ритуала единения.

— Но это было раньше. И вот вновь люди в той деревеньке ощущали, что время пришло. Они все косились Люцию, видели, как она говорила на своей тарабарщине и временами смотрела, не мигая, в одну точку, и боялись её. И когда приблизился её тринадцатый день рождения, все жители понимали, что ей предстоит.

— Поговаривали, что знамения грядущего были очевидны. За несколько недель до церемонии знаки были повсюду. Козодои целыми стаями собирались вокруг села и пели песни ночи напролёт, как безумные. На поверхности луны появлялся кроваво-красный обод.

— Роились мухи, бегали полчища крыс, жабы выскакивали на дорогу. Леса были полны духов, а по ночам в двери и ставни домов кто-то скрёб.


А потом наступала ночь церемонии. Ночь, когда все запирались в домах и хижинах и молили о скором рассвете.

— Можете рассказать подробнее о самой церемонии?

Клэйб покачал головой.

— Не могу. К сожалению, служители культа дьявола в Беркшире очень тщательно оберегали свои тайны. Но вот что я вам, мистер Крей, скажу: люди утверждали, что ещё многие недели спустя после церемонии на том проклятом кладбище Лощину Страха освещало ночами жуткое, неземное сияние.

— Что это говорит о ритуале с Люцией? Не знаю. Но как бы то ни было, церемонию единения с той сущностью девушка пережила. Обезумев от ужаса, она выбежала с кладбища в лощину, место шабаша ведьм.

Клэйб уставился на меня широко распахнутыми глазами, горящими на бескровном лице.

— Мы можем только догадываться, каково ей было: обезумевшей, напуганной, рванувшей через тёмный ночной лес, а запах того чудовища следовал за ней повсюду, пропитав её саму. Оно пометило девушку до конца её дней. Люди верили, что она была проклята. Проклята…

— Что ей оставалось, как не вернуться домой после всего? И она попыталась, мистер Крей, но наткнулась на запертые двери и захлопнутые ставни. От неё, помеченной чудовищем и навеки принадлежащей ему, отвернулись её родители и вся её родня.

— В истории говорится, что той ночью она бегала от одного дома к другому, но никто не хотел её впускать. Собаки лаяли, как безумные, чуя её, коровы разбегались по загонам, и даже лесные звери спасались бегством.

«Отправляйся к таким же, как ты, — говорили ей. — Ты больше не наша. Ты — их, и принадлежишь им, а не нам. Уходи к таким, как ты сама».


И, в конце концов, она так и сделала.

— К рассвету растрёпанная, исцарапанная до крови и доведённая до истерики она добрела до леса, забираясь всё выше в горы и зная, что есть только одно место, где её примут. Высокий, узкий заброшенный дом вдалеке от Лощины Страха.

— Местные были уверены, что этот дом населяют злобные духи и языческие бесы; и не без причины — это был дом бабушки Люции по отцовской линии, Эбигейл Кори.

— Должен вам сказать, что Эбигейл была верховной жрицей культа дьявола. Недалеко от Лощины Страха была деревенька Клопвуд, ныне разрушенная. Если вам интересно, я позже покажу вам её расположение. Её очень сложно найти, и теперь там ничего не осталось ничего, кроме руин и развалин.

— В общем, фактов дальше маловато, но судя по всему, жители Клопвуда устали от дани, которую требовала Эбигейл — домашний скот, еда, дрова и всё в таком духе — и публично забили женщину камнями на площади. Но Эбигейл выжила и наложила на деревушку проклятие.

Если верить редким слухами кое-каким намёкам в старых письмах, женщины Клопвуда стали рожать существ, лишь отдалённо напоминающих людей. Лишённые глаз и конечностей мерзости, которых сразу сжигали на костре. И то же самое случилось с домашним скотом.

Вскоре все поля выродились, животные мутировали, женщины сошли с ума от того кошмара, что вылезал из их утробы, дети голодали. И тогда мужчины Клопвуда отправились к дому Эбигейл Кори, вытащили её кричащую во двор и повесили на высоком дубе со спутанными ветвями. И оставили гнить её тело, пока плоть не распалась и не оголила кости.

— Культ дьявола в Беркшире впал в ярость, и спустя несколько месяц деревню сожгли дотла. Очевидно, вместе с жителями. О произошедшем осталось мало упоминаний, мистер Крей; в основном лишь эвфемизмы об огненном демоне, разрушившем деревню.

— Вот в этот дом и отправилась Люция. В запущенное, забытое место, где она могла бы в одиночестве родить зародившуюся в ней жизнь. Никто не смел и на километр приближаться к этому дому. Никто из членов культа и даже из самого семейства Кори не приходил туда, кроме Джона, отца Люции.

Но и он не желал глядеть на дочь. Он приходил дважды в неделю, оставлял еду и все необходимое, но ни разу не взглянул на Люцию. Она была священным сосудом, понимаете? Священной реликвией, не предназначенной для глаз нечестивых смертных.

— Так продолжалось в течение многих месяцев. Отец приносил еду и прочие нужные Люции вещи, а когда он уходил, девушка забирала оставленное. И так было все девять месяцев. Пока не родился ребёнок.

Я слушал эти рассказы. Такие прекрасно сплетённые, захватывающие, вытянутые из замшелых голов наших прадедов. Я чуть не подпрыгивал на диване от нетерпения, ожидая развязки.

Клэйб рассказывал с таким убеждением, с такое верой в собственные слова! Еле переводя дыхание, широко распахнув глаза и сжимая в дрожащей руке банку пива.

Естественно, я не верил, что в рассказанном есть хоть капля правды. Это лишь народная легенда, приукрашенная многими поколениями, и, благодаря всё новым и новым деталям, стала напоминать роман ужасов.

Нет, я понимал, что в самой сути есть крохотное зерно истинных верований и мифов, исчезнувших в наши дни.

И должен признаться, меня захватил этот рассказ.

Я чувствовал себя ребёнком, сидящим вечером у костра в лагере скаутов, слушающим страшилки и верящим в них.

Звучит нелепо, но Клэйб был прирождённым рассказчиком; он продолжал с такой решимостью и непоколебимой убеждённостью, что невозможно было усомниться в достоверности повествования.

— И как… Как выглядело дитя? — спросил я.

Клэйб вновь не обратил внимания на мою реплику.

— Итак, девять месяцев спустя, в вальпургиеву ночь (ночь с 30 апреля на 1 мая — прим. пер.) неместный охотник пришёл к одному из домов в деревне и рассказал, что нашёл тело молодой девушки снаружи от заброшенной лачуги. Она была зверски разодрана, скорей всего каким-то диким животным.

— Туда отправились с десяток мужчин — самых храбрых, кто рискнёт приблизиться к проклятому дому. Труп Люции был расчленён и выпотрошен, как туша борова. А ещё более странным было то, что тело девушки было опаленным и обгоревшим.

— Они даже не стали хоронить девушку, услышав доносившиеся из запертого дома звуки: хныканье, повизгивание, кряхтение. Они сбежали, опасаясь за свои жизни.

— Да, мистер Крей, Люция дала жизнь ужасному, нечеловеческому созданию… Сжигающему существу, которое не было рождёно обычным способом — оно проело себе путь из материнской утробы. Люцию съедало заживо собственное дитя, ибо когда оно прокладывало себе путь наружу, оно питалось материнской плотью.

Пришёл мой черёд хвататься за пиво.

Я вскрыл одну банку и залпом осушил её до половины.

На меня серьёзно подействовала история.

Клэйб был отличным рассказчиком. Представляю, каким спросом он пользуется на Хэллоуин!

И дело было не только в самой жуткой, пугающей истории, но и в атмосфере внутри трейлера.

Тусклый свет, пробивающийся через клубы сигаретного дыма; статуя человека с оленьей головой; мерзкие, плавающие в банках предметы; старый плакат на стене, объявляющий выступления «Мальчика-крокодила и девочки-змеи» и «ужасов, рождённых от нечестивых союзов».

Пугающее одиночество среди гор; доносящийся из ящика Пандоры манящий шёпот; пересказанные истории и тайны сумасшедших семейств, которые впервые вытащили на белый свет…

Хотя основную роль всё же играл Клэйб.

И его манера повествования: все эти неприятные, личные подробности. Словно он был там в то время.

Когда он рассказывал мне о найденном в доме Эбигейл Кори теле, его лицо было мертвенно-бледным, а губы дрожали.

Он так сильно сжал банку из-под пива, что смял её. А я сидел напротив со своей банкой и смотрел на него.

Смотрел, как он стёр платком пот с лица, как судорожно дёрнул головой, как вздулись вены на его шее.

В конце концов, тишина стала меня тяготить.

— Интересная сказка.

А Клэйб рассмеялся.

Он смеялся прямо мне в лицо, и смех его был резким, пронзительным и скрипучим, как петли в подвал, населённый призраками.

Да, он смеялся, но в смехе этом не было и доли юмора; лишь ослепительная, гнетущая боль, сидящая глубоко внутри него.

— Да, сказка… Но она ещё не окончена.

Он отбросил в сторону банку пива, даже не заметив, что пена выплеснулась на ковёр.

— Итак, Люция погибла, и мы даже представить не можем, какой жестокой и мучительной была её смерть, мистер Крей. Но дитя… да, дитя выжило. В записях говорится, что Джон Кори отправился к дому, чтобы похоронить останки дочери. И пока был там, зашёл в дом.

— Никто не смел входить внутрь дома с тех пор, как той жуткой ночью порог переступила Люция. А до того? Нет. Ни единая душа не заходила сюда с того дня, как повесили во дворе Эбигейл. Но Джон Кори вошёл. Вошёл с единственной целью: найти свою новорождённую внучку или внука.

— Кори был стар, очень стар, но каким-то извращённым чувством он ощущал, что этот ребёнок — его плоть и кровь. И эта кровь звала его. Он понимал, что если дитя сбежит из дома, то начнёт творить жуткие вещи; на него откроют охоту и убьют, как из века в век убивали таких существ, как он.

— Мы никогда не узнаем, что в тот миг чувствовал Кори, каких моральных сил требовалось, чтобы войти в этот мрачный холодный дом. Чтобы ходить по коридорам в поисках этого создания, заглядывая на чердаки и подвалы, возможно, даже подзывая этого монстра.

— А потом услышать, как оно спускается, но не шагает, а ползёт. Как существо без конечностей. Либо у которого слишком много конечностей. Существо, которое светится во мраке заброшенного дома.

— Существо, которое хнычет, как человеческое дитя, но ни одно человеческое дитя в этом мире не могло быть… Нет, мы ведь не можем знать, мы можем лишь догадываться и предоставить волю нашему воображению…

Да, я уже представлял: мрачный пустой дом, пыль, паутина, скрипящие доски под ногами, висящие на стенах жуткие напоминания о прошлом, словно призраки в разрушенном склепе.

Я практически видел, как мужчина ходит один по коридорам, зовёт существо и знает, что оно должно ответить, должно показать себя и либо выползти по лестнице из подвала, мерцая злобными красными глазами, либо спуститься сверху, по стенам, как получеловек-полупаук.

Естественно, это была всего лишь сказка, которой, без сомнений, наслаждался бы сам Лавкрафт.

Но мне от этого не становилось легче.

У меня по спине ручьём тёк пот, не хватало воздуха, чтобы вздохнуть; я испытывал практически физическое отвращение к тому, чем было и чем не было это создание.

Никогда прежде на меня не оказывала подобного влияния простая сказка, какой бы бредовой и жуткой она ни была.

Я имею в виду, что меня никогда не пугали ни бог Сет с головой змея, ни играющий на свирели в лесах Пан.

Меня восхищали их образы, как и умы, которые их придумали и верили в них.

Но ребёнок Люции Кори… При мысли о нём хотелось запереть дверь дома на ещё один замок и перед сном обязательно заглянуть под кровать.

Но Клэйб ещё не закончил.

Возможно, если бы я знал, что будет дальше и каких усилий от меня это потребует, я сбежал бы из этого трейлера.

А может, и нет.

Ведь фольклористу присуще врождённое любопытство.

Клейб рассказал, что по местным поверьям, Джон Кори нашёл дитя, завернул его в мешковину, отнёс в собственный дом и запер на чердаке.

Его держали на чердаке не только для того, чтобы скрыть от посторонних глаз, но и оттого, что существо боялось солнечного света.

Как паук или летучая мышь, оно хорошо росло только в темноте, и поцелуй солнечного света был для него губителен.

Клэйб перечитал множество источников, но все они сходились на том, что чудовище было женского пола.

Заботились о нём и кормили его только члены семейства Кори.

Спало существо в детской кроватке, как и обычный ребёнок. И днём оно лежало тихо, но по ночам начинало плакать и кричать.

Все, кто проходил мимо дома Кори с восходом луны, могли отчётливо слышать, как эта мерзость скулит, хнычет и скребёт по стеклу запертого окна, удерживающего её взаперти.

И упоминалась ещё одна интересная деталь: из-под чердачной двери всегда пробивался странный свет, но не как от лампы или свечи, а мерцающий, ярко-жёлтый.

— И вот мы, мистер Крей, приблизились к самому интересному, — произнёс Клэйб. — Монстр был заперт на чердаке подальше от любопытных глаз и, возможно, даже от взора самого Всевышнего. Он жил на чердаке около двух лет, и за это время несколько членов семьи Кори сошли с ума из-за его присутствия в доме.

Да, если верить сплетням, семейство Кори было вырождающимся с высокой долей наследственного безумия, передающегося из поколения в поколение. Но с появлением этого выродка от связи Люции Кори и безымянного кошмара всё стало ещё хуже.

— Несколько человек сошли с ума. А одну из дочерей — старшую, Мерси — увидели утром, бредущей по ржаному полю соседнего фермера Престона. Девушке было двадцать лет, но волосы её были седыми, лицо старческим и сморщенным, а глаза — остекленевшими и безумными.

Она брела со сгорбленной спиной, как старая карга, но сделала с ней это не длительная работа на протяжении всей жизни, а то, что она видела и за чем ухаживала. Оно высосало из девушки молодость и жизненные силы, выжав, как тряпку.

— Потребовалась сила нескольких взрослых мужчин, чтобы удержать её, потому что она впала в безумие, кричала, шипела, скалила зубы, плевалась и бредила. В моменты относительного спокойствия она начинала плакать и рассказывать о «живых зелёных костях и паутине жёлтой плоти» и о «глазах, которые горят; глазах цвета пламени и тумана».

— И другой бред про существо, рождённое для мрака, ползающее в детской кроватке; существо из паутины, дыма и слизи с горящими глазами. Десятками горящих глаз. Она была абсолютно безумна. В основном она кричала и бушевала, пытаясь укусить любого, кто находился рядом; плевалась и царапалась, подражая, возможно, каким-то увиденным бешеным животным. Или тому, что было заперто на чердаке.

— Её осмотрел доктор и очень заинтересовался несомненной физической дегенерацией и ускоренным старением. Он предположил, что это каким-то образом связано с многочисленными гноящимися ранами на теле девушки и странными кольцевидными ожогами на её горле, груди и животе.

И ещё он заметил, что она была горячей на ощупь, лихорадочно горячей, словно горела изнутри.

А её левая сторона тела была значительно отёкшей и увеличенной, особенно конечности, в то время как правая сторона стала сморщенной и атрофированной.

— Время от времени, Мерси, казалось, приходила в себя и требовала, чтобы её освободили, чтобы она смогла «продолжить заниматься своими делами». Говорила, что «ей нужно работать руками, которые не дрожат и знают своё дело». Рассказывала, что нужно присмотреть за домашним скотом и скосить траву.

— А затем она снова начинала бредить и тараторить, как сумасшедшая, говорить, что «тот, другой, что живёт в пыли и мраке, проголодался, и его надо накормить и напоить», потому что он «любит жевать мясо и пить кровь, как только его брюхо пустеет».

— Шериф пытался связаться с семейством Кори, но те утверждали, что не знают эту девушку и это не их дочь. Шериф докладывал, что все Кори отличались сероватым оттенком кожи, которая была морщинистой и «выглядела нездоровой». Так было и у Мерси. И хотя семейство всегда было большим, а отец семейства был плодовитым, сам шериф за всё время видел лишь двух сестёр Мерси.

— А Джон Кори? — спросил я.

Клэйб покачал головой.

— Незадолго до произошедших событий он умер. Когда всё началось, он уже был стар. Мы можем только представить, насколько резко его подкосило появившееся существо. В общем, он умер и был должным образом захоронен на семейном кладбище Кори в Лощине Страха.

— А ребёнок?

— Ну, о нём — или о ней — существует множество историй. Большинство из них сходятся в том, что дитя сбежало в лес. И многие месяцы после этого оно охотилось на диких животных и на тех глупцов, которых удавалось ночью отловить на пустынных трактах.

— Тогда произошло несколько необъяснимых убийств. И вот мы снова возвращаемся к мистеру Лавкрафту и его «Неименуемому». Ведь события, которые он вплетает в свой рассказ, родились из журналов и писем того периода: убийство священника и его семьи, убитые ночью люди, заглядывающее в окна по ночам жуткое чудовище…

Да, всё это послужило ядром описания. Как и местные сплетни о существе, скребущемся ночами в двери и оставившем на досках сожжённой церкви аномальный отпечаток.

— Думаю, моего рассказа вполне хватит для вашей книги, мистер Крей. Но вы должны знать ещё кое-что. Я чувствую, что должен поведать вам о последствиях тех убийств и о необъяснимых феноменах.

— Хорошо, — выдавил я, не уверенный, что хочу услышать продолжение.

Ибо чем больше говорил Клэйб, тем больше я верил в рассказанное. Его выражение лица и манера повествования заставляли меня считать, что это не просто старая легенда, а набор фактов.

— Что произошло с Мерси?

— Она умерла спустя месяц после того, как её нашли в полях Престона. Она отказывалась от еды. Волосы начали выпадать, и её каждый день рвало кровью. Язвы на коже становились лишь обширнее, и в одну из ночей на фоне жуткой лихорадки она отошла в другой мир.

— Ясно.

Клэйб взглянул на меня так, словно мне ничего не было ясно.

— Всю остальную информацию я получил из письма человека по имени Чарльз Хоуп, написанного им его сестре в Провиденсе. Мы можем полагаться только на рассказанное им. Его признание — единственный уцелевший фрагмент, и не существует никаких дополнительных доказательств.

— Такое случается, мистер Клэйб. Вы же прекрасно знаете, что такие сказки часто передаются из уст в уста и очень редко записываются. Поэтому так важно успеть их отыскать до того, как все забудут. Полагаю, вся красота фольклора и мифов и заключается в их пересказывании. Но для нас, учёных-фольклористов, всё же необходимы письменные доказательства.

Взгляд Клэйба источал яд.

— Так вы считаете, что то, что я вам рассказал, это миф? Думаете, мои руки дрожат, а сердце бешено колотится из-за какой-то избитой сказки?

Он хихикнул.

— Ладно, плевать.

Но было очевидно, что ему не плевать, ибо разозлился он не на шутку.

— Кори присоединился к группе добровольцев, организованной шерифом, — продолжил Клэйб. — Они уже давно устали от смертей и исчезновения их скота. И вот они отправились к дому Кори…

— Хоуп писал, что дом находился в плачевном состоянии и запустении. Покосившаяся лачуга с пустыми амбарами и не вспаханными полями. Посадки засохли и заросли сорняками. И хотя лето было в разгаре, на деревьях не было ни то, что листвы, но даже почек.

Всё, от живой изгороди до травы на лугу, было мертво и разрушено. Высокий вяз перед домом, упал, как только на него опёрся один из мужчин. Всё было готово вот-вот развалиться в труху, словно обуглилось в лесном пожаре.


Внутри дома царила тишина и запах пепла и тления.

Отряд нашёл тела сестёр Люции: одна лежала наверху в кровати, а вторая — распластанная на полу к кухне, словно перед смертью пыталась выползти через чёрный выход. Их тела напоминали тело Мери, только у этих двоих девушек атрофия была выражена сильнее.

Всё тело покрывали язвы, плоть была серой и морщинистой, а седые волосы выпадали. У обеих не осталось зубов. И как и у Мерси, у обеих были прижжённые круговые раны на животе, груди и шее.

Тела разваливались, как только до них дотрагивались, и быстрое вскрытие, произведённое доктором, показало, что в них практически не осталось крови. Все вены спались.

Отряд начал подниматься по лестнице наверх, к чердаку, и чем ближе они подходили, тем яснее ощущали отвратительный смрад.

Хоуп описывал это как сладковато-кислый запах разложения, но со странным «привкусом» золы и рассыпающихся в прах полотен.

С помощью кремниевых пистолетов мужчины отстрелили замок с двери и ворвались внутрь. Там было мрачно, грязно и отвратительно пахло.

Окно, прежде забитое досками, было распахнуто настежь, а ставни стучали под порывами ветра.

В углу они увидели грязное одеяло, миску, цепи и кандалы.

Весь пол был усеян костями, плотью и отходами жизнедеятельности.

— И что они сделали? — спросил я.

— Они вышли и сожгли дом дотла. Для них это была проклятая земля, которую следовало очистить. Ибо в тот день они узнали то, что хотели забыть. Они узнали, что случилось с семейством Кори, и что их убило.

Клэйб уверенно заявил, что погибли они оттого, что ребёнку Люции была необходима пища.

Сначала они начали его кормить объедками со стола, но ему этого не хватало.

Оно плакало, ведь хотело другого. Крови.

Судя по всему, это была вампирическая сущность.

Поэтому Кори начали отдавать ему домашний скот, а когда он закончился, отдали то, что оставалось.

— Самих себя, — произнёс Клэйб. — То существо хотело крови, и они отдавали ему свою собственную. Те кольцевидные раны были от его рта. Вы можете вообразить подобное? Чтобы кто-то позволял этому кошмару присасываться к себе, как пиявке?

Не удивительно, что они сошли с ума. Но убило, ослабило и искалечило их не столько безумие и потеря крови, сколько сам контакт с существом.

— Простое нахождение поблизости от него уже было губительно не только духовно, но и физически. Существо излучало нечто сжигающее и опасное для человека. Знаете, что это могло быть?

О, да, я знал, на что он намекал.

Понимал, к чему он ведёт.

Я догадался в тот момент, когда он упомянул про «свечение» и физическую дегенерацию Кори.

Истинный Лавкрафт.

Но я решил сыграть недоумение — ни к чему подогревать его одержимость.

— Нет.

Клэйб усмехнулся.

— Радиация, — сказал он. — Ребёнок, скорей всего, был радиоактивным. Без сомнения, Кори сошли с ума, находясь рядом с этой тварью и позволяя ей высасывать их кровь. Да, они слабели день ото дня из-за его присасывания.

— Но сгубил их именно контакт с этим существом, с его ртом… Лучевая болезнь. Только она может объяснить все описанные симптомы.

Это существо должно было быть радиоактивным, как и его отец.

Я пристально взглянул на Клэйба.

— Думаю, мистер Клэйб, вы увлеклись. Вы пытаетесь логику реалий переложить на то, что по сути своей является мифом.

— Друг мой, вы не понимаете, о чём говорите.

Я вздохнул.

— Радиация? Да ладно…

Клэйб усмехнулся.

— А как мне ещё это назвать? Хорошо, давайте назовём это… Эманациями, излучением энергии. Такой же, какую испускает солнце. Только вот в нашем случае это неестественно. Излучение от дитя было частью его отцовского наследия.

Смешно и нелепо.

Я знал кое-что о радиоактивных материалах.

Он светились только в научно-фантастических фильмах, если, конечно, не взаимодействовали с другими элементами.

Но я не стал на этом останавливаться.

Какой смысл?

Я откашлялся.

— А что случилось с ребёнком?

Клэйб улыбнулся.

— А что с ним? Не сомневаюсь, что рассказанное мной вы опишите как местную легенду и забудете об этом. Но для меня всё не так просто.

Он снова закурил и выпустил дым через искривлённые зубы.

— Но как давно бы ни случились описываемые события, эта история всегда будет существовать в Беркшире. Она не умрёт, пока в ней сохраняется хоть крупица истины; пока горит костёр, не дающий потухнуть легенде; то, что не даёт истории погибнуть до сего дня.

— О чём вы?

— О доме Эбигейл Кори, который всё ещё стоит на тех холмах, — ответил Клэйб. — Видите ли, именно туда отправилось дитя, ведь это был единственный настоящий дом, который оно знало. Время от времени оно убивало кого-то и питалось им. Фермеры находили быков с такими же круговыми метками на шеях, и вскоре животные слабели и умирали.

— Это длилось многие, многие годы. Полагаю, обычно подобные местные легенды и суеверия заканчиваются тем, что группа мужчин отравилась на поиски чудовища. Но в этот раз такого не произошло. Хотя нет, ходили слухи, что периодически какие-то смельчаки отваживались открыть охоту, но ни об одном из них после этого больше ничего не слышали.

— Могу лишь сказать, что, в конце концов, люди научились сосуществовать с чудовищем, как бы дико это не звучало. Если ему приносили пропитание, оно не спускалось в деревню, не убивало и не калечило. Классический фольклорный сценарий, да? Жертвоприношения для зверя в попытке задобрить его и не дать разорить окрестности и поубивать жителей.

— Да, так и было. Каждую неделю к дому доставляли подношения. Я читал, что каждый раз приносящий выбирался жребием.

— Фермеры отдавали ему мясо — коз или свиней; то, что могли себе позволить. Создание надо было держать сытым, иначе… В общем, вы догадываетесь, что произошло бы в противном случае.

— И как долго, если верить записям, это продолжалось?

Клэйб нервно хихикнул.

— Как долго? Это продолжается и до сих пор.

Я почувствовал, как вдоль позвоночника у меня пробежал холодок.

И не потому что начал верить в эту околесицу, а потому что окончательно уверился, что передо мной сидит безумец.

— Вы… Вы ведь не серьёзно? Мистер Клэйб, это ж… Господи… Вы говорите, что… Что это существо живёт в разрушенном старом доме уже три столетия. Это нелепо! Оно никогда не существовало, и даже если бы и родился на свет какой-то ребёнок с аномалиями развития… он бы уже давным-давно умер!

И я даже не стал упоминать о том, что большинство мутаций редко совместимы с жизнью.

Все они были генетическими тупиками.

Простая биология — если по счастливой случайности природа не наделила мутировавший организм возможностью к выживанию и существованию на грани смерти… Он умирает.

— Возможно, — протянул Клэйб.

Я пожал плечами.

А что я мог сказать?

Клэйб усмехнулся, глядя на меня злопамятным взглядом. Я знал, что он верил в свой рассказ.

Он действительно верил в сказку, которая была захватывающей как с точки зрения истории, так и с точки зрения фольклора. Но без сомнений, это была абсолютная небылица.

Должна быть небылицей…

Она потрясла меня; в своих изысканиях я слышал и другие странные истории.

Но эта… Полное безумие.

Клэйб был сумасшедшим. Должен оказаться сумасшедшим, как иначе?

И, тем не менее, он мне таким не казался…

— Забавно, правда? Я говорю вам, что это правда. Что это злобное, вечное создание прожило в доме три века и будет продолжать там жить, пока гниющая хижина не развалится и выставит чудовище под солнечные лучи, которых оно так боится. Но вы всё ещё сомневаетесь. Естественно.

— Старик, несущий несусветный бред… Так вы обо мне думаете? Да, может, я и старый человек. Может. Но я не ошибаюсь. Всё рассказанное — не продукт моего неуёмного воображения, независимо от того, насколько нам было бы легче жить, если бы это оказалось простой выдумкой.

Он продолжал смотреть на меня, пытаясь заставить опустить глаза.

Но я выдержал его взгляд.

Не смог отвести.

И вскоре он продолжил сухим, безжизненным голосом:

— Я могу рассказать вам то, что знают лишь несколько избранных, кто хранит тайну и передаёт её из поколения в поколение. Я могу рассказать, что мистер Лавкрафт знал правду, когда писал о мальчике в 1793 году, который увидел что-то в высоком окне чердака и убежал прочь, истошно вопя.

— Или я могу рассказать историю солдата, вернувшегося с войны 1812 года и отправившегося к тому дому, чтобы истребить чудовище. Видите ли, зимой оно проявляло меньшую активность, и возможно, солдат решил, что оно находится в спячке и его будет легче схватить. О нём больше никто не слышал, но весной, когда сошёл снег, в лесу около дома нашли груду костей.

— Но я полагаю, само по себе это ничего не доказывает. Да, ещё был доктор Болан, который устал от суеверий и предрассудков и в 1875 году отправился в тот дом. А вернулся абсолютно седым и безумным.

— Болан был полевым хирургом во время Гражданской войны и насмотрелся ужасов. Но то, что он увидел в хижине, навсегда лишило его разума. Ни кошмар сражений при Энтитеме и Шайло не смогли подготовить его к той чуме, что глядела на него из окна.

— А в 1914 году появились два глупца, оставшихся на спор на ночь в разваливающемся доме…

— Хватит, — произнёс я, наконец.

С меня действительно было довольно.

Я с благодарностью выслушал местные поверья и легенды, но этот бред слушать не желал и выключил диктофон.

— Думаю, мне лучше уйти.

— Вы глупец, мистер Крей. Чёртов глупец, — ухмыльнулся Клэйб. — Вы поставили на мне крест, потому что я — свихнувшийся деревенщина. Что ж, не могу вас винить. Но что, если я скажу, что у меня есть доказательства? Что могу предоставить вам шанс выйти из кабинета и отложить пылящиеся на полках книги? Что вы на это ответите? Вы готовы встретиться с тем, что уже сколько веков сводит людей с ума? Или спрячетесь за своими пыльными полками и неинтересными рассказиками?

Я тяжело сглотнул.

Наверно, я понимал, что к этому всё и идёт.

И поэтому я и остался в надежде, что в самом конце получу хоть крупицу доказательств рассказанного.

Хоть обломок кости, как в рассказе Лавкрафта.

Хоть что-то.

Ведь вера Клейба в свой рассказ была бесспорной.

Он не сомневался в этом ни на минуту.

Нет, серьёзно, я не верил в монстров, хотя и допускал, что в течение всей истории человечества на свет появлялись люди с уродствами и аномалиями, вид которых и вдохновлял на создание историй, которые я тщательно записываю.

Но я не верил вот в это существо — в ужас семьи Кори; в создание, которое имело с ними кровное родство, и которое они отчаянно пытались скрыть.

И, в конце концов, потерпели полный крах.

Допустим, оно действительно когда-то существовало. Но я не верил, что оно может жить до сих пор и является жутким «неименуемым» людоедом, каким его описывал Клейб.

Наверно, Люция Кори действительно могла родить ребёнка с дефектами развития, но произошло это не из-за некого вмешательства кошмара из иного мира, а из-за инцеста и близкородственных браков внутри и так не совсем здорового семейства.

Логично? Вполне.

Но часть меня — та, что принадлежало учёному и любопытному собирателю древних легенд — всегда задавалась вопросом: откуда же появлялись эти сказания о полукровках и гибридах?

И мысль о том, что я могу получить некое вещественное доказательство, была слишком аппетитной, чтобы отказываться. Хотя здравый смысл и говорил мне не соглашаться.

Клэйб поднялся и достал из шкафа ружьё.

— Я собираюсь отправиться в тот дом, мистер Крей. Я завершу то, что следовало сделать много лет и веков назад. Хочу, чтобы вы отправились со мной и стали свидетелем происходящего. Это всё, о чём я вас прошу.

Дрожащими пальцами он зарядил ружьё.

— Видите ли, я уже без малого сорок лет забочусь об этом кошмаре, как заботился о нём мой отец, а до него — мой дед. Думаю, теперь вы уже догадались, что моя истинная фамилия не Клэйб. Я — Кори, и прости Господи, я являюсь родственником этого монстра. И сегодня я сделаю то, что должен, но что поклялся никогда не делать. И если вы отправитесь со мной, то увидите тайну моего семейства.

Мне следовало бежать оттуда сломя голову. Но я остался.

Я запрыгнул в дребезжащий пикап вместе с безумным стариком, положившим себе на колени заряженное ружьё, и мы поехали в холмы.

В дороге говорил он.

Он признался в страшных преступлениях, которые совершали его предки, чтобы сохранить в тайне существование этого создания.

Клэйб рассказывал жуткие истории о похищенных детях, которых связанными и с заткнутыми ртами привозили в дом Эбигейл Кори и бросали в старый колодец, из которого по ночам поднималось странное золотистое свечение.

Он признался, что сам никогда в таком не участвовал; подобное совершали его наиболее радикально настроенные родичи несколько поколений назад.

Во времена его отца и самого Клэйба существу бросали в колодец только баранину и свинину.

— Да простит меня Господь, Крей, но первые десять лет с того момента, как меня посвятили в семейные тайны, я действительно наслаждался сохранением тайны о чудовище. Но проходили годы, и в один из дней мне стала противна одна только мысль о том, что я должен туда отправиться.

— Но я продолжал туда ходить, даже когда меня тошнило от всего этого. И сейчас… Я не был там уже месяц. Думаю, она будет бодрствовать. И будет очень голодна, и из-за этого не так хитра и коварна. Она будет нас ждать. Она учует, что мы приближаемся, и будет ждать.

Мы ехали по узкой горной дороге, которая вскоре превратилась в простую грязь с единственной колеей, по сторонам которой рос красный кедр, орешник и дубы.

Мы переехали через деревянный мост, минули холмы, спустились в заболоченную ложбину, где подлесок окутывал густой туман.

Вскоре дорога закончилась, и мы пошли по тропе среди зарослей болиголова.

Через пятнадцать минут тропа закончилась. Я бы сам никогда не нашёл это место, но Клэйб знал, куда идти.

Он вёл меня через ущелья, поросшие ежевикой, и холмы, вверх по скалистым уступам и сквозь засохший, мёртвый лес.

Там и стоял дом.

За прошедшие годы он должен был зарасти сорняками и плющом, но этого не произошло. Фактически, дом был таким же мёртвым, безжизненным и высохшим, как и деревья вокруг него, окружавшие строение, как нимб.

Сухая, потрескавшаяся земля была неплодородной.

Когда мы ступили на неё, от сапог поднялись облака серой пыли.

То там, то здесь поднимались ввысь высохшие, мёртвые деревья с отваливающейся корой.

Они разваливались в труху, стоило только их коснуться.

Сам дом был высоким, узким и обветшалым, как ободранный от плоти скелет.

Островерхая крыша почти полностью прогнила и рухнула.

Стены были бурыми из-за разросшегося лишайника и плесени.

Всё это напоминало разрушенное, крошащееся надгробие, готовое в любой момент рухнуть.

— Она там, — произнёс Клэйб, и голос его был таким же безжизненным, как и окружавший нас пейзаж.

Перед домом раскинулся огромный, гротескный дуб, напоминавший почерневший скелет.

Я ясно представил, что именно здесь была повешена Эбигейл Кори. Именно здесь её тело оставили висеть и качаться на ветру, пока плоть не оголила кости скелета.

Я стоял, затаив дыхание, впитывая окружающее, и живот у меня неприятно скрутило.

Признаюсь, этот дом меня пугал.

От одного только его вида моё сердце колотилось, как сумасшедшее, а внутри черепа словно начали скрестись мёртвые пальцы.

Мы подошли ближе, и я увидел колодец, который упоминал Клэйб.

Обычная тёмная яма, окружённая сваленными каменными плитами.

Я не видел её дна. Да и не хотел.

Пахло здесь, как в старом амбаре или на пепелище.

Ветра не было, и воздух казался плотным из-за частиц разваливающегося дома и иссушённой земли.

Клэйб сказал мне подождать снаружи. Я абсолютно не возражал.

Он зажёг фонарь, который принёс с собой.

— Электрические фонарики здесь не работают, — пояснил он. — Чем ближе к ней подходишь, тем тусклее они становятся. Не знаю, почему… Может, из-за энергии, которую она излучает. Полагаю, в неё больше от её отца, чем от человеческой матери, поэтому её окружает некое поле…

Он повернулся, чтобы войти в дом, и я схватил его за руку.

Во рту пересохло.

В глотку словно насыпали песка.

— Не нужно вам этого делать, мистер Клэйб, — прошептал я, дрожа. — Я… Я вам верю. Пойдёмте отсюда. Прошу вас, давайте уйдём.

Он качнул головой и слабо улыбнулся мне.

— Сынок, я должен это сделать. Должен увидеть, чего боялся все эти годы. Я обязан с этим покончить. Пришло время убить чудовище.

Стоило ему закончить, как из дома донеслись стоны и скрип.

Что-то упало. Может, доска или деревянная планка.

Мы оба взглянули на узкое высокое окно чердака, которое было тщательно заколочено досками.

Многие доски сгнили, и в образовавшиеся дыры можно было разглядеть участки пыльного стекла.

Некоторые стёкла потрескались и вывалились из рам, но некоторые ещё стояли целыми.

Скрип, который мы слышали, шёл именно оттуда, и я почувствовал, как у меня похолодели руки.

На одно безумное мгновение мне показалось, что я видел в окне светлое размытое пятно.

Я хотел произнести какую-ту чушь о том, что с такими звуками, наверно, и разваливаются старые дома, но…

Но в этот момент из того окна на чердаке донёсся одинокий стон, напоминающий завывание ветра в узкой арке.

Клэйб улыбался, глядя на дом безумными глазами.

— Она там, она ждёт меня…

— Нет! — крикнул я, пытаясь его остановить.

Я чувствовал, как внутри дом распадается и иссушает всё, что приближается.

Нет, я не видел её. Не видел нечестивое, жуткое, сверхъестественное существо, прожившее на чердаке три сотни лет, но я чувствовал её. Да, и теперь я услышал и её голос.

Но Клэйб всё же вошёл в дом.

Крыльцо давно развалилось, поэтому ему пришлось забираться через высоко расположенный дверной проём.

Я помог ему подтянуться и ощутил удушливый, зловонный запах старого дома и существа, что там обитает.

Бедный наивный старик вошёл через дверной проём прямо в ненасытную, жаждущую тьму.

Я видел свет его фонаря.

Я слышал, как скрипят рассохшиеся доски, как падают предметы.

Я слышал, как он поднимается по древней, скрипучей лестнице.

А затем… Затем я услышал, как он кричит.

Слышал звук выстрела, эхом разнёсшийся в ужасающей тишине.

Слышал, как пронзительно, жутко завыло существо, разрывая своим визгом барабанные перепонки.

Наверно, я и сам закричал.

Помню, что развернулся, чтобы сбежать, как трус, но тут из темноты меня позвал Клэйб.

Я слышал, как он упал с той проклятой лестницы. Слышал, как что-то ползёт за ним. Что-то сухое и шелестящее.

А затем влажный звук и чавканье, словно медведь, жующую чью-то тушу в пещере…

Что-то щёлкнуло в моей голове, и я рванул обратно к дому, врываясь в грязь, пыль и облака паутины.

Фонарь валялся на нижней ступеньке и всё ещё горел.

Я увидел истекающего кровью Клэйба, лежащего посреди лестницы и распотрошенного, как лосося.

Я видел только его ноги и нижнюю половину туловища.

И пока я смотрел, его потащило вверх по лестнице. Свет фонаря в моей дрожащей руке отбрасывал пляшущие тени на стенах.

И тогда…

Я услышал это существо.

Оно не просто тащило Клэйба по лестнице; оно присосалось к нему и высасывало его кровь, как огромный мерзкий паук осушает муху капля за каплей.

Я подскочил и схватил тело Клэйба за щиколотки.

Я не отдам его этой твари.

Я дёрнул. Существо дёрнуло в ответ.

Мы сражались, словно два безумца, перетягивающих канат, и, в конце концов, оно с чмокающим звуком отцепило свой рот от Клэйба и зарычало на меня. Меня обдало горячим порывом затхлого воздуха.

Я видел впереди смутную, напоминающую человека фигуру… которая неясным образом светилась.

Существо рычало, скрежетало зубами, и зловоние от него было невыносимым.

Но я в последний раз дёрнул Клэйба за лодыжки и вырвал его из хватки чудовища. Мы оба покатились вниз по лестнице и приземлись в пятно света, падающего через выбитую дверь.

Я оказался прямо у дверного проёма. Тело Клэйба, окровавленное, обезображенное и странно сморщенное из-за вытянутой из него крови, упало у моих ног.

А существо…

Древнее, уставшее, гниющее чудовище сходило с ума от голода.

Я видел, как оно светилось в темноте, и от него шёл мерзкий, нездоровый запах.

Оно настолько обезумело от голода, что бросилось вперёд в луч света, издав длинный, низкий скорбный вой.

И в этом свете я его разглядел.

Увидел существо, сводившее с ума людей.

Отвратительное дитя Люции Кори.

Она была одета в серые лохмотья, которые некогда были её одеждой, но за столько веков истлели и порвались; кожа её местами оторвалась от мышц, ссохлась и съёжилась.

Она прыгнула вперёд, как какое-то гигантское насекомое, и завопила, когда свет коснулся её тела. Но инерция несла её вперёд, и она остановилась, лишь когда нависла надо мной. Её одежда и плоть кишела насекомыми, которые сваливались на меня шевелящимися комьями.

Она с трудом удерживала равновесие секунду-другую, и я ощутил на лице её зловонное дыхание, отдающее гниющей в овраге падалью.

Она смотрела мне в глаза какую-то долю секунды, но этого хватило, чтобы внутри у меня всё перевернулось.

Её глаза напоминали чёрные дыры на сморщенном лице, испещрённые алыми и золотистыми прожилками, и напоминали поглощающие свет тёмные туманности в самых дальних уголках вселенной.

Один глаз находился выше другого, но оба были широкими и полупрозрачными, словно покрытые водной оболочкой.

И в этот момент я вывалился через дверной проём наружу.

Я закричал, пытаясь закрыть лицо… Я упал, приземлился на твёрдую, высохшую землю и покатился прочь…

А она пошатывалась передо мной, покачивалась из стороны в сторону, захваченная в ловушку из солнечного света, как насекомое в янтаре.

Она начала распадаться: из груди вырывались долгие, бледные, как черви, нити, а плоть стекала, как расплавленный вязкий розоватый, красный и рыжий воск.

А потом она тоже упала во двор дома.

Она почти мгновенно вскочила, издав дикий вопль, в котором агония смешивалась с яростью.

Обезумев, она крутилась вокруг своей оси, а в это время плоть её продолжала отваливаться и испаряться.

Она напоминала дикую и странную ведьму, исчезающую впоследствии собственных заклинаний.

Внешне она имела сходство с человеком, но многие её части тела были непропорционально увеличены, другие — уменьшены… К тому же, яркие искрящиеся цвета, сбегающие воском на землю, скорее напоминали акварельный набросок, чем натуральные оттенки человеческой плоти.

Ростом она была со взрослого человека, но сгорбленная, согнутая, переломанная; кости и наросты на них торчали во все стороны.

Её левая рука была толстой и мясистой с выросшими на ней нитями, напоминавшими испанский мох; кисть — затупленной, наподобие лопаты; правая рука — худой, скелетоподобной, а пальцы напоминали острые и загнутые вилы.

Я смог неплохо рассмотреть её, обрамлённую лучами солнечного света, как ореолом, когда она воздела к небу деформированные, уродливые пальцы и попыталась закрыться от лучей.

Её голова была огромной, напоминающей луковицу, и мягкой, как подгнившая тыква.

Она сидела на коротком шейном отделе позвоночника. Отдельные пучки белых волос только чуть-чуть прикрывали жёлтый череп.

Лицо было изрезано морщинами, и с него лохмотьями висела кожа и плоть.

Рот был несимметричным относительно остального лица, а губы, сперва тонкие и бледные, теперь отекали, становясь пухлыми, рыбьими.

Когда она закричала от ярости, её раскрытый рот превратился в идеальный овал, как у пиявки.

А за тающими губами я рассмотрел острые, треугольные, короткие зубы. Зубы, предназначенные для измельчения и перемалывания.

Она умирала, а я был готов вот-вот двинуться умом от всего происходящего.

Но я понял… По крайней мере, мне казалось, что я понял.

Её человеческая мать принадлежала этому миру, но вот отец пришёл из некого мрачного места, где нет солнца и его ультрафиолетового излучения.

А они были губительны для этого вида.

Его получеловеческая дочь была ночным кошмаром. Чумой, бродящей во мраке.

Я смотрел, как она упала на землю, скуля и задыхаясь, и тело её плавилось, как жир на сковороде.

Её горящие глаза подёрнулись пеленой и запали.

Её кожа пузырилась и испарялась.

Она ещё несколько минут корчилась на земле. Гигантское кровоточащее тело мутанта пыталось само когтями содрать с себя остатки плоти, а затем…

Затем она затихла.

Вот так, по прошествии трёх сотен лет, дочь Люции Кори, Неименуемая, в конечном итоге вышла на свет, которого столь долго избегала.

Перевод: К. Романенко, 2018 г.

Тим Каррэн ТВАРЬ С ТЫСЯЧЬЮ НОГ

Tim Curran, «The Thing with a Thousand Legs», 2015.



Видишь ли, сынок, местечко вроде Паути-тауна — как красивый камешек, найденный в поле. Так блестит и сияет, что хочется его подобрать — но сделав это, ты увидишь извивающихся тварей, ползающих под ним в прохладной тьме. Не, в Паути — как мне нравится его называть — жить-то неплохо, но своя доля мух над ним витает, как над любым куском мяса, что мясник повесил в окне.

Ну, вот главная улица. «Туфли и ботинки», аптека «Рексалл», «Юнайтед Сигарс», «Ледник Слэйда», пекарня «Будь хорошим», магазин мороженого «Страна чудес» и «Небесное кафе» Миртл. Теперь смотри, что делает старина Тобиас.

«ТАЩИТЕ ТРЯПЬЕ! ТАЩИТЕ ТРЯПЬЕ! Я ПРИШЕЛ ЗА ТРЯПЬЕМ! ТРЯПЬЕ И ЖЕЛЕЗНЫЙ ЛОМ, БУТЫЛКИ И ТРУБКИ, ГАЗЕТЫ И МЕЛОЧЕВКА! Я ПРИШЕЛ ЗА ТРЯПЬЕМ! У ВАС ОНИ ЕСТЬ — МНЕ ОНО НАДО! ТАЩИТЕ ИХ! ТАЩИТЕ! ТААААААААААААААААЩИТЕ ТРЯПЬЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕ!»

Видишь? Кричать надо очень громко, чтоб тебя услышали по всей улице. Звони в колокольчик и ори! Да, сэр, вот так. Мужчина не заработает на хлеб, оставаясь скромным. Слышишь? Часы на здании суда. Восемь ударов. Срежем по Брик-стрит, возле лужайки у конгрегационалистской церкви.

В большинстве домов сейчас ужин, и тарелки уже очистили. Отличный летний вечер. Пора отцам и матерям, сестрам и братьям, тетям и дядям, дедулям и бабулям собираться на крылечках. Сесть в кресла-качалки и неспешно беседовать, пока спускается ночь. Ледяной чай разлит, холодное пиво проглочено, трубки дымят, сигареты курятся. Чистая радость жизни, сынок, сидеть по крылечкам отличных домов с добрыми друзьями и любимыми, с полными желудками и легкими мыслями, пока шепот ветерка прогоняет костоломную дневную жару, а ты сидишь и нюхаешь герани, мальвы и гибискус.

Видишь, некоторые машут нам, но только и всего. Они услышали, как моя повозка едет — и словно тифозный ветер задул вниз по улице. Я, моя повозка и Медовушка для них — необходимое зло, но это не значит, что они меня полюбят или хотя бы будут цивилизованными. Старину Тобиаса не позовут посидеть на крыльце за стаканом ледяного чаю, шариком ванильного мороженого — или хотя бы покурить у памятника Гражданской войне. Нет, сэр. Для них я замаран, как головка бура, грязный старик с сальной улыбкой и неопрятными руками, пораженными вшами и болезнями. Но никогда, ни в жизнь не быть мне грязным, как их мысли.

Старые пердуны вышли, шаркая, волнуясь о своих прострелах, артрите и подагре. Без радио да своих клочков земли, они бы уже скопытились и любовались бы травкой из могил. А, вот! Дети! Мои любимчики. Смотри, как они, бросив игры в прятки и догонялки, сбегаются выразить уважение и потрепать Медовушку. Ей это нравится. У меня тут в банке рутбировые конфетки и детки их обожают… О, родители зовут их, прочь от старого оборванца, пока не подхватили что-нибудь.

Живей, Медовушка, живей!

И вот мы на окраине, Брик-стрит превратилась в грязную тропу. Ее называют Блэквуд-лэйн. Никто не уходит так далеко. Говорят, что просто незачем, но вообще-то — потому что боятся. О да, не забывай: глубокий врожденный страх вращает колеса Паути-тауна. Здесь только пара хибар, пустые поля, да леса непролазные. Заметил, как вытянулись тени, а ветви деревьев сомкнулись над нами темным сводом? Как в зловещей волшебной сказке, да? А, вот и кладбище. Погост Паути-тауна. Заброшенный, очень давно. Там праведные хоронили то, чего ни знать, ни видеть не хотели. А вон там? Тот темный поток — Холодный ручей. Говорят, на каждых трех метрах его русла по человеку затонуло. А видишь старый дом, похожий на гробницу, готовую рухнуть в саму себя? Я хотел его показать тебе. Всмотрись. Двор зарос, деревья черны и кривятся, как руки, тянущиеся из кладбищенской земли. И дом… разбитый и покосившийся, зловещий, осевший и заколоченный. Дранка с крыши ободрана, громоотводы попадали. Нет там ничего, лишь вороны да голуби. Это дом Оугуста Уормвелла. Видишь башенку наверху? Люди говорят, там он экспериментировал с тем, чего человеку и знать не положено. Призывал имена из старых книг и нечто ответило… явилось с молнией, громом, сверзилось с неба и настал конец старику Огги. Видишь, у башенки крыши нет? Ну, что бы за ним ни пришло — оно сорвало ее, как крышку с банки бобов.

Не, никто это не расследовал. Все были рады, что оно убралось. Жил он отверженным и ненавидимым, а умер, крича в одиночестве. По слухам, в последние месяцы он был одержим тем, что призвал, но не смог подчинить. Семнадцать лет спустя дом все еще пустует. Для взрослых он бельмо на глазу, для детей — дом с привидениями, стало быть, последние умнее первых, как это часто и бывает. Тени здесь темнее, а солнце, похоже, не светит даже в полдень. Я слышал разговоры, что внутри углы не такие, коридоры ведут в никуда и двери открываются в пустые черные провалы. Такое место лучше не тревожить и даже мальчишки не станут прыгать через кованую ограду — они говорят, что призрак старого Огги показывается из тьмы лунными ночами. По большей части это треп, но мы с Медовушкой могли бы рассказать тебе кое о чем, виденном после заката.

Ходу, Медовушка, я чувствую, как мурашки бегут по спине.

Ну, вернемся к городу, прочь от теней. Деревья по дороге странно движутся, даже когда нет ветра, и темные заросли шелестят от шагов тех, о ком нам лучше не думать.

Вот мы и здесь, в славном городе славных людей.

Слышишь, на пианино играют? Это миссис Бреган. Ей восемьдесят, не меньше. Учит играть на пианино пятьдесят с чем-то лет. Каждый вечер упражняется в гаммах, арпеджио и каденциях, оттачивает музыкальную теорию, чтобы суметь ей даже енота ошкурить. Утром приходят ее ученики. Девочки одеты, как подобает леди, их волосы завиты в кудряшки. Но мальчишки… черт, они хотят лазать по ручьям и ловить лягушек, и запускать змеев, и играть в бейсбол на старом пастбище Карла Джагга. Но их мамы считают иначе.

Вот мистер Конрой подрезает траву. А если не подрезает, то поливает, сажает или пропалывает ее. Он чокнутый, но его трава… ты чуешь, да? М-м-м. Как духи «Изумруд» и зеленый шелк, все лето в одном глубоком вдохе. А вот и близняшки Блэйр на своих великах, Лиза и Линди. Вжух! Милые детки. Слышишь игральные карты в их спицах?

Шлеп-шлеп-шлеп! Ты чуял лето, а теперь ты его слышишь. О, еще одна мелодия! Слушай! Ангельский голос. Это миссис Санквист из «Будь хорошим» раскатывает тесто, которое поднимется за ночь. Поет она только по-шведски, но, думаю, я знаю каждое слово. Ла-ла-ла. О… посмотри на того хмурого парня. Это Барни Хьюм, издатель «Паути Кроникл», где печатают все новости, что стоит печатать… вот только власть имущие, жирные курицы, высиживающие золотые яйца Паути-тауна, не дадут ему напечатать стоящие вещи, неприглядные вещи, образовавшие темное подбрюшье этого города.

Видишь мерзкую старую ворону на крылечке большого старого дома? Это бабушка Агаттер, старше самого времени, увядшая слива, что не хочет упасть и прорасти травой. Согнутая, чернее вранова крыла, с дурным глазом и злым сердцем. Былая Королева Мая. В ее погребе — лекарства для больных и безнадежно влюбленных. И если есть у этого города центр силы, его черное бьющееся сердце, то это и есть эта ворона, эта птица смерти. Кровь города в ее венах — темная, как нефть и медлительная. Видишь, как она косится на меня своими слезящимися глазами? Это чистый яд, сынок. Можно разлить его по бутылкам и травануть всю нацию. Укуси ее змея — померла бы через три удара сердца. И подыхай я от жажды — она бы мне в рот не плюнула.

Вон вдова Харгоу выбивает дорожки. Тот же ненавидящий меня взгляд. Эти дорожки — я. Это я вишу на перекладине, а она меня выбивает. Видишь ли, ее дочь пропала лет шесть-семь назад, и она думает, что я в этом замешан. Шериф Брин тогда меня здорово прижал. Что-то не так с Паути-тауном и виноват, должно быть, старый Тобиас из лачуги возле Унылой трясины. Умы ограничены, а сердца холодны, вот и все.

Видишь толпу? Старые пердуны собираются у цирюльни Марино каждый подобный вечер, занимая скамейки и набивая друг друга сплетнями, полуправдами и давними байками. Милт Шорер, Бобби МакКейн, Реб Хаузер, Томми Блэйк и Лео Гуд. Готовься. Они нас видят. Мне еще не случалось проехать так, чтобы Лео не промяукал жестоких слов, язвящих, как стрелы.

«ЭЙ, ТОБИАС! А ЛОШАДИНЫМ ДЕРЬМОМ НЕСЕТ ОТ ТЕБЯ ИЛИ ОТ ЭТОЙ КЛЯЧИ ВИСЛОСПИНОЙ?»

И все они смеются. Реб краснеет и хрипит. Бобби колотит по коленям, а остальные просто хихикают, ведь старик Тобиас — посмешище, да? Его пинают, когда он падает, и бьют, если денек не задался. Да, Лео, сэр, это смешно. Тебя на радио или в телевизор надо бы сунуть, тебя и твою пасть. Выгляди люди снаружи такими, какие они внутри, сынок, у Лео Гуда на голове росли бы рога, рот был бы полон личинок, а из глазниц сочилась бы зеленая слизь. И с остальными развалинами как-то так же, пожелтевшими от возраста и согнутыми временем, уродливыми, злыми и угольно-черными внутри.

Посмотри на железнодорожные пути. Видишь, идет замотанный люд? Ну, это рабочие-железнодорожники возвращаются в город после тяжелого дня. Всю смену они били горячие заклепки и раскаленные костыли, ворочали шпалы и железо, ели сэндвичи с ветчиной и фаршированные яйца, а теперь пора почиститься и готовиться к ночи. Живей, Медовушка! Сегодня я не жажду дегтя и перьев!

А вот и шериф Брин на своем мото-ссикле. Видишь, как он машет дамам и мужественно кивает парням? И смотрит на старого Тобиаса, как на чесоточную крысу, выползшую из канавы во время чаепития Дочерей Изабеллы? Он все ищет приманку, на которую я попадусь, благослови Бог его каменное сердце.

Вон там мистер Трип у военного памятника. Добрые люди от него подальше держатся. И на то есть причина. Видишь ли, он говорит правду, а народ здесь к такому непривычный. Он может сказать, где дрались в битвах и где закопаны тела, на каких деревьях вешали и какие семьи спалили в их домах ради белой благопристойности. А если ты ему понравишься, то он расскажет о великом тумане тринадцатого года, что однажды спустился на Уиллоу-парк и забрал с собой пятнадцать человек, или о том, как двести лет спустя добрые христиане Паути-тауна пришли к дому Уормвеллов и потащили старика Матиаса на костер. Да, он был прапрапрадедушкой Огги и его называли колдуном Уормвеллом. Думаешь, такому хорошему, достойному городу, как Паути-таун, не по вкусу сожжение ведьм? Ну, подумай еще раз. Чернота в сердцах людей былых времен не умерла. Нет, она клокочет в сердцах их детей и много раз выкипала, как жир, бурлящий в котле.

Стой, Медовушка, отдохнем здесь, глянем, что почем.

Чувствуешь, сынок? То, что сгустилось, как воздух перед мощным ударом грома? На тенистых улочках и усыпанных листьями переулка — ива и каштан, смоковница и клен, да, сэр, все они волнуются, как гончие, готовые к бегу. Сегодня — та самая ночь.

Ночь Основателя, как ее называют. Они празднуют свои корни — вот в чем тут дело. Мэр Хит толкает речь с ящика из-под мыла, а Дамское общество помощи продает пироги с кокосом и сэндвичи с кресс-салатом. Та еще пирушка. Городской оркестр будет играть, шумно и нестройно, продираясь сквозь «Качайся, милая колесница», «О, Сюзанна», и «Долина Красной реки», пока кровь из ушей не пойдет. Дети носятся сломя голову, родители и старики пьют сдобренный лимонад. Хот-доги и картошка на огне, тележки с попкорном и продавцы орешков («Разбирайте вкусные соленые орешки, живее!»), рутбир в навощенных стаканах и холодное пиво в бочках со льдом. Все там, сынок. Красотки и фигляры на ходулях, жонглёры и клоуны, и фейерверки, сияющие в небе. Веселье для всех и каждого. Сборище улыбающихся дурней.

Жаль, старика Тобиаса не звали. Никогда не звали и не позовут. Таков мой крест. Словно вонь в комнате, которую стоило бы проветрить, или исхудавшая псина, пускающая слюни на заднем крыльце. Нежелательный. Но это не значит, что я не могу посмотреть — хотя бы пока шериф Брин не прибежал меня прогонять, чтобы я не огорчал добрых мягких людей Паути.

Как псы на зов рожка, мчат они. Друзья и соседи, кузены и семьи суетятся и бегут, тикая и жужжа, как колесики часов. Шумящие и галдящие тени, и спешащие шаги по ступенькам. Смеющиеся голоса, кричащие, счастливые голоса и голоса, в конец одичавшие от радостного праздника. Это встреча друзей, день фестиваля, ночь жатвы и выпускной бал, сложенные вместе, обернутые шикарной бумагой и повязанные красивым бантом. Они идут потоками и ручейками, сливаясь воедино и образуя человеческую реку в белых шляпах, заливающую поросший зеленой травой остров во внутреннем море Уиллоу-парка. Ходу, Медовушка, это не для нас. Ты знаешь, куда нам надо отправиться, старушка, и что там надо сделать. Вперед же, вперед! Ночь Основателя. Они чествуют Максвелла Пинга, заприметившего это место, и Джесси Смарта, расчистившего лес и построившего хижины у Ручья несчастных женщин. Они говорят об Эстер Кларингтон, построившей первую школу, и Джошуа Хэйсе, который проложил первые улицы. Но они не упомянут Мэтиаса Уормвелла, построившего первые мельницы и литейки. Может, потом он и задумался о вещах помрачнее, но в юности старину Мэтти занимали лишь община и торговля. Нет, его и не подумают упомянуть, но может быть, только может быть, мы это исправим — да так, что они никогда не забудут.

Да, сынок, мы снова выберемся наБлэквуд-лэйн, сейчас, когда солнце кровоточит в западном небе. Ты, может, видишь, как нечто движется и шелестит, иные тени могут даже звать тебя по имени, но не волнуйся, я и мои родичи защищены на этом пути чарами. А… я не упомянул? Конечно, меня зовут Тобиас Уормвелл. Моя семья сперва держалась высоко и гордо, но, бывает, из дворца в яму падать близко. Вот он, дом. Легче, Медовушка, легче, знаю, что тебе это не по вкусу.

Так, сынок, дай-ка зажгу фонарь… вот. Здесь темнеет рано. Даже при свете тени крадутся, как змеи, правда? Черные питоны и маслянистые гадюки. Держись рядом, мальчик, держись рядом. Свети рядом со мной. А туда не смотри. Я тоже вижу их, двигающихся у сломанных ворот погоста. На костях их нет плоти, так что — отвернись! Отвернись! Вот, через двор. Не думай о том, что запуталось в траве. Тс-с-с! Тише. Нет… Я не знаю, что это, пусть проскользнет. Вот. Видишь? Мы интереса не вызвали. Вернулось в лес. Умный человек к такому не лезет, мохнатому и ползущему, выше деревьев и с желтыми глазами, горящими ведьмовским огнем.

Нет, не заперто. Заходи, со мной ты в безопасности. Когда-то этот дом был большим, жилище Уормвеллов, а теперь глянь! Стены покосились, пол погнулся, тени залегли там, где теней быть не должно. Сюда занесло листья, птичьи гнезда и мышиный помет. Нам вверх по лестнице. Осторожней с перилами, они гнилее черных зубов. Ни паутина, сынок, ни то, что она оплетает, тебе не повредит. Говорят, собака — лучший друг человека, но это не так. Лучший друг человека — паук. Никто больше не сжирает в пять раз больше собственного веса в москитах, черных мухах и клещах каждый сезон. Еще паутина, давай я тебя проведу. Царапанье? Да здесь только крысы в стенах. Теперь это их дом. Не пригибайся. Эти летучие мыши в тебя не врежутся.

А теперь держись рядом. Лестница на третий этаж чуток обветшала. В эту дверь и по лестнице — в комнату в башне. Да, сюда мы и идем. Теперь это просто развалины, да? Крыши нет и можно смотреть прямо на звезды, мерцающие наверху. Здесь старик Огги делал свое дело, и здесь мы сделаем наше. Говорят, его схватило столь черное зло, что и ветру его не очистить. Видишь отметины на стенах? Круглые, с обеденную тарелку? Словно осьминог карабкался и оставил следы присосок. Давай, коснись их. Чувствуешь, как они прожгли штукатурку? А теперь иди сюда. Выгляни и скажи, что ты видишь. Верно. Отсюда, возвышаясь над облаками, мы можем заглянуть через вершины деревьев на Уиллоу Парк и увидеть, как добрый народ Паути-тауна собирается праздновать Ночь Основателя. Отличное сборище откормленного скота!

А теперь я покажу тебе мрачную тайну семейства Уормвелл. Видишь? Панель сдвигается и внутри, завернутая в мясницкую бумагу, эта книга. Сдуй листья со стола. Вот так. Давай-ка покажу тебе книгу. Держи фонарь поближе. Латынь я не особо знаю, но на обложке сказано «Dee Vermis Mysterious» или типа того. Произношение мое так себе, но это неважно. Адская это книга, сынок. Церковь старалась уничтожить все копии, что смогли найти. А написавшего ее парня казнили. Забавно пахнет, да? Как кости, пожелтевшие и сгнившие в саване. Чувствуешь переплет? Склизковат, как гнилая свиная кожа. Неважно, эту книгу украл из могилы в старой стране старина Мэтиас. Это книга заклинаний, она про некромантию и дивинацию. А теперь всмотрись в празднование Дня Основателя и не слушай слова, что я скажу, те, что должен сказать в эту ночь, при правильных звездах в третью фазу кровавой луны. Я скажу их за тех Уормвеллов, с которыми дурно обошлись личинки, копошащиеся, ползающие внизу!

Вот. Посмотрим, услышал ли кто… Чувствуешь, сынок? Это не землетрясение заставило мир рокотать.

Посмотри на них внизу, в парке — они тоже это почувствовали! Ветер дует… Ба! Я и здесь его чую, горячий, обжигающе горячий и воняющий тем, что давно уж мертво и зарыто! Боже! Словно тысячи могил раскрыли зев и десять тысяч гробов взорвались червями и гнусью! А теперь… да, этот голос, сынок, этот голос! Словно буря пронеслась сквозь голые деревья и подземные катакомбы! Как гром и шипящие потоки! Идет! Оно идет! Слушай… биение, сотрясающее землю, как огромное, обрюзгшее, мясистое колотящееся сердце! Бум-бум! Я едва могу стоять на ногах! Держись, мальчик, держись крепче! Вопящий адский ветер снесет Паути-таун! Смотри, как носятся они там, внизу, пока их праздник рвут на части торнадо, ураганы и тропические тайфуны! Земля распахнулась! Деревья падают и рушатся дома! А теперь… теперь оно идет, как шло к моему кровному родственнику Оугусту Уормвеллу! Звезды гаснут в небе… Черные расколотые миры катятся, как яйца с фиолетовыми венами, готовые разбиться и разлиться! Луна… да… она налилась красным, как глаз, полный крови! Воздух влажен и стыл! Вот… смотри! Видишь? Небо порозовело, как свежее мясо, пожелтевшее и сгнившее — словно лопнул крупный пласт распухшего жира… О, Иисусе, вот оно! Это Бугг-Шаггат, как книгой и обещано! Выше четырехэтажного дома, подобный ползучему студню и спутанным веревкам! Огромный комок вонючей, извивающейся слизи и пузырящегося мяса, крадущийся на тысяче паучьих лап! Он идет! Великий Ктулху и Отец Йог-Сотот… прокляните нас всех до единого… Он пожирает небо! Он пожирает мир! Он засасывает этих бедолаг внизу, как свинья, глотающая жижу… миллионы языков… глаза, боже правый, светящиеся кровоточащие глаза, смотрящие прямо на меня…

Он идет, парень. Идет за мной.

Идет за книгой.

А потом придет за тобой…

Перевод: В. Рузаков, 2020
Иллюстрация Ольги Мальчиковой

Тим Каррен СКРЕЖЕТ ИЗ ЗАПРЕДЕЛЬНОЙ ТЬМЫ

Tim Curran. «Scratching from the Outer Darkness», 2016. Из антологии «Return Of The Old Ones: Apocalyptic Lovecraftian Horror».

После двух недель относительной тишины, в течение которых мир пошёл вразнос, Симона Петриу снова услышала скрежет. Иногда он раздавался за спиной, или исходил от неба, а иногда доносился из теней, особенно из теней в углах. А иногда и изнутри людей. На сей раз он доносился из стен.

* * *
— У вас одна из форм гиперакузии, — объяснял ей доктор Уэллс. — Заметно повышенная слуховая чувствительность. Для незрячих это весьма типично. Когда одно чувство ослабевает — другие обостряются.

— Но дело не только в этом, — с ноткой некоторого отчаяния в голосе сказала Симона. — Я слышу… нечто странное. То, что не должна слышать.

— Что, например?

— Нечто доносящееся из другого места. Звуки… — Симона судорожно сглотнула. — Жужжащие звуки.

Врач сказал ей, что слуховые галлюцинации известны как паракузия. Иногда они являются признаком весьма серьёзного заболевания. Слово «шизофрения» он не употребил, но говорил именно о ней, была уверена Симона.

— Даже если вы слышите то, чего не слышат другие, это вовсе не значит, что там что-то есть, — объяснил врач.

— И не значит, того, что там ничего нет, — сказала Симона. — Рокки тоже это слышит. Это вы можете как-то объяснить?

Конечно же, он, не мог. Доктор Уэллс хороший человек, подумала она, но это за гранью его понимания. С самого детства Симона слышала то, чего не могли воспринимать другие. Способность слышать звуки на частоте неуловимой для обычного человеческого слуха была чем-то вроде семейного проклятия Петриу и, как и слепота, передавалась по наследству. Симона была слепой от рождения. Зрение было для неё абстрактным понятием. Она не могла объяснить доктору Уэллсу свой острый слух, он не мог описать ей зрение. Патовая ситуация.

Разумеется, это уже не имело значения.

С тех пор всё зашло гораздо дальше.

* * *
Чувствуя себя очень одинокой и очень уязвимой, Симона прислушивалась: когда же всё начнётся снова, потому что знала, что так и будет. Да, двухнедельная отсрочка была, но теперь скрежет возобновился, и стал ещё яростней и целеустремлённей, чем прежде. Словно кто-то пытается выбраться наружу, подумала она. Пытается проникнуть сквозь каменную стену. Скрич-скрич, ширк-ширк. Вот что продолжала слышать Симона. Ночью становилось хуже. Ночью всегда становилось хуже.

Прислушайся.

Да, опять началось.

Скрич-скрич.

Завыл Рокки. О да, он слышал эти звуки и знал, что они не к добру. Что бы за ними ни крылось, оно не сулило ничего хорошего.

— Иди сюда, мальчик, — сказала Симона, но Рокки не захотел.

Она нашла его у стены, сосредоточенного на звуках, доносящихся из угла. Симона гладила пса, пыталась обнять, но тот не давался. Под шерстью он был твёрдой массой переплетённых жил.

— Всё хорошо, мальчик мой, всё будет хорошо, — повторяла Симона, но Рокки понимал, что к чему, да и она тоже.

Скрип и скрежет звучали так, словно рылось животное, будто скреблись когтями в дверь; они походили на звук подкапывания, целеустремлённого подкапывания. Симона невольно вскрикнула. Это было просто невыносимо. Величайшим её страхом было то, что кто бы ни это делал, прорвётся наружу.

Прорвётся откуда?

Этого она не знала. Просто не знала.

Ночь — ещё одно абстрактное понятие для незрячих, была временем, которым Симона наслаждалась больше всего. Шум города стихал и мир можно было услышать по-настоящему. Журчали трубы под потолком. Лёгкий ветерок играл у скатов крыши. Пищали летучие мыши, охотящиеся за жуками вокруг уличных фонарей. На третьем этаже раскачивался в кресле мистер Астано. Дженна и Джош Райаны, молодая пара в конце коридора, занимались любовью, стараясь не шуметь, потому что их кровать была ужасно скрипучей — через вентиляционный канал Симона всегда слышала, как они хихикают в минуты близости.

Но теперь всё изменилось, верно?

Да, всё изменилось. Последние несколько недель ночной бриз был отравлен сладковатым зловонием, подобного которому Симона никогда не чувствовала. Мистер Астано больше не раскачивался в кресле, теперь он рыдал всю ночь. Три ночи напролёт Симона слышала, как в парке пронзительно кричат козодои, и их дьявольский хор становился все громче и громче. Рокки выл и скулил, постоянно обнюхивая плинтусы. А Райаны… они больше не занимались любовью и не хихикали, теперь они шептались тихими и скрытными голосами, читая друг другу какую-то белиберду из книг. Прошлой ночью Симона отчётливо слышала голос Джоша Райана, эхом отдающийся в воздуховоде: «Есть имена, которые нельзя произносить, и есть те, к кому никогда не следует взывать».

Сегодня ночью скрежет был назойливо громким, и никто не убедил бы Симону, что это галлюцинация. Он исходил снаружи, а не изнутри. Нервы её были напряжены, по коже бегали мурашки, заставляя непроизвольно ёжиться, и Симона включила телевизор. Включила на полную громкость. Голоса на Си-эн-эн поначалу успокаивали, но вскоре начали тревожить. В Центральном парке произошло массовое самоубийство. По свидетельству очевидцев, две тысячи собравшихся при свете звёзд одновременно перерезали себе левые запястья и хлынувшей кровью нарисовали на лбу странный символ: нечто вроде ствола с пятью ветвями. Полиция утверждала, что все они были членами маргинальной религиозной секты, известной как Церковь Звёздной Мудрости. В Шотландии, в Кейтнессе, был арестован культ Хорасоса — группа, собравшаяся в унылых вересковых пустошах, на древней мегалитической площадке известной как Холм разбитых Камней. По всей видимости, они произвели ритуальное жертвоприношение нескольких детей, принеся их в жертву языческому богу, известному как «Господин многих обличий». В Африке было совершено множество злодеяний, и самым ужасающим представлялось то, когда сотни людей в Кении собрались в месте, известном как Гора Чёрного Ветра, и отрезали себе языки, дабы не произносить в религиозном экстазе запретное имя воплощения их святого божества. Ходили слухи, что принесённые в жертву языки затем варили и съедали в каком-то отвратительном ритуале известном как Празднество Мух и берущем начало из глубокой древности.

Безумие, думала Симона. Безумие повсюду.

Христиане назвали происходящее Армагеддоном, начали лихорадочно цитировать книгу Откровения; по всей Северной Америке и в Европе они бросались с самых высоких зданий, которые могли найти, разбиваясь далеко внизу вдребезги, дабы во время Второго Пришествия Господь, проходя по улицам человеческим, смог омыть ноги в крови верующих.

Мир распадался.

Всё в эти дни разваливалось на части.

Повсюду, в каждом уголке мира происходили убийства, геноцид, поголовное безумие, религиозная истерия и массовое насилие.

В конце концов, Симона выключила телевизор. Казалось, мир рушится без особых на то причин. По крайней мере, так заключил бы здравомыслящий человек.

* * *
Козодои в парке возобновили своё жуткое ритмичное пение, которое становилось все громче и громче; птицы кричали всё быстрее и пронзительнее, словно были охвачены какой-то нарастающей одержимостью. Жалобным щенячьим голосом заскулил Рокки. Возле окон Симон слышала нечто вроде жужжания сотен насекомых. Казалось, что всё происходящее что-то предвещает, и Симона была напугана больше, чем когда-либо в своей жизни. Теперь на улицах раздавались крики, истеричные и нарастающие, становясь чем-то вроде десятков клекочущих голосов восходящих к почти сверхзвуковому крещендо полного помешательства. Они отзывались в Симоне, сотрясая кости и заставляя нервные окончания звенеть. В этих воплях была какая-то сила, безымянное и зловещее колдовство, наполняющее её голову чужеродными мыслями и побуждениями. А теперь стены… Господь милосердный, стены дрожали, подстраиваясь под плач козодоев и эти голоса.

Не с улицы, нет, не с улицы, а из стен.

Да, эхо голосов доносилось из какого-то невероятно далёкого места, и, прислушавшись, Симона засомневалась в том, что они человеческого происхождения… гортанное карканье, нестройный визг, блеяние, шипение и мерзкий рёв, гулкие безумные песнопения и глухие звуки буйных ветров, несущихся сквозь подземные тоннели.

Боже милостивый, что всё это значит?

Что всё это может значить?

В животе бурлила тошнотворная холодная слизь, на языке — горечь и отвратительная вонь кладбищенского разложения; Симона, чувствуя себя слабой и одурманенной, упала на пол и прижала ладони к ушам: казалось, мозг в черепе закипает от бурления прилившей к голове крови. Звуки становились всё громче и громче, содрогались половицы; казалось, вся комната колышется и трясётся как пудинг. Раздавались чмоканье и чавканье, вопли людей, животных и тварей, которые не являлись ни тем, ни другим… и над всем этим господствовало какофоническое жужжание, от которого у Симоны тряслись кости и стучали зубы. Оно походило на монотонный гул перепончатых крыльев какого-то чудовищного насекомого, спускающегося с неба.

Потом всё прекратилось.

Всё одновременно закончилось, и воцарилась глубокая, неземная тишина, нарушаемая лишь судорожными вздохами Симоны и поскуливаниями Рокки. Кроме этого — ничего. Вообще ничего. В этот раз почти получилось, произнёс голос в голове Симоны. Осталось немного, они чуть не прорвались. Барьер между «здесь» и «там» совсем истончился. Но Симона понятия не имела, что всё это значит. Между здесь и где?

— Хватит, хватит, — сказала она себе. — Ты сходишь с ума.

С трудом сохраняя равновесие, Симона поднялась с пола. Тишина была всеобъемлющей — колоссальный чёрный вакуум, какой, по её представлениям, всегда существовал за краем вселенной.

Она добралась до дивана и плюхнулась на него, вытирая с лица капли пота. Трясущимися руками включила телевизор, потому что ей нужно было услышать чью-то речь, музыку — что угодно, чтобы разрушить эту стену болезненной тишины.

Да, по Си-эн-говорили, но о всяких мерзостях, мерзостях, которые лишь усиливали её психоз… потому что это, наверняка психоз — не могла же Симона слышать всё это, эти ужасные звуки разрывающейся ткани реальности.

Сообщалось, что несколько миллионов человек совершили паломничество в Калькутту, чтобы в Храме Длинной Тени дождаться явления темнокожего пророка, которого они называли просто «Посланник». В Азии и на Ближнем Востоке вспыхнули пограничные стычки. В Индокитае свирепствовала чума, в Секторе Газа лилась кровь, небо над Эфиопией затмили огромные стаи саранчи, а иранцы в полной мере признали факт обладания несколькими десятками водородных бомб, каждая из которых эквивалентна пятидесяти миллионам тонн тротила. С их помощью, посредством синхронизированного ядерного взрыва, который приведёт к тому, что называли символическим «Глазом Азатота», они вскоре «вознесутся на небеса в черных объятьях судьбы». В Восточной Европе террористическая организация, называвшая себя «Черным Братством» или «Бригадой Аль-Шаггога», сжигала христианские церкви, еврейские синагоги и мусульманские мечети, называя их «местами крайнего богохульства, которые следует искоренить, дабы очиститься, прежде чем с Темной Звезды сойдёт повелитель, и Великий Отец восстанет из затонувшей гробницы…»

— Психи, Рокки, — сказала Симона. — Мир полон психов.

Эта мысль заставила её слегка улыбнуться. Возможно ли, чтобы вся человеческая раса одновременно потеряла коллективный разум? Что вместо случайных вспышек безумия произошло глобальное помешательство? Симона говорила себе, что это весьма маловероятно, но своим словам не верила.

* * *
В тот день к её двери подошёл курьер и, тихонько постучав, заявил, что принёс посылку, за которую нужно расписаться. Он доставил ей новый ноутбук с программами для чтения с экрана. Всё казалось совершенно безобидным… вот только, пока Симона открывала дверь, её охватило чувство страха и отвращения, словно снаружи было нечто невообразимо богомерзкое. Но дверь она открыла, и тут же её охватили маниакальная паранойя и нарастающая клаустрофобия.

— Вам посылка, — сказал мужчина весьма дружелюбным голосом.

Но то была личина, ужасная личина… ибо нечто зловещее таилось под поверхностью его кожи, и Симона знала, что, если протянет руку, чтобы коснуться его лица, оно будет пупырчатым, как плоть жабы. И тут же она услышала ужасающий скрежет, доносящийся изнутри этого человека, словно крысы чавкали и копошились. Ощутила сознанием бесконечную спиральную бездну, готовую разверзнуться чёрным водоворотом. И голос — посыльного, но грубый и иссохший, нашёптывающий в голове: «она… она… она присоединилась? Углы явили ей серую пустоту? Она видела чёрного человека с рогом?» Голос эхом отдавался в голове, пока Симона не почувствовала, как по лицу струится холодный кислый пот.

— Мэм, с вами всё в порядке? — спросил курьер.

— Да, — выдохнула она, забирая свёрток дрожащими от напряжения пальцами. — Да, всё замечательно.

— Ну хорошо, если вы уверены.

Но глубоко внутри себя, наверное, на каком-то подсознательном уровне атавистического страха, Симона почувствовала, как в мужчине распахнулась безбожная вихреобразная тьма и ядовитый смрад, словно от опалённой свиной плоти, дохнул ей в лицо, и тот бесстрастный, пустой голос вновь зашептал: яви ей, яви, как было завещано в самом Горл Ниграл… пусть она всмотрится в лунную линзу и узрит изумлённо Чёрную Козу Лесов с роем младых… пусть… пусть она… приобщится к сплетающейся тьме по ту сторону…

— Слушайте, вы уверены, что с вами всё хорошо?

— Да… пожалуй, я в порядке.

Но Симона была не в порядке. Она была слепа и одинока, а из этого человека болезненными реками слизи изливалась ненасытная запредельная тьма. Симона чувствовала пыль и обжигающий ветер; её обволакивал гнилостный запах, что не был обычной вонью, но горячо дышал ей в лицо грибковым, гангренозным, почти осязаемым зловонием.

Пытаясь успокоить, доставщик потянулся и дряблой, шелушащейся рукой сжал её запястье.

Симона закричала.

Она ничего не смогла с собой поделать.

Игнорируя скулёж и рычание Рокки, Симона захлопнула дверь у курьера перед носом. Волны физиологического омерзения и невыносимого отвращения почти парализовывали, но она сумела добраться до туалета, где исторгла из себя пенистую рвоту. Скорчившись на полу ванной, широко раскрыв рот в безмолвном крике, дрожа и истекая слюной, Симона, все ещё слышала тот голос, шепчущий из неведомых глубин: уже сейчас, грань близка, оболочка Великого Белого Пространства истончается, ибо близится время схваток и родов…

* * *
Достаточно, ей-богу, достаточно.

Симона прошла на кухню и убедилась, что у Рокки достаточно еды и воды. За весь день он ни к чему не прикоснулся. Дрожа всем телом, пёс прятался под кухонным столом. Когда Симона протянула руку, чтобы его успокоить, Рокки огрызнулся. Даже собака, даже моя собака. Чувствуя себя подавленной, беззащитной и совершенно одинокой, Симона забралась в постель и попыталась заснуть. После отчаянного круга метаний и поворотов, так и случилось.

И сразу же начались сны.

К ней приближались ирреальные, искажённые фантазмы безграничных пространств; рядом перемещались монструозные, пульповидные, необъятные существа; её задевали огромные ворсистые создания. Симона взбиралась по извилистым лестницам, ведущим в никуда; и от кого-то убегала по увитым бурьяном, разрушенным улицам со множеством монолитных колонн, что на ощупь как гладкое и горячее стекло. Мир-антимир плоскостей, меняющих свои углы, где всё было мягким и скользким, подобно губчатой, склизкой ткани трупа. И всепроникающий голос, громкий и повелительный, приглашавший воссоединиться с тьмой, что ждёт нас всех в конце.

На заднем плане звучало нечто вроде зловещей, враждебной мелодии: тихая и нежная поначалу, она переросла в резкий лихорадочный звук, оглушительный диссонирующий шум: писк летучей мыши и пронзительный скрип, скрежет костей и громоподобный грохот, звучание пилы, впивающейся в стальную пластину, жужжание бензопил и скрежет напильников терзающих струны скрипок и виолончелей… всё это объединялось, создавая безумную резкую какофонию дисгармоничного шума, переполнявшего голову; плавящего нервы, как раскалённые провода; вскрывавшего череп, как яичную скорлупу до тех пор, пока Симона не проснулась, крича в мёртвой тишине своей спальни…

* * *
Мокрая от пота, дрожащая, как мокрая собака, Симона заставила себя успокоиться. Она проснулась, знала, что проснулась, но узел страха и тревоги в груди не ослабевал, но стянулся ещё сильнее. Мозг посылал постоянный электрический ток к нервам, и в результате все её тело дрожало и трепетало. Создавалось ужасное ощущение, что она в комнате не одна, что кто-то стоит рядом… и дышит. Симона слышала низкие, хриплые вдохи и выдохи, грубые, вульгарные звуки, который мог бы издавать зверь.

— Рокки? — произнесла она слабым, едва слышным голосом. — Рокки?

Голос Симоны странно отозвался вокруг неё. Казалось, что звуковые волны, создаваемые им, заставляли окружающий её воздух вибрировать. Слова будто отскакивали от стен и возвращались обратно рябью, которую она чувствовала кожей.

И Симона все ещё слышала дыхание.

В ужасе она спустила ноги с кровати, встала и тут же пошатнулась, потому что пол был не полом, а чем-то почти студенистым, обжигающе холодной грязью, кишевшей извивающимися тварями, которые начали заползать ей на ноги. Спишь, спишь, ты все ещё спишь. Но Симона не могла себя в этом убедить. Она потянулась к кровати, и не нашла её. Тяжело дыша, Симона поплелась к двери и почувствовала огромное облегчение, когда та оказалась на месте. Что-то случилось. Симона пробиралась сквозь дерьмо, но вони не было, лишь сырой запах подземелья — наверное, трубу прорвало. Симона оказалась в коротком коридоре, который вёл в гостиную. Пробираясь сквозь липкую жижу, она протянула руки, но до стен не дотянулась. Казалось, что коридор не имеет ни конца, ни начала.

— РОККИ! — отчаянно закричала она.

И вновь слова завибрировали, превращаясь в волны, разбивающиеся о чужеродный берег и с силой ударяющие её при отражении. Воздух… тёплый, густой, практически перенасыщенный… дрожал, как желе. Симона продолжала двигаться, протягивая руки во все стороны, но не было ничего, абсолютно ничего, к чему можно было бы прикоснуться. Это ужасное, дегенеративное дыхание двигалось следом, но, скользя вместе с ней, его обладатель не издавал ни звука. У Симоны раскалывалась голова, в висках пульсировало. Мигрень набирала обороты, боль перетекала из задней части мозга в какую-то мучительно раскалённую добела точку на лбу. Взрыв сияния в голове, вспыхнувший подобно белому фосфору и превративший мысли в пылающую вспышку света, заставил Симону пошатнуться,

Что?

Что?

Что это?

Будучи слепой с рождения, Симона не знала, что такое зрение, не могла его осмыслить. Оно было для неё совершенно абстрактно, во всех отношениях. Даже во сне Симоне представлялись звуки, запахи, осязательные ощущения… но только не это. Впервые в жизни она увидела… множество цветов, образов и сущностей подобных тысячам ярких светлячков, заполонивших ночное небо. А следом, — хоть и на краткий миг — следом Симона увидела того, кто дышал у неё за спиной. Мужчина, очень высокий мужчина в изодранном плаще, кишевшем длинноногими паразитами, смотрел на неё сверху вниз. Его тёмный лик был не лицом африканца, но чем-то вроде живой резной маски из гладкого блестящего оникса. На Симону смотрели два сверкающих жёлтых глаза, огромных и блестящих, как яичные желтки. А потом всё исчезло. То, что открылось в голове Симоны, закрылось вновь, и она чуть не потеряла сознание.

Пальцами, похожими на ползучие корни, Тёмный человек вцепился в Симону, и она испустила крик, который, казалось, доносился откуда-то издалека. Непроизвольно, как это бывало множество раз, она потянулась руками к Тёмному человеку и нащупала лицо, мягкое и скользкое, как слабо пульсирующий гриб. Симона скривилась, но, несмотря на отвращение, которое заставило внутренности повиснуть тёплыми, бледными петлями, её пальцы продолжали исследование. Под их кончиками вздулись наросты, и из каждого выскользнуло нечто червеподобное. Они поползли по тыльной стороне её ладоней. Один лизнул порез на мизинце. Другой всосал большой палец. Чем бы они ни были, они исходили из незнакомца обжигающими потоками, мясистыми червеобразными кошмарами, которые струились по рукам, распространяя зловоние смерти — смерти старой и новой — что заставляло её рыдать от отвращения. Как примагниченные, пальцы Симоны продолжали исследовать лицо пришельца, пока не обнаружили нечто вроде мускулистого фаллического оптического стержня, растущего изо лба. А в нём — огромный, распухший, налитой глаз, в который её указательный палец соскользнул как в перезревшую, мягкую от гнили сливу.

И голос, клекочущий и хлюпающий голос, который звучал словно сквозь кашу: так ты прозреть смогла бы и причаститься к тьме, что ждёт нас всех …

* * *
В следующий раз Симона пришла в себя уже сидя на диване. И она совершенно не помнила, как там оказалась. Она лежала в постели, ей снились кошмары, а теперь оказалась на диване. Обоняние, обострённое сверх обычного, позволило ей ощутить маслянистые, потные и зловонные запахи, сочившиеся из пор ядовитыми ручейками.

Телевизор был включён.

Это был общественный канал. Симона никогда не слушала общественные каналы, но включён был он. Мужской голос, бесконечно и в мельчайших подробностях, монотонно рассказывал о культе Великой Матери, о римлянах, поклонявшихся Кибеле и о развращённости фригийских жрецов. Тёмные тайны алхимии, тауматургические искусства и некромантические ритуалы; этрусские культы плодородия, поклоняющиеся Великому Прародителю Насекомых и безымянные отродья, что не ходили, но ползали в слизи подземных ходов, изрешетивших землю под Салемом — мало что из этого было понятно.

«Разве не было предсказано? — вопрошал голос. — Не об этом ли предупреждал Коттон Мэзер? Не его ли проповеди о проклятых Богом, рождённых от нечистой крови пришедших извне, послужили знамениями грядущих бедствий? Так и есть, но мы его не слушали! Не об этом ли было известно Безумному Арабу и его последователям? Время разделения и раскрытия не за горами, не так ли? Аль-Азиф, названный так, по словам некоторых, в подражание звукам ночных насекомых и являющийся, по сути, тайнописью, предсказывающей приход Гор-Готры, Великого Отца-Насекомого — разве не говорилось в нём, что Йог-Сотот есть ключ, равно как безумный безликий Бог есть Предвестник? Именно! Точно так же, он намекал на богохульные пророчества об Отце-Насекомом, который был иглой, что вскроет швы этого мира, дабы впустить Великих Древних!» Он разглагольствовал о чём-то, известном как Пнакотические манускрипты, об Углах Таг-Клатура, и об Элтдаунских Табличках. Становился совершенно истеричным, обсуждая «De Vermis Mysteriis» и зловещий «Liber Ibonis». «Всё это было предсказано! Всё!»

Симоне захотелось переключить, потому что общественные каналы всегда кишели ненормальными религиозными фанатиками, но она этого не сделала. В этом что-то было, что-то важное. Голос сообщил ей, что в 1913 году вышел роман Реджинальда Пайника «Кровожадность Слитов Запределья», который, из-за ужасного сюжета, описывающего культ плодородия, поклоняющийся языческому божеству-насекомому, быстро исчез с книжных полок. Строго говоря, это был пересказ древнегерманской саги «Das Summen», на которую намекала великая мрачная книга ведьм «Unaussprechlichen Kulten», и подробно описанная безумным австрийским дворянином Йозефом Графом Регулой в его запрещённом томе «»… том самом, что подробно описывал историю культа Гор-Готры и грядущую эпоху Великих Древних. За его написание Регула был обвинён в колдовстве и чернокнижии, а в 1723 году — четвертован. Как бы там ни было, несмотря на запретность знаний культа, их фрагменты сохранились в «Невыразимых Пережитках» Вердина и в поэме «Собрание сонма ведьм», обнаруженной в «Азатоте и других ужасах» Эдварда Дерби. «Вековое пророчество — оно было там! А ныне Он грядёт из Чёрного Тумана, дабы поработить наш мир и впустить остальных, и мы, да, мы будем дрожать в тени истинных прародителей тёмного космоса, что содрогается при их пробуждении. 13-е Уравнение на устах у многих, и вскоре грядёт Причастие Саранчи, жужжание, жужжание, жужжание» …

Чтобы не потерять остатки разума Симона выключила телевизор.

* * *
Она вне себя, у неё галлюцинации, мания преследования. И выслушивание бреда сумасшедших ей не поможет.

Сделай что-нибудь! Ты должна что-то сделать! Время приближается! Пора!

Расстроенная, испуганная и дрожащая от страха, она позвонила лучшим друзьям — Ризу и Кэролин, — но они не ответили. Симона звонила приятелям, которых не видела уже несколько месяцев — Фрэнку, Дэриену, Сету и Мэрион, — безрезультатно. На звонки никто не отвечал. Почему никто не отвечает? Потому что сейчас они собираются в тайных местах, на вершинах холмов, в туманных долинах и заброшенных полях, чтобы дождаться пришествия…

Безумие какое-то.

Вытирая пот с лица, Симона позвонила матери. Мама находилась в доме престарелых клиники Брайтона Кумбса. Чаще всего она даже не узнавала голос дочери, а когда узнавала, то оставляла глубокое чувство вины. Ты не должна жить в городе одна. Там может случиться что-нибудь ужасное. Твой отец перевернулся бы в могиле, если бы знал. На звонок ответили, и уже через тридцать секунд её мать говорила по телефону.

— Мама… как ты? — спросила Симона, стараясь не задохнуться.

— О, Симона, дорогуша. Всё хорошо. Как у тебя дела дела? Звучишь напряжённо. Ты хорошо кушаешь? У тебя уже есть парень?

Иисусе.

— Всё нормально. Просто одиноко.

— Ах, одиночество — это образ жизни, который приходит с годами.

Этот разговор Симона не желала продолжать:

— Я хотела бы тебя навестить.

— О! Это было бы просто замечательно. Жаль, тебя здесь нет. Мы все сидим в зимнем саду и ждём большого события.

— Какого… какого события? — Симона почувствовала, как её охватывает холод.

— Ведь скоро выровняются звезды, и снизойдут они. — Мать рассмеялась. — Моря вскипят, а небо расколется. Когда в небесах сойдутся планеты и звезды померкнут одна за другой, Ктулху восстанет из руин Р'лайха, а по лунной лестнице из пещер Н'Каи снизойдёт Цатоггуа. Истинно верующие будут посчитаны, а еретики — проименованы… ты же уверовала, дорогая, не так ли?

Всхлипывая, Симона бросила трубку. Когда её руки коснулось что-то мохнатое, она чуть не вскрикнула. Но это был всего лишь Рокки. Это должен был быть Рокки… но затем он волнообразно, подобно огромному червю, шевельнулся под рукой, и на этот раз Симона действительно закричала. Она отпрянула от дивана, в то время как тварь кружила рядом, издавая хлюпающие, голодные звуки.

У Симоны галлюцинации.

Наверняка это галлюцинации.

Через воздуховоды отопления она слышала, как Джош Райан говорит: «она ползает, потому что не может ходить, она слышит, но не видит. Знак… на ней нет знака».


На дрожащих ногах Симона прислонилась к стене. Она снова услышала скрежет… но, на сей раз, он раздавался прямо у неё в голове, словно внутреннюю часть черепа скребли когти, лезвия и ногти.

Скрич, скрич, СКРИИИИИИЧ, СКРААААААЧ.

Квартира наполнилась запахами холодного мяса, нечистот, и горячей вонью потрохов на скотобойне. Симона слышала жужжание мух, которых, кажется, были сотни, если не тысячи. И скрежет. Теперь он эхом отдавался в голове и был невероятно громким, подобно гигантским пилам, жужжащим в стенах.

Барьер разваливался на части.

Смещаясь, разрываясь, дробясь, перестраиваясь. Она приложила руку к стене и почувствовала, как под пальцами открылась огромная неровная трещина. Симона прикоснулась к чему-то пульсирующему внутри — к чему-то суетливо ёрзающему подобно перистальтическому рою извивающихся могильных червей. Жужжание стало таким громким, что она больше не могла думать. Комнату заполонили насекомые. Они ползали по шее и по рукам. Садились на лицо, путались в волосах и слизывали соль с губ.

Пока огромный мохнатый червь искал Симону она, спотыкаясь, вышла из гостиной в коридор. К ней что-то прикоснулось — возможно руки, но они были распухшие и мягкие от разложения. Из стен выползали щупальца и хватали её, извивались возле лица, стремясь прикоснуться и распознать, как частенько делала Симона со многими другими. Её руку задело огромное бугристое туловище, и пальцы погрузились в колышущееся месиво колючего меха. Симона отстранилась, пытаясь нащупать стену лишь для того, чтобы наткнуться на мокрую шкуру, которая, как она инстинктивно поняла, принадлежала Рокки. Крик Симоны был едва слышен из-за непрекращающегося шума пилы, скрежета и звука похожего на звон огромного колокола.

Всхлипывая и дрожа, Симона упала на пол, и её колени погрузились в половицы словно они были лишь тёплым, незастывшим цементом. Это была чужая квартира; это была известная ей вселенная, выпотрошенная, вывернутая наизнанку и сливающаяся с другим антимиром. Симона слышала рёв чудовищных паровозных труб, изрыгающих раскалённые клубы радиоактивного пара. Сиренами воздушной тревоги пронзительно завыли они, когда барьер не выдержал, швы кровоточащей раны этого мира разошлись, и хлынула волна ядерной пустоты, стремящаяся заполнить его пространство. Пальцы Симоны прикоснулись к извивающимся петлям прозрачной плоти, нечто вроде сотен иссохших мотыльков и мумифицированных трупных мух дождём посыпалось ей на голову. Вонь была подобна горячему неону, на Симону падали тени, прикосновение которых обжигало, как кислота. Старший знак, дитя, ты должна сотворить старший знак, явить знак Киша. Да, да, она знала, но не понимала, в то время как вокруг сухо клокоча сотрясался воздух.

Хоть Симона и была лишена зрения, ей было даровано узреть грядущий мир. Волны ужасающих видений, захлестнувших мозг, исторгли из неё крик, заставили кровь течь из носа, а глаза закатиться. Да, мир был гробницей, продуваемой шипящими радиоактивными выделениями Древних, ступавших там, где когда-то пребывал человек, и скелеты еретиков хрустели под их поступью. Сточные канавы заполняла кровь невинных, а гнилые тела, распухшие до зелёной падали, превратились в лужи слизи. Мир превратился в груду шлака, в тлеющий погребальный костёр из костей, и ни единой звезды не сияло над ним, лишь необъятная многомерная тьма, которая выжгла бы из глазниц глаза людей, взглянувших на неё.

Затем наваждение исчезло.

Но Симона все ещё могла видеть.

Трещина в стене стала огромным разломом, расколовшим явь известного ей мира… и сквозь зияющую брешь, сквозь какое-то причудливое искривление времени и пространства, она увидела пульсирующие, полихроматические образы туманной, искажённой реальности и какую-то хитиновую и воистину монструозную фигуру, марширующую бесчисленными ногами в её направлении. Нечто, что поначалу было размером с грузовик, затем с дом, после с двухэтажное здание. Симона слышала кошмарный стрёкот и жужжание гигантских перепончатых крыльев. Сущность походила на какого-то гротескного богомола с зубчатым, ослепительно сияющим экзоскелетом. Он заполнил собой трещину. И не только заполнил, но и расширял её ‑ жужжащий ротовой аппарат и иглоподобные жвалы твари распарывали швы мироздания.

До Симоны доносились крики: АЛЬ-АЗИФ, АЛЬ-АЗИФ, АЛЬ-АЗИФ.

Паникующая и совершенно обезумевшая, она попыталась убежать, но к ней потянулась одна из раскачивающихся костистых конечностей насекомого, и Симона прилипла к ней, как к липучке. Затем, схватив её, оно улетело сквозь трансгалактические бездны и визжащие вихреобразные червоточины пространственно-временного континуума.

Симону уронили.

Она стремительно падала в пространственный водоворот материи, в котором прыгали и извивались скользящие геометрические фигуры, а затем…

Её зрение освободилось от уз плоти, а жилистая сущность души отчаянно пыталась выжить в каком-то безбожном хаосе. Она ползла, скользила, тащилась сквозь пузырящуюся коричневую грязь и изъеденный костный мозг какой-то новой, фантасмагорической нереальности. Голодные насекомоподобные рты присасывались к ней, слизывая сладкие капли красного молока, обжираясь тем, что от неё осталось. Невидимые, но ощущаемые твари окружали её: трепещущие, змеевидные, пресмыкающиеся и мяукающие от голода. Она поползла вперёд: щелкали разрываемые перепонки, на неё капала жижа из гроздей мясистых яиц, закутанных в паутину. Симона оказалась в ловушке какой-то мягкой и живой структуры, какой-то циклопической мерзости, гигантской ползучей биомассы, рождённой в черных как ночь ямах какой-то противной богу антивселенной. Симона ползла, влачилась по маслянистой шкуре, по разлагающейся студенистой плоти — живая пылинка на отвратительной, невообразимой форме жизни, превосходящей размерами её мир и заполнившей небо извивающимися черными щупальцами, видеть которые Симона не могла, но чувствовала, как они теснят её разум и отравляют кровь космоса.

Симона была не единственной.

Но лишь одной из множества колониальных паразитов, что пресмыкались в слякоти жизнедеятельности существа, барахтались в его поте, гное и выделяющейся сукровице. То немногое, что от неё осталось разлетелось в вихре антиматерии и заряженных энергией частиц.

А потом…

А потом всё закончилось. Возможная репетиция того, чему лишь предстояло случиться. Онемевшая и бездумная Симона лежала на полу гостиной хихикая в бреду, пуская слюни и бормоча что-то невнятное. Она грезила лишь о пришествии ночи, когда сойдутся звёзды, и свершится пророчество. На лбу у неё была выпуклость, зародыш оптического стебля, который дозволит ей узреть время разделения и время слияния, распарывания и сшивания, воссоединения этого мира и последующего в ту пору, когда Древние унаследуют землю и, в рое светящейся мошкары, Великий Отец-Насекомый покинет свою эфирную обитель вселенского развращённости и вознесётся на перепончатых крыльях в небо.

И когда спазмы пронзили мозг Симоны раскалёнными добела осколками, стебель запульсировал, вырвался наружу и, подобно тепличной орхидее, раскрылся дабы явить ей грядущее — ту священнейшую из ночей, когда мир людей станет кладбищем, а города — гробницами.

Перевод: Р. Насрутдинов, 2021 г.

Тим Каррэн КОГДА ПРИДЕТ ЙИГГРАТ

Tim Curran. «When Yiggrath Comes», 2017.



Космическое судно-прыгун «Варфоломей» приземлилось на Гамма Эридана 4 примерно в двух километрах от аванпоста землян на хребте Сколопендра. Снаружи было темно. Темнее, чем темно — этакая беспросветная стигийская чернота, которую, наверное, можно встретить лишь в инопланетных мирах, расположенных в бесчисленных парсеках от Земли и Колоний.

Солнце закатилось около шести часов назад. Из-за эксцентричной орбиты ГЭ4 оно взойдёт лишь через пять дней.

Первый помощник Ригер вывел в ядовитую, насыщенную метаном атмосферу остальных — Дока Канга и двух техников: Силандера и Уайза. Ландшафт представлял собой лоскутное одеяло подъёмов и впадин: похожие на дюны скалистые волны с острыми гребнями, и узкие каменные каналы с высокими стенами. Продвижение было не особо сложным, лишь немного непредсказуемым из-за низкой гравитации. К тому же ложбины заполняла густая и колючая растительность, которая цеплялась и рвала костюмы. Высоко в пасмурном небе пронзительно визжали трёхкрылые хрящевые птицы — так называемые тройчатые квалаки. Они также были известны как «ссыкуны», из-за неприятной привычки направлять потоки едкой мочи на то, что их пугает, то есть практически на всё.

Ригер вывел остальных на остроконечное взгорье и вдалеке на вершине хребта показался аванпост похожий на ряд многоэтажных черных ящиков, соединённых между собой.

Уже шесть недель с исследовательской группой не было никаких контактов.

Ригер соединился со станцией «Космо», находящейся на орбите, примерно на четырехсоткилометровой высоте:

— Здесь темно, очень темно, — сказал он. — Никаких признаков жизни не обнаружено. Кажется, дела плохи.

— Ладно, — вздохнул капитан Кобер. — Входите, но осторожно.

— Есть, сэр.

— Будь начеку, мистер. Одному Богу известно, во что ты вляпался.

Ригер изучал аванпост, его пристальный и обеспокоенный взгляд скрывался за защитным стеклом шлема. «Первый» был одет в блестящий зелёный энвиросьют, известный как ящерокожа. У Ригера, как и у остальных, было импульсное оружие. Время от времени в черном небе появлялись фосфоресцирующие бело-голубые полосы, вызванные выплесками ионизированного ксенона внасыщенную азотом атмосферу. Они походили на трубчатые молнии.

Вверх по склону Ригер повёл отряд к постройкам. На внешней ограде напряжения не было. Всё было разрушено.

Ради интереса он ещё раз попытался вызвать исследовательскую группу. Аванпост назывался «Станция Звёздный Свет», но почему кто-то так его назвал, учитывая густой облачный покров и углеводородный смог ГЭ4, было за пределами понимания Ригера.

— Ну? — сказал Силандер по связи. — Сэр, мы заходим или как?

— Когда я скажу.

Резкий ответ заставил Силандера замолчать. Все были напуганы. И именно по этой причине они не будут входить пока Ригер не разберётся во всем как следует. Технологии двадцать третьего века говорили ему, что на «Звёздном Свете» не осталось ничего живого, но он доверял инстинктам.

— Хорошо, — сказал он наконец. — Силандер, заводи нас внутрь.

— Чёрт, — сказал Силандер.

Уайз хихикнул.

Силандер подошёл к главному отсеку, сканируя его фонарями шлема.

— «Первый», станция не под давлением, — сказал он по связи. — Переходной шлюз взорван.

Почти подпрыгивая из-за низкой гравитации Ригер и остальные пересекли территорию комплекса. Их окружали тёмные, зловещие пятна теней. Лучи фонарей лезвиями полосовали пространство вокруг.

Они вошли внутрь.

* * *
— Ты можешь включить какое-нибудь освещение? — спросил Ригер.

Силандер пожал плечами внутри костюма:

— Конечно. Скорее всего. Генератор накрылся. Должно быть четыре дублирующих энергоблока. Забавно, что ни один не включился.

— Может быть, их кто-нибудь вырубил, — сказал Уайз.

— Но, зачем, черт возьми, им это делать, сынок? — спросил док Канг.

Ответа у Уайза не было, либо он не хотел им делиться. У парня было воображение, действительно было, и Ригер знал, что иногда это преимущество. Но не в ситуации вроде этой. Здесь были необходимы хладнокровные и дисциплинированные люди. Воображение могло быть смертельно опасным.

Его бы не взяли, если бы это зависело от меня.

Но капитан Коубер выбрал того, кого хотел, и все тут.

Силандер изучил планировку «Звёздного света» на внутренней стороне стекла своего шлема.

— Похоже… похоже, что электрогенератор находится внизу. Если мы пойдём по этому коридору, повернём налево и направо, то в конце увидим люк.

— Может, нам не стоит разделяться, — сказал Уайз. — То есть, не сейчас.

— Заткнись и пошли уже, — сказал Силандер, уводя его.

— Ладно, док, — сказал Ригер. — А мы с тобой найдём центральный пункт управления.

Он со своими синеватыми фонарями на шлеме пошёл первым. Канг последовал за ним. Вокруг них метались безумные тени, с острыми как нож краями. По пути в центральный они проверили несколько комнат, в основном гео- и биолаборатории, и кладовку с запасами на случай непредвиденных обстоятельств. Признаков того, что в последнее время там кто-то побывал заметно не было. Они остановились в столовой аванпоста, их фонари освещали ряды пустых столов.

— Что скажешь, док? — спросил Ригер.

— Пока не знаю, — пожал плечами Канг. — Я к тому, что надо понимать — если бы кто-нибудь остался в живых, он бы принял наше сообщение.

Ригер почувствовал, как сжалось горло:

— Но здесь было пятьдесят человек… Не могут же все они быть мертвы.

— Разве?

Док был прав, и Ригер это понимал. С момента сигнала бедствия прошло шесть недель. Это уйма времени. Могло случиться всё, что угодно.

— По крайней мере, — сказал он, — остались бы тела.

Канг снова пожал плечами:

— Когда я впервые поступил на службу, был медиком на дробилке руды «Долли Б.», «прыгая» с Проксимы D и E на заводы по переработке уридия на Проксиме С. Там был рудный лагерь под названием «Долина Кратеров». Автоматизированный, и с пятью бурильщиками твёрдых пород. О них уже несколько недель никто ничего не слышал, поэтому мы отправили спасательную группу. Знаешь, что они нашли?

— Ничего.

— Вот именно. Эти парни ушли, просто ушли. Суть в том, «Первый», что в такой дали случается всякое. Плохое. То, что ты даже представить себе не можешь.

Ригер не собирался это обсуждать. В своё время он слышал множество подобных историй. Док всегда что-то рассказывал. Он не верил, что люди должны забираться так далеко.

Ригер связался с «Космо» и сказал, что докладывать не о чем. Пока ещё нет.

Они прошли по тихому коридору и поднялись по металлическим ступенькам. Их шаги отражались эхом, отголоски которого звучали так, будто их преследуют. Если бы у Ригера было богатое воображение, он сказал бы Коуберу, что атмосфера станции кажется испорченной, отравленной чем-то неописуемо мрачным и ужасающе тлетворным. Казалось, Ригер чувствовал, как она проникает в него, словно болезнь. Станция была пуста. В этом он был уверен. И все же «Звёздный свет» неприятно ощущался заселённым. Но чем именно, Ригер сказать не мог.

* * *
Он чуть не подпрыгнул, когда пять минут спустя на связь вышел Силандер:

— Неприятно это говорить, «Первый», но Уайз был прав: кто-то всё вырубил. То есть абсолютно всё. Не только электроэнергию, но и жизнеобеспечение, рециркуляторы воды, атмосферное давление — всё. Судя по приборам, примерно пять с половиной часов назад.

Ригер почувствовал, как по шее медленно пополз холодок. Сразу после захода солнца, подумал он.

— Подключить сможешь?

— Я, конечно, могу запустить реактор вхолодную, но на это уйдёт пятнадцать-двадцать минут.

— Делай, что нужно.

— Ага.

Ригер стоял в каюте главного биолога, женщины с фамилией Фримен. Посветив фонариком вокруг, он не увидел ничего необычного. Должно же хоть что-то остаться. Даже несколько капель крови успокоили бы.

Здесь так чертовски тихо, так чертовски пусто.

— «Первый»! Сюда! — позвал по коммуникатору Канг.

Ригер выбежал в коридор. Канг рискнул войти в пункт центрального управления. Его освещение было направлено на фигуру, прижавшуюся к панелям. Кто бы это ни был, он был одет в жёлтый э-сьют и пузыреобразный шлем. Старьё по сравнению со ящерокожей команды «Космо».

— Кто он такой? — спросил Ригер.

— Не знаю. Не могу добиться от него ничего, кроме бессмыслицы.

— Сканирование должно было засечь жизненные показатели.

— Да, — сказал Канг. — Должно было.

Внутри шлема немигающие глаза мужчины средних лет были огромными и белыми. Его лицо искажала боль или ужас, губы дрожали. Каждый раз, когда он начинал говорить, речь быстро становилась непонятной.

— Ты можешь его вмазать?

Канг кивнул. Он достал из аптечки шприц и нашёл разъем на костюме мужчины. При передаче лекарства раздалось тихое шипение. Мужчина тут же расслабился. Он медленно моргнул и облизнул губы.

— Вы… вы получили сигнал бедствия?

— Да, — сказал ему Ригер. — Кто вы такой? Что здесь произошло?

— Пилан, — выдавил он, его взгляд был вялым и остекленевшим. — Геофизик, проект «Звёздный свет».

— Я Ригер, а это док Канг. Мы из ГК «Космо».

— Глубокий Космос, а? Парни из Глубокого Космоса. — Его лицо дёрнулось, будто его встряхнули. — Это… это… там столько всего. Это Хенли, понимаете. Джордж Хенли. Мы с Джорджем были друзьями. Это место, древний город у пересохшего ущелья, нашёл он. Тут-то всё и началось. Это были фитериане. Несомненно. Мы… мы всегда полагали, что фитериане вымерли из-за климатических катаклизмов. Но это оказалось неправдой. Нет, нет, нет. Джордж доказал. Причина вымирания… это была реликвия. Останки, которые Джордж нашёл погребёнными в руинах. Останки… Боже милостивый…

Ригер и Канг стояли на коленях рядом с ним.

— Какая реликвия? — Ригер должен был знать. — Скажите мне.

Пилан дышал тяжело, почти задыхаясь. На шее у него вспучились жилы толщиной с корни молодого дуба.

— Этот город… Он был покинут шестьдесят тысяч лет назад. Тогда всё и случилось, понимаете. Вымирание. Джордж нашёл останки. Вот почему она вернулась, эта сущность — Йиггура, Йигграт… У фитериан для неё было много названий. — Теперь Пилан рыдал, его взгляд метался по сторонам. — Реликвия… всему причиной реликвия… старая, как сама вселенная, бедствие древнее, как Большой взрыв, изначальное порождение космоса. Вы что не понимаете? Вы не понимаете, что уже поздно? Оно здесь! Оно уже здесь! Оно наблюдает за нами, взывает к нам!

— Доктор Пилан, вам нужно успокоиться, — сказал ему Канг.

— Он бредит, док, — сказал Ригер, качая головой. — В его словах нет никакого смысла.

Пилан напрягся:

— Чёрт возьми, послушайте меня! Фитериане поклонялись этой штуке! Реликвия была для них святыней! Когда Джордж нашёл её в развалинах, пришёл Йигграт! Тёмная материя проникла в видимый спектр! Теперь Он здесь!

— Он чертовски истеричен, — сказал Ригер.

Пилан вскочил на ноги. Дёрнулся в одну сторону, в другую. Он трясся и содрогался, вибрируя быстро, как пневматический молоток. Казалось, что человеческое тело не может так двигаться. Он трясся всё быстрее и быстрее, пока не застучал ботинками по обшивке пола.

— Что с ним происходит, чёрт возьми? — спросил Ригер.

— Я… я не знаю, — это было всё, что мог сказать Канг.

Пилан выглядел как человек, которого медленно убивают… электрическим током. Он держался за два модульных стола, пока по нему всё быстрее и быстрее прокатывались клонические судороги. Голос, высокий и дрожащий, звучал исступлённо:

— Экосистема для э-э-этих сущностей… т-т-т-тёмная материя… великий спиральный разум… рождённый гравитационной силой… антивещество в вихре субатомных частиц… вывернутое антитворение, абсолютный негатив… оно может… оно может… оно может быть расщеплено теоретически, эмпирически, м-м-м-математически… вывернутые тени… беспросветное спиралевидное сознание… Вы понимаете? Вы понимаете? Голоса… Боже, помоги нам… голоса… семь… оно приспосабливается, оно ассимилируется… оно ускоряется… оно расширяется… восемь… восемь целых три десятых один-пять-семь десятых девять-три… да, да, я слышу, я слышу! Алчущая звёздная медуза… вырвалась из гробницы… Настало время выворота, скот, прими меня, узри меня и вглядись в первозданные расколотые пустоши хаоса! Пять… пять… пять… шесть… семь три… девять целых три десятых в квадрате… точка шесть точка шесть точка шесть точка шесть точка шесть шесть шесть ШЕСТЬ ШЕСТЬ ШЕСТЬ ШЕСТЬ ШЕСТЬ ШЕСТЬ ШЕСТЬ…

Раздался громкий, мясистый всплеск, обильное влажное извержение крови и тканей. Пилан подлетел в воздух. Его костюм, увеличившись в несколько раз, издал ужасный, ужасный хлопок, как надутый гелием воздушный шар за микросекунду до взрыва.

Энвиросьют упал на пол со влажным, студенистым звуком, как желе в пластиковом пакете. Внутренняя часть шлема была забрызгана ярко-красным. В его содержимом невозможно было узнать человека. Оно плескалось и перекатывалось. На швах костюма блестели капли крови.

Явно ни на что не надеясь, Канг тут же направился к э-сьюту. Потянул за герметичные замки и расстегнул костюм. Вскрикнул, когда его чуть не поглотила хлынувшая волна красной, слизистой каши анатомии Пилана.

Ригер поднял медика на ноги.

— Он… он как будто он подвергся какому-то сильному перепаду давления, — визгливо сказал Канг.

Всё что Ригер действительно мог сделать — доложить об этом. Но когда он попытался, возникли помехи. Вязкая, гудящая, перекрывающая статика, которая необъяснимо беспокоила. Она звучала как тихие потусторонние вдохи и выдохи, словно прямо под ним что-то было. Словно Ригер слышал дыхание планеты.

— Понять не могу, — сказал Канг. — Десять минут назад связь работала просто отлично.

Ну да, так оно и было, разве нет? Ригер хотел это сказать, но не осмелился. Он был за старшего, и должен был действовать соответственно. Теперь у него буквально мурашки бежали по коже, и это не имело никакого отношения к случившемуся с Пиланом. Это было нечто другое, нечто более глубинное. Инстинктивный вид страха. У Ригера было ощущение, что за ними наблюдают, холодно оценивая нечеловеческим разумом, который был ледяным и жестоким.

— Прямо… прямо за холмом есть гора чистой меди, док. Её засекли датчики. Она может сыграть злую шутку со связью.

Канг кивнул, хотя, очевидно, на это не купился.

Ригер снова попробовал подключиться, и на этот раз помехи были такими пронзительными, что заболели уши.

— Мне это не нравится, — сказал Канг.

— Мне тоже, док.

Он пытался вызвать Силандера и Уайза. Сначала был просто мёртвый эфир, и его сердце заколотилось.

— Да, «Первый». Силандер на связи.

Слава Богу.

— Вы оба нужны мне здесь прямо сейчас. Мы заканчиваем зачистку и направляемся к Барту.

Тишина. Треск.

— Черт, сэр, мы почти закончили. Ещё пять минут, и мы осветим это место, как на Четвёртое июля.

Пять минут, пять минут, подумал Ригер. Есть у нас хотя бы пять минут? Он не знал. Он просто не знал.

В общем, он был сильным, уверенным лидером… но с каждой минутой чувствовал себя всё слабее. А всё это место, это ужасное место. Оно высасывало из него жизнь.

— Хорошо, пять минут. Не больше.

— Принято, «Первый».

— По крайней мере, связь между костюмами работает, — сказал Канг.

Или ей разрешили работать, подумал Ригер.

* * *
Следом они нашли рубку Джорджа Хенли. Стены были оклеены распечатками с изображением города фитериан. Узкий и загромождённый, он походил на кошмарный лабиринт из черного базальта, острые шпили которого клыками вздымались высоко вверх. Были там и карты. Одна лежала поверх другой. До города было лишь несколько часов езды.

— Глянь сюда, — сказал Канг.

Фотографии. Зернистые изображения чего-то вроде огромного бугристого черепа из крапчатого голубоватого материала похожего на металл. Пятнадцати или двадцати футов в длину, гротескный и гипертрофированно козлоподобный, он походил на череп барана, напоминая Ригеру виденные им средневековые гравюры с изображением Черного Козла на ведьмовском шабаше. Эта мысль заставила его вздрогнуть. Дьявол, дьявол в такой дали. Как бы там ни было, испещрённый впадинами череп, с массивной челюстью и двумя огромными цилиндрическими рогами, вздымающимися с макушки, был отвратительным.

— Напоминает… напоминает мне о древнем Египте на старой Земле, — сказал Канг мечтательным голосом. — Эта штука похожа на голову Анубиса.

Ригер понимал лишь то, что изображение черепа заставляло его чувствовать себя неловко. Его вид действовал на нервы… тревожил. Заставлял чего-то ждать. Конечно же череп был мёртв, но у Ригера возникло ощущение, что он недостаточно мёртв.

Канг пододвинул фотографию поближе.

— Это и есть останки, — сказал он с чем-то похожим на религиозный трепет. — Реликвия, которая призвала Йигграта, нерождённого и неумершего, бесконечную и бессмертную тень из черных расщелин между временем и пространством.

Ригер просто уставился на него.

— Что ты несёшь, черт возьми? Пилан ничего такого не говорил.

— Я… я не знаю. — Канг выглядел смущённым. Его кадык подскочил вверх и вниз. В свете фонарей шлема его кожа казалась желтоватой и болезненной, по лицу струились капли пота. — «Первый», я не знаю, зачем это сказал.

В его чертах было что-то рыхлое, отталкивающее. Вызывающее у Ригера отвращение. Он отвернулся от Канга.

Канг нашёл персональный планшет, спрятанный под другими распечатками города. Как только он его коснулся, активировалась запись в голографическом журнале. Перед ними возникло узкое, сморщенное лицо.

Нет никаких сомнений, сказал угрюмый голос голограммы, что то, что мы знаем о фитерианской цивилизации сейчас, и то, что как мы думали, знаем, явно противоречит друг другу. Десятилетиями мы верили, что раса фитериан была уничтожена в результате катастрофы известной как Первичный Катаклизм. Этот изменивший климат выброс газов метана произошёл в результате беспрецедентной и разрушительной сейсмической активности в южном полушарии в регионе, известном как Равнина Стекла. Его залежи были заперты в межпородных полостях во время зарождения планеты.

На уровне отложений Первичного катаклизма — ПК — мы видим свидетельства массового вымирания, вроде того, что пережила Земля в конце пермского периода. Около шестидесяти тысяч лет назад погибли девяносто пять процентов организмов ГЭ 4. Фитериане — приземистая двуногая жабоподобная раса, тоже вымерли. До этого планета изобиловала биологическим разнообразием — стадные животные, такие как геспериппусы и бондитермсы, крупные квазирептилии — кротакоилы, многочисленные виды наземных приматов и мегацитов, водные спиральные черви и рыбоподобные ихтидонты, а также виды растений, такие как тираннофиты и никтадермы, тысячи видов семянных, мховых и грибовидных. Список бесконечен.

Сейчас тот факт, что произошёл Первичный Катаклизм неопровержим, но теперь мы знаем, что была ещё одна причина вымирания. Случившееся трудно объяснить, но катализатором стал древний череп найденный фитерианскими священниками, известными как Аккиларду-дек-деспода, или Секта Израненных. Череп — если я могу быть настолько смелым, чтобы применить такое описание — состоит из губчатого вещества, которое до сих пор не поддаётся анализу. Я полагаю, что это материальные останки сущности не из того пространства, которое мы знаем и понимаем, но обитателя тёмного мира, сущности из тёмной материи, сущности из тёмного электромагнетизма параллельной антивселенной. Я не могу сказать, как она умерла, но полагаю, что она находилась в переходном межпространственном состоянии между экзотической физикой своей вселенной и нашей.

Фитерианское жречество назвало эту сущность чем-то, что можно фонетически воспроизвести как «Йиггура» или «Йигграт». Череп открыл врата между двумя сферами реальности и стал проводником бедствия, охватившего мир Фитериан. Это всего лишь теория. Догадка. Но, основываясь на глифах мёртвого города и моих собственных предположениях, я полагаю, что это правда.

Такой была первая запись. Последующие становились всё более и более бессмысленными, лишёнными ясности или какой-либо линейной логики, пока не выродились в пустословие

— Док, у нас нет на это времени, — сказал Ригер.

— Тогда нам стоит поторопиться. — Канг включил очередную запись.

Снова появился Хенли. Вытаращенные глаза, подёргивающийся рот, дрожащие губы, высокий и скрипучий, почти истеричный голос — лицо человека, близкого к безумию.

Череп, череп, проклятый череп. Он в моих снах, он бросает тень на мою жизнь. Он подавляет, порабощает, он овладевает мной. Я уже не тот, кем был. Я чувствую, что одержим богопротивным ужасом из какой-то омерзительной пространственной ямы безумия. Этот череп — не кость. Он мёртвый, но живой. Под моими пальцами он тёплый, податливый и мясистый. В нём есть воспоминания, воспоминания об этом мире и о тысяче других, о массовых уничтожениях, вымираниях и геноцидах. Я прикоснулся к смерти, и смерть поделилась своими тайнами.

Следующая запись показывала кого-то похожего на дряхлого старика. Его глаза были налиты кровью, рот искажала гротескная ухмылка.

Остальные уже не смеются как раньше, а? Они больше не думают, что Джордж Хенли всё же сошёл с ума, не так ли? Никто не посмеет приблизиться к проклятым руинам Кри-Йеба, мёртвого, но спящего города Фитерианской империи. Я вернул череп в его гробницу под городом, хотя расстояние уже не имеет значения. Он взывает ко мне. Но я туда не пойду. Я не стану накладывать на него руки и смотреть на истребление десятков миров, превращённых в отравленные, ядовитые кладбища. Я не буду!

Действие черепа ослабевает лишь при ярком солнечном свете. Я боюсь наступления ночи.

Остальные? О да, теперь они это чувствуют и знают, что он призывает других своих сородичей. Скоро наступит время великого вымирания, массового погребения, священного и богохульственного погребения всех, кто ходит по земле. Близится время выворота, и да поможет нам Бог.

На последней записи был изображён сломленный, худой, как палка, старик, чья спина была согнута, а волосы стали ужасающе белыми. Один глаз был закрыт, другой, широко распахнутый, остекленел.

Спасения нет. С тщетностью, достойной сочувствия доктор Пилан и остальные послали сигнал бедствия. То, что ждёт в хищной тьме, лишь смеётся. Скоро наступит ночь, ночь, которая длится пять земных дней. А когда солнце взойдёт снова, мы все будем мертвы. Признаков пришествия Йигграта, нерождённого и неумершего, бесконечной, бессмертной тени из черных расщелин меж временем и пространством, множество. В небе странная красная дымка, а на горизонте ветвятся зелёные молнии. Ветры горячие и сухие — ветры чумы, дыхание бальзамировщика. Уже никто ни в чем не уверен. Когда другое тёмное, вредоносное измерение пересечётся с нашим, электроника и оборудование выйдут из строя. Время поворачивается вспять, так что сейчас — это вчера, а пять минут назад — через две недели. Пространственно-временной континуум разрывается, и лишь я один могу видеть, что намеревается выползти наружу.

После долгой паузы:

Уже полностью стемнело. Грядёт Йигграт. Я слышу остальных снаружи, экипаж станции «Звездный свет». Попадая в руки бога живого, они впадают в безумное исступление, кричат и вопят, визжат в ночи, как животные, которых убивают. А за окном… да, это Йигграт возвышается над станцией, черный и дьяволоподобный. Его рога касаются темных спиральных червоточин между звёздами.

Он приближается! Он приходит!

Внутри, о… Боже, боже, время выворота…

— Выключи эту чёртову штуку! — приказал Ригер.

— Это всё, — сказал Канг. — Всё, что есть.

* * *
Они вышли, возвращаясь на «Варфоломей» и наверх, в «Космо». Утруждаться поисками кого-то ещё Ригер не собирался. Им нужно было спуститься сюда с большим поисковым отрядом. Вчетвером тут не справиться никак, и какого хрена Силандер до сих пор не включил это грёбаное освещение?

Торопливо ведя дока Канга по коридору и спускаясь по металлическим ступенькам на первый этаж, Ригер попытался дозвониться до «Космо». Помехи, эти проклятые помехи. Как будто там, наверху, не было никакого корабля. Всё, что он слышал, — это гул самой планеты, отзвуки активности атмосферного электричества.

Затем он услышал капитана Коубера.

— «Космо»! — крикнул Роджер. — Это Ригер! Мы возвращаемся, сэр. Нам не справиться с тем, что здесь происходит.

Он ожидал обычной суровой отповеди от капитана, но то, что услышал, было намного хуже.

— Ладно, — вздохнул капитан Коубер. — Входите, но осторожно.

Какого хрена?

— Капитан? Капитан? Вы меня слышите?

— Будь начеку, мистер. Одному Богу известно, во что ты вляпался.

Это была передача, сделанная ранее, после того, как экипаж «Варфоломея» приземлился. Что это? Что за дурацкая шутка?

— Время поворачивается вспять, как и говорил Хенли, — размышлял Канг. — И теперь мы окажемся в руках живого бога.

Ригеру захотелось его ударить.

Что-то происходило. Реальность — реальность, которую он давно знал, — разъединялась со «Звёздным светом». А когда время стало эластичным, растягиваясь, провисая и преображая себя, Ригер почувствовал, как в голове распахнулось нечто вроде обжигающего, яркого умопомрачения. Коридоры, ставшие теперь слишком длинными, уходили в черную, абсолютную бесконечность. Ригер чувствовал, что если пойдёт по ним, если в каком-то истерическом ужасе безоглядно побежит по ним, то упадёт с края вселенной и погрузится в изголодавшуюся тьму. Да, это было пришествие, оно происходило здесь и прямо сейчас. Ригер чувствовал, как физические параметры станции начинают переиначиваться, стены сочатся и пузырятся, сдавливая его со всех сторон; углы здания искривляются, пересекаются и раскрываются, демонстрируя зловещие, сверхъестественные пейзажи из-за пределов времени и пространства.

— Нам здесь не место, — сказал Канг, его лицо за пузырём шлема, было бледным, как разлитое молоко, глаза огромными и белыми, как гусиные яйца. — В этих ужасающих пространствах, где тьма бесконечна, а безумие принимает физическую форму. Ригер, ты это понимаешь? Разве ты не видишь, какую ужасную, чудовищную ошибку мы совершили, исследуя глубокий космос?

Это была совсем не наша идея! Начиная с самых первых миссий «Спутника» и «Джемини»[28] мы были призваны выйти в космос, нас загнали в него как стадо, вынудили добраться досюда! — Канг потянулся и вцепился в Ригера. — Не будь дураком! Открой глаза и пойми, пойми наконец! Здесь всегда наступает ночь, и… и… и… семь… Эта планета — ловушка! Мы последовали за темным ручьём в черную, черную… восемь… реку, которая впадает в океан звёзд, и теперь мы видим зловещие очертания, которые прячутся за ними, как ребёнок за одеялом! Здесь плоть, материя, время и холодный разум переплетаются, и… и… и… — Канг начал дрожать, дрожать и дёргаться, ударяясь о стену. Как вибрирующий Пилан… Координаты… восемь целых три десятых один-пять-семь десятых девять-три… О Боже, о Боже, о Боже… Вот оно, распускается! Звезды исчезают, и чернота космоса распахивается, как огромная голодная пасть, и пять… пять… пять… шесть… семь три… точка девять-три-один в квадрате… точка шесть точка шесть точка шесть точка шесть точка шесть шесть ШЕСТЬ ШЕСТЬ ШЕСТЬ ШЕСТЬ ШЕСТЬ ШЕСТЬ ШЕСТЬ…

Канг безумно дёргался его голос превратился в пронзительный крик, а когда он взорвался внутри костюма, как клещ, обожжённый спичкой, раздался оглушительный мясистый хлопок. Док отскочил от стены, ударился о потолок и упал к ногам Ригера; внутренняя часть шлема наполнилась пузырящейся, хлюпающей красной жижей из измельчённых тканей и крови.

Ригер побежал.

Он включил связь и раз за разом вызывал, выкрикивал имя Силандера, но ответа не было. Лишь этот статический визг в ушах, нарастающий, пронзительный, резкий и визгливый, заставляющий кричать. Он побежал ко входу, где его ждал Уайз.

— Уайз! — воскликнул Ригер. — Уайз!

Затем его руки оказались на Уайзе, он почувствовал мягкую податливость ящерокожи, а Уайз упал и его костюм распахнулся, выплёскивая содержимое на пол.

Вот тогда-то Ригер и понял.

Вот тогда он действительно понял. Там, на полу, в жиже из собственной анатомии, в оболочке из мякоти и сырой влажной субстанции, распластался Уайз. Он родился из своего э-сьюта, как склизкий зародыш из инфицированной плаценты, обёрнутый снаружи сферическим ожерельем из собственных органов, завёрнутый во влажные розовые щупальца кишок. Выворот, оборот. Именно так живой бог принимал свою паству, именно так Йигграт приветствовал их в своей церкви — он выворачивал их наизнанку.

На подгибающихся ногах, падая и вставая, оступаясь и спотыкаясь, Ригер выбрался в ядовитую атмосферу Гамма Эридана 4.

Это… это… это время выворота.

Ригер поднял глаза и закричал, ибо пришёл Йигграт. Над ним возвышался Он/Она/Оно — блестящая, обсидианово-чёрная горгулья, вздымающаяся в туманное, мерцающее полярным сиянием и изрезанное неоном небо на милю, две, или три. Его зазубренные призрачные крылья простирались от горизонта до горизонта, его колоссальное тело мерцало и искрилось мягким голубым сиянием. Казалось, острия его рогов задевали облака. Он ухмыльнулся Ригеру с высоты, распахнув морду, как чудовищный двустворчатый клапан, способный проглотить звёзды.

Ригер не кричал. Он онемел от благоговения пред космическим ужасом этой сущности, Йигграта, гиперрелятивистского кошмара, нерождённого и неумирающего, многомерного живого божества, иглой пронзающего магнитное поле галактики.

Погружённое в Его застывшую тень, всё вокруг Ригера начало вращаться и кружиться, вывернутое наизнанку и размолотое в пылающее торнадо заряженных частиц, похожих на жужжащих, фосфоресцирующих трупных мух, которые, казалось, двигались вокруг него и сквозь него со скоростью света, или ещё быстрее, пока Ригер не уверился, что его голова лопнет, как тыква наполненная желе. А после, после, пока его разум засасывало в черную дыру внутри коры головного мозга, он узрел огромную, бесконечную плоскость сверкающих звёзд, образующих цепочки; пульсирующие галактики и кошмарные созвездия, которые никогда не видел ни один живущий человек, чтобы рассказать о них.

И в то время как глаза Ригера, казалось, выплеснулись из орбит, а голос всё продолжал невнятно бормотать — восемь… восемь целых три десятых один-пять-семь десятых девять-три — он узрел трансгалактическую пропасть, в которой содрогались пульсары и сияли созвездия разлетающиеся на куски, распадающиеся в внеземном диапазоне света на части, как мозаика; и в каком-то геометрически извращённом, невозможном антипространстве, где лягушками прыгали многогранные треугольники, многоугольники и трапецоэдры, и тянулось молочно-белое, извивающееся свечение, невообразимый червь длиной в сотню световых лет, он узрел миры, миллионы миллиардов мёртвых миров, почерневших до пепла. И выкрикивая в каким-то маниакальном и восторженно безумном ликовании координаты своего приближающегося уничтожения — пять…. пять… пять… шесть… семь три… точка девять-три — один в квадрате… точка шесть точка шесть точка шесть точка шесть шесть шесть ШЕСТЬ ШЕСТЬ ШЕСТЬ ШЕСТЬ ШЕСТЬ ШЕСТЬ ШЕСТЬ ШЕСТЬ ШЕСТЬ ШЕСТЬ ШЕСТЬ ШЕСТЬ ШЕСТЬ ШЕСТЬ ШЕСТЬ ШЕСТЬ ШЕСТЬ ШЕСТЬ ШЕСТЬ ШЕСТЬ ШЕСТЬ ШЕСТЬ ШЕСТЬ ШЕСТЬ ШЕСТЬ ШЕСТЬ ШЕСТЬ ШЕСТЬ ШЕСТЬ ШЕСТЬ ШЕСТЬ ШЕСТЬ ШЕСТЬ ШЕСТЬ ШЕСТЬ ШЕСТЬ — Ригер понял, какое знание хотел даровать ему Йигграт: вселенная, три её измерения, полностью искусственна — это лишь симуляция, искажённое видение, галлюцинация, которая пригрезилась сущности, и уже успела наскучить.

Такое семя посеял Он в голове Ригера; Йигграт желал, чтобы именно эту зловещую шутку, внутри кульминации сокрытой в истерически клекочущем радужном хаосе изведанного космоса, осознал Ригер, пока его кожа выворачивается наружу.

Перевод: Р. Насрутдинов, 2022

Харлан Эллисон РАЗУМНЫЙ ГОРОД

Harlan Ellison. «Sensible City», 1994.

На третьей неделе судебного процесса один из сотрудников отдела внутренних расследований, которого прокуратура тайно внедрила в учреждение Гроппа, под присягой попытался описать, насколько ужасающей была улыбка его начальника. Парень из ОВР немного заикался; и казалось, что его лицо полностью побелело; но он мужественно пытался, не будучи поэтом или красноречивым оратором, рассказать всё, что он там увидел. После некоторого нажима со стороны прокурора он сказал: «Знаете, когда вы чистите зубы… вы полощете рот и сплёвываете зубную пасту, а затем вы сжимаете челюсти и растягиваете губы, чтобы посмотреть на свои зубы — стали ли они белее, и тому подобное… Получается такая вот зловещая улыбка. Ну, вы понимаете, что я имею в виду…»

Уединившись в ту ночь в отеле в центре города, каждый из двенадцати присяжных встал возле зеркала, вытягивая губы, напрягая мышцы, стискивая зубы, и смотрел на своё гротескно искажённое лицо. Затем двенадцать мужчин и женщин мысленно наложили на зеркальное отражение лицо обвиняемого, что маячило перед ними в течение трёх недель, и получили образ Гроппа, который никогда не улыбался на суде.

И в тот момент, когда фантомное лицо наложилось на отражение, Гропп был признан виновным.

Лейтенант полиции В.Р. Гропп. Рифмуется со словом «гроб». Мясник, управлявший гражданским учреждением, что называлось «Пункт предварительного заключения». Каждый год мэрия включала его в список расходов городского бюджета. Что представляет собой этот пункт? Повсюду влага, холодное железо, запах мочи, смешанный с кислым вином, пот проступает сквозь грязную кожу, мужчины и женщины плачут в ночи. Острог, тюрьма, лагерь военнопленных, гетто, камера пыток, карцер, скотобойня, княжество, вотчина, армейская столовая, и головорез с короткой шеей, что всем этим управляет.

Последний из тридцати семи освободившихся заключённых, который был вызван в суд для дачи показаний, вспоминал: «Любимым занятием Гроппа было вытащить какого-нибудь дурака из камеры, раздеть его догола, а затем раскатать».

Когда от свидетеля потребовали говорить яснее, бывший сиделец заведения Гроппа — не преступник, а простой слесарь из паровозного депо, который немного перебрал с выпивкой и получил за это десять дней заключения в ППЗ — объяснил, что значит «раскатать». Гропп обхватывал шею какого-нибудь заключённого своей большой, волосатой рукой, а затем с силой проталкивал голову несчастного между прутьев решётки. Голова ударялась о железо, как шарик о колесо рулетки в казино. Дзинь-дзинь, вот так. Как правило, человек сразу терял сознание от такой пытки. Видя, что глаза жертвы потухли или побелели, Гропп продолжал душить её, бил и с каким-то чёртовым удовольствием упоминал, насколько этот преступный ублюдок крупнее его самого. Да, именно так. Это было любимое занятие Гроппа — он всегда вытаскивал какого-нибудь бедного голого сукина сына вдвое больше себя.

«Вот как умерли те четверо парней, в смерти которых вы обвиняете Гроппа. Задушенные его рукой. Я держал рот на замке; мне повезло, что я выбрался оттуда целым и невредимым», — закончил свой рассказ слесарь из депо.

Пугающее свидетельство, последнее из тридцати семи. Даже излишнее, как перья на баклажане. С момента наложения фантомного лица на лицо отражения, лейтенант полиции В.Р. Гропп уже катился по наклонной, и ему предстояло провести свои последние годы в камере смертников, набитой до отказа преступниками, чьих духовных собратьев он калечил, давил, унижал, ослеплял, резал и убивал. Жестокость при исполнении служебных обязанностей — серьёзное преступление в таких заведениях.

Аналогичная судьба ожидала и громадного Магога, заместителя Гроппа, сержанта Майкла «Микки» Риццо. Это был безмозглый и злобный тип ростом в шесть футов четыре дюйма и весом в триста сорок фунтов; он всегда носил отполированные до блеска служебные ботинки со стальными носками. Микки было предъявлено обвинение только по семидесяти пунктам, в то время как Гропп совершил восемьдесят четыре злодеяния. Но если бы Микки удалось избежать приговора и смертельной инъекции за то, что тот давил ногами головы заключённых, он, конечно, отправился бы в тюрьму для особо опасных преступников и пребывал бы там до конца своей обезьяньей жизни.

Однажды Микки дошёл до того, что, зажав одного заключённого между прутьев, бил его до тех пор, пока не оторвал бедняге руку; позже Микки бросил эту руку в столовой перед ужином.

Приземистый, пулеголовый тролль, лейтенант В.Р. Гропп, и бездумная машина для убийств Микки Риццо. Оба катились по наклонной.

Поэтому они вместе вышли под залог, пока присяжные два часа обсуждали их дело.

Зачем ждать? Гропп понимал, куда всё идёт, даже с учётом того, что сотрудникам тюрьмы многое прощают. Образовалась пропасть между городом, мэрией и Гроппом с Микки. Так зачем ждать? Гропп был разумным парнем, очень прагматичным, он не любил глупостей. Поэтому вместе с Микки они всё обдумали за несколько недель до суда; так поступил бы любой здравомыслящий преступник, желающий скрыться.

Гропп знал одну нелегальную мастерскую, которая была ему обязана. В одном помещении на пятом этаже, казалось бы, заброшенной швейной фабрики, в двух кварталах от здания суда, их ждал четырёхлетний, быстрый и рычащий автомобиль «Понтиак Файербёрд» с полным комплектом документов.

А чтобы не оставлять свидетелей побега преступников на этом автомобиле, Гропп заставил Микки сбросить парня из мастерской в шахту лифта. Это был разумный поступок. В конце концов, парень, при падении, сломал шею.

К тому времени, когда присяжные вернулись в суд в тот вечер, лейтенант В.Р. Гропп и Микки находились уже за пределами штата, где-то в районе Бойсе. Два дня спустя, двигаясь окольными путями, «Понтиак» оказался на другой стороне реки Снейк и Скалистых гор, между Рок-Спрингс и Ларами. Через три дня после этого, петляя по дорогам, остановившись в Шайенне на обед и посещение кинотеатра, Гропп и Микки оказались в Небраске.

Здесь колосилась пшеница, синие тучи плыли на горизонте, и листва на деревьях дрожала от жары. Вороны собирались на полях, клевали зёрна и взмывали в небо. Пейзажи выглядели словно из какого-нибудь стихотворения.

Гропп и Микки находились в центре равнинного штата, между Гранд-Айлендом и Норфолком, где-то в глуши; они просто ехали, не оставляя следов, думая, куда направиться — в Канаду или в другую сторону, в Мексику. Гропп слышал, что в Мазатлане есть возможности для бизнеса.

Прошла неделя после того, как присяжные лишились удовольствия увидеть лицо Гроппа, когда они зачитали приговор: «Воткните иглу в этого сукина сына и садиста. Наполните большой шприц наилучшим средством для уничтожения сорняков и воткните иглу в грудь Гроппа. Он виновен, ваша честь, виновен по всем восьмидесяти четырём пунктам. Вколите ему средство от сорняков и посмотрим, как этот жирный подонок будет танцевать!»

Всю неделю Гропп и Микки неторопливо ездили по разным дорогам. И каким-то образом, ранее этим вечером, Микки пропустил поворот, и теперь они оказались на участке автострады, которая, казалось, не имела никаких важных ответвлений. То и дело им попадались маленькие городки, вдалеке мерцали огни, но, если они находились в нескольких милях от крупного мегаполиса, карта не давала им подсказок, куда же они попали.

— Ты не туда свернул, — заметил Гропп.

— Да неужели? — удивился Микки.

— Я тебе точно говорю. Следи за дорогой.

— Прости, лейтенант.

— Нет, не лейтенант, — возразил Гропп. — Я уже говорил.

— О, да, конечно. Извини, мистер Гропп.

— Не Гропп. Дженсен. Мистер Дженсен. Ты тоже Дженсен, и ты мой младший брат. Тебя зовут Дэниел.

— Понял, больше не забуду: Гарольд и Дэниел Дженсены — это мы. Знаешь, чего бы мне сейчас хотелось?

— Нет, чего же?

— Коробку хлопьев с изюмом. Я мог бы держать её здесь, в машине, и когда мне бы захотелось немного поесть, я мог бы высыпать хлопья из коробки прямо себе в рот. Очень хочу хлопья.

— Следи за дорогой, — сердито сказал Гропп.

— Так что ты думаешь?

— О чём?

— Может быть, на следующей развилке я сверну с дороги, и мы заедем в один из этих маленьких городков, возможно какой-нибудь «7-11» будет открыт, и я смогу купить коробку хлопьев с изюмом? Скоро нам также понадобится бензин. Видишь там знак с маленькой стрелкой?

— Вижу. У нас ещё полбака. Продолжай ехать прямо.

Микки надулся. Гропп не обратил на это внимания. Вынужденное путешествие с попутчиком имеет свои недостатки. Но между этим участком тёмной автострады и Нью-Брансуиком, что в Канаде, или Мазатланом в мексиканском штате Синалоа, имелось много тупиков и свалок.

— Что это, Юго-Запад? — спросил Гропп, глядя через боковое окно в темноту вокруг машины. — Средний Запад? Что?

Микки тоже огляделся.

— Не знаю. Хотя здесь очень красиво. Очень тихо и красиво.

— Темнота кромешная, — возразил Гропп.

— Да ну, — удивился Микки.

— Просто веди машину, ради бога. Красиво? Господи!

Они проехали в молчании ещё двадцать семь миль, затем Микки сказал:

— Мне нужно отлить.

Гропп громко вздохнул. Куда исчезли тупики и свалки?

— Окей. Найдём съезд с дороги возле следующего города любого размера и посмотрим, есть ли там приличное жилье. Ты сможешь купить коробку своих хлопьев и воспользоваться туалетом; я смогу выпить чашечку кофе и изучить карту при лучшем освещении. Кажется, что это хорошая идея… Дэниел?

— Да, Гарольд. Видишь, я вспомнил.

— Мир — прекрасное место.

Они проехали ещё шестнадцать миль и нигде не увидели указателя выезда с автострады. Но на горизонте появилось зелёное свечение.

— Это что за чертовщина? — спросил Гропп, опуская стекло. — Это какой-то лесной пожар, что ли? На что, по-твоему, это похоже?

— На зелень в небе.

— Ты когда-нибудь думал, как тебе повезло, что твоя мать бросила тебя, Микки? — устало сказал Гропп. — Потому что, если бы она этого не сделала, и если бы они не привезли тебя в окружную тюрьму для временного содержания, чтобы найти тебе приёмную семью, и, если бы я не заинтересовался тобой, и не устроил бы тебя жить с Риццо, и не позволил бы тебе работать в изоляторе, и не сделал бы тебя своим заместителем, ты хоть представляешь, где бы ты оказался сегодня?

Гропп сделал небольшую паузу, ожидая ответа, осознал, что это риторический вопрос, не говоря уже о том, что он бессмысленный, и сказал:

— Да, небо зелёное, приятель, но оно также и странное. Ты когда-нибудь раньше видел «зелень в небе»? Где-нибудь? Когда-нибудь?

— Нет, думаю, что нет, — пробормотал Микки. Гропп вздохнул и закрыл глаза.

Они проехали в молчании ещё девятнадцать миль, и зелёные миазмы в воздухе окутали их. Они висели над машиной и вокруг них, как морской туман, холодный и с крошечными капельками влаги, которые Микки сбрасывал дворниками с лобового стекла. Зелёный туман сделал ландшафт по обе стороны автострады слабо различимым, рассекая непроглядную тьму, но при этом придавая местности зыбкое, призрачное качество.

Гропп включил свет в салоне и начал разглядывать карту Небраски. Он пробормотал:

— Я понятия не имею, где мы, чёрт возьми, находимся! Здесь даже нет такой автострады. Ты свернул не туда, приятель!

Свет в салоне погас.

— Прости, лей… Гарольд…

Справа от них появился большой светоотражающий стенд, зелёно-белый. На нём было написано: ЕДА, БЕНЗИН, ЖИЛЬЁ — 10 МИЛЬ.

Следующий знак гласил: СЪЕЗД ЧЕРЕЗ 7 МИЛЬ.

А затем появился ещё один: ПОСЛУШАНИЕ — 3 МИЛИ.

Гропп снова включил свет и стал смотреть в карту.

— Послушание? Какое, к чёрту, Послушание? Нигде нет ничего подобного. Это что, старая карта? Откуда у тебя она?

— Взял на заправке, — ответил Микки.

— Где?

— Не знаю. Далеко отсюда. В каком-то месте, где мы останавливались, там ещё рядом стоял киоск по продаже пива.

Гропп покачал головой, прикусил губу и пробормотал что-то невнятное.

— Послушание, — сказал он.

— Ну и ну, — удивился Микки.

Они ещё не достигли съезда с автострады, как справа появился какой-то город. Гропп тяжело сглотнул и издал звук, который заставил Микки посмотреть на него. Глаза Гроппа стали большими, и Микки мог видеть их белки.

— В чём дело, лей… Гарольд?

— Видишь там город? — Голос Гроппа дрожал.

Микки посмотрел направо и увидел пугающую картину.

Много лет назад, когда Гропп недолго учился в колледже, он прошёл краткий курс по изобразительному искусству. Изучали основы, всё, что легко понять — от наскальных рисунков аборигенов до Диего Риверы. Одной из картин, которую показывали сонным учащимся на большом экране в 8 часов утра, была «Нимфа Эхо» Макса Эрнста. Картина изображала позеленевшие древние руины,заросшие извивающимися растениями, у которых, казалось, имелись глаза, цель и собственная злобная, но весёлая жизнь. Под изумрудными листьями, в голодной чёрной земле скрывалось нечто порочное.

— Продолжай ехать вперёд! — крикнул Гропп, когда Микки начал снижать скорость, чтобы свернуть на боковую дорогу, оказавшуюся специальной горкой для аварийного торможения.

Микки услышал крик, но его рефлексы замедлились. Машина продолжала дрейфовать вправо. Гропп протянул руку и резко дёрнул руль влево.

— Я сказал: продолжай ехать прямо!

«Понтиак» занесло, но через мгновение Микки смог вернуть себе контроль над машиной, а ещё через несколько секунд они уже миновали горку и на большой скорости уносились прочь от этого кошмарного места. Гропп завороженно смотрел на мелькающий справа город. Он мог видеть здания, наклонившиеся под необычными углами, зелёный туман, который клубился на призрачных улицах, тени неправильной формы, что скрывались в переулках.

— Это было очень страшное на вид место, лейте… Гарольд. Не думаю, что я захотел бы оказаться там даже ради хлопьев с изюмом. Но, возможно, если бы мы не уехали так быстро…

Гропп повернулся на сиденье в сторону Микки настолько, насколько позволяло его мускулистое тело.

— Послушай меня. В фильмах ужасов, в телешоу существует традиция, что люди всегда идут в дома с привидениями, на кладбища, в зоны боевых действий, как придурки, как полные идиоты! Понимаешь, о чём я говорю? Доходит до тебя?

Микки промычал:

— Э…

— Хорошо, позволь мне привести пример, — продолжил Гропп. — Помнишь, мы ходили на фильм «Чужой»? Помнишь, как тебе было страшно?

Микки быстро мотнул головой, его глаза расширились в испуге от воспоминаний.

— Окей. Итак, ты помнишь тот эпизод, где парень, который был механиком, парень в бейсболке, он отправляется на поиски кошки или кого-то в таком роде? Припоминаешь? Он отделился от команды и бродил в одиночестве. И он вошёл в тот большой грузовой отсек, и вода капала на него, и все эти цепи свисали вниз, и тени повсюду… Помнишь это?

Глаза Микки сузились. Да, он вспомнил, как схватился за пиджак Гроппа, пока тот не шлёпнул его по руке.

— А ты помнишь, что случилось в фильме? В кинотеатре? Помнишь, как все кричали: «Не ходи туда, придурок! Тварь там, придурок! Не ходи туда!» Но парень пошёл в отсек, и та тварь подкралась к нему сзади и всеми своими зубами откусила его глупую голову! Помнишь это?

Микки сгорбился за рулём.

— Ну, так уж устроены люди. Они не разумны! Они заходят в такие места, в которых, как ты видишь, их ожидает смерть; их загрызают, или высасывают у них кровь, или используют таких глупцов для растопки… но я не идиот, я разумный парень, и у меня есть мозги, которые дала мне мать, и я не приближаюсь к таким местам. Так что веди машину, как сукин сын, и увези нас отсюда, а мы достанем твои чёртовы хлопья в Айдахо или ещё где-нибудь… если мы когда-нибудь сможем свернуть с этой дороги…

Микки пробормотал:

— Мне жаль, лейтенант. Я свернул не туда или меня чёрт попутал.

— Да, да. Просто продолжай вести…

Машина замедлилась. Время словно застыло. До этого момента Гропп мысленно ликовал — он не дурак и не окажется в глупой ситуации, он смог удержаться подальше от дома с привидениями, от зловещего тёмного чулана, этого проклятого места. Пусть идиоты сворачивают с этой автострады в город, где в каком-нибудь подвале находится лестница в ад. Но Гропп так не поступит! Он всех перехитрит.

Но вдруг «Понтиак» вновь оказался в ядовито-зелёном тумане, а справа от автострады опять возник ужасный город Послушание, который Гропп и Микки оставили позади пять минут назад.

— Ты свернул на другую дорогу? — забеспокоился Гропп.

— Э-э… нет, я… я просто быстро ехал…

Дорожный указатель гласил: СЛЕДУЮЩИЙ ПОВОРОТ ЧЕРЕЗ 50 ЯРДОВ. ПОСЛУШАНИЕ.

Гропп нагнулся к приборной панели, чтобы как следует рассмотреть указатель уровня топлива. Он был прагматичным человеком и не совершал глупостей, но у них действительно закончился бензин.

Машина замедлялась, замедлялась и, наконец, остановилась.

В зеркало заднего вида Гропп увидел, как зелёный туман накрывает дорогу; а из-за насыпи, толкаясь, появилась орда каких-то существ. Они щёлкали зубами и пускали слюни, роняя разложившиеся части тел и оставляя блестящие следы червивой жижи, пока они тащили свои деформированные мясистые тела по чёрному асфальту. Их змеиные глаза сверкали зелёным и желтым в тумане, жители Послушания суетились, скользили и ползли к машине.

В этом был здравый смысл, который приветствовало бы любое бюро по развитию бизнеса: если туристы не хотят приезжать в ваш город, переместите свой город ближе к туристам. Особенно если автострада вынуждает коммерсантов проезжать мимо вас. Если вашему городу для процветания нужна свежая кровь. И конечно, если у вас есть потребность делиться своим богатством с другими.

Зелёный туман окутал «Понтиак» и необычные звуки, доносившиеся изнутри. Не заходить в тёмную комнату — разумная позиция. Особенно в разумном городе.

Перевод: А. Черепанов, 2021

Гэхан Уилсон Г.Ф.Л.

Gahan Wilson. «H.P.L.», 1990.


«Я оказался далеко от дома, на восточном побережье, и океан меня зачаровал».

Г. Ф. Лавкрафт
Этот город действительно существовал. Существовал!

Глубоко вдыхая насыщенный, никогда не изменяющийся аромат прибрежных болот, я жадно и наугад читал сочные экзотические названия в дорожной карте — Вестерли, Наррагансетт, Аппонауг… Автобус бодро мчался по восходящему изгибу прибрежной дороги, а на севере, к которому я с каждой минутой становился ближе, находился Провиденс!

В этом не могло быть никаких сомнений — абсолютно неопровержимые доказательства виднелись вокруг меня — пикирующие чайки, солёный прибой и выбеленные пирсы в разных стадиях Иннсмутского упадка. Я, Эдвард Хейнс Вернон, рождённый и воспитанный среди плоских равнин Среднего Запада. Я вырос на берегу озера Мичиган. Я верил в то, что до другого берега можно добраться за полдня, и что там окажется такой же скучный Средний Запад с ещё более скучными людьми. И если я потружусь поехать туда, то увижу, что тамошние жители будут говорить о таких же скучных вещах, как и на моём берегу. И вот я, вышеупомянутый Эдвард Хейнс Вернон, сейчас нахожусь на берегу великого Атлантического океана, на самом востоке, а на другом его берегу находится не менее великолепная Европа!

Я откинулся на спинку сиденья, позволив себе глубоко вдохнуть, и с триумфом потряс кулаком в воздухе перед собой; затем я увидел, что встревожил худую, седую женщину, сидящую рядом. Я было разозлился на неё, но вдруг осознал, что, конечно, она являлась прекрасной старой леди из Новой Англии и была бы расстроена моими грубыми, некультурными манерами жителя Среднего Запада. Боже, благослови её иссохшее старое сердце, Боже, благослови её бледно-голубые, неодобрительные глаза!

— Извините меня, — мягко сказал я, — но я новичок в вашем штате и не до конца понимаю его обычаи. Пожалуйста, будьте так добры, простите мою выходку.

Женщина долго и пристально смотрела на меня поверх стальных оправ своих очков, затем фыркнула и вернулась к чтению журнала «Профилактика», благослови её Господь ещё раз, а я, в свою очередь, снова повернулся к окну автобуса и стал смотреть широко раскрытыми глазами на открывшийся мне пейзаж.

Только сейчас я осознал, что до сих пор мне не приходило в голову, что всё это происходит на самом деле! Я мечтал об этом путешествии, планировал его так долго, значительную часть своей жизни, и я почти свыкся с мыслью, что это случится (я надеялся) только в будущем. Я всегда думал, что поеду когда-нибудь потом, но неожиданно это произошло сейчас! Внезапно Провиденс оказался здесь! И я тоже!

Осторожно, чтобы повторно не встревожить мою дорогую леди из Новой Англии дальнейшей бестактностью, я вытащил свою маленькую сумку из-под сиденья (хотя я планировал остаться в этих краях гораздо дольше, чем на ночь — клянусь Богом, я планировал жить здесь!), открыл её и осторожно вытащил аккуратно сложенное письмо, которое лежало в сумке поверх всех других вещей. С благоговением, подобно жрецу, читающему священный артефакт, я развернул драгоценное письмо и просмотрел буквы, написанные мелким почерком, и слова на мгновение расплылись перед моими глазами, прежде чем я сморгнул слёзы и смог перечитать тот важный первый абзац в тысячный, или возможно, в десятитысячный раз.

«Конечно, вы должны приехать и навестить меня, Эдвардиус, во что бы то ни стало. И, пожалуйста, погостите в моём доме. Это красивое строение. Я уверен: тот, кто одарён вашими знаниями и восхищается антиквариатом, сможет оценить мой дом в полной мере. В прошлом, в силу стеснённых обстоятельств, я не мог играть роль хозяина для своих любимых корреспондентов так, как мне хотелось бы. Возможно, самое большое удовольствие в моём нынешнем состоянии процветания заключается в том, что теперь я могу в полной мере побаловать себя дедушкиным гостеприимством!»

Это совершенно неожиданное приглашение пришло в ответ на мои робкие мысли в предыдущем письме к нему, в котором я признался, что мечтаю как-нибудь прогуляться по улицам, по которым ходили он и По, и рассказал ему, как я иногда баловал себя фантазиями о том, как сижу на какой-нибудь могиле на кладбище Святого Иоанна, в соответствующую готическую ночь посреди тумана или вспышек молний, и сочиняю с ним стихи и рассказы о червях, что ползают и кормятся мёртвыми в заплесневелой земле под нашими ногами.

После этого первого, ошеломляющего абзаца он немного пошутил о том, что церковный двор действительно очень приятное место, совсем не заплесневелое, а затем перешёл к практическим деталям моего визита, даже вызвавшись оплатить моё путешествие, если у меня возникнут проблемы.

«Пожалуйста, не обижайтесь на это предложение, — написал он. — Вам известна моя история, я слишком хорошо знаком с опасностями и разнообразными неудобствами, которые бедность налагает на тех, кто, подобно вам, оскорбляет общее стадо, осмеливаясь ценить искусство выше коммерции».

Я отправил утвердительный ответ, как только смог правильно изложить его на бумаге — на это ушло около недели и, я думаю, целая стопка черновиков! Я постарался объяснить, что отложил достаточно средств на путешествие, при условии, что буду расходовать их экономно. Его ответ включал пару строк трогательной, старомодной похвалы моей бережливости и трудолюбию, и после короткого обмена письмами мы уладили все даты и детали.

Внезапно мои глаза распахнулись, и я пробудился от своих воспоминаний, обнаружив, что я фактически прижался носом к окну (несомненно, к ещё большему ужасу сидящей рядом женщины), потому что за стеклом, передо мной и надо мной, казалось, появляясь с внезапностью мистического видения давно отложенного рая, неожиданно возникли древние шпили и купола Колледж-Хилла. Блуждая в своих мечтах, я, сам того не подозревая, попал непосредственно в Провиденс!

Я нервно смотрел в окно, пока мы приближались к автовокзалу. Он сказал, что меня там будут ждать, но, как я внезапно осознал, он не дал мне никаких подсказок, что помогли бы мне идентифицировать человека, которому он поручил встретить меня.

Затем мое сердце остановилось, и я действительно громко ахнул (заработав ещё один словесный упрёк от моей соседки), потому что там, во плоти, с положительно весёлым видом стоял на платформе Говард Филлипс Лавкрафт, Г.Ф.Л., собственной персоной!

Я думал, что из-за преклонного возраста у Лавкрафта будут серьёзные трудности с передвижением; было весьма вероятно, что теперь он постоянно прикован к дому, или, возможно, прикован к какому-нибудь любимому антикварному креслу, или даже постоянно находится в причудливой кровати с балдахином, но стало совершенно очевидно, что я сильно недооценил его выносливость. Хотя Лавкрафт действительно казался немного сутулым, и в его движениях был заметен какой-то небольшой след той осторожной медлительности, которая обычно ассоциируется со старостью, он лишь слегка опирался на трость и уверенно стоял на ногах, несмотря на давление толпы. Он заглядывал в окна автобуса с живым любопытством, сверкающим в его глазах.

Конечно, его длинное, измождённое лицо как у статуи с острова Пасхи, с орлиным носом, впалыми щеками и мощной челюстью было для меня таким же узнаваемым, как лица моего отца или матери, так как я с любовью изучал каждую фотографию Лавкрафта, которую смог достать за эти годы, начиная с тех чёрно-белых снимков, сделанных в двадцатых и тридцатых годах, и собранные в фотоальбомы в издательстве «Arkham House». Я также помнил плохо проявленную, зеленоватую фотографию, сделанную «Полароидом», которую он приложил к своему письму с приглашением: «…чтобы подготовить вас к шоку, когда вы увидите Дедушку в его нынешнем состоянии, похожем на труп».

Я помахал Лавкрафту через окно с рвением ребёнка, и когда его зубы блеснули в улыбке, и он дружелюбно поднял свою руку в знак приветствия, я неуклюже вытащил свою сумку из-под сиденья и вышел из автобуса следом за женщиной из Новой Англии.

Затем она чопорно свернула в сторону, оставив меня на виду, и я внезапно превратился из счастливейшего молодого человека в одного из самых несчастных людей в мире, потому что, хотя Лавкрафт сделал всё возможное, чтобы скрыть свои чувства, как полагается джентльмену, я почти мгновенно уловил угасшее доброе веселье в глазах Лавкрафта, когда он осмотрел меня с головы до ног. Впервые, стоя перед этим человеком, который являлся моим кумиром на протяжении большей части становления моей личности, я в полной мере осознал свой невероятный идиотизм, гротескную абсурдность, ужасную самонадеянность моего маленького, пухлого, глупого «я», на стиль одежды, который я выбрал для себя в последние годы, подражая Лавкрафту — чёрный плащ и широкополая шляпа. Эти мысли яростно и беспощадно закружились в моей голове, угрожая раздавить меня прямо там и тогда под своим весом.

Застыв в одной позе перед дверью автобуса, не в силах даже дышать, полностью униженный, я едва сумел подавить безумное, отчаянное желание развернуться и убежать в тёмный салон и прятаться там, пока автобус не отвезёт меня обратно в мой край ненавистных равнин.

Затем лицо Лавкрафта озарилось тем добрым сиянием, которое редко можно увидеть на его фотографиях, и он двинулся ко мне с протянутой рукой.

— Признаюсь, я очень тронут, Эдвардиус, — сказал он быстро, отчётливо и вежливо. Только сейчас я понял, что это была самая искренняя форма лести. — Пожалуйста, примите мою благодарность.

Лавкрафт сделал паузу и крепко, по-дружески сжал мою руку, что, как я понял, было американским обычаем, затем повернулся и взмахнул тростью, указывая на чёрный, очень элегантный, старый «Роллс-Ройс», который даже под серым, низким небом сиял как прекрасный жук-бронзовка на стоянке рядом со станцией.

— А теперь, — сказал Лавкрафт, легко, по-товарищески похлопав меня по плечу и старательно отводя от меня глаза, чтобы я мог собраться с мыслями, — давайте покинем этот вокзал и насладимся транспортом, более подходящим для дворянства.

Водительская дверь «Роллс-Ройса» распахнулась при нашем приближении, и из машины грациозно вышел высокий, худой, бородатый мужчина. На нём был элегантно сшитый пиджак, а его идеальный аскотский галстук больше напоминал мне о Сен-Тропе, чем о Провиденсе. Пока мы с Лавкрафтом в одинаковых плащах и шляпах приближались к машине, водитель наблюдал за нами без видимых признаков веселья, разве что слегка иронично наклонив голову, но я узнал позднее, что он делал так постоянно.

— Познакомьтесь, Эдвардиус, с моим незаменимым коллегой, мистером Смитом, — объявил Лавкрафт, когда мы подошли к худому мужчине. — Мистер Смит, пожалуйста, позвольте мне представить вам мистера Вернона, молодого фантаста, это его сочинения мы так много обсуждали в последнее время.

Мистер Смит одарил меня застенчивой улыбкой, при этом его лицо покрылось морщинами. Он сердечно пожал мне руку, так же несильно, как принято у нас на Среднем Западе.

Но затем, по тому, с какой ненавязчивой лёгкостью и осторожностью он спрятал свою руку в карман пиджака, я понял, что мне не удалось полностью скрыть свое отвращение, когда я коснулся его ладони. Она была на редкость сухая и странно негнущаяся, и, хотя Смит выглядел настолько утончённым и физически нежным во всех других аспектах своей внешности, что сразу напомнил мне денди елизаветинской эпохи на каком-то элегантном портрете, текстура его кожи была шокирующе грубой. Очевидно, бедняга страдал от какой-то ужасной и неуместной болезни.

— Я обнаружил, что особенно восхищаюсь тем, как вы использовали короля червей в «Завесе», — тихо сказал Смит с акцентом, явно чуждым этому региону, и, судя по всему, совершенно не подозревая о небольшой пантомиме, которая только что произошла между нами. — Но должен признаться, что пока мне больше всего нравится ваша идея о том, что недовольный бог преподносит своим последователям отравленного идола, сделанного по его образу и подобию.

Поблагодарив Смита за его любезные замечания, я поймал себя на том, что смотрю на него со всё возрастающим благоговейным недоумением, потому что, хотя в данный момент я не мог связать это с какой-либо конкретной ассоциацией, теперь я был абсолютно уверен, что хорошо знаю его лицо и много раз видел его мудрые глаза.

К этому времени Лавкрафт уже разместился на заднем сиденье машины — опять же без видимых признаков того, что его преклонный возраст был для него чем-то ещё, кроме пустякового неудобства, — и он махнул мне, чтобы я сел рядом с ним. Мистер Смит устроился на водительском сиденье, чтобы сыграть роль шофёра, пока Г.Ф.Л. устроит нам краткую экскурсию по его любимому Провиденсу. Лавкрафт указал на различные достопримечательности, имеющие особое значение в жизни старого города и его собственной, рассказывая о них маленькие истории с многочисленными интересными подробностями, и я даже не пытался отказать себе в радостном удовольствии, предвкушая зависть, которую вызовет в сердцах моих читателей в последующие годы мой пересказ того, что поведал мне Лавкрафт. И так оно и было!

Однако с каждым косым взглядом, который я украдкой бросал на своего хозяина, возрастало моё удивление по поводу того, как замечательно он сохранился. Глядя на него, можно было не сомневаться, что он необычайно стар, но также не было сомнений в том, что он был поразительно, даже устрашающе подтянут и подвижен для джентльмена, возраст которого приближался к ста годам.

Кроме того, разрушительные последствия времени, казалось, в его случае следовали какой-то странной прогрессии, которая значительно отличалась от обычных моделей. Его лицо, например, не покрылось морщинами, потому что вместо глубоких линий на коже, которые привыкли видеть у стариков, оно было исчерчено паутиной тонких линий, подобных трещинкам на старой причудливой кукле. Также Лавкрафт не имел никаких признаков старения, как у обычных людей: ни увеличения ушей, ни складок на горле, абсолютно никакого поредения волос. Истина заключалась в том, что Лавкрафт выглядел совсем как на тех старых фотографиях, сделанных в конце 30-х годов.

Он закончил свою экскурсию, указав на дом, в котором жил в последний период своей «безвестности», как он это называл.

— Дом был перевезён с Митинг-стрит, — объяснил Лавкрафт, — но, как вы видите, мне удалось договориться о том, чтобы его аккуратно доставили сюда, на Колледж-стрит, 66, где ему и место. И я позаботился о том, чтобы мои тёти пользовались им вплоть до своей смерти.

— Должно быть, это доставило вам большое удовлетворение, — сказал я.

— Да, Эдвардиус, — подтвердил он мои слова с улыбкой, которая сначала была немного мрачной, но затем стала шире. — Однако это было ничто по сравнению с реставрацией, воссозданием, вы могли бы даже справедливо сказать, прославлением дома моего дедушки на Энджелл-стрит, 454, куда мистер Смит уже почти доставил нас. Вот этот дом.

Мы ненадолго затормозили перед высокими коваными воротами, которые плавно открылись, когда на приборной панели «Роллс-Ройса» была нажата кнопка, затем свернули на подъездную дорожку и плавно остановились перед внушительно большим домом.

— Я признаю, что улучшил его архитектуру, — заметил Лавкрафт, выходя из машины лёгким шагом и вообще не используя свою трость. — Даже до полного его преображения. Дом Уиппла Ван Бурена Филлипса был простым, обшитым вагонкой, хотя и внушительных размеров, и совсем не похож на великолепное поместье в георгианском стиле, которое вы видите перед собой. Я полагаю, что меня можно было бы обвинить в том, что я любитель старины, но этот дом и эстетически, и эмоционально полностью соответствует своей эпохе.

— Звучит точно так же, как создание поместья в вашем рассказе «Крысы в стенах», — воскликнул я, оглядывая всё это великолепие широко раскрытыми глазами.

— Конечно, это так, — сказал Лавкрафт с улыбкой. — Конечно, это так. Боже мой, разве не было до боли очевидно, что всё мое представление об американском миллионере, создающем идеальный дом предков, являлось жалкой мечтой обнищавшего романтика? Ах, но я вижу по вашему выражению лица, что это, похоже, не приходило вам в голову. Тогда, возможно, эта моя маленькая история не такая уж и постыдная, как я боялся все эти годы.

К этому времени мистер Смит уже открыл обшитую множеством панелей высокую входную дверь, над которой сияла фрамуга. Лавкрафт провёл меня внутрь, положил свой плащ и шляпу на веджвудский столик и подождал, пока я сделаю то же самое.

— Они выглядят там вполне естественно, бок о бок, не так ли? — спросил он. — Возможно, Эдвардиус, если мне не удалось сделать это в одиночку, то вдвоём мы сможем вернуть в моду плащи и широкополые шляпы!

Лавкрафт подошёл к красивой двойной двери, остановился, положив ладонь на одну из её ярко отполированных ручек, затем повернулся ко мне со слегка раздражённым выражением лица.

— Пожалуйста, примите мои извинения, — сказал он, — я стал легкомысленным в своём одиночестве, потакая своим желаниям. Я собирался провести для вас продолжительную экскурсию по дому, так как знаю, что вам многое захочется увидеть, особенно в библиотеке… о, просто подождите, пока вы не увидите библиотеку!.. но у меня совершенно вылетело из головы, что вы только что вышли из этого явно неудобного автобуса и, несомненно, с удовольствием бы освежились.

Он сделал паузу, чтобы извлечь из кармана своего жилета причудливые старинные часы.

— Обед в 4, и у вас есть в запасе чуть более часа, — сказал он. — Если мистер Смит будет настолько любезен, чтобы показать вам вашу комнату, у вас будет достаточно времени, чтобы умыться и, возможно, даже немного вздремнуть перед чаем, что является обычаем, который мы стали соблюдать в последние годы. Кроме того, откровенно говоря, это даст вашему дедушке возможность тоже немного поспать!

Мистер Смит сопроводил меня до гостевой комнаты и познакомил с её причудами, в частности, с элементами управления импортным душем в ванной. После того, как он ушёл, я провел несколько минут, изумлённо разглядывая чудесную антикварную мебель в комнате, а затем — огромную картину с пейзажем. Я подумал, что это работа Тёрнера, пока не наклонился, чтобы прочитать надпись на маленькой золотой пластинке, прикреплённой к нижней раме. Картина изображала легендарное царство Оот-Наргай из рассказа Лавкрафта «За стеной сна» и что художник «неизвестен».

Отойдя от картины, я почувствовал лёгкое головокружение и, наконец, понял, что Лавкрафт совершенно прав: я был измотан (моя чопорная леди из Новой Англии пришла бы в ужас, узнав, как громко она храпит во сне). Поэтому я повесил на крючок свой единственный запасной костюм, смыл немного дорожной грязи с рук и лица, и едва я растянулся на кровати, как вдруг обнаружил, что меня выдернули из глубокого сна тихое постукивание и голос мистера Смита, сообщивший мне с другой стороны двери, что скоро подадут чай.

Я приподнялся на локтях и полежал так секунду или две, пытаясь отогнать исчезающие воспоминания о том, что, должно быть, являлось невероятно интересным кошмаром. Он был вполне Лавкрафтовским, соответствующим ситуации. Я оказался посреди сурового горного ландшафта, там царили холод и ветер. Я увидел, как что огромное и серое с ужасающим размахом крыльев летело ко мне сквозь снегопад, ужасно и нетерпеливо щёлкая зубами. Его маленькие красные глаза пронзительно смотрели на меня с подозрительной заинтересованностью, и я услышал, как это летающее существо грозно каркнуло: «Идеальный!» и протянуло ко мне свои когти. Я почувствовал, как они сжимают мои плечи.

— Ты следующий! — каркнуло оно. — Ты следующий! Ты следующий!

Какой-то важный аспект сна, казалось, почти ускользнул от меня, но я сконцентрировался как мог, и мой желудок сжался от особенно ужасного воспоминания о том, что я смотрел на монстра, находясь в его гнезде, расположенном где-то высоко над землёй.

Я покачал головой, чтобы окончательно проснуться, ещё раз быстро умылся, затянул на шее галстук и начал спускаться по ступенькам, покрытым мягким ковром. Тут я сделал чудесное открытие — портреты предков, которые висели на стене возле лестницы и на которые я до этого не обращал внимания, на самом деле оказались изображениями некоторых из главных злодеев в романах и рассказах Лавкрафта. Каждый портрет имел золотую табличку с датой жизни персонажа.

На стене у лестничной площадки висел триптих портретов, в центре которого находилась стройная, слегка пугающая фигура Джозефа Карвена, воскресшего некроманта из «Случая Чарльза Декстера Варда», а по бокам от него располагались изображения двух ужасных, ухмыляющихся стариков, которые были его наставниками и помощниками в романе: Саймон Орн, родом из Салема, и Эдвард Хатчинсон, позже ставший известным под именем Барон Ференци из Трансильвании. Среди других удивительных злодеев, изображённых на картинах, я наткнулся на сгорбленную и злобную Кецию Мейсон из «Снов в Ведьмином доме», с её ужасным фамильяром, Бурым Дженкином, мерзко вьющимся у её ног. Также я заметил высоченного Уилбура Уотли, колдуна-гибрида из «Ужаса в Данвиче», по-видимому, не подозревающего, что его жилет слегка распахнулся, и свидетель в ужасе смотрит на извивающееся чудовище, что пряталось под одеждой.

В гостиной никого не было, но я услышал приятный звон посуды, доносившийся из задней части дома, и вскоре я нашёл дорогу в исключительно удобную, солнечную и хорошо оборудованную кухню, где наткнулся на мистера Смита, склонившегося над стойкой и напевающего что-то себе под нос. Он безмятежно нарезал крошечные треугольные бутерброды к чаю.

— А, мистер Вернон, — воскликнул он, улыбаясь. — Хорошо отдохнули?

Я улыбнулся ему в ответ и уже открыл рот, чтобы рассказать о своём кошмарном сне про монстра, когда солнечный свет определённым образом осветил щеку Смита, и я, наконец, узнал его.

Он прекратил резать хлеб и начал наблюдать за мной с некоторым беспокойством, потому что выражение моего лица, безусловно, внезапно стало действительно очень странным, и я уверен, что я, должно быть, побледнел как труп.

— Что-то не так? — спросил Смит. — Принести вам стакан воды, мистер Вернон?

— Эдвардиус, — поправил я, затем понял, что говорю хриплым голосом. Мне пришлось кашлянуть, чтобы продолжить. — Для меня было бы большой честью, если бы вы называли меня Эдвардиусом, как это делает Лавкрафт. В конце концов, он всегда признавал вас равным себе.

— Равным себе? — переспросил Смит.

— Да, — сказал я, так как вы Кларк Эштон Смит, поэт, писатель, художник и почётный друг Лавкрафта, Г.Ф.Л. Пожалуйста, не отрицайте этого, потому что я уверен в этом.

Я сделал паузу, а затем, чувствуя, как моё сердце колотится в груди, продолжил.

— Конечно, я знаю, что это невозможно, потому вы умерли.

Смит некоторое время смотрел на меня, затем слегка нахмурился и задумчиво вернулся к своему занятию. Он сделал ещё три маленьких бутерброда и аккуратно положил их на серебряный поднос вместе с остальными.

— Я полагаю, что это должно было случиться однажды, рано или поздно, — пробормотал Смит бутербродам, а затем слегка пожал плечами и посмотрел мне прямо в глаза.

— Вы правы, — сказал он. — Оба ваших предположения верны. Я Кларк Эштон Смит, и я мёртв. Как видите, это оказалось не таким уж невозможным.

Я уставился на Смита, затем на ощупь двинулся вперёд и ухватился за стол обеими руками, потому что, к моему великому смущению, я, казалось, оказался на грани обморока.

— Тут есть табурет, слева от вас, — вежливо сказал Смит. — Судя по вашему виду, вам лучше присесть. Осторожней, не торопитесь. С моей стороны было совершенно необдуманно быть таким резким.

Я сел, осторожно и медленно, как он посоветовал; шум в ушах и пляшущие пятна света перед моими глазами начали тускнеть и исчезать.

— Я думал, что вы узнали меня ещё на автовокзале, — сказал Смит, протягивая мне стакан воды, который он каким-то образом наполнил так, что я этого не заметил. — Потом я увидел, что вы колеблетесь в нерешительности, и я предположил, что нам снова это сошло с рук.

Я сделал большой глоток воды, потом ещё один, и после одного-двух глубоких вдохов решил, что, вероятно, смогу говорить.

— Я не мог вспомнить, кого вы мне напоминаете, до этого момента, — ответил я; каждое последующее слово давалось мне легче. — Потом я увидел, как солнце просвечивает сквозь вашу бороду, и я понял.

Смит взглянул на окно позади себя и кивнул с облегчением человека, решившего небольшую головоломку.

— Ах, да. Яркий свет портит весь эффект, — сказал он. Именно квадратный срез, выходящий за пределы челюсти, создаёт маскировку. Я сам её придумал и должен признаться, что очень горжусь тем, как это эффективно борода скрывает существенную треугольность моего лица. Но благодаря вам, я узнал, что солнечный свет всё портит.

— Конечно, трудно узнать человека, когда думаешь, что он в могиле, — сказал я, выпив ещё немного воды.

— Естественно. Это было наше основное рабочее предположение, — ответил Смит. Затем с тихим вздохом, он добавил: — Не то, чтобы я был так уж хорошо известен. Это не значит, что мы пытались скрыть кого-то действительно известного.

Чайник на конфорке засвистел. Смит взял с полки две жестяные банки, затем повернулся ко мне.

— Какой чай вы бы хотели, мистер… э-э… Эдвардиус? Нам наконец-то удалось отучить Говарда от кофе с сахаром. Теперь он пьёт простой английский чай на завтрак. А я всегда любил экзотику, особенно японский отвар из веточек, но, признаться, он на любителя.

— Я никогда не пробовал ничего, кроме «Липтона» в пакетиках, — признался я.

— Боюсь, здесь ничего этого нет, — сказал Смит. — Слишком заурядно для таких, как мы. Давайте начнем с «Дарджилинга», это чай самого высокого качества.

Смит на некоторое время погрузился в сервировку банок, чашек и блюдец, но затем уставился на свои руки, остановился и посмотрел на меня с выражением беспокойства на своём лице.

— Надеюсь, вы не опасаетесь, что мои руки распространяют какую-нибудь заразу, — сказал он, держа их перед собой, как два чужеродных предмета. — Они выглядят так же грубо, как и я сам. Вы знаете, что это не болезнь. Вы не подхватите никаких вирусов.

— Простите, что отдернул свою руку от вашей ещё на автобусной остановке, — сказал я после паузы.

— О, нет, у вас было на то полное право. Они ужасны, — пожаловался Смит. — Ужасны!

Он повернулся к окну и повертел кистями рук под лучами солнца.

— Знаете, я весь такой, — заключил он. — Каждая частица меня. И дело не только в моей коже, к несчастью, то же самое происходит и с моими внутренностями. Мои органы, моё сердце, и без сомнения сам мой мозг должны быть сделаны из этого отвратительного, дефектного материала.

Смит потёр руки, как будто пытался разгладить их, уменьшить зияющие поры, а затем оглянулся на меня через плечо.

— Вы должны простить его, — сказал он. — Видите ли, он был одинок. Я знаю, что такому молодому человеку, как вы, трудно представить, насколько невозможно долго изолироваться от мира, в котором вы родились. Вместе со всеми его обитателями, заметьте. Люди и вещи продолжают исчезать только для того, чтобы их заменили другие люди и вещи, которые, в свою очередь, исчезают, пока даже воспоминания обо всём и обо всех, с кем вы выросли и кем дорожили, не превратятся в утомительные, устаревшие анекдоты.

Смит снова повернулся к чайному подносу, пытаясь успокоить себя, занявшись перестановкой чашек и бутербродов.

— Вы сами это отметили, Эдвардиус, — сказал он, наливая молоко в кувшин, его рука выдавала лишь легчайшую дрожь. — Я был одним из немногих людей, которых он считал равными себе. Я также являлся, что очень важно, жителем его родного мира, современником. К несчастью для него, я также был мёртв. Но Г.Ф.Л. некоторое время назад нашёл способ решить эту проблему. Он украл основную идею из книги самого Коттона Мэзера — идею воскрешения мёртвых из их «сущностных солей», приписал её французскому ученому Бореллию и использовал её в качестве основного занятия подлых Франкенштейнов в «Случае Чарльза Декстера Варда». Мое нынешнее воскрешение представляет собой второй случай практического применения данной магической практики.

— Это ужасно! — воскликнул я.

— Да, — согласился Смит. — Честно говоря, время от времени я жалею, что он сделал это, так как смерть для меня оказалась действительно большим облегчением. Но, как я уже сказал, он был одинок. И, в конце концов, я снова умру. Мне нужно только набраться терпения.

Из глубины кухни донёсся слабый вздох.

— Так, так, Кларкаш-Тон, — тихо произнёс Лавкрафт, используя жуткое прозвище, которое он придумал для своего друга во время их знаменитой переписки в тридцатых годах. Лавкрафт стоял в дверном проёме, слегка наклонившись вперёд и положив обе руки на ручку своей трости. — Похоже, всё шло хорошо, пока Дедушка дремал.

Я неуклюже вскочил на ноги, как испуганный телёнок, но Смит просто повернул голову и кивнул, когда Лавкрафт вошел в комнату, внимательно посмотрев сначала на него, а затем на меня.

— Юноша превосходит все наши ожидания.

— Он узнал меня, Говард, — объяснил Смит, — он узнал меня, тем самым отделив себя от всех предыдущих посетителей, и, будучи дотошным знатоком нашего маленького литературного кружка, он знал о моей неожиданной смерти.

— Итак, вы пошли дальше и сказали ему правду без лишних предисловий, как мы и планировали, — объявил Лавкрафт, затем медленно подошёл ко мне. — А вы, Эдвардиус? Вы ему поверили? Судя по вашему виду, похоже, что поверили.

— Моё присутствие трудно опровергнуть, — заметил Смит. — Как и мою ужасную внешность. И что более важно, наш друг, похоже, воспринял полное и внезапное переворачивание реальности, какой он её знал, с похвальным хладнокровием. Похоже, наши предположения были совершенно правильными; он многообещающий писатель, и в отличие от обычного стада Эдвардиус наделён открытым умом.

Лавкрафт задумчиво потёр свою огромную челюсть и долго рассматривал меня.

— Отлично, — сказал он наконец и, помолчав ещё мгновение, добавил: — Мы оба в течение некоторого времени ощущали растущую потребность в толковом помощнике, Эдвардиус. Кроме того, определённые признаки, которые неоднократно появлялись в моих исследованиях и экспериментах, убедительно указывают на то, что наше учреждение находится на пороге какой-то важной трансформации и что очень скоро потребуется новая кровь. Мы изучали ваши работы и были впечатлены ими не только из-за их очевидных литературных достоинств, но и потому, что они, кажется, говорят нам, что в вас есть что-то удивительно правильное для того рода деятельности, которой мы занимаемся. Кратко говоря, мы оба пришли к выводу, что вы прекрасно впишетесь в нашу маленькую компанию.

Я был поражён, даже ослеплён этим совершенно неожиданным поворотом. Какое-то время я мог только глазеть на Смита и Лавкрафта — уверен, с широко раскрытым ртом, — но, в конце концов, мне удалось собраться с духом, чтобы заговорить.

— Для меня большая честь, — сказал я, — даже в том, что вы подумали о том, чтобы взять меня в свой круг.

— Очень хорошо, тогда давайте посмотрим, как всё сложится, — заключил Лавкрафт с лёгким кивком, пристально глядя мне в глаза. — Ваша способность принять воскрешение Кларкаш-Тона была прохождением важного испытания. Возможно, после того, как мы все выпьем немного чая, Эдвардиус, вы сможете принять ещё некоторые вещи. Но имейте в виду, пожалуйста, имейте в виду, их будет намного труднее проглотить, чем нашего призрачного мистера Смита!

Бутерброды оказались на вкус даже лучше, чем я думал; миндальный торт, который Смит купил в португальской пекарне, был превосходным, а «Дарджилинг» ясно продемонстрировал, что пакетики «Липтон», хотя и пригодны для питья, но ни в коем случае не являются лучшим сортом чая.

— Восхитительно, — сказал Лавкрафт, удобно откидываясь на спинку кожаного кресла с подголовником. Я предполагал, что у него в доме будет именно такое кресло. — И теперь, когда мы насытились, благодаря усилиям Кларкаш-Тона и его друга, пекаря-иностранца, я думаю, что пришло время покинуть эту прекрасную, солнечную гостиную и устроить Эдвардиусу небольшую экскурсию по нашему дому.

Мы встали, и Лавкрафт направился к одной из высоких белых дверей, я пошёл за ним, но Смит достал серебряный поднос и начал собирать чашки и блюдца.

— Я, пожалуй, останусь и приведу себя в порядок, — сказал он. — Правильно ли я понимаю, что вы не станете проводить для нашего юного друга ограниченную и вводящую в заблуждение экскурсию?

— Он увидит каждую потайную дверь и каждую секретную панель, — ответил Лавкрафт, улыбаясь. — События развиваются гораздо быстрее, чем я планировал, благодаря проницательности Эдвардиуса и его способности к восприятию необычной информации, так что всё идет с опережением графика. Я считаю, что действительно настало время как можно полнее посвятить его в нашу работу. Я начну с библиотеки, не буду откладывать её на потом, поскольку полагаю, что её атмосфера и впечатляющее содержание в значительной степени помогут придать достоверность той, безусловно, неправдоподобной информации, которую я планирую передать Эдвардиусу.

Смит, кивнув, больше ничего не сказал, и продолжил убирать посуду со стола. Я последовал за Лавкрафтом через дверь и вскоре мы оказались в красивом коридоре, который, как и большая часть дома, была увешан картинами, связанными с рассказами моего хозяина. Они, однако, были гораздо более тревожными, чем те, что я видел до сих пор, так как все картины изображали различных сказочных монстров, порождённых фантазией Лавкрафта.

— Я вполне доволен собой за то, что мне пришла в голову идея повесить эти огромные картины в таком ограниченном пространстве, — заявил Лавкрафт, ухмыляясь мне через плечо и небрежно указывая на удивительную и ужасающую визуализацию того, что, судя по клыкастому вертикальному рту и выпученным розовым глазам могло быть только одним из гигантских, вечно голодных Гугов, которые рыскали по страницам его «Сомнабулического поиска неведомого Кадата».

— Расположение монстров в узком коридоре делает их особенно подавляющими, не так ли? Робкий зритель мог бы избежать их в обычной комнате, но здесь он оказывается в угрожающей близости к этим существам.

Не постыжусь признаться, что я немного нервно озирался по сторонам. Монстры с картин словно надвигались на нас, и я отпрянул назад, когда рукав моего пиджака случайно задел дьявольски хорошо нарисованную картину, изображающую скопление радужных шаров — Йог-Сотота, одного из самых могущественных и ужасных богов в мифологии Лавкрафта.

В конце концов, он остановился перед большой, искусно обшитой панелями дверью из чёрного тикового дерева и, достав тяжелую золотую цепочку с внушительного вида ключами, Лавкрафт открыл не менее трёх замков, прежде чем повернул огромную латунную ручку, выполненную в виде немигающего глаза осьминога, обрамлённого волнистыми щупальцами.

— Моя библиотека, — сказал он просто, но с явной гордостью, и повёл меня внутрь.

Конечно, некоторое время назад я понял, что всё в этом доме намного превосходит изначальную обстановку Уиппла Ван Бурена Филлипса, но я был уверен, что ничто в этой сказочной версии любимого дома Лавкрафта не внушило бы его деду большего благоговения, чем библиотека, в которую я сейчас вошёл.

Там были полки с книгами высотой в два этажа. В стене напротив входной двери имелось три высоких окна, но даже под ними располагались стопки книг, ещё больше их было на двух длинных столах и на стульях с высокими спинками, на полу и в углах. Я увидел чудесную коллекцию учёного, и я сгорал от желания потрогать переплёты и пролистать страницы этих книг.

— Впечатляет, не правда ли? — спросил меня Лавкрафт. — Я полагаю, что это, безусловно, лучшее в мире собрание книг в жанре ужасов и фантастики. Вон там, например, под греческой нишей, в которой находится бледный бюст Паллады, находится своего рода чудесное собрание первых изданий и рукописей наряду с другими, гораздо более экзотическими артефактами Эдгара По, которые я никогда не смел даже надеяться увидеть, не говоря уже о том, чтобы прикоснуться к ним и владеть в дни моей безвестности.

Лавкрафт медленно двигался по длинной комнате, указывая тростью на ту или иную сказочную редкость и удовлетворённо описывая их странные особенности и сложные истории, а я, спотыкаясь, следовал за ним в каком-то оцепенении, с возрастающим изумлением разглядывая все эти легендарные сокровища. Я увидел в этой библиотеке неизвестные книги таких гигантов, как Артур Мейчен, Амброз Бирс и Артур Конан Дойл. Даже будучи специалистом в этой области, я не подозревал о существовании таких изданий.

В конце концов мы добрались до дальней стены комнаты и, стоя у одной из изогнутых стальных лестниц, ведущих на балкон, Лавкрафт осторожно положил руку на голову крошечной горгульи, стоящей на полке, и посмотрел на меня с чрезвычайно торжественным и серьёзным выражением на своём длинном, худом лице.

— Вы должны пообещать мне самым серьёзным образом, — объявил Лавкрафт довольно строго, и в его голосе не было и следа насмешки, — что вы никогда не раскроете ничего из того, что вы далее увидите, если у вас не будет моегополного разрешения на это.

Я посмотрел на Лавкрафта, пытаясь найти какой-нибудь знак, указывающий на то, что эта внезапная крайняя суровость являлась какой-то забавной позой, но потом я понял, что он действительно был смертельно серьёзен. Я утвердительно кивнул головой.

— Боюсь, мне нужно нечто большее, чем простое кивание, — сказал Лавкрафт без тени юмора в голосе.

— Я обещаю, что сохраню в секрете всё, что вы собираетесь мне показать, — ответил я. — Обещаю.

Лавкрафт долго изучал моё лицо, затем улыбнулся, ткнул маленькую горгулью точно в нос, и, без единого звука стеллаж плавно скользнул в сторону, открывая моему взору продолжение полок с книгами. Там была меньшая и, как я сразу понял, гораздо более зловещая, вторая библиотека, искусно спрятанная внутри первой!

— Эти книги тоже связаны с ужасной фантастикой, — заметил Лавкрафт, входя в эту таинственную маленькую комнату. Его лицо по-прежнему сохраняло выражение торжества, но в его голосе чувствовалась некая насмешка. — Существенным является то, что теперь мы вышли за пределы отдела художественной литературы моей небольшой библиотеки и перешли в ту часть, которая связана с фактами, и, хотя многие из этих фактов были бы решительно опровергнуты современной мудростью этого мира, здесь есть многое, что одобрили бы самые серьёзные исследователи.

Лавкрафт указал пальцами на секцию книг справа. Я быстро осмотрел корешки и заметил множество имён, хорошо известных любому, кто претендует на минимальное знакомство с современной физикой.

— Конечно, даже в этой относительно безопасной области знаний есть книги, которые могут очень серьёзно обеспокоить нынешнее научное сообщество, — сказал Лавкрафт. — Например, формулы, нацарапанные в той маленькой записной книжке Эйнштейна прямо у вас перед носом. Но я думаю, что учёному с такими особыми вкусами, как у вас, Эдвардиус, будет более интересно взглянуть вон на те книги.

Я с удивлением уставился в дальний конец комнаты, мне показалось, что в этом зрелище имелось что-то очень странное и неправильное. Я не мог точно определить, что это было, вся та часть комнаты казалась подозрительно тёмной, как будто она была каким-то образом завуалирована — неприятный и очень тревожный образ ужасно липкой паутины всплыл в моём сознании, словно угол маленькой библиотеки находился непропорционально далеко. У меня возникло необычное ощущение, что я никогда не смогу дойти до того угла, и если я потрачу на это часы или даже недели, то, скорее всего, умру при ужасных обстоятельствах где-нибудь на полпути, если решусь попробовать.

Но, очевидно, всё это не имело смысла, поэтому я взял себя в руки и сделал шаг к полкам, на которые указал Лавкрафт. Тогда он мягко положил руку мне на плечо, чтобы остановить меня, затем бочком протиснулся вперёд и, встав так, чтобы закрыть мне обзор, он выполнил короткую серию ритуальных жестов; затем он отошёл в сторону, слегка поклонился, и махнул мне рукой. Я снова посмотрел в тот угол и вынужден был улыбнуться — моё воображение слишком разыгралось, потому что теперь там вообще не было никаких признаков какой-либо необычной темноты, и если когда-либо и существовало то странное пространственное искажение, оно уже полностью исчезло.

Но когда я подошёл к полкам и начал читать названия книг, я почувствовал, что моя улыбка быстро исчезает. Я протянул руку, внезапно ставшую липкой, схватил с полки изъеденный червями том и нервно перевернул несколько его страниц, которые были не бумагой, а чем-то отвратительно толстым, почти дряблым, что, казалось, издевательски выпало из моих пальцев, словно живое, прежде чем полное отвращение полностью овладело мной, и я поспешно и с содроганием поставил книгу на место. Я повернулся к Лавкрафту и увидел, что он обеими руками опирается на трость и улыбается мне с видом человека, который удачно пошутил.

— Этого не может быть — воскликнул я, а затем сглотнул и выдавил из себя: — Я понимаю… вы улыбаетесь, потому что дурачите меня, потому что эта книга — замечательная подделка, и вы напугали меня ею!

— Нет, вовсе нет, — сказал Лавкрафт, всё ещё ухмыляясь. — Я улыбаюсь, потому что книга реальна, потому что ваш страх обоснован, и потому что вы так сильно напоминаете мне меня самого и мой ужас, когда я впервые наткнулся на эту книгу.

— Но… «De Vermiis Mysteriis!» — воскликнул я. — Такой книги не существует! Она была придумана Робертом Блохом в середине тридцатых годов для рассказа, опубликованного в журнале «Weird Tales», когда вы, он и все остальные авторы играли в ту замечательную литературную игру, изобретая мир монстров и их культов. Книга служила магической подпоркой для его вымышленных волшебников. Вы даже помогли Блоху создать её, когда написали ему письмо и посоветовали дать книге название на латинском языке!

Лавкрафт торжественно кивнул, но ухмылка не сходила с его лица.

— Верно, всё верно, — подтвердил он. — И в своих письмах я часто обращался к Роберту как к Людвигу, в честь Людвига Принна, странного учёного, автора этого гримуара, и Роберт, и я, и все мы твёрдо верили, что он сам выдумал этого старика.

Лавкрафт рассмеялся, и эхо его смеха отразилось шёпотом от корешков книг в малой комнате.

— О, нас всех обманули, Эдвардиус, это действительно довольно забавно. Мы все думали, что знаем так много, но мы были всего лишь дерзкими, умными детьми, играющими с Йог-Сототерией, включая твоего старого Дедушку, но оказалось, что мы ничего не знали.

Затем Лавкрафт сделал паузу и захихикал.

— Но мы были правы! — сказал он, глядя на меня и подмигивая. — Так или иначе, всё это время мы были правы!

Затем Лавкрафт сделал паузу, глубоко вдохнул, и я увидел, как он явно собрался с духом, прежде чем продолжить.

— Эдвардиус, вы действительно, как заметил Кларкаш-Тон, хороший знаток из той небольшой группы авторов хорроров, знакомством с которыми мы гордимся. Вы знаете наши биографии, включая историю моей жизни, но я должен сказать вам сейчас, что в ней есть много поворотов, имеющих большое значение, о которых вы не знаете по той очень веской причине, что я пошёл на многое и использовал хитроумные уловки, чтобы тщательно всё скрыть.

Лавкрафт вышел из маленькой библиотеки, и мы сели по разные стороны ближайшего стола в большой комнате. Он отодвинул в сторону кучу вещей, включая потрёпанную металлическую коробку, несколько пожелтевших газетных вырезок и плитку из засохшей глины, чтобы расчистить пространство между нами, затем он устроился поудобнее и начал говорить.

— Вы знаете о моей тяжёлой болезни в 1937 году. В течение многих лет меня преследовали всё более мучительные проблемы с пищеварением, которые я стоически и глупо игнорировал, но постепенно я осознал серьёзность своего состояния, и в феврале того года у меня почти не было сомнений в том, что я умираю. Мой диагноз был подтверждён специалистом в марте, и вскоре я оказался под морфием в Мемориальном госпитале Джейн Браун, где мне ничего не оставалось делать, кроме как записывать свои симптомы в слабой надежде, что это может помочь моему врачу.

Ночью тринадцатого числа боль разбудила меня, несмотря на все лекарства. Я лежал, уставившись в потолок и пытался изолировать своё восприятие от агонии в животе. Часть моего разума, которая была почти полностью подавленной на протяжении всей моей жизни до этого момента, внезапно ослабила свои оковы и начала интенсивно говорить с остальной частью меня. Мне казалось, что я действительно слышу, как она шепчет мне на ухо, шепчет так отчётливо, что я начал беспокоиться — медсёстры могут услышать этот голос и как-то утихомирить его, но я не хотел, чтобы это произошло, так как голос рассказывал мне о некоторых удивительных вещах.

Лавкрафт сделал паузу и посмотрел на меня, и на фоне теней библиотеки он, казалось, положительно светился от волнения, и поэтому стал выглядеть ещё моложе, чем он казался до этого.

— Что, если бы те удивительные существа, которых я всю свою жизнь придумывал и описывал, — все эти ужасающие древние монстры, что пришли с других планет и измерений, и обладали такими огромными и подавляющими силами, — что, если бы они были реальными? Предположим, что мои мельчайшие, точные визуализации всех их ужасающих подробностей, вплоть до их последнего щупальца и когтя, были вовсе не моим творением, а медленным раскрытием реальных существ?

Это факт, что я играл с такими понятиями раньше, но только в качестве дразнящего, интеллектуального развлечения. Однако я думаю, что даже тогда я должен был знать — хотя я, конечно, самым праведным образом отрицал бы это, если бы на меня надавили, — что эти монстры говорили с чем-то очень глубоким внутри меня, потому что они никогда не переставали вызывать у меня глубокую и в высшей степени удовлетворительную, омерзительную дрожь. Могло ли быть так, что я использовал таланты и способности, о которых эта хитро шепчущая часть моего разума знала всё это время, но которые мой бедный, ограниченный ум старательно и, без сомнения, справедливо игнорировал? Неужели я, сам того не ведая, нащупал барьеры, отделявшие Их от нас, и открыл проход во времени и пространстве между разными мирами?

Лавкрафт наклонился вперёд, слегка постукивая глиняной плиткой по столу, и пристально смотрел на меня, словно оценивая, готов ли я к тому, что он собирался поведать мне дальше.

— Я провёл небольшой эксперимент, Эдвардиус, — сказал он. — Признаться, для тихого писателя-затворника, любящего своих тётушек, это было довольно вульгарно, но, в конце концов, я умирал. У меня не было бы другого шанса.

Я обнаружил трещину, идущую по потолку над моей кроватью, и я смотрел и смотрел на эту трещину так долго, как только мог, пока не увидел, как края штукатурки зашевелились. Затем я понял, что могу смотреть ещё пристальнее, и трещина начала расширяться, а затем со странным чувством облегчения, которое я даже не могу описать, я увидел, как два тонких чёрных щупальца высунулись из щели, и небольшой кусок штукатурки шлёпнулся прямо мне на грудь.

Затем шепчущий внутри меня голос использовал весь мой разум, чтобы поговорить с этим Существом наверху, командуя им с уверенностью опытного волшебника, и я почувствовал огромное движение над потолком. Оно распространилось и на стены. Я услышал со всех сторон что-то похожее на шуршание тысячи испуганных крыс и на шипение множества разбухших червей; и вот трещина в потолке расширилась ещё больше, из неё потекла вода, и между теми маленькими щупальцами появился длинный, сложный змеевидный отросток, заканчивающийся клубком волнистых нитей. Пока я пялился на него, клубок опустился ниже, и я увидел, как нити плавно проникли сквозь одеяло и заскользили внутри моего тела.

Я наблюдал, как раковая опухоль покидает меня, Эдвардиус, я видел, как её забирают, всасывают через эту живую трубку непрерывным кровавым потоком, и, наконец, исчез самый последний атом опухоли! А затем этот клубок отделился от моего тела, скользнул вверх и пропал из виду.

Когда я вновь вернулся к трещине, я увидел парящий в темноте за потолком светящийся красный глаз с вертикальным зрачком, и он подмигнул мне, а я подмигнул ему; маленькие щупальца растворились в воздухе словно дым, и трещина закрылась почти так же плотно, как и до моего маленького эксперимента.

Лавкрафт сделал долгую паузу, а затем тихо хихикнул.

— Всё это было такой идеальной, весёлой пародией на фреску Джотто — костлявый, умирающий писатель на своей солидной больничной койке, уставившийся блестящими глазами на видение отростка Шуб-Ниггурат, появившегося сверху, — что я начал смеяться, Эдвардиус. Сначала тихо, затем всё громче и громче, и вскоре палата, казалось, наполнилась озадаченными медсестрами. Они стряхивали пыль с моего одеяла и просили успокоиться, а я не хотел или не мог, потому что со времён своего детства я сгорал от желания поиграть с джиннами и дриадами, и теперь, только в самый последний момент моей жизни шепчущий голос показал мне, как это сделать!

Лавкрафт вздохнул, откинулся на спинку кресла и указал рукой на книги.

— Голос помог мне построить и купить этот дом, — сказал он, — поскольку я никак не мог бы позволить себе такое, не мог бы позволить себе ничего из этого, если бы не поразительный успех, который имели мои небольшие литературные усилия, сами по себе, а также фильмы и необычайное разнообразие других предприятий, достойных и глупых, что возникли на основе моих рассказов. Я думаю, будет справедливо сказать, что эта ужасная субботняя телепрограмма для детей с презрительным названием «Детишки Ктулху» покрывает только наши обычные ежедневные расходы. Весь этот успех произошёл после моего выздоровления в ту самую насыщенную событиями ночь, и его истоки явно восходят к контракту, который я заключил по этому случаю.

Я уставился на Лавкрафта, мой разум был в смятении. Заикаясь, я задал животрепещущий вопрос:

— Тогда те монстры, о которых писали вы, Смит, Блох и другие, были реальны всё это время?

— Именно так! — подтвердил Лавкрафт. — Но они не были реальными в нашем мире. Они находились за стеной в беспомощном, подвешенном состоянии, совсем как бедный старый Ктулху в моих рассказах. Наши писания и сны коснулись их и пробудили, но только после того, как я действительно вытащил одного из них, чтобы спасти свою жизнь, вытащил его в этот наш мир силой воли, абсурдно усиленной угрозой неминуемой смерти, тёмные боги смогли проявиться. Они усердно и неустанно продолжают следить за тем первым прорывом в наш пространственный узел пространства и времени, в котором мы с тех пор живем, Эдвардиус, и, я должен сказать, они проделали это самым забавным способом, какой только можно себе представить!

Лавкрафт перевернул глиняную плитку, а затем пододвинул её ко мне.

— Вы узнаёте это? — спросил он.

Я с удивлением осмотрел плитку. Это был грубый прямоугольник толщиной менее дюйма и площадью примерно пять на шесть дюймов. На его лицевой стороне, в некоем скрещении стилей кубизма и арт-деко, явно из двадцатых или тридцатых годов, кто-то вырезал удивительно тревожный образ крылатого монстра с головой осьминога, злобно присевшего перед многоугольным зданием в духе Пикассо.

— Это скульптура, вдохновлённая сном художника Уилкокса из повести «Зов Ктулху», — воскликнул я возбуждённо. — Это первая осязаемая подсказка, данная в ваших мифических историях, о том, что древние боги существуют!

— Совершенно верно, — кивнул Лавкрафт, — но не совсем. Обратите внимание, что подпись художника, вырезанная на обратной стороне плиты, — Уилтон, а не Уилкокс, и дата — 1938, а не 1925, как в моём сочинении. И хотя пожелтевшие газетные вырезки, что вы видите здесь, следуют той же общей схеме, которую я создал в «Зове», все они являются её вариациями и описывают реальных людей. Имена из газет отличаются от имён моих вымышленных персонажей, иногда значительно, а приключения в их жизни произошли после моего чудесного выздоровления в Мемориальном госпитале Джейн Браун.

То же самое и с этими потрёпанными записными книжками. Вы заметите, что они написаны не старым профессором Джорджем Гэммеллом Энджеллом, которого я придумал, страдая в Бруклинской ссылке в 1925 году, а нацарапаны пребывающим в отчаянии джентльменом из плоти и крови по имени Гораций Паркер Уиппл. Весьма интересно, что он также является профессором, но физики, а не семитских языков. Однако оба этих джентльмена, настоящий и вымышленный, действительно умерли после того, как их таинственным образом толкнул моряк. Странные силы, материализующие мой вымышленный мир, всегда довольно тесно связаны с более зловещими деталями моих историй.

В связи с этим также интересно отметить, что, как и в записных книжках моего полностью воображаемого профессора Энджелла, записные книжки Уиппла показывают, что он столкнулся с культом, члены которого действительно поклонялись Ктулху. Хотя всё остальное в этом непрерывном процессе материализации существ и основных понятий из моих мифов и включения их в нашу вселенную, кажется, может иногда прихотливо изменяться, если это необходимо, имена всех божеств и их слуг никогда не отличаются ни на букву от тех, что придуманы мной.

— Но эти книги, — возразил я, — если вам удаётся изменить реальность, тогда как насчёт книг? «De Vermiis Mysteriis» и другие… Я видел знакомые названия! Все эти древние тома по чёрной магии, которые, как считается, вы со своими друзьями выдумали для своих историй — «Cultes des Goules», «Unaussprechlichen Kulten» — эти книги старые! Они древние! Они были здесь задолго до вашего рождения!

Лавкрафт улыбнулся.

— Да, они были, — подтвердил он. — И все годы изданий, которые Смит, Блох, я и другие приписывали этим книгами, оказались точными. Да, все мы являлись лишь наивными нищими с жалкими претензиями на учёность, писаками для журналов, и никто из нас не был достаточно искушён, чтобы иметь представление о том, что наши истории на самом деле могли оказаться правдой. Но эти книги уже существовали, всё верно, и они были очень тщательно спрятаны учёными под замок, именно так, как мы думали; в основном, полагаю, чтобы защитить эти книги от бескультурных лап таких самонадеянных выскочек, как мы — писателей из «Weird Tales»! Кто-то пошутил над нами и над всей нашей маленькой планетой: библиотека колдовских гримуаров оказалась именно такой, какой мы её вообразили!

Лавкрафт снова разразился неприятным смехом, словно колдун, и доверительно наклонился вперёд.

— Единственная проблема с этими книгами, Эдвардиус, — прошептал он, подмигнув, — заключалась в том, что пока я и другие не написали о них, и пока на пороге смерти я не вступил в контакт с силами, стоящими за этими книгами, они не работали!

Лавкрафт сделал паузу, положив руки на тёмную столешницу перед собой; суровая торжественность, которую я наблюдал раньше, на мгновение накрыла его, как саван. Затем, в мгновение ока, он поднялся и многозначительно ухмыльнулся.

— Но теперь они работают, — прошептал он. — Теперь они работают!

Я сидел, как нечто, высеченное из камня, безуспешно нащупывая в сумбурном водовороте своих мыслей что-нибудь твёрдое, за что можно было бы уцепиться. Затем я услышал тихий осторожный стук в дверь библиотеки и подскочил, словно пушка выстрелила возле моего уха.

— Это, должно быть, Смит, — пробормотал Лавкрафт, затем крикнул: — Входите, Кларкаш-Тон.

Дверь открылась, и в комнату бесшумно проскользнул Смит. Он заинтересованно оглядел меня, а затем повернулся к Лавкрафту.

— По изумлённому выражению лица нашего юного друга я вижу, что его посвящение идёт быстрыми темпами, — заключил он. Затем Смит повернулся ко мне, продолжая изучать меня доброжелательным, но проницательным взглядом. — Не будьте слишком строгими к себе, Эдвардиус, всё это очень трудно понять. Мне тоже было трудно, когда Г.Ф.Л. попытался объяснить мне положение дел после того, как он произнёс над моими сущностными солями формулу Боррелия и вернул меня в этот симулякр моего оживлённого «я». И вам повезло в том, что, когда вы, наконец, осознаете красочные последствия этой ситуации, вы сможете утешить себя тем, что вы не являетесь одним из тех, кто несёт ответственность за её возникновение. По крайней мере, в отличие от Говарда и меня, вы не принимали участия в освобождении этих монстров.

Лавкрафт выпрямился в кресле, тихо фыркнул и посмотрел на Смита с тихим неодобрением.

— Монстры, Кларкаш-Тон? — спросил он. — Звучит как будто осуждающе.

— Монстры, — отчётливо сказал Смит, мрачно улыбнувшись Лавкрафту, затем повернулся ко мне, всё ещё улыбаясь. — Говард никогда не медлит с намёком на то, что я космический ксенофоб.

— Я не намекаю, — твёрдо сказал Лавкрафт. — Я просто констатирую факт. Эти существа никоим образом не враждебны по отношению к жизни на нашей планете — я всё время говорил об этом в своих рассказах, и это оказалось правдой — они просто равнодушны к нам.

Смит посмотрел на своего старого друга и вздохнул.

— Когда вы, наконец, посмотрите правде в глаза, Говард? Существа, которых мы выпустили на свободу, — монстры. Они были монстрами в том аду, из которого пришли, они являются монстрами здесь, на Земле, и они будут монстрами, куда бы они ни отправились дальше. Мне повезло в том, что я достаточно равнодушен к своим собратьям, мужчинам и женщинам, и я не беспокоюсь о том, какой ужас мы призвали на человечество. Пожалуйста, не воспринимайте моё мнение как моральное неодобрение. Меня беспокоит не безусловное господство этих монстров над нами и уничтожение людей, а смущение от того, что мой вклад в это дело окажется всего лишь случайным результатом личной неумелости и невежества. Я бы предпочёл намеренно обречь свою несчастную расу на гибель.

Лавкрафт скривился от отвращения, отмахнулся от комментариев Смита усталым жестом, указывающим, что он делал это и раньше, а затем посмотрел на меня через стол с видом человека, которому внезапно пришла в голову очень хорошая идея.

— Поскольку дела идут так хорошо, и вы проявили такую замечательную способность к расширению сознания, Эдвардиус, — сказал Лавкрафт, — я знаю, как развеять любые страхи и мучительные сомнения, которые, возможно, пробудили в вас унылые речи Кларкаш-Тона относительно этих вторженцев в наш мир. Всё очень просто, я могу представить вам одного из них лично, чтобы вы могли поговорить с ним, а затем решить, считаете ли вы его монстром или нет. Кроме того, если вы хотите помогать нам в нашей работе, важно выяснить, считают ли они вас подходящим для этого или нет. Дело рискованное. Вы готовы к этому?

Я уставился на Лавкрафта, разинув рот, моя голова закружилась от такой неожиданности.

— Вы намекаете на то, что призовёте одного из этих существ? — ахнул я.

— Я постоянно этим занимаюсь, — небрежно ответил Лавкрафт. — Нет ничего проще, как только вы освоитесь.

Смит пошевелился, и я увидел, что выражение его лица стало ещё более ироничным, чем обычно.

— Полагаю, вам стоит объяснить Эдвардиусу, как вам удаётся так часто призывать своих приятелей, — сказал он.

Лавкрафт взглянул на Смита, слегка нахмурившись, затем пожал плечами и повернулся ко мне.

— Как знаток наших литературных трудов, — холодно сказал Лавкрафт, — вы, конечно, знаете, что Кларкаш-Тон всегда любил иронию. Дело в том, что для того, чтобы продолжать жить здесь в роскоши, к которой мы привыкли, необходимо время от времени приносить небольшую жертву. Человеческую жертву, если быть точным. Имейте в виду, мы всегда тщательно отбирали людей. Их исчезновение не должно остаться без внимания публики, или их смерть должна быть воспринята с благодарностью. Высокомерные или тупые литературные критики, например, или некоторые из тех, кто несёт ответственность за грубые пародии на мои сочинения.

— И на мои, — добавил Смит с мрачной улыбкой. — Но, несмотря на наши добрые намерения, вы должны понимать, что если вы позволите Говарду познакомить вас с этими существами, вы рискуете сами стать их жертвой, если что-то пойдёт не так. Я не уверен, что эти монстры могут отличить плохого критика от хорошего писателя.

Лавкрафт поднялся с кресла.

— То, что говорит Кларкаш-Тон, совершенно верно, Эдвардиус, — сказал он. — В этой встрече будет и риск. Но, в отличие от него, я могу с энтузиазмом порекомендовать вам рискнуть и отправиться в это приключение. Если бы в годы моей молодости кто-то пригласил бы меня на такую встречу, я бы с радостью отдал всё, что угодно. Итак, Эдвардиус, вы в игре? Может, сделаем это?

Я поколебался ещё мгновение, затем уверенно кивнул.

— Я бы никогда не простил себя, если бы упустил такую возможность, — сказал я.

Мы втроём вышли из библиотеки и направились по коридорам и лестницам. Лицо Смита выражало сомнения. Меня постоянно преследовало ощущение, что злодеи и монстры с картин следят за нами. Мы с Лавкрафтом остановились в гостиной, чтобы взять свои плащи и шляпы, так как на улице начал моросить мелкий, порывистый дождь. Смит остался в доме, а Лавкрафт повёл меня в лес. Мы пробирались между деревьями дольше, чем я считал возможным для такого маленького участка, каким казался этот уголок Провиденса, особенно когда я заметил, что эти деревья превратились из относительно молодых в древних гигантов со сморщенными листьями. Это выглядело совершенно невероятным для данной местности, и я повернулся к Лавкрафту в некотором недоумении.

— Вы совершенно правы, Эдвардиус. — кивнул мне Лавкрафт и улыбнулся. — Всё здесь намного больше и старше, чем может быть, но мы немного обманули время и пространство. Сегодня мы лишь немного углубимся в западную окраину леса. Поверьте, здесь есть ещё много чего интересного, вы всё узнаете, как только поселитесь у нас. Например, там есть древний разрушенный город, и удивительное мрачное болото, и пещеры, и гроты, которые я ещё даже не начал исследовать. В любом случае, мы достигли нашей цели.

Мы вышли на поляну, и я с восторгом обнаружил, что стою среди примитивных шпилей небольшого, но впечатляющего круга монолитов, по сравнению с которыми я выглядел карликом. Лавкрафт подошёл к серому, вертикально стоящему камню и ласково погладил рукой покрытую лишайником поверхность.

— Эти старые камни были аккуратно перенесены сюда с высокой, одинокой горы в реальном мире, почти точном эквиваленте Данвича, который, конечно же, служил местом обитания моего вымышленного колдуна Уэйтли и нечеловеческих созданий, призванных им, — объяснил Лавкрафт. — Я сделал точно такой же круг из этих камней, и с гордостью могу сообщить, что они не потеряли ни одной из своих удивительных способностей.

Лавкрафт указал на внушительную гранитную плиту в центре круга.

— Это камень для жертвоприношений, — сказал он. — Он служил для этих целей ещё задолго до того, как ведьмы прибыли из Европы, чтобы заявить о своих правах на этот камень. Индейцы использовали его в своих ритуалах с древних времён, и я также узнал, что более древние, гораздо более необычные существа давали этому камню то, что он хотел в течение предыдущих тысячелетий. Подойдите к нему, Эдвардиус. Почувствуй его. Не только его форму, но и его настроение. Этот камень участвовал в бесчисленных магических обрядах и впитал много крови самых разных видов.

Моросящий дождь перешёл в непрекращающийся ливень, и гладкие канавки, вырезанные в камне, ловили падающую воду так, что она призывно журчала, направляясь и выливаясь в ненасытную яму в центре. Я протянул руку к камню, и в тот момент, когда мои пальцы коснулись лишайника, окружающего отверстие, сама земля содрогнулась от оглушительного удара грома над моей головой.

— О, это превосходно, — воскликнул Лавкрафт, вглядываясь в небо, совершенно не замечая капель дождя, стекающих по его лицу, — Это очень хорошо. Посмотрите на облака, Эдвардиус. Как плавно они стягиваются со всех сторон, образуя в этой точке над камнем единое, более крупное облако. Словно ведьмы, спешащие на шабаш, не так ли?

Ветер усилился, он с яростью пригибал траву и трепал наши плащи. Повсюду в небе сверкали молнии, и вскоре каждый раскат грома стал перекрывать предыдущий, так что слышался только непрерывный рёв.

Но я лишь смутно осознавал всё это, потому что мне постепенно становилось ясно, что я наблюдаю явление, не имеющее аналогов в природе. Я уставился на небо так же пристально, как и Лавкрафт, и чем больше я наблюдал за движением облаков, тем больше мой страх превращался в своего рода благоговение.

Облака слились в одно огромное существо над нами, оно быстро приобрело крайне неприятную плотность, в то время как молнии, вспыхивающие вокруг него и в его глубинах, начали раскрывать бесчисленные, всё более чёткие детали, это были уже не просто газовые вихри, а сознательные движения огромного множества живых органов. Сначала они имели туманные очертания, и каждый орган неистово двигался.

Безумное их разнообразие становились всё более отчётливым по мере сгущения форм. Некоторые из них имели различную степень сходства с органами существ, обитающих на нашей планете, но другие были настолько чужды всему земному, что, казалось, не имели никакого отношения ни к одному знакомому нам виду или функции.

Среди этих конечностей и отростков, имелось, по крайней мере, несколько опознаваемых; я мог различить когти и клешни, жадно хватающие воздух; бурлящую массу паучьих ног, вытягивающихся с непристойным любопытством во всех направлениях; бесчисленные крылья — некоторые перепончатые, некоторые чешуйчатые, некоторые с рваными и тёмными перьями, но все огромные, и каждое хлопало в едином ритме со всеми остальными крыльями.

Надо всей этой массой органов доминировал огромный глаз, окружённый четырьмя дрожащими веками, состоящими из тысяч глаз меньшего размера на извивающихся стебельках, благодаря чему это существо могло смотреть сразу во все стороны.

Я вздрогнул, когда рука Лавкрафта внезапно схватила меня за плечо.

— Что вы об этом думаете, Эдвардиус? — прокричал он, перекрывая раскаты грома. — Разве оно не великолепно? Разве это не прекрасный монстр?

Я не знал, что сказать. На мгновение мне показалось, что я не в состоянии ответить, и, кроме того, непрекращающийся гром, казалось, издевался над любыми тихими звуками, что я мог из себя выдавить.

Затем я напрягся, потому что звук грома начал меняться. Прошло некоторое время, прежде чем я понял, что слышу: существо в небе стало сгущаться в новую форму, подобно тому, как до этого стягивались облака. У небесного монстра появилось нечто, похожее на рот.

— Вы поняли, что происходит, не так ли, Эдвардиус? — крикнул Лавкрафт.

Я посмотрел на него и почувствовал, как у меня задрожали ноги. Я прислонился к жертвенному камню, чтобы не упасть. Лавкрафт нахмурился, когда увидел это, схватил меня за руку и оттащил назад.

— Нет, — сказал он, — это ошибка, которую всегда совершают жертвы. Стойте рядом со мной.

— Оно формирует слова, — сказал я. — Оно говорит!

Лавкрафт склонил голову набок и с сомнением прислушался.

— Ну, не совсем, ещё нет, — прокомментировал он. — Но заговорит в любую минуту!

Держа одну руку на моем плече, Лавкрафт стоял немного впереди, вглядываясь вверх.

— Это Эдвардиус, — громко и чётко произнёс он. — Он мой друг. Он работает с нами. Он не жертва.

Лавкрафт снова повторил моё имя, выкрикивая его слоги один за другим и тщательно выговаривая их.

— Эд-вар-ди-ус, — крикнул он. — Эд-вар-ди-ус!

Я уставился на монстра и с новым трепетом ужаса увидел, что в центре его нижней части начались какие-то титанические конвульсии, щупальца и суставчатые ноги извивались, то же самое делали и другие непостижимые и ужасные органы. Это было похоже на то, как море из узлов развязывается само по себе!

И в этот момент монстр обрёл голос.

— ГГГГГГГ! — проревел он, словно гром. — ГГГГГГГ!

Я почувствовал, как Лавкрафт слегка напрягся и с некоторым беспокойством поднял глаза.

— Странно, — заявил он, слегка озадаченный и, впервые, немного неуверенный в себе. — Это звучит совсем неправильно.

Затем, освободившись от узлов, все эти ужасные органы стали вытягиваться всё дальше и дальше, пока не вышли даже за пределы своего гигантского тела. Всё это выглядело как ужасная пародия на сияющую звезду над головой святого на русских иконах.

— ГГГГГГГГГГГГ! — проревел голос, и я увидел, как Лавкрафт задумчиво прищурился, глядя вверх. — ГГГГГГГГГГГГ!

— Эд-вар-ди-ус! — крикнул Лавкрафт, затем повернулся ко мне, слегка раздражённо пожав плечами. — Оно не может произнести ваше имя. Представьте, как трудно его голосовому аппарату освоить наш язык.

Вытянутые конечности существа начали медленно, очень зловеще изгибаться вниз, и я невольно съёжился. Затем они опустились ещё ниже, все эти разные хвататели, захваты, присоски и кусачие зубы — тысячи их приближались всё ближе и ближе, и по мере того, как они плавно и неизбежно двигались, моя ужасная догадка медленно превращалась в уверенность.

— Оно тянется ко мне, не так ли? — спросил я сначала спокойно, а затем повторил с тревогой. — Оно тянется ко мне, не так ли?

— Не паникуйте, не паникуйте, — прошептал Лавкрафт мне на ухо, а затем снова крикнул вверх: — Эд-вар-ди-ус, он мой друг — Эд-вар-ди-ус!

— ГГГГГГГГГ-ФФФФФФФФ, — проревел голос с неба, и могучий круг камней, казалось, задрожал от этого звука.

Лицо Лавкрафта внезапно побледнело, затем покраснело, а затем его глаза расширились в абсолютном изумлении.

— Боже мой, кажется, я наконец понял, что означает та строфа в «Людях Монолита» Джеффри, — сказал он себе, а затем повернулся ко мне. — Какое сегодня число, Эдвардиус?

— Пятнадцатое сентября.

— Ага, — сказал он, — я так и думал. Не волнуйтесь, мой мальчик, вы в полной безопасности.

Затем Лавкрафт с застенчивой тоской посмотрел на монстра, что совершенно не сочеталось с его костлявым лицом с острова Пасхи.

— Это действительно необычайно трогательно, — сказал он.

Затем Лавкрафт повернулся ко мне и указал наверх.

— Оно прекрасно, не так ли? — спросил он.

— Да, — ответил я, успокоенный его поведением. — Прекрасно. Кларкаш-Тон ошибается насчёт них.

— Он ничего не может с этим поделать; такой уж у него характер. Вы должны простить его.

— ГГГГГГГГГ ФФФФФФФФ ЛЛЛЛЛЛЛЛ — прогремел голос, и камни вокруг нас закачались.

Лавкрафт убрал руку с моего плеча и сделал пару шагов вперёд, затем лёгким прыжком, выполненным с лёгкостью и неосознанной грацией маленького мальчика, он запрыгнул жертвенный камень.

— Я здесь, — крикнул он своим тонким голосом, глядя на монстра в небе. — Я здесь!

— ГГГГГГГГГ ФФФФФФФФ ЛЛЛЛЛЛЛЛ, — снова прогремел голос, — ОО — ОО — ОО — ОТЕЦ! ОТЕЦ!

Лавкрафт стоял спокойно, глядя широко раскрытыми глазами на огромную массу, нависающую над ним, на щупальца, когти и странно соединенные пальцы, тянущиеся к нему. Один из монолитов, вырванный с корнем вездесущим ревом, с грохотом упал позади Лавкрафта, промахнувшись всего на несколько дюймов, но он даже не заметил этого.

— ОО — ОТЕЦ! — снова прогремел голос, когда все эти странные, ужасные конечности нежно обхватили Лавкрафта, каждая в соответствии со своей причудливой анатомией, и вместе они осторожно подняли его с земли, а он не сопротивлялся в их объятиях. Лавкрафт смотрел вверх, в огромный глаз существа, что поднимало его всё выше и выше. И когда я в последний раз посмотрел на Г.Ф.Л., выражение его худого, вытянутого лица было странным, сверхъестественным, любящим; он был как младенец в своей кроватке.


***



Когда я вернулся, дверь дома была открыта, и Смит стоял прямо на пороге, держа в руках два бокала вина и наблюдая за мной без малейшего видимого удивления.

— Как странно, — сказал он, — я абсолютно точно знал, что вернётесь вы, а не Говард. Даже не знаю, почему. Конечно, такая возможность никогда не приходила мне в голову в случаях с другими людьми. Возможно, это из-за тех цитат из «Пнакотических рукописей», Лавкрафт часто повторял их в последнее время.

— Сегодня годовщина «Ужаса в Данвиче», — сказал я. — Это день, когда брат Уилбура Уэйтли наконец-то вернулся домой.

Смит задумчиво посмотрел на меня.

— Но в конце концов, жертвоприношение всё равно состоялось, — сказал он, — и оно сработало. В этом нет никаких сомнений. Вы изменились.

В этот момент я впервые осознал, что я стал чувствовать себя иначе, чем когда-либо. Во мне возникло какое-то сияние, какая-то сила. Очень глубокая сила, которая мне понравилась.

— Мы всегда пьём после жертвоприношений, — сказал Смит, протягивая мне один из бокалов. — Это стало традицией.

Мы чокнулись бокалами, и они издали волшебный звон. Смит быстро опустошил свой бокал, пока я сделал только один глоток. Конечно, это было вино «Амонтильядо».

— Я приготовлю ужин, когда вы проголодаетесь, — сказал Смит.

С того дня ни я, ни он не испытывал ни малейшей потребности в каком-либо обсуждении или соглашении. Кларкаш-Тон по-прежнему остаётся пономарём, я занял должность колдуна, и мы совершали жертвоприношения почти без затруднений; похоже, что недостатка в жертвах не предвидится. Нам хватило бы и высокомерных критиков. Признаюсь, я был поражён, увидев, как происходят жертвоприношения, как разрываются и плавятся тела, всё это имеет мало сходства с благоговейным вознесением Г.Ф.Л.

В тот первый вечер, однако, Смит незаметно исчез в направлении кухни, по пути наливая себе очередной бокал вина, а я спокойно направился в библиотеку. Вскоре я уже стоял в тайной комнате, протягивая руку к тёмному корешку «Некрономикона»; я заметил его ещё раньше, но не осмеливался упомянуть. Моя рука всё еще находилась в нескольких дюймах от полки, когда книга зашевелилась, как проснувшаяся кошка, и сама скользнула в мои пальцы, мягко устроившись в них, подобно птице в своём гнезде.

Обложка книги была изготовлена из какой-то чёрной шкуры с длинными густыми волосами, и после того, как я подержал «Некрономикон» пару минут, я заметил, что некоторые из длинных прядей волос ласково обвились вокруг моих пальцев. Они всё еще делают это каждый раз, когда я беру в руки книгу, и иногда они держат мои пальцы очень крепко. Особенно когда я читаю заклинания.



Послесловие автора



Когда я был ребёнком, и клетки моего мозга были ещё более мягкими и податливыми, чем сейчас, вместе с родителями я приехал во Флориду, и в пыльной аптеке Ки-Уэста я купил сборник рассказов Лавкрафта «Странная тень над Иннсмутом» издательства «Bart House».

Эта книга всё ещё у меня. Я бережно храню её в пластиковом пакете, хотя она далеко не в идеальном состоянии. Её обложка выцветшая и грязная, с загнутыми нижними углами; на страницах много пятен и моих детских рисунков, и, что хуже всего, в книгу вклеен рисунок мыши. В 12 лет я пытался убедить себя, что это крыса, а книга — сам «Некрономикон».

Я уверен, что многие знатоки Лавкрафта посмеялись бы над этим, и я им полностью сочувствую, но для меня это, безусловно, самый ценный предмет в моей коллекции Лавкрафта, даже более ценный, чем моё любимое, первое издание «Иннсмута» с иллюстрациями Атпателя и с опечатками. Данную книгу я приобрёл много лет спустя. Но я полностью погрузился в ту книгу из Ки-Уэста, прочитав всего несколько абзацев, и с тех пор я никогда полностью не выходил из неё.

Я представляю себя бродящим по тихим докам «Иннсмута», или ночным шпионом в тёмном, мёртвом Нью-Йорке из рассказа «Он»; я навсегда останусь отчасти «Изгоем» и благоговейным слушателем «Шепчущего во тьме», и что самое главное и радостное — путешественником, с энтузиазмом оседлавшим гибридную крылатую тварь, которую ни один здравый глаз никогда не сможет полностью охватить; я представляю, как прокладываю себе путь через извилистые, темные туннели на «Праздник».

Я полагаю, в каком-то смысле это своего рода проклятие, но я бы не хотел, чтобы это было по-другому, и я ужасно благодарен вам за это, мистер Лавкрафт.

Пожалуйста, примите эту мою историю как своего рода благодарность.

Вольный перевод: А. Черепанов, 2021

Брайан Ламли УНИКАЛЬНОЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВО

Brian Lumley. «An Item of Supporting Evidence»,1970.

Именно содержание письма от Чандлера Дэвиса, художника, рисующего странные мистические картины, побудило меня пригласить его к себе в поместье Блоун-Хаус. Дэвис в своём письме поведал о негативном влиянии, которое оказал на него мой рассказ «Царство Йегг-ха». Не то, чтобы я сильно огорчился из-за негативных комментариев мистера Дэвиса — вы никогда не сможете угодить всем, — но я определённо был не согласен с его аргументами. Он считал, что время мифологической фантастики «прошло», что сказочные земли и существа из Мифов Ктулху, сверкающие цитадели и тёмные демоны Киммерии должны умереть печальной, но верной смертью вместе со своими создателями, и что постоянное повторение сюжетов из этих историй, чем занимаюсь я и многие другие писатели, ослабляет впечатление от оригинальных произведений. И, по-видимому, мой рассказ, по общему признанию Лавкрафтовский, раздражал Дэвиса именно в этом отношении. Действие у меня происходило в те времена, когда Рим владычествовал над Англией, и я описывал поклонение «внешнему Богу». Вероятно, особенно сильно разозлил мистера Дэвиса тот факт, что я изобразил «настолько невероятного Бога», существовавшего в хорошо изученный период истории Англии, что даже студент-троечник, изучающий древности нашей страны, вряд ли мог не заметить очевидную неправдоподобность моего рассказа.

Я был рад, что господин Дэвис написал непосредственно мне, а не в отдел писем журнала «Гротеск», в котором первоначально появился мой рассказ, потому что тогда я был бы вынужден принять ответные меры, что, несомненно, вызвало бы большие приливные волны нежелательной активности на многих научных побережьях. Очевидно, этот художник не знал, что все мои рассказы основаны на каком-нибудь реальном факте, пусть и незначительном, и что я никогда не писал ничего, что, по моему мнению, не могло произойти, или в какой-нибудь степени не было бы связано непосредственно со мной.

Как бы то ни было, мистер Дэвис принял моё приглашение и, несмотря на странную ауру дурного предчувствия, которая окружает Блоун-Хаус, навестил меня однажды воскресным днём несколько недель назад. Он впервые ступил на порог моего дома, и я с удовлетворением отметил, как его глаза с завистью оглядывали содержимое моих книжных полок.

Взявшись за корешок оригинального экземпляра «Людей Монолита» Джеффри, художник отметил, как мне повезло, что я владею таким количеством редких книг; он даже зачитал некоторые названия, пока осматривался. В своём коротком монологе Дэвис похвалил «Оригинальные заметки о Некрономиконе» Фири, отвратительный «Хтаат Аквадинген», буквально бесценную книгу «Культ упырей» и многие другие подобные произведения, включая такие антропологические первоисточники, как «Золотая ветвь» и «Культ ведьм» мисс Мюррей. Я обратил внимание Дэвиса на то, что у меня также имеется перевод малоизвестного «Пограничного гарнизона», написанного около 138 года н. э. Лоллием Урбикусом. Я взял эту книгу с полки, прежде чем налить своему гостю приветственный бренди.

— Полагаю, что в этой книге содержится доказательство, о котором вы упомянули в своём письме, мистер Кроу? — спросил Дэвис. — В связи с этим считаю справедливым предупредить вас с самого начала: я не могу доверять всему, что говорит Урбикус, хотя я признаю, что его описание храма Митры в Баррбургебыло довольно точным.

Оценив то, как мой явно эрудированный критик начал свою речь, я ответил на его исследовательский выпад улыбкой и сказал:

— Нет, книга просто содержит несколько дополнительных фрагментов, представляющих интерес в связи с моим уникальным доказательством, имеющим совершенно иной характер.

— Я не хочу, чтобы вы поняли меня неправильно, мистер Кроу, — ответил Дэвис, доставая из кармана сигареты и устраиваясь поудобнее в кресле; он готовился к предстоящей, более напряжённой битве. — В качестве развлечения ваша история была очень хорошей, даже превосходной, и любой случайный читатель, несомненно, испытал определённое содрогание от некоторых «шокирующих» намёков, которые вы так успешно использовали; но поместить место действия в период, в котором мы так исторически и археологически «уверены», в тот же период, отмечу это особенно, когда старик Урбикус делал заметки для своей книги, было ошибкой, без которой ваш рассказ вполне мог бы обойтись. Видите ли, я коллекционер, можно сказать, гурман подобных историй, и, хотя я не хочу показаться оскорбительным, должен признать, что такие промахи, как ваши, меня сильно раздражают…

Дэвис отпил глоток бренди.

Пока он высказывал своё мнение, я осторожно открыл «Пограничный гарнизон» на заранее отмеченной странице, и как только Дэвис закончил, я развернул книгу и перебросил её через разделяющий нас стол, чтобы критик мог прочитать отмеченный абзац. Улыбаясь, он так и сделал, хотя мне показалось, что его улыбка была слишком саркастичной; и, конечно, когда Дэвис дочитал абзац, он захлопнул книгу с таким выражением лица, которое означало полное неприятие моих аргументов.

— Я тоже читал легенды Платона об Атлантиде и Бореллия о… э-э, перерождении? Нет, мистер Кроу, отчёт Лоллия Урбикуса о смерти Йегг-ха от мечей напуганных и обезумевших римских солдат не производит на меня никакого впечатления. Прошу прощения.

— Мне скорее кажется, что вы отвергаете Платона и Бореллия как слишком поверхностных авторов, мистер Дэвис! — воскликнул я. — Я могу только подозревать, что ваша оценка их сочинений, не говоря уже о книге Лоллия Урбикуса, основана на том же настрое ума, с которым Инквизиция рассматривала работы Галилео Галилея; и, конечно, если бы Сайс не раскопал останки хеттов по всей Малой Азии и Северной Сирии, вы бы, вероятно, до сих пор отрицали, что они когда-либо существовали!

Я улыбнулся.

— Я тронут! — ответил Дэвис. — Ловлю вас на слове, мистер Кроу! Вы сказали: останки. Именно, именно так! В конце концов, останки — это доказательство! Но скажите мне, пожалуйста, какие останки свидетельствуют о том, что это отвратительное изобретение Урбикуса когда-либо существовало?

— Вы думаете, что он сам создал Йегг-ха? — спросил я. — Вы полагаете, что безликое, десятифутовое чудовище, о котором он упоминал в своих записях, было плодом его собственного воображения?

— О, нет. Я бы не был так самонадеян. Вероятно, Урбикус почерпнул эту идею из местных легенд или сказок. Позже, вместо того чтобы списать позорную потерю полусотни солдат в результате нападения варваров, он приписал их уничтожение этому гигантскому, безликому Богу…

— Хм-м-м, умно, — ответил я. — А как насчёт братской могилы, недавно обнаруженной в Бриддок Форте, с сорока восемью фантастически изуродованными римскими скелетами, беспорядочно сваленными один на другой, некоторые всё ещё в доспехах, как будто их хоронили в большой спешке?

Эта информация немного удивила Дэвиса.

— Я забыл об этом, — признался он. — Но, ради Бога, там, должно быть, происходили тысячи мелких стычек, которые так и не попали в хронику! Видите ли, в этом вся суть, мистер Кроу; вы говорите об этих вещах точно так же, как вы писали о них в этом вашем чёртовом рассказе, как будто вы в них реально верите! Вы словно в самом деле считаете, что огромное, смертоносное, безумное существо было вызвано из ада варварами, чтобы сразиться с римлянами! Как будто у вас есть определённые доказательства, но их у вас нет. Вам вообще не стоило писать свой рассказ, якобы основанный на исторических документах. Одному Богу известно, сколько бедных, обманутых читателей у вас появится; они будут бегать по Бриддоку и Хаусстедсу, дрожа от ужаса при мысли, что они, возможно, ступают по той же земле, на которой римляне вели страшную битву с отвратительным Йегг-ха!

Пока Дэвис зажигал сигарету, я налил ещё бренди в его бокал и усмехнулся.

— Что ж, я явно нажил себе литературного врага! Я сожалею об этом, потому что у меня имелось намерение попросить вас проиллюстрировать мою следующую книгу. Но в любом случае, скажите мне, вы когда-нибудь видели тот ужасный десятифутовый кусок гранитной статуи в секции римских древностей Британского музея?

— Да, видел; полагаю, что он сделан из известняка. Существо с короткими крыльями, очень похожее на Бога из вашего рассказа, с изуродованными чертами лица и… — Дэвис не сдержался. — К чему вы клоните?

— Постарайтесь подумать, мистер Дэвис, разве вам не кажется забавным, что черты этой статуи были так ловко, так гладко… э… изуродованы? Зачем? При ближайшем рассмотрении кажется, что у этого существа нет никаких особенностей…

Дэвис поперхнулся своим бренди. Я потянулся за его стаканом и снова наполнил его, пока художник брызгал слюной и кашлял, вытирая губы носовым платком, пытаясь взять себя в руки.

— Ну вот, опять! Из всех предположений…

— Я был несправедлив, мистер Дэвис, — сказал я, вынудив своего гостя замолчать. — Я слишком долго держу вас в напряжении, и вы теряете терпение. Пейте свой бренди…

— Прошу прощения? — удивился Дэвис.

— Пейте свой бренди, — повторил я. — Вам это понадобится.

Я открыл свой письменный шкаф и достал предмет, спрятанный в коробке из-под чайника. Я положил коробку на стол. Затем я указал на книгу, лежащую перед недоумевающим художником, и сказал:

— Страница тридцать четыре, второй абзац…

Пока мистер Дэвис неуверенно, с подозрением перелистывал страницы, я гладил коробку, представляющую моё уникальное доказательство.

Наконец, Дэвис прочитал нужный отрывок.

— Здесь говорится о прогулке Урбикуса по сельской местности вскоре после того, как его люди якобы избавились от вашего монстра. С ним отправились шесть его лучших людей. И что?

— Он искал место, где можно что-то закопать, и ему нужны были эти люди, чтобы нести это, — объяснил я. — Он хотел спрятать его, чтобы варвары не смогли использовать все его способности… э-э… как вы там говорите — после ритуала возрождения, который они могли бы совершить.

Мистер Дэвис открыл рот, чтобы выразить очередное отрицание, но я прервал его.

— Видите ли, я исследовал Стену Адриана по всей длине в том районе, между Хаусстедсом и Бриддоком, и, в конце концов, нашёл то, что мне нужно. Знаете, я немного археолог, но даже если бы я им не являлся, описание Урбикуса, — я кивнул на книгу, которую Дэвис отложил в сторону, — как и его описание храма в Баррбурге, сделаны довольно точно. Удивительно, но за восемнадцать веков сельская местность не сильно изменилась; мне оставалось только найти могилу, в которой я захоронил бы тело, если бы я был Урбикусом. Мне потребовалось пять недель, но я всё-таки нашёл её.

— О чём вы говорите? — удивился художник.

Я открыл коробку и передал спрятанный в ней предмет размером с футбольный мяч мистеру Дэвису. Он с недоверием осмотрел его.


Я взял с художника обещание молчать; не могу сказать, что мне нравится идея, когда толпы специалистов вторгаются в мою личную жизнь, и я, конечно, никогда не расстанусь с этим доказательством. Мало того, Дэвис обещал проиллюстрировать мою следующую книгу.

В Блоун-Хаусе есть много необычных вещей: странные часы с четырьмя стрелками, которые тикают в чуждом человеку ритме; книга без названия, под обложкой которой скрывается «Хтаат Аквадинген»; хрустальный шар, на который так тревожно смотреть, что я вынужден держать его под замком, и многие другие, столь же странные вещи. Но особенно я горжусь своим пресс-папье, хотя, признаюсь, мне кажется необычным использовать такой странный предмет для бытовых нужд. Видите ли, это довольно большой череп без глазниц…

Если вкрутить в него крючки, то череп станет отличной вешалкой для одежды.

Перевод: А. Черепанов, 2022

Брайан Ламли КИПРСКАЯ РАКОВИНА

Brian Lumley. «The Cyprus Shell», 1968.

Оукс, Иннсвей,

Редкар, Йоркшир.

5 июня, 1962 г.


Полковнику (в отставке) Джорджу Л. Гли,

члену Ордена Британской империи,

кавалеру Ордена за выдающиеся заслуги

Танстолл Корт, 11,

Вест-Хартлпул, графство Дарем


Мой дорогой Джордж,

Я должен принести свои искренние извинения за то, что я самым непростительным образом испортил настроение вам и Элис в прошлый субботний вечер. Элис обратила внимание на выражение моего лица, на моё несоответствующее поведение и на то, как грубо, должно быть, получилось, что я вытащил её из-за вашего чудесного обеденного стола; и всё это, увы, под пристальными взглядами многих моих военных товарищей. Я лишь могу надеяться, что наша давняя дружба и тот факт, что вы знаете меня так долго, дали вам некоторое представление о том, что только крайняя необходимость могла заставить меня покинуть ваш дом таким необычным образом.

Я представляю, как все вы были поражены моим уходом. Элис была расстроена и не разговаривала со мной, пока я не объяснил ей вескую причину того, что она сочла безумным поведением.

Что ж, кратко говоря, я рассказал ей ту же самую историю, которую собираюсь сейчас поведать и вам. Она была удовлетворена обоснованностью причин моих, казалось бы, неразумных действий, и я уверен, что вы почувствуете то же самое.

Конечно, всё это произошло из-за устриц. Я не сомневаюсь, что их приготовление было безупречным и что они были восхитительно вкусными — для всех, кроме меня. Правда в том, что я терпеть не могу морепродукты, особенно моллюсков. Вы, конечно, помните, как я любил крабов и омаров? Тот случай в Гуле, когда я съел целых две тарелки свежих мидий в одиночку? Мне нравились такие блюда. Тьфу! Одна мысль об этом…

Два года назад на Кипре произошло нечто, что положило конец моему аппетиту к такого рода морепродуктам. Но прежде, чем я продолжу, позвольте мне попросить вас кое о чём. Достаньте свою Библию и посмотрите главу Левит 11; 10/11. Нет, я не стал религиозным маньяком. Просто с тех пор, как это произошло два года назад, я проявил глубокий и болезненный интерес к этой теме и всему, что с ней связано.

Если, прочитав мою историю, вы почувствуете, что ваше любопытство удовлетворено, то имеется множество книг на эту тему. Возможно, вы захотите их просмотреть, хотя я подозреваю, что большинство из них вы не найдёте в вашей местной библиотеке. В любом случае, вот список из четырёх таких книг: «Морские змеи» Гантли, «Обитатели глубин» Гастона Ле Фе, «Подводные культы» на немецком языке и чудовищный «Хтаат Аквадинген» неизвестного автора. Все они содержат почти одинаково тошнотворные фрагменты и имеют отношение к истории, которую я должен рассказать в своё оправдание.

Я уже говорил, что это случилось на Кипре. В то время я был командиром небольшого подразделения в Кирее, между Кефосом и Киренией, на побережье с видом на Средиземное море, самым красивым из всех морей. Вместе со мной служил молодой капрал по имени Джоблинг, который воображал себя кем-то вроде конхиолога и проводил всё свободное время с ластами и маской, ныряя со скал к югу от Киреи. Я говорю, что он мнил себя знатоком морских раковин, но на самом деле он собрал замечательную коллекцию, потому что служил во многих частях мира и погружался под воду в разных океанах.

Под стеклом в его комнате, в красиво сделанных самим Джоблингом «естественных» декорациях у него имелись такие разнообразные и завораживающие раковины, как африканский Пектиновый Иррадиан, Мурекс Монодон с длинным рогом и Джантина Виолацея из Австралии, странная Корона Мелонгена из Мексиканского залива, веерообразная Ранелла Перка из Японии, и многие сотни других, слишком многочисленных, чтобы упоминать их здесь. Мой еженедельный обход военной базы неизбежно заканчивался в комнате Джоблинга, где я бродил среди его стеклянных ящиков, восхищаясь уникальной фантазией природы.

Хотя хобби Джоблинга занимало всё его свободное от службы время, оно никоим образом не мешало его работе в подразделении; он был добросовестным, трудолюбивым унтер-офицером. Я впервые заметил перемену в нём, когда он стал плохо исполнять свои обязанности. Больше недели я собирался сделать ему выговор за его вялость, когда у Джоблинга случился первый из тех приступов, которые в итоге привели его к ужасному финалу.

Однажды утром, после первого построения, его нашли свернувшимся на кровати самым странным образом, он лежал, поджав ноги и обхватив себя руками, почти что в позе эмбриона. Был вызван военный врач, но, несмотря на лечение, Джоблинг оставался в своём необъяснимом состоянии более часа, а затем он внезапно «очнулся» и начал вести себя вполне нормально, по-видимому, не в состоянии вспомнить ничего из того, что произошло. Я был вынужден освободить этого капрала ото всех обязанностей на одну неделю, и он был явно поражён моим приказом; он клялся, что находится в отличной форме, и обвинял кипрское солнце в том, что он перегрелся и потерял сознание. Я проконсультировался у врача, и тот заверил меня, что состояние Джоблинга никоим образом не соответствовало солнечному удару, на самом деле оно было тесно связано с некоей травмой, как будто это был результат глубокого психологического шока…

На следующий день после того, как Джоблинг вернулся к своим обязанностям, он пережил второй из своих приступов.

В этот раз всё было так же, как и в первый, за исключением того, что потеря сознания у капрала длилась несколько дольше. Кроме того, обнаружилось, что он сжимает в руке блокнот с записями, относящимися к его коллекции раковин. Я попросил врача отдать мне блокнот, и пока Джоблинга, всё ещё в полубессознательном состоянии, везли в больницу на обследование, я прочитал эти записи в надежде найти что-нибудь, объясняющее причины его странного недуга. У меня было предчувствие, что его состояние во многом связано с его хобби; хотя мне трудно было понять почему коллекционирование и изучение раковин должно оказывать такое сильное воздействие на военнослужащего.

В блокноте капрала первые два десятка страниц были заполнены наблюдениями о местах, где можно было найти определённые виды морских моллюсков. Например: «Пектиновый Иррадиан — маленький — в скальных бассейнах глубиной от десяти до пятнадцати футов». И так далее… За этим разделом следовала дюжина страниц с безукоризненно выполненными рисунками, и описания более редких образцов. Ещё две страницы были посвящены карте береговой линии Киреи с заштрихованными областями, показывающими места, которые коллекционер уже исследовал, и районами, помеченными стрелками, очевидно, Джоблинг намеревался их посетить. Затем, на следующей странице, я нашел удивительный рисунок раковины, подобной которой я никогда раньше не видел несмотря на то, что часто изучал коллекции Джоблинга. Я также никогда не видел такой раковины и после того случая с капралом.

Как её описать? Под рисунком он начертил шкалу в дюймах, чтобы показать размер раковины. На вид она была около шести дюймов в длину, и основная её форма представляла собой тонкую спираль: но на всём протяжении этой спирали, вдоль всего пути от рта до хвоста, имелись острые шипы длиной около двух дюймов в самой широкой части раковины и около одного дюйма на её узком конце. Очевидно, шипы служили средством защиты от океанских хищников. Рот существа (Джоблинг раскрасил рисунок) представлял собой блестящую чёрную крышечку с рядом крошечных глаз по краям, как у гребешка, и был ярко-розового оттенка. Основная часть раковины и шипы имели песочный цвет. Если бы я лучше умел выражать свои мысли на бумаге, я бы смог передать вам своё ощущение того, насколько отталкивающе выглядела эта раковина. Достаточно сказать, что это было не то, что я с удовольствием подобрал бы на пляже, и не только из-за её шипов! Имелось что-то отвратительно завораживающее в форме и глазах этого моллюска, что, принимая во внимание точность других рисунков, не выглядело обычной причудой художника…

На следующей странице я обнаружил заметки, которые, насколько я помню, выглядели так:

«Мурекс гипнотика?

Редкий моллюск? Неизвестный???

2 августа… Нашёл раковину с живой улиткой, недалеко от скал (отметил на своей карте), на глубине примерно в двадцать футов. Раковина лежала на песке в естественном каменном бассейне. Почти уверен, что это очень редкий, возможно, новый вид. Улитка имеет глаза на краю мантии. Я не взял эту раковину собой, а привязал её к камню нейлоновой леской от гарпуна. Хочу изучить это существо в естественной среде, прежде чем поместить его в свою коллекцию.

3 августа… Раковина всё ещё на якоре. Увидел очень странную вещь. Маленькая рыбка, длиной в дюйм, подплыла к раковине, вероятно, привлечённая ярко-розовым ртом. Глаза улитки ритмично покачивались в течение нескольких секунд. Крышка открылась. Рыбка заплыла в раковину, и крышка захлопнулась. Подходящее название дал я этой улитке. Очевидно, рыбы ощущают такое же необычное воздействие от этой раковины, как и я, когда обнаружил её впервые. Улитка, похоже, использует гипноз для привлечения рыбок так же, как осьминог использует его для ловли крабов.

4 августа… Сегодня я на дежурстве и не могу проведать ту раковину. Прошлой ночью мне приснился забавный сон. Я находился в морской раковине. Видел, как я перемещаюсь по дну. Я ненавидел пловца и считал его виноватым в том, что он ограничивал мои движения. Я был улиткой! Когда пловец, то есть я сам, удалился, я попытался перепилить нейлоновую леску своей крышечкой, но не смог. Проснулся. Неприятные чувства.

5 августа… Я на дежурстве.

6 августа… Снова посетил раковину. Леска возле неё слегка потрёпана. Глаза помахали мне. Почувствовал головокружение. Слишком долго оставался внизу. Вернулся в лагерь. Весь день кружится голова.

7 августа… Снова видел сон, что я был улиткой. Я ненавидел пловца и пытался проникнуть в его разум так же, как я это делаю с рыбками. Проснулся в ужасе».

Далее в блокноте возник большой разрыв в датах, и, оглядываясь в прошлое, я понял, что это был тот период, когда Джоблинг находился в больнице. На самом деле он попал туда на следующий день после того, как сделал последнюю запись, восьмого числа того месяца. Следующая запись была примерно такой:

«15 августа… Не ожидал, что раковина всё ещё будет находиться на том же месте, но она никуда не делась. Леска сильно потрёпана, но не разорвана. Я спускался под воду пять или шесть раз, но моя голова начала ужасно кружиться. Улитка отчаянно вытаращила на меня глаза! Я почувствовал, как в воде на меня надвигается тот ужасный сон! Пришлось выбираться на сушу. Поверьте, это чёртово существо пыталось загипнотизировать меня, как рыбу.

16 августа… Ужасный сон. Только что проснулся и должен записать его прямо сейчас. Я снова был улиткой! С меня хватит. Сегодня возьму эту раковину в свою коллекцию. Это чувство головокружения…»

Вот и все записи в блокноте. Последняя, очевидно, была сделана в тот самый день, когда у Джоблинга случился новый приступ. Я только что закончил читать заметки и сидел в замешательстве, когда зазвонил телефон. Это оказался наш военный врач. В больнице творился настоящий ад. Джоблинг пытался вырваться на свободу, сбежать из палаты. Я поехал на своей машине прямо туда, и вот с этого-то момента и начался настоящий ужас.

У главного входа меня встретил санитар и проводил в одну из палат. Врач и три других санитара уже ожидали меня там.

Джоблинг свернулся калачиком на больничной кровати точно так же, как и раньше во время приступа. Точно ли это была поза эмбриона? Что же она мне напоминала? Внезапно я заметил кое-что, что нарушило ход моих мыслей, заставив меня вскрикнуть и присмотреться повнимательнее. На губах Джоблинга высыхала пена, его зубы были оскалены, а глаза ужасно выпучены. Но я не увидел никаких движений! Капрал был мёртв как камень!

— Как, чёрт возьми?… — ахнул я. — Что здесь случилось?

Врач схватил меня за руку. Он недоверчиво смотрел на меня широко раскрытыми глазами. Впервые я заметил, что один из санитаров, похоже, находился в состоянии шока. Врач начал рассказывать сухим, надтреснутым голосом:

— Это было ужасно. Я никогда не видел ничего подобного. Казалось, Джоблинг просто сошёл с ума. У него пошла пена изо рта, и он попытался сбежать отсюда. Он добрался до главных дверей прежде, чем мы его догнали. Нам пришлось нести его вверх по лестнице, а он продолжал тянуться к окнам, смотрящим на море. Когда мы вернули капрала сюда, он внезапно свернулся вот так! — Врач указал на неподвижную фигуру на кровати. — А потом он дёрнулся — это единственный способ, которым я могу описать, как он двигался — он сполз с кровати, а затем с непостижимой быстротой оказался в стальном шкафчике и закрыл за собой дверь. Одному богу известно, зачем он туда забрался!

В одном углу палаты действительно располагался шкафчик. Одна из двух его дверей висела на вывернутой петле, почти полностью оторванная.

— Когда мы попытались вытащить Джоблинга оттуда, он дрался как чёрт. Но не так, как сопротивлялся бы человек! Он бодался головой, двигая ею словно пилой, кусался и плевался — и всё это время он оставался в этой ужасной позе, даже когда дрался. К тому времени, когда мы снова уложили Джоблинга на кровать, он был мёртв. Я…. я думаю, он умер от страха.

К тому моменту отвратительный поток мыслей, прерванный ужасной картиной в палате, снова зародился в моём сознании, и я начал прослеживать невозможную цепь событий. Но нет! Это было слишком чудовищно, чтобы даже думать об этом, слишком фантастично… И затем, в довершение моих ужасных мыслей, из уст одного санитара вырвались те слова, что заставили меня внезапно провалиться в темноту.

Я знаю, вам будет трудно поверить, Джордж, когда я расскажу вам, что это были за слова. Кажется нелепым, что такое простое утверждение может оказать столь глубокое воздействие на человека. Тем не менее, я действительно упал в обморок, потому что увидел внезапную связь, кусочек головоломки, который встал на нужное место, и мне открылась пугающая картина. Санитар сказал:

— Вытаскивать Джоблинга из шкафчика было хуже всего, сэр. Это всё равно, что пытаться без булавки выдернуть моллюска из раковины…


Когда я пришёл в себя, то, несмотря на предупреждение врача, я отправился в кают-компанию, (в то время я ещё не встретил Элис и поэтому жил, где придётся), и взял свои принадлежности для подводного плавания. Я также захватил блокнот Джоблинга и направился к месту, отмеченному красной точкой на его карте. Найти его было нетрудно; Джоблинг мог бы стать отличным картографом.

Я припарковал машину, затем надел маску и ласты, Я вошёл в воду на мелководье и поплыл над неровными выступами скал и песчаным дном. Я остановился над одной впадиной на несколько секунд, чтобы посмотреть, как куча крабов сражается за мёртвую рыбу. Злобные твари полностью покрыли её — удивительно, как их привлекает падаль, — но пока крабы дрались, я мельком заметил серебристую чешую и красную, разорванную плоть. Но я был там не для того, чтобы изучать пищевые привычки крабов. Я поплыл дальше.

Почти сразу я нашёл каменный бассейн, а следом и ту раковину. Она лежала на глубине около двадцати футов. Я увидел, что к ней всё ещё была привязана нейлоновая леска. Но по какой-то причине вода внизу оказалась не такой прозрачной, как я ожидал. Внезапно меня охватило страшное предчувствие, которому не было названия. Тем не менее, я обязан был осмотреть эту раковину, чтобы доказать себе, что мои мысли были чистой фантазией и не более того.

Я перевернулся в воде, отвернувшись от голубого неба, и бесшумно заскользил вниз. По спирали я спустился к раковине, отметив, что она была точно такой, как на рисунке Джоблинга, и осторожно, с содроганием я взял её за один из тех шипов и перевернул, чтобы увидеть розовый рот.

Раковина была пуста!

Но если моя безумная теория была верна, я увидел именно то, чего мне следовало ожидать; тем не менее я отпрянул от этой раковины, как будто она вдруг превратилась в угря. Затем, краем глаза, я увидел причину помутнения воды. Вторая куча крабов поднимала небольшие облачка песка и сепии. Они рвали в своей ужасной, неистовой похоти какую-то мёртвую рыбу или моллюска.

Сепия! Внезапно я ужаснулся собственным мыслям. Великий Боже на небесах! Сепия!

Я снял с одной ноги ласт и отогнал ужасных, царапающихся тварей от их добычи, и тут же пожалел, что сделал это. Ибо сепия — это кровь или сок каракатицы, а также некоторых видов моллюсков и морских улиток.

Тварь всё ещё была жива. Её мантия слабо колыхнулась, и те глаза, что остались, посмотрели на меня. Помню, что даже когда наступил окончательный ужас, я вдруг осознал, что моя догадка была правильной. Ведь эта тварь не свернулась, как положено морской улитке, да и какая морская улитка может покинуть свою раковину?

Я сказал, что она посмотрела на меня! Джордж, клянусь на Святой Библии, что эта тварь узнала меня, и, когда крабы снова ринулись вперёд на нечестивый обед, она попыталась подойти ко мне.

Улитки не должны ходить, Джордж, а люди не должны извиваться.

Гипноз — забавная вещь. Мы едва понимаем силы человека, не говоря уже о странных способностях низших форм жизни.

Что ещё я могу сказать? Позвольте мне просто повторить: я надеюсь, что вы примете извинения за то моё недостойное поведение в вашем доме. Конечно, всё это произошло из-за устриц. Не то, чтобы я сомневался в том, что их приготовление было безупречным или что они были восхитительны — любой бы оценил их вкус. Но я? Ну! После той истории с капралом я больше не способен есть устриц.

С уважением,

Майор Гарри Уинслоу
Перевод: А. Черепанов, 2021

Брайан Ламли РАКОВИНА ИЗ ГЛУБОКОГО МОРЯ

Brian Lumley. «The Deep-Sea Conch», 1971.


Рэмси Кэмпбелл называет моллюсков омерзительными. Какие ещё рекомендации вам нужны?

Танстолл Корт, 11,

Вест-Хартлпул,

графство Дарем

16 июня, 1962 г.


Майору Гарри Уинслоу,

Оукс, Иннсвей,

Редкар, Йоркшир.


Мой дорогой Гарри,

Какую интересную историю поведали вы мне в своём письме! Брюхоногие моллюски, владеющие гипнозом? Чёрт возьми! Но, честно говоря, вам не нужно было извиняться. Мы все сочли, что вы больны или что-то в этом роде, и поэтому мы не посчитали ваши действия «непростительными». Если бы я знал, что вы так восприимчивы к моллюскам, у меня бы никогда не появилось устриц в меню! И ради бога, успокойте Элис и скажите ей, что прощать нечего. Подарите бедняжке мою любовь!

Но эта ваша история действительно особенная. Я показал ваше письмо своему другу-конхиологу из Хардена. Этот парень, зовут его Джон Бил, проводит каждое лето на юге, «охотясь на раковин», как он это называет, в бухтах Девона и Дорсета; или, по крайней мере, он ездил туда раньше. Зачем? Он увлекался морскими раковинами так же, как и ваш несчастный капрал Джоблинг.

Но, похоже, у меня более выносливый желудок, чем у вас, старина. На самом деле я только что был в забегаловке «Горшок с лобстером» на набережной, где пообедал и выпил бутылку пива, и я не мог устоять перед толстым крабом прямо из моря в «Старом Хартлпуле». Да, я сделал это, прочитав и ваше письмо, и послушав Била. Правда в том, что я не могу решить, какая из двух историй является более омерзительной, но я могу добавить, что ни одна из них, похоже, не повлияла на мой аппетит!

Тем не менее, я просто должен поведать вам историю Била так же, как он рассказал её мне, поэтому, рискуя ещё больше оскорбить ваши чувства, начну.

Вероятно, вы помните, как несколько лет назад британская океанографическая экспедиция нанесла на карту континентальный шельф на всём протяжении от Бискайского залива вдоль Североатлантического течения до Шетландских островов. Вы также, наверное, слышали, что их судно затонуло у Фарер в самом конце своего плавания, и об этом писали все газеты в то время. К счастью, экипаж успел сесть в спасательные шлюпки до того, как их судно «Сандерленд» затонуло.

В общем, один из членов команды был другом этого Била, и он знал, что тот увлекается морскими раковинами и тому подобным. Матрос привёз с собой самый необычный экземпляр в подарок Билу — раковину моллюска, зацепленную сетью на глубине двух тысяч семисот саженей на дне Атлантики, в двухстах милях к западу от Бреста.

Это была уникальная находка, и другу Била пришлось бы несладко, если бы профессора на борту судна узнали, что он прибрал к рукам эту раковину. Матрос прятал её под койкой, пока судно не пошло ко дну, и даже тогда ему удалось пронести раковину с собой в спасательную шлюпку. Таким образом он благополучно привёз её домой. Конечно, после месяца пребывания на воздухе, даже если бы моллюск выжил после подъёма с такой глубины, он давно бы умер в своей раковине.

Вы бы пришли к такому же выводу, не правда ли, Гарри? Как только раковина оказалась у Била, он погрузил её в миску со слабым раствором кислоты, чтобы очистить поверхность и избавиться от останков моллюска внутри. Раковина была довольно большой — десять или одиннадцать дюймов в длину и четыре дюйма в ширину, плотно свёрнутая и с большим устьем. Бил предположил, что, как только он очистит раковину от странных океанических наростов, он увидит довольно экзотические узоры. Большинство обитателей океанских глубин по-своему экзотичны, понимаете?

На следующее утро Бил вынул раковину из кислоты и заметил, что в глубине колоколообразного устья виднеется большая, блестяще-зелёная крышечка. Кислота нисколько не затронула наросты на раковине, но она явно разрыхлила мёртвую улитку (так вы их называете?) внутри этой оболочки. Вот тут-то и началось веселье.

Бил взял нож и попытался просунуть лезвие между зелёной крышечкой и внутренней частью твёрдой раковины, чтобы выковырять тело улитки. Но как только нож коснулся крышечки — чёрт побери, эта тварь ушла вглубь раковины! Да, она была ещё жива, эта улитка, даже после того, как её подняли с такой огромной глубины, даже после месяца без воды и нескольких часов в миске с раствором кислоты. Всё ещё жива! Фантастика, да, Гарри?

Тогда Бил осознал, что перед ним настоящая диковинка, и он должен немедленно отнести её какому-нибудь зоологу. Но как он мог сделать это, не уведомив человека, подарившего ему эту раковину? Ведь она оказалась единственной ценной находкой той неудачной экспедиции…

Итак, Бил долго думал, но через неделю всё-таки решил посоветоваться со своим другом-матросом, которого звали Чедвик (и он проживал в Хартлпуле). Бил пригласил его в гости к себе в Харден, где ввёл Чедвика в курс дела, прежде чем спросить совета. К тому времени Бил купил аквариум для улитки и кормил её кусочками сырого мяса. Как это отвратительно! Бил никогда не видел улитку за едой, но каждое утро кормушка оказывалась пустой.

Главная надежда Била, обратившегося за советом к Чедвику, заключалась в том, что тот посоветует Билу передать раковину учёным. Он, видите ли, надеялся, что Чедвик захочет стать известным «ради науки». Но Бил ошибался. Этот Чедвик был обычным рядовым матросом, и он боялся, что ему придётся признаться в похищении раковины. Чедвик хотел знать, почему Бил не мог просто оставить себе эту раковину и больше ни о чём не беспокоиться? Бил объяснил, что его хобби — конхиология, а не зоология, и что он не хочет, чтобы этот аквариум вечно вонял в его квартире, и так далее. На что Чедвик возразил: почему бы Билу просто не убить улитку и сохранить раковину? Но Бил не мог ответить на этот вопрос.

Он неплохой парень, этот Бил, понимаете, и он прекрасно знал, что ему следовало бы сделать, то есть отдать раковину и заставить Чедвика понервничать, но, чёрт побери, этот парень был его другом! В конце концов, Бил согласился убить улитку и оставить себе раковину. Таким образом, он мог избавиться от вонючего аквариума — раковина источала довольно сильный запах — и жить долго, и счастливо.

Но Чедвик видел нерешительность Била в отношении судьбы раковины и понял, что ему лучше остаться и проследить за тем, чтобы его приятель действительно убил улитку, но дело оказалось не таким простым. В тот вечер, когда Чедвик уже был готов отправиться обратно в Хартлпул, им так и не удалось избавить проклятую тварь от страданий. И поверь мне, Гарри, они действительно старались!

Прежде всего, Бил достал раковину из аквариума, чтобы поместить её в ванну с кислотой. Через два часа отложения на раковине исчезли, и сквозь них проступили совершенно обычные узоры. Кроме того, ванна наполнилась какой-то пеной, но твёрдая, блестяще-зёленая крышечка раковины всё ещё была на месте, плотная, как двери в хранилищах Банка Англии! Напоминаю, наши друзья знали, что улитка может прекрасно обходиться без пищи и воды как минимум месяц, а крышечка и твёрдый панцирь, похоже, были способны выдержать самую сильную кислоту, которую только мог достать Бил.

Даже после того, как его друг ушёл домой, Бил всё еще ломал голову над этой проблемой. Всё это было чертовски странно, и он начинал чувствовать себя как-то неловко. Эта раковина что-то напоминала ему, нечто, что он уже где-то видел… в местном музее, например!

На следующее утро, как только появился его друг-матрос, они вместе отправились в музей. В секции «Доисторическая Британия» Бил нашёл то, что искал — целую полку ископаемых раковин всех видов, форм и размеров. Конечно, все окаменелости находились под стеклом, чтобы посетители не трогали их руками, но нашим героям этого и не требовалось.

— Вот она! — воскликнул Бил, возбуждённо указывая на один из экземпляров, — это она, не такая большая, возможно, но такой же формы и с такими же отметинами!

И Чедвик был вынужден согласиться, что окаменелость очень похожа на их раковину.

Итак, они прочитали табличку с описанием, и вот что там говорилось (насколько я могу вспомнить из того, что рассказал мне Бил, хотя я не уверен в названии и вынужден пропустить его):

Верхний меловой период:

«..?.. SCAPHITES, плотно свёрнутая раковина из Барроу-он-Соара в Лестершире. Обитала в океанах мелового периода 120 миллионов лет назад. Похожие образцы, с более заметными рёбрами и утолщениями, часто встречаются в слоях Нижнего Юрского периода в Лестершире. Вымерла более 60 миллионов лет назад…»

Не так уж много информации, согласитесь, Гарри. Но Бил немного подпрыгнул, прочитав, что эта улитка «вымерла», он предположил, что всякое может быть, и снова попросил Чедвика сдать эту находку в музей. Почему? Эта раковина являлась такой же редкой находкой, как и целакант!

— Даже не надейся! — небрежно ответил Чедвик. — Давай заедем к тебе домой и покончим с этим делом. В последний раз повторяю, я не хочу нести ответственность за то, что сделал тебе подарок!

И вот они вернулись в квартиру Била. Там, на кухне, их ждала раковина, всё ещё в ванне с кислотой и, по-видимому, совершенно невредимая. Они осторожно слили кислоту и ополоснули раковину чистой водой, чтобы взять её в руки. Чедвик привёз с собой из Хартлпула большой нож с крючковатым лезвием. Он изо всех сил старался попасть остриём прямо внутрь раковины, но невероятно твёрдая крышечка держалась на месте, как пробка в бутылке.

Тогда Чедвик, окончательно потеряв терпение, предложил расколоть раковину. Прежде чем Бил успел среагировать, Чедвик вынес раковину на лестничную площадку. Но конхиологу не стоило беспокоиться; я имею в виду, как можно разбить то, что выдержало давление на глубине две тысячи семьсот саженей? К тому времени, когда Бил догнал Чедвика, тот с размаху швырнул раковину о бетонный пол, и Бил успел поймать её на отскоке. На раковине даже не появилось вмятин! Заглянув в колоколообразное устье раковины, Бил смог разглядеть один край зелёной крышечки, уходящей вглубь по изгибу спирали.

Чедвик начал лихорадочно думать. Единственное, чему не подвергалась раковина там, на дне океана, — это тепло: на большой глубине чудовищно холодный мир! И так получилось, что Бил уже заказал в местном хозяйственном магазине паяльную лампу для снятия краски со шкафа, который он хотел отреставрировать. Чедвик отправился за лампой, а Бил остался сидеть в глубокой задумчивости.

Я уже упоминал, что у Била имелось странное, тревожное предчувствие по поводу раковины и её обитателя. Но к тому времени его беспокойство переросло все границы. Чувствительному коллекционеру казалось, что эту раковину окружает некая аура, то ощущение неисчислимых столетий, которое возникает, когда смотришь на древние руины, только в случае с раковиной это ощущение было гораздо сильнее.

И опять же, откуда у неё такая удивительная способность к самосохранению? Обладают ли моллюски способностью выживать в любой среде? Нет, то, о чём думал Бил, было просто невозможно, о таком выживании не могло быть и речи, и все же в мозгу Била продолжала крутиться безумная мысль, что моллюски способны на многое…

Как долго это существо, заключённое в катушки собственной конструкции (слова Била), пряталось на дне под толщей воды? «Вымерла 60 миллионов лет назад…». Внезапно Бил пожалел, что в его распоряжении нет инструментов для проверки точного возраста раковины. В его голове крутились безумные мысли и идеи.

В своём воображении он видел мир таким, каким тот был очень давно — огромные животные, что топчут примитивные растения в дымящихся болотах, и странные птицы, что не являлись птицами, парящие в тяжёлом предрассветном небе. А затем Бил заглянул в доисторические океаны, больше похожие на огромные кислотные ванны, чем на то, что мы видим сегодня. Бил узрел множество форм, что плавали, барахтались и ползали в этих смертоносных глубинах.

Затем Бил позволил себе мысленно, как он выразился, «отмотать время», представляя геологические изменения, видя, как континенты с шипением выходят из вулканических морей, а коралловые острова медленно погружаются в древние бульоны, где они сами ранее зародились. Бил наблюдал за постепенным изменением климата и окружающей среды, а также за тем, как эти изменения влияют на их обитателей. Он видел, как далёкие предки этой раковины изменялись внутренне, чтобы создать устойчивость к огромному давлению ещё более глубоких морей, и, когда их численность сокращалась, они развили в себе способность к долголетию, чтобы обеспечить продолжение своего вида.

Бил рассказал мне всё это, вы понимаете, Гарри? И одному Богу известно, куда могли бы завести его такие мысли, если бы Чедвик не вернулся с паяльной лампой довольно быстро. Но даже после того, как матрос включил лампу и пока ужасно горячее пламя лизало раковину, фантазия Била продолжала работать.

Однажды в детстве на пляже в Ситон-Кэрью он вытащил крошечного рака-отшельника из раковины, в которую тот забрался. Бил смотрел, как рак в бешеном ужасе мечется в поисках нового дома по песку на дне небольшого бассейна. В конце концов, из мучительного сочувствия к совершенно уязвимому крабу, Бил опустил пустую раковину обратно в воду перед этим мягкотелым существом, чтобы оно смогло с головокружительной быстротой и почти заметным облегчением прыгнуть обратно в безопасное убежище, каким являлась та спиральная раковина из кальция. Для существ такого типа, когда их заставляют покинуть свою защитную оболочку, это смерть, понимаете, Гарри? Это то, что говорил мне Бил, и у такого существа есть только две альтернативы — вернуться обратно или найти новый дом… и найти быстро, пока не появились хищники! Неудивительно, что улитка в раковине не давала им покоя!

А затем Бил услышал шипящее дыхание Чедвика и его возглас: «Она выходит!».

Бил сидел, отвернувшись от того, что он справедливо считал криминальной сценой, но на крик Чедвика он обернулся, как раз вовремя, чтобы увидеть, как матрос выронил паяльную лампу и почти судорожно отпрянул от стальной мойки, в которой он обжигал раковину с улиткой внутри. Как вы понимаете, Чедвик больше ничего не сказал после того первого возгласа. Он просто бросился прочь от дымящейся раковины.

Пламя от упавшей паяльной лампы быстро охватило кухонную скатерть, и первым побуждением Била стало спасение своей квартиры. Чедвик обжёгся, это было очевидно, но его ожог не мог быть настолько серьёзным. Подумав так, Бил подскочил к мойке, чтобы наполнить кувшин водой. Паяльная лампа продолжала гореть, но она лежала на полу из керамических плиток, где не могла причинить вреда. Когда Бил наполнял кувшин, он заметил, как вода, льющаяся мимо, сдвинула раковину, как будто та каким-то образом стала легче, но у него не было времени размышлять об этом.

Повернувшись, Бил чуть не выронил кувшин, увидев тело Чедвика, растянувшееся на полу кухни. Уклоняясь от прыгающего огня и тщетно поливая его огнём, Бил подбежал к Чедвику и перевернул того на спину, чтобы посмотреть, в чём дело. Признаков ожогов не было, но, быстро взяв матроса за руку, Бил ужаснулся тому, что не смог нащупать пульс.

Шок! Чедвик, должно быть, страдает от шока! Бил засунул пальцы в рот матроса, чтобы ослабить его язык, а затем, увидев лёгкое движение горла, нагнулся к лицу, чтобы сделать искусственное дыхание.

Но Бил так и не начал спасать друга, вместо этого он с криком выскочил из горящей квартиры, метнулся вниз по лестнице и покинул дом. Бил сказал мне, что, кроме этого безумного рывка он больше ничего не помнит из кошмара, ничего, кроме причины его панического бегства. Конечно, невозможно доказать правдивость истории Била; весь жилой дом сгорел дотла, и просто чудо, что Чедвик оказался единственной жертвой. Не думаю, что мне удалось бы выведать эту историю у Била, если бы я не встретился с ним однажды вечером и не показал ему ваше письмо. К тому моменту Бил сильно напился, и я уверен, что он никогда никому не рассказывал свою историю.

Действительно ли всё так и было или он это выдумал? Будь я проклят, если знаю, но Бил действительно больше не ездит на «охоту за раковинами», и я предполагаю, что всё произошло именно так, как он рассказал.

Какое потрясение для нежной нервной системы, а, Гарри?

Вы, наверное, догадываетесь, что случилось, но просто вообразитесебя на месте Била. Представьте себе ужас, от которого может остановиться сердце, когда, увидев движение горла Чедвика, Бил заглянул тому в рот и увидел, как блестяще-зелёная крышечка улитки быстро опускается в горло матроса!

Перевод: А. Черепанов, 2021

Брайан Ламли БИЛЛИ И ЕГО ДУБ

Brian Lumley. «Billy's Oak», 1970.

Моя последняя книга «Здесь живут ведьмы!» имела неожиданный успех, и в процессе поиска информации для этого «документального» сочинения, наткнувшись на различные упоминания о некой «чёрной» книге — «Хтаат Аквадинген», почти легендарном сборнике заговоров и заклинаний, якобы относящихся, среди прочего, к призыву определённых водных элементалей, — я был сильно разочарован, обнаружив, что в Британском музее нет её копии; или, если она и имелась у них, то по какой-то причине кураторы этого огромного учреждения не позволили мне ознакомиться с ней! И всё же я очень хотел увидеть «Хтаат Аквадинген», потому что мне нужно было писать продолжение своих «ведьм», которое будет называться «Запретные книги»; мой издатель настаивал, чтобы я начал работать как можно скорее.

Куратор отдела редких книг Британского музея не пожелал ответить на мои запросы, ограничившись вежливыми отписками; это побудило меня связаться с Титусом Кроу, лондонским коллекционером непонятных и древних манускриптов. По слухам, он держал в своей личной библиотеке экземпляр «Хтаат Аквадинген», с которым я хотел ознакомиться.

Я нацарапал краткое письмо, и вскоре получил ответ от мистера Кроу, он пригласил меня в Блоун-Хаус, его резиденцию на окраине города, и заверил, что у него действительно есть нужная книга, и что мне будет позволено ознакомиться с её содержанием при одном условии. Суть заключалась в том, что любой предполагаемый визит в Блоун-Хаус должен происходить поздним вечером; в настоящее время Кроу был занят учёбой, и ночью ему было легче сосредоточиться, он очень поздно ложился спать и редко просыпался до полудня. Из-за того, что днём Кроу был занят более мирскими, но, тем не менее, необходимыми делами, он мог работать или беседовать с посетителями только по вечерам. Как он кратко объяснил, развлекал гостей он не часто. На самом деле, если бы Кроу не ознакомился с моими предыдущими сочинениями, он был бы вынужден решительно отказать мне в доступе к редкой книге. Слишком много «чудаков» уже пытались проникнуть в его убежище.

По воле судьбы я выбрал отвратительный вечер для визита в Блоун-Хаус. Лил проливной дождь, а над городом нависли огромные серые тучи. Я припарковал машину на длинной подъездной дорожке перед домом мистера Кроу, взбежал по лестнице, подняв воротник, чтобы не попасть под ливень, и постучал в массивную дверь. За те полминуты, которые потребовались хозяину, чтобы ответить на мой стук, я основательно промок. Как только я представился Джеральдом Доусоном, меня провели внутрь, сняли с меня промокшее пальто и шляпу, и провели в кабинет Кроу, где он велел мне сесть перед жарким камином, чтобы «просохнуть».

Титус Кроу оказался не таким, как я ожидал. Он выглядел высоким и широкоплечим, определённо в молодости он был красивым мужчиной. Теперь, однако, его волосы поседели, а глаза, хоть и были всё ещё ясными и внимательными, несли отпечаток многих лет, проведённых в исследованиях и путешествиях по неизвестным тропам таинственного и тёмного знания. Он был одет в огненно-красный халат, и я заметил, что рядом с его рабочим столом на тумбочке стояла бутылка отличного бренди.

Однако главным образом моё внимание привлекло то, что находилось на самом столе; очевидно, это был объект исследований мистера Кроу — высокие напольные часы с четырьмя стрелками, их чудовищный корпус в форме гроба был покрыт иероглифами. Часы лежали горизонтально, лицевой стороной вверх и занимали всю длину стола. Затем я заметил, что мой хозяин держит какую-то книгу; и когда Кроу положил её на подлокотник моего кресла, наливая мне приветственный напиток, я смог разглядеть, что это был изрядно потрёпанный экземпляр «Записок Уолмсли о расшифровке кодов, криптограмм и древних надписей». По всей видимости, мистер Кроу пытался перевести фантастические иероглифы на циферблате странных часов. Я пересёк комнату, чтобы поближе рассмотреть их, мне стало очевидно, что интервалы между громкими тиканьями были весьма нерегулярными; я также не заметил, чтобы четыре стрелки двигались в соответствии с какой-либо системой времени, с которой я был знаком. Я не мог не задаться вопросом, какой хронологической цели служат столь любопытные часы.

Кроу увидел недоумение на моём лице и рассмеялся.

— Для меня это тоже загадка, мистер Доусон, но пусть это вас не беспокоит. Я сомневаюсь, что кто-то когда-нибудь сможет по-настоящему понять эту вещь; время от времени у меня возникает желание снова взяться за исследование этих часов, и вот я занимаюсь ими недели напролет, но ничего не добился! Но вы же не для того пришли сюда сегодня вечером, чтобы ввязываться в разборки с часами де Мариньи! Вы здесь, чтобы посмотреть на книгу.

Я согласился с Кроу и начал излагать план включения одного или двух упоминаний о «Хтаат Аквадинген» в свою новую работу. Пока я говорил, он отодвинул тумбочку от своего стола. Затем в стене возле камина Кроу открыл потайную панель и взял с полки ту самую книгу, что меня интересовала. Затем на его лице появилось выражение крайнего отвращения, он быстро положил книгу на стол и вытер руки о халат.

— Э… переплёт, — пробормотал он. — Он вечно потеет, что, согласитесь, довольно удивительно, учитывая, что его донор мёртв уже по меньшей мере четыреста лет!

— Его донор! — воскликнул я, с нездоровым восхищением глядя на книгу. — Вы же не хотите сказать, что обложка сделана из…?

— Боюсь, что да! По крайней мере, этот экземпляр.

— Боже мой! А много ли есть копий? — спросил я.

— Я знаю только о трёх, и две из них находятся здесь, в Лондоне. Я так понимаю, они не позволили вам увидеть книгу?

— Вы очень проницательны, мистер Кроу, именно так. Мне не разрешили посмотреть на копию в Британском музее.

— Вы получили бы такой же ответ, если бы попросили «Некрономикон», — сказал Кроу.

Я был совершенно ошеломлён.

— Прошу прощения? Только не говорите мне, что вы верите, что такая книга действительно существует. Ну! Меня несколько раз уверяли, что эта история с «Некрономиконом» — чистая выдумка; ловкий литературный реквизит для поддержки вымышленной мифологии.

— Как скажете, — простодушно ответил Кроу. — Но в любом случае, вас интересует именно эта книга

Он указал на зловещий «Хтаат Аквадинген».

— Да, конечно, — воскликнул я, — но разве вы не упоминали что-то о… ну, о её состоянии?

— Ах! Что ж, об этом я позаботился сам, — объяснил Кроу. — Я попросил на всякий случай вырезать и переплести отдельно две центральные главы, более поучительные. Боюсь, вы не сможете их увидеть.

— Поучительные? На всякий случай? — переспросил я. — Я не совсем понимаю, что вы имеете в виду? Зачем?

— На случай, если книга попадёт в чужие руки, конечно.

Кроули выглядел удивлённым.

— Конечно, вы наверняка задавались вопросом, почему кураторы в музеях держат копии таких книг под замком?

— Да, полагаю, их прячут, потому что они очень редкие и стоят больших денег! — высказал я свою гипотезу, — и я думаю, что в некоторых книгах описаны довольно неприятные вещи, эротические, супернатуральные, садистские штучки, что-то в духе средневекового Маркиза де Сада?

— Тогда вы ошибаетесь, мистер Доусон. «Хтаат Аквадинген» содержит полные наборы рабочих заклинаний и заговоров, Панихиду Нихарго и параграф о создании Старшего Знака, одну из Сатлатт и четыре страницы о Ритуалах Цатоггуа. В этой книге слишком много всего, и, если бы определённые люди во власти добились своего, даже три оставшиеся копии были бы давно уничтожены.

— Но, конечно, вы не можете верить в такие вещи? — выразил я свой протест. — Я имею в виду, что я намерен писать о таких книгах так, как будто в них есть что-то чертовски загадочное и чудовищное — мне придется это делать, иначе я никогда не смогу продать их, — но сам я не могу поверить во всё это.

Кроу рассмеялся надо мной, довольно беззлобно.

— Не можете? Если бы вы видели то, что видел я, или прошли через то, через что прошёл я, поверьте, вы бы не пребывали в таком шоке, мистер Доусон. О, да, я верю в такие вещи. Я верю в призраков и фей, вурдалаков и джиннов, в определённый мифологический «реквизит», а также в существование Атлантиды, Р'льеха и Г'харна.

— Но, конечно, нет ни одного реального доказательства в пользу каких-либо вещей или мест, которые вы упомянули? — возразил я. — Где, например, можно встретить призрака?

Кроу на мгновение задумался, и я почувствовал, что одержал крупную победу. Я просто не мог взять в толк, что этот явно умный человек искренне верил в сверхъестественное. Но затем, вопреки тому, что я посчитал вопросом без ответа, он сказал:

— Вы ставите меня в положение священника, который однажды сообщил маленькому ребёнку о существовании всемогущего вездесущего бога, а ребёнок попросил предъявить ему этого бога. Нет, я не могу показать вам призрака, по крайней мере, без особых усилий, но я могу показать вам его проявление.

— О, ну же, мистер Кроу, вы…

— Нет, серьёзно, — прервал он меня. — Слушайте!

Кроу приложил палец к губам, обозначив молчание, и мы сели на кресла.

Дождь за окном прекратился, и лишь тиканье больших часов и случайные капли, падающие с черепичной крыши, нарушали тишину. Затем до моих ушей донёсся вполне реальный, долгий звук, похожий на скрип деревьев от сильного ветра.

— Вы слышали? — Кроу улыбнулся.

— Да, — ответил я. — Я слышал этот скрип несколько раз, пока мы обсуждали книги. Ваш чердак построен из сырой древесины.

— У этого дома очень необычные балки, — заметил Кроу. — Тиковое дерево, высушенное задолго до постройки. И тик не скрипит!

Он усмехнулся, очевидно, ему нравилось последнее слово.

Я пожал плечами.

— Тогда это дерево, которое раскачивается на ветру.

— Верно, это дерево, но оно скрипит не из-за ветра. Мы бы услышали шум ветра в таком случае. Нет, это была ветка «дуба Билли», протестующая против его веса.

Кроу подошёл к окну, задёрнутому шторами и наклонил голову в сторону сада.

— Вы пропустили нашего Билли, когда писали свою книгу про ведьм, — сказал он. — Уильям «Билли» Фоварг, обвинённый в колдовстве, был повешен на этом дереве в 1675 году толпой обезумевших от страха крестьян. Он ожидал суда, но после «линчевания» крестьяне заявили, что они набросились на Билли, потому что он начал читать ужасное заклинание, и в небе стали появляться странные фигуры, так что крестьяне просто вздёрнули Билли, чтобы предотвратить дальнейшее развитие событий…

— Понятно, — начал я. — Значит, скрип издаёт ветвь, на которой Билли был повешен, и она всё ещё скрипит из-за тяжести человека через двести восемьдесят лет после повешения?

Я вложил в свой ответ как можно больше сарказма.

Кроу был совершенно невозмутим.

— Именно так, — ответил он. — Этот скрип так сильно действовал на нервы предыдущему владельцу дома, что, в конце концов, он продал этот дом мне. Он чуть с ума не сошёл, пытаясь обнаружить источник звука.

Я сразу заметил ошибку Кроу. Что-то из сказанного им показалось мне не совсем верным.

— А! — я поднял палец. — Вот тут ваша история превращается в сказку, мистер Кроу. Конечно, прежний владелец дома отследил бы источник звука и нашёл бы этот дуб!

Я принял молчание Кроу за признание моей сообразительности, встал с кресла и быстро подошёл к зашторенному окну, возле которого он стоял. Когда я это сделал, скрип дерева в саду раздался снова, уже громче.

— Это ветер в ветвях дуба, мистер Кроу, — заверил я его, — и ничего больше.

Когда жуткие звуки снова донеслись из-за окна, я раздвинул шторы и всмотрелся в ночь.

Затем я сделал быстрый шаг назад, говоря себе, что мне, должно быть, что-то мерещится. Но в том-то и дело, что я ничего не увидел. Мои мысли внезапно закружились; но после минутного раздумья меня затрясло от смеха. Хитрый дьявол Кроу. Он действительно заставил меня поверить в сказки! Я повернулся к нему в неожиданном гневе и увидел, что Кроу всё ещё улыбается.

— Значит, это всё-таки балки? — выпалил я, мой голос немного дрогнул.

Кроу продолжал улыбаться.

— Нет, не балки, — сказал он. — Именно это чуть не свело с ума того беднягу, о котором я вам рассказывал. Видите ли, когда семьдесят лет назад строили этот дом, дуб, на котором повесили Билли, срубили, чтобы его корни не мешали фундаменту…

Перевод: А. Черепанов, 2022

Артур Кларк СРЕДИ МРАЧНЫХ ГОР или, От Лавкрафта к Ликоку[29]

Arthur C. Clarke. «At the Mountains of Murkiness», 1940. Рассказ из цикла «Мифы Ктулху. Свободные продолжения». Юмор. Пародия на «Хребты Безумия» Г. Ф. Лавкрафта.

О рассказе «Среди Мрачных гор»
Артур Ч. Кларк когда-то был простым поклонником фантастики, как вы и я. Он тоже наслаждался книгами великих писателей, прежде чем стать одним из них. Возможный способ доставить великим удовольствие — пошутить над ними. Данный рассказ, «Среди Мрачных гор», доказывает это. Он является одной из классических подделок под Лавкрафта. Как и следовало ожидать от Кларка, рассказ хорошо написан и вызывает нужные эмоции. Надо признать, что это характерно для юмора поклонников фантастики, тогда и сейчас, опирающегося в основном на метод безумного повествования. Возьмите привычную схему, в данном случае, Лавкрафтовской истории, затем добавьте несколько глупых слов в ключевых эпизодах.

Но это далеко не единственное «Лавкрафтовское» произведение в списке сочинений Кларка. Разве вы не заметили, как «2001: Космическая Одиссея» отражает Лавкрафтовские темы? В этом романе исследователи находят часть циклопической каменной кладки в отдалённом месте (не менее чем на Луне), и это открытие, которое считается слишком потрясающим по важности, чтобы сообщать о нём человечеству, постепенно приводит к пониманию нашего происхождения в результате работы продвинутой инопланетной расы, тех, кто оставил Монолит(ы) в качестве своей визитной карточки.

Джордж Локк[30]
После недавней смерти профессора Натти[31] в психиатрической больнице Скраггема[32] я остался единственным выжившим участником злополучной экспедиции в Антарктику, которую он возглавлял всего пять лет назад. Подлинная история этой экспедиции до сих пор была неизвестна, и только сообщение о том, что предпринимается ещё одна попытка исследовать нечестивые тайны горы Морг, побудило меня написать это предупреждение, даже рискуя разрушить то здравомыслие, которым я ещё обладаю.

Именно в начале лета 1940 года наша экспедиция, спонсируемая «Почтенной компанией картофелечисток» из Особняков Мёрфи в Лондонском Сити, прибыла к пустынным берегам Земли Лимбургера[33]. Мы были оснащены самолётами, радиостанциями, моторными санями и всем необходимым для работы и комфорта, и каждый из нас испытывал желание немедленно приступить к работе — даже доктор Сламп[34], профессор заразных неврозов.

Я отчётливо помню тот день, когда мы отправились в горы. Полярное солнце низко сияло над ледяными полями, а наша вереница саней отправилась вглубь материка. Вскоре мы потеряли из виду море, хотя всё ещё поддерживали радиосвязь с базой, и вскоре мы оказались в районах, в которых ещё не бывал ни один человек и, я надеюсь, никогда не побывает. Побережье и так казалось безжизненным и унылым, но снежная и ледяная пустыня, через которую мы проезжали, представляла собой кошмар из зазубренных, замёрзших шпилей и бездонных расщелин. По мере того, как мы продвигались вперёд, каждого из нас охватывало смутное недомогание. Ощущение тревоги и странного беспокойства у членов нашей экспедиции, видимо, исходило от самих скал и утёсов, погребённых под вековым покровом льда. Это было сродни чувству, которое можно испытать, войдя в заброшенное здание, где давным-давно произошёл какой-то ужас, о котором все забыли.

На четвёртый день мы увидели горы, до которых оставалось ещё много миль. Когда в конце дня мы разбили лагерь, между нами и ближайшими вершинами было всего двадцать миль, и не раз ночью нас будили внезапные толчки земли и отдалённый грохот всё ещё действующих вулканов.

Нам потребовалось два дня, чтобы преодолеть оставшиеся двадцать миль, так как эту местность занимали страшные пропасти и жутковатые скалы, напоминающие скорее искажённые области Луны, чем какую-либо часть нашего мира. Затем, однако, подземные толчки ослабли, и мы с новыми силами двинулись вперёд. Вскоре мы оказались в узкой долине, ведущей прямо к горам, до которых теперь оставалось четыре или пять миль. Я быстро шагал во главе группы, как вдруг раздался громкий треск, сопровождаемый сильным сотрясением земли, и почва прямо передо мной исчезла из виду. К своему ужасу, я обнаружил, что стою на краю страшного обрыва и смотрю вниз в пропасть глубиной в тысячи футов, наполненную паром, дымом сотни гейзеров и бурлящих лавовых бассейнов. Конечно, подумал я, безумный араб Абдул Гашиш[35] наверняка имел в виду подобное место, когда писал об адской долине Упадуп[36] в той страшной и запрещённой книге «Пентехникон»[37].

Мы не стали долго задерживаться на краю долины, так как в любой момент коварная земля могла снова уйти из-под ног. На следующий день прилетел один из наших самолётов и приземлился на снегу неподалеку. Для первого полёта была выбрана небольшая группа людей, и мы направились в сторону гор. Моими спутниками стали доктор Сламп, профессор Палси[38] и майор Мактвирп[39], который управлял самолётом.

Вскоре мы достигли пропасти и пролетели вдоль неё много миль. То тут, то там в глубине виднелись наводящие на размышления образования, частично скрытые паром; они сильно озадачили нас, но из-за коварного ветра спуститься в долину было невозможно. Я уверен, однако, что однажды я видел, как что-то двигалось в этих адских глубинах — что-то большое и чёрное, исчезнувшее раньше, чем я смог навести на него свой бинокль.

Вскоре после этого мы приземлились на огромном снежном поле у подножия самой горы Морг. Когда мы заглушили двигатели, на нас опустилась жуткая тишина. Единственным звуками там были грохот лавин, шипение гигантских гейзеров в долине и отдалённые сотрясения извергающихся вулканов.

Мы вышли из самолёта и осмотрели необитаемую местность. Горы возвышались перед нами, а в миле дальше по склонам земля по странной причине была свободна от снега. Более того, казалось, что в этих беспорядочных формах имелось нечто большее, чем просто намёк на порядок, и внезапно мы поняли, что смотрим на руины, ради исследования которых наша экспедиция проделала много тысяч миль. Через полчаса мы добрались до ближайшей постройки и увидели то, о чём некоторые из нас уже догадывались: эта архитектура не являлась делом рук какой-либо человеческой расы…

Мы остановились на мгновение у полностью разрушенного входа в какой-то тоннель, и вид отвратительной резьбы на упавшей притолоке заставил нас отшатнуться. Низкие барельефы напоминали кошмарные сюрреалистические творения Дали или Добби[40] за исключением того, что создавалось впечатление, что это не изображения из снов, а ужасная реальность.

Через несколько шагов слабый антарктический свет померк до абсолютной темноты, и мы поспешно включили фонари. Мы прошли вглубь тоннеля не менее чем на милю, когда решили, что нам лучше вернуться. Мы приняли меры предосторожности, отмечая свой путь мелом на стенах, чтобы не сомневаться, что (если нас ничто не остановит) мы сможем найти дорогу обратно на поверхность. Однако, доктор Сламп был непреклонен.

— Я настаиваю, — хихикнул он, — чтобы мы продвинулись, по крайней мере, ещё на милю. В конце концов, у нас есть большое количество фонарей, и мы ещё не обнаружили ничего археологически важного, хотя лично я вижу, что вы крайне заинтригованы.

Лицо бедняги Мактвирпа за последние десять минут стало положительно зелёным.

— Вы не против, если я измерю ваш пульс? — спросил доктор Сламп. — О, ну, не надо быть грубым. Меня также забавляет то, как Палси и Фиркин[41] постоянно оглядываются и шарят лучами фонариков по углам этого зала. Действительно, для группы выдающихся учёных вы ведёте себя самым примитивным образом! Ваши реакции в этих необычных, но отнюдь не беспрецедентных условиях, безусловно, будут включены в приложение к моей будущей книге «Истерия и её патологические проявления». Интересно, что бы вы сделали, если бы я…

Вдруг доктор Сламп издал самый пронзительный крик, который я имел несчастье услышать со времён последнего возрождения Кинг-Конга. Его крик эхом отдавался от стены к стене, покинул зал через отверстия в полу и в течение нескольких минут блуждал по подземным переходам далеко внизу. Когда крик, наконец, вернулся с чудовищным потомством отголосков, профессор Палси уже лежал в коме на полу, а майор Мактвирп замаскировался под барельеф и затаился в углу.

— Вы безмозглый идиот! — воскликнул я, когда адское эхо во второй раз вырвалось из зала. Но доктор Сламп был слишком занят своими записями, чтобы ответить мне.

Наконец наступила тишина, и с потолка упали несколько кусков штукатурки. Двое других учёных медленно пришли в себя, и я с трудом удержал их от того, чтобы убить доктора. Наконец, профессор Палси развернулся, чтобы идти обратно на поверхность, и все остальные последовали за ним. Мы прошли несколько сотен ярдов, когда издалека до нас донёсся звук, слабый, но отчётливый. Это был звук чего-то скользящего по камням, он исходил из туннеля впереди и заморозил нас до мозга костей. С тихим стоном доктор Сламп осел на землю, как высохшая медуза.

— Что это? — прошептал Мактвирп.

— Шш-шшш! — ответил Палси, достойно подражая пляске Святого Вита[42]. — Оно может услышать вас!

— Быстро в боковой проход! — скомандовал я.

— Здесь нет таких! — доложил майор.

Волоча за собой доктора Слампа, потому что, если бы мы оставили его позади, это выдало бы наше присутствие, мы выскользнули из зала, погасив свои фонари. Расщелина, которую Мактвирп поспешно нащупал в твёрдой скале, сломав два ногтя, была довольно мала для нас четверых, но являлась нашей единственной надеждой.

Ближе и ближе приближался ужасный звук, пока, наконец, он не достиг зала. Мы присели в темноте, едва ли осмеливаясь дышать. Последовало долгое молчание; затем, после вечности ожидания, мы услышали звук тяжёлого, вялого тела, которое проползло по полу и направилось в коридор. Какое-то мгновение мы ждали, пока ужас не исчезнет из поля зрения; затем мы побежали.

Но не в ту сторону; при сложившихся обстоятельствах в этом не было ничьей вины. Наше потрясение было настолько велико, что мы полностью потеряли чувство направления, и прежде, чем поняли, что произошло, мы внезапно оказались лицом к лицу с Существом, от которого пытались убежать.

Я не могу описать его: безликое, аморфное и совершенно злое, оно лежало поперёк дороги, казалось, зловеще наблюдая за нами. На мгновение нас парализовало от страха, мы не могли пошевелить ни единым мускулом. Затем из небытия донёсся скорбный голос.

— Привет, откуда вы взялись?

— Лллллллл………., — проблеял Палси.

— Не болтайте глупостей. Нет такого места.

— Он имеет в виду Лондон, — объяснил я, принимая ответственность за разговор, так как никто из моих коллег не казался способным иметь дело с этим существом. — Надеюсь, мой вопрос не покажется грубым, но что вы такое? Знаете, вы нас напугали.

— Напугал! Мне это нравится! А кто ответственен за ту мучительную какофонию, что доносилась из этого зала пять минут назад? Она чуть не вызвала у Старших Богов сердечную недостаточность и отняла у них по меньшей мере миллион лет жизни.

— Э… думаю, что доктор Сламп может это объяснить, — сказал я, указывая на психолога, всё ещё пребывающего в полукоматозном состоянии. — Он пытался спеть «Мягко будит моё сердце»[43], но мы остановили его.

— Это больше похоже на «Саботаж на сталелитейном заводе» Моссолоу[44], — с сарказмом сказало Существо, — но что бы это ни было, нам не нравится. Вам лучше пойти и объясниться с Великими Древними и их Непостижимыми Разумами, если они ещё не пришли в себя, — добавило оно вполголоса. — Следуйте за мной.

Странным, плавным движением Существо направилось по коридору, преодолевая, казалось, многие мили, пока мы не вышли в огромный зал и оказались лицом к лицу с правителями этого древнего мира. Я говорю «лицом к лицу», но на самом деле лица имелись только у нас. Ещё более невероятными и ужасными, чем Существо, с которым мы столкнулись только что, были очертания, которые предстали нашим испуганным глазам, когда мы вошли в то громадное помещение. Порождения чуждых галактик, запрещённые кошмары из миров за пределами пространства и времени, сущности, спустившиеся со звёзд, когда Земля была молода, — все они теснились в нашем поле зрения.

При виде них у меня помутился рассудок. Оцепенев от ужаса, я стал отвечать на вопросы, заданные мне каким-то огромным созданием, которое, должно быть, было лидером этого конгресса титанов.

— Как вы попали сюда? — спросили меня.

— Через руины на склоне горы, — ответил я.

— Руины! Где Слог-Уоллоп[45]?

— Здесь, — послышался жалобный голос, и в поле зрения появилось похожее на мышь существо с моржовыми усами.

— Когда вы в последний раз проверяли главный вход? — спросил Верховный Разум строгим тоном.

— Не более тридцати тысяч лет назад, в последний блинный вторник.

— Что ж, пусть об этом позаботятся немедленно. Как инспектор надворных построек и общественных удобств, вы обязаны следить за тем, чтобы помещения содержались в хорошем состоянии. Теперь, когда этот вопрос возник, я отчётливо припоминаю, что во время последнего ледникового периода выдающийся внегалактический гость серьёзно пострадал из-за обрушения потолка, когда он вошёл в наш дом. Действительно, подобные вещи не улучшат нашу репутацию гостеприимства, да и вообще не являются достойными. Не позволяйте этому случиться снова.

— Я тоже не могу сказать, что мне понравились барельефы, — рискнул заявить я.

— Тот гость жаловался на них, теперь и вы. Я прослежу, чтобы их заменили чем-нибудь более подходящим, например, несколькими кадрами из «Белоснежки».

Тут Разум бросил на Слог-Уоллопа такой свирепый взгляд, что бедное маленькое создание бросилось прочь из зала.

Разум снова повернулся ко мне.

— Такие вещи будут происходить даже в наиболее упорядоченных сообществах, — сказал он с сожалением. — А теперь, может быть, вы будете так добры рассказать нам, как вы сюда попали?

Итак, я поведал о нашей экспедиции, начиная с Лондона и заканчивая прибытием в эти пещеры, опустив подробности, которые я счёл излишними.

— Очень интересно, — сказал Разум, когда я закончил. — Мы так редко видим гостей в нынешнее время. Последним был… дайте вспомнить… о, да, тот арабский парень, Абдул Гашиш.

— Автор «Пентехникона»?

— Да. Нас это несколько раздражало — эти репортеры всегда переусердствуют. Никто не поверил ни единому его слову, и когда мы прочитали рецензию, которую он нам прислал, мы не удивились. Это была очень плохая реклама, она разрушила нашу туристическую торговлю. Надеюсь, что вы проявите лучшее чувство меры.

— Я могу заверить вас, что наш отчёт будет довольно непредвзятым и совершенно научным, — поспешно сказал я. — Но могу я полюбопытствовать, откуда вы так хорошо знаете наш язык?

— О, у нас есть много способов изучать внешний мир. Я сам путешествовал по Среднему Западу Америки несколько лет назад в цирковом шоу, и только совсем недавно я избавился от акцента, который приобрёл тогда. В наши дни радио тоже позволяет избегать встреч с людьми. Вы удивитесь, узнав, сколько у нас здесь поклонников джаза, хотя я с сожалением должен сказать, что телевизионные программы из Парижа пользуются ещё большей популярностью. Но чем меньше о них будет сказано, тем лучше.

— Вы меня удивляете, — честно сказал я. — Однако, откуда у вас столько контактов с внешним миром?

— Устроить это было несложно. Мы начали писать рассказы о себе, а позже субсидировали авторов, особенно в Америке, чтобы они делали то же самое. В результате все прочитали о нас в различных журналах, таких как «Weird Tales» (в нём, кстати, мне принадлежит 50 процентов привилегированных акций), и просто не поверили ни единому слову. Так что мы были в полной безопасности.

— Невероятно! Концепция сверх разума! — воскликнул я.

— Спасибо, — сказал мой собеседник, и самодовольное выражение появилось там, где располагалось бы его лицо, если бы оно у него имелось. — Теперь, однако, мы не возражаем против того, чтобы все знали, что мы действительно существуем. Фактически, мы планировали обширную рекламную кампанию, в которой ваша помощь была бы очень полезна. Но я расскажу вам об этом позже; теперь, возможно, вы хотели бы пойти и отдохнуть в наших комнатах для гостей? Я велел слугам в них прибраться — удивительно, сколько пыли может накопиться за сорок тысяч лет.

Нас проводили в просторную комнату, немного меньше той, которую мы только что покинули; там имелись диваны, удобные, хоть и странной формы.

— Как всё это невероятно! — ахнул доктор Сламп, когда мы уселись, чтобы обсудить положение.

— Славный парень, не так ли? — сказал я, имея в виду нашего хозяина.

— Я не доверяю ему! Что-то подсказывает мне, что назревает беда.

— Наш долг — охранять эти знания от всего мира!

— Что, у вас есть остальные акции этих «Weird Tales»? — саркастически спросил Палси.

— Вовсе нет, но такое откровение означало бы всеобщее безумие, и я боюсь, что силы, которыми командуют эти Старшие Боги, скоро поработят человечество. Вы действительно думаете…

Вдруг Мактвирп прервал меня.

— Что это? — спросил он, указывая на что-то возле дивана. Я нагнулся и подобрал лист бумаги, на котором был нацарапан какой-то текст. С трудом я растолковал необычные символы.

— Пусть Слог-Уоллоп проверит канализацию, — прочитал я. — Герцог Эллингтон, 3:15, Вашингтон.

Достаточно безобидно… затем я перевернул листок и увидел ужасные слова, от которых у меня по спине пробежали мурашки.

— Уничтожить человеческую расу чумой летающих медуз. (Разослать почтой в незапечатанных конвертах?). Не годится для Неизвестного — попробуйте Джиллингса.

— Вы были правы, Сламп! — ахнул я. — Какой отвратительный заговор! Я полагаю, что этот Джиллингс, должно быть, какой-то бедняга, над которым экспериментировали эти дьяволы. Мы должны немедленно бежать!

— Но как? Мы не знаем дороги!

— Предоставьте это мне, — сказал я, направляясь к двери. Снаружи дежурило странное, дряблое существо, напоминающее половик на последней стадии разложения.

— Не могли бы вы проводить нас в верхние коридоры? — вежливо спросил я. — Один из моих друзей потерял ценный бумажник, и если мы сможем найти его, то отправим бумажник почтой его жене. Кстати, — добавил я лёгким, разговорным тоном, — мы будем очень признательны, если кто-нибудь приготовит нам несколько чашек чая, пока нас не будет. По два кусочка сахара на каждую чашку.

Этот последний мастерский удар развеял все подозрения, которые могли возникнуть у этого существа.

— Хорошо, — сказало оно. — Надеюсь, вам нравится китайский чай; это всё, что у нас есть; Абдул выпил остальное.

Существо улетело и вскоре вернулось.

— Теперь следуйте за мной.

О нашем обратном пути через эти ужасные пещеры я предпочитаю говорить как можно меньше. В любом случае, оно очень напоминало путешествие вниз. Наконец, спустя целую вечность, мы увидели далеко впереди выход во внешний мир. Времени оставалось мало, потому что наш проводник начал что-то подозревать.

— Вы уверен, что бумажник был у вас с собой? — спросил он, задыхаясь. — Возможно, вы оставили его дома.

— Вряд ли, — ответил Мактвирп. — Я думаю, что он выпал где-то здесь.

И мы пошли дальше, до нашей цели оставалось всего несколько сотен ярдов. Вдруг, к нашему ужасу, мы услышали звуки преследования далеко позади. Притворяться было бесполезно.

— Спасайтесь! — крикнул я.

К счастью, наш проводник был настолько захвачен врасплох, что прежде, чем он смог прийти в себя, мы убежали на значительное расстояние. В считанные секунды, казалось, мы достигли выхода и вырвались на чистый свет дня. Ободрённый мыслью о безопасности, я оглянулся назад.

Проводник остался далеко позади, оцепенев от неожиданности. Но навстречу нам на невероятной скорости мчалось нечто настолько отвратительное, что никакие мои слова не смогут описать это… Когда я повернулся, чтобы бежать, я услышал, как оно кричит задыхающимся, высоким голосом:

— Вы… уф-ф… против сгущённого молока?

Больше я ничего не слышал, потому что в этот момент разбитые барельефы входа обрушились на меня в полном и окончательном разрушении. Когда я пришёл в себя, мы уже были в воздухе, летели к безопасности и цивилизации, прочь от мрачных, кошмарных ужасов, которые так долго окружали нас, и из чьих немыслимых лап мы с таким чудом вырвались.

Перевод: А. Черепанов, 2022

Роберт М. Прайс СЫН МОРСКОЙ НИМФЫ

Robert M. Price. «Sea Nymph's Son», 2014.


1 Гравюры и Одиссеи

Слушайте, друзья мои, и я расскажу вам о борьбе титанов и героев. О царе Агамемноне, великом полководце воинства аргивян, втором Тесее, убившем Человека-Быка в решающем бою. И о могучем Ахиллесе, непобедимом сыне морской нимфы Фетиды и биче всех людей. Хвастались, что он был неуязвим для оружия: мать-богиня окунула Ахиллеса в реку Стикс, забыв обмакнуть только пятку, за которую она крепко держала младенца, чтобы он не выскользнул из её рук и не погиб в ледяных водах. Но никто не видел проявления этой необычной неуязвимости Ахиллеса по той веской причине, что её обладатель был настолько искусен в бою, что его противники падали на землю без сил, прежде чем кто-либо мог приложить руку или меч к его лицу. Неуязвимый или нет, Ахиллес был одарён не только смертоносной доблестью. За несколько дней до этого все стали свидетелями спора между двумя героями, когда великий Ахиллес заявил, что он слишком силён и могущественен, чтобы подчиняться приказам простого смертного.

Агамемнон сначала не поддался на уговоры Ахиллеса, а затем тщетно раскаивался, когда Ахиллес отказался вести армию на поле боя против троянских врагов, как раньше. Генерал опасался, что его люди потеряют доблесть, если сын Фетиды не поведёт их за собой. Так велико было его удивление на рассвете следующего дня, когда Ахиллес вышел в полном вооружении из своей палатки и молча сел на могучего жеребца, ожидая приказа Агамемнона с несвойственным ему смирением. Агамемнон гадал, что отражает лицо Ахиллеса, скрытое шлемом: обиду или твёрдую решимость? Но сомнения и страхи царя улетучились, как сорванные ветром листья. Он приказал людям выдвинуться на равнину за городом.

Следуя примеру Ахиллеса, ахейцы прорвали оборону царя Приама, подобно тому, как огромный корабль разделяет волны своим носом. И так продолжалась битва, пока не случилось то, о чём никто и не мечтал.

Ахиллес пал.

По мере распространения слухов ахейцы замедлились, а троянцы сплотились. Кровь Ахиллеса обагрила воздух, и ход событий изменился. Всё, что могли сделать его соотечественники, это забрать тело и отступить к ахейским кораблям, а тыловая охрана не подпускала мстительных троянцев к своим флангам, пока те бежали в позорном беспорядке.

И сегодня в лагере Агамемнона полным ходом шли траурные обряды. Теперь царь медленно шёл к палатке павшего героя, чтобы собрать несколько сувениров, которые должны стать призами в играх, что будут проводиться позже в этот день в память о погибшем. Внутри палатки раздались едва уловимые звуки движения, и Агамемнон выхватил меч, думая застать врасплох какого-нибудь вора. Он откинул полог палатки и увидел Ахиллеса.

Его массивная спина была обращена к Агамемнону, и Ахиллес не сразу повернулся, чтобы поприветствовать царя. Но он заговорил, и голос действительно принадлежал Ахиллесу:

— Вчера, о великий Агамемнон, дела шли не лучшим образом, не так ли?

Ошеломлённый генерал пробормотал в ответ:

— Но ты был… все думали, что ты убит… Как…? Твой труп ожидает костра даже сейчас.

— Это тело Патрокла. Ты не знал его в лицо?

— По правде говоря, нет. Не знал. Но я не видел и твоего собственного лица, могучий Ахиллес.

Ведь действительно, сына Фетиды никогда не видели без шлема; это было позволено только избранным, таким как Патрокл, обычный мирмидонец, но любимец Ахиллеса; даже были слухи, что Патрокл — его возлюбленный.

— Глупый Патрокл не хотел огорчать тебя и не собирался разочаровать своих товарищей. И вот он попросил у меня разрешения воспользоваться моими доспехами, чтобы разыграть свой неудачный маскарад, и я разрешил. Не позволяй, Агамемнон, какому-то юному щенку выиграть их. Я хочу забрать мои доспехи. Я собираюсь использовать их завтра.

С этими словами Ахиллес повернулся лицом к Агамемнону, впервые без своего шлема, скрывающего лицо.

Агамемнон открыл рот и поспешно вышел из палатки, его царственная осанка исчезла.

2 Необъяснимое двустишие

Во дворце Приама большинство светильников было погашено, но факелы в изобилии располагались вдоль крепостных стен, чтобы коварные аргивяне не пытались ночью убить невинных жителей Трои. При свете единственной свечи, уже почти догоревшей, принц Гектор снова надевал свои доспехи. Он долго и упорно сражался почти весь день. Некоторые из его перевязанных ран всё ещё кровоточили, всё тело ныло от ушибов. Гектор хорошо поработал на полях сражений, убил более чем достаточно захватчиков для одного дня, но, вместо того чтобы отдохнуть перед тем, как с первым криком петухов начнётся новая битва, он снова натягивал нагрудную пластину и шлем.

Он никак не мог одеться тихо, чтобы не разбудить свою жену Андромаху, и она проснулась. Несколько минут она молча наблюдала за мужем, так что Гектор не сразу понял, что она не спит. Но затем она заговорила:

— Дорогой мой, куда ты собираешься? Какое дело отвлекает тебя от нашей постели?

— Любимая, — сказал Гектор, присаживаясь рядом с ней, — до меня дошли вести, что Ахиллес ещё жив. Перед воротами нашего города сражался и погиб не он, а другой. Тот воин был дорог Ахиллесу, и он непременно завтра отомстит. Он узнает, что это я убил того воина, и меч Ахиллеса будет искать моей крови. Теперь я иду к оракулу, чтобы узнать о битве и её исходе.

— Но я знаю исход, великий Гектор. Ты снимешь его голову с плеч. Ты убьёшь его так же, как убил его двойника.

— Да, я встречусь с Ахиллесом, разделив радость битвы. Но, боюсь, я знаю исход лучше тебя, настолько хорошо, что для этого мне не нужен оракул. Я не сравнюсь со сверхъестественными способностями Ахиллеса.

— Но это, конечно, суеверие; он всего лишь человек, хотя и сильный. И ты тоже, мой муж, — возразила Андромаха.

— Разве ты не видишь? Неважно, полубог он или смертный человек. В любом случае он сражается со странным и богоподобным мастерством. В конце концов, я не смогу противостоять ему.

Андромаха начала плакать. Она спросила:

— Тогда почему ты оставляешь меня, если это наша последняя ночь? Что толку искать прорицателя Аполлона?

— Наши боги глухи и немы, — ответил Гектор. — Жрецы смотрят на меня пустыми глазами. Я должен знать, какая судьба ждёт тебя и моего отца, и город. Лучше знать заранее, чтобы мы могли планировать худшее.

— Разве мы уже не планировали это?

— Мой отец и его советники думают, что у них есть план, но, боюсь, они не учли, насколько ужасным может быть худшее. Теперь я иду умолять Кабири. (Что, согласно толкованию, означает «Древние»). Они старше Титанов и, по слухам, знают то, чего не знают даже боги. Сейчас я собираюсь совершить последнее полезное дело для Трои и для тебя, любимая Андромаха. С этими словами Гектор вышел из комнаты, Андромаха долго смотрела ему вслед из дверного проёма.

Через час Гектор вышел из тайного туннеля, ещё не обнаруженного ахейскими разведчиками. Он договорился с проводником, который сейчас вышел из тени на свет луны. Бесшумно следуя за ним, Гектор вскоре обнаружил, что спотыкается в темноте. Ему мало помогал зыбкий свет от коптящего факела, который нёс сгорбленный гном в одежде. Миниатюрная фигура вела Гектора по скалистым тропам, которых он никогда прежде не видел, хотя, будучи принцем Трои, считал, что он знает каждый фут территории своего царства. Он молился, чтобы это не оказалось ловушкой. Гектор знал, что его смерть неминуема, но надеялся прожить чуть дольше, чтобы встретиться с Ахиллесом и умереть славной смертью. Его проводник не издавал ни одного вразумительного звука.

В конце концов, тени разного роста остановились перед тем, что казалось просто расщелиной между валунами. Это оказалось устье пещеры, через которое могучий Гектор едва мог протиснуться. Когда он миновал щель, гном был уже далеко впереди на узкой тропинке, ведущей вниз. В этой пещере не было факельного освещения, но по мере того, как Гектор карабкался и прыгал, он понял, что на самом деле там имелись гладкие каналы, протоптанные бесчисленными ногами, но они проходили по отвесным стенам. Гектор старался не думать о том, какие обитатели могут пользоваться этими тропами. Он был рад, что его молчаливый проводник продвинулся так далеко вперёд, учитывая, что тот вёл себя в пещере как дома. Гектор не стал интересоваться, как этому парню удаётся так быстро идти.

Когда туннель закончился, Гектору открылся огромный грот, потолок которого находился слишком далеко для глаз. Огромное чёрное озеро заполняло весь грот. Далеко в тихой воде возвышался небольшой остров. Проводника Гектора нигде не было видно, но наскальном выступе появились две новые фигуры. Одна стояла вертикально, её факел ничего не освещал под нависающим капюшоном. Другая фигура сидела на камне или на корточках — это трудно было определить из-за того, что он или она также была в длинном балахоне. Её лицо тоже скрывала тень. Стоящая фигура произнесла одно слово, которое так отчётливо проникло во мрак, что Гектору показалось, что оно было сказано прямо ему в ухо кем-то, стоящим в укрытии рядом с ним, поэтому он повернулся, чтобы убедиться, что находится на берегу один.

— Спрашивай.

Принц склонил колено и голову и заговорил:

— Оракул Кроноса, я хочу узнать тайну этого утра: кто победит в битве? Что будет с побеждёнными?

Теперь заговорила сидящая фигура, если это действительно была речь. То, что она произнесла, не было похоже ни на один из языков, известных Гектору, совершившему множество путешествий в другие страны. Голос был гортанным и булькающим, больше похожим на полоскание рта, чем на речь. Каков бы ни был смысл этого высказывания, оно не могло принести Гектору никакой пользы. Но тут стоящая фигура заговорила, и Гектор всё понял. Это было похоже на оракула Аполлона в Дельфах: провидица говорила на неизвестных языках, а сопровождающий её жрец переводил её слова на диалекты смертных.

«Тот, кто молится Р'льеху,

Погибнет, но победит в этот день».


Когда сын Приама поднял голову, чтобы посмотреть на оракула, обе фигуры исчезли, хотя ни раньше, ни теперь он не видел никакой лодки, подплывающей к крошечному островку. Гектор не мог подавить дрожь, но его душа была освобождена от бремени. Его город и его близкие должны пережить его смерть. Гектор правильно поступил, решив посетить оракула, он оказался даже мудрее, чем сам о себе думал.

3 Порождение Тетис

Гектор плакал вместе со своей женой, обнимая её в последний раз. Но когда он шагнул в строй своих храбрых троянских солдат, его настроение улучшилось. Он понял, что испытывает восторг. Как будто знание своей судьбы заранее лишило его беспокойства и неуверенности. Он чувствовал себя свободным и мог сражаться изо всех сил ради самого сражения. В самом деле, разве не чувствовал то же самое в глубине души каждый настоящий воин, ведь в итоге все должны пасть под мечом какого-нибудь врага. Любой из них может оказаться посланцем Аида, пришедшим за ним. Никакое мастерство не может спасти человека от смерти. И если бы сегодня этот Ахиллес оказался с косой Аида, что с того? Да, Гектор будет делать выпады и размахивать руками с полной отдачей до тех пор, пока судьбой ему предназначено играть свою роль.

Его люди, казалось, ожидали чего-то важного. Некоторые хлопали Гектора по спине с восхищением и нежностью, не обращая внимания на его царскую серьёзность ради этого момента, который сделал их похожими, братьями по клинку. Гектор мог прочитать в глазах многих, что они знают будущее так же хорошо, как и он, и уже начинают скорбеть. Со своей стороны, наступающие аргивяне воспряли духом, распевая задорные боевые песни, зная, что их полубог-чемпион всё-таки жив, и вдвойне уверенные в его неуязвимости. Трудно было победить таких людей, которые, казалось, уже ликовали от победы, которую у них не могли отнять никакие грядущие события.

Танец смерти в обеих армиях начался, как и всегда, с неэффективного обмена стрелами, хотя их становилось всё меньше по мере истощения запасов. Поднятые вверх щиты сдерживали удары стрел, издающих звук, похожий на сильный дождь по крыше. Литые копья наносили больше урона, но к этому времени их тоже стало не хватать, и большинство из них берегли для гущи боя, где можно было более точно прицелиться. Тем не менее, метание копий делало их более громоздкими в тесных условиях, где мечи было легче носить и использовать. Армии-близнецы столкнулись, как соперничающие облака. Сплочённые массы на мгновение сцепились, прежде чем маленькие ручейки людей начали прокладывать извилистые каналы сквозь живую стену врага, пока проникновение не превратилось в разрушение, а твёрдые континенты людей не распались на множество островков из рубящих и колющих мечников. Воинам казалось, что у них галлюцинации, так как оранжевые и красные пятна затуманивали их зрение, но эти пятна были вполне реальными брызгами крови и сплетёнными решётками из колющих бронзовых мечей.

Картина снова изменилась, когда бойня превратилась в неровный круг, центр которого занимала пара мужчин, настолько похожих по росту и телосложению, что они могли бы быть Кастором и Поллуксом; только считалось, что те близнецы не пытались убить друг друга, как это происходило сейчас. Ахиллес появился, ступая по дорожке, залитой кровью, перед забрызганным кровью Гектором, который прибыл почти в таком же стиле. Выхватив мечи, двое стояли неподвижно в центре бушующего вокруг них урагана, и никто из их людей не смел отвести любопытных глаз от своих собственных противников.

Гектор бросился в атаку, меч и боевой топор совершали сверкающие акробатические трюки в воздухе. Ахиллес каким-то образом отбил и то, и другое оружие своим единственным мечом, затем ткнул Гектора в грудь, в последнюю секунду отведя руку и смеясь. Он подшучивал над сыном Приама, который улыбался этой шутке, так как и сам получал удовольствие от игры.

Гектор позволил битве захватить себя, использовав ложный выпад Ахиллеса против него самого. Он отрубил руку Ахиллеса и только через мгновение осознал это. Он увидел, как рука упала на землю, и почувствовал надежду: Ахиллес отнюдь не был неуязвимым! Затем Гектор заметил слабое зеленоватое свечение на отрубленной руке. Было ли это знаком быстрого разложения плоти? Конечно, нет. Одно удивление Гектора тут же сменилось другим, когда он увидел, как другая правая рука, такого же оттенка, потянулась вниз, чтобы выхватить меч из ослабевших пальцев. Его противник в мгновение ока отрастил себе новую конечность! Так Гектор узнал секрет непобедимости Ахиллеса. Он мог быть ранен, и серьёзно, но подобно какой-нибудь рептилии, он мог восполнить утраченное.

Принц Трои проклинал себя за то, что отвлёкся, хотя вряд ли мог удержаться. Он снова обратил своё внимание на Ахиллеса. Пока Гектор готовился к новой атаке, он испытал новый шок — Ахиллес потянулся к своему шлему и снял его.

Его лицо не принадлежало ни одному из племён людей, в этом Гектор не сомневался. У сына Фетиды не было ни волос на голове, ни бороды, ни даже губ. Выпученные глаза не выражали никаких эмоций, они даже не моргали. Широкий рот Ахиллеса открылся, не показывая зубов. Из него вырвалась туманность фиолетового цвета. Гектор непроизвольно вдохнул ядовитое облако и его мгновенно парализовало. На секунду он задумался, не заглушит ли этот яд боль от смертельного удара, который он вот-вот получит. И так Гектор пал, жестоко убитый.

Весть о его поражении распространилась, как лесной пожар, среди воинов и на стенах Трои. Андромаха, похоже, не восприняла это сообщение с тем шоком и истерикой, которых все ожидали. Она только покачала головой в знак покорности, как будто уже видела эту часть гобелена Судьбы. Она единственная знала, что произойдёт. И только она знала о визите Гектора к провидице, о которой в Трое было запрещено говорить. Женщина-оракул не дала надежды её мужу, но теперь Андромаха молилась, чтобы сбылось остальное, чтобы жертва Гектора каким-то образом принесла спасение Трое.

4 Дар Богов

Война между Ахейским союзом и Троей тянулось долго, целое десятилетие, и мало кто помнил с чего всё началось. А те, кто помнил, возмущались тем, что столько людей потратили свои жизни зря, ради простой мести в бытовой мелодраме. Ибо весь крестовый поход был направлен на то, чтобы вернуть некую Елену, неверную жену царя Менелая. Она бросила некрасивого мужа ради молодого любовника по имени Парис, распутника, а не воина, приехавшего из Трои. Он околдовал королеву Елену нелепой историей о сне, в котором его выбрали для сравнения трех красавиц: Афродиты, Афины и Елены. Он присудил корону Елене, а она, узнав об этой сновидческой победе, отдала ему свое сердце или, по крайней мере, тело, и пара грешников сбежала в Трою. Греческие цари договорились, что все они потеряют лицо, если один из них позволит своей жене безнаказанно изменять ему. Их жёны качали головами в недоумении по поводу ребяческого плана мужчин, но знали, что не смеют протестовать. И вот ахейский флот отплыл.

Но у троянцев имелась более веская причина сокрушаться о глупости своего участия в войнах. Все возмущались присутствием в их городе греческой прелюбодейки, которую они считали не более чем обычной блудницей, и удивлялись, что для Трои считается делом чести защищать Елену и её женоподобного любовника от ахейцев, которые были явно правы. Неудивительно, что война шла так плохо; какое уважающее себя божество посчитает Трою достойной защиты в таких обстоятельствах? Единственным утешением для троянцев служило то, что боги их противников должны были испытывать к ним такое же отвращение, отсюда и бесконечные тупики, в которых ни одна битва никогда не была решающей. Это было похоже на сон, в котором одно и то же повторялось снова и снова.

Если бы это была детская игрушка-головоломка, которую никто не мог решить, то тут помогла бы птица, что разломала бы игрушку своим клювом. Однажды утром троянские наблюдатели на крепостных стенах поспешили сообщить убитому горем Приаму, что одна из игрушек богов упала с Олимпа на равнину прямо за городскими воротами. Это был огромный деревянный конь, грубо сколоченный из досок. Царь призвал своего самого доверенного жреца, который совершил гадание на свежих внутренностях голубя и объявил, что гигантское чучело на колесах — это действительно дар богов, знак их благословения, и победа уже не за горами. Троянцам нужно было только открыть ворота и вкатить коня внутрь, и защита Зевса и Геры будет им обеспечена. Приам, всегда прислушивавшийся к советам богов, обдумал этот план и быстро согласился. У него не было причин подозревать, что его жрец всего несколько дней назад получил взятку золотом от ахейского посланника.

На улицах Трои было большое ликование, когда ворота открылись и коня вкатили в город. Царь и его вельможи сидели на поспешно возведённом помосте, достаточно широком, чтобы на нём стояло несколько тронов. Они с волнением наблюдали, как жрец читал древние благодарственные псалмы и перерезал горло жертвенным животным. Ритуальные танцоры жестикулировали и взмахивали конечностями с изящной грацией. Флейты и лиры дополняли праздник, но вдруг люк в конском животе распахнулся, и, подобно жеребятам, выходящим из чрева кобылы, отряд ахейских солдат высыпал наружу и бросился на троянцев. Жрец знал, что его ждёт, но, тем не менее, был немало удивлён, когда первое же брошенное копьё пронзило его насквозь, как лягушку.

Толпы людей разбежались подобно испуганным овцам при появлении волка. Ахейские хищники сыграли свою роль и отправились на убой. Приам и его свита были закованы в цепи, хотя всеобщая вера в богоизбранность, окружающую любого царя, имел он её или нет, защитила их от дальнейшего грубого обращения, по крайней мере, на данный момент.

Захватчики быстро открыли городские ворота, и их товарищи хлынули внутрь, как поток воды через шлюзовые ворота. Троянские воины были застигнуты врасплох и оказали не более серьёзное сопротивление, чем обычный человек, которого внезапно ограбили в переулке. Город был занят всего за несколько часов. Вначале произошла волна казней, но они прекратились, и вельможи молились, чтобы их больше не было. Вскоре и троянцы, и ахейцы установили непростой мир, ожидая дальнейших распоряжений судьбы.

В этом относительном спокойствии единственным исключением был Ахиллес. Его разрыв с Агамемноном был легко забыт, его печаль по поводу смерти Патрокла смягчила славная смерть его друга. И теперь он взялся за решение последнего вопроса. Он принялся искать безумного Париса, который прятался где-то в закоулках города, возможно, даже во дворце. Никто не возражал против этого; действительно, большинство троянцев винили Париса в постигших их несчастьях. Они были бы рады любому правосудию, которое Ахиллес и Агамемнон сочтут для Париса подходящим. Некоторые троянцы с радостью вызвались участвовать в поисках, или, как они считали, в охоте.

Поиск был систематическим; Парис ускользал от своих преследователей в течение недели или около того только потому, что у него имелось несколько преданных слуг, которые докладывали ему о передвижениях охотников. Вскоре, однако, поступило сообщение, что Ахиллес и его отряд приближаются, и через несколько минут они настигнут Париса. Елену отняли у него, и он знал, что умрёт в одиночестве. Он ждал, как осуждённый узник в своей камере, но случайный взгляд в окно подтолкнул его к безрассудным действиям. Внизу под ним на улице стоял Ахиллес, всё ещё в шлеме, и дружески беседовал с Еленой. Его броня была непробиваемой, не считая того, что он был физически неуязвим. Но его пятка! Разве не было слухов о том, что Ахиллеса можно ранить только в пятку?

Парис отвернулся от окна и быстро осмотрел комнату. Да, вот оно: его охотничий лук и одна стрела в колчане. Парис подумал о ядовитом снадобье, которое приготовил, чтобы не попасть живым в руки мстительных ахейцев. Он пересёк комнату и вынул прочное древко, затем вылил большую часть химиката на наконечник стрелы. Затем он наложил стрелу на лук и прицелился, как лучший охотник.

Как олень в засаде, могучий Ахиллес рухнул на мостовую, сильнодействующий яд растёкся по его вздувающимся венам. Елена закричала изо всех сил, привлекая внимание солдат, половина из которых оттащила её в сторону, а остальные занялись застывшим телом полубога. Они сняли с него вездесущий шлем, чтобы облегчить Ахиллесу дыхание, но быстро отшатнулись от открывшегося им лица. Немногие слышали последние слова Ахиллеса, но все, кто мог потом их вспомнить, упоминали только имя его матери. Он обращался к ней? Молился ей?

Свергнутой принцессе Андромахе тайно передали весть о том, что убийца её мужа предстал перед правосудием, но она, как все и ожидали, не обрадовалась. Ибо вспомнила она слова прорицательницы Кабири, которую люди звали Кассогтой:

«Тот, кто молится Р'льеху,

Погибнет, но победит в этот день».

Возможно, в ужасе размышляла Андромаха, её Гектор не тот, о ком шла речь в этом двусмысленном пророчестве. И, возможно, судьба Трои окажется страшнее, чем она себе представляла.

5 Чёрные Боги Р'льеха

Если Андромаха и Приам оплакивали убитого Гектора, то скорбеть по Ахиллесу было некому. Теперь возобновились обряды, начатые, когда ахейцы приняли убитого Патрокла за Ахиллеса. Его доспехи стали призом в состязании чемпионов. Аякс Великий завоевал их, и в последующие века доспехи Ахиллеса переходили во владение Голиафа Гатского, Роланда Франкского и других. Но плач по Ахиллесу не ограничивался миром несчастных смертных, ибо глубоко в океанской пещере, Фетида, мать божественного Ахиллеса, неподвижно стояла перед огромными воротами, облепленным ракушками. Никто, кроме Фетиды не бывал здесь. На протяжении веков она часто приходила сюда, чтобы отдать дань уважения Великому Кроносу, который грезил, метался и ворочался внутри, взбудораживая воды и доводя их до бурлящего кипения на поверхности Великого Моря. Но теперь, после подлого убийства её сына, она пришла с другой целью. На забытом языке Галиех, который также называется Рльехским, она произнесла древнее заклинание, которое в переводе означает «Освободи Кракена!».

Ахейцы получили то, за чем пришли. Честь Менелая была восстановлена, хотя люди всё ещё шептались на его счёт, и Агамемнон решил, что пора возвращаться домой. Он оставил в городе часть войск и установил условия выплаты троянцами дани в качестве военных репараций. Но ни одна из них так и не была выплачена, поскольку вскоре Троя оказалась не в состоянии что-то платить. Когда последние из оставшихся ахейских кораблей (многие были сожжены или разобраны на древесину для строительства коня) благополучно отплыли, Агамемнону показалось, что его флот вошёл в тень огромного облака. Он не мог этого понять, ведь всего несколько минут назад небо было голубым, и солнце безжалостно сияло. Затем Агамемнон поднял глаза вверх, как и многие из его людей. Никто из них впоследствии не говорил о том, что они видели. Им показалось, что нечто стремительно пронеслось в небесах над ними, направляясь в сторону поверженной Трои. По очертаниям оно было похоже на человека или слона на задних ногах, но с крыльями, расправленными, как паруса, навстречу потокам ветра. Но хуже всего был гигантский кальмар на его плечах, с глазами, похожими на драгоценные чёрные камни.

По ту сторону моря, в поле, один человек по имени Эней увидел огромную форму, похожую на облако, приближающуюся к Трое, и бросился бежать прочь.

Перевод: А. Черепанов, 2022

Примечания

1

Говард Филлипс Лавкрафт (1890–1937) — американский писатель и поэт. (Здесь и далее примем. переводчика).

(обратно)

2

Герман Мелвилл (1819–1891) — американский писатель и поэт.

(обратно)

3

Magnum opus (лат.) — величайший труд.

(обратно)

4

Оскар Уайльд (1854–1900) — английский писатель и поэт.

(обратно)

5

Скотт Фицджеральд (1896–1940) — американский писатель.

(обратно)

6

Франц Кафка (1883–1924) — немецкоязычный чешский писатель.

(обратно)

7

Сибери Куинн (1889–1969) — американский писатель.

(обратно)

8

Роберт Ирвин Говард (1906–1936) — американский писатель и поэт.

(обратно)

9

Речь идёт об Августе Дерлете (1909–1971) и Дональде Уондри (1908–1987). В 1939-м году основанное ими издательство «Arkham House» выпустило первый сборник рассказов Лавкрафта под названием «Аутсайдер и другие» с тиражом в 1268 экземпляров.

(обратно)

10

Речь идёт о рассказе Лавкрафта «Зов Ктулху».

(обратно)

11

Речь идёт о рассказе Лавкрафта «Данвичский ужас».

(обратно)

12

Эоцен — вторая геологическая эпоха (началась 56,0 и закончилась 33,9 млн. лет назад) палеогенового периода. (Здесь и далее примеч. переводчика)

(обратно)

13

Creodonta — отряд вымерших хищных млекопитающих.

(обратно)

14

1 дюйм = 2,54 см.

(обратно)

15

Рой Чапман Эндрюс (1884–1960) — американский путешественник и натуралист, известный своими палеонтологическими экспедициями в Китай и Монголию.

(обратно)

16

1 фут = 30,48 см.

(обратно)

17

1 миля = 1,61 км.

(обратно)

18

Бодончар-мунгхаг / Бодончар-простак (ок.850-ок.900) — легендарный герой монгольского эпоса.

(обратно)

19

Монгольский арак — традиционный крепкий алкогольный напиток, получаемый путём перегонки кумыса (перебродившего кобыльего молока).

(обратно)

20

Геродо́т Галикарна́сский (ок.484 г. до н. э. — ок.425 г. до н. э.) — древнегреческий историк.

(обратно)

21

Осирис — древнеегипетский бог возрождения, повелитель загробного мира и судья душ умерших, который изображался в виде мужчины с зелёной кожей. (Здесь и далее примем. переводчика)

(обратно)

22

Аммат — древнеегипетская богиня возмездия за грехи, которая изображалась в виде чудовища с пастью крокодила, телом гиппопотама, львиными лапами и гривой.

(обратно)

23

Маат — древнеегипетская богиня истины, справедливости и миропорядка, которая изображалась в виде желтокожей женщины, носящей на голове страусиное перо. Маат, принимая участие в загробном суде Осириса, опускала на одну из чаш весов справедливости своё перо истины. На другую чашу помещалось сердце покойного (вот почему из всех внутренних органов сердце оставляли в мумии). Если сердце оказывалось вровень или легче пера, значит, покойный вёл праведный образ жизни и достоин райской благодати. Если сердце перевешивало, то его пожирала Аммат, и грешник навеки отправлялся в небытие.

(обратно)

24

Себек — древнеегипетский бог воды и разлива реки Нил, который изображался в виде мужчины с головой крокодила.

(обратно)

25

Канопа — ритуальный сосуд с крышкой в форме человеческой или звериной головы, предназначенный для хранения внутренних органов, извлечённых при мумифицировании из тела покойного.

(обратно)

26

Церемония открытия рта — один из древнеегипетских погребальных ритуалов, проводимый для того, чтобы покойный мог дышать, говорить, пить и есть в загробной жизни.

(обратно)

27

Крупное известняковое плато в центральной части США, известное также как особый культурно-исторический регион страны — прим. пер.

(обратно)

28

Соответственно советская и американская космические программы.

(обратно)

29

Стивен Ликок (1869–1944) — канадский экономист и писатель-сатирик.

(обратно)

30

Джордж Локк — составитель антологии «At the Mountains of Murkiness and Other Parodies» (1973).

(обратно)

31

В рассказе используется игра слов.

Профессор Натти — Nutty — рехнувшийся.

(обратно)

32

Психиатрическая больница Скраггема — Scraggem — возможно, Scragg'em — «поцарапай их».

(обратно)

33

Лимбургер — лимбургский сыр (Limburger).

(обратно)

34

Доктор Сламп — Slump — кризис, резкое падение спроса.

(обратно)

35

Абдул Гашиш — Abdul Hashish — намёк на Абдула Альхазреда и наркотическое вещество.

(обратно)

36

Упадуп — Oopadoop — возможно, это отсылка к фильму «Дипломаньяки» (Diplomaniacs) 1933 года (мюзикл, комедия), в котором присутствуют индейцы из племени Упадуп.

(обратно)

37

«Пентехникон» — Pentechnicon, пародия на «Некрономикон». Что Кларк подразумевает под этим словом — мне не понятно, может быть, pen — ручка + technic — технический.

(обратно)

38

Профессор Палси — Palsy — паралич.

(обратно)

39

Майор Мактвирп — McTwirp: Mc — приставка в гэльских фамилиях (Ирландия, Шотландия), означающая «сын такого-то». Twirp — раздражающий или отвратительный человек.

(обратно)

40

Добби — Dobbi — очевидно, вымышленный художник (в отличие от Сальвадора Дали).

(обратно)

41

Фиркин — Firkin — фишка, маленький бочонок.

(обратно)

42

Святой Вит (лат. Sanctus Vitus) — христианский святой, римский мученик периода раннего христианства. Был убит в 303 году. По неизвестным причинам в XVI веке в Германии существовало поверье, по которому можно было обрести здоровье, танцуя перед статуей святого Вита в день его именин. Для некоторых эти танцы стали настоящей манией, и впоследствии обычные пляски стали путать с хореей — нервным заболеванием, которое иначе называли «пляской Святого Вита» (Википедия).

В оригинале написано «Смерть Святого Вита», но я исправил на «пляску», что более сочетается по смыслу с происходящим.

(обратно)

43

«Мягко будит моё сердце» — Третья ария Далилы из второго акта оперы «Самсон и Далила» Камиля Сен-Санса на либретто Фердинанда Лемера.

(обратно)

44

«Саботаж на сталелитейном заводе» Моссолоу — Mossolow's «Sabotage in the Steel Foundry» — отсылка к советскому композитору-футуристу Александру Мосолову и его балету «Сталь» (1927).

(обратно)

45

Слог-Уоллоп — Slog-Wallop — сильный удар / крепкий кулак.

(обратно)

Оглавление

  • Роберт Блох МИФЫ ЛАВКРАФТА[1]
  • Уолтер ДеБилл ХИЩНИК
  • Брайан Эвенсон ДАЛЬШЕ РИНО
  •   I
  •   II
  •   III
  • Джон Маккормик ПОГРЕБЁН ЗА ПРЕСТУПЛЕНИЕ ПРИЗЫВА
  • Тим Каррэн ЧУМА, БРОДЯЩАЯ ВО МРАКЕ
  • Тим Каррэн ТВАРЬ С ТЫСЯЧЬЮ НОГ
  • Тим Каррен СКРЕЖЕТ ИЗ ЗАПРЕДЕЛЬНОЙ ТЬМЫ
  • Тим Каррэн КОГДА ПРИДЕТ ЙИГГРАТ
  • Харлан Эллисон РАЗУМНЫЙ ГОРОД
  • Гэхан Уилсон Г.Ф.Л.
  • Брайан Ламли УНИКАЛЬНОЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВО
  • Брайан Ламли КИПРСКАЯ РАКОВИНА
  • Брайан Ламли РАКОВИНА ИЗ ГЛУБОКОГО МОРЯ
  • Брайан Ламли БИЛЛИ И ЕГО ДУБ
  • Артур Кларк СРЕДИ МРАЧНЫХ ГОР или, От Лавкрафта к Ликоку[29]
  • Роберт М. Прайс СЫН МОРСКОЙ НИМФЫ
  •   1 Гравюры и Одиссеи
  •   2 Необъяснимое двустишие
  •   3 Порождение Тетис
  •   4 Дар Богов
  •   5 Чёрные Боги Р'льеха
  • *** Примечания ***