Золотой адмирал [Френсис ван Викк Мэсон] (fb2) читать онлайн

Френсис ван Викк Мэсон Золотой адмирал

Из энциклопедии «Британика».

Издательство Вильяма Бентона,

т. 7, 1963

ДРЕЙК, сэр Френсис (1541? — 1596), адмирал английского флота, родился близ Тейвистока, крестьянской общины йоменов в Девоншире. Дата его рождения не уточнена, не известно также ничего и о ранних годах жизни, кроме того, что отец его стал священником на судостроительной верфи Чатема и что от него Дрейк унаследовал ревностную приверженность протестантской вере. Вскоре юного Дрейка отдали в учение каботажным торговцам.

В 1565 году он отправляется вместе с Джоном Лоуэллом в опасное плавание в поисках рабов и проделывает путь от берегов Гвинеи до Южной Америки. В 1567 году он командует судном «Юдифь» (водоизмещением 50 тонн), участвуя уже в третьем рабовладельческом плавании, на этот раз предпринятом его родственником сэром Джоном Хоукинсом из Плимута. Во время этого путешествия происходит ожесточенная схватка с испанцами близ города Сан-Хуан де Улуа, из которой ускользают невредимыми только корабли Дрейка и Хоукинса. В последующие несколько лет он оказался наиболее удачливым из всех корсаров, бороздивших воды, находящиеся во владении Испанией.

В 1572 году Дрейк возвращается к берегам Америки и совершает свой самый дерзкий подвиг, разграбив испанский город Номбре-де-Дьос. Во время этой экспедиции он впервые увидел Тихий океан и отважился «вывести английский корабль в его воды».^[1]

Между 1577 и 1580 годами Дрейк первым из англичан осуществляет кругосветное плавание. Цели этой экспедиции не ясны, так как известны по крайней мере два плана: публично обнародованный проект открытия новых торговых путей, а также легендарных Молуккских островов и тогда еще никому не известной Австралии (Южного материка), поддерживаемый сэром Френсисом Уолсингемом и другими знатными лицами; существовал и другой секретный план, в поддержке которого принимала участие королева, суть которого состояла в том, чтобы совершить рейд к западному побережью Южной Америки, а также найти западный выход из Северо-Западного пролива. Несходство между этими двумя планами может быть объяснено ссорой Дрейка с Томасом Доути (которого позже Дрейк казнил в Сан-Хулиане, обвинив в колдовстве) и возвращением с одним из кораблей Уильяма Винтера.

Тем не менее 13 декабря 1577 года Дрейк отплывает от берегов Англии, командуя кораблем «Пеликан» (позднее переименованным в «Золотую лань»), водоизмещением около ста тонн. Его сопровождают еще четыре небольших корабля примерно со ста шестьюдесятью матросами на борту. Неподалеку от островов Зеленого Мыса Дрейк захватывает в плен португальское судно, с которого он берет лоцмана, Нуньеса да Сильва, высадив его позднее в Гуатулько^[2]. Затем Дрейк направил корабль на юг вдоль восточного побережья Южной Америки к Сан-Хулиану и прошел Магелланов пролив, выйдя из него 6 сентября 1578 года. Разразившийся шторм отрезал его корабль от судна Винтера и отбросил Дрейка на 57-й градус южной широты. Возможно, в связи с этим он и открыл мыс Горн. Точно известно, что Дрейк подтвердил существование архипелага Огненная Земля, за которым простирается море, обнаружив пролив, который сейчас носит имя великого капитана. В одиночку Дрейк поплыл к берегам Чили и Перу, продолжая грабить города и топить корабли. Откровенной удачей явилось его нападение на испанское торговое судно «Касафуего», перевозившее огромные богатства.

На данный момент нет точных сведений, как далеко к северу он продвинулся (по примерным подсчетам, до 48-го градуса северной широты), но плохая погода принудила его снова повернуть на юг и высадиться на берег в неизвестном месте, расположенном на тридцать восьмой северной широте, которое Дрейк назвал «Новый Альбион»; подлинность медной пластинки, найденной в 1937 году рядом с Сан-Франциско, штат Калифорния, остается недоказанной. Затем Дрейк пересек Тихий океан, достигнув Молуккских островов, где загрузил на корабль шесть тонн гвоздики, правда, большинство груза было выброшено за борт, когда во время одной из бурь корабль наскочил на риф.

Именно тогда он «отлучил от церкви» корабельного капеллана, Френсиса Флетчера, который вел судовой журнал.

26 сентября 1580 года Дрейк возвращается в Плимут. Доходы этого путешествия составили 500 тысяч английских фунтов стерлингов. На свою долю он покупает аббатство Бакленд, в Южном Девоншире, в котором впоследствии жили его потомки. В настоящее время там находится музей Дрейка.

Пребывая в Дептфорде, королева Елизавета посетила Дрейка на борту корабля и там же посвятила его в рыцари. В Оксфорде хранится стул, сделанный из обшивки корабля Дрейка, а в Миддлтемпл-холле находится стол из того же дерева.

В 1583 году умирает его первая жена, и Дрейк вторично женится 1585 году Он также принимает участие в начавшейся воине с Испанией во время которой сэр Френсис, командуя флотилией из 29 судов атакует юго-западное побережье Карибского моря, находящееся во владении Испании. До своего возвращения в Англию в 1586 году Дрейк опустошает Санто-Доминго, Картахену и Сент-Августин во Флориде^[3] и спасает первых колонистов-англичан в Виргинии.

В 1587 году он совершает налет на Кадис, уничтожив подготавливавшиеся для нападения на Англию корабли «Непобедимой армады» Этот блестящий подвиг широко известен как «опаленная борода испанского короля». Тогда же Дрейк захватил в плен каракку^[4] «Сан-Фелипе», груз которой был оценен более чем в 100 тысяч английских фунтов стерлингов. В 1588 году его назначают вице-адмиралом к Хоуарду Эффингемскому в Плимуте. Дрейк предложил напасть на «Непобедимую армаду» еще до того, как ее корабли покинут территорию Испании, но высшее командование не одобряло этот дерзкий план до тех пор, пока не стало поздно.

В воскресенье, 19 июня 1588 года, до Плимута дошло известие о том, что корабли армады вторглись в воды Ла-Манша. Согласно историческим сведениям, зафиксированным впервые в 1624 году, капитаны английских кораблей продолжали на молу Плимута катать шары, и на сделанное им замечание по поводу их беспечности Дрейк ответил репликой, что «времени хватит и на игру, и на то, чтобы потом разбить испанцев». Однако свидетельства подобного высказывания мы находим только в летописях 1736 года. Таким образом эта фраза является поздней исторической вставкой.

Ночь спустя британская флотилия пускается в погоню за армадой. На своем флагманском корабле «Месть» Дрейк захватывает в плен испанский галион «Розарио». Вероятно, тогда же он предложил атаковать брандерами испанскую флотилию на рейде Кале, и, безусловно, Дрейку принадлежит основная роль в нападении на испанцев 29 июля у города Гравелин, что привело к окончательному разгрому армады.

В 1589 году во время атаки на Лиссабон Дрейк командует военно-морскими силами, а сухопутными — сэр Джон Норрейс.

Отсрочки, плохое снабжение продовольствием и разногласия между командующими привели к провалу экспедиции, после которой Дрейка в течение пяти лет не брали на службу ее королевского величества. В 1595 году он вместе с Хоукинсом отправляется в экспедицию в надежде повторить успех 1585 года. На этот раз он командует флотилией из 27 кораблей. Но оборонительные сооружения испанцев оказываются слишком прочными. Хоукинс умирает недалеко от Пуэрто-Рико, а ночью 27 января 1596 года близ Порто-Бельо (ныне Портобело) умирает Дрейк. Он похоронен в море.

Один испанец так описывал Дрейка: «Среднего роста, блондин, скорее худой, чем грузный, веселый, осторожный. В командовании проявляет властность. Резок, безжалостен, хороший оратор, склонен к либеральности и амбициозности, хитер, но очень жесток». Он обладал поистине гениальными тактическими способностями и умением руководить. Можно сказать, что Дрейк, как воплощение морских путешествий и предприятий времен королевы Елизаветы, положил начало Британской флотской традиции.

Предисловие

Некоторые читатели, несомненно, зададутся вопросом, отчего я не придерживался языка елизаветинской эпохи в строгом смысле этого выражения на протяжении всего романа. Не делал я этого по двум причинам: во-первых, я понимал, что среднему читателю будет трудно привыкать к необычным словам и конструкциям речи, а во-вторых, потому, что разговорный английский язык XVII века, вероятно, сильно отличался от письменного. Между прочим, наши предки времен королевы Елизаветы I стали первыми, кто приблизил орфографию к произношению как в отношении имен собственных, так и в целом. Они, эти первые «новые англичане» — а большинство историков склонны считать правление Елизаветы I началом Нового времени, — создали грубое, жестокое и очень энергичное общество. В эту пору не очень-то пеклись о милосердии.

В этой книге я попытался исправить некоторые глубоко укоренившиеся ошибочные представления относительно королевы Елизаветы и ее роли в истории Англии. Я также попытался рассеять многие иллюзии о походе испанцев, который иначе назывался «Английским предприятием», о сражении с «Непобедимой армадой»и победе английского флота.

Водоизмещение и вооруженность упомянутых в книге кораблей, курсы их движения, имена их капитанов и главных офицеров настолько точны, насколько позволили это сделать продолжительные исследования архивов Британского музея и Библиотеки Уайденера в Гарвардском колледже. Это относится и к именам индейцев и названиям их племен в том разделе книги, где рассказывается о Виргинии. Костюмы туземцев, их обычаи и пища описаны полно и живо в дневнике некоего Томаса Хэриота, озаглавленном «Краткий и подлинный отчет о вновь обретенной земле Виргиния»и опубликованном в 1588 году.

Я стремился скрупулезно придерживаться исторических фактов, не жертвуя при этом читательским интересом. Удалось ли мне это, пусть читатель решает сам.

Не историческими являются только явно вымышленные персонажи. Однако семейство Коффин реально существовало и существует по сей день, и помещичий дом Портледж-мэнор все еще стоит на своем месте. Мой особый интерес к этой семье объясняется тем, что моя мать — прямой потомок Коффинов из Девоншира, что жили в Ньюберипорте и Нантакете.

Все названные в книге корабли действительно существовали, если не считать тех, которыми командовали Генри Уайэтт и Хьюберт Коффин.

Пользуюсь случаем, чтобы выразить благодарность своим секретарям Дорис Помфри и Джейн Тидуэлл за их заботливую помощь при подготовке данной рукописи. Я также обязан мисс Маргарет Франклин, которая, роясь в архивах Британского музея, освободила меня от многих утомительных часов. И, как обычно, благодарю за огромную помощь мистера Роберта X. Хейнеса и его сотрудников Библиотеки Уайденера в Гарвардском колледже в Кембридже, штат Массачусетс.

Ф. ван Викк Мэсон

Декабрь, 1952

Ганнерз-Хилл

Райдервуд, Мэриленд

Книга первая ГЛОРИАНА

Глава 1 ГАВАНЬ БИЛЬБАО

Утром 24 мая 1585 года залитая солнцем гавань Бильбао, находящаяся во владениях его католического величества Филиппа II, короля Испании и императора Священной Римской империи, выглядела так же, как и всегда во времена плаваний барка «Первоцвет».

Генри Уайэтту, помощнику капитана, трудно было поверить, что в этих местах свирепствует страшный голод, страшнее которого не знали уже многие поколения: ведь по склонам многочисленных холмов, окружавших желто-коричневые стены Бильбао, все еще карабкались вверх обширные виноградники, а у кромки воды поля казались зелеными и фруктовые сады — полными плодов.

Как и в старые времена, гирлянды коричневых и черных сетей и разноцветные паруса сушились на солнце, свисая с шестов, воздвигнутых над рядом узких, посыпанных галькой пляжей, на которые, одетые во все кожаное, рыбаки вытаскивали свои лодки. Выкрашенные в зеленый, красный или, чаще всего, в ярко-синий цвет эти миниатюрные одномачтовые суденышки лежали на днище наподобие крокодилов, греющихся под солнцем на песчаной отмели.

Сосредоточенно глядя на ускользающий от взора бакен фарватера, Уайэтт услышал гортанную команду капитана Джона Фостера: «Два румба право на борт!»

«Первоцвет», стопятидесятитонное судно, двадцать дней назад покинувшее Лондонский Пул^[5], защищенное теперь от морского бриза мысом, господствующим над входом в бухту, неторопливо, с хлопаньем опавших бледно-коричневых парусов вошло в гавань Бильбао — и в историю.

И никто еще не ведал, что из-за того, чему предстояло скоро случиться, богатые и многонаселенные города в двенадцатимесячный срок превратятся в груды дымящихся опустошенных развалин. На Южно-Американском материке, на островах у побережья Африки, на Карибских островах, равно как и в самой Испании, гордость Филиппа подвергнется ряду ударов, которые разрушат легенду о непобедимости испанцев и нанесут Священной Римской империи смертельные раны, от которых впредь уже никогда не оправится этот порочный анахронизм.

Все это неведомо было стоящему рядом с капитаном Фостером Генри Уайэтту, с интересом созерцающему разнообразные желто-серые зубчатые стены города, венчающие тянущиеся поперек гавани холмы. С них и со стен огромного замка, охранявшего вход в эту гавань, на сумятицу забивших ее судов грозно глядели подобные черному оку циклопа жерла множества мощных пушек.

Фостер прикрыл от солнца свой единственный глаз и промолвил:

— Думаю, Гарри, что раньше мы бы тут встретили пару судов с нашей родины.

— Действительно странно, — согласился Уайэтт. — Что-то не вижу я здесь ни одной мачты с крестом Святого Георгия.^[6]

Фостер задумчиво склонил свою круглую лысеющую голову в красной вязаной шапочке из камвольной пряжи.

— Пожалуй, не наберется и половины судов из тех, что мы встретили здесь в прошлый раз. И все же это может означать, что торговля у нас будет поживей и цены получше. Как считаете, мастер Гудмен?

Унылый круглолицый человек, ведавший в качестве суперкарго^[7] приемом и выдачей грузов на судне своих хозяев, достойных господ Мортона и Барлоу, торговцев из лондонского Сити, ощерившись, обнажил в улыбке свои редкие пожелтевшие зубы.

— Цены получше — это точно! Голодающие не склонны будут долго препираться из-за цен, стоит им только увидеть яства, что я везу у себя под ногами. Да, господин Фостер, осмелюсь предположить, что мы получим с этого груза необычайно высокий доход.

Хотя Генри Уайэтт посещал порт Бильбао уже второй раз грандиозная архитектура этого древнего города и экзотика его портовой части ничуть не потеряли для него своей первоначальной привлекательности.

Он рассеянно заметил, как сетевидные тени, созданные солнцем среди вантов «Первоцвета», лениво скользнули взад и вперед по его не слишком-то чистым шканцам, затем присмотрелся к полету больших бело-серых портовых чаек, кружащих и кричащих над флагом их судна — выцветшим красным крестом Святого Георгия на белом, сильно запачканном поле.

Гудмен отмахнулся толстой короткой рукой от налетающих птиц.

— А где вы бросите якорь? — спросил он.

Капитан барка окинул опытным глазом всю массу сгрудившихся в порту судов, не заметил ничего неблагоприятного и ответил:

— На нашей обычной стоянке, недалеко от Генуэзского дома.^[8]

Уайэтт тем временем заметил присутствие двух массивных португальских каракк — вооруженных купеческих кораблей. Их строили так, чтобы они напоминали собой плавучие замки; их позолоченные и кричаще раскрашенные корпуса величественно возвышались над дюжинами скромных круглоносых суденышек. Присутствие каракк говорило о том, что в порт недавно вошел конвой из Испанских Нидерландов^[9], возможно, с грузом продовольствия для борьбы с опустошительным голодом, как известно, свирепствующим в провинциях Бискайе и Астурии, да и во всей Испании. За ними на якоре стояли два галиота и низкая быстроходная на вид шебека, видимо захваченная у какого-то турецкого корсара в Средиземном море.

Из маленьких местных каботажных и рыболовецких судов многие пришли сюда из полусотни крошечных портов, разбросанных вдоль побережья Бискайского залива.

Однако самого серьезного внимания Уайэтта удостоился выкрашенный в желто-серебристый цвет королевский галеас^[10], прочно прикованный якорями у входа в гавань. С его бизани над треугольным латинским парусом безжизненно свисал знакомый красно-желтый флаг Кастилии и Арагона. Затихающий бриз даже с такого расстояния доносил неописуемо тошнотворный запах тех жалких галерных рабов, которые до самой смерти обречены были оставаться прикованными к скамьям для гребцов.

Уайэтта передернуло. Во время первого своего плавания в Испанию он поднялся однажды на борт подобного судна и ему стало муторно и страшно от зверской бесчеловечности увиденной им картины — множества иссеченных хлыстом грязных и почти голых людей, которые умирали от голода. Рабы, как убедился он, справляли свои естественные потребности, просто соскользнув со скамьи назад. Экскременты падали на балласт, чтобы вонять, разводить мух и гнить до тех пор, пока их раз в неделю наскоро не смывали в клоаку.

Вскоре вся эта масса стоявших на приколе судов придвинулась ближе, и Уайэтт, с беспокойством на широком медно-коричневом лице, повернулся к Фостеру:

— Джон, не заприметил ли ты еще какой-нибудь английский флаг кроме нашего?

— Пока нет. Прежде я никогда не заходил сюда, но ради компании я не прочь бы повстречаться с отечественной посудиной, одной или парочкой.

— В таком случае, не благоразумней ли бросить якорь подальше, возле тех вон судов?

Суперкарго тут же замахал коротенькой толстой рукой, протестуя.

— Чем дальше от берега, тем меньше у меня будет покупателей. Поэтому, молю вас, поставьте судно на его обычное якорное место — у причала напротив Генуэзского дома.

Джон Фостер поколебался, озадаченно расчесал свою всклокоченную бороду толстыми пальцами и позволил своему единственному налитому кровью серому глазу — другой он потерял во время жаркой схватки с фламандскими пиратами у берегов Флашинга — оглядеть ряд маячивших впереди снастей и стеньг. Хм-м. Стоит задуматься над этим, казалось, очень странным фактом, что на виду не было ни одного английского флага — особенно если учесть, что рядом с адуаной, или иначе — королевской таможней, стояло пришвартованное судно, по его убеждению, очень похожее на каравеллу «Дельфин» из Дувра.

— Может, началась война? — рассуждал Генри Уайэтт вслух. — Нет, нас не просили показать опознавательные, и у пушек форта Кастелло не стоят орудийные расчеты.

Капитан «Первоцвета» отдал неожиданный приказ развернуть судно по ветру.

— Стану на якорь здесь.

Предупреждая возражения суперкарго, он добавил:

— Терпение, дружище Гудмен, и все выяснится, я свяжусь с этой иностранной пристанью, и как можно скорее. По-моему, осторожность нам не помешает и лучше убраться отсюда подобру-поздорову.

Как только паруса «Первоцвета» захлопали и затрепетали, его команда вскарабкалась на мачты, словно стая косматых обезьян, чтобы взять на гитовы блинд, марсели^[11] и потрепанный непогодой главный нижний прямой парус еще до того, как грубый якорь барка пошел, пуская пузыри, на дно сквозь мутную желтую воду.

Стоило только английскому судну стать на якорь, как от берега тут и там отчалили лодки, доставляющие провизию на суда; они напоминали гигантских водяных жуков. Ни одна из них не предложила ни рыбы, ни фруктов, ни прочих продуктов питания — только керамическую посуду, скобяной товар или изделия из кожи.

Проследив до конца за тем, как убираются паруса, Уайэтт распорядился, чтобы подготовили судовую шлюпку: он хотел сплавать на ней в контору коменданта порта. Дожидаясь, пока исполнят его команду, он смотрел, как солнце вновь появилось из-за гряды свинцово-серых облаков и залило всю гавань сиянием, устремившись в погоню за ливневым шквалом по красным черепичным крышам Бильбао и вверх по ряду голых холмов, пока наконец не выткало яркую радугу над руинами сторожевой башни, поставленной еще древними римлянами.

Лучи солнца ненадолго осветили большой золотой крест на зеленоватом куполе собора и придали искусственный блеск фасаду дворца коррехидора.^[12]

Живое воображение Кэтрин Ибботт определенно оценило бы живописность богато украшенного дворца коррехидора, беспорядочную смесь лавок под красными крышами и эти огромные склады, видневшиеся за бесконечным разнообразием торговых судов. Да, милая Кэт, так чудно играющая на цимбалах и поклонявшаяся всем искусствам, несомненно, ахнула бы, увидев драгоценные камни сложной филигранной работы, прекрасную керамику и предметы одежды из кожи, чем славился этот порт.

Что же до него самого, Уайэтт никогда не прекращал восхищаться изготовляемыми здесь прекрасными шишаками, саблями и кирасами. Во время нынешнего визита он намеревался купить прочную бильбо — очень красивую саблю с тяжелым клинком, названную так по имени того же самого города.

Он от всей души надеялся, что мастер Гудмен окажется правым в своих предположениях, что эти засоленные и копченые свиные бока, дюжие бочки засоленной говядины, капуста и связки вяленой рыбы, наваленные в трюме «Первоцвета», принесут на его долю достаточно прибыли, чтобы позволить ему купить брошь — одно из чудесных украшений из золота, инкрустированного на стали, какие могли изготовлять только мавританские рабы. Как прекрасно подошло бы такое украшение к бледной красоте Кэт Ибботт.

Мысли Уайэтта улетели в Англию.

Чем могла бы быть занята в этот же самый весенний денек старшая дочка франклина^[13] Ибботта? Она никогда не брезговала работой на ткацких станках своего батюшки и не прочь была скоротать долгий день над своей самопрялкой, но поскольку ее отец стал франклином в округе Святого Неотса в Хантингдоншире, она задирала свой очаровательный носик, когда дело касалось доения коров или такой некрасивой работы, как чистка принадлежавших семье курятников.

Какую позицию мог бы занять франклин Ибботт по возвращении его, Уайэтта, в Сент-Неотс? Стал бы он, со всей серьезностью, возражать против зятя, который в свои двадцать два года достаточно преуспел, чтобы иметь четверть доли в «Первоцвете»? Разумеется, если это плавание окажется успешным, он может стать равным партнером мастера Джона Фостера с половинной долей владения. Он поморщился над бортовыми поручнями. Если бы только мамаша Кэт, эта сварливая ведьма, не была преисполнена такой непоколебимой решимости выдать ее замуж за джентльмена, лучше обеспеченного всем, что нужно для этого мира.

Ему придавало смелости знание того, что ежегодно накапливались небольшие состояния предприимчивыми молодыми флотоводцами, не отмеченными особо ни знатностью, ни богатством, такими, как легендарный сэр Френсис Дрейк. Великий мореплаватель всего лишь немного превосходил его по возрасту, когда разграбил город Номбре-де-Дьос на американской земле и впервые пощипал бакенбарды короля Испании. Хоукинсы, те, что помоложе, Джон и Ричард, оба выжали порядочно золота из испано-американских портов и коммерции.

Уайэтт в который раз устремил свой мысленный взор к тем переделкам на борту «Первоцвета», которые он намеревался произвести, если бы стал его капитаном и наполовину хозяином — ведь Джон Фостер давно уже облюбовал для себя там, в Маргейте, некое очаровательное суденышко, кромстер. Пара орудий, установленных на носу «Первоцвета», и пять лишних футов, добавленных к каждой из двух его толстых коротких мачт, сделали бы судно более удобным в управлении и более пригодным для обороны, не уменьшив при этом сколько-нибудь заметно его грузоподъемности.

Если придет тот счастливый день, когда он, Гарри Уайэтт, станет капитаном торгового судна, тогда уж он гораздо тщательнее подберет себе команду, нежели это сделал одноглазый Джон.

Он полагал, что барк такого размера, как «Первоцвет», водоизмещением в 120 тонн не нуждался в команде из двадцати шести человек, исключая офицеров. Очень даже вероятно, что шестнадцати дюжих матросов и полдюжины юнг, обучающихся морскому делу, оказалось бы достаточно, чтобы, если будет возникать такая необходимость, подтаскивать орудия барка и управляться с ними.

Задержавшись, чтобы присмотреть за тем, как матросы брасопят паруса к реям и убирают прочий бегучий такелаж^[14], Уайэтт словно видел «Первоцвет», как он выглядел бы, пришвартованный у Биллингсгейта на Темзе. Он был бы так сильно забит восточно-индийскими пряностями, испанской кожей, ножевыми товарами и золотом, что метка, говорящая о его загруженности, — предосторожность, недавно введенная мастером Плимсоллом из Навигаторской коллегии, — оказалась бы под водой. Кэт конечно же наблюдала бы за прибытием судна с порога их первого скромного дома, который он намеревался поставить для нее на южном берегу Темзы, где-нибудь около церкви Святого Олафа.

Само собой разумелось, что существенная доля его доходов должна была пойти на поддержание отца, франклина Эдмунда Уайэтта, человека мягкого и довольно слабо преуспевающего в изучении химии и медицины.

К сожалению, некоторые словоохотливые соседи в Сент-Неотсе предавались болтовне о том, что франклин Уайэтт, по всей вероятности, балуется и алхимией. Чистейший вздор! Эдмунд Уайэтт, возможно, и был недальновидным, нескладным и непрактичным человеком, но все же не таким уж большим простофилей, чтобы растратить свои жалкие, скудные средства на бесплодные попытки получить золото.

Генри Уайэтт бросил взгляд вдаль над поверхностью воды и нахмурился, признав, что без всякой уважительной причины его семья оказалась не очень-то удачливой. Была ли в том чья-то вина, что мать его поразила падучая болезнь? Потом печальная судьба Маргарет, единственной его сестры — оспа унесла трех его братьев. Бедное создание: пролившийся ей на лицо обжигающе горячий суп из котелка не только превратил его в ужасную маску из шрамов, но и заставил ее повредиться в уме. Мэг шел тогда девятый год, и почему-то ее умственное развитие так и остановилось на дате этого несчастного происшествия. Было вполне очевидно, что этой бедняжке никогда уже не выйти замуж — с ее-то обезображенным лицом и слабым умом.

Если это плавание пусть даже вполовину оправдает предсказания его прибыльности, сделанные как мастером Фостером, так и пузатым суперкарго, тогда собственный его доход должен, по крайней мере, обеспечить семью средствами для дальнейшего проживания в скромном, уединенно стоящем домике на окраине Сент-Неотса. «Конечно, — напомнил себе Уайэтт, закрепляя ручку штурвала, — возможно, папаша или все они трое уж померли — а что, ведь по свету гуляет так много чумы».

Только подумать — почти два года он не видел единственную улицу Сент-Неотса и его крытые соломой, заросшие мхом крыши. Ох, как приятно, думал он, было бы снова половить форель или подремать в жару под темно-зелеными остролистами, цветущими, с блестящими листьями, среди развалин бенедиктинского монастыря.

Кроме того, он, разумеется втайне, намеревался вырезать из некоторых высоких тисов, осеняющих кладбище, новые носовые доски для корабля. Деревья эти посажены были столетия назад среди могильных камней, чтобы, с одной стороны, ценные тисы могли уберечься от гибели, а с другой — отгоняли злых духов.

От стайки лодчонок, подгребших под кормовой подзор «Первоцвета», раздались пронзительные крики.

— Pan! Por el amor de Dios, un poco de pan! Хлеба! Христа ради, немножечко хлеба! — просил человек за рулем протекающей гребной лодки. Двое его похожих на огородные пугала товарищей бросили весла и умоляюще воздели вверх руки, похожие на когтистые лапы, при этом их лодка столкнулась со скифом, другой лодкой, в котором сидели белобородый старик и мальчик с большущими от голода глазами.

— Еды, сеньоры, — плачущим голосом просил старик, — во имя Святой Девы, дайте нам какой-нибудь еды. Мы изголодались.

То, что он говорил чистую правду, было очевидно: там, на дне его скифа в грязной воде, словно куча тряпья, безжизненно лежала изможденная девочка-подросток.

Все эти с надеждой глядящие вверх испанцы выглядели истощенными, а их темнокожие руки и ноги просто напоминали высохшие ветви деревьев. Они вращали глазами и щебетали, как обезьяны, но столпившиеся у борта бородатые краснолицые англичане только поплевывали на воду. Им, выросшим среди голода и неопределенности существования в силу избранной профессии, — сегодня ты жив, а завтра утонул, — подобная нищета была не в диковинку и не задевала сердца. А лодчонки с причалов гавани все подходили и подходили.

— Стойте, мерзавцы! Прочь от судна! — взревел Фостер. — Боцман! Взгрей канатом любого негодяя, кто попытается залезть на борт! — Но он запоздал со своим приказом. С полдюжины невероятно оборванных людей уже ухватились за носовые цепи и начали взбираться на рею блинда.

Капитан повернулся. Единственный глаз его горел огнем.

— Гарри, живо освободи мое судно от этого галдящего сброда. Кажется; я вижу там шлюпку коменданта порта, и будь я проклят, если он увидит «Первоцвет» воняющим этими висельниками.

Боцман и его подручные, обыкновенные матросы, стали со всем усердием сбивать кофель-нагелями^[15] вцепившиеся в фальшборт костлявые руки. Оборванцы, изрыгая проклятия, вынуждены были снова попрыгать в свои обшарпанные дырявые лодки.

Хоть и довольный тем, что «Первоцвет» так быстро очистили от непрошеных гостей, Уайэтт был поражен бесконечным отчаянием, написанным в глазах одного изможденного от голода человека — судя по его одежде, погонщика мулов. Он стоял на коленях в своем утлом челне и умоляюще сжимал руки.

— Благороднейший из благородных, — крикнул он, задрав вверх лицо, — молю Бога, чтобы вам никогда не оказаться в такой нужде. Только вчера от голода умерла моя нинья^[16]. В доме у меня не осталось ни корки хлеба, ни капли оливкового масла. Если я не достану еды, пусть даже совсем немного, мой маленький сын не доживет до следующего рассвета.

Рука Уайэтта потянулась к подсумку на поясе. В нем он обычно хранил сухарь и кусок сыра, которые облегчали ему слишком долгую вахту.

Мастер Гудмен заметил это движение. И тут же его круглое красное лицо, которое нельзя было назвать недобрым, посуровело.

— Не надо, мастер Уайэтт! Вы привлечете всю эту грязную шайку к нам на борт.

— Что правда, то правда. — Тем не менее Уайэтт бросил свою сумку в страждущие руки погонщика мулов и был вознагражден взглядом такой невыразимой благодарности, что долго потом не мог его забыть.

Глава 2 КОРРЕХИДОР БИСКАЙИ

К утру 26 мая 1585 года не только мастер Гудмен, но и Джон Фостер и его рыжеволосый помощник чувствовали сильное раздражение, смешанное с растущей тревогой. Что происходит? Не только они, но и вся команда «Первоцвета» стали понимать, что портовые власти в Бильбао ведут какую-то нечестную чиновничью игру.

Они требовали больше, чем обычная взятка? Дело, похоже обстояло именно так. Дон Франциско де Эскобар, коррехидор Бискайи, и его начальник порта все еще не подписали разрешения на торговлю для «Первоцвета», хотя эти сановники все время обещали, и довольно любезно, что привезут сей исключительно важный документ.

— Чтоб они сдохли, эти длинноносые папские лисы! — рычал Гудмен, смахивая пот с крутого, обожженного солнцем лба. — Вот уж истинно по-испански: хитро вытягивать незаконные деньги, в то время как их народ погибает от голода.

За последние два дня погода стала жаркой не по сезону, и гавань Бильбао превратилась во влажный, лишенный воздуха душный котел, в котором английской команде оставалось только ругаться, потеть и изнемогать от жары среди отвратительного зловония, исходящего от подводной части их барка. Кроме того, хранящаяся в кормовом трюме капуста стала приходить в печальное состояние и вонью давать о себе знать, тогда как питьевая вода в бачке подернулась бледно-зеленым цветом и в ней появились новые формы жизни, внушающие брезгливость.

— Эта дрянь никогда не была нектаром, — заявил перевозчик, отплевываясь, — но теперь она, ей-богу, на вкус такова, будто с неделю простояла в сапогах какого-нибудь солдата.

— Хоть убей, не могу понять причину этой задержки, — промямлил мастер Гудмен ртом, набитым соленой рыбой и жареной капустой. — Мы прекрасно знаем, что проклятые доны действительно голодают, а им известно, что мы привезли кладовую на плаву, так почему же они не хотят торговать?

Суперкарго выглядел глубоко обеспокоенным — и небеспричинно: дальнейшая порча его товаров была неминуема. В такую жарищу даже рыба и говядина, лежащая в рассоле, начали приобретать радужные оттенки приближающегося гниения.

Однако первостепенной заботой Джона Фостера являлось то ненадежное состояние, в котором оказался «Первоцвет»в отношении запаса воды. Требовалось что-то предпринять — и незамедлительно.

Нанизав кусочек соленой рыбы на кончик складного ножа, капитан отправил его в рот, и его заросшие черной бородой челюсти методически заработали.

— Эй, мастер Гудмен, я не меньше вас виню дона Франциско в этой нерешительности, но при любом раскладе я завтра же должен пополнить запас воды в моих бочках или идти в Гипускоа^[17] или еще в какой-нибудь ближний порт, где паписты охотнее согласятся на торговлю с вами.

Генри Уайэтт устремил взгляд своих синих глаз на множество пушечных батарей, хмуро глядящих со стен на гавань.

— В таком случае, Джон, я полагаю, что нам было бы лучше сегодня же вечером попытаться уйти отсюда, каким бы сложным ни оказался фарватер.

Фостер просмоленным пальцем выковырял кусочек застрявшей в остатках зубов рыбы.

— Нет нужды мне об этом напоминать, Уолтер. А посему пусть портовые власти еще до захода солнца выбирают: ловить ли им рыбку или убираться из лодки, как говорят рыбаки.

Суперкарго нахмурился, поджав толстые губы.

— Вам бы лучше потерпеть еще немного. Предупреждаю вас, Джон, что почтенная Торговая компания этого не потерпит, ваша робость лишает их барыша.

Капитан «Первоцвета» фыркнул, и его единственный глаз с возмущением уставился на Гудмена поверх ощетинившейся бороды.

— А что мне до вашей Торговой компании, разрази меня гром?! Я отвечаю за судно, не говоря уж о тех двадцати шести мошенниках, которые режутся на нем в кости да почесывают свои немытые туши.

Вахтенный на якоре поднял шум:

— Гей! Корма! От таможни отчалила галера и идет прямо на нас.

Генри Уайэтт отложил деревянную доску для нарезания хлеба, с которой он ел, перешел к левому борту и вскочил на бочку. Сощурив глаза, чтобы лучше видеть в полуденном сиянии солнца, он различил приближающуюся к ним по зеркальной воде небольшую, выкрашенную в красновато-желтый цвет галеру с восемью полуобнаженными гребцами. На корме ее вяло развевался флаг со стоящими на задних лапах геральдическими львами и зубчатыми башнями Арагона и Кастилии.

Уайэтт спустился с бочки на палубу и принялся застегивать пуговицы камзола.

— Какой-то хлыщ из таможни. Уж верно, везет нам лицензию на торговлю.

Как только суденышко с поцарапанными и расщепленными скамейками для гребцов, что говорило о долгой его службе, подошло поближе, ошибка Уайэтта стала очевидной. На его кормовом сиденье, развалясь, сидели двое прекрасно одетых сановников в компании довольно большого числа сопровождающих, обряженных в черные и коричневые цвета торгового люда. Вскоре стало очевидным, что ехал к ним вовсе не какой-то мелкий чиновник из конторы начальника порта, а не кто иной, как его превосходительство Франциско де Эскобар, коррехидор всей Бискайской провинции, в сопровождении двух своих главных офицеров.

Уайэтт узнал этого мрачного дворянина с прямой осанкой — год назад видел, как он возглавлял процессию на празднике тела Христова.

— Поостерегитесь, сеньоры, — подслушал помощник капитана то, что сказал дон Франциско, — многое зависит от результатов ближайшего часа.

Слава Богу за те утомительно-скучные часы, проведенные им в качестве ученика клерка в Каса-де-Обриен-и-Андрада и члена Торговой компании, продающей товары Испании и Португалии. Именно в этом торговом доме он впервые нашел работу после того, как оставил Сент-Неотс, и там в него вбили знаний гораздо больше, чем просто азы разговорного и письменного испанского языка.

Он бросил Каса-де-Обриен-и-Андрада после того, как его непосредственный надзиратель, пьяный вероотступник из Барселоны, пытался ударить его ножом: ему показалось, что Уайэтт выказал неуважение к португальской проститутке, в которой не было никакой особой привлекательности.

Защищаясь, он вынужден был проломить голову этому дураку, а затем завербоваться на первое же судно, уходящее из Лондона. По чистому благоволению судьбы, он оказался на борту «Первоцвета» Джона Фостера.

Еще когда помощник капитана шел к трапу, в нем сильно всколыхнулось сомнение. Почему это такое высокопоставленное лицо, как коррехидор Бискайи, соблаговолило удостоить своим визитом скромное английское купеческое судно? Особенно после двухдневной проволочки?

Пока сокращалось пространство обесцвеченной воды, отделяющее барк от галеры, Уайэтт приказал команде привести в порядок свою одежду и не без некоторой дальновидности отправил нескольких самых растрепанных вниз, с глаз долой.

Его превосходительство дон Франциско де Эскобар, великолепный в своем наряде из зеленых и желтых, плотно обтягивающих ногу штанов и чулков, малинового дублета^[18] с брыжами из валенсийских кружев и короткого мавританского плаща из лазурного бархата, стоял, глядя вверх на эту покрытую отложениями корму купеческого судна. На темном, с крупными чертами, лице коррехиода, заостренная седая бородка с усами выглядела почти белой. Тяжелая блестящая цепь из золота, которой хватило бы одной, чтобы купить без труда весь груз «Первоцвета», оттягивала шею.

Как только гребцы, истощенные, с выступающими ребрами парни, перестали грести и суденышко на своем ходу плавно подошло под кормовой подзор барка, офицер в выцветшем красно-синем мундире чопорно испросил разрешения подняться на борт.

— Да, да! Поднимайтесь на борт и добро пожаловать! Давно уж пора, — отозвался Фостер, после чего отдал серию быстрых команд, заставил своих матросов спустить веревочную лестницу, по которой широко улыбающийся коррехидор, его адъютанты и мрачно одетые сопровождающие поднялись наконец на палубу «Первоцвета».

Мастеру Гудмену, лучше всех на судне говорящему по-испански, пятеро строго одетых личностей представились купцами из города, прибывшими поторговаться насчет судового груза. Все как один они выглядели бледными, озабоченными и голодными, хотя вовсе не настолько изголодавшимися, как те несчастные создания, что первыми встретили «Первоцвет».

Так или иначе, эти чопорные парни в темных костюмах показались Генри Уайэтту менее раболепными, менее дружелюбными, чем те купцы, что посетили их барк во время прошлого плавания. Коррехидор вел себя очень сдержанно и сосредоточил значительную долю своего внимания на шести заржавевших пушках барка.

— Добро пожаловать к нам на судно, — прогудел Джон Фостер и отвесил низкий поклон, как и следовало поступать простолюдину в присутствии высоких сановников. Он даже отчистил от пятен соуса свой байковый сюртук и в честь высокопоставленных особ где-то раздобыл круглую шляпу из небесно-голубой кожи. В конце концов, дон Франциско де Эскобар был главным наместником короля, поставленным над провинцией Бискайи, богатой прибрежной областью, включавшей в себя свыше сотни городов, деревень и второстепенных портов.

На ют поспешно вынесли^[19] снизу бочку крепкого английского пива, и золотистое его тепло казалось вполне приемлемым — при том, что угощение Фостера подавалось в уродливых кружках из вощеной кожи, вряд ли способствующей улучшению его вкуса.

Официальное разрешение на торговлю, важно объяснил дон Франциско капитану Фостеру через Уолтера Гудмена, будет дано сегодня же после полудня. Собственно, он и сам уже решил закупить крупную партию трески, солонины и других съестных припасов для своих гарнизонов.

Холодно улыбнувшись, он обнажил большие с янтарным оттенком зубы.

— По правде говоря, сеньор капитан, я признаюсь, что здесь, в Бильбао, мы находимся в крайней нужде, и ваш груз для нас очень желателен. Ибо, что ни час, многие мои солдаты умирают от голода. Поэтому я надеюсь, сеньор, — он повернулся к Гудмену и действительно хлопнул этого дородного господина по плечу, — вы будете настолько добры, что определитесь со своими ценами сегодня и произведете доставку завтра.

— Ваше превосходительство слишком добры, — Мастер Гудмен сделал такой глубокий вздох удовлетворения, что широкий его ремень с медной пряжкой натянулся на объемистом животе, который затем опал и висел над ремнем, пока он называл ряд цен, запрашивать которые часом раньше он бы просто не осмелился.

Коррехидор и его спутники без малейших колебаний приняли поистине грабительские цены Гудмена. Уайэтт, стоя сбоку от этих тонконосых широкоплечих купцов, ощутил окрыленность успехом. Боже милостивый! Этот толстопузый Уолт Гудмен уже за половину своего груза ухитрился заработать сверх прибыли тысячу дукатов.

Помощник капитана едва мог поверить своим ушам. Ведь если эта сделка состоится, он сам заработает семьдесят пять английских фунтов. Черт возьми! Это более чем удвоит ту сумму, на которую он рассчитывал в самых оптимистических своих предположениях. Теперь он уж наверняка купит прекрасную шпагу и ожерелье из филигранного золота, чтобы украсить изящную шейку Кэт Ибботт.

В холодных серых глазах Джона Фостера затеплилась удовлетворенность, а его загорелое, изрезанное глубокими морщинами лицо смягчилось впервые с тех пор, как его барк стал на якорь в гавани Бильбао.

— Спросите-ка у этих джентльменов, — попросил Гудмен, — не захотят ли они остаться и вкусить доброй английской солонины с капустой.

Дон Франциско и его черноглазые спутники посовещались и потом заявили, что готовы воспользоваться гостеприимством «Первоцвета».

— Они наверняка умирают от голода, — тихо сказал Гудмен в сторону Уайэтта. — Иначе ни один кабальеро такого ранга, как коррехидор, не соизволил бы явиться к нам на судно. По-моему, мы как поросята в клевере, так сказать.

— Может, оно и так, но все же… — С самого начала, как только прибыл коррехидор, Уайэтт чувствовал всенарастающее беспокойство. И он так же тихо отвечал: — Да провалиться мне, если я понимаю, почему сам коррехидор вдруг решил заявиться сюда. Обычно, чтобы доставить лицензию на торговлю, подходил какой-нибудь жадный и немытый тененте^[20] из конторы начальника порта, а его превосходительство даже лицензии не привез.

Принесли сочный кусок солонины, лишь недавно помещенной в рассол, нежную бело-зеленую капусту порезали кусочками и разложили по горшочкам вместе с молодым лучком и несколькими драгоценными морковками. В кружки снова налили пенистого янтарного пива, и гостившие купцы живо их опустошили. Тощие личности в черном свободно расхаживали по палубе, критически осматривали такелаж, заглядывали в трюм через люки, которые в эту жару оставались открытыми.

Тем временем на крошечном юте «Первоцвета», на паре бочек из-под дегтя, соорудили стол. Рядом расставили малые бочонки и тюки, на которые можно было усадить посетителей. Для украшения стола достали свинцовую солонку, несколько видавших виды оловянных блюдечек и, в честь такого беспрецедентного события, мельницу для перечных зерен.

Уайэтт, обливаясь потом, собственноручно соорудил из старого марселя импровизированный тент: весеннее солнце в этот час становилось поистине безжалостным. От натянутой парусины исходил мягкий золотистый свет, и в нем драгоценные камни в серьгах и медальонах коррехидора и его офицеров сверкали еще роскошней.

Вскоре еда, исходящая паром и сочными ароматами, ожидала гостей, которые, забыв свою прежнюю надменность, не нуждались в повторном приглашении и приступили к делу с плохо скрываемой жадностью. Потому было довольно-таки удивительно, что, когда с едой покончили все лишь наполовину, коррехидор вдруг отставил тарелку и обратился к хозяину:

— Тысячу извинений, сеньор капитан, но ваше великолепное гостеприимство подсказывает мне, что я должен съездить на берег за особыми винами, а также привезти вам вашу лицензию на торговлю.

Взгляд блестящих темно-коричневых глаз испанца перепорхнул с одного его адъютанта на другого.

— Дон Хосе и дон Альфредо поедут со мной. Вы, сеньор Гусман, дон Педро, дон Луис и остальные, останетесь, чтобы наслаждаться этим восхитительным столом.

Названные им испанцы остались, сияя улыбками, тогда как те, кому было велено сопровождать коррехидора, вели себя «кисло, как шлюхи в церкви», как позже заметил боцман Браун. Несмотря на возражения, достаточно искренние со стороны капитана «Первоцвета»и суперкарго, дон Франциско де Эскобар спустился в свою небольшую галеру, и она под ударами весел поплыла, направляясь к берегу, по воде, которая под густеющими облаками становилась уже желто-серой.

— Чтоб им сдохнуть, всем этим неблагодарным иностранным ублюдкам! — проворчал Фостер. — Никогда бы не поверил, что такие отощавшие дворяне способны расстаться с обильным столом.

Стоя у поручней, Генри Уайэтт потянул за рыжеватый волосок, выбившийся среди легкого пушка на его квадратной челюсти. Наконец он бросил на Фостера насмешливый взгляд и сказал:

— Будь я неладен, если во всем этом нет чего-то удивительно странного.

Фостер расправил плечи под штопаной-перештопаной рубахой.

— Верно, Генри, это очень странно. Чего это Эскобару вдруг понадобилось оставлять у нас своих людей? А может, он говорил правду насчет того, что ему нужно возвратиться за нашей лицензией?

— Я в это поверю, когда у свиней вырастут крылья. — Уайэтт бросил проницательный взгляд на оставшихся посетителей, смеющихся и быстро уплетающих блюда, оставленные их товарищами. — Я вот что думаю, Джон. Пока ты будешь занимать этих донов, я потихоньку насторожу наших людей. А вдруг выяснится, что нам грозит опасность — хоть мы и знать не знаем, с какой это стати.

Как только стало ясно, что дон Луис и его спутники готовы поглотить все, что бы им ни предлагалось, Джон Фостер приказал принести самого крепкого пива, что имелось у него на борту.

— У вас, ей-богу, чудесное судно, сеньор капитан, — рыгнув, похвалил Луис де Гусман, окинув критическим взглядом оснастку. — Оно будет хорошим приобретением для флота Бискайи.

Единственный глаз Фостера застыл в неподвижности. Он перевел дыхание, чтобы заговорить, но суперкарго опередил его вопросом:

— Будьте любезны, скажите нам, благородный сеньор, не «Дельфин» ли из Дувра стоит вон там?

— Pero si, amigo mio^[21], — дружелюбно кивнул ему дон Луис. — Оно поступило на службу его величества только на прошлой неделе. Позади него стоит «Лебедь» из вашего неспокойного порта, который зовется Плимут.

Мастер Гудмен подавился кусочком говядины, отчего его обычно выпуклые глаза выпучились еще больше.

— Но… но ваша честь, должно быть, ошибается, — заикаясь, проговорил Фостер, покраснев как индюк. — Я хорошо знаю их владельцев. Они никогда бы не продали так хорошо оснащенные суда, особенно в нынешние времена.

— Осмеливаешься сомневаться в моих словах, ты, паршивый матросский пес? — Дон Гусман откинул назад свою узкую голову и грозно взглянул над импровизированным столом. — Наш король берет то, что ему нужно.

— Но их команды, — Фостер тяжело дышал над своей большой кружкой, — что сталось с ними?

— Они в полной безопасности, — сообщил дон Луис, небрежно махнув рукой в сторону берега. — Собственно, в данный момент они пользуются гостеприимством форта Кастелло. Когда его величеству будет угодно, их вернут на этот жалкий, вечно затянутый туманами островок — вашу обитель.

Уголком своего глаза Джон Фостер следил за Генри Уайэттом, который, как казалось со стороны, бесцельно разгуливал по палубе. Время от времени он как бы невзначай обменивался словами с каким-нибудь густо заросшим волосами и грубо одетым матросом из команды «Первоцвета», в результате чего на палубе среди такелажа кто-нибудь тайно припрятывал пики, топоры и дротики. Под палубами тоже шла какая-то работа, и Фостер, напрягая слух, мог различить слабые звуки ударов, как будто там чем-то скребли.

В конце концов капитан Фостер тяжело поднялся на ноги.

— Прошу вашего прощения, джентльмены, но я должен отдать кое-какие распоряжения своему помощнику.

Луис де Гусман тоже поднялся, его шафранного цвета щеки вдруг покрылись румянцем.

— Сеньор капитан, мы сочтем это очень неуважительным, если вы покинете приглашенных вами гостей. Поэтому оставайтесь с нами, — он быстро глянул в сторону берега, — пока не вернется его превосходительство коррехидор. — Под коротким темно-синего цвета плащом испанца блеснул серебристый кортик.

— Что? Неуважительным? — пролопотал Фостер, затем еле слышно прибавил: — Что ж, черт меня побери, чтоб мне совсем провалиться! Пусть будет по-твоему, сволочь остроусая. — И он с мрачным видом снова опустился на свой бочонок.

Даже у самого тупого англичанина на судне не оставалось никаких сомнений, что дело пахло вероломством, вероятно, родственным тому предательству, от которого уже пострадали «Лебедь»и «Дельфин». Насколько широко, задавался вопросом Уайэтт, налагалось это эмбарго? И только ли против английских судов в обстановке предположительно мирных отношений между коронованными особами Испании и Англии?

Гудмен тоже проявлял отчаянное беспокойство и по-своему, как человек, лишенный воображения, медленно приходил в рассерженное состояние.

— Ха! — подал голос один из гостей. — Ну вот наконец-то и его превосходительство.

Ярко-желтая галера коррехидора действительно отчалила от адуаны, но она уже больше не казалась такой заметной, потому что солнце снова затмили бегущие облака.

С нарастающим беспокойством Генри Уайэтт задержался на шкафуте, затем с крепнущим недобрым предчувствием заметил, что за шлюпкой коррехидора следует большая пинасса^[22]. Оба судна, похоже, везли большое количество купцов в их мрачных одеяниях, но оружия нигде не замечалось — его бы выдал блеск стали.

Седой боцман «Первоцвета» прохрипел:

— Мистер Уайэтт, или я рехнулся, или эти доны проявляют слишком большой интерес к нашему грузу. Эти паписты, должно быть, проголодались сильней, чем мы думали.

— Эй, на барке! Бросьте мне канат! — крикнул в сложенные у рта руки темнолицый старшина галеры коррехидора. Всем было видно, как седобородый дон Франциско де Эскобар поправляет свою шпагу, готовясь ступить на борт торгового судна.

— Стойте там, на шкафуте! — внезапно проревел капитан «Первоцвета». — Пусть к борту подойдет только галера коррехидора!

— Не дергайся, злая еретическая собака! — рявкнул дон Луис де Гусман. — Сколько его превосходительство пожелает, столько купцов и поднимется на борт.

Коррехидор тем временем поклонился с кормы своего суденышка и крикнул довольно вежливо:

— Сеньор капитан, у меня при себе ваша лицензия на торговлю. Вы в Бильбао провернете отличное дельце, такое, что не забудется.

Уайэтт, нервно напрягшийся, как трос при непрерывно растущем натяжении, глянул на Джона Фостера, увидел его необычайно сердитое побагровевшее лицо и то, как он обильно потеет под тентом. Серый глаз капитана покраснел и зажегся гневом, когда тот прокричал, обращаясь к помощнику:

— Уайэтт, скажите его превосходительству, что только он сам и с ним еще шестеро могут подняться на борт моего судна. Передайте ему, что мы не готовы заниматься делами с такой здоровенной толпой купцов. — И Гудмен, и помощник капитана перевели его требование, но, невзирая на это, торговцы роем стали перебираться на палубу через фальшборт.

Улыбаясь и всем своим видом выражая добросердечность коррехидор снова взошел на маленькую и теперь уже переполненную народом корму «Первоцвета», а его лазурно-голубой плащ слегка развевался от ветра, начинающего задувать с грубых, лишенных деревьев коричневых гор, возвышающихся позади Бильбао.

— Ваша честь и вправду привезли мою лицензию на торговлю? — спросил Джон Фостер твердым тоном.

— Она у одного из моих людей на пинассе, — отвечал коррехидор.

Обыкновенно компактная фигура капитана как бы увеличилась в размерах, и в голосе его появилась звенящая нота:

— Тогда, ваша честь, прошу приказать ему, чтобы он передал ее через поручни. Такой огромной толпы на своем судне я не потерплю.

Дон Франциско де Эскобар выглядел оскорбленным.

— Толпы, сеньор? Вы ошибаетесь в их отношении. Это всего лишь порядочные городские купцы, приехавшие издалека, чтобы торговать с вами.

Уайэтт, плотно сжав губы, видел, что люди на пинассе поднимаются на ноги и, вытянув шеи, посматривают на их барк. Явно, раздумывал помощник капитана, эти лица на пинассе совсем уж не похожи на купцов, виденных им прежде в испанском порту. Половина людей в этой суровой на вид компании имели шрамы, все они выглядели мускулистыми и нисколько не напоминали пухлых и хорошо упитанных торговцев, встречавшихся ему во время предыдущих экспедиций.

Улыбка сошла с заросших бородой губ дона Франциско.

— Сеньор капитан, я настаиваю на том, чтоб эти честные купцы были допущены на судно.

Фостер, расставив ноги, твердо противостоял своему гостю.

— Ваше превосходительство, я должен вам напомнить, что это английское судно и что я его капитан. Как таковой я позволяю всходить на него только тем, кто мне желателен. Вашей чести и прежним моим гостям я буду только рад…

На этом речь его оборвалась. В ответ на какой-то незаметный сигнал «купцы», что находились на пинассе, и те, что оставались в галере, с криками полезли через низкий фальшборт его барка.

— Viva el Rey! Abajo los hereticos Ingleses! Да здравствует король! Долой английских еретиков! — Из-под длинных темных плащей «честных купцов» дона Франциско де Эскобара вдруг появились стальные кортики, пики и рапиры.

Одновременно испанцы, сидевшие за столом Джона Фостера, выхватили кинжалы и нацелились ими в грудь английского капитана. Он же схватил тяжелый медный половник для супа, отскочил назад и с успехом отбил угрожающие ему клинки.

— Нас предали! — прогремел он и отступал до тех пор, пока в руке у него не оказался гандшпуг^[23]. Он тут же пустил его в ход, да с таким мастерством и с такой яростью, что отогнал назад своих непосредственных противников. Тем очень мешала теснота на юте, поэтому, бросаясь на дюжего капитана и нанося рубящие удары, они лишь причиняли беспокойство друг другу.

С резкими криками и проклятиями на палубу ворвалась еще одна группа псевдокупцов и напала на англичан, сильно уступающих им в численности.

При первом же сигнале тревоги Уайэтт выхватил из складок парусины неуклюжую тяжелую шпагу, врученную ему Джоном Фостером по случаю присвоения ему звания помощника капитана. Высокий молодой помощник инстинктивно пригнулся под режущим ударом, которым хотел его достать желтобородый испанец, и отчетливо услышал глухое «чанк» его клинка, врезавшегося в поручни.

Еще одна группа орущих, размахивающих сталью басков взобралась по блекло-красным бортам и принялась очищать палубы, но их отшвырнула к фальшбортам горстка английских матросов, ударивших по противнику с полубака, где находились жилые помещения команды. Полетели дротики, и несколько бомбарделл — тяжелых ручниц-самопалов — грохнули так, что эхо прокатилось среди пакгаузов Бильбао.

Повсюду вокруг «Первоцвета» пробудился торговый флот, так же как это было в гавани Сан-Хуан де Улуа в Мексике в тот пакостный день осени 1568 года, когда из-за подлости столь же наглой, как эта, старый Джон Хоукинс и Френсис Дрейк, тогда еще юный неопытный флотоводец, едва унесли ноги, без всякой добычи, во время своей до тех пор столь удачливой экспедиции за рабами.

За то вероломное и безжалостное нападение, также произведенное в мирное время, Филипп II расплатился многими миллионами — таким дорогим оказалось мщение Дрейка и его капитанов.

Ринувшись вперед, разъяренный помощник капитана заметил мужественно защищающегося суперкарго Уолтера Гудмена. Круглый его живот колыхался, когда он делал выпады пикой; этот крепкий маленький купчишка совместно с Джоном Фостером составили на юте довольно стойкую боевую команду. Они уже ранили или убили большинство тех, кто прибыл с коррехидором первыми. Что же до самого дона Франциско, то он размахивал рапирой рядом с грот-мачтой и понуждал своих сторонников к новым атакам.

— Бейте их! Смерть этим псам еретикам! — то и дело призывал он, и голос его от напряжения звучал визгливо и резко. — Именем короля приказываю вам захватить это судно!

Боль, словно укус какой-то гигантской осы, через кожаную куртку ужалила Уайэтта в плечо, и он, развернувшись, увидел высокого испанца, с лицом лимонного цвета, готового прыгнуть на него. Кончик его шпаги «бильбо» уже окрасился алой кровью.

Уайэтт собрал всю свою силу и скорее благодаря ей, нежели ловкости и мастерству, парировал холодно блеснувший клинок, приближавшийся к нему со скоростью змеиного жала. Звякнули, заскрежетали и задрожали два встретившихся лезвия, и Уайэтт, чувствуя жгучую боль в раненом плече, сделал ответный выпад. Испанец отпрыгнул в сторону, но при этом открылся. Мгновенно тяжелый клинок Уайэтта глубоко погрузился в плечо нападавшего в том месте, где оно соединялось с шеей, пронзив его черную одежду. Тот хрипло вскрикнул, уронил шпагу и попытался обеими руками остановить ритмично бьющую из рассеченной артерии яркую кровь — но понапрасну. Колени его подогнулись, и он рухнул на палубу. Дублет поверженного противника быстро пропитывался хлещущим алым каскадом.

Еще один испанец бросился на Уайэтта, увидев, что его сотоварищ сражен.

Вибрирующий звон сшибающихся клинков, крики, где различались высокие голоса испанцев и низкие расположившихся в боевом порядке англичан, звучали все громче и громче, но огнестрельного оружия больше не было слышно. Перезарядка всех этих громыхающих аркебуз, бомбарделл, ручниц требовала уйму времени.

Когда боцман с горящей на знойном солнце рыжевато-седой бородой всадил свой широкий топор в голову расфуфыренного офицера, началось медленное отступление испанцев к правому борту барка.

— Ха! Тесни их! Тесни их! Самое время! — прокричал Уайэтг.

Отступление противника все ускорялось, и вдруг линия обороны испанцев сломалась, и те из них, кто еще мог, взобрались на фальшборт и оттуда попрыгали на свои суда. Другие, тяжело раненные, метались, окровавленные, по засоренной палубе «Первоцвета»в поисках хоть какого-нибудь временного укрытия. Третьи поднимали руки и, крича, просили о снисхождении, но чаще всего безуспешно — так разъярились обманутые англичане.

Суда коррехидора отчалили, забыв о нем самом и бросив горстку испанцев, все еще сражающихся вокруг грот-мачты, на произвол судьбы. Когда они осознали, что их покинули, то забегали по палубе с неистовой бесцельностью перепуганных крыс, брошенных в стойло, занятое фокстерьером.

— Рог piedad! Смилуйтесь! — умоляли оставшиеся в живых; и либо бросали свое оружие на палубу, либо кидались в мутные воды гавани.

На борту «Первоцвета» воцарилась относительная тишина, в которой победители отирали вспотевшие лбы и дико озирались, решая, каким будет их следующий шаг. Они не удивлялись тому, что на отчаянные крики испанцев, дерущихся и тонущих за бортом, привезшие их суденышки вовсе не реагировали.

Острая боль в левом плече напомнила Уайэтту о полученной ране, и он, увидев разбухший от крови рукав, принялся отпарывать его ножом. Но в это время умоляющий зов за бортом привлек его внимание к отчаянному положению коррехидора.

Дон Франциско, прыгнувший за борт, оказался никудышным пловцом, поэтому Уайэтт презрительно бросил ему конец веревки и приказал паре матросов поднять коррехидора на борт, чтобы дополнить им группу из шести — восьми плененных испанцев, стоявших с высоко поднятыми руками и от страха судорожно сглатывающих слюну.

С потной лысой головой и багровым лицом, тяжело дыша и тяжко ступая, с кормы подошел Джон Фостер. Его глаз мрачно горел.

— Дикон, Хардинг и вы, остальные парни, выкиньте эту падаль за борт.

Он плюнул на одну из нескольких облаченных в темную одежду фигур, распростертых у его ног. Из-под них по смоленой дубовой палубе «Первоцвета», извиваясь, вытекали кровавые ручейки и, исчезая за фальшбортами, сбегали вниз по наружной стороне, окрашивая воду гавани.

— Ну, ты, высокомерный кастильский сын паршивой сучонки, уж я воздам тебе должное и сломаю твою вероломную шею.

Тяжело ступая, он подошел к коррехидору, стоящему с пепельно-серым лицом среди пленников, схватил испанца за горло и сдавил его так, что из промокшего клинышка его бороды выпало несколько капель. У дона Франциско уже подгибались колени, когда Уайэтт с рукой на импровизированной перевязи, сделанной из ремня убитого им испанца, поспешил к нему со словами:

— Подожди, Джон! Не лучше ли тебе пощадить эту старую свинью?

— Чего ради? Из-за его предательской хитрости мы едва не погибли.

— Верно, но все-таки послушай. Слышишь, трубы в форте Кастелло играют сигнал тревоги?

— Да, ты прав, Генри. Надо смотреть вперед.

Однако перед тем, как ослабить хватку на горле дона Франциско де Эскобара, Джон Фостер выразил свое презрение невероятным оскорблением. Он вырвал целую горсть волос из бороды коррехидора, затем наградил это высокопоставленное лицо парой звучных, словно выстрелы из самопала, затрещин.

— Хотел захватить мое судно и отправить на тот свет ни в чем не повинных матросов дружественного государства, а? — прорычал Фостер. — Что ж, Бог пошлет, и тебя повесят за это в Англии, как простого пирата, кто ты и есть на самом деле.

Несколько ошарашенный силой фостеровских оплеух, коррехидор — великолепную золотую цепь свою он уже потерял — только жался к вантам и тяжело дышал. Он являл собой самое жалкое зрелище, да еще из намокшей одежды ручейками бежала вода, создавая лужицу вокруг ног, на которых не было туфель, а на левом чулке, на пальце, как заметил Уайэтт, появилась большая дыра.

Глава 3 ПРИКАЗАНИЕ КОРОЛЯ ФИЛИППА

Единственным своим глазом Джон Фостер мрачно отметил марионы — испанские шлемы без забрала и шейного прикрытия — и доспехи в проемах меж зубцами стены форта, где располагались близлежащие батареи, с откатами пушек вспять для зарядки.

— Гудмен! — распорядился он. — Передай-ка вон на ту барку, что я держу в плену их коррехидора и нескольких других таких же негодяев; и если форт проявит хоть малейшую враждебность, я вышвырну всю эту шайку за борт.

Как только суперкарго прокричал на испанском предупреждение Фостера и барка направилась к адуане, Фостер взял свою синюю шляпу и улыбнулся.

— Черт побери, Уолтер, я буду держать этих псов в заложниках, пока мы не выйдем в море, а там я растяну их грязные шеи. Браун, — окликнул он своего боцмана, — каковы наши потери?

Помогая себе зубами и здоровой рукой, Браун затягивал узел на повязке, сквозь которую сочилась кровь из раны на его левом предплечье.

— Совсем не велика, Джон, но я сосчитаю всех по носам. — Он побрел по палубе, очищаемой командой «Первоцвета» очень нехитрым способом: мертвых и умиравших испанцев просто выбрасывали за борт.

Наконец он крикнул в сторону кормы:

— Ранено пятеро, не считая Генри Уайэтта и меня самого. Раны не тяжелые, но жена Джона Тристрама теперь уже вдова, ибо он точно отправился к праотцам.

— И все из-за подлости этого высокородного пирата. — Фостер плюнул коррехидору прямо в лицо.

— Сеньор капитан, смилуйтесь! — Дон Франциско протянул связанные и дрожащие руки. — Не убивайте меня! Во имя Бога, я не пират, я только скромный управляющий, исполняющий чужие приказы.

Черная всклокоченная борода Фостера ощетинилась и заходила ходуном, словно заяц на шее у злой собаки.

— Приказы? Разрази меня гром! Чьи такие приказы? Не отрицай, это было только внушение твоей собственной жадности!

Стирая с лица плевок англичанина, дон Франциско пытался восстановить свое достоинство.

— Клянусь честью матери, сеньор капитан, я лишь подчинялся непосредственным приказам моего сеньора, его католического величества короля Испании.

— Ты хочешь сказать, что испанский король собственноручно отдал приказ на такое позорное дело? Ба! Ты нагло лжешь, жадный убийца, Иуда.

Команда «Первоцвета» обозревала длинный ряд желто-серых крепостных стен, на которых кипела работа. Все распознали отчетливо слышимый грохот и скрип оружейных лафетов, устанавливаемых над парапетами, а также лихорадочную дробь барабанов. Поэтому Уайэтт счел благоразумным повторно передать на ближайший испанский военный корабль, высокобортный галион, слова о намерении капитана Фостера повесить дона Франциско де Эскобара и других, захваченных в плен, если они разрядят хоть один кремневый мушкет.

— Ты коррехидор в этой провинции, — настаивал Фостер, — поэтому взял ответственность на себя. Ну, папский пес, признавайся.

— Нет, сеньор капитан, на Святом Кресте клянусь, что я говорю только правду. — Насколько позволяли ему связанные руки, коррехидор из внутреннего нагрудного кармана своего дублета выудил свиток промокшей бумаги и с готовностью протянул его Фостеру. — Вот, сеньор инглезе, сами прочтите и убедитесь, что мне только приходилось подчиняться распоряжениям его королевского величества.

Фостер принял из его рук документ, неуверенно взглянул на него и покачал головой. Он не мог читать даже по-английски.

— Уайэтт, — рявкнул он, — идите сюда. Я хочу, чтобы вы с Уолтером передали мне все то, что поймете в этой тарабарщине.

С множеством колебаний и остановок Генри Уайэтт наконец записал перевод мастера Гудмена: суперкарго гораздо лучше владел испанским, чем он. То, что получилось в результате, оказалось одним из самых бессовестных и циничных документов, когда-либо подписанных правящим монархом христианского мира.

«В Барселоне. Май, 1585 года.

Лиценциат^[24] де Эскобар, коррехидор моей провинции Бискайя. Я отдал распоряжение большому количеству кораблей стоять наготове в гаванях Лиссабона и на реке Гвадалквивир в Севилье. Однако, на время прохождения службы, для вооружения солдат, пополнения запасов провианта и военного снаряжения требуется куда больше судов всех видов. С этой целью нужно отобрать лучшие корабли, руководствуясь вместимостью и другими полезными качествами. Посему я приказываю тебе, чтобы сразу по прибытии гонца, проявляя как можно больше притворства (дело сие до приведения его в исполнение не должно быть известно никому), ты задержал и арестовал (с превеликой осторожностью) все торговые суда, кои будут стоять у берега и в портах Бискайи, не делая никакого исключения для судов Голландии, Зеландии, Германии, Англии, иных восточных стран и прочих провинций, которые бунтуют против меня, за исключением торговых судов Франции, кои, будучи малотоннажными и маломощными, не подходят для службы. И, произведя сие задержание, ты должен особо позаботиться о том, чтобы привезенный оными судами товар, выгруженный весь или частично, можно было забрать, а защитное вооружение, военное снаряжение, такелаж, паруса и провиант можно было надежно хранить, а также о том, чтобы ни одно судно, ни один человек не могли бы улизнуть из твоих рук. Закончив оные дела, ты должен прислать ко мне нарочного с отчетом, в коем хочу зреть ясную и четкую декларацию о количестве задержанных тобой судов, откуда они, каждое по отдельности, которые из них принадлежат моим бунтовщикам, каковы их тоннаж и грузы, какова численность команды каждого из них и в каком количестве имеются у них защитное вооружение, пушки и военное снаряжение, такелаж и прочие необходимые вещи, дабы, обозрев их потом и выбрав то, что пригодно для службы, мы могли бы далее указать тебе, что ты должен делать. Пока же ты должен позаботиться о том, чтобы мой приказ был приведен в исполнение, а коли придут туда еще какие суда, ты должен также задерживать их и арестовывать, проявляя при этом такое усердие и прилежание, кои отвечают тому доверию, что я имею к тебе, в том, что ты сослужишь мне великую службу.

Филипп, король».

Когда Уайэтт перестал водить пером по бумаге, лежащей под раненой рукой, на полуют «Первоцвета» опустилась какая-то поразительно глубокая тишина. И в этой тишине с устрашающей очевидностью послышались звуки кипучей деятельности, развернувшейся на борту испанской военной галеры и других боевых кораблей.

Глаз Фостера с беспокойством скользил по ближайшим портам.

— И что же, по-вашему, друзья мои, имеет в виду этот коронованный иуда, когда пишет о снаряжении превеликой флотилии в Лиссабоне и на реке в Севилье? Против кого готовятся эти эскадры?

Уолтер Гудмен утверждал, что предстоящий удар не мог быть нацелен на Францию, ведь так заявлялось в самом письме, и тем более на Шотландию, остающуюся столь неистово верной своей королеве-католичке, все еще заключенной в замке Чартли.^[25]

— Вряд ли замышляется и экспедиция в западное Средиземноморье против Турции, — заметил Уайэтт. — Разве не ясно как день, что этот удар будет направлен против владений королевы?

— Верно. Целью его должна быть Англия, — согласился Фостер. Затем, подстегнутый приказом: «Весла на воду», — донесшимся до его слуха с борта большой военной галеры, он живо добавил: — Теперь за работу. Генри, сооруди петлю на рее с латинским парусом и еще семь на рее грот-мачты.

Когда исполнили его команду, Фостер заставил коррехидора, легко узнаваемого по его седым волосам и длинной бороде, встать на транцевую доску кормы, где на его шее проворно приладили петлю. Таким же образом поставили и других пленников, рискованно покачивающихся теперь на поручнях барка.

Самому тупому офицеру на крепостных валах или на борту военных кораблей должно было стать совершенно ясно, что первые же враждебные действия с их стороны приведут всех восьмерых заложников к прощанию с жизнью. Последние в ужасе кричали, предупреждая своих соотечественников, чтобы они ничем не мешали «Первоцвету» уйти из гавани.

— Вытравить якорный канат, — бросил Фостер боцману. — Генри! Прикажи развернуть все паруса. Скоро поднимется береговой ветер.

Страдая от последствий пережитого во время схватки напряжения и острой боли, терзающей ему плечо, Уайэтт ощущал во всем теле мелкую дрожь. Однако, собравшись с силами, ответил:

— Да-да, Джон. Слава Богу, сейчас полный отлив. Он может вынести нас быстрее, чем ходят вон те каракки.

Уайэтт ни словом не обмолвился о той большой, выкрашенной в зеленую и золотую краску галере, направляющейся к выходу из гавани. Острый медный таран этого быстроходного судна взрезал воду, оставляя за кормой пенящийся след — настолько велика была его скорость.

Скоро стало очевидным, что угроза Джона Фостера без всяких колебаний повесить дона Франциско оказала сдерживающее действие, по крайней мере, на командующего берегового укрепленного форта Кастелло.

Фостер, взявшись сам за ручки штурвала, взглянул на своего пленника, качающегося с посеревшим от страха лицом на транцевой доске, и проревел:

— Я допускаю, что, похоже, ты действовал по вероломному приказу своего короля, посему обещаю, что тебя не повесят, если, конечно, твои форты и корабли оставят нас в покое. Так что молись своим идолам, чтоб они не пальнули в меня даже из пистолета.

«Первоцвет» выбрал якорь и пошел мимо больших каракк, но двигался он медленно, используя лишь силу отлива. Залатанный парус вяло хлопал, пытаясь поймать еще не набравший силу ветер.

Из гавани ритмично зазвучали удары гонга, размеряя удары весел для гребцов королевского военного судна. Испанские канониры собрались вокруг двух носовых орудий, а облаченные в доспехи фигуры стали стекаться на просторный полубак и на полуют галеры противника. Она ровным ходом шла к выходу из гавани, летели брызги, закипала пена вокруг ее двадцатипятифутовых весел, на каждое из которых налегало по три раба.

Чтобы забыть свою боль и разрядить напряженность момента, Уайэтт перебрался к куче захваченного оружия, наваленного на главный люк, и обнаружил ту самую испанскую шпагу с золотой рукояткой, которой нанесли ему рану и едва не отправили на тот свет. Вполне предназначенная для сражений, с эфесом, украшенным чистым красным золотом в форме грифона с большим изумрудом, зажатым в его челюстях, эта шпага отличалась необыкновенной красотой.

Сухой скрип и легкое шуршание паруса заставило всех моряков взглянуть на снасти: серовато-коричневый марсель вздулся и опал, затем натянулся опять и наконец наполнился ветром. Грянуло негромкое «ура», при всем при том, что этот начинающийся бриз не был еще достаточно крепким, чтобы развернуть на барке флаг Святого Георгия, на котором на бело-синем поле красовался алый горизонтальный латинский крест.

Не пострадавшие в схватке члены команды живо уравновесили выцветший марсель, затем развернули шпринтов — косой парус, тогда как раненые с нетерпением насвистывали, призывая ветер. Еще бы! Они не имели ни малейшего желания присоединиться к тем своим соплеменникам, что, возможно, томились теперь среди крыс и тараканов в подземных темницах форта Кастелло.

Неровно, но со все нарастающей силой с берега подул ветер. Паруса натянулись, и барк покорно заскользил через гавань. Но теперь золотисто-зеленая галера уже наполовину развернулась и пошла, взбивая пену, прямо к глубоко сидящему в воде английскому барку, да на такой скорости, что из-под ее мощного бронзового тарана двойным веером далеко разлетались брызги. Словно собака на ферме, загоняющая телку, это длинное низкое судно мчалось вперед, и весла его, по три с каждого борта, то медлили в унисон над горизонтом воды, то вновь зарывались вглубь.

— Да поможет нам Бог, ребята, теперь-то уж нам достанется, — простонал боцман и выругался. — Эти паписты отрежут нас обязательно.

— Да, здорово влипли, — пробормотал суперкарго, рассеянно покусывая ноготь на пальце. — Они нас захватят и вздернут, это уж точно, если Фостер повесит коррехидора.

Уайэтт тоже поддался приливу отчаяния.

— А я-то надеялся, что этот вояж принесет мне небольшое состояние!

Если их бросят в какое-нибудь испанское подземелье — а, видит Бог, он не выносил закрытого пространства, — останется ли возможность им снова увидеть Англию? Что еще хуже, имелась вероятность того, что их как еретиков будут пытать на дыбе, прижигать каленым железом и, наконец, сожгут на костре инквизиции. С каждым ударом галерных весел таяли его шансы когда-либо встретиться со скромной Кэт Ибботт на обочине лондонской дороги.

Какая же тогда судьба постигнет его беспомощного старика отца, Эдмунда Уайэтта, мать и бедную, покрытую шрамами, полную горечи Мэг, когда у них появится еще больше просроченных платежей? Терпение имеет свои границы даже у такого достойного и сдержанного человека, как их домовладелец, сэр Джозеф Тэпкоут.

Все громче и громче звучали зловещие удары, наносимые по воде малиновыми лопастями галерных весел. Стали различимы детали ее вооружения и штатного состава части, и на купеческом судне каждому были видны канониры в своих черно-красных мундирах, столпившиеся вокруг носовых орудий, — они походили на небольшие кулеврины, — и офицеры в роскошных костюмах, собравшиеся на высоком юте.

Под все свежеющим ветром с материка «Первоцвет» стал накреняться так сильно, что заложникам его было уже чрезвычайно трудно сохранять хрупкое устойчивое положение на фальшбортах. Несмотря на то что барк развил хорошую скорость, направляясь к выходу из гавани Бильбао, никто не сомневался, что его путь к бегству неизбежно будет перерезан.

Галера все приближалась, но только движение челюсти Фостера, скрытое черной бородой, выдавало его беспокойство.

Наконец он крикнул дону Франциско:

— Коль дорожишь своей тощей шеей стервятника, лучше тебе предупредить офицеров с того корабля, что, если они сейчас же не остановят гребцов и не останутся за кормой, ты запляшешь под дудку дьявола.

Поскольку петля дона Франциско де Эскобара затянулась еще туже и Гудмен схватился за пояс коррехидора, готовый отправить его в вечный мир, испанец нашел в себе силы прокричать ряд приказов, стараясь при этом орать погромче, чтобы преодолеть оставшееся расстояние в сотню ярдов, разделяющее два судна.

Если бы полковник, командующий галерой, тут же не подчинился, и ему, и всему его штабу грозила бы смертная кара за неподчинение прямому приказу, исходящему от наместника его пресвятейшего католического величества.

— Ваше превосходительство, как всегда, ваше желание — закон для меня! — прокричал ему в ответ высокий темнолицый офицер, великолепно выглядящий в золотисто-черном нагруднике и морионе с белым пером. Он поднял руку, и в то же мгновение замолчал гонг, отбивающий такт для сидящих на веслах, а в следующую секунду весла убрали. Пользуясь большим рулевым веслом, галера стала на параллельный курс. Еще немного она прошла по инерции, затем отстала и переместилась за корму английского барка.

Комок, образовавшийся у Генри Уайэтта где-то под ложечкой, в районе солнечного сплетения, внезапно рассосался. Он облегченно вздохнул, заглянул в глаза Гудмену и улыбнулся.

— Вполне справедливо, — хмыкнул суперкарго. — Но полагаю, что почтенная компания купцов в Лондоне будет чертовски недовольна увидеть свой груз вернувшимся на Темзу, испорченным, не принесшим ни пенни дохода в их счетные книги.

Глава 4 ЛОНДОНСКИЙ ПУЛ

В необычайно прекрасный июньский вечер барк «Первоцвет» вернулся к своему причалу на Темзе рядом со зданием королевской таможни, напротив ряда серых каменных пакгаузов, принадлежащих компании купцов, торгующих с Испанией и Португалией.

На реке под Лондонским мостом, заметил Генри Уайэтт, стояло совсем не так много торговых судов, как двумя месяцами раньше. Не потому ли, что слишком много английских купцов откликнулись на просьбу короля Филиппа II об импорте пшеницы, трески, говядины и прочих съестных припасов, чтобы помочь его голодающему королевству?

Заметны были, однако, три больших военных корабля королевы: шестисоттонный «Бонавентур», двухсотпятидесятитонный «Подспорье»и «Кристофер», который казался едва ли крупнее «Первоцвета» Ленивыми полукругами разворачивались эти стоящие на якоре морские вояки под воздействием потока воды, коричневато-серой в это время года.

В теплом прозрачном свете начала июня сельская местность за пределами Лондона выглядела особенно ярко-зеленой и сочной после выжженных солнцем желто-коричневых берегов Северной Испании. За предместьем обители Святой Катерины и вдоль Хорсей-Даун на южном берегу реки ряд за рядом кустарниковые изгороди спускались прямо к блестящим и скверно пахнущим приливным отмелям Темзы и радовали душу красными и белыми цветами.

Лондон, в эти годы густо населенный двумястами тысячами душ, вышел за пределы старых городских стен, тянущихся длинным эллипсом от Блекфрайэрс — мрачного монастыря, до Тауэра. Новые жилища всевозможных видов возникали вдоль ряда низких холмов, параллельно которым образовалась улица Темз-стрит — главная артерия столицы, — стоило лишь коммерческим структурам приобрести влияние над зловонными и многолюдными, но крепкими публичными домами, оканчивающимися у края воды среди оживленных причалов и доков.

Тут и там удалось сохраниться нескольким зеленым деревьям, но их совсем не было видно до тех пор, пока, уже гораздо западнее, не начинались окрестности Лестер-хауса, Черинг-Кросс и Вестминстера. Тем не менее Генри Уайэтт решил, что Лондон очень мало изменился с того дня, как девятнадцатилетним юнцом он вместе с Питером Хоптоном, своим стриженым рыжим бездельником кузеном, вступил в него через Барбикан — проходную башню, приехав из Сент-Неотса, чтобы попытать удачу.

Удалось ли Питеру Хоптону вовремя добраться до Плимута, чтобы успеть присоединиться к экспедиции сэра Ричарда Гренвилля в Новый Свет? Если хоть половина того, что рассказывалось о Северной Америке, было правдой, что ж, тогда кузен Питер, возможно, давно уже набил свой бумажник теми здоровенными жемчужинами, которые, как клялись и божились некоторые путешественники, выносит на берег с каждым приливом.

Отдав порту салют пушками «Первоцвета», как было заведено, капитан Джон Фостер, плотно сжав губы и вполне сознавая всю тяжесть имеющихся у него новостей, распорядился, чтобы кулеврины на левом борту разряжались с минутным интервалом наподобие сигнальных пушек. Это, полагал капитан, спешно привлечет портовые власти на борт его барка.

Стрельба из сигнальных пушек полностью была одобрена мастером Гудменом: прибытие таких тревожных новостей могло в значительной степени способствовать отвлечению внимания директоров Торговой компании от его невозможности предъявить им реалы, песо, муидоры и эскудо^[26] в обмен на товары «Первоцвета». Увы, к тому же возвращение барка из Бискайского залива было настолько медленным и погода в тех краях стояла такая жаркая, что все овощи пропали и стали одной зловонной массой, и, что еще хуже, даже мясо в рассоле протухло и годилось только на продажу королевскому поставщику продовольствия для моряков.

Бум-м-м! Первый залп эхом прокатился по берегам реки, отразился от четырех башенок Тауэра и, затихая, прогромыхал вверх по течению Темзы до самого Вестминстерского аббатства. Только когда на третьей минуте выстрелила пушка «Первоцвета», только тогда стала заметной активность на таможне ее величества неподалеку от барка, расположенной на трех окрашенных в алую и золотистую краску кораблях Военно-Морского флота королевы.

День был безветренный, и дым от тысяч лондонских труб вертикально поднимался в небо, задергивая синевой шпиль собора Святого Павла. Предатели и прочие преступники, изнывающие от королевского гнева в Тауэре, могли, если бы попытались, различить тяжело сидящий в воде барк, стоящий на якоре и готовый распространить свои зловещие новости.

Не кто иной, как сам начальник порта, желчный краснолицый соломенноволосый господин, прибыл на шлюпке, чтобы узнать, что случилось. Он крепко выругался, услышав о вероломстве в Бильбао и многих других испанских портах.

— Дьявол! — резким дребезжащим голосом выпалил его спутник, очень элегантный джентльмен в дублете и французских штанах — брэ, где красный цвет бургундского вина совмещался с серебристым. — Так вот почему пять судов до сих пор еще не вернулись.

Яростная ругань и проклятия зазвучали на близлежащих торговых судах, как только почти невероятные новости об эмбарго испанского короля разнеслись с одного судна на другое зычными матросскими глотками. Вскоре эта весть достигла берега и со скоростью огня Святого Антония распространилась от Биллингсгейта — большого рыбного рынка, до отмелей Смартс-Ки, а оттуда через Лондонский мост вверх по Рыбной улице в те притоны порока, из которых состоял район Колд-Харбор — Холодной Гавани. Носильщики, таскающие кувшины питьевой воды из Доугейта, быстро донесли дурные вести до Квинхайта, Падлдока и пристани Павла.

Наконец на борт прибыла строго одетая делегация Торговой компании, которая оставила свою шлюпку покачиваться рядом с лодкой начальника порта. Кислыми выглядели эти упитанные купцы, когда в свою очередь убедились в причине возвращения «Первоцвета» без ожидаемой прибыли.

Начальник порта пристально вгляделся сначала в Джона Фостера, потом в его мускулистого рыжеволосого помощника.

— Эй, полноте, добрые мои друзья. Что касается этого дела с приказом, полученным коррехидором, уж вы, часом, не приукрашиваете ли факты? Ведь вы обвиняете его королевское величество Испании в поступке таком непристойном, таком нерыцарском.

На это Фостер хмыкнул, сплюнул через борт и сказал:

— Неудивительно, почтенные господа, что такое эпическое предательство вызывает у вас сомнение. Однако у меня имеется доказательство. Генри, прошу тебя, принеси-ка его сюда.

Когда начальник порта прочитал перевод полученного коррехидором приказа, уже изрядно помятого и с пятнами от воды, его худощавые плечи зловеще напряглись, и он прорычал:

— Клянусь ранами нашего Спасителя! Такое невиданное мошенничество выходит за всякие рамки!

Тонкие губы сэра Френсиса Ноллиса сложились в улыбку, выражающую жестокое удовлетворение.

— Нет, друг мой, намерения испанцев здесь ясны как Божий день.

Ноллис прочел до конца и с величайшей аккуратностью сложил письмо.

— Капитан Фостер, прекрасное, доблестное дело то, как вы вырвались на свободу, но еще лучше то, что привезли Дрейку, Хоукинсу, Уолсингему и остальным твердое доказательство, которого они жаждали, — что «Английское предприятие», о котором ходят слухи, вовсе не бабушкины сказки, в чем хотели бы уверить ее величество мой лорд Уильям Беркли и посол самого католического короля сеньор Мендоса.

— Так-тооно так, — резко подхватил сэр Питер Уолтам, самый старший из членов Торговой компании. — У вас теперь есть доказательство, но как быть с нашими пропавшими товарами и конечно же с теми английскими моряками, которые гниют в подземельях Святой инквизиции?

Сэр Френсис Ноллис бросил взгляд на «Бонавентур»и коротко распорядился:

— Капитан Фостер и вы, Уайэтт, немедленно готовьтесь сопровождать меня. — Он холодно ухмыльнулся и добавил: — Вас, мастер Гудмен, я оставлю, с тем чтобы вы сообщили своим нанимателям подробности этого вероломства, которое так жестоко опустошило их кошельки.

Теперь шлюпка капитана порта, приводимая в движение восьмеркой дюжих, хотя и дурно пахнущих, гребцов, направилась к крупнейшему судну на реке — кораблю ее величества «Бонавентуру». За время их короткой поездки через Лондонский Пул контр-адмирал сэр Френсис Ноллис, сухощавый мужчина с лошадиным лицом и глазами холодными и серыми, как зимний лед, непрестанно донимал офицеров «Первоцвета» своими вопросами. С каждым ответом Генри Уайэтт чувствовал, как растет удовлетворение этого закаленного ветерана.

— Теперь, клянусь всевидящими глазами Господними, — он хлопнул себя по колену, — они наконец-то, наконец-то в нашей власти!

Рыжий помощник капитана Фостера многое дал бы, чтобы узнать, кого имеет в виду Ноллис, говоря «в нашей». Это неожиданное вторжение в круг великих дел и знаменитостей увлекло молодого человека, до этого объятого столь благоговейным страхом, что он боялся даже открыть свой рот перед контр-адмиралом, занимавшим такое же высокое место, что и грозный, хотя, может, скорее вспыльчивый, Мартин Фробишер. И все эти предприимчивые люди, Хоукинсы, Джон и Уильям, Феннер, сэр Уильям Винтер, сэр Ричард Гренвилль и остальные, в глазах общества стояли всего лишь на ступеньку ниже того несравненного, бесподобного, буйного и непокорного моряка сэра Френсиса Дрейка. Он был не только первым англичанином, совершившим кругосветное плавание, но и первым, кто вернулся на родину нагруженным по планшир добром, вывезенным из Перу, Ост-Индии и некоторых испанских колоний Тихого океана.

Ранней осенью 1580 года из трюма «Золотой лани» выгрузили не менее пяти миллионов фунтов^[27] чистого золота. Неудивительно, что по всей Англии, Голландии и протестантской Франции, как в замках, так и в крестьянских лачугах, лились всевозможные вина и провозглашались тосты за здравие Золотого адмирала.

Только подумать! Он, ничего не значащий Генри Уайэтт, выходец из Хантингдоншира, предстанет сейчас перед этим блистательным, почти легендарным флотоводцем.

Несомненно, что стрельба из крошечных их орудий и поспешное прибытие шлюпки начальника порта — все это вызвало интерес у команды «Бонавентура». У поручней собралось довольно много загорелых, одетых в грубое платье матросов, которые с любопытством, но молча взирали на шлюпку начальника порта — молча, поскольку сэр Френсис Дрейк первым из флотоводцев установил хоть какую-то дисциплину на английских военных судах. Что касается этого вопроса, на купеческих судах и на борту большинства кораблей королевы формальные отношения между офицерами и рядовыми матросами были, как правило, неизвестны или игнорировались.

Именно Дрейк ужаснул и вызвал враждебность к себе многих из членов старой аристократии, настаивая на том, что всякий джентльмен, служащий на его кораблях, должен «тянуть и тащить вместе с матросами» — революционное нововведение! До той поры ни один благородный офицер не снисходил до того, чтобы пачкать свои руки, выполняя на своем корабле какую-либо физическую работу. Собственно говоря, во многих случаях эти белоручки погибали из-за своего упрямого нежелания оказать матросам содействие в минуту угрозы всему кораблю.

Шлюпка ловко проскользнула под высокий кормовой подзор «Бонавентура», и ее гребцы, как водится, вскинули весла. Уайэтт тем временем смотрел вверх и восхищался прекрасно расписанными маслом и позолоченными резными орнаментами на полуюте флагмана и кормовой галерее. Для английского судна это была тонкая работа, хотя вряд ли сравнимая с украшениями на аналогичном итальянском или испанском судне. На последних красовались бы захватывающие дух лепные украшения, работы резчиков и любое количество фигур религиозного характера.

— Вон там, на полуюте, — вдруг проговорил Ноллис с какой-то благоговейной интонацией в голосе, — стоит тот самый доблестный джентльмен, которому вы должны будете повторить свой рассказ.

На самой высокой надстройке полуюта ожидал плотный приземистый человек в смелом наряде, состоящем из голубого плаща и канареечно-желтого дублета, оттеняемых желто-красными широкими шароварами над шелковыми чулками схожего оттенка. Соломенного оттенка были и короткая заостренная борода этого знаменитого человека короткие усы и волосы, достигавшие воротника.

Когда вахтенный «Бонавентура» бросил линь, змеей скользнувший в шлюпку, он в своем коротком голубом плаще склонился над выкрашенным в красный цвет поручнем, и так впервые Генри Уайэтт оказался в положении человека, глядящего в лицо тому, чье имя неизменно звучало в проклятиях каждого португальца и испанца.

Прежде всего притягивали его большие, широко расставленные глаза, светившие чистой и очень яркой синевой на цветущем, довольно округлом лице с мелкими, но правильными чертами. Уайэтт также заметил, как густые светлые брови великого моряка резко взмывали к наружным своим концам, а затем так же резко изломом падали вниз. В теплом июньском свете можно было различить крупную жемчужину грушевидной формы, свисавшую с левого уха, тогда как на тяжелой золотой цепи, которую он носил под небольшими простыми брыжами, сверкал большой бриллиант.

С некоторым любопытством заглянув вниз, сэр Френсис Дрейк вдруг заинтересовался высоким рыжеволосым парнем, глазеющим на него с таким напряженным вниманием. Волей-неволей он почувствовал, что его привлекает что-то «простое, английское»в этом молодом человеке, а также искренняя прямота его взгляда в сочетании с коротким носом, мощной челюстью и прямыми темно-рыжими бровями. Дрейк опытным взглядом с удовольствием отметил солидную ширину плеч этого торгового моряка. Давно уже славящийся своей непостижимой способностью умело оценивать людей и управлять ими, адмирал королевы оказался озадаченным: почему именно этот парень из нескольких человек, что прибыли в шлюпке, так возбудил его любопытство?

До смертного своего часа не забудет Генри Уайэтт ни малейшей подробности этой сцены, разыгрывающейся теперь в просторной капитанской каюте «Бонавентура». Ряд тяжелых освинцованных окон, выходящих на галерею кормы, были распахнуты, чтобы впустить и солнце, и ветер, дующий из графства Кент, целиком окрашенного весной в сине-зеленые краски и пропитанного простым ароматом клевера многих сочных заливных лугов и цветущих фруктовых деревьев.

Сразу же стало очевидно, что сэр Френсис Дрейк не имел желания ни стушеваться, ни удаляться. Он сидел совершенно прямо в своей увешанной гобеленами каюте в массивном дубовом кресле, покрытом изумительной резьбой и обитом штампованной алой кожей. Уайэтт решил, что когда-то оно находилось среди высокоценимых личных вещей какого-нибудь испанского или португальского вице-короля.

По обе стороны компактной и невыразимо живой фигуры стояли блестяще одетый адъютант и светловолосый мальчик-слуга. Горстка офицеров высокого ранга, включая командира флагманского корабля Томаса Феннера и капитанов Джона Вогана и Джорджа Фортескью, оставались с непокрытыми головами и молча ожидали, когда заговорит адмирал королевы.

Капитана Фостера, красного как свекла, это обстоятельство очень удивило. На любом другом английском военном корабле, где ему когда-либо приходилось бывать, благородные господа так старались перекричать друг друга, что ни слова нельзя было разобрать.

Заключенные в чистый желто-красный итальянский шелк сильные, хоть и слегка кривоватые, ноги Френсиса Дрейка вытягивались вперед, и высокие алые каблуки его башмаков покоились на маленьком табурете. Толстые загорелые пальцы левой руки поигрывали медальоном с красивой финифтью, висевшим на тяжелой золотой цепи, украшенной бессчетным множеством крохотных жемчужин и маленьких рубинов.

После того как все распределились по местам перед его троноподобным стулом, Дрейк резко подался вперед, воинственно выставив наружу свою короткую бородку клинышком.

— Капитан Фостер, благоволите прямо и без прикрас, — последнее он подчеркнул особо, — рассказать мне о том, что с вами произошло в гавани Бильбао. Ничего не опускайте, ничего не прибавляйте.

В наступившей тишине отчетливо был слышен скрип одной из рей «Бонавентура», лениво смещающихся поперек своих бейфутов^[28]. Хорошо понимая значение этого момента, стойкие капитаны Дрейка сгрудились вокруг, и лица их, носившие следы непогод, болезней и шрамы сражений, гротескно контрастировали с фатоватым богатством их одеяния — в коем отражались вкусы придворной моды.

Как только Джон Фостер — неловко, без живого воображения — приступил к рассказу, Генри Уайэтт стал обводить своими синими глазами присутствующих, чтобы, разглядев их как следует, запомнить поподробнее этих великих людей.

В любое время, думалось ему, он бы узнал капитана Генри Уайта с «Морского дракона», чья почти безволосая голова тускло поблескивала в свете кормовых оконных проемов. Он носил простые золотые кольца в ушах, в отличие от командира флагманского корабля Томаса Феннера, серьги которого украшались большими топазами. Подобно младшему брату адмирала, капитану Томасу Дрейку, его ноги были обтянуты чулками из венецианского шелка в желтую и зеленую полоску, пальцы на руках украшались множеством колец, а шея — крупными брыжами. Брыжи обрабатывались желтым крахмалом по моде, введенной госпожой Динген, голландкой, готовой за твердую цену в пять фунтов научить любого, как делать крахмал и как им пользоваться.

Пышный наряд, в который в мирное время облачался капитан Джеймс Эрайзо, странным образом контрастировал с жестким выражением на его лице, особенно потому, что капитан «Белого льва» расстался с веком левого глаза во время сражения с турками близ Ливана.

Эти разряженные джентльмены, пришел к заключению Уайэтт, походили друг на друга только в двух отношениях: распирающей энергией и острым вниманием к каждому слову рассказа Фостера.

Когда контр-адмирал Ноллис представил королевскому адмиралу личные наставления короля Филиппа своему коррехидору, широкий рот Дрейка скривился в злорадную улыбку, обнажив неправильные, но необычайно крепкие и белые для этой эпохи зубы. Он вскочил со стула и, чтобы лучше изучить инкриминирующий документ, разложил его на тяжелом столе, украшавшем когда-то трапезную францисканского монастыря в Вентакрусе.

— Подойдите сюда, джентльмены, — пригласил он, — подойдите и сами прочтите, что за королевское предательство готовит наш испанский друг.

После чего те капитаны, что умели читать, столпились вокруг сине-серебристой фигуры Дрейка наподобие школьников, старающихся заглянуть в запрещенную книгу. Их великолепные дублеты, плащи и башмаки из желтой или малиновой испанской кожи создавали в каюте впечатление радуги, когда они перемещались вокруг стола, чтобы занять положение поудобнее, откуда бы им лучше был виден помятый и со следами воды королевский приказ Франциску де Эскобару. Сильные запахи духов, которыми были надушены джентльмены, издавали, думал Уайэтт, любопытную смесь.

— Клянусь Божьей глоткой! — проскрежетал капитан Уильям Винтер. — На большую подлость еще никогда не шел христианский монарх!

— Никогда! — горячо согласился командир порта. Капитан Эрайзо твердо взглянул на Дрейка. — Когда мы начнем карательные действия и где?

Контр-адмирал Ноллис невесело рассмеялся.

— Я так думаю, сэр Френсис, в этом году нас, кажется, ничто не удерживает от плавания в Карибское море, чтобы проучить папистов.

— Лопни мои глаза, если мы не найдем богатую и легкую добычу у испанских берегов, Трафальгарского мыса и в Бискайском заливе. — Капитан Винтер так хищно облизнул свои губы, что Уайэтт легко вообразил себе этого чернобородого воина, перелезающего через высокий борт каракки.

Резкий, неприятный смех вырвался у Френсиса Дрейка.

— Постой-ка, Уилл! Прежде чем мы начнем заряжать пушки, кому-нибудь нужно разжечь огонек в этой холодной и осторожной рыбе — лорде Беркли или же отнять у него расположение королевы.

— Чтоб ему сдохнуть, этому жалкому трусу! — выпалил Ноллис и стал задумчиво поглаживать темно-каштановую бороду, раздваивающуюся на конце. — Знает Бог, что Уильям Сесил то и дело в последнюю минуту хватал нас за руку, удерживая от столкновения с донами, но когда он прочтет это, — Ноллис постучал пальцем по приказу, полученному коррехидором, — неужто он снова осмелится отказать нам?

— Открыто — нет. Но я боюсь, что он станет требовать полумер — Голос Дрейка взлетел, наполнив собой душную от избытка народа каюту «Бонавентура». — Я и раньше не раз разбивал этого клятвопреступного негодяя короля Эскуриала^[29], и всего лишь слабенькими кораблями и разболевшимися командами. Я заставлял высокомерных наместников того же самого Филиппа скулить о пощаде, я плавал по его доминионам куда мне вздумается, я грабил его города, пленял или топил его корабли с сокровищами и освобождал его рабов. Один и без всякой поддержки, я делал это, несмотря на Уильяма Беркли и других бесхребетных слюнтяев при дворе королевы.

Золотой адмирал гневно огляделся вокруг.

— Разве кто-нибудь из вас сомневается, что я лучший моряк Англии всех времен? Разве кто-нибудь еще разбирается так, как я, в мореплавании, судостроении, артиллерии?

Никто ничего не сказал, но Уайэтт заметил несколько залившихся краской лиц и брошенных в сторону взглядов.

— Да! Я навсегда подорву мощь Испании, если… — как искусный оратор, каким он и был, Дрейк сделал паузу, — если ее величество королева дарует мне разрешение извести этого монаршего иуду в его собственном отечестве, где я разобью Филиппа в пух и прах.

С характерно резким движением Дрейк повернулся к своему адъютанту.

— Распорядись, чтобы моя шлюпка через полчаса была наготове с командой крепких гребцов. До Хэмптон-Корта идти далеко вверх по течению. Капитан Феннер, приготовьтесь сопровождать меня. — Адмирал сделал такой резкий поворот, что его золотой воротник засверкал. — Капитаны Винтер, Мун и вы, мастер Ричард Хоукинс, отправляйтесь в контору коменданта порта с капитаном Фостером. Там тщательно установите, какое количество наших судов ушло из всех портов в Испанию и Португалию за последние два месяца. — Неожиданно он подмигнул своим ярко-синим глазом. — И того — смотрите, чтобы случайно не вышло так, что вы недооценили их количества.

К огромному удивлению Генри Уайэтта, он вдруг прибавил со своей необычайно обаятельной улыбкой:

— Молодой Уайэтт, вас я попрошу отправиться со мной в Хэмптон-Корт незамедлительно. Там при дворе я научился понимать, что сведения очевидца имеют большую убедительность.

Капитаны начали покидать залитую солнцем каюту Дрейка, пригибаясь, чтобы не удариться головой об украшенные резьбой палубные балки и покрытые тонким листовым золотом рельефные украшения. На одной из дверей, сколоченной из тяжелого дуба, очень живыми красками и со вкусом был воспроизведен герб, дарованный Золотому адмиралу. Герольд описал бы его таким образом: «Щит черный, меж двух серебристых звезд колышется топь; гребень — земной шар, большой корабль под парусом, ведомый канатом, который держит рука, появившаяся из облака серебристого».

Капитан Джон Фостер уже направился к сходному трапу, когда Дрейк ухватил его за грубую серо-коричневую байку рукава его куртки.

— Скажи-ка мне, мил человек, это ты первым заподозрил, что истинное намерение коррехидора состоит в захвате вашего судна?

— Бог с вами, нет, ваше превосходительство, это был мой помощник Гарри Уайэтт. Он молод, но шустр, и у него острый глаз на мошенничество — как я впервые убедился в прошлом году в Леванте.^[30]

— Такой честный ответ, — прогудел Дрейк, — заслуживает такой же честной награды. Ричард! — Он властно кивнул мальчику-слуге, пареньку лет двенадцати. — В том сундуке ты найдешь серебряный кубок, гравированный собственными моими руками. Принеси-ка его сюда, чтобы я мог подарить сей скромный знак уважения честному, откровенному моряку.

Глава 5 ДВОРЕЦ ХЭМПТОН-КОРТ

Хотя Генри Уайэтту доводилось присутствовать на кричаще пышных церемониях в честь дворцовых и религиозных праздников в Испании и Португалии, ему, как и большинству англичан, как-то никогда не приходило в голову, что в нынешнем, 1585 году невзрачная рыжеволосая дочка Генриха VIII и Анны Болейн живет среди блеска и великолепия приблизительно того же характера.

Устремив глаза в сторону берега, пока выкрашенная в голубую и серебристую краски шлюпка сэра Френсиса Дрейка шла к массивным Водным воротам дворца Хэмптон-Корт, он видел там, на разнообразных бархатистых травянистых лужайках, подступающих к заросшим тростником берегам Темзы, словно бы слетевшихся на них великолепных гигантских бабочек, перемещающихся туда-сюда Множество белых ручных лебедей с любопытством поплыли к приближающейся шлюпке, но иные дикие, плававшие там же, выскочили из камыша, захлопали крыльями и стали удирать вверх по зеркально-гладкой поверхности речки, увлекая за собой всю стайку.

На лужайках за водной галереей сидели или прогуливались десятки дам и джентльменов, наряды которых по яркости красок превосходили любое собрание тропических птиц.

В регулярные интервалы дюжий дворцовый страж обходил свои посты с полированной алебардой на плече. Эти здоровые парни носили мундиры, состоящие из зеленого и белого цветов — цветов династии Тюдоров, а на широкой груди — розу Тюдоров, украшенную личной монограммой королевы Елизаветы, «Е R»^[31], вышитой чисто золотой нитью, которой никогда не суждено было потускнеть.

Стражи, дежурящие у Водных ворот, изящно взяли алебарды на караул, когда сэр Френсис Дрейк, невысокого роста, крепкий и энергичный, ступил на берег в своем щегольском мундире из синего, желтого и красного цветов. За ним следовал капитан его флагмана, Томас Феннер, великолепный в темно-фиолетовом дублете и серебристых коротких штанах; на плече небрежно драпировался короткий плащ из ярко-желтой мавританской кожи.

Генри Уайэтт в темно-коричневой рубахе из грубой шерстяной материи, в кожаной куртке, в серых широких шерстяных штанах и чулках из неотбеленного льна представлял собой унылый контраст, несмотря на всю свою мускулистую фигуру, медного цвета лицо и блестящие темно-рыжие волосы.

Прошествовав под Водными воротами, трио снова оказалось под солнечными лучами и последовало за караульным сержантом по дорожке, огибающей с края знаменитую Фонарную беседку из зелени, расположенную на невысоком холме. По краям этой широкой и ровно устланной гравием дорожки, вьющейся между кустарниками аккуратно подстриженного тиса, на каменных пьедесталах стояли любопытные каменные изваяния, известные как «Звери короля»: антилопы, львы, борзые собаки, драконы, быки, лани, леопарды и представители многих других существ; и почему-то все они являлись опорой для флюгеров.

Появился дворецкий ее величества, почетный старый джентльмен с огромными белыми брыжами. Он нес длинный жезл из черного дерева, увенчанный изображением кисти руки, искусно вырезанной из слоновой кости. Дворецкий поспешил вперед, и его костюм из черного бархата сильно контрастировал с ослепительным великолепием одеяний других придворных королевы.

На просьбу Дрейка о незамедлительной аудиенции дворецкий сделал извиняющийся жест руками и объяснил, что ее величество в данный момент находится в личном кабинете, совещаясь с сэром Уильямом Сесилом, лордом Беркли и этим злейшим соперником советника сэром Френсисом Уолсингемом. Ее нельзя было беспокоить ни под каким предлогом.

— Неужели я такой уж незначительный? — побагровел Дрейк и досадливо щелкнул пальцами, но все же взял себя в руки и изобразил терпение. — Тем не менее я прошу вас известить о моей скромной персоне ее милостивое величество и передать ей, что у меня неотложное дело. В самом деле, милорд, я и мой молодой спутник прибыли с вестями исключительной важности.

— Мне пре… предстоит говорить с королевой! — заикаясь, воскликнул Уайэтт.

— Верно.

— Но, господа, я же ни м-манер не знаю, ни г-говорить не умею, ни на-наряжен как следует, чтобы предстать перед королевой.

— Выше нос, паренек, — подбодрил его Феннер. — Это точно, одежонка твоя темная, как у галки, но ведь везде говорят, что Глориана может различить верное сердце под простым одеянием; кроме того, ее величество обожает то, что она называет «простыми англичанами».

Уайэтт распрямился и, стараясь справиться с незнакомой ему доселе дрожью в голосе, спросил:

— Но… но умоляю, скажите, к-как мне ве-вести себя?

Дрейк расхохотался, хлопнул матроса торгового судна по плечу и отвечал:

— Ну что ж, да благословит тебя Господь, все, что тебе нужно делать, когда предстанешь перед ней, это опуститься на одно колено и ждать, пока ее величество не прикажет тебе подняться. Тогда не трусь и говори прямо начистоту, и тебе от этого будет лучше. Теперь запомни, мистер Уайэтт, — Дрейк задержал на нем взгляд своих синих пронзительных глаз, — ты должен говорить о разорении, принесенном предательством испанского короля нашему торговому флоту, и какими убытками это обернется трону. Было бы хорошо, — Дрейк наклонился так близко к его лицу, что ощутимей, чем прежде, стал острый запах духов, которые он любил, — если бы ты невинно напомнил ее величеству, что эти продовольственные запасы и суда, похищенные у нее, пойдут на питание и оснащение флота короля Филиппа, который он собирает, чтобы угрожать ее личной персоне и безопасности ее державы.

Прошли казавшиеся бесконечностью полчаса, в течение которых Дрейк расхаживал взад и вперед по отделанной дубовыми панелями приемной, украшенной теми несколькими цветными гобеленами из Голландии, что были угодны королевскому вкусу. Тщательно отполированные дубовые полы дворца Хэмптон-Корт смягчались не обычными пустяками, а большими красными, как перо индейки, коврами, хорошо приглушающими беспокойную поступь высоких красных каблуков Дрейка.

По двое, по трое, а иногда дюжиной проходили через приемную различные придворные. Большинство из них кланялись адмиралу королевы с готовностью, почти подобострастно, затем бросали беззастенчиво-пытливые взгляды на странно подобранную компанию этого великого человека.

Тревога Уайэтта убывала пропорционально росту его заинтересованности этими блестящими, пышно разодетыми персонами. Ему никогда и в голову не приходило, что существуют такие экстравагантные костюмы. Мужчины красовались в брыжах преувеличенного размера, и дюжины разных моделей, самые изощренные из которых, как вполголоса пояснил капитан Винтер, назывались перкардели и пикадилли — последнюю смоделировал некий Хиггинс, которого называли первым портным Лондона. Все носили подбитые ватой короткие штаны из сшитого полосами узорчатого шелка, мавританские накидки, перчатки из ароматизированной кожи, дублеты из генуэзского бархата цвета бирюзы и плащи, отделанные по краям мехом волка, куницы и горностая.

Ошарашенный молодой помощник капитана вскоре был совсем поражен и ослеплен обилием представших его взору драгоценных украшений. Еще бы, там можно было увидеть щеголя, носящего на пальцах целый десяток колец, на шее — две или три цепочки, в ушах — здоровенные жемчужные серьги в дополнение к инкрустированному драгоценными камнями круглому футлярчику для ношения ароматического шарика и коробочке для зубочисток. Бриллианты, изумруды, сапфиры и прочие драгоценные камни сверкали на гвардейцах и на маленьких заостренных ножнах итальянских рапир и кинжалов, болтавшихся на поясе у каждого.

Разнообразию гофрированных воротников почти не уступало разнообразие стрижек бород, осуществлявшихся брадобреями королевского двора. Некоторые из этих сильно надушенных и накрашенных придворных отдавали предпочтение голландской моде, другие предпочитали французский или испанский стили, тогда как третьи придавали своим крашеным рыжим или желтым бородам раздвоенный вид в стиле «аллея». Несколько джентльменов стригли бороды в стиле «лопата», «бравада»и «кинжал».

Что касается дам, Уайэтт едва мог верить своим глазам. Почти поголовно они носили массу «заимствованных» волос — париков, завитых и окрашенных в красный цвет и украшенных мелким жемчугом, небольшими изумрудами или рубинами по примеру королевы.

Их кружевные рюши, окаймляющие декольте, которые зачастую оставляли открытой верхнюю часть груди, представляли собой чудеса изящества и изысканности и удерживались на своем месте стяжками. Эти элегантные создания носили стоячие брыжи, которые трудолюбиво увязывались с накидкой в плойки и складки; другие из их числа предпочитали очень большие крылатые брыжи, а кое-кто красовался в двух или трех кружевных брыжах, навернутых одни поверх следующих. Все дамы носили перчатки — желтые, синие или красные, — на тыльную сторону которых были нашиты жемчужины и всевозможные драгоценные камни, а с их поясков свисали постоянно мигающие и поблескивающие маленькие зеркала в золотой оправе.

Особенно помощника капитана с «Первоцвета» поразили своим необычным цветом их лица. Дамы старые, среднего возраста и даже совсем молодые так сильно покрывали косметикой свои щеки, что они сияли, как надгробия, белые и безжизненные. Далее они рисовали на щеках круглые красные пятна, делающие их лица похожими на кукольные; выщипав свои естественные брови — у королевы, похоже, их не было совсем, — они их тоже подрисовывали краской.

Заметив, чем поглощено его внимание, Винтер объяснил:

— Вы не находите, что эти великосветские дамы выглядят худенькими и бледными? Видите ли, ее величество — дама исхудалая и с болезненным цветом лица, поэтому эти глупые создания едят пепел, мел и свечное сало, чтобы добиться такой же бледности.

Дрейк повернулся к командиру флагманского корабля Феннеру, рассеянно поигрывая свисающей с уха жемчужиной.

— Теперь совершенно ясно, что король Испании намерен скоро напасть: это вопрос нескольких месяцев. Что скажете?

— Верно, вне всякого сомнения. Его приказ — тому доказательство.

— Что ж, Уильям, даст Бог, мне позволят помешать этому плутовскому нападению.

— Да, но как?

— Есть у меня способы и… — Он прервался, чтобы отвесить низкий поклон герцогу Глостеру и с нетерпением подождать ответного знака учтивости со стороны этого очень родовитого дворянина. Когда же герцог ответил поклоном, Уайэтт отметил, что сделал он это высокомерно и сдержанно — как, впрочем, кланялось большинство представителей старинных дворянских родов.

— Но мы же так неподготовленны, — проворчал Феннер. — Если бы только ее величество и ее советники к вам прислушались — ведь сколько раз вы их предупреждали.

— Да, в том-то и загвоздка. Не прислушались, а теперь поздно. Поздно! Если бы Глориана три года назад не запретила мне в последний час поднять паруса против самой Испании, мы сейчас не читали бы ничего об «Английском предприятии», как они это называют.

Феннер поморгал, затем высказал предположение:

— Возможно, после того как сэр Френсис Уолсингем услышит об этой истории в Бильбао, ему удастся взять верх.

Снаружи под солнечным небом под пение серебряных труб и сухую дробь барабанов происходила смена дворцового караула. Вскоре королевский двор должен был разойтись на ужин, когда придворные принимали пищу во второй, и в последний, раз за свой день.

Наконец снова появился дворецкий, над огромным стоячим воротником которого лысая голова выступала как розовая дыня. Казалось, он сутулится под тяжестью отличительного знака своей должности — тяжелой цепи, висящей поверх его черных одежд.

— Ее величество соизволит сейчас принять ваше превосходительство.

Дрейк улыбнулся, поправил свой короткий фламандский воротник и засунул на свое место выбившийся локон светлых волос, прежде чем проверить жемчужные пуговицы, на которые застегивался его дублет.

Снова у моряка задрожали колени. Боже Всевышний! Он, простой человек Генри Уайэтт из Сент-Неотса, должен был предстать перед королевой! Королевой, этим далеким полубожеством, безраздельно царствующим над всей Англией и распоряжающимся судьбами чуть ли не пяти миллионов подданных.

Черт побери! Что скажут жители Сент-Неотса, когда узнают, что сын старого Эдмунда Уайэтта не только видел ее величество королеву, но и был у нее на приеме? О, какой гордостью засверкают серые глазки милой Кэт Ибботт!

— Ну, ну, мастер Уайэтт, нечего выглядеть таким перепуганным. — Дрейк похлопал его по руке. — Ее величество — очень человечная женщина и самая добрая из дам. Вставай и шагай без боязни — как на корме «Первоцвета».

«Да. Сэру Френсису Дрейку куда как легко давать такие советы», — подумал про себя объятый ужасом помощник капитана, но затем нашел утешение, вспомнив, что Золотой адмирал тоже когда-то был столь же бедным и незаметным, не имеющим ни влиятельных друзей, ни заслуг, как и он.

Ведь и правда, только подумать, что Френсис, самый старший из двенадцати детей Эдмунда Дрейка, по слухам, не имел даже обуви, когда впервые отправился в плавание на борту неуклюжего судна, совершавшего торговые рейсы между Зеландией и Мидвэем.

Этот сын бедного приходского священника-протестанта достиг такого высокого положения отчасти благодаря влиянию своего родственника сэра Джона Хоукинса, но главным образом — благодаря своим собственным достоинствам.

Возле красивой двери из древесины орехового дерева, ведущей в личный кабинет королевы, пара лейб-гвардейцев гигантского роста, прозванных «бифитерами», то есть «мясоедами», питающимися исключительно говядиной по приказу королевы, проявляющей заботу в отношении их пайков, замерли, взяв на караул свои алебарды, украшенные малиновыми кисточками. Отороченная мехом черная мантия лорда-дворецкого, важно развеваясь, поплыла по короткому коридору, в котором еще сильнее ощущался смешанный запах духов.

— Его превосходительство адмирал сэр Френсис Дрейк и капитан Уильям Феннер! — возвестил управляющий двором королевы низким, но сильным голосом. — Сопровождает их лицо матросского звания по имени Уайэтт.

Лучи предвечернего солнца вливались в высокие окна с такой щедрой силой, что оживляли ряд гобеленов, покрывающих стены просторной, отделанной дубом палаты, и вспыхивали на воротниках и кольцах двух седобородых джентльменов, стоявших у самого входа.

Помимо этого, солнечные лучи заиграли медными оттенками в искусно взбитых и завитых волосах той, что, жестко выпрямившись, восседала в кресле с низкой спинкой.

На Уайэтта самое живое впечатление произвели небольшие, но чрезвычайно внимательные черные глаза, сверкающие над слегка крючковатым носом. Лицо Елизаветы Тюдор настолько густо покрывали белила, что казалось, будто его высекли из карийского мрамора. На фоне этих белил резко выделялись большие пятна румян, нанесенных на обе щеки. Вслед за этим он вдруг заметил многочисленные следы глубоких морщин, перекрещивающихся на лице его королевы.

Уайэтт вышел из своего одурелого состояния вовремя, чтобы заметить, что Дрейк и Феннер уже опустились на колено и так стояли с немного склоненными головами. Рапиры свои они ухитрились расположить таким образом, что те торчали диагонально из-под их кричаще-ярких плащей, словно напрягшиеся хвосты легавых, охотящихся на фазанов.

Когда он последовал их примеру, его тяжелые морские сапоги скрипнули так громко, что всегда и без того румяное лицо молодого матроса еще гуще залилось малиновой краской, а смущение стало куда как мучительней, потому что опустился он на левое колено, а должен был, разумеется, на правое. Когда же он поспешно поменял колени, несколько придворных, выстроившихся вдоль дальней стены палаты для аудиенций, тихо заржали.

— Встаньте, джентльмены. — Голос королевы звучал строго и вовсе не мелодично, однако и неприятным назвать его было никак нельзя. — И что же это за крайняя срочность, сэр Френсис, которая приводит вас в наше присутствие с большим, нежели обычно, нетерпением?

Приземистая синяя фигура Дрейка выдвинулась на несколько шагов, оказавшись в солнечном свете, от которого светлые волосы и борода приобрели золотистый оттенок.

— Вопрос величайшей важности для вашего величества; я предлагаю вашему вниманию дело настолько вероломное и представляющее такую непосредственную угрозу вашему государству и вашей персоне, что мне хотелось иметь крылья, которые бы еще скорее принесли меня сюда,

С нарочитой неторопливостью королева взяла футлярчик с ароматическим шариком, сделанный из позолоченного серебра, и поднесла его к приплюснутым ноздрям, одновременно не слишком-то терпеливо взирая на стоящую перед ней крепкую фигуру адмирала.

— Чтоб вам сгнить, сэр Френсис! Что это вы вечно летите к нам со всех ног? Что это вы постоянно приносите нам тревожные вести и рассказываете небылицы о заговорах и предательствах? Милорд Беркли, знаете ли вы кого-нибудь более одержимого ненавистью к испанцам?

— …или более достойного в делах наказания, ваше величество, — быстро вмешался лорд Уолсингем.

Елизавета опустила футлярчик и откинулась в кресле.

— Выкладывайте свои сетования, мой дорогой адмирал. Что там могло напугать вас на этот раз? Снова хотите поднять паруса против моего кузена из Испании? — Речь королевы звучала с иронией, но вот заговорил Дрейк, и не прошло полминуты, как насмешливое выражение полностью исчезло с лица ее величества, покрытого мертвенно-бледным слоем косметики.

Она далеко подалась вперед и заговорила с пронзительно резкими интонациями:

— Сэр! Следите за тем, что вы говорите. Если то, что вы сказали, на самом деле не так, то бойтесь нашего гнева!

Дрейк снова опустился на одно колено и, схватив руку королевы, смиренно поцеловал ее.

— Пусть мне веки вечные гнить в Тауэре, если я хоть на йоту преувеличиваю, говоря о подлости короля Филиппа. Это ваше величество может услышать из первых уст, от того, кто явился свидетелем всего, что случилось на борту «Первоцвета». Я привел сюда помощника капитана корабля. — Синие глаза Дрейка горели огнем, когда он поднялся и прямо-таки вытолкнул Генри Уайэтта перед собой.

— Подойдите поближе, молодой человек, — раздраженно приказала королева. — Нет, снова на колено становиться не надо, но ясно и в простых словах опишите нам, что же действительно произошло в гавани Бильбао. И, — прибавила она, бросив колючий взгляд на Дрейка и Феннера, — постарайтесь не искать никакой выгоды в своем рассказе.

Уайэтт вдруг почувствовал какую-то незнакомую сухость в горле, заставившую этого высокого с медным цветом лица молодого человека несколько раз сглотнуть, прежде чем обрести хоть какую-то власть над своим голосом. Сперва от этой пугающей близости к своей королеве у него продолжалось головокружение, и он говорил запинаясь. Только когда Уайэтт приступил к описанию визита коррехидора и необъяснимого отбытия этого голодного джентльмена, так и не закончившего обед, голос его стал глубже и тверже. Королева сместилась на край своего кресла, и ее длинные костлявые пальцы, унизанные кольцами, постепенно напряглись и стали похожи на блестящие когти хищной птицы.

— Сколько же вас было на борту «Первоцвета»? — прервала его Елизавета.

— Двадцать восемь, ваше величество! — Уайэтт покраснел до корней своих темно-рыжих волос.

— А испанцев?

— По нашим подсчетам, человек девяносто семь или что-то около того.

Королева глубоко вдохнула и задумчиво посмотрела на лорда Беркли, безмолвно стоящего на другом конце зала и, очевидно, сильно ошарашенного новостями. Что касается сэра Френсиса Уолсингема, тот, наоборот, нисколько не скрывал своего удовлетворения, граничащего с приподнятым настроением.

— Очень милая ссора, — заметил Уолсингем. — Сколько же нападавших было убито, мой юный друг?

— Свыше дюжины — и уж конечно еще больше пошло ко дну, ваша све… ваше превосходительство.

— А сколько пало англичан?

— Душа отлетела только от бедного Джона Тристрама, сэр.

— Разве не видно, что в этом деле вашему величеству послужили на славу? — вмешался Дрейк. — Будь даже я сам на том месте, лучше бы быть не могло. А теперь, мастер Уайэтт, прошу рассказать, как удалось вам выудить из гавани этого пса с языком гадюки, дона Франциско де Эскобара.

Стареющая дочь Генриха VIII слушала говорящего с полным вниманием, с напряженным взглядом маленьких черных глаз, с выдвинутыми вперед челюстью и ястребиным носом.

В нужный момент очень торжественно Дрейк предъявил королеве позорный приказ короля Филиппа.

— Вот, ваше величество, тот самый документ, который дон Франциско представил в объяснение своего предательства.

Через увеличительное, для чтения, стекло в золотой оправе, которое она носила на поясе, королева Англии прочла весь документ с величайшей тщательностью. Нарисованные ее брови то и дело то поднимались, то опускались, пока наконец она не отшвырнула этот документ, принявшись клясть своего «дорогого кузена Филиппа»с той же горячностью, с какой бранилась бы любая проститутка в Холодной Гавани, не получив обещанного гонорара. Определенно, еще ни одна королевская особа того времени не ругалась так изощренно — и непристойно. Но вот наконец Елизавете пришлось-таки остановиться, чтобы перевести дыхание.

— Но это же чудовищно! — восклицала она, тяжело дыша. — Как смеет эта длиннорылая габсбургская свинья, этот лживый злодей с синей челюстью захватывать наши суда и заключать в тюрьму наших подданных — именно те суда и тех людей, что мы послали ему на помощь в час его нужды?

В приступе разгорающейся ярости Елизавета Английская схватила песочницу, предназначенную для высушивания чернил на официальных документах, и, ослепленная бешенством, швырнула ее изо всех сил. Песочница, едва не угодив в голову Уайэтту, разбилась о панельную стену и осыпала градом осколков стоявшего рядом джентльмена.

— Клянусь всей славой Господа! Филипп мне дорого заплатит за это предательство. — Она задрожала всем своим костлявым телом. — Да, вам, оба Френсиса, можно теперь улыбаться. — Она глянула гневно сперва на Уолсингема, затем на Дрейка, тихо стоявшего в сторонке и резко контрастирующего своим ярким костюмом — синим дублетом и желто-красными чулками — с темными дубовыми панелями.

— Возможно, нам было бы разумнее прислушаться к вам, а не к моему лорду Беркли. Кажется, вы оба лучше понимаете, чего стоит этот лицемерный негодяй в Эскуриале. Ну почему, почему мы морочим себя осторожными суждениями и идиотским оптимизмом? Стыдитесь, Уильям Сесил! Вечно вы звали нас отказаться от этой храбрости, которая одна лишь способна защитить нас от папистских держав.

Сэру Френсису Дрейку едва удалось сдержать себя, чтобы не улыбнуться. Никто лучше его не знал, что сама Елизавета, а не Беркли в последний момент отозвала его флот в 1580-м и еще раз в 1581 году прямо накануне его выступления против Испании. Со времени правления Джона Плантагенета^[32] никогда еще трон Англии не занимал монарх столь непостоянный, одержимый своими капризами и опасно нерешительный, как эта сухая как жердь, сверх меры увешанная драгоценными украшениями старуха, что сидела напротив него в этой комнате.

Совершенно типичной для нее чертой характера было то упрямство, с которым Елизавета, даже столь запоздало, все отказывалась подписывать смертный приговор Марии Шотландской, несмотря на то, что ее прелестная, трижды бывшая замужем кузина несомненно имела отношение к трем заговорам с целью покушения.

Конечно, размышлял Дрейк, государственная женщина даже среднего ума давно бы уже, наверное, догадалась, что продление существования Марии Стюарт способствует существованию центра, объединяющего не только могущественных католических правителей на континенте, но также и тех знатных аристократов в Шотландии и на севере Англии, которые все еще остаются верными Римской церкви.

С резким и высоким, как у павлина, голосом, королева бесилась до тех пор, пока с ее накрашенных губ не сорвалась слюна, и она наконец обратила свое внимание на сэра Френсиса Дрейка.

— Черт побери, сэр Френсис, — вскричала она резким голосом, — завтра же созывайте матросов на корабли. Обеспечьте наш флот провиантом и всем необходимым, и мы развяжем множественную частную инициативу, причем так, что у вас будет достаточно людей и орудий, чтобы нанести этому габсбургскому обманщику удар в самое уязвимое место, и такой силы, чтобы он его никогда не забыл!

— И такой удар, ваше величество, по моему разумению, надо будет нанести королю Филиппу в его собственных владениях? — мягко предположил Дрейк. Боже, сколько ему пришлось спорить и интриговать, чтобы добиться именно такого решения!

— Да! — с присвистом вырвалось у королевы. — Опустошайте прибрежные города моего благородного кузена, топите или захватывайте его суда, разоряйте его порты, чтобы этот иуда, которым правит духовенство, молил о прощении, возместил все убытки и возвратил нечестно присвоенные им мои суда, их грузы и экипажи!

Лорд Уолсингем сделал вид, что поправляет свой воротник, имеющий форму тележного колеса, а сам бросил быстрый взгляд на Дрейка. Ну наконец-то, размышлял советник, представляется реальная возможность снова оказаться в милости у королевы, а значит, и воевать против испанцев. Он уже давно убедился, что противники реформации вынашивают планы вторжения, безжалостного в способах проведения и гибельного для тех религиозных и личных свобод, которые так дороги сердцу всех чистокровных англичан.

Да, теперь и впрямь было похоже, что благодаря происшествию с «Первоцветом» им с Дрейком вскоре можно будет взяться за осуществление давно вынашиваемых планов нападения на собственные порты Филиппа. Он знал, что сэр Френсис, чьи амбиции и способности безграничны, выберет стратегию смелую и неортодоксальную. Хоть он и выскочка, хоть и хвастун что надо, но все же этот буйный флотоводец из Девона, по общему признанию, был королем среди мореплавателей.

Враги его, разумеется, тихонько поговаривали, что сэр Бернард Дрейк, дворянин из Уэст-Кантри, как-то раз ударил этого выскочку по лицу за то, что тотосмелился присвоить себе его герб. Так это было или не так, но королева даровала своему любимому адмиралу герб бесспорно его собственный, тем самым ловко щелкнув по носу напыщенного сэра Бернарда. Сообразительные придворные сразу же догадались, что в корабле, изображенном на собственном гербе сэра Френсиса, просматривается крылатый дракон или гриффон, запутавшийся вверх ногами в его оснастке. Как ни странно, крылатый дракон являлся главным элементом в фамильном гербе сэра Бернарда Дрейка.

Усталое, с глубокими морщинами лицо Уолсингема расплылось в подобие улыбки, когда он припомнил сэра Бернарда, охваченного бессильной яростью.

Став членом Тайного совета и нередко занимая пост лорда-канцлера, Уолсингем обладал долгой памятью. Последней должностью он на протяжении многих лет менялся с лордом Беркли, что зависело от курса политики королевы в отношении Испании и Франции.

Уолсингем мог, например, отчетливо припомнить тот день, в который капитан Френсис Дрейк, самоуверенный, плохо одетый и все же страшно смущенный, впервые предстал перед троном. А теперь в придворных кругах, да и повсюду в Англии, его звали «Золотой адмирал». А почему бы и нет? Какой еще флотоводец принес королеве хотя бы немного денег в ее личную казну?

Затем сэр Френсис Уолсингем перенес свое внимание на того довольно красивого и прекрасно сложенного молодого человека, что стоял сбоку от Дрейка. В голове его промелькнула мысль, что вот, наверное, стоит представитель новой породы англичан, которую в последнее время в щедрых количествах рождает их королевство. В молодом Уайэтте, бывшем, по крайней мере, на голову выше адмирала Дрейка, угадывалось почтительное отношение к авторитетному мореплавателю в сочетании с врожденным самоуважением и долей осторожности в поведении.

Когда Елизавета наконец закончила свою тираду, она поглубже уселась в кресло, чтобы лучше рассмотреть этого грубо одетого парня, стоявшего перед ней без движения: и совершенно одуревшего. Елизавета обнажила в редко посещавшей ее улыбке черные обломки своих зубов и спросила:

— Сколько же испанцев пало лично от вашей шпаги?

— Возможно, да хранит вас Господь, мадам, помимо помощника коррехидора, который ранил меня в плечо и шпагу которого я сейчас ношу, я убил двоих и, может, еще одного. В этом переполохе определить невозможно.

Королева разразилась кудахтающим смехом.

— В сумятице? Вот он, добрый простой английский язык. Заметьте, джентльмены, что мистер Уайэтт не употребляет такое нечистокровное, французское слово, как «melee» — «свалка». — Засверкало массивное ожерелье из изумрудов и жемчугов, когда королева повернулась к конюшему. — Эдвард! Наши деньги!

Даже Дрейк изумился — так редко Елизавета Тюдор прибегала к личной своей казне. По всем королевским дворам Европы о ее величестве королеве Английской поговаривали — и не без причины, — будто ей труднее расстаться со своими фунтами, шиллингами и пенсами, чем березе с ее корой. — Мы наградим этого достойного молодого моряка пятью золотыми фунтами — и не забудь, Эдвард, полновесными — в качестве поощрения доблестных подвигов подобного рода.

Уайэтт покраснел как кирпич и, упав на одно колено, поднял глаза на сплетенное из морщин лицо старой женщины.

— Благослови вас Бог, ваше величество! Я… я прямо и не знаю, как вас…

— Ну, не знаете, так и не пытайтесь. — Елизавета даже похлопала Уайэтта по плечу. — Нас порадует, если вы захотите служить на одном из наших военных кораблей. Сэр Френсис, мы поручаем вам найти мистеру Уайэтту подходящее его способностям и званию место.

Смущение с невиданной прежде силой связало язык молодому Уайэтту, когда он припомнил свою терпеливую сероглазую Кэт.

— Прошу снисхождения вашего величества, н-но я давно уже хотел командовать своим собственным судном.

Сэр Френсис и капитан Феннер вздрогнули, а сэр Уолсингем нахмурился: давно уже такого не бывало, чтобы подданный королевы осмеливался обсуждать выраженное ею желание.

— Уж простите, ваше милосердное величество, эту кажущуюся дерзость, — вступился за юношу Дрейк, искоса бросив на него сердитый взгляд. — Этот парень всего лишь простой и честный моряк.

Королева взяла свой футлярчик с ароматическим шариком, понюхала его и сказала:

— Полно, сэр Френсис. А вы, молодой человек, можете взять и отложить наше золото на покупку собственного судна, так вы и должны поступить. Мы очень надеемся, что вы употребите его на доброе дело и нам принесете пользу. А теперь, джентльмены, — она окинула взглядом молчавших придворных, — давайте-ка в зал совещаний.

Елизавета Английская подобрала свои широкие юбки из золотистой парчи и, тяжеловато ступая — еще бы, фижмы ее костюма вместе со всем остальным нарядом весили чуть ли не тридцать фунтов, — выплыла из личного кабинета, а за ней последовали Уолсингем, Беркли, Дрейк и Феннер. Генри Уайэтт остался позади, чувствуя себя ужасно косноязычным и неотесанным.

Глава 6 ПОД ВЫВЕСКОЙ «КРАСНЫЙ РЫЦАРЬ»

Как гигантский рыбный садок, прилегающий к порту район Лондона от Куинхайта до Биллингсгейта закипел самыми невероятными слухами, к которым примешалось возрастающее чувство возмущения по поводу вероломного предательства в Бильбао и других испанских гаванях. Невероятная подлость испанского короля пагубно или в меньшей степени отразилась чуть ли не на каждом купце, судовладельце, лавочнике, свечном фабриканте, поставщике провианта или парусов.

На улицах, в переулках и в таких прибрежных районах, как Падлдок и Холодная Гавань, оборванные женщины, бесстыжие проститутки и худые чумазые дети выли или хранили тупое молчание, убежденные, что возлюбленных, сыновей и отцов никогда уже они не увидят в районе Рыбной улицы, что мало кому из честных протестантов удастся когда-либо снова увидеть свет Божий, уж если их бросили в мрачные подземелья Святой инквизиции.

Все громче раздавались голоса в пользу карательных мер. Страшные угрозы звучали на каждой пристани и на сотнях тех малых судов, что стояли на Темзе причаленные или на якоре на всем пути вниз от Лондонского моста до причала у обители Святой Катерины.

Ничего определенного еще не сообщалось о дате отбытия карательной эскадры, но даже последний олух, толкающий свою тачку по Темз-стрит, чувствовал, что пройдет месяц, и грозный Золотой адмирал будет выводить свой флот из Плимута. Они могли поклясться ногтями на пальцах ноги Святого Петра, что этот-то парень понимал, как заставить испанцев визжать! Однако кое-кто из моряков постарше не разделял такой уверенности относительно шансов на успех экспедиции против самой Испании.

— Одно дело, — ворчал беззубый старик, лишенный левой руки, — догонять и грабить почти беззащитные суда в Южном океане или незащищенные города на побережьях Карибского моря и северо-востока Южной Америки, но я-то уж знаю, что совсем другое дело вызывать на бой армады испанского короля в их собственных водах, под пушками мощных крепостей, что охраняют порты Филиппа.

Хотя таверну «Красный рыцарь» постоянно посещали матросы и морские капитаны довольно высокого ранга, местечко это тем не менее оставалось темной и зловонной хижиной, в которой вас могли осыпать градом ругани и проклятий — так, пролагая себе путь к пивной, раздумывал Генри Уайэтт. И чего это только они с Питером Хоптоном вздумали встречаться здесь каждый раз, когда их заносило в этот порт? Вскоре он узнал, что в тот же день в местную гавань зашел корабль из Нидерландов с новостями о новых гонениях и казнях голландских протестантов и что это дело рук герцога Пармского, славящегося своей жестокостью наместника и главнокомандующего, поставленного королем Филиппом над этой упорно не желающей подчиняться ему колонией.

Закопченные потолочные балки пивной так низко нависали над головой, что Генри Уайэтту пришлось пригнуться несколько раз, чтобы занять свое место за залитым пивом столом, опирающимся на козлы. Как только глаза его привыкли к дымному полумраку — привычка табакокурения прививалась очень быстро, — он заметил, что хотя завсегдатаи «Красного рыцаря»в основном такие же англичане, как он сам, среди них есть матросы — голландцы и немцы. Возможно, они притопали сюда из доков Стилъярд, где обычно швартовались суда городов, принадлежавших Ганзейской лиге^[33]. Краснолицые служанки, обильно потея под платьями из грубой шерсти, сновали, спотыкаясь, вокруг с подносами, на которых в больших деревянных кувшинах плескались эль, мед и доброе английское слабое пиво.

Повсюду вокруг рослого рыжеволосого помощника капитана матросы, только что вернувшиеся из Леванта, из Мавритании, что на западном берегу Африки, или с замерзшего Белого моря России, травили обычные байки.

Магическое слово «Америка» привлекло внимание Уайэтта, поэтому он, все время заботясь о том, чтобы не расплескалась его до краев налитая маленькая, на четверть пинты, кружка эля, стал пробираться к длинному столу, установленному прямо у окна, крошечные стекла которого так часто чинили свинцом, что в бар проникало совсем мало света. Он занял место, откуда мог видеть рассказчика, настоящего великана, в тот момент крепко целующего полногрудую девку, разносчицу пива.

Сперва он почти не узнал в этом бронзовом от загара светлобородом малом своего кузена Питера Хоптона, но когда все же понял, что это он, то разразился таким шумным восторгом, что несколько посетителей опрокинули свои кружки, а другие покрепче вцепились в их ручки.

— Неужели это и вправду ты, кузен Питер? — вскричал он, бросаясь вперед. — И много ли богатств ты привез с собой из Мексики?

— Черт меня побери, да это же сам Генри! — Питер спихнул на пол свою возлюбленную, растрепанную и визжащую, и ринулся навстречу сквозь толпу, как бык сквозь ольховник.

Двоюродные братья заключили друг друга в медвежьи объятия, характерные для англосаксов, затем крепко похлопали друг друга меж лопаток. Присутствующие при этой сцене заметили, что, хотя оба они почти одного роста, Питер казался гораздо крупнее и здоровее, чем Генри.

— Стоп, друзья, — прогудел щербатый малый, выговаривая слова с корнуоллским акцентом, — мы слышали о последнем плавании сэра Ричарда Гренвилля. — Он ткнул грязным указательном пальцем в Питера Хоптона. — Ну-ка, скажи, это верно, что в Америке есть золотой песок, черпай сколько хочешь — только и всего-то?

Питер встряхнул лохматыми соломенными космами.

— Нет, друг, ты не так меня понял. Та земля, где мы были, лежит далеко на север от золотых и серебряных рудников Мексики и Перу.

— Ну, тогда там, наверное, есть алмазы? — не отставал корнуоллец.

— Нет, друг, ни алмазов там нет, ни рубинов.

— Но жемчуг-то уж есть наверняка?

— Да, конечно, немного жемчуга есть, — согласился кузен Уайэтта. — Но настоящее богатство в земле…

— Какой такой земле?

— Обычной земле, земле на острове Роанок — так его называют живущие там туземцы — и близлежащем побережье.

— Слышал я, что на севере много прекрасных мехов? — вставил здоровенный детина, шкипер голландского торгового судна. — Шкуры везде хорошо продаются.

— Да, в Виргинии можно добыть и шкуры, мой дорогой, — сколько угодно и без всякого труда, — заверил морской бродяга, — но слушай меня, братва, настоящее богатство этой великой далекой земли заключается ни в золоте, ни в драгоценных камнях, ни в пряностях, ни в мехах, а в удивительном плодородии почвы.

Уайэтт отошел к стене, откуда мог видеть не только широкую красную физиономию своего кузена, но также тесно окружавшие его грубые бородатые лица; на одних было написано удивление и недоверие, на других алчность, на третьих надежда, но на всех без исключения — любопытство.

— Этой земле, Виргинии, нет конца и края, она простирается к западу никто не знает как далеко, — объяснял Питер над черной кожаной кружкой эля. — Реки там, а они широченные, местами просто кишат самой мясистой рыбой, и ее можно таскать из них ведрами. В лесах изобилие красного зверя, лосей, бизонов и многих еще животных, подобных этим, а водоплавающей птицы столько, что в небе темнеет, когда их стаи поднимаются в воздух. Кроме того, требуется совсем мало усилий, чтобы выращивать там все виды зерновых. — Он усмехнулся, медленно обводя глазами своих разгоряченных, издающих зловонные запахи слушателей. — Думая, что мы боги или духи их предков, вернувшиеся на землю, туземцы Виргинии поклонялись нам, ишачили на нас и даже бесплатно снабдили всеми съестными припасами, которые показались нам съедобными.

— А как у них насчет бабенок? — поинтересовался кто-то хриплым голосом. — Симпатичные, красивые?

— По-своему что надо. Вожди почитали за честь предлагать своих дочерей самым простым из наших матросов — бери, сколько можешь. Уж я-то знаю, какие они! — добавил Питер, вызвав взрыв похотливого хохота.

— Поклянешься, что в стране Виргиния нет никакого золота? — спросил щербатый.

— Нам ничего не попадалось.

— А серебро?

— Только немного, и его мы выменивали у племен, живущих южнее.

Служанка пивной, которую целовал Хоптон, осмелела, подошла к нему бочком и взяла его под руку. С надеждой подняв свое утомленное, когда-то смазливое личико, она спросила:

— А в этой твоей Америке, голубчик, есть ли большие города, такие, как Лондон, где бедная девушка могла бы найти себе дом и мужа?

Взрыв хохота засвидетельствовал исчезновение руки Хоптона под нижними юбками распутницы.

— Индейцы, куколка, действительно строят деревни, некоторые из них даже окружены грубым частоколом, но, по всей вероятности, ты не встретишь ничего, подобного Картахене, Номбре-де-Дьос или тем большим городам, что испанцы построили в Санто-Доминго, Мексике и Перу.

— Тьфу! Провались она пропадом, эта жалкая земля, — смачно сплюнув, проворчал щербатый и отвернулся. — Что бы там ни говорили, а я испытаю свою судьбу в открытом море.

— Но ведь там же простор, разве не так? — настаивал плечистый парень в прожженном кожаном фартуке кузнеца. — Там же простор, там можно дышать, смотреть, как восходит солнце, как цветут деревья на твоей же собственной земле, ведь верно?

Питер предложил кузнецу глотнуть из своей кружки.

— Да хранит тебя Бог, дружище. Любой трудяга из этой вонючей клоаки, Лондона, мог бы, не горбатясь особо, стать владельцем целого городка в этой славной новой стране.

Кузнец пробрался поближе к путешественнику.

— Вы хотите сказать, сэр, что я, нищая безземельная шавка, мог бы там, в Америке, стать землевладельцем?

— Ручаюсь, друг кузнец. Нет никаких причин, почему бы им не стать. Богатство этой новой земли выходит за границы воображения — а я ведь вырос на ферме. Хотя сэр Уолтер Ралей не дал еще ей имя, полагают, уж он наверняка окрестит эту колонию «Виргинией»^[34] в честь девственности нашей милостивой королевы.

Замечательно, что никто не заржал, ибо самый тупой из присутствующих понимал, что это и впрямь почтенный титул, если таковой вообще когда-либо существовал. Разве не ходили сплетни об Эссексе, Лестере, Ралее, Сиднее и «маленьком лорде Бомонте», не считая других знаменитых дворян?

Атмосфера сгущалась, кислый запах впитавшегося в шерсть застаревшего пота становился острее.

— Ты ручаешься, что в Северной Америке нет ни капли золота? — Щербатый, похоже, не склонен был верить собственным ушам.

— Мы ничего не обнаружили, хотя туземцы наперебой рассказывают об очень богатых приисках к западу от их поселений.

Нечего сказать, никакого золота! За исключением кузнеца и той проститутки, льнущей с такой надеждой к Питеру Хоптону, компания за столом поостыла и отошла, чтобы вновь наполнить пивом свои кружки.

Едва они убрались, Уайэтт, не без помощи красивой шпаги испанского офицера, обеспечил себе место рядом с кузеном.

— Ты в самом деле только что вернулся из-за моря-океана?

— Эх, это была лучшая часть года с тех пор, как мы в последний раз видели Плимут-Хоу, но теперь наконец-то я еду домой, чтобы жениться на дочери мастера Тома Фуллера — мне уж давно надлежало выполнить этот долг.

— Может, она теперь замужем.

— Что ж, есть еще близняшки у Маркандов — им сейчас около шестнадцати, — засмеялся Хоптон, — и на них больший спрос, чем на нетронутых девственниц.

— И что же позволяет тебе воображать, что ты завлечешь таких юных скромниц на сеновал?

— Их тщеславие. Эти глупые пичужки изо всех сил стараются подражать ярким придворным модам. Вот здесь, — быстро оглядевшись вокруг, Питер похлопал по объемистой кожаной котомке и заговорил приглушенным голосом, — я везу такие жемчужины, что у тебя глаза вылезут наружу, как у манящего краба^[35]. Того, что внутри, мне хватит на много ночных шалостей и, возможно, останется, чтобы добавить несколько акров к земле моего родителя. — Вдруг посерьезнев, он устремил озабоченный взгляд на своего кузена: — Давно не был в Сент-Неотсе?

Лицо Уайэтта исказилось гримасой.

— Ни разу с тех пор, как мы оба уехали два года назад. — Он подобрал под себя ноги и, не отрываясь, с любовью воззрился на Питера Хоптона. — С тех пор я плавал в Левант, к туркам и дважды в Испанию. — Он начал было рассказ о происшествии в Бильбао, но Питер прервал его и увел разговор в сторону.

— Надеюсь, ты получил хорошие известия от сладкоголосой Кэт Ибботт?

Тяжелые рыжие брови Уайэтта моментально нахмурились.

— Увы, Питер, нет, в этом году не получал. И от отца не было ни строчки. — Он пожал плечами. — Хотя это и неудивительно, ведь он вряд ли знал, куда писать.

— Генри, послушай.

Уайэтт еще больше нагнулся над столом, но так, чтобы не угодить в лужицу пролитого эля.

— Да?

— Я собираюсь съездить домой, в Хантингдоншир.

— И я тоже, перед тем как торговаться насчет собственного судна. Было бы здорово повидать стариков.

Питер отвернулся и крикнул, чтобы ему принесли еще эля и порезанного окорока, затем хлопнул кузена по спине.

— Это верно. Расслабься, Генри. Мы свои люди. Думаю, времени у нас хватит, чтобы съездить туда и вернуться до того, как сэр Уолтер Ралей начнет собирать еще одну экспедицию на этот остров Роанок и в Виргинию, о которых я только что говорил. Ты сам моряк и должен знать, что такие экспедиции никогда не выходят в море не то что в назначенный срок — даже в ближайшие к нему дни.

— Что правда, то правда, — согласился Уайэтт, извлекая из тарелки кончиком ножа, вынутого из ножен, сочный кусочек окорока, приправленного нарезанным луком. — Не люблю ходить далеко пешком, поэтому завтра давай-ка поинтересуемся, какое судно может идти в Уош. А пока все же послушай меня, я тебе такое расскажу о том, что случилось в гавани Бильбао.

Питер выпучил на него ярко-синие глаза.

— Боже милостивый! Уж не был ли ты на «Первоцвете»?

Уайэтт усмехнулся и кивнул головой.

— Да, кузен, был — и в качестве помощника капитана Джона Фостера. И к тому же не далее чем вчера днем я побывал на личном приеме у ее величества всемилостивейшей королевы!

Глава 7 В УСТЬЕ РЕКИ

От берега в глубь материка медленно уплывали призрачные клубы пахнущего солью и словно подкрашенного серебром тумана, все больше ограничивая путнику дальность видения. Солнце, хоть и стояло уже высоко, создавало лишь странное бледное сияние, превращавшее в темные нереальные силуэты те изогнутые ивы и камышовые заросли, что были видны со скверной проезжей дороги, убегавшей на юг от Саттон-Бридж в сторону деревни Уизбек.

По дороге, потея под толстыми флотскими шерстяными плащами, в тяжелых матросских башмаках, не разбирая луж воды и грязи, шагали двое высоких мужчин. Между ними под тяжелой поклажей плелась тощая жалкая лошаденка с тонкой, как у овцы, шеей и низко опущенной головой с уныло свисающими ушами.

Время от времени, по мере того как дорога, петляя, проходила по обширному болоту, простирающемуся в глубь материка от широкого устья реки Уз, края дороги лизали языки воды, пробивающейся сквозь тростниковую преграду. Из болота доносились слабые звуки: то кряканье кормящихся диких гусей, то довольное клохтанье дикого селезня, дремлющего поблизости с туго набитым зобом. В окружающем мраке и холоде тяжело вился гнилостный запах обнаженных отливом илистых берегов и бесчисленных стоячих заводей.

Тот из спутников, что был покрупнее, шлепнул лошадь посохом по заду.

— Дай Бог, чтобы эта проклятая дорога не раздвоилась, — проворчал Питер Хоптон и стряхнул капли влаги с короткой светлой бороды, подстриженной «под кинжал». Fro глубоко посаженные ярко-синие глаза глянули направо, потом налево.

— Черт побери, Питер, — отвечал Уайэтт, вглядываясь в плывущий туман, — могу только сказать, что мы, наверное, последние смертные, кто остался на белом свете. — И увидел, как Хоптон довольно невесело кивнул ему по другую сторону от запачканного сажей брезента, наброшенного на поклажу, что везла на себе их лошадь.

— Гиблое место это болото. Наверняка здесь леших и колдунов до черта.

— Да, Питер, действительно кругом одна хмарь. Будет повеселее, когда зашагаем по более высокой местности. Лучше смотреть в оба: этот туман — лучший друг бездомных бродяг и разбойников.

Пальцы Уайэтта сомкнулись на эфесе той самой испанской шпаги, что была им добыта в бою на борту «Первоцвета», и, ощутив ее рукоять, моряку стало гораздо спокойней. Пусть Питер красуется эффектной испанской рапирой, добытой бог знает где и как. Когда дело примет дурной оборот, он, Генри Уайэтт, просто обернет своим матросским плащом левую руку, чтобы ею защищаться, и отобьет любого нападающего, снабженного подобным оружием.

Кузен его, заметил Уайэтт, в этом призрачном свете выглядел более широкоплечим и могучим. В них обоих проявлялись определенные характерные черты Хоптонов: например, у них были крупные головы, широкие брови и высокие мощные скулы.

С тех пор как Питер в последний раз расстался со своим кузеном, чей-то клинок задел переносицу его короткого толстого носа и оставил на нем бледно-красный шрам, идущий по диагонали.

В мочке правого уха у Питера ритмично, в такт его шагам, покачивалась изящная золотая серьга с вправленной в нее жемчужиной.

Когда Уайэтт неожиданно поднял руку, усталая лошадь тут же остановилась и еще ниже опустила голову средь свивающихся в кольца полосок тумана.

Питер, надежно защищенный от непогоды низкой короткополой кожаной шляпой, приложил ладонь к уху, чтобы послушать, о чем же хочет предупредить его Генри.

— Э? — прошептал он. — Что-то не так?

— Мне послышались голоса, — пояснил Уайэтт, в то же самое время пробуя в ножнах свою испанскую шпагу.

Братья замерли и не двигались долгое время, напряженно прислушиваясь к тишине, а вокруг них завихрялись колечками холодные, кисло пахнущие миазмы болот. Наконец туман немного рассеялся, и проступил черный искривленный силуэт ивы. Ветки ее издавна обрубали и наверху образовалась раскидистая свежая крона.

Уайэтт улыбнулся слегка глуповатой улыбкой, снова берясь за недоуздок.

— Скорее всего, какие-нибудь гуси. Черт его побери, этот мерзкий и липкий туман! Проникает сквозь шерсть и кожу, как через траву.

Оба в молчании возобновили свой путь, и снова зачавкали по грязи их тяжелые башмаки.

— Как думаешь найти своего отца? — наконец поинтересовался Питер.

В голос рыжеволосого путника прокралась горькая нотка самоупрека.

— Бог милостив, если он не в богадельне. Вместе с бедной моей матерью. Мне бы следовало написать им хотя бы одно письмо несколько месяцев назад, но, черт побери, Питер, я всегда был скверным писакой, и им это хорошо известно.

— А как насчет Мэг? — спросил Хоптон, таща лошадь через заболоченную ямину. — Она еще жива?

— Да, насколько я знаю. Больше всего я беспокоюсь о бедной сестренке Мэг. С тех пор как кипяток испортил ей лицо, она стала несчастней лисицы, у которой отняли лисят. Только недавно я лишь начал догадываться, что это значит для миловидной девчонки — вдруг обнаружить, что лицо ее изуродовано.

Питер кивнул и рывком натянул свой темно-зеленый плащ повыше на массивные плечи.

— Бедняжка Мэг.

Уайэтт похлопал по тяжелой кожаной сумке, надежно привязанной к его поясу.

— Того, что у меня здесь благодаря щедрости ее милосердного величества, должно хватить на добротную новую юбку для нашей бедняжки Мэг, чтобы снова заставить ее улыбаться. Верно, братишка?

Его спутник вдруг дернул за недоуздок и, остановив лошадь, обнажил длинную рапиру с эфесом корзинкой: в плывущем тумане с пугающей неожиданностью возникли две человеческие фигуры. Уайэтт тоже услышал тревожные звуки. Клинок его шпаги с мягким шуршанием вышел из ножен.

При виде путников с лошадью один из двух призраков выхватил из-за пояса тяжелый топор, а другой угрожающе поднял увесистую дубину, головка которой поблескивала железными остриями.

— Кто вы такие и куда путь держите? — спросил стоящий ближе высокий мужчина.

— А по какому праву осмеливаетесь вы это спрашивать, — отпарировал Уайэтт. — Стойте, где стоите, и рассказывайте о себе.

Оба незнакомца опустили свое оружие и попытались улыбнуться.

— Мы всего лишь бедные странники, заблудившиеся в этом проклятом тумане. Люди добрые, дайте нам корочку хлеба и позвольте пойти вместе с вами, в компании безопасней.

В то время как Уайэтт вглядывался в двух скверно одетых, исхудалых и вызывающих жалость встречных, неясно виднеющихся в медленно тающем тумане, Питер уже добродушно заметил:

— В самом деле, братишка, этим ребятам, похоже, действительно туговато как с оружием, так и с провиантом. Может, дадим им перекусить и пусть идут вместе с нами?

Уайэтт ответил не сразу. Может, там, за пеленой тумана, затаились еще такие же? Он посмотрел во все стороны, но за двумя жилистыми незнакомцами разглядел лишь верхушки рогоза и ряд тускло мерцающих луж.

— Дадим им полбуханки хлеба да кусок сыра — и пусть идут своей дорогой. Путь этот опасен: помнишь, в Саттон-Бридже констебль нас предупреждал, что эти болота так и кишат всевозможным жульем и бродягами?

— Клянусь, мил человек, что мы не из их числа. — Более рослый приблизился, засовывая топор с широким лезвием за широкий кожаный пояс.

— Ради Бога, джентльмены, — канючил другой, — поверьте, что мы никакие не убийцы-разбойники, а всего лишь бедные фермеры, которых разорило огораживание общинных земель и которые идут теперь искать работу в город Хантингдон. Мы почти валимся с ног от голода — и Дик и я.

Нотка искренности, ясно проскользнувшая в голосе говорящего, убедила Уайэтта. Он слишком хорошо сознавал, что многие мелкие фермеры по всей Англии вынуждены были стать бродягами из-за огораживания того, что раньше было общинными хозяйскими землями, с целью превращения их в частную собственность.

— Ну, тогда вам позволяется присоединиться к нам, — решил Уайэтт. — И все же шагайте впереди нас и ради вашего же собственного блага не поднимайте ни малейшего шума и не делайте неожиданных резких движений.

— Благослови вас Господь, добрые люди, — щербато заулыбались и одетый в лохмотья, и его босоногий спутник. — Давно уже с нами никто не разговаривал по-человечески.

После того как были извлечены обещанные хлеб и сыр, четверо мужчин зашагали в молчании, нарушаемом лишь чавканьем ног и копыт по скверной, изрезанной глубокими колеями дороге. Наконец они ступили на чуть более высокую местность, заросшую ивами, березами и ольховником, часто подступающими прямо к дороге.

Уайэтт почувствовал в кончиках пальцев покалывание и напряженность. Где-то там, в тумане, ему послышались тихие голоса. И еще один мягкий сосущий звук, словно кто-то вытаскивал ногу из грязи. Но, может быть, это всего лишь олень со своей оленихой — и больше ничего?

— Эй вы, идите ровнее, — предупредил Уайэтт, рассчитывая, что громкий его голос приникнет в самую чащу окружающего леса. — Одно неверное движение — и двое бродяг лягут трупами в эту трясину.

— Мы же поклялись всем святым, что мы бедные, но честные люди, — недовольно проворчал тот, что был пониже, с дубиной. — Нас вам бояться нечего. — Эту успокаивающую» фразу он прокричал так же громко, как и Уайэтт свое предостережение. А не подчеркнул ли он малость слово «нечего»? Так или иначе, но из подлеска не исходило больше ни звука.

Их медленное продвижение продолжалось около часа, и вот наконец отвратительная дорога постепенно пошла на подъем. В то же время и туман поредел настолько, что стали видны небольшие пастбища, и группы деревьев, и даже домик из серого камня, заброшенный, с провалившейся крышей. Развалюха стояла, окруженная молодым сосняком, проросшим на месте, должно быть, когда-то колосившегося хлебного поля.

Всем четверым путникам картина эта оказалась до боли знакома. По всей Англии можно было увидеть сотни подобных брошенных на волю судьбы крошечных наделов, владельцев которых довели до голодной смерти или выгнали прочь после огораживания их общинной земли каким-нибудь богатеем во время кровавого и несчастливого царствования Филиппа и Марии.

Все эти беды произошли из-за того, что цена на шерстяную ткань, идущую на экспорт в Германию и Скандинавию, поднялась на такую неимоверную высоту, что владельцы щедрых зерновых полей перестали выращивать жито и начали разводить овец. В результате такого перехода от земледелия к овцеводству появились, с одной стороны, совершенно новый денежный класс, а с другой — огромная армия честных мужчин и женщин, лишенных своих наделов и доведенных до отчаяния безработицей.

По мере того как солнечный свет прогонял этот серебристо-серый мрак, окутавший болота, настроение у Уайэтта поднималось. Как славно было сознавать, что с каждым шагом он все ближе к Сент-Неотсу, к родному дому и к милой Кэт Ибботт. Но в то же время сомнение не давало ему покоя: а вдруг сквайр Эдвард Ибботт^[36] осуществил свое намерение и помолвил свою старшую дочь с человеком более подходящим, более прочно стоящим на ногах, более близким к нему по общественному положению, чем безземельный моряк? Ведь у Генри Уайэтта нет за душой ни шиллинга лишних денег и за последние два года о нем не было ни слуху ни духу.

Надо же быть таким круглым идиотом, чтоб не писать домой почаще! Нахмурившись, он поспешал за двумя бродягами в обносках, торчащих из-под козьих кафтанов, бредущих уныло повесив безобразно косматые головы. При полном свете дня они выглядели еще более покинутыми и одинокими, чем сквозь недавнюю дымку тумана.

Когда дорога наконец стала посуше, Питер остановил вьючную лошадь.

— Теперь, мужики, бояться вам нечего и дорогу свою вы найдете, так что ступайте своим путем — и да сопутствует вам более удачливая судьба.

— Вы были так добры к нам, несчастным оборванцам, — ухмыльнулся вдруг тот, что был покрупнее. — Вот вам моя рука, буду всегда рад услужить вам. — И он протянул грязную пятерню с узловатыми пальцами.

Уайэтт, улыбаясь, пожал ее и вдруг обнаружил, что кисть его стиснута, словно капканом. Питер, однако, отскочил в сторону и резко пригнулся под дубиной второго разбойника, внезапно описавшей круг над его головой. С хриплым торжествующим мычанием первый сильно рванул Уайэтта к себе, но левой рукой моряк успел схватиться за кинжал, что висел у него на поясе.

Одна лишь лошадь, опустившая словно молью изъеденную голову, оставалась безучастной свидетельницей происшедшей затем молчаливой, но отчаянной схватки. Напавший на Уайэтта, похоже, еще не был знаком с новыми приемами борьбы, завезенными недавно из Италии, когда фехтование шпагой дополнялось применением кинжала. Захватив и обезвредив правую руку Уайэтта, предназначенную для шпаги, разбойник уже мнил себя победителем и только тогда распознал свою гибельную ошибку, когда кинжал моряка пронзил ему предплечье правой руки.

Питер тем временем схватился с другим злодеем, меньшего роста, и, в основном благодаря своей силе вырвав у него дубинку, с глухим стуком опустил ее на засаленную шапчонку из грубой коричневой шерсти. Издав хриплый звук, похожий на кашель, тот рухнул без движения на утоптанную грязь дороги. Все происшедшее не заняло и полминуты.

Глава 8 ПОДСУДНОЕ ДЕЛО

Таверна, что стояла на распутье в глубине Рамсейского леса, не могла претендовать на какую-то исключительность. Кажущиеся карликами по сравнению с разросшимися вокруг гигантами дубами четыре фронтона «Пестрого быка»с подернутой зеленью мха соломенной крышей говорили о том, что это скорее бедный постоялый двор, нежели гостиница. Однако из старой кирпичной трубы ободряюще густыми клубами поднимался грязновато-сиреневый дым. Вокруг в хаотичном беспорядке были разбросаны наружные постройки, такие, как амбары, овчарни и уборные. Один из сараев стоял, сильно накренившись вперед к широченной луже, разлившейся прямо перед главным входом в гостиницу. В ней, утопая по бабки в воде, застыла троица тощих белых с красными пятнами коров, с любопытством взирающих на пришельцев, а также несколько перепачканных грязью свиней и дюжина серых и белых гусей.

От изучения с более близкого расстояния гостиница нисколько не выигрывала. На ее штукатурке и деревянных стенах налип не один слой грязи, разбрызгиваемой копытами копошащихся в жиже животных, а в маленьких окнах уцелевших стекол в свинцовой оправе уже оставалось меньше, чем было отсутствующих.

— Нечего сказать, привлекательное местечко, — кисло сморщился Уайэтт. — И к тому же поблизости, похоже, нет ни одной деревни.

Он отвесил своему связанному унылому пленнику хороший удар ногой по «корме».

— Постыдись, Питер! Даст Бог, мы найдем констебля и подарим ему эту ходячую падаль.

Из таверны во двор, все еще сжимая в руках кружки с пивом, высыпали, чтобы получше разглядеть новоприбывших, несколько человек: завсегдатаев, странствующих торговцев, гуртовщиков и тому подобного люда. Солнечный свет, слишком яркий для этого раннего июньского вечера, придавал теплоту этой сцене.

Уайэтт, петляя средь ям с жидкой грязью, пробрался к железной двери.

— Мы привели с собой парочку заслуживающих виселицы негодяев. Нет ли тут поблизости констебля?

Вперед, шаркая ногами и опираясь на вырезанную из боярышника палку, вышел сутулый старик в запачканном пищей холщовом рабочем халате, бегло взглянул на двух загорелых юношей и костяшками пальцев поправил на лбу свой чуб.

— К вашим услугам, юные господа. Итак, вы поймали этих разбойников — и уж конечно в болотах? — Он озорно хихикнул. — Боже! Ну и здоровенных же мерзавцев вы привели мне сюда. Долго и весело будут плясать они на виселице.

— Но как насчет главного магистрата графства или констебля?

— Увы, по эту сторону от Уорбойса вы не найдете ни одного констебля.

— Типун тебе на язык, старый хрыч! — прорычал один из пленников по имени Дик, зло сощурив красноватые глаза. — Вот увидишь, лопнут твои старые гнилые ребра, когда ты будешь смотреть, как пара бедных олухов болтается на перекладине только потому, что их фермы огородили и им нигде не нашлось честной работы.

С ожесточением смотрели двое бродяг на все возрастающее число неопрятных детей, гостиничных слуг и проезжих.

Питер отвесил высокому хорошего тумака, и тот едва устоял на ногах.

— Прибереги свои слюни. Лучше расскажи народу, как вы со своим гнусным дружком пытались обмануть и укокошить пару честных моряков, только что вернувшихся из-за морей на родину.

— Моряки? — Интерес толпы моментально возрос. — Вы были на островах испанского короля в Южном море? Верно, что богатств там столько, что стоит только нагнуться и подбирать?

— Вы видели морских коньков-людоедов… или… или циклопов?

Уайэтт чуть устало начал соскабливать иссиня-черную грязь со своих башмаков и позволил лошадке обглодать травянистую кочку.

— Все в свое время. Мастер Хоптон за несколько кружек эля расскажет вам о своих поистине чудесных приключениях в Америке. — Он ухмыльнулся. — Я ручаюсь, что они утолят ваше любопытство.

— Верно. — Питер добродушно потащил за собой своих пленников. — И если вы хорошо меня накормите, я расскажу вам о жемчуге Виргинии, крупном, как яйца малиновки.

Держа загрубелые красные руки сцепленными на своем нечистом кожаном фартуке, вышел трактирщик, сухопарый желтолицый человек. Он опытным проницательным глазом оглядел этих крепких молодых парней и совершенно точно отнес их не к низкому или благородному люду, а к представителям того нового класса моряков-торговцев, который за последние годы становился все более зажиточным и влиятельным.

— Добро пожаловать, юные господа, — заверещал он. — Рады угостить вас всем самым лучшим, что имеется в «Пестром быке». Надеюсь, вы почтите меня своим посещением?

Уайэтт сделал вид, что еще раздумывает.

— Ладно, мы останемся у вас, если, конечно, вы подыщете местечко, куда можно надежно упрятать этих голубчиков до прибытия констебля.

Хозяин повернулся, подозвал здоровенного детину и сказал:

— Есть у меня помещение, откуда и горностаю не ускользнуть. Диккон, проводи-ка этих юных джентльменов в каменную кладовую для молока. Ручаюсь, что она прекрасно сохранит этих шаромыжников. Эй, Стивен, — окликнул он долговязого красноносого малого, — седлай мою караковую кобылу, скачи в Уорбойс и приведи сюда эсквайра Эндрю Тарстона. Уж мы позаботимся о том, чтобы шеи у этих негодяев вытянулись как следует.

Неуклюже из-за туго связанных рук рослый разбойник бухнулся на колени перед Уайэттом, вращая глазами в безумном отчаянии.

— Вы же не отдадите нас палачу? Богом молю вас! Два года назад я, Джим Тернер, был честным фермером и не покладая рук работал на собственной земле рядом с Олкмундбери. — И он потащился вперед по грязи и коровьему навозу. — Ради Бога, пошлите туда человека и убедитесь, что я говорю правду. Вы пошлете? Пошлете?

Исхудалое его лицо с глубокими морщинами задрожало, затем, видимо заметив в выражении лица Генри Уайэтта сострадание, он подтащился еще ближе. — Добрый человек, великодушный человек, разве вам удача никогда не изменяла? Вас не гоняли пинками от поместья к поместью, от фермы к ферме, от одной лавки к другой, как какого-нибудь жалкого шелудивого пса? Послушайте, молодые люди, мы с Диком вовсе не настоящие разбойники с большой дороги — а иначе мы бы так глупо не провалили это дело.

Его заросшее лицо с запекшейся на нем грязью дернулось от избытка ужаса.

— Не передавайте нас палачу — ведь и вам когда-нибудь придется взывать к милосердию.

Уайэтт заколебался в нерешительности. В этом задыхающемся от страха голосе он, кажется, узнал речь многих запыхавшихся парней, которые перелезали через борт «Первоцвета», едва успев спастись от почти уже схватившего их за пятки закона. Впоследствии многие из этих преследуемых законом показали, чего они стоят на самом деле. Но как бы там ни было, от моря было сейчас далеко. И разве этот Джим Тернер и его косматый товарищ не пытались ограбить их и убить — предательски, зверски?

— Припаси свое красноречие. Счастье для вас, что это Англия, где вам, можете не беспокоиться, даруют справедливый суд, — напомнил Питер не без доли мрачного юмора, — и наказание, в соответствии с законами милосердного ее величества.

Слуги таверны с помощью ругани, вил и дубинок загнали незадачливых разбойников в молокохранилище — прочное каменное строение без окон и с массивной дубовой дверью, окованной железом.

— Это хорошо, что вы добрались до крова еще засветло, друзья мои, — заметил дюжего вида странствующий торговец с дальнего конца конского двора. Там он руководил подмастерьями, разгружающими ряд тяжело нагруженных ломовых лошадей. Его обоз, должно быть, ездил далеко, поскольку покрывающий его брезент был заляпан подсыхающей серо-голубой глиной.

Подмастерья, голодные с виду юноши, облаченные в бесформенные бумазейные куртки и обтрепавшиеся снизу байковые штаны, составляли тяжелые корзины на сухую землю. Несмотря на усталость, они все же посматривали на молоденьких разносчиц пива. Уайэтт заметил, что у них наготове припасены дубинки и палки.

— Верно, как говорит наш друг-коробейник, благоразумно еще до темноты найти убежище — такое, как у меня, — заверил красноносый трактирщик своих новых гостей. — По этим болотам разгуливают опасные банды разбойников и старых солдат; им перерезать кому-либо глотку все равно что помочиться.

— А что у вас за товар? — обращаясь к странствующему торговцу; поинтересовался Питер. — Есть ли у вас какие-нибудь симпатичные вещицы, чтобы порадовать парочку знакомых мне близняшек?

— Молодой человек, я тот, кто вам нужен, — заявил торговец, сбивая ногами грязь с очень высоких, выше колен, сапог. — В тех корзинах у меня есть отрезы очень хорошей шерстяной ткани голубого, алого и пурпурного цветов и полотно, воздушное, словно вы видите эту сторону рая. То что нужно для воскресного или для свадебного женского платья. Куда путь держите, можно полюбопытствовать?

— В Сент-Неотс, тот что в Хантингдоншире.

— Сент-Неотс? — Странствующий торговец поджал толстые губы и сдвинул на затылок засаленную черную габардиновую кепку. — Сент-Неотс? Вот те на! Я что-то слышал об этом местечке, и притом не так давно.

Расстегивая ремни, которыми поклажа крепилась к лошадиной спине, Уайэтт поинтересовался:

— И что же такое вы слышали? Ну, говорите, смелее.

— Сейчас, хоть убей, не могу вспомнить, но, может, хороший глоток пива освежит мою голову.

Питер Хоптон легко перекинул тяжелый тюк со спины лошаденки себе на плечо и направился к двери таверны. В это время во двор ее въехал крепкого телосложения седоволосый мужчина в выцветшем на солнце темно-зеленом дублете, красных, плотно обтягивающих ногу штанах и тяжелых верховых сапогах. У него под седлом была хоть и нечистокровная, но хорошо ухоженная бурая кобыла. Уайэтт заметил, что сюртук незнакомца из рыжевато-бурой простой деревенской кожи, что ворот и рукава украшены фестонами; стальные с серебряной отделкой шпоры придавали ему вид довольно потрепанной элегантности.

По наличию пары миниатюрных перекрещенных серебряных жезлов, подвешенных на тяжелой цепи из того же металла, Уайэтт сделал для себя вывод, что этот жилистый, с ястребиным лицом джентльмен не просто какой-то констебль, а, безусловно, шериф этой части графства. Вслед за ним ехали двое лучников в остроконечных стальных шлемах, полукирасах, в кожаных куртках и штанах.

Не спеша тот, кто оказался эсквайром Эндрю Тарстоном и кто действительно был шерифом Хантингдоншира, спешился, несколько раз присел, разминая длинные ноги, затем, сняв рукавицы, важно прошествовал туда, где перед входом в таверну стояли двое кузнецов.

Пока он приближался, Уайэтт заметил, какие у него необыкновенно проницательные черные глаза со странным металлическим блеском; еще он отметил узкую прорезь рта и каштановую с сединой раздвоенную бородку, в которой было что-товоинственное.

Уайэтт поклонился и снял свою низкую зеленую шляпу; Питер неловко последовал его примеру.

— Ваше занятие и положение? — сухо спросил Эндрю Тарстон.

— Мы моряки, возвращаемся домой после долгого отсутствия, — без всякой заминки объяснил Питер. — Я лодочник-канонир, а вот Генри — он помощник капитана торгового судна и скоро будет капитаном своего собственного.

Затем шерифу вкратце сообщили о нападении разбойников.

— Хорошо, дело ясное: попытка ограбления и убийства. Где сейчас эти молодчики?

— Хозяин таверны упрятал их в каменное молокохранилище.

— Ну-ну. Утром я их допрошу — я ведь к тому же и мировой судья, — небрежно прибавил он, — а потом мои люди повесят их аккурат на том самом дубе, что позади перекрестка. — Шериф тяжело вздохнул и стряхнул с ярко-синих французских бриджей прилипшую грязь. — Боже, эта страна перестала бояться законов! Вчера я приказал Длинному Уильяму, вон тому самому, повесить шайку воров, которые украли и съели одну из призовых овец сэра Роберта Кинсмена.

— Скольких же повесили, ваша честь? — поинтересовался хозяин таверны, смахивая пену с пива, которым он угощал эту очень важную персону.

— Спасибо, Эгберт, жуткая жажда. — Эсквайр вытер тонкие губы и только тогда, издав короткий смешок, отвечал: — Мы вздернули целую дюжину. Признаюсь, дело это не очень-то приятное, но моральное, очень моральное. Кражам овец нужно положить конец. Но все равно мне не нравится вешать мальчишек и женщин, да в общем-то и Длинному Уильяму тоже. Они так горько рыдают, что трогают его нежное сердце. Верно, Уилл? — С этими словами он почесал жесткую седеющую бородку и одновременно подмигнул дюжему черноволосому лучнику, занятому расседлыванием лошади шерифа. На спине Уильяма висел длинный лук в красивом футляре вместе с колчаном, полным стрел длиной в ярд.^[37]

— Скажите, пожалуйста, ваша честь, что нового насчет суда над ведьмами в Хантингдоне? — спросил фермер в синем холщовом халате.

— Видишь ли, мой добрый друг, — с печальным видом отвечал эсквайр Эндрю, — их признали виновными. Всех трех приговорили к повешению, чтоб серьезно предупредить всех тех, кто желал бы продать свою душу дьяволу.

— Вот бы посмотреть, как их казнят! — вздохнула служанка, которую послали наполнить кружки. — Я от этого просто балдею. Бог ты мой, вот будет зрелище так зрелище.

— Это дело, похоже, всех взбудоражило, — заметил Уайэтт.

— Еще бы. Об этом суде над ведьмами уже девять дней в деревнях только и говорят.

При упоминании о ведьмах сидящие в пивном баре почувствовали беспокойство и тревогу и заговорили громче, чем было нужно, как если бы успокаивали и убеждали себя, что среди них нет никаких ведьм или же иначе они бы сами могли подпасть под подозрение.

Питер медленно покачал своей крупной желтоволосой головой:

— Не нравится мне это. А были ли представлены убедительные доказательства их колдовства?

— Спокойно, молодой человек, — посоветовал шериф, вытирая бороду тыльной стороной руки. — Да, было убедительно доказано, что эти поклонницы дьявола заколдовали насмерть бедную леди Эддисон и обеих ее внучек.

— Спаси нас Бог! — воскликнул Уайэтт. — Они же наши соседи!

Пока Уайэтт пристраивал поудобнее свою тяжелую испанскую шпагу в кожаных ножнах, эсквайр Эндрю убрал бесполую зеленую шляпу и подался вперед, держа локти на столе.

— В самом деле? Тогда я расскажу, что знаю сам, а знаю я много, поскольку присутствовал на мирском суде над этими колдуньями: со мной еще были сэр Генри Кромвель, мастер Бакбэрроу и сэр Уильям Джекмен — главный констебль Хантингдонского графства. — Он в упор посмотрел на Питера. — Никто в моем присутствии не будет отрицать, что более справедливых людей еще не носила земля.

К слушателям шерифа присоединилась группа плотников, приехавших, чтобы построить еще один из тех многочисленных барских особняков, которые возникали в этих окрестностях благодаря процветающей торговле Хантингдоншира шерстяными тканями со Скандинавией и Ганзейскими портами на Балтике.

Поварята, судомойки, конюхи и горничные тоже сгрудились вокруг эсквайра Тарстона, прямо сидящего в деревянном кресле, установленном перед большим камином. На противоположном от каминного наличника конце толстый вспотевший повар тоже пытался слушать, ощипывая жирного гуся.

Разнообразные тощие дворняжки разгуливали по таверне и обнюхивали башмаки приезжих, перед тем как обескураженно улечься у стены и заняться вылавливанием блох.

— Дело это нечистое, — стал рассказывать шериф, — началось оно около года назад. Началось с того, что леди Эддисон, муж которой — крупный в графстве землевладелец, стала мучиться странными припадками. Во время этих припадков она обвиняла свою соседку, некую матушку Энн, в том, что у нее имеется дьявольский домовой в виде коричневатого цыпленка. Вскоре после того, как начались эти припадки, леди Эддисон поехала навестить свою дочь, госпожу Хендерсон, живущую в Партоне. — Вскинув бровь, он посмотрел на Уайэтта. — Знаете, где находится это местечко?

— Да. Партон — это деревушка примерно в двух милях от Сент-Неотса.

— Так вот, было установлено под присягой, что вскоре после прибытия леди Эддисон к Хендерсонам у внуков ее начались такие же припадки — к большому огорчению госпожи Хендерсон, которая не могла удержаться от слез.

По таверне пробежал тихий ропот. Взоры, сосредоточенные на ястребином лице говорящего, по-разному выражали недоверие, благоговение и ужас.

— Поэтому госпожа Хендерсон послала за этой старухой Энн, о которой ей было известно, что она искусна в делах медицины. Поскольку муж ее был арендатором сэра Джона Эддисона, старая ведьма не посмела отказать, но, как только она явилась к госпоже Хендерсон, детям стало намного хуже. Тогда леди Эддисон отвела матушку Энн в сторону и резко обвинила ее в колдовстве. Та упрямо это отрицала, заявляя, что госпожа Хендерсон и леди Эддисон очень ее оскорбили, обвинив без всякой причины.

Один из лучников шерифа, устроив лошадей на отдых, вошел в таверну и наступил на хвост дремавшей собаки. Пронзительный визг несчастной твари заставил всех присутствующих вздрогнуть от неожиданности, словно это сам нечистый дух внезапно заговорил среди почерневших от дыма балок. Как только потревоженное животное пинками заставили замолчать и лучник неуклюже пробрался на место рядом с камином, Эндрю Тарстон снова продолжил рассказ своим ровным, степенным голосом:

— Леди Эддисон отвечала, что ни она, ни ее дочь не обвиняют матушку Энн, но одна из внучек, девочка по имени Эллен, когда у нее начался припадок, закричала, что все это из-за старухи. Девочка — и это было клятвенно подтверждено — пролепетала: «Даже теперь я слышу, как что-то громко пищит у меня в ушах. Это мне так надоедает. Разве вы не слышите?»

— Храни нас Господь! — пробормотал один из плотников с круглыми от страха глазами. — Вот уж и впрямь нечистое дело.

Шериф рассеянно погладил по голове глазастого карапуза, который приковылял к нему, совершенно не смущенный тем обстоятельством, что на нем из всей одежды была лишь ветхая рубашонка, настолько рваная, что насчет его пола не оставалось никаких сомнений.

— Да, это верно. Матушка Энн продолжала отрицать свою причастность к колдовству, и леди Эддисон велела препроводить ее в кабинет, где некий Джеймс Уинтер, доктор теологии, смог бы изучить ее более внимательно, но матушка Энн отказалась оставаться и выбежала, после чего леди Эддисон, видя, что ей не удается одержать верх, сорвала с матушки Энн косынку и, взяв ножницы, отстригла клок ее волос и тайно отдала его госпоже Хендерсон вместе с завязкой, повелев ей все это сжечь.

Генри Уайэтт беспокойно пошевелился на своей не имевшей спинки скамье. Как ни странно, от рассказа Эндрю Тарстона ему стало здорово не по себе. Для немцев, французов, испанцев было вполне нормально пытать, сжигать и вешать бедолаг, подозреваемых в причастности к колдовству, но ему такое наказание казалось чем-то таким, что для Англии чуждо — несмотря на тот факт, что это продолжалось уже веками. «Держи язык за зубами, Генри, — молча посоветовал он себе. — Возможно, тут что-то есть, в этой истории, связанной с черной магией».

Только звяканье вертела, приводимого в движение специально обученной крупной собакой, нарушало тишину до того, как эсквайр Эндрю возобновил свой рассказ.

Он понизил голос и уставился на угли, тлеющие в камине.

— Той же самой ночью к леди Эддисон, странное дело привязался кот, которого, предполагала она, подослала к ней матушка Энн. Эта любимая ведьмами тварь предлагала содрать с ее тела всю кожу и мясо. Женщина так разволновалась в своей постели и издавала такие странные звуки, разговаривая с котом и с матушкой Энн, что разбудила свою дочь, госпожу Хендерсон. После этого случая бедная леди почему-то все болела и болела — и так до тех пор, пока около шести месяцев назад не умерла.

Питер Хоптон хмыкнул, подался вперед и выставил перед огнем широкие ладони с короткими пальцами.

— В чем же проявлялась эта ужасная болезнь, ваша честь?

— Сию леди и ее внуков осаждали боли то в одном, то в другом участке тела, причем пораженный участок подрагивал, словно в параличе. Однако они оставались в ясном сознании. То и дело леди Эддисон повторяла слова матушки Энн: «Мадам, я вам пока не причинила никакого зла!»

Спустя некоторое время после кончины леди Эддисон матушка Энн сильно заболела и, болея, покаялась в том, что колдовала, хотя потом эта старая ведьма клялась, что на покаяние ее толкнула слабость рассудка, что ни леди Эддисон, ни ее дочери, госпоже Хендерсон, она никогда не желала ни малейшего зла.

В баре воцарилась мертвая тишина, но в ноздри Уайэтту лезли острые запахи жарящегося лука и псины.

— Когда преподобный доктор Гейдж, священник церкви в Партоне, пошел, чтобы разобраться в этом деле, он застал старуху, ее мужа и дочь за разговором об этом происшествии. Он спросил ее, призналась ли она, на что бабка отвечала: «Ну да, призналась, но это неправда». Это так возмутило доктора Гейджа, что на следующее же утро он отправился к сэру Уильяму Джекмену, главному констеблю графства, и потребовал от него прислать стражников.

Шериф остановился, чтобы сделать долгий глоток эля из кружки, которую красноносый трактирщик постоянно доливал до краев.

— Это было сделано, и матушку Энн с дочерью взяли под стражу, с тем чтобы они могли предстать перед епископом Линкольнским в Бакдене. Их обеих доставили к епископу и тотчас же допросили.

— И что же случилось потом, ваша честь? — спросил поваренок с раскрасневшимся лицом, поджаривающий на вертеле молочного поросенка, покрывающегося золотистой корочкой и приобретающего уже соблазнительно сочный вид.

— Это было ужасно, — вмешался один из лучников. — Я нес вахту в зале суда, когда старую ведьму спросили, сосал ли когда-нибудь коричневый цыпленок ее подбородок и был ли он нормальным цыпленком. — По таверне прошел тихий стон, когда этот простолюдин продолжал: — Она отвечала, что дважды сосал, но с сочельника ни разу. — Лучник начал было осенять себя крестным знамением, как его научили в детстве, но вспомнил, что в нынешние времена на такие папистские знаки смотрят с неодобрением, и его большая загорелая рука после недолгого колебания опустилась.

— Он сосал ее подбородок! — нервно воскликнул один из плотников. — Боже! Это же был совсем ненормальный цыпленок!

Лучник, засунув руку под кожаную куртку, остервенело почесался.

— Все же старая ведьма настаивала, что цыпленок был самый обычный, ибо, когда он сосал ее подбородок, она этого почти не чувствовала, а когда снимала его с себя, место кровоточило. Так ведь, ваша честь?

— Так, Олвальд. Более того, матушка Энн показала под присягой, что во всех несчастьях, выпавших на долю семейства леди Эддисон, виноват этот темный цыпленок, — торжественно заключил шериф. — И я очень рад, что завтра в полдень Длинный Уильям, — он кивнул в сторону второго своего спутника, — наденет петлю на ее безобразную кривую шею. Нельзя терпеть эти дьявольские проделки.

— Вилли завяжет на петле самый искусный узел во всем Восточном округе, — заверил лучник Олвальд.

— Прошу вас, рассказывайте дальше о суде, — попросил Питер. Как и все остальные, он взглядом постоянно искал связку чеснока, подвешенную на карнизе. Чеснок, как всем было известно, считался лучшим средством против привидений, оборотней, ведьм и колдунов. Сегодня он намеревался попросить одну-две головки, чтобы положить себе в башмаки.

— Матушку Энн и ее супруга привели к епископу Линкольнскому, сэру Генри Кромвелю и Ричарду Джойсу — оба они мировые королевские судьи. На этом допросе старая ведьма заявила, будто ей известно, что ее коричневый цыпленок отступил от больных детей, потому что он вернулся к ней и теперь лежал у нее под животом, отчего тот раздулся настолько, что на нем с трудом можно было подпоясать котт^[38], и к тому же он стал таким тяжелым, что лошадь под ней свалилась.

Слушатели испуганно заахали.

— Она призналась, что имеет трех таких цыплят и у каждого из них есть имя: Щип, Хват и Белый. После этого ее с мужем и дочерью отправили в хантингдонскую тюрьму до судебного заседания. Тем временем у дочерей госпожи Хендерсон продолжались мучительные припадки, несмотря на то, что старухи не было рядом, и никакие просьбы и увещевания не могли убедить ее снять свой наговор. В конце концов несчастные дети умерли в страшных корчах и судорогах, с пеной у рта.

Эсквайр Эндрю Тарстон вздохнул, вид у него был очень серьезный.

— На следующий же день матушку Энн, мужа ее и дочь — тоже людей недобрых — обвинили в том, что они насмерть заколдовали леди Эддисон и двух ее внучек вопреки Божьим законам и нормам поведения, установившимся за пятнадцатилетнее правление нашей милостивой королевы. Поскольку эти факты, как и многие другие, были подкреплены свидетельскими показаниями под присягой, суд в своем вердикте признал их виновными и всех троих осудил на смертную казнь через повешение завтра на рыночной площади города Хантингдона.

Глава 9 ДВЕ ВЕДЬМЫ И КОЛДУН

Рано утром отряд вооруженных пиками солдат подошел к Саттон-Бриджу, чтобы оттуда отплыть на Мидвэй: поговаривали, что его светлость граф Лестер начал собирать армию для борьбы с испанским засильем в Нидерландах. Громкая ругань и грохот от пик, которые волокли по участку, выложенному булыжником, — такое оружие из-за чрезмерной его тяжести невозможно было долго нести на плече — разбудили сквайра Эндрю Тарстона, спавшего на одной постели с Питером Хоптоном и Генри Уайэттом.

Прочистив горло и сплюнув на пол, сквайр Эндрю, раздраженный, с мутными глазами, прошаркал вниз по лестнице, чтобы объясниться с офицером. Им оказался довольно-таки неказистый молодой джентльмен, хоть он и был ярко одет в походный плащ, где сочетались зеленый и золотистый цвета, наброшенный на дублет и короткие голубые штаны с горчично-желтыми полосками. Голову офицера украшала очень модная плоская шляпа с алым страусиным пером, в данный момент вяло свисающим у него над плечом. Он терпеливо пришпоривал и дергал за уздцы серого жеребца, пока тот не встал на дыбы и не забил в воздухе передними копытами. Зрелище по меньшей мере было впечатляющим.

Молодой джентльмен склонился над лукой седла.

— Доброе утро, сэр. Что-то рано вы поднялись.

Эсквайр Эндрю Тарстон, хотя лицо и поведение его выражало недовольство, поклонился в ответ.

— Как тут не подняться, когда вы со своими солдатами подняли такой шум?

— Тогда извиняюсь, — заявил неказистый молодой офицер. — Сегодня такое чудесное утро, что захотелось пораньше снять лагерь. Могу ли я хоть чем-то загладить свою вину?

— Можете, — ответил сквайр Эндрю и, снова прочистив горло, сплюнул под ноги в лужу. — Если для пополнения ваших рядов вы не откажетесь от пары разбойников, то возьмите их у меня — и привет.

— Рад услужить. — К этому времени он уже различил знак отличия шерифа — скрещенные серебряные жезлы. — А руки, ноги и зубы у ваших висельников в порядке? — Офицер говорил картавя. При дворе стало модным придавать своей речи французский, итальянский или испанский акцент.

— Ручаюсь, что протянут они достаточно долго, чтобы храбро проявить себя на службе у королевы.

Отряд, числом человек в восемьдесят, расположился вокруг конюшенного двора таверны, и солдаты, прислонив пики к низкой стене, окружающей фруктовый сад, стали извлекать из своих сумок еду. Одни отправились попить у места водопоя для лошадей, другие в непристойных выражениях зазывали крепконогих служанок, которые, с покрасневшими глазами и еще неумытые после ночных шалостей с постояльцами «Пестрого быка», вышли во двор, чтобы равнодушно поглазеть на этих грубых вояк.

Из молокохранилища лучники Эндрю Тарстона выволокли двух незадачливых разбойников. Давно не поенные и не кормленные, перепачканные коровьим навозом, усыпанные соломой, они сопротивлялись и бранились, убежденные, что час расплаты настал.

— Давайте, давайте, вешайте нас во имя справедливости! — всхлипывая, кричал тот, кто был поменьше ростом. — Сперва вы отнимаете у нас права на общинные земли, потом огораживаете наши наделы — так что вам только и остается, что растянуть нам шеи всего лишь за то, что мы пытались выжить. До чего же докатилась Англия!

Лучник Олвальд отвесил своему пленнику крепкую оплеуху.

— Молчать в присутствии начальства, ты, нахальная перезрелая висельная ворона.

Офицер дал шпоры своей лошади, чтобы поближе разглядеть этих грязных бедолаг с серыми рожами.

— Сержант, проверьте этих шарлатанов и сообщите мне, действительно ли в порядке у них руки, ноги и зубы.

Словно продавец лошадей на ярмарке, сержант разомкнул разбойникам челюсти кинжалом, вложенным в ножны, затем безжалостно потыкал им рукой в животы, выискивая, нет ли признаков разрыва внутренних органов, и, наконец, поколотил их по спинам, проверяя, нет ли у них каменной болезни.

— Если у этих псов столько же силы, сколько и вони, они нам подойдут, сэр Седрик, — процедил сержант.

Немного погодя вооруженную пиками роту — это войско не имело никакого огнестрельного оружия — пинками и руганью построили в шеренги, которые угрюмо двинулись в сторону болот и лежащего за ними залива Уош. Рекрутов тащили за веревки, привязанные к их шеям.

Утро выдалось, по оценке Уайэтта, такое великолепное, о каком мог бы мечтать любой простой англичанин, и на самом деле почти в точности такое же совершенно прекрасное, каким представляли его себе двое этих путешественников, когда изнывали под палящим солнцем или замерзали от холода на далеких чужих берегах. Даже их вьючная лошадь и та ощутила вдруг желание поднять отупевшую голову и сонно оглянуться вокруг. Время от времени бедная скотина даже вытягивала свою тощую, как у овцы, шею, чтобы сорвать губами связку зеленых листьев с какой-нибудь низко свисающей ветви.

Возможно, потому, что город Хантингдон — столица графства, где должна была состояться казнь, — располагался в противоположной от Сент-Неотса стороне, та неровная дорога, по которой пошли Генри Уайэтг и Питер Хоптон, оказалась безлюдной.

Вот уже шире раскинулись поля, тут и там пересеченные вечнозелеными растениями, фруктовыми садиками и живыми изгородями, где под мягким солнцем источал аромат первоцвет.

Уайэтт, откинув голову назад, глубоко вдохнул.

— Ты видишь, Питер? Вон кончик шпиля нашей церкви. — Его гладкое с медным оттенком лицо расплылось в широкой улыбке. — Господи! Сколько раз болела моя бедная спинушка по воскресеньям от трехчасовой проповеди. — Он усмехнулся. — Интересно, разделил бы этот доктор Гейдж убеждение моего дедушки, что очень мало добрых душ спасается за первые двадцать минут проповеди?

Он отломил веточку цветущего боярышника и воткнул ее в свою шляпу, затем несколько раз шумно вдохнул в себя свежий, душистый воздух. Солнце только что выплыло над горизонтом, заглядывая своим оком в различные балки, овраги, луга, где еще прятались серебристые туманы. На близлежащем холме, на одной из нескольких видимых глазу мельниц лениво завертелись желтовато-коричневые крылья.

— Где еще, как не в Англии, братишка, можно увидеть такие прекрасные цветы, такие величественные деревья, такую жирную темную землю или такого пьяного бродячего лудильщика, как тот, что храпит вон там, под кустарником?

Питер облизал пальцы, на которых остался жирный налет после съеденного им холодного поросенка.

— Оставляя в стороне лудильщика, я отвечу тебе на это, Генри, и отвечу правдиво.

— Где же тогда?

— В Америке. Попомни мои слова, Генри, там лежит страшно богатая и все еще нетронутая земля. Леса там повыше, чем наши, поля плодородней, а дичи!.. Ей-богу, братишка, ты должен все это увидеть собственными разами! Только ленивый олух мог бы там голодать.

Из-под прямых рыжих бровей Генри смерил своего спутника насмешливым взглядом.

— Неужели? Тогда почему же ты ударился в плавание? Ведь в душе, знает Бог, ты всегда был фермером.

Его здоровяк кузен пожал плечами.

— А могут ли подобные нам с тобой иметь хоть крупицу надежды обзавестись недвижимой собственностью в Хантингдоншире? Кроме того, хибара моего папаши стала кишеть клещом, когда родился мой десятый — точно уж не помню какой — брат или сестра. — Питер весело рассмеялся. — Однажды папаша вызывает меня из коровника. «Питер, — говорит он мне, — по-моему, ты уже достаточно стал мужчиной, чтобы постоять за себя. Вот тебе шестипенсовая монетка на удачу и на первую еду — и ступай себе с Богом. Только не забывай, — говорит он, — всегда прикладывать руку к шапке перед начальством и исправно служить Богу и королеве. Помни это, мой мальчик, и ты не заблудишься».

Хоптон окинул рассеянным взглядом стадо белых с рыжими пятнами на боках коров, замешкавшихся в высокой траве на берегу мельничного пруда.

— Но почему ты, как и я, отправился в плавание? Ты же всегда любил заниматься сельским хозяйством.

— Верно, Генри, верно. Я бы с радостью пошел батраком к какому-нибудь зажиточному поселянину, но, как тебе хорошо известно, фермерам в этих краях так сильно урезали земли, что мало остается места для работника. Поэтому, услышав, что сэр Ричард Гренвилль набирает команду для экспедиции к берегам Северной Америки, я пошел с ним юнгой. — Лицо его просияло. — Бог мой, братишка, это был действительно блаженный денек! — Он завелся, и его было не остановить — как всегда, если темой разговора оказывалась Виргиния. — Пока своими глазами не увидишь эту землю, ты и представить себе не сможешь, как она велика. Ой, да в ее границах поместится дюжина Англии!

Уайэтт терпеливо усмехнулся — чего он будет к нему привязываться? Пусть Питер побудет счастливым. Он даже поощрил кузена рассказывать дальше:

— Тогда Америка должна быть больше, чем даже Французское королевство?

— Да, раза в два-три. Ты представления не имеешь, какие могучие там реки, как обширны и богаты поля и леса. Ей-богу, там простому человеку не нужно приходить с шапкой в руке и просить у своего помещика разрешения срезать несколько прутиков. От него не потребовали бы, чтобы он перед кем-то там гнул колени, кроме Господа Бога и ее королевского величества.

— Ты знаешь, о чем говорил народ, когда мы вернулись в Плимут? — Питер бросил на кузена внимательный взгляд.

— Нет. И что же?

— Этот знаменитый исследователь, сэр Уолтер Ралей, планирует основать постоянную колонию на этой новой земле, которую он называет Виргинией.

Питер, как большой мальчишка, вдруг прошелся «колесом» среди маргариток, что клонились головками у дороги, и рассмеялся чистым, радостным смехом.

— Знаешь что? Если бы мне встретилась крепкая девчонка, которая стала бы мне доброй женой и племенной кобылой, что ж, я готов участвовать в этом предприятии сэра Уолтера. Почему бы и тебе тоже не присоединиться вместе с Кэт?

— Это не для меня. Кэт слишком любит свою семью и удобства. Я знаю. Кроме того, я поставил своей целью разбогатеть и прославиться, стать моряком-торговцем, наподобие сэра Джона Хоукинса, Мартина Фробишера и сэра Френсиса Дрейка.

На взгорке низкого холмика оба они помедлили, чтобы перевести дыхание и полюбоваться блестящими от росы крышами Сент-Неотса.

Каким щемяще знакомым казался им этот вид, весь до малейшей детали! Они могли опознать любой и каждый из стоящих домов, выпускающих из труб завитки голубовато-белого дыма. Находясь в естественной ложбине, образованной плавно закругленными и заросшими лесом холмами, деревушка выглядела чистенькой, мирной и процветающей среди окружающих ее угодий.

Остатки монастыря, разграбленного и сожженного до основания во время религиозных беспорядков примерно семьдесят лет назад, теперь почти полностью скрылись под темно-зеленым плющом — лишь серая каменная кладка колокольни торчала еще из листвы и давала убежище сотням грачей.

К западу, на таком удалении, что казалась игрушечной, поднималась еще квадратная серовато-белая башня — поместье сэра Джона Эддисона. На небольшом пригорке между путниками и деревней стояла еще одна веха — разваливающиеся остатки сторожевой башни, возведенной легионерами римского императора Септимия Севера.

Между этой руиной и усадьбой сэра Джона располагался дом, в котором родился Генри Уайэтт. Какое-то время скромный домик Эдмунда Уайэтта оставался невидимым, скрываясь в небольшой красивой долине.

Как и можно было ожидать, дорога из Сент-Неотса в Хантингдон уже покрылась ухабами от телег, сильно нагруженных различными товарами, пешеходов и скота, что гоняли на рынок.

— Думаю, из-за этих казней вряд ли мы застанем кого-нибудь в Сент-Неотсе, — предположил Питер. — Мой-то старик уж точно ушел: после медвежьей травли казни для него всегда были вторым развлечением.

Уайэтт ничего не ответил. Он глядел на большой, наполовину обшитый доской дом с острым коньком, жилище Кэт Ибботт. Отец ее, Эдвард, хотя по рождению и сквайр, в юности решил отказаться от своего общественного положения и заняться торговлей. Став торговцем мануфактурой, с годами он преуспел. Поскольку франклин Ибботт, как было заведено, предпочитал держать основную часть своего инвентаря на просторном чердаке над жилым помещением, его дом по размерам намного превосходил другие в Сент-Неотсе.

И вот наконец помощник капитана «Первоцвета» смог различить тот красивый старинный, но плохо ухоженный домик, в котором они с Мэг столько лет прыгали, боролись и резвились, а иногда прислушивались хоть и к странным, но порой любопытным ученым рассуждениям отца.

На окраине Сент-Неотса, у пруда, где поили принадлежавшую жителям деревни скотину, они встретили мальчика-подростка, гнавшего с помощью длинношерстой шавки стадо черномордых овец — путь их лежал к широкому лугу, поросшему лютиками.

— Привет, Джереми! — окликнул его Уайэтт, будучи в восторге оттого, что видит первое знакомое лицо, пусть даже такое веснушчатое и глупое, как это. Челюсть у парня от неожиданности так и отвисла.

— Вы… вы Генри Уайэтт, правда?

— Ну конечно, и не нужно глазеть на меня с открытым ртом, как дурачок. Мы с Питером возвращаемся домой из плавания и здорово рады видеть тебя, Джем.

Но русоволосый паренек продолжал таращиться, затем попятился, что-то бормоча. Он вытянул правую руку на всю длину и, сделав указательным и средним пальцами знак «Y», заорал: «Спаси меня, Боже!» — и бросился наутек, как заяц, оставив свою лохматую собаку гнать овец вслед за ним.

Питер приподнял свою кожаную шляпу и пятерней почесал свою соломенно-желтую шевелюру.

— И что же ты об этом думаешь, брат? Джереми никогда не отличался особым умом, но, видно, он еще больше из него выжил.

Уайэтт покачал головой.

— Не знаю. Что-то не укладывается у меня в голове. Чего ради этому простачку померещилось, будто я собираюсь его сглазить, и он сделал этот знак против колдовства?

— Может, о нас уже сообщили, что мы погибли, и теперь нас считают привидениями, — рассудил Питер. — Моряков всегда считают погибшими, поскольку они лишь изредка возвращаются после того, как их судно вынесет бурей на какой-нибудь остров или сбежав из рабства у турок.

Добравшись до окраинных строений Сент-Неотса, Уайэтт извлек из своей поклажи новый плащ из оранжевого шелка, отороченный крашеным кроликом, и повесил на шею изящную серебряную цепь, подаренную ему сэром Френсисом Дрейком при расставании.

На широком бронзовом лице Уайэтта появилась улыбка предчувствия чего-то приятного. Скоро эти деревенские простаки узнают не только то, что он виделся с этим полубогом в глазах общественного мнения, с легендарным Золотым адмиралом, но и то, что он лично общался с ее королевским величеством, даже разговаривал с ней! Ей-богу, это заставит высокомерного полковника Кристофера Филлипса, семейство Уоткинсов и гордого своим богатством франклина Ибботта по-новому оценить сына старого Эдмунда.

Взгляд его упал на поклажу вьючного животного. Ух! Матери здорово должны прийтись по душе яркая шаль, платок из чистого шелка и бирюзово-синяя брошь, которые он ей везет, а отцу — «Вкратце о здоровье» Эндрю Бурда, томик по медицине, который он обнаружил в книжной лавке в тени собора Святого Павла. Что до Мэг, — подождем, пока она не увидит желтое с синим платье из камлота, которое он припас для нее.

В Сент-Неотсе, похоже, ничего так и не изменилось. Выскочила, как обычно, собака Джозефа, рыча и скаля зубы, затем отпрыгнула в сторону, и смелость ее испарилась, как только Питер резко взмахнул перед ней палкой. Как всегда, свиньи и куры ковырялись себе в грязи, неизменно заполнявшей единственную улицу Сент-Неотса. Выветрившийся от непогоды сельский каменный крест, воздвигнутый на площади в центре деревушки каким-то давно уже умершим норманнским рыцарем в знак осуществления своей клятвы, выглядел таким же, как всегда, серым и покрытым пятнами мха.

Появилась женщина, в которой они узнали госпожу Хоулден. Она вела за руку маленького ребенка.

— С добрым вас утром, мадам Хоулден! — весело крикнул ей Уайэтт. — Мы с Питером вернулись из плавания.

— Смилуйся над нами! — Женщина в мгновение ока набросила на лицо ребенка свой фартук, повернулась спиной и стала смотреть в другую сторону.

Старый Джоб, башмачник, узнав высокую фигуру Уайэтта, вскочил со скамейки около своего дома, выплюнул изо рта зажатые в губах дубовые гвозди, которыми он приколачивал новую подошву на башмак, и захлопнул свою дверь.

— Ей-богу, наши соседи оказывают нам редкий по своей теплоте прием, — заметил Питер, еще больше озадаченный.

Уайэтт ничего не сказал, но в голову ему закралось совсем небольшое, но острое, как кончик иглы, подозрение. Поравнявшись со следующей дверью, дверью булочника Симпкинса, он решительно вошел в дом и, прежде чем испачканный мукой хозяин мог улизнуть, крепко схватил его за плечо.

— Что происходит? — резко осведомился он. — Я только что вернулся из-за моря. Почему все от меня шарахаются, словно бы я сам сатана?

Этот старик с дрожащей, перепачканной в муке бородой в ужасе закатил глаза.

— Сын и брат ведьм тоже может быть слугой сатаны.

Краска ярости прилила к широким щекам Уайэтта, и он встряхнул Симпкинса с такой силой, что с фартука у того взметнулась мучная пыль.

— Ведьмы? Хватит бормотать что-то несвязное и отвечай мне.

Булочник отшатнулся, но все же постарался улыбнуться умиротворяющей улыбкой.

— Генри, малыш, ты разве не слышал?

— Слышал что? Я же говорил вам, что только что вернулся из заморских земель. Да выкладывайте же, черт вас побери! Имеет ли этот бред отношение к моей матери и моему отцу?

Симпкинс кивнул, затем съежился и вскрикнул, видя мрачное выражение в синих глазах Уайэтта, когда его первое ужасное подозрение всколыхнулось в сознании с силой разорвавшейся петарды. Матушка Энн? Энн — так звали его мать; деревушка Партон — всего в нескольких милях от них, как и поместье сэра Джона и леди Эддисон!

— Да поможет тебе Господь, Генри, в недобрый час ты вернулся. — Булочник вырвался из внезапно ослабевших рук Уайэтта. — Твоих отца, мать и сестру сегодня должны повесить на рыночной площади в Хантингдоне! Н-не бей меня, Генри, — лопотал он. — Я н-не имею никакого отношения к этому делу. К-клянусь!

Если бы Уайэтта ударили дубиной по голове, это не произвело бы более ошеломляющего эффекта, однако он колебался только мгновение.

— На который час назначена казнь?

— Точно не могу сказать, Генри, — дрожащим голосом проговорил Симпкинс. — Одни говорят — в десять, другие — в полдень.

Уайэтт выбежал на улицу, схватил вьючную лошадь за недоуздок и подтащил ее к двери булочной.

— Берегите это животное пуще собственного ока. Если хоть одна пуговица пропадет, когда я вернусь, то глотку вам перережу.

Питер Хоптон уже стремглав помчался по улице в поисках верховых лошадей. Ведь Хантингдон находился всего в восьми милях к северу. Если казнь была назначена на полдень, тогда они с Генри могли надеяться, что успеют вовремя; если же на десять — надежды не оставалось никакой.

Только путем прямых угроз и нескольких крепких затрещин два кузена смогли заполучить на время, пару неуклюжих крупнокопытных фермерских лошадей.

Глава 10 РЫНОЧНАЯ ПЛОЩАДЬ В ХАНТИНГДОНЕ

Благодаря более длинным ногам и лучшему состоянию лошадь Генри Уайэтта влетела, тяжело стуча копытами, в окрестности Хантингдона, на добрых четверть мили опередив небольшую лошадку Питера Хоптона. Всадник тяжело отдышался и почувствовал, как напряжены его мышцы, давно отвыкшие от верховой езды. Он безрассудно настегивал плетью своего скакуна, гоня его через беспорядочные группы овец и коров, пока наконец несчастное животное не споткнулось о кормящуюся свиноматку и не свалилось бессильно на землю. Как ни дергал всадник за узду, лошадь лежала, оглушенная ударом, и только подергивалась, словно бык, прирезанный мясником.

То, что так мало людей осталось присматривать за животными, пригнанными на рынок, заставило Уайэтта с ужасом осознать, что час казни, должно быть, совсем уже близок. Когда вдалеке поднялся сильный крик, тысяча фурий завыла в его ушах. Их соседи, приличные люди, как могли они все сговориться, обрекая на смерть его бедную мать-старуху из-за припадков падучей болезни, что преследовала ее с детства?

Трезвые богобоязненные англичане, как могли осудить они на погибель изуродованную шрамами бедную Мэг и слабого чудаковатого отца? Да, верно, Эдмунд Уайэтт время от времени баловался химией (но не алхимией же!), и это, похоже, сильно повредило ему на суде. А ведь отец за всю свою жизнь и мухи не обидел.

А леди Эддисон, такая всегда милосердная и честная дама в общине, как могла она только сплести в своем воображении такую фантастическую паутину кошмаров, что одним лишь рассказом о них можно было отправить на смерть трех несчастных, но совсем не виновных людей? Почему она это сделала? Заболела какой-то хворью, неизвестной нынешним медикам?

Задыхающийся, с полубезумными от тревоги глазами, Уайэтт бежал по Коббетс-лейн в сторону рыночной площади и зала суда графства. Там, напротив этого здания, уже веками, еще с тех пор как маленькая деревня выросла и превратилась в город Хантингдон, стояла постоянная виселица.

Переулок, мощенный булыжником, тянулся, петляя, меж старинных зданий, что стояли, накренившись вперед, словно хотели коснуться друг друга коньками остроконечных крыш над разделявшей их улицей. Невдалеке он услышал, как, перекрывая гул голосов возбужденной толпы, зазвучали трубы и барабаны.

— Боже милостивый, дай мне успеть! — Почти ослепший от пота, он услышал, как его догоняет, стуча тяжело копытами, лошадка Питера. Уайэтт обернулся назад и, задыхаясь, крикнул: — Скачи вперед! Останови их! Времени мало!

— Нет! — рявкнул Питер. — Хватайся за стремя! — Изможденная, с пеной на губах плуговая лошадь, спотыкаясь, кренясь, продвигалась вперед, одной своей массой прокладывая себе дорогу в непрерывно растущей толпе. Еще один взрыв ликования прокатился среди домов, и вспугнутые им вороны закружились высоко над крышами. Не обращая внимания на брань и удары, наносимые возмущенными горожанами, которым помешали наслаждаться спектаклем, кузены пробились мимо церкви Святого Беннета, и взору их открылись серый фасад зала суда и позолоченные флюгера.

Новую муку Уайэтту причинила мысль, что если бы они с Питером сразу же из таверны «Пестрый бык» отправились в Хантингдон в компании с шерифом и его людьми вместо того, чтобы топать дорогой в Сент-Неотс, они бы успели добраться до этого места, чтобы… Но что бы они тогда сделали?

Почему, ну почему не хватило ему прошлой ночью ума, чтобы узнать имена приговоренных к повешению? Ведь эсквайр Эндрю Тарстон несколько раз упомянул «матушку Энн», хотя верно и то, что в Хантингдоншире могла бы найтись сотня женщин с таким же именем.

Остервенело работая кулаками, Уайэтт пробился через толпу и хотел уже нырнуть под древко копья пикинера, которое тот держал горизонтально, сдерживая толпу.

— Эй, ты! Стой! — хрипло рявкнул пикинер. — А ну-ка давай назад!

Уайэтт остановился, но лишь потому, что поднял глаза на высокую, из дуба и камня, виселицу в форме буквы «Н». И словно бы раскаленное лезвие вонзилось ему в самое сердце. Ужасающе темные и безжизненные на фоне яркого июньского неба, медленно вращаясь на веревках, висели два изможденных тела. Он мог быть только уверен в том, что недавно здесь испустили дух мужчина и женщина. Могла ли повешенная быть его матерью или бедняжкой Маргарет — это Уайэтту выяснять было некогда, ведь Длинный Уильям, в черном облачении палача и с капюшоном на голове, уже подталкивал вверх по короткой лестнице последнюю, третью, жертву.

— Вздерни ее, Уилл!

— Пусть попляшет, проклятая ведьма!

— Растяни-ка ей шею!

Выкрики из толпы были грубыми, совершенно безжалостными, незабываемо страшными и отвратительными.

— Сжечь бы лучше это сатанинское отродье!

Это была Мэг, растрепанная и в крайнем ужасе что-то бессвязно лепечущая.

Звонкое «зи-ип», изданное шпагой Уайэтта, выскальзывающей из ножен, зловещий блеск клинка, подкрепленный броском моряка к виселице, заставил ближайших к нему зевак отшатнуться в сторону. Питер тем временем рукояткой своей рапиры оглушил пикинера, попытавшегося помешать ему выбраться из толпы на открытое пространство, в центре которого возвышалась виселица. Вместе двое парней метнулись по грязным булыжникам к кучке чиновных людей с суровыми лицами, неуверенно закружившихся вокруг лестницы и палача.

— Стойте! Остановитесь, вы, проклятые вероломные мясники! — выкрикнул Уайэтт.

Он лишь чуть-чуть не успел подскочить к подножию лестницы. Длинный Уильям столкнул уже хрупкую, облаченную в жалкое тряпье фигуру приговоренной, чтобы в тот же момент ей закорчиться и закачаться в зловеще-гротескном танце в пустом пространстве. И в третий раз площадь ответила воем звериного удовлетворения.

— Слушайте! Слушайте! Слушайте! Королевское правосудие испол… — Главный констебль Хантингдоншира прервался, не закончив своего объявления. — Арестуйте и свяжите этих беззаконных мошенников! — прокричал он.

Целый отряд пикинеров и оба лучника шерифа бросились исполнять приказ, но так же скоро отступили перед бешеной игрой тяжелой шпаги Уайэтта.

— Перережь веревку, — взмолился Уайэтт. — Может, Мэг еще жива. Я… задержу их!

— Клянусь Богом, это те самые моряки из «Пестрого быка»! — изумленно вырвалось у сквайра Эндрю. — Назад! Как вы смеете мешать королевскому правосудию?!

На шерифа с ястребиным лицом Уайэтт не обратил ни малейшего внимания, он лишь яростно ринулся на Длинного Уильяма и нанес ему сильный режущий удар своей испанской шпагой. Взвыв, палач накренился вбок и исчез из виду за спиной здоровенного чернобородого пикинера, взявшего пику наперевес и сделавшего быстрый выпад. Уайэтт нырнул под стальной наконечник пики и нанес стражнику колющий удар. Скрипнули кости в запястье, когда, скользнув по кирасе солдата, острие шпаги отклонилось в сторону. Со всех сторон засверкало оружие спешащих на помощь алебардистов, и Уайэтт в неистовстве отбивал их атаки, сражаясь спина к спине с Питером, преисполненный гнева и ярости. Теперь и пикинеры, и лучники, и аркебузиры^[39] перестали сдерживать толпу зрителей, и горожане с жадным интересом хлынули к виселице.

«Их слишком много», — сказал себе Уайэтт. Да, много, слишком много пляшущих жалящих пик, и вот уже со всех сторон к нему протянулись руки, выхватили у него драгоценную испанскую шпагу, и кто-то древком копья нанес ему по голове такой сильный удар, что из глаз посыпались искры, подобные тем, что видишь вылетающими из-под молота кузнеца.

Словно палуба «Первоцвета» при мощном налете штормового ветра, рыночная площадь закачалась у него под ногами, и он повалился назад, при этом на мгновение увидев высоко над собой багрянистое, искаженное мукой смерти лицо своей бедной сестренки. В этот жуткий момент до сознания его дошло, что язык ее вывалился меж зубов, а глаза выпучились и стали размером с голубиные яйца. К счастью, седые волосы матери упали вперед и рассыпались у нее по лицу, скрывая его выражение, но фатальный наклон ее головы к плечу им было уже не скрыть. Он не успел разглядеть, как выглядит труп отца: последовавший второй удар оглушил моряка, странные темные волны нахлынули на него и поглотили его сознание.

То, что так много событий критической важности в жизни одного человека могло произойти на протяжении единственного дня, от рассвета до заката, узнику казалось невероятным. События эти, однако, действительно произошли. Только вчера утром он, Генри Уайэтт, был бодрым, здоровым и свободным молодым человеком, имевшим скромный достаток и, вследствие появления при дворе королевы, а также знакомства с сэром Френсисом Дрейком, видящим свое будущее таким, где возможны любые прекрасные вещи. Он был и, коль скоро об этом зашла речь, оставался всей душой влюбленным, хотя и пребывал в неизвестности — взаимно ли. Возможно ли то, что Кэт Ибботт узнала о его возвращении? Разумеется: слишком уж мал был Сент-Неотс, чтоб не узнать.

Уайэтт неожиданно обнаружил, что человеческое страдание уже больше не трогало его, как прежде. Разве не видел он стольких людей в оковах, клейменных, увечных — и все лишь во имя закона ее величества? Разве он не был свидетелем того, как существ, доведенных до голода и отчаявшихся, таких, как тот бродяга Дик и его сотоварищ, называли преступниками, загоняли в солдатский строй и гнали на войны ее величества, чтобы там они нашли свою смерть — коль не хочется им болтаться на виселице в каком-нибудь городе, похожем на этот?

В помещении стояла отвратительная вонь. Скрючившись на связке тростника,должно быть оставшегося в этой камере с незапамятных времен, Уайэтт, чтобы его снова не вырвало, приподнял голову и оперся о согнутую в локте руку. Пол и стены его камеры на ощупь казались грязными и отвратительно липкими.

Однажды в детстве он случайно оказался запертым в конюшне, принадлежавшей полковнику Филлипсу. К счастью, обычно стоявшего там жеребца вывели попастись, иначе бы поднятый им от детского ужаса крик испугал бы эту здоровенную строевую лошадь и она затоптала бы его насмерть.

Но случилось так, что конюхи со смехом вывели перепуганного паренька за ухо, и приключение это окончилось для него благополучно. Однако с той самой поры у Уайэтта осталась необъяснимая боязнь закрытого пространства. На судне он испытывал жуткие муки, когда его принуждали занять необычно крохотную каюту, и поэтому, какая бы ни была погода, он часто предпочитал укладываться на ночь на палубе, среди учеников матросов и юнг.

Сейчас у него нестерпимо болела ушибленная голова и непрестанно пульсировало в висках, вызывая тошнотворное ощущение. В ушах все еще стояли голоса мировых судей: дребезжащий — сэра Генри Кромвеля, елейно мурлычащий — франклина Ричарда Джойса и отрывисто лающий — полковника Томаса Гранта. К ним его притащили, обвинили в убийстве некоего Уильяма Бентона, лучника, иначе называемого палачом Длинным Уиллом; а далее — и в более тяжком преступлении: в попытке помешать своевременному и законному отправлению королевского правосудия и в нанесении телесных повреждений главному констеблю графства Хантингдон и сквайру Эндрю Тарстону.

Уайэтт тупо уставился на тот лоскуток синевы, что лежал за единственным узким окном его камеры. Если бы не железная полоска, делящая окно пополам, оно оказалось бы вполне широким, чтобы в него мог пролезть человек. При первых приступах отчаяния он в слепом бешенстве пытался вырвать эту полоску железа из стены, но напрасно, хоть и выглядела она такой тонкой, что, казалось, ее наверняка можно было переломить или отогнуть в сторону.

На слушании его дела, окончившемся около часа назад, главный мировой судья, сэр Генри Кромвель, был таким же свирепым и непреклонным, каким окажется и его сын, Оливер, одно поколение спустя.

Раз уж избавились от этой дьявольской семейки, предлагал сэр Генри, почему бы начисто не извести весь адский выводок? Однако двое других судей относились к делу Уайэтта с меньшей долей мстительности, должно быть, он представлял собой слишком печальное зрелище, когда стоял там, запачканный кровью и грязью и с туго связанными за спиной руками. Ни у кого не нашлось доброты, чтобы стереть с его лица кровь, которая не переставала сочиться из пореза на голове.

— Клянусь ногтями на ногах Святого Павла, — заявил полковник Грант, — мне, Кромвель, нелегко будет повесить человека, способного сражаться так мужественно, как дрался наш подсудимый.

— Это верно, мужественно. И к тому же он прикончил лучшего моего лучника, — проворчал Эндрю Тарстон. — И все же он, что там ни говорите, вовсе никакой не колдун.

— Резонно ли, сэр Генри, считать этого бедолагу ответственным за нападение? — Кустистые темные брови вопросительно поднялись. — Понятно, что парень был расстроен. А кто не был бы, вернувшись домой и найдя своих близких болтающимися на виселице?

— И кроме того, — сообщил шериф, пусть и нехотя, — если мастер Уайэтт не лжет, он славно послужил Англии в той оскорбительной для нее истории с «Первоцветом». И не так много подданных получают награду из собственных рук королевы. Нет, не стоит нам его вешать.

— Что же тогда? — ковырнув в волосатой ноздре, вопрошал остальных заседавших полковник Грант. — Может, нам приговорить его к служению в армии?

— В этом негодяе чересчур много характера, и он немедленно дезертировал бы, — возразил сэр Генри. — Но пусть будет по-вашему, Тарстон, и избавим его от петли. Скажем лучше так: при всей нашей милости, пусть он проведет три года в тюрьме, после того как ему поставят клеймо на большом пальце правой руки — пусть все знают, что он совершил убийство.

Поскольку день выдался долгим и напряженным, мировые судьи не были расположены к пререканиям. Итак, с тоской размышлял Уайэтт, завтра или на следующей неделе его заклеймят перед отправкой в темницу замка Норманнского креста, стоящего далеко от Сент-Неотса — и бедной Кэт Ибботт. Чувствительная и добросердечная, как горько, наверное, страдала она во время казни его семьи!

— Три года в тюрьме? — пробормотал, вопрошая самого себя, Уайэтт. — Тридцать шесть месяцев не видеть Божьего света? — Дрожь пробежала у него по спине. Лишь год назад видел он в Лондоне партию только что освобожденных преступников; с пергаментной кожей, почти беззубые, они ковыляли вокруг собора Святого Павла, выпрашивая корку хлеба у ярко разодетых жестокосердных проституток и ростовщиков. Под их грязными вонючими обносками, казалось, просматривались все до единой косточки их скелетов. С тупым безразличием Уайэтт подумал о том, какая участь могла постигнуть Питера Хоптона. Последнее, что припомнилось ему, было то, как этот доблестный здоровяк стоял, широко расставив ноги, над поверженным противником и раздавал удары направо и налево, как паладин.

Лежит ли кузен его тоже в тюремной камере в ожидании заключения или казни? А может, уже погиб или корчится в муках от какой-нибудь жуткой раны? То, что он мог проложить себе путь к свободе рапирой через взбудораженную рыночную площадь, казалось почти невероятным, и все же, и все же… — С отчаянным пылом Уайэтт вцепился в столь призрачную надежду на то, что спасение Питера было возможно среди беспорядочно прущей толпы.

Его тюремщик, как он успел убедиться, оказался грубым безмозглым олухом и на любой вопрос, как бы вежливо ни был он задан, неизменно отвечал пинком или руганью.

Убедился Уайэтт и в том, что вся обстановка в камере — только один табурет о трех ножках, треснувший глиняный кувшин и связка заплесневелого тростника, на котором он сидел поджав под себя ноги.

— Не останусь я здесь, — тихо пробормотал он. — Не позволю себя клеймить. — Мало-помалу решимость придала ему уверенности, хотя при этом он и не мог представить себе, каким образом удастся ему бежать.

Глава 11 ВЕРЕВКА ПАЛАЧА

Медленно, бесконечно медленно тянулись два дня, во время которых будничные звуки с улицы, что пролегала непосредственно внизу под его оконцем, мучили заключенного узника множеством знакомых проявлений обыкновенной деловой суеты: то заскрипят несмазанные оси, то монотонно, нараспев закричат о своих товарах уличные торговцы, то дробно застучат копыта лошадей, то звонко завопят увлеченные какой-то грубой забавой запыхавшиеся мальчишки.

После этих последних лет, проведенных в море с его далекими горизонтами, теснота этой крошечной камеры казалась такой же убийственной, как давление воды, когда раз он нырнул чересчур глубоко.

Хотя Уайэтт ежедневно отрывал от своей далеко уже не чистой тельняшки новые лоскуты, чтобы кое-как перевязать себе голову, кровотечение из ран так до конца и не прекращалось. Он рассудил, что это, должно быть, потому, что при смене повязки от ран отдирались кусочки струпьев.

Как Уайэтт ни старался, он не мог отделаться от воспоминания о том жутком выражении искаженного мукой лица бедной Мэг. И как же могли только люди, воспитанные на благородном учении Иисуса Христа, так мучить и предавать друг друга?

Генри страдал от бездействия — безделье являлось для него наказанием, ужасным само по себе. Он твердо решил, что, когда совершит побег — а это уж точно будет, — он разыщет сэра Джона Эддисона и будет душить его, медленно, чтобы этот мерзавец мог слышать его слова: «Твоя подлая ложь сгубила мою семью. Теперь отвечай мне, сэр Джон, как тебе пришлось ощущение, когда разрываются твои легкие? А знаешь ли ты, что глаза у тебя уже начали вылезать из орбит? Что язык вываливается у тебя изо рта? А теперь я тебя задушу окончательно».

После полудня третьего дня заточения Уайэтта не было еще ни каленого железа, ни разговора о переводе его в темницу замка Норманнского креста. Точно медведь в слишком тесной яме, помощник капитана «Первоцвета» часами напролет мерил шагами камеру: три шага вперед, три назад. Но стоило только ему заслышать голоса, доносящиеся из низкого арочного коридора за ржавой решетчатой дверью, как он тут же остановился и плюхнулся на тростниковую вонючую подстилку — чтобы этот скот надзиратель видел его не иначе как погруженным в оцепенение безнадежности.

— Еще одного вешают! — ворчал надзиратель. — Клянусь Богом, Джек, хлопот у нас прибывает, как при Марии Кровавой.

— Попридержи-ка язык. Ты возьмешь его одежду, — напомнил второй. — Кого должны вздернуть?

У Уайэтта сжалось сердце от страха, что сейчас он услышит имя кузена.

— Одного сопливого подмастерья. Он украл кошелек в тот день, когда вешали ведьм.

— Что было-то в кошельке?

— Два шиллинга. А вешают за один и шесть пенсов. — Видно, подвыпившие, тяжело дыша, стражники постояли напротив камеры Генри.

— Полюбуйся на это, Джек. На этой веревке болталось около ста человек. Послужит еще, как ты думаешь?

Тот, кого звали Джек, поставил на пол кувшин, чтобы ощупать веревку опытными руками. Кивнув, он сказал:

— Послужит. Для нее подмастерье сгодится, он легонький — голодный юнец, еще борода не растет. Слезно клялся, мошенник, что спер, чтобы только поесть.

— Ха! Очень разжалобил этим он сэра Генри.

Уайэтт уголком глаза наблюдал за Джеком, сгорбленным уродливым малым, обезображенным шишкой на нижней челюсти. Тот бросил веревку и снова поднял кувшин.

— Пойдем ко мне, Том, охладим наши глотки вот этим.

— Спасибо, дружище Джек. Клянусь, у меня она суше, чем печь для обжига глины.

Гулко застучали тяжелые башмаки с деревянными подошвами, когда драгоценная парочка удалялась по арочному коридору. Наконец до моряка донеслись взрывы смачного хохота, Уайэтт догадался, что в том кувшине наверняка эль — и много. Временно брошенная в коридоре веревка для виселицы лежала развалистой бухтой, словно разомлевшая коричневая змея.

Поневоле эти грубые сальные пряди напомнили Генри о площади в Хантингдоне и об известных событиях трехдневной давности. Потом эта веревка навела его на мысли о снастях, о судне, которым теперь, уж конечно, ему никогда не владеть. Хм. Вполне подходящая толщина для фала; или, может, она больше бы подошла для шкотового линя у какого-нибудь латинского паруса на бизани? Но, с другой стороны, ее с большей пользой можно было бы использовать как якорный линь для небольшого судна. Якорный линь… якорный линь…

Запавшие глаза Уайэтта метнули быстрый взгляд на мощный железный болт с кольцом, заглубленный в каменную кладку возле самой двери его камеры. Слава Богу (или, может, сквайру Эндрю Тарстону), что тюремщики не приковали его к этому кольцу. В голове у него возникла идея, и с жадностью изголодавшегося солдата, набрасывающегося на еду после долгой и утомительной осады, он целиком сосредоточился на ее обдумывании.

Веревка! Затаив дыхание, Уайэтт прислушался, как удаляются шаги, бросился на каменный пол и просунул руку сквозь мелкую решетку двери. Тяжело дыша от нетерпения, он прижался к ней телом, извивался, вытягивался и сучил ногами, чтобы только рука его могла протянуться хоть чуточку дальше. Проклятье! Как он ни старался, кончики дрожащих пальцев не могли дотянуться до ближайшей спирали веревочной бухты на какие-то шесть остающихся дюймов.

Стараясь не обращать внимания на боль, причиненную раненой голове, когда он прижался ею к решетке, Уайэтт выложился до предела, но пальцы его лишь скользнули по прядям каната. Если бы еще хоть полдюйма, он, уж точно, зацепил бы ногтем драгоценные пряди. Чувствуя, как по щекам катятся слезы, вызванные болью от потревоженных ран, Генри рухнул, часто дыша, на грязный каменный пол.

Отдышавшись, он сел, с тоской огляделся вокруг и тут вдруг заметил свой табурет. Одним прыжком он перескочил на другую сторону камеры и осмотрел три грубоотесанные его ножки. Любая из них годилась, чтобы помочь ему дотянуться до цели.

Предприняв бесплодную попытку раскачать ножку в ее гнезде, он подождал, пока хор пьяных голосов, доносящихся до него из конца коридора, не станет особенно громким, и тогда, прошептав молитву Всевышнему, двинул табуретом о стену. Прислушавшись в мучительном беспокойстве, не раздастся ли топот бегущих по коридору ног, он убедился, что пронесло, и снова взялся за дело.

Чуть позже веревка палача исчезла из виду под тростниковой подстилкой, и Уайэтт, дрожа, как от лихорадки, внимательно осмотрел тот железный стержень, что мешал ему выскользнуть из окна. Он обнаружил, что в основании стержня цемент выщерблен — возможно, каким-то давно уже умершим и всеми забытым узником, — но недостаточно для того, чтобы можно было снять эту преграду. Однако стараниями неизвестного образовалось углубление, в которое время от времени — возможно столетие — могла проникать дождевая вода и накапливаться там. А от воды же образуется ржавчина, разъедающая железо.

Вдруг как-то сразу совершенно успокоившись, Уайэтт принялся за работу. Он дважды пропустил захваченную веревку через кольцо в стене и вокруг оконного стержня. Затем недалеко от болта, натянув так туго, насколько позволяли убывающие силы, четыре куска веревки, он соорудил морской узел — «узел дровосека». Вставив в середку узла пару ножек от табурета, он начал вращать их, закручивая веревку, пока не образовались на ней узлы.

У Генри екало в пустом животе, потрескивали плечевые мышцы, а дыхание вырывалось из груди, как у борца в заключительных муках жестокой схватки.

«Не могу. Мощи не хватает». Едва родилась эта крамольная мысль, как моряку живо представились болтающиеся на виселице три дорогих ему тела. Гнев обуял его и открыл неведомые запасы сил. Уайэтт еще раз сосредоточил всю свою мощь на закручивании веревки, и так это здорово ему удалось, что импровизированный брашпиль вдруг ослаб, заставив его полететь головой вперед и грохнуться на пол, вместе с канатом, обвившимся вокруг туловища и рук, словно змея из джунглей Южных морей.

«Не удалось». От этой ужасно обидной мысли к груди подкатили рыдания, и Уайэтт бессильно распластался на полу, чувствуя лишь боль и дрожь. Когда же наконец он поднял кружащуюся голову, то из его пересохшего горла вырвался хриплый возглас изумления. Ярко-синяя продолговатая форма его окна уже не делилась надвое; прут, вырванный из него удивительной, где-то неожиданно найденной им силой, валялся возле обломков табурета.

Теперь, когда путь на свободу казался открытым, Уайэтт действовал быстро и без промедления. Он спрятал эту ниспосланную ему Провидением веревку под тростниковой подстилкой, а вместе с ней и металлический прут, который, как он отметил, действительно погнулся в своем нижнем проржавевшем конце.

Уайэтт давно уже пришел к заключению, что его камера, вероятно, расположена довольно высоко над улицей, которая, полагал он, проходит внизу. С бегством придется подождать, потому что этот чудный июньский вечер оставался еще таким светлым, что любой выбирающийся из окон тюрьмы был бы моментально замечен. И ждать придется довольно долго; в Англии в конце весны^[40] темнота опускается поздно.

Уайэтт весь насторожился, когда тюремщик и его собутыльник перестали распевать и двинулись нетвердой походкой по коридору.

— Клянусь сияющим локоном Господа, — прорычал тюремщик, — какая-то свинья украла мою веревку! — Он рыгнул и остановился, покачиваясь, возле камеры Уайэтта.

Оконце его оставалось предательски ярким. А вдруг он заглянет внутрь и заметит отсутствие перекрывающего окно металлического стержня? У Генри упало сердце, словно камень в колодец.

— Чего же еще ожидать? — тихонько заржал коренастый тюремщик. — Тут кругом одно ворье, по обе стороны решетки. Даю гарантию, что это Сэм Джоунс, новый надзиратель. Это он ее спер. Никогда не доверяй валлийцу, Том, эти сопрут и зубы из твоих челюстей.

— Но он же сегодня не на дежурстве.

— Как бы не так, на дежурстве. Эх ты, простофиля!

Они постояли в полутемном вонючем коридоре, пререкаясь так громко, что наконец не выдержали сидящие там по разным камерам заключенные, которые принялись браниться и орать, требуя, чтобы они замолчали.

Чувство нерешительности охватило Уайэтта. При всем этом шуме негоже ему было притворяться спящим, ведь даже последний тупица, такой, как его тюремщик, мог бы тогда, чего доброго, насторожиться и заподозрить неладное. А привлекать к себе лишнее внимание ему совсем не хотелось: оконце все еще ярко светилось на фоне закатного неба — словно прямоугольник, где стояло цветное стекло.

Уайэтт приподнялся на локте и пробормотал:

— Около часу назад приходил смугловатый мужик небольшого роста. Он-то и унес вашу веревку, сказав, что на рынке надеется выручить за нее шиллинг.

— Небольшого роста и смугловатый? — Тюремщик рыгнул. — Тогда это был Джоунс, как я все время и говорил. Пойдем, дружище, я заставлю этого пса ворюгу изрыгнуть проглоченное.

Они ушли, топая по коридору деревянными подошвами башмаков, но Уайэтту пришлось подождать еще полчаса, пока небо не потемнеет достаточно, чтобы позволить ему привязать наконец веревку к кольцу. Он не пожалел веревки, чтобы смастерить узел понадежней, ведь только Богу было известно расстояние от подоконника до жестких булыжников мостовой, на которые ему непременно придется прыгать.

Как только часы на башне церкви Святого Георгия гулко пробили девять раз и затихло последнее эхо, узник высунулся из окна и принялся спускать по стене веревку. В небе еще оставалось слабое свечение, но такое слабое, что болтающуюся вдоль стены веревку уже трудно было различить. Тихо помолившись, чтобы его появление снаружи могло пройти незамеченным, Уайэтт просунул в оконце сначала ноги, за ними бедра. Когда дело дошло до плеч, они застряли и никак не хотели проталкиваться сквозь такое крошечное отверстие. У него закружилась голова. Приложив неистовые усилия и сильно порвав свой дублет, он наконец протиснул и плечи и со страхом уцепился за качающуюся веревку. Ему показалось, что улица лежит где-то бесконечно далеко под ногами и сейчас его заметят. Но, к счастью, среди этого нагромождения крыш и труб тут и там горели только редкие огоньки.

Не послышались ли ему голоса из только что покинутой им камеры? Не медля ни секунды, чтобы в этом удостовериться, он стал спускаться, перехватывая веревку руками — пустяковое дело для опытного моряка, — пока, как-то вдруг неожиданно, его ноги не задергались в пустоте, напрасно пытаясь нащупать несуществующее продолжение веревки. Собираясь с мужеством для падения с неизвестной ему высоты, он со всей очевидностью понял, что там наверху поднимается гвалт голосов. Мельком заметив в окне своей камеры свет, он отпустил веревку, молясь, чтобы все кости остались целы.

К счастью, пролетев только шесть или семь футов, он приземлился на покрытые грязью булыжники, разбив лишь коленки, и, прихрамывая, пустился бежать сквозь сгущающуюся темноту. С детства знакомый с городом, он пронесся по цепочке зловонных переулков и юркнул за ряд торговых лавок, охраняемых псами, которые зарычали и бросились на него, натянув свои цепи.

Боль в голове, как заметил он с радостью, проходила, и, стоило ему только ступить на дорогу в Сент-Неотс, ноги понесли его сами собой. Жадно хватая ртом ароматный вечерний воздух, Уайэтт задрал голову вверх и, не увидев множества звезд, сделал вывод, что небо затягивается облаками, да и ветер уже доносил до него знакомый запах дождя.

То широко шагая, то переходя на бег, он около полуночи добрался до окраины Сент-Неотса. Не обратиться ли к Симпкинсу, булочнику, и не потребовать ли назад свое имущество или, по крайней мере, тот небольшой мешочек с золотом, что был заперт в деревянном сундучке? Но перед булочной из своей будки вылез мастифф и так остервенело залаял, что Генри решил отказаться от подобного шага. Чтоб тебе провалиться, зверюга! Если он будет все лаять и лаять, то всполошит деревню; тогда уж ему ничего не останется делать, как искать убежище в гуще надежного Роубсденского леса, где он подумывал затаиться до тех пор, пока не уляжется первый переполох, связанный с его побегом.

Оставалось только сделать одну очень важную вещь: будь что будет, но он должен поговорить с Кэт Ибботт.

Глава 12 УЗКАЯ ДОЛИНА

Как разбудить Кэтрин Ибботт, не потревожив домочадцев торговца мануфактурой, стало его первостепенной заботой. Если бы только он знал, крепко ли спит сероглазая Кэт по ночам или же легко просыпается. Капля, скользнувшая по щеке Генри Уайэтта, предупредила, что скоро начнется дождь. Из пирамиды жердей, смутно вырисовывающейся в саду, он выбрал тонкий шест и стал им легонько постукивать по плотно закрытым ставням, которыми отгородилась от улицы спальня Кэт Ибботт. Окно-то он знал хорошо, годами бросая любовные томительные взгляды на его крепкие ставни.

Поднимающийся ветер шевельнул ветви деревьев за его спиной, и они беспокойно зашелестели, когда, к бескрайнему его облегчению, послышался тихий скребущий звук, какие могут издаваться осторожно отпираемыми засовами. Ставни открывались медленно и постепенно, и вот уже он, стоя под ветками, раскачивающимися от порывов растущего ветра, различил смутные очертания девичьего лица. Кэт, как и всегда до этого, показалась ему невыразимо прекрасной с короной из светлых с золотистым оттенком волос, подобие которых ему предстояло еще узреть в иных краях.

— Генри? — окликнула она его напряженным голосом. — Генри, неужели это ты?

— Да, милая Кэт, это я — но попал в печальную историю.

— Что бы там ни было, пусть Бог благословит этот момент, Генри. — Голос ее звучал низко и сочно, словно музыка, которую играли на одной из виол в театре господина Шекспира в Лондоне на Картерс-лейн.

Беглеца удивило спокойное отношение Кэт к его безобразному виду. Но потом он решил, что, наверное, уж десяток-то жителей их деревни видели, как они с Питером бесполезно сражались с солдатами.

— Оставайся там, где стоишь, Генри, — услышал он из окна, и ставни медленно снова вернулись в прежнее положение.

Впервые за многие часы горечи радость вытеснила муку из сердца Уайэтта. Почему-то в глубине души он ожидал, что Кэт либо вовсе не ответит на его постукивания, либо отошлет его прочь под каким-нибудь малозначительным предлогом. Ему еще как-то не верилось, что щелкнул тихонько замок задней двери, что вот она открывается…

— Генри, любимый! Я вся за тебя исстрадалась!

Не обращая внимания ни на его запачканную грязью и дурно пахнущую одежду, ни на его растрепанные волосы и покрытые запекшейся кровью щеки — эта проклятая рана на голове снова стала кровоточить, — она бросилась в его объятия со всей искренностью измучившейся ожиданием души.

— О Кэт, моя Кэт! — Это все, что он мог сказать, когда она прижалась к нему своим телом, гибким, мягким и теплым, под редким ночным дождем. — О!

Он ощутил своими губами ароматную, словно бальзам Гилеада, прохладу ее щеки.

— Отвратительно, — вспыхнула она, — как эти набожные болваны из наших мест довели твоих бедных родных до виселицы.

Она нежно взяла в свои руки его шершавое небритое лицо.

— А ты, Генри? Ты как — не ранен?

— Нет, но я только что сбежал из хантингдонской тюрьмы. Они уже там собирают за мной погоню. Так что, моя куколка, — он назвал ее давним, дорогим для обоих ласковым именем, — вместе пробудем мы очень недолго.

— Недолго? — Кэт, как-то по-птичьи быстро вздернув головку, посмотрела ему в лицо. — Нет уж, мой родной, мой любимый, не так-то скоро ты от меня отделаешься. Два бесконечных года ждала я тебя и жаждала встречи с тобой — и целых двенадцать месяцев от тебя ни словечка. Ну почему, почему, дурачок мой милый, ты не написал мне, где находишься?

— Я и сам-то был не больше уверен, чем ты, что нам удастся свидеться, — пояснил он.

— Почему? — горячо вопрошала она.

— О Кэт, моя драгоценная, откуда нашлось в тебе столько упрямства, чтобы идти против воли отца?

Прежде чем отвечать, она нежно, но пылко прильнула к его губам.

— А разве не дочь я Эдварда Ибботта? Поэтому я так же тверда в своей цели, как он — в своей.

— Но… но, похоже, ты так мало удивлена тем, что видишь меня.

— Я знала, что ты придешь за мной и ничто не сможет тебе помешать, — Высокая, прямая, похожая в своей ночной рубашке на привидение, Кэт освободилась из его объятий. — Я так была в этом убеждена, что припрятала и держала наготове деньги, еду и кинжал, который принадлежал бедному Руфусу.

Руфус был ее старшим братом, капером, убитым несколько лет назад во время схватки с французскими пиратами близ Ла-Рошели.

Когда он запротестовал, она лишь поцеловала его и юркнула снова в дом, как призрак, которого она напоминала. Ему же только оставалось укрыться от усиливающегося дождя под сенью яблони, посаженной, чтоб обеспечивать тень дубовому корыту для водопоя. Из него он и напился и тогда вдруг почувствовал зверский голод. Уайэтт постарался отмыть лицо и руки и, работая пальцами как гребнем, привести свои сальные волосы хоть в какой-то порядок.

Заслышав, как тихо скрипнули петли двери, он сначала напрягся, затем расслабился, завидев худенькую фигурку Кэт. На ней поверх темного платья был надет серый плащ с капюшоном. Он поспешил к ней, чтобы взять у нее из рук корзину и тяжелый узел.

— Я понесу корзину, — настаивала девушка. — Она совсем не тяжелая. Пойдем, Генри, чем дальше мы будем от Сент-Неотса, когда рассветет, тем лучше для нас.

— Мы?! — ахнул он. — Боже Всевышний! Не пойдешь же ты со мной, с разыскиваемым преступником?

— А вот и пойду! — настаивала она с горячностью в голосе. — Если ты воображаешь, что я собираюсь состариться в девственном одиночестве в этом свинарнике, Сент-Неотсе, тогда, Генри Уайэтт, ты совсем сумасшедший!

Уайэтт неистово восстал против такой глупости. Знает ли она хоть что-нибудь о трудностях и опасностях пути? Отдает ли она себе отчет в том, что он должен скитаться как бродяга, избегая больших дорог, ночуя под кустами и стараясь не попадаться на глаза констеблей? Нет, она не должна покидать уюта этого дома, где находится под защитой доброго имени батюшки — и своего собственного.

— Ведь тебя же растили в нежной заботе, — напомнил он ей, чувствуя, как ледяные струйки дождя катятся по его спине. — Поэтому нельзя тебе со мной. Когда отец тебя хватится, он всю округу поднимет на ноги и устроит погоню. Кэт, дорогая моя, ты понятия не имеешь, что значит уныло тащиться по грязи, когда непрестанно, часами льет дождь. Ты не испытывала еще мук голода и болезни.

Пальцы ее впились ему в предплечье, словно ястребиные когти.

— Генри, если мы через минуту не уйдем отсюда, я так заору, что перебужу весь Сент-Неотс и тебя поймают, обещаю тебе. Милый, славный мой дурачок, неужели ты не понимаешь, что больше я никогда с тобой не расстанусь?

— О Кэт! Родная моя, любимая Кэт!

Дрожа от радости, он подхватил ее на руки, приподнял над землей и поцеловал. Затем взял ее узел и вышел из темного сада Ибботтов.

Как странно знакомо это было ему — еще раз провести неуверенно покачивающуюся Кэт по узенькой планке моста над ручьем, где он в детстве ловил форель. Вот и сливовый сад мастера Ричарда Амнета уже скрыл за собой остроконечные крыши Сент-Неотса.

Под хлещущим холодным дождем, под низко нависшими небесами они шли все утро разными коровьими тропами, переходили вброд речки и шлепали по заливным лугам, зеленым, насыщенным влагой, меж рощиц, где с листьев капало не переставая. Выбранный маршрут был ему отлично знаком, так как еще мальчишкой Уайэтт, с тисовым луком и стрелами гоняясь за неким благородным оленем, принадлежавшим графу Хантингдонскому, обрыскал почти все леса в этом крае.

Он уводил Кэт все выше, в цепь низких, поросших лесом холмов. Капюшон ее, задевая за ветки, так часто спадал с головы, что она позволила ему болтаться на спине, а своим светло-золотистым волосам — промокать и спутываться с листвой, обломками веток и кусочками коры. Корзина, которую она несла по собственному настоянию, постепенно пропиталась влагой и стала такой тяжелой, что приходилось то и дело перекладывать ее из одной руки в другую.

Во время одной из их нечастых остановок Уайэтт срезал ей палку, чтобы она могла нести ее за спиной на плече и дать отдохнуть рукам. Он заметил, что рот у нее плотно сжался, губы побледнели, а волосы дождь превратил в длинные гладкие пряди, облепившие спину и грудь.

Полдень застал их окруженными вершинами Роубсденских холмов, а холодный дождь все хлестал, словно бы наказывая дочку Эдварда Ибботта за бегство из дома ради разыскиваемого преступника, у которого, кроме сердца, ума и рук, ничего-то почти и не было.

— Г-генри! — Голос ее сквозь шум дождя звучал еле слышно. — Знаешь, мне пора отдохнуть. В-видишь ли, мне сильно натерло ногу и она очень болит.

— Надо было сказать раньше, — мягко упрекнул моряк. — Чем больше волдырь, тем дольше он заживает.

Когда Уайэтт опустил на землю свою ношу и встал на колени, чтобы осмотреть ее башмачок — легкий, совсем не подходящий для долгих путешествий, — то стиснул зубы: сквозь светло-коричневую шерсть чулка просачивалась кровь.

Стоя в обвисшем платьице из серой и грубой шерстяной материи среди серебристо-серых стволов буковой рощи, Кэт выглядела удивительно маленькой и одинокой. Подол юбки был в грязи.

— Прости меня, Генри. Не раздражайся. Мне нужно только чуточку отдохнуть.

Он поднялся с земли и вгляделся в промокшую серую стену шумящего каплями леса.

— Идти осталось немного.

— Немного идти — куда? — Она попыталась улыбнуться.

— До лачуги, на которую я наткнулся в прошлом, когда охотился в Роубсденском лесу. Видишь тот склон?

— Вижу. Он очень крутой.

Кэт непроизвольно оглянулась через плечо и вдруг убедилась, что сквозь косые серебряные нити дождя ей видна чуть ли не вся южная часть Хантингдоншира. Там позади остался родимый дом — с теплой постелью, крепкой непромокаемой крышей и обильной едой.

Едва не падая с ног от голода и усталости, Уайэтт содрогнулся.

— У тебя же силенок почти не осталось, это бесспорно. А ну дай-ка мне понести корзину, — с грубоватой решительностью потребовал он.

— Нет! — Она так резко вздернула подбородок, что капля дождя упала с кончика ее короткого чуть вздернутого носика. — Когда мы уходили из Сент-Неотса, разве я не ручалась, что буду нести свою долю бремени, ниспосланного нам Богом? — Она похлопала по большой камышовой корзине. — Кроме того, ты не должен знать, что у меня здесь, пока… пока мы не доберемся до нашей лачуги, которая, даст Бог, не будет занята бездомными бродягами.

— Не будет. Посмотри! Вон там, по-моему, хороший знак.

Далеко с северной стороны проглянуло солнце и разбросало яркие золотистые пятна по темно-зеленым волнистым холмам и долинам.

Он вытер влагу со лба рукавом и постарался говорить убедительным тоном.

— Нет, я уверен, что домишко будет незанятым. Понимаешь, стоит он в тех холмах довольно высоко и до него добраться не так-то просто. Кроме того, бродяги — народ ленивый, они предпочитают прятаться у дорог.

Уайэтт ненадолго задумался о судьбе двух разбойников поневоле, схваченных им и Питером. Удалось ли им отвертеться от армии? Как странно ведет нас судьба! Ведь и он теперь во всех отношениях не в лучшем положении, чем они. Разве не бежит он от королевского правосудия? Разумеется, за его голову назначат цену; Генри Кромвель со своей лошадиной челюстью непременно позаботится об этом. Наверное, уже давно обратили внимание на совпадение его бегства из тюрьмы и ночного исчезновения Кэт.

Эдвард Ибботт, несомненно, назначит и свою собственную награду и организует погоню.

Уайэтт знал, что являет собой довольно неприятное зрелище: грязный, небритый, с окровавленной повязкой на голове. Дублет его и штаны, уже побывавшие в передряге, пострадали теперь еще больше от веток ежевики, а чулки в черную и зеленую полоску прорвались во многих местах. Слава Богу, хоть ботинки-то остались целы.

— Милая, — он помог ей подняться, — нам нужно идти. — Он решительно присоединил ее удивительно тяжелую корзину к своему узлу и был поражен, как она несла ее до сих пор.

Кэт неопределенно улыбнулась, принимая из его рук вырезанный из ветки посох.

— Не жалеешь, Генри, что я пошла с тобой? Я… боюсь, я для тебя тяжкая обуза.

Он покачал перевязанной рыжей головой.

— Обуза? Ни в коем случае! Неужели не стойко ты держалась, волоча на себе такую вот тяжесть? В прошлом ты ни за что бы с ней не справилась. Твоя выносливость изумляет меня.

— Пока ты был за морями, — спокойно объяснила она, — я часто пешком уходила одна подальше от Сент-Неотса, чтобы никто не мешал мне помечтать о тебе. — С полных губ ее довольно широкого рта сорвалась улыбка, когда она надевала на голову свой капюшон. — Дома отец заботился о том, чтобы у меня поменьше находилось предлогов говорить о тебе.

Когда они снова продолжили путь, следуя узкой тропой, вьющейся вверх среди беспорядочных нагромождений древних обветшалых валунов, дождь еще шел, но небо уже стало понемногу проясняться. Они вспугнули семейство оленей — робких красно-коричневых созданий, долго глядевших на путников, прежде чем броситься наутек через поросль берез, столь же белых, как и выступившие между ними известковые плиты.

Наконец их тропа так круто полезла вверх, что немного спустя они тяжело задышали и взмокли от пота.

— Стой здесь, — приказал ей Уайэтт и, не теряя времени, чтобы убедиться, подчинилась ли девушка, полез дальше один. Он возвратился мокрый, облепленный листьями, но улыбаясь и так быстро, что Кэт и опомниться не успела.

— Слава Богу, лачуга еще стоит и крыша вроде бы пока крепкая, вот только дверь исчезла.

Домик оказался грубым, без окон и с земляным полом. Из мебели — лишь лавка из бревен и грубо сколоченный стол, стоявший в углу. У дальней стены — подстилка из давно пожелтевших высохших веток ели. Трубы не было, но в центре хижины, под дымовым отверстием, проделанным в крыше из дерна, был выложен из почерневших камней очаг. От проникавшего сквозь отверстие дождя на земляном полу образовался темный мокрый круг, но кроме него все было сухо.

Уайэтт встревоженно обернулся и увидел свою мокрую несчастную спутницу, печально озирающуюся вокруг в отдающей плесенью полутьме. С трудом повернулся его язык, чтоб задать ей критически важный вопрос:

— Ты… ты захватила с собой кремень и сталь?

— В корзинке, — устало сообщила Кэт. — Там же найдешь и трут.

Глава 13 РАЙСКАЯ ИНТЕРЛЮДИЯ

К закату солнца избушка подверглась существенным изменениям. С помощью березового веника, смастеренного Уайэттом, они вымели сухие листья, желудевую шелуху и помет полевых мышей и других зверьков. Уютно трещал и шипел небольшой, но теплый огонь в очаге и над ним поднимался столб едкого голубоватого дыма, задерживался под крышей и, найдя в ней дыру, улетучивался в ясный весенний солнечный свет, который косо пробивался теперь ослепительными золотыми полосами сквозь верхушки высоких величественных буков, возвышающихся над этой крошечной полянкой.

Пышная подстилка из свежих, пахучих еловых веток выглядела соблазнительно мягкой и упругой. И была она в доме только одна: поминутно краснея, хозяйка Кэт Ибботт живо положила конец колебаниям ее спутника по поводу устройства их на ночь.

— Поскольку одеял у нас нет, мой милый, — проговорила она, не отрывая глаз от огня, — и нет возможности их достать, не лучше ли нам лечь вместе и согревать друг друга?

— Pa-разумеется, т-ты права, — ответил он, заикаясь и покраснев, как петушиный гребень, до самой повязки, которой Кэт заново обвязала его темно-рыжую голову. — Н… но, радость моя, ч-что бы на это сказал п-преподобный доктор Гейдж?

— Доктору Гейджу вовсе не обязательно об этом знать, — отвечала она невозмутимо. — Кроме того, Генри, мы теперь столь же женаты, как и прочие, и нам позволительно исключить некоторые штрихи, о которых можно будет исповедаться священнику при первой возможности. — Она мило улыбнулась, потом рассмеялась, и ее смех зазвенел высокой ласковой птичьей трелью, смешиваясь с потрескиванием огня. — Скромность и такой образ жизни несовместимы.

— Да… в-верно. И с-спасибо тебе, моя душенька, за твою мудрость и понимание. — Он поспешил наружу, бормоча что-то невнятное о сборе побегов папоротника им на ужин.

Когда он вернулся с толстым пучком этой сочной лесной зелени, она уже разложила на столе весь их запас еды.

— Теперь, — объявила она, мило наморщив лоб, — ты узнаешь, что у нас было припасено.

Неудивительно, что ее корзина казалась такой тяжелой! Запавшим его глазам предстали голландский сыр, засоленный бекон, три толстых куска окорока, около десятка сушеных рыбин с двумя буханками бездрожжевого хлеба и, в качестве дорогого и редкого угощения, целая голова сахара.

— Отец будет в ярости, когда обнаружит эту пропажу, — улыбнулась она. — На сколько, по-твоему, нам этого хватит?

— Если экономить и поститься, то, осмелюсь сказать, у нас тут достаточно, чтобы продержаться дня три-четыре. — Тревога омрачила его лицо, и он, подойдя к Кэт, обнял ее рукою за талию. — И пройдет не меньше недели, прежде чем нас перестанут искать.

— Три-четыре дня, и только? — Серые глаза удивленно расширились.

— Не больше. — Однако он ободряюще улыбнулся. — Разумеется, я поставлю ловушки на кроликов и обязательно что-то поймаю; поразоряю гнезда фазанов. И еще я знаю ручей, где можно пощекотать форель.

— Пощекотать форель? Ты смеешься?

— Да нет же! Этому искусству цыган и браконьеров я скоро тебя научу. Эх, мне бы лук, тогда бы мы непременно ели на обед оленину сколько душе угодно.

— Ля-ля-ля! — Она рассмеялась. — Из глупой дочки франклина Ибботта ты сделаешь истинную цыганку.

Проглотив кусок сыра с хлебом, Уайэтт вышел ненадолго наружу — принести воды. Обернувшись, он широко заулыбался, радостно наблюдая, как вьется дымок над крышей, просто и по-домашнему. Только подумать, ведь это же их первый дом — а сколько еще впереди? Уайэтт попытался заглянуть в будущее и унесся мыслями далеко-далеко. Он совершенно не обращал внимания на то, что найденный им у родника на дальнем конце полянки потрескавшийся железный горшок давно переполнился и течет.

После этой хибарки будет скромная, покрытая соломой мазанка, потом уже домик побольше, наполовину из дерева и штукатурки, беленький, чистый; и наконец воображению его предстал помещичий особняк в форме «Е», отделанный камнем, какие сейчас возникали по всей Англии.

Когда-нибудь, это уж точно, его труды за морями обеспечат им с Кэт и достаток, и кучу детей, что будет свидетельствовать о полноте и незыблемости их любви.

Со светлыми косами, аккуратно уложенными теперь в светящуюся корону, Кэт появилась в дверном проеме.

— Иди, дорогой, ужин готов. Не стой там как дурень.

Уайэтт чуть не выронил горшок: Кэт стояла в сине-желтом шарфе, купленном им для нее в Лондоне! Он облегал ее плечи и подчеркивал изящную их покатость.

— Мой… мой тюк! Ты вызволила его?

Он кинулся к ней и заключил ее, теплую и податливую, в объятия. Затем глянул через ее плечо и совсем уж пришел в восторг. Среди снеди, разложенной на столе, стояла и деревянная шкатулочка, в которую он сложил золото, подаренное королевой!

— О Кэт, Кэт, не чудо ли это? Как тебе…

— Как только в Сент-Неотсе заговорили, что ты вернулся, мой милый, — объясняла она, уцепившись за него обеими руками и прижавшись своей гладкой щекой к его давно не бритому лицу, — я повсюду расспрашивала, пока не узнала, что вы с Питером оставили вьючную лошадь у этого глупого старого олуха, булочника.

— И Симпкинс отдал это тебе?

Яркие губы ее сжались плотнее.

— Не без борьбы. Но когда я поклялась, что мы обручены, и пригрозила разоблачением перед констеблем, он больше не отважился перечить.

Когда заходящее солнце низко нависло над линией округлых холмов, видимых из узкой долины, он отпер шкатулку и дал ей потрогать те четырнадцать поблескивающих желто-красных монет, что теперь составляли весь его капитал.

— Красиво они звенят, правда, куколка?

— Да. И еще добавь эти.

Она полезла в карман самой верхней из нижних юбок, скрытой под простеньким платьицем из коричневой шерсти, и вытащила кожаную сумочку. Непринужденно смеясь, она подняла ее, и в руки ему полился тоненький ручеек из золота и серебра.

— Нечего таращиться с таким ужасом, — спокойно сказала она, вглядываясь в него из-под широких, плавно изогнутых бровей. — Ну да, я взяла это из сундука отца. Но я же взяла куда меньше, чем он дал бы мне в качестве приданого, если бы я вышла за Герберта Смоллетта из Партона, как он того желал.

— Но… но все равно ты взяла эти деньги без разрешения отца.

Кэт покраснела и вздернула маленький подбородок.

— Да, так я и сделала. Не будить же его посреди ночи, чтобы спросить разрешения — что бы тогда случилось?

Понимание того, что она фактически ограбила сундук своего отца, подействовало отрезвляюще: им предъявят еще одно, и серьезное, обвинение! Теперь-то уж тем более им нужно скрываться по крайней мере неделю.

— Ну же, Генри, давай подсчитаем наше состояние, — весело предложила она. — Будет только благоразумно установить размеры наших ресурсов.

То, что Кэт за последние два года научилась большему, чем приятно играть на виоле — к музыке она всегда испытывала страсть, — стало очевидным по той ловкости, с которой она рассортировывала французские солиды, португальские эскудо, испанские и итальянские реалы и дукаты и монеты, ему совершенно не знакомые. Они проскальзывали сквозь ее тонкие пальчики, словно овцы через сломанную загородку. Уайэтт все еще пытался сосчитать те испанские монеты, что составляли большую часть их скромных накоплений, когда она объявила:

— Наш капитал, любимый, по моим подсчетам, равняется пятидесяти фунтам шестнадцати шиллингам и трем пенсам.

Ухмыляясь, он сделал вид, что навострил ухо, чтобы лучше расслышать вдалеке горестные жалобы Эдварда Ибботта. Всем в Сент-Неотсе было известно, что торговец мануфактурой отличался необычайной скупостью и держался за каждый пенни с цепкостью беса, волокущего грешника жариться в вечном пламени.

— Жаль, что мы не смогли прихватить остальные твои богатства, — заметила Кэт, укладывая деньги в шкатулку. — В самом деле, сэр, оказалось, что вы великолепно обеспечены прекрасными нарядами.

— А, это? Большинство из них принадлежало Питеру Хоптону. Мы купили с ним на двоих вьючную лошадь, чтобы доставить свое добро сюда из Уоша. Скажи-ка, не слыхала ли ты что-нибудь о судьбе моего кузена? Я очень за него волнуюсь.

Он беспокойно взглянул на дверь. Черт побери, ведь все-таки остается шанс, что ихпечка может привлечь своим дымом разбойников.

— Нет, ничего, — отвечала Кэт. — Впрочем, через глашая нам сообщали, что Питер Хоптон убил трех пикинеров и в суматохе скрылся.

— Скрылся?! — переспросил он, схватив ее за плечо. — Ты уверена?

— Нет, но ходили такие слухи.

— Молю Бога, чтобы так и было. Случись с ним беда, это легло бы камнем на моей совести, поскольку не его это было дело.

— Как не его? — тут же возразила девушка. — А твоя мать разве ему не тетка?

Поужинав хлебом, поджаренной над огнем ветчиной и сваренными побегами папоротника — изголодавшимся, им этот ужин показался царским пиршеством, — они возлегли на еловые ветки, прислонившись спинами к бревнам стены, и глядели на яркие угли открытого очага.

Устраиваясь поудобней и ощущая крайнюю усталость, Кэт привалилась головой к его плечу.

— Как удивительно спокойно здесь, Генри, — вздохнула она. — И прекрасно, как будто это конец какой-то чудесной героической сказки.

Возможно, на Уайэтта так подействовал этот нежный контраст с теми годами одиночества и зачастую жестокости на море, с ужасами, сопутствующими его возвращению домой и заточению в камере, но телом его все больше овладевала дрожь, пока Кэт не взглянула на него, широко раскрыв глаза от удивления.

Она мудро сохраняла молчание, только притянула к себе эту милую ей израненную голову и, найдя его губы, прильнула к нему, такая теплая, животрепещущая, несущая столько успокоения. С губ девушки слетели какие-то несвязные звуки — возможно, подобные звуки раздавались в первобытной пещере, когда женщина встречала мужчину, вернувшегося после долгой и опасной охоты. Крайняя степень усталости не позволяла ей подыскивать определенные слова.

Он повернулся, прильнул к ней, как маленький испуганный мальчик, и постепенно дрожь его прекратилась, рассеянная восхитительным теплом и упругой мягкостью ее тела.

— Полно, полно, радость моя, — шептала она. — Наконец-то мы вместе и нечего нам бояться. Дай-ка мне руку, слышишь, как бьется мое сердечко? Для тебя это все, для тебя одного.

Для Уайэтта с самого детства высшей степенью красоты всегда оставались ее глаза и невероятно прекрасные светлые волосы, казавшиеся ему сейчас неописуемо мягкими, светящимися и чистыми.

Их обволакивали смолистые ароматы ложа, а пульсация розового огня создавала атмосферу очарования настолько тонкую, что они могли бы ее не почувствовать, если бы не так устали. Освобожденные от реальности, они очутились в объятиях магии, и единение юных и сильных тел перенесло их в тот редкий Элизиум, куда доступен вход лишь истинно любящим парам. Сперва очень робко исследуя тайны друг друга, они постепенно слились в своей страсти без всякого ограничения.

Где-то перед рассветом Уайэтт, приученный долгой службой на море, где спать слишком крепко опасно, пробудился, и тут же сон его как рукой сняло. В кустарнике перед входом ему послышался шорох. Рука его поискала рукоятку того кинжала, что когда-то принадлежал брату Кэт Руфусу, но он успокоился, узнав едкий запах самца лисицы. Вздохнув с облегчением, он снова улегся на ветки, но потом привстал на локте и с блаженным изумлением стал рассматривать невыразимо прекрасные очертания той, что лежала с ним рядом, забывшись глубоким сном.

Ее лицо на измызганной грязью, но сухой нижней юбке, постеленной поверх елового лапника, размягчилось в нежном покое, его профиль четко вырисовывался на темном материале; голова напоминала источник, из которого наподобие выбивающейся воды струились распущенные волосы. Во время сна ее сорочка, несшая ночную вахту у ворота, сползла, обнажив розоватому свету зари совершенство округлой и полной груди, бледные холмики которой были чудно украшены сосками, аккуратно изящными и розовыми, как свежие бутоны клевера.

Как долго он пребывал в таком состоянии, знакомясь с ее красотой, Уайэтт не имел никакого представления, но вот он снова улегся, погрузившись в глубокий спокойный сон.

Раздув в углях пламя, Уайэтт заметил:

— Вот что я думаю: переждем здесь, в холмах, сколько потребуется, а потом отправимся в Лондон.

— В Лондон?! О Генри, нет! Мне будет так страшно! — Она заплетала волосы в две тоненькие косички, но, прервав свое занятие, испуганно подняла на него глаза. — Я в жизни не видела города больше, чем Хантингдон.

— Так и все, когда впервые приезжают в Лондон. Ничего удивительного. В Лондоне и его окрестностях, говорят, обитает около двухсот тысяч душ. Конечно, это самое лучшее место, где можно быстро добиться власти и разбогатеть. — В его голосе появились возбужденные нотки. — Теперь, когда сэр Френсис Дрейк готовит флот, чтобы пойти на Испанию, будут возможности — и немалые — для энергичного молодого моряка с честолюбием, его молодой супруги и золотишка в его кошельке.

— Сэр Френсис Дрейк! О Генри, вот имя, которым можно вызывать духов. — Кэт улыбнулась и принялась обшивать кружевами то, что она называла сокровенной одежкой — а именно грубоватый корсет, смоделированный из клеенки и деревянной щепы. Вдруг заметив, что в утреннем свете ноги ее не слишком-то чистые, она покраснела и спрятала их под нижними юбками. — На каждой ярмарке и в каждой таверне поют песни и рассказывают свежие истории о Золотом адмирале ее величества. Вот послушай-ка одну из последних.

И она запела богатым, непоставленным контральто:

Вы, геройские, храбрые души,

Достойные славы страны,

Кому еще честь дорога,

Вперед на врага!

Пока эти лентяи на суше

Затаились под юбкой жены.

Когда Уайэтт тихонько поаплодировал — он не хотел, чтобы с их поляны исходили неподходящие звуки, — Кэт с живостью малиновки повернулась к нему и спросила:

— Верно ли, что сэр Френсис Дрейк — настоящий гигант и сила у него, как у двух мужчин?

— О Господи, милая, нет! Даже я на целую голову выше его, но есть что-то такое особенное в его яростных синих глазах и что-то в его манерах, что придает достоверности подобным небылицам. Ей-богу, вот уж забавно было смотреть, как эти разодетые щеголи придворные, знаменитые аристократы и даже государственные советники низко раскланивались и шаркали ножками, когда проходил сэр Френсис. Ты бы просто обхохоталась, если б видела, как трепетали эти размалеванные дамы при дворе и как томно посматривали в его сторону, несмотря на то, что он совсем недавно женился на Элизабет Сайденхэм.

Когда Уайэтт принялся свежевать пойманного в силки кролика, то заговорил с еще большим энтузиазмом:

— Ты бы послушала удивительные истории о его плавании вокруг света, как он подавил в своем экипаже мятеж, о стычке его с людоедами и, наконец, как ему удалось захватить знаменитый корабль Касафуэго, иначе называвшийся, Nuestra Senora de la Concepcion^[41], каракку губернатора Перу с сокровищами.

— Тогда это правда и вовсе не выдумки, что он вернулся с золотом и серебром на миллион фунтов?

— Да, правда. Испанцы везде дрожат при одном лишь упоминании его имени, которое по-испански звучит «el Draque»^[42], что значит — дракон. И Филипп, их король, просто бесится из-за потерь, которые наносит ему адмирал. — С этими словами Уайэтт сдернул окровавленную шкурку со своей добычи и бросил ее в кусты, — Но то, что было прежде, это всего лишь бледная тень того, что наш Золотой адмирал теперь устроит папистам. Видела бы ты, Кэт, выражение на лице сэра Френсиса, когда мы с Фостером докладывали о подлом предательстве, учиненном испанцами на борту «Первоцвета».

— Тогда, наверное, сэр Френсис очень богат?

— Да. Он стал одним из самых богатых людей во всей Англии, но деньги свои он заставляет все время работать. Почти ни одной торговой экспедиции за море не обходится без того, чтобы там не было хотя бы одного принадлежащего Дрейку судна.

Уайэтт занес тушку кролика в дом, затем снова вышел наружу, чтобы вымыть окровавленные руки.

— Он уже стал владельцем аббатства Бакленд, поместий Шерфорд и Яркомб в Девоне, где он женился на дочери сэра Джорджа Сайденхэма и, следовательно, является теперь хозяином более обширной собственности.

— Тогда уж наверняка этот джентльмен должен вести себя гордо и величественно. — Как-то совсем незаметно Кэт подбежала к нему, обняла и чмокнула в углубление шеи обнажившейся под расстегнутым дублетом.

— Нет, у сэра Френсиса характер совсем другой. — Уайэтт улыбнулся и ласково погладил ее по головке. — Как правило, он ведет себя очень скромно, если только не хвастает тем, что уже сделал и что еще сделает этим испанцам. Ведь только подумать, что каких-то пятнадцать лет назад он был гол как сокол. Чтобы доказать тебе, что мечта моя о владении собственным судном не вздор, не фантазия, я напомню тебе, что сэр Френсис не единственный, кто добыл себе славу и состояние на море.

— Кто же еще, например?

— Сэр Уолтер Ралей, сэр Уильям Винтер, сэр Ричард Гренвилль и двое Хоукинсов, Джон и Уильям.

Он обнял Кэт одной рукой, восхищаясь упругой податливостью ее тела, затем повернул ее к себе лицом, чтобы заглянуть в широкие серые глаза, и с торжественной серьезностью заявил:

— То, что совершили эти люди, могу совершить и я. Ручаюсь тебе, Кэт, что ты доживешь до того дня, когда мне присвоят звание рыцаря и я стану хозяином прекрасного имения. И еще я тебе обещаю, — сказал он серьезно и тихо, — что однажды королева будет рада принять при дворе леди Уайэтт.

Яркие ее губы сложились в улыбку, выражающую абсолютное доверие, говорящее о блаженном неведении тех страшных опасностей, что лежат на его пути.

— Я верю, что так и будет, Генри. Я в своих мечтах относительно нас двоих тоже строю большие планы.

Позавтракав, они вышли в долину и сели под буками, разглядывая разных птиц, занятых своими маленькими хлопотами. Кэт упросила его рассказать о плаваниях, и Уайэтт сумел заставить ее увидеть и почувствовать жару целого ряда зловонных портов Средиземного моря в его восточной части; вызвал ее восхищение величественными разрушающимися зданиями Константинополя, где правил теперь турецкий султан; привел ее в содрогание, описывая порочность Марселя. Она же в свою очередь потешила его душу старинными народными песнями, когда они в чем мать родила купались в маленьком водоеме, обнаруженном ими под миниатюрным каскадом. И так на крыльях ничем не омрачаемого блаженства началась эта сладостная неделя их уединения от окружающего мира, с его погонями, волнениями, сражениями, стяжательством и королевским правосудием.

Глава 14 ЛОНДОН — 1585 ГОД

Двумя днями позднее после того, как «Первоцвет» отплыл вниз по Темзе в Плимут, запыленные и измученные долгой дорогой Генри и Кэт Уайэтт прошествовали через Мургейт и оказались в начинающем бурно разрастаться беспокойном Лондоне.

На ночь они, вполне честно, как муж и жена, поскольку уже поженились в городке Бедфорд, в графстве с тем же названием, сняли комнату в «Красном рыцаре». Эту важнейшую церемонию осуществил добродушный, но плохо держащийся на ногах старый священник приходской церкви, у которого их загорелость и дорожная пыль на одежде не вызвала неподобающего любопытства, и потому он без всяческих осложнений сочетал их в священном браке и зарегистрировал в книге женитьбу этого крепкого рыжеволосого парня на спокойной синеглазой красавице с золотистыми волосами, казавшейся такой безмятежной и уверенной.

К счастью, их долгая, тянувшаяся шестьдесят с лишним миль дорога в Лондон была омрачена всего лишь одним неприятным происшествием: из зарослей выскочила пара дюжих парней, чтобы схватить за уздечку их вьючную лошадь, нагруженную седельной подушкой Кэт и тощим их багажом. Уайэтту хватило простого укола кинжалом, чтобы один из разбойников, с воем держась за окровавленную руку, тяжело побежал прочь, а другой с быстротой хорька растворился в чащобе, откуда и появился вначале.

Устроив благополучно Кэт, Уайэтт отправился в портовую часть города и вновь испытал возбуждение, появившееся у него в первый раз при виде путаницы мачт, рей и гафелей дюжин и дюжин судов всевозможных оснасток из двадцати разных стран, что стояли на якоре в Лондонском Пуле, у Биллингсгейта, или возле причала таможни ее величества.

У хозяина свечной лавочки в переулке Баттольф-лейн, куда любил заглядывать капитан Фостер, он узнал, что, во-первых, «Первоцвет» действительно ушел, и, во-вторых, вследствие эмбарго, наложенного королем Филиппом, около сотни английских торговых судов не вернулись из испанских портов. Он же подтвердил, что королева Елизавета собирает большую армию для войны с папистскими силами в Нидерландах.

Через некоего Николаса Спенсера, судового такелажника и давнишнего знакомого, Уайэтт навел справки, где можно было бы приобрести за скромную, очень скромную сумму маленький шлюп, бойер или небольшое береговое судно. Желательно, если судно будет малого тоннажа, способное месяц находиться в море и управляться, скажем, семью моряками и капитаном.

— Видишь ли, дружище Уайэтт, то, что ты хочешь, не так-то легко достать, — отвечал Спенсер, пощипывая пальцами бороду. — Хотя после испанского эмбарго много судов торчало без дела на реке, однако еще больше зафрахтовано, чтобы сначала перевезти войска графа Лестера через Узкое море^[43], а затем снабжать их провизией. Но дай подумать, дай подумать.

Спенсер, сморщенный, с коричневым лицом малый с широким красноватым шрамом на левой щеке, немного поразмышлял и сплюнул в зловонный ил, обнажившийся после отлива.

— Я вспоминаю голландца с брюшком, которого повстречал вчера вечером в гостинице «Колокол». Из-за своей толщины и лени он боится оказаться на какой-нибудь испанской галере в рабских цепях. Он владелец старого суденышка типа бота, которое могло бы послужить твоей цели и, думаю, должно продаваться по дешевке.

Питер ван Клейкамп оказался крупным человеком, толстым как бочка, без всяких признаков шеи, с ярко-красным лунообразным лицом и бородой веером.

«Да. У него есть бот, который стоит в Лондонском Пуле». — «Давно ли построен?» — «Конечно, „Катрина“ теперь не так молода, как когда-то. А кто молод?» — Клейкамп смачно расхохотался над собственной шуткой. — «Давно ли?» — «Ну, может, его спустили со стапелей лет пятьдесят — шестьдесят назад. Но, клянусь копьем святого Михаила, „Катрина“ все еще прекрасно оснащена и крепка как орешек «.

Они осмотрели бот, и, как Уайэтт и предполагал, судно оказалось почти круглым — в длину всего лишь вдвое больше, чем в ширину, и потому очень грузоемким. Но, без сомнения, оно было очень-очень старым и протекало во многих местах. Что еще хуже, мингер ван Клейкамп упрямо отказывался отдавать его меньше чем за пятьдесят фунтов золотом — за остов, рангоутное дерево и бегучий такелаж.

Не теряя надежды и отчаянно желая его приобрести, Уайэтт осмотрел судно голландца от форштевня до судьбоносного места — штурвала с прямым румпелем, которым оно управлялось. Ван Клейкамп не высказывал ни малейших возражений, когда Генри втыкал кончик кинжала во все ребра, кницы и обшивку, и это приободрило Уайэтта; голландец только шумно хлебал свое пиво и хмыкал, когда случалось, что лезвие Уайэтта погружалось в дерево с подозрительной легкостью; он знал, что на нынешнем рынке ему дадут его цену.

В конце концов Уайэтт решил, что, несмотря на почтенную внешность, «Катрина»в основном суденышко крепкое и что ее жилое помещение на полубаке как раз вместит команду, какую он держал в уме, хотя спать матросам пришлось бы сбившись в кучу друг на друге, как свиньям под солнышком. Сзади располагалась капитанская каюта с низким потолком и меблированная только узенькой койкой и столом с откидной доской.

— Ну а как паруса?

Голландец пожал массивными плечами.

— О, свои паруса я уже наполовину распродал.

Уайэтт с возмущением глянул на его невозмутимо спокойную лунообразную физиономию.

— Но, мингер, вы же дали мне понять, что в мои пятьдесят фунтов входят оснастка и паруса.

— Нет. — Ван Клейкамп почесал свою плешь. — Корпус, рангоутное дерево и бегучий такелаж. О парусах я и не заикался.

Юный моряк тяжело сглотнул: действительно, о парусине не было сказано ни слова, но если он купит комплект даже подержанных парусов, Кэт Уайэтт останется почти без средств к существованию, пока он не вернется домой с первой прибылью, заработанной «Катриной».

Уайэтт саркастически поблагодарил мингера ван Клейкампа, самостоятельно на веслах добрался до берега и еще два дня рыскал по речным стоянкам от пристани Павла до Лебединого пирса; от Смартс-Ки до Галерной пристани под Тауэром. После осмотра одного судна, потом другого ломило руки и спину от бесконечной, как казалось, гребли. Спенсер был прав: на суда большой спрос, особенно на те, что годились для перевозки продовольствия через пролив.

— Разумеется, ты найдешь себе судно получше, — ободряла его Кэт, когда они сидели вдвоем в своей крошечной спальной и она чинила прорехи на его изрядно поношенных широких коротких штанах без подкладки. Долго ему предстояло ждать, прежде чем он смог бы позволить себе другие того же качества.

Уайэтт нахмурился, медленно поколотил кулаком о кулак.

— Я, похоже, ищу себе судно столь же редкое, как кукарекующая курица. А самое скверное здесь то, что если я собираюсь отчалить из Плимута вместе с эскадрой Дрейка, то у меня в запасе всего неделя. Он сколотил мощную флотилию и ждет лишь прибытия нескольких транспортов для перевозки продовольствия. Я просто обязан отправиться с ним, дорогая. Там меня ждет великолепная возможность показать, на что я годен.

Светлые ее волосы заблестели в луче заката, пробившемся сквозь окошко такое же малое, как и то, через которое он сбежал из тюрьмы.

— Что так серьезно тебя беспокоит в том судне, о котором ты говорил мне на днях?

— Возраст и… и его цена, — уныло признался он.

— Оно что, прогнившее?

— Нет. Шпангоуты «Катрины», где бы я ни проверял, показались мне вполне крепкими, но из-за балласта я не смог осмотреть ее днище, а убрать его или прокренговать посудину^[44] я не могу. — Он снова постучал кулаком о кулак, как делал часто, когда пребывал в растерянности, и это не ускользнуло от внимания Кэт. — Наверное, я все-таки куплю ее в конце концов, хотя мне и придется влезать в долги из-за комплекта парусов — а это мне ой как не нравится.

Он объяснил ей, что за комплект парусов даже из старой парусины потребуется израсходовать дополнительно пятнадцать фунтов.

— Уж наверное, твой приятель Николас Спенсер согласится принять письменное обещание за часть покупной цены?

— Вполне вероятно, что и согласится. Но, черт побери, никуда не годится, чтобы мы начинали с долгов.

— Не стоит, Генри, смотреть на это с такой стороны, — проговорила Кэт, наклонившись, чтобы перекусить нитку. — Считай, что ты просто одалживаешь деньги, как брал бы, скажем, на время вьючную лошадь — и расплачивался за пользование ею.

В конце концов он все же купил это суденышко у голландца, затем поторговался с Николасом Спенсером из-за нужных ему парусов и кое-какой другой дополнительной оснастки. Этот грубоватый, но добрый малый без колебаний готов был ссудить ему нужную сумму, но лишь при условии, что госпожа Кэт поставит подпись под письмом, подтверждающим его обязательство. Таков уж обычай, добавил он в смущении, когда главный составитель такого письма выбывает за пределы сферы полномочий королевы Англии.

Ввиду почти полной истощенности своего кошелька, Уайэтт решил нанять на «Катрину», — странно, но, возможно, и к счастью, что первое судно под его командой носило такое же имя, что и его жена, — пять человек вместо планируемых им вначале семи. Поэтому он приложил все усилия, чтобы найти себе сильных и молодых, подающих надежды подручных, каких весьма уже мало осталось в Лондонском порту.

И вот в конце следующей недели «Катрина» покачивалась на швартовах со спущенными парусами, свежепромазанным дегтем стоячим такелажем, и там и тут в ее давно уже не крашеных бортах ярко проглядывали свежие доски.

Желая взять груз для Плимута, Уайэтт не столкнулся ни с какими трудностями. Груза было навалом: парусина, бочки с сухарями и солониной, предназначавшиеся для тех кораблей королевы, что экипировались в небольшой, но быстро растущей рыболовецкой деревне Плимут.

— Если я обнаружу, что сэр Френсис уже отплыл, я обернусь в месячный срок и буду иметь достаточно прибыли, чтобы выплатить долг Нику Спенсеру, и на кренгование еще останется, — пообещал он Кэт, привлекая ее к себе и стараясь не обращать внимания на проснувшуюся вдруг тревогу в ее лице. — Обратного груза я не возьму. Говорят, в Плимуте береговые купцы дерутся за каждую бочку, предназначенную к перевозке.

Проделав все свои неотложные дела, Уайэтт с женой улеглись в маленькой комнатке Фостера — капитан выхлопотал ее для своего бывшего помощника — и сонно наблюдали за грядой небольших облаков, одно за другим наплывающих на луну, находящуюся в фазе между второй четвертью и полнолунием. Кэт прижалась к его щеке своей влажной щекой и пробормотала:

— Какие странные формы приобретают облака в лунном освещении. Вон, узнаешь — серебристый военный флаг, развевающийся на ветру?

— Узнаю, — прошептал он. — Мне он кажется победно развевающимся знаменем. — Пока Уайэтт это говорил, луна уже скрылась, и знак моментально исчез, как будто похищенный каким-то ожившим врагом. Дрожь пробежала по телу Кэт.

— О! Это означает какую-то неудачу!

— Ничего это не означает, сердечко мое. Глупо верить в предзнаменования.

Она вновь повернулась к нему, и, когда наконец луна снова выплыла из-за облака, никто из них этого уже не заметил.

Книга вторая ЖАЛО ДЛЯ ИСПАНИИ

Глава 1 КОРАБЛЬ ЕЕ ВЕЛИЧЕСТВА «БОНАВЕНТУР»

Адмирал сэр Френсис Дрейк пробудился под звук грохочущих на палубе барабанов. Зевнув, он сел, привалившись спиной к большому, набитому перьями валику в изголовье его украшенной замысловатой резьбой постели о четырех ножках, приколоченной к палубе и к борту. Он лениво понаблюдал за яркой игрой отражений от маленьких волн на раскрашенных в ярко-красный и золотистый цвета бимсах, что проходили над головой. Через кормовые окна — а они были больше, чем окошки многих сельских церквушек, и так же со вкусом декорированы, правда, их узоры заполнялись исключительно чистым стеклом, — Дрейку были видны некоторые из судов, входящих в состав его медленно приумножающейся эскадры.

На якоре покачивался высокий и величественный галион «Лестер» контр-адмирала Ноллиса, яркие флаги которого на топах мачт мягко развевались под дующим к берегу ветром. За «Лестером» расположился «Тигр», которым командовал генерал-лейтенант Кристофер Карлейль — способный боевой офицер, он был благодарен, что его взяли на это дельце. Кит Карлейль знал, как руководить войсками на берегу, знал превосходно и, слава Богу, не относился к числу дубоголовых генералов, воевавших только по книге военных правил. Не раз он доказывал, что способен к тактической импровизации, чтобы справиться тут же, на месте с реально возникшей угрозой.

— Молю Бога, чтобы ее величество снова не передумала или чтобы этот Беркли, робкий старый козел, не убедил ее в том, что остается еще возможным действительный мир с Испанией, — произнес он вслух.

Протянув руку и взяв серебристый колокольчик, Дрейк позвонил и вызвал пажа. Ожидая появления мальчика, он слез с постели и, путаясь в полах ночной рубашки, обвившимися вокруг его крепких, слегка искривленных ног, подошел к кормовым окнам. Чертовски приятно было смотреть на Плимут! Впервые ему привелось увидеть этот маленький очаровательный порт еще мальчиком, когда он со своим отцом бежал от преследований папистов из Тейвистока, где родился; затем уже юнгой, желтоволосым юношей, хоть и низкорослым, но с честолюбием непомерным. Здесь он собирал корабли и набирал людей для нескольких самых опустошительных своих рейдов в Карибское море. И именно сюда солнечным сентябрьским днем 1580 года он привел «Золотую лань», чтобы с ослепительным успехом завершить свое кругосветное плавание.

Дрейк праздно понаблюдал за шлюпчонкой с «Первоцвета», направляющейся в их сторону. Этот «купчик» со славой Бильбао был теперь переоснащен под маленький, но крепкий военный корабль, и командовал им старый сварливый Мартин Фробишер. Кого это она везет на флагман? Ведь вице-адмирал собирает общий совет на «Бонавентуре» лишь в 9 часов утра.

— Доброе утро, сэр Френсис. — Паж со свежим лицом, с гербом Дрейка, вышитым на его дублете, подошел, протягивая своему господину сверкающе чистую сорочку, свежие темно-фиолетовые чулки из шелка и бриджи, входившие теперь в моду, вместе с жестко накрахмаленными желтыми брыжами. — Доброе утро, сэр, — повторил он. — Капитан Феннер хотел бы переговорить с вами, и очень срочно.

— Я приму его, как только ты подровняешь мне бороду. — Дрейк вылез из ночной рубашки, но немного помедлил, позволяя прохладному воздуху обласкать свое небольшое, но крепко сбитое тело.

Восемь или десять старых ранений оставили о себе напоминание в виде белых или красноватых шрамов. Самое серьезное из всех он получил во время сражения при Сан-Хуан де Улуа в 1568 году, когда дон Мартин Энрикес, вице-король Мексики, напал на маленькую флотилию Джона Хоукинса и сделал это так же коварно, как и коррехидор Бильбао, когда пытался захватить «Первоцвет». В тот день Френсис Дрейк проникся глубокой, неисчерпаемой ненавистью к Испании, Риму и всему, что стояло за ними.

Когда мальчик-паж натягивал на него адмиральские чулки и надевал потом туфли с высокими каблуками из желтой испанской кожи, украшенной большими розетками, он слышал, как солдат и матросов зовут на молебен. Очевидно, сэр Френсис решил нынче утром не молиться на богослужении, хотя на море он строго придерживался этого правила, и на всех подвластных ему судах обязательно служили утренний или вечерний молебен.

Паж заметил, что на столике возле койки лежит открытая Библия. Недаром сэр Френсис был старшим сыном Эдмунда Дрейка, которого в Гиллингэм-Рич, военно-морском порту Тюдоров, назначили на корабли чтецом Библии. Правда, за эту богоугодную должность отец адмирала получал такое мизерное жалованье, что ему и многочисленному его семейству, состоящему из двенадцати сыновей, приходилось проживать на борту небольшого берегового суденышка, брошенного на зловонной илистой отмели в Мидвэе.

Как только мальчик приладил и завязал брыжи, адмирал надел пояс, встал на колени вместе с пажом и помолился всемогущему Богу, чтобы он с благоволением отнесся к некоторым смелым его шагам, которые Дрейк намеревался осуществить, служа своей королеве, а также чтобы поскорее закончилось снабжение флота продовольствием.

Закончив молитву, Дрейк легко вскочил на ноги и чуть ли не бегом покинул свою каюту. Солдат снаружи у двери поспешно взял свою аркебузу на караул.

— Доброе утро, Арчибальд.

— И вам доброе утро, сэр. Вас спешно хочет видеть капитан Феннер, сэр. Он с вестями из Лондона.

Вести из Лондона? Дай Бог, чтобы не какой-нибудь противоречивый приказ от королевы.

Дрейк прищурил небольшие ярко-синие глаза. Появившись на палубе, он застал капитана Феннера оживленно разговаривающим с парой капитанов с купеческих судов, которые, заметив небольшую сияющую фигуру приближающегося к ним адмирала, постягивали шляпы, раскланиваясь. Они прибыли сообщить, объяснили капитаны «купцов», что главная партия пороха, посланная сэром Джоном Хоукинсом из Тауэра, задержалась из-за свирепого шторма, принесшегося с Бискайского залива и причинившего сильные разрушения в устье Темзы и вдоль всего юго-восточного побережья Англии. Пороховые суда, божились компаньоны Феннера, едва добрались до Саутгемптона, но буря их так потрепала, что потребуется по крайней мере дня три-четыре, чтобы восстановить их судоходные качества.

— Действительно, сэр, — заявил один из посетителей, — это была очень скверная буря. Много погибло бедняг рыбаков, по которым теперь плачут вдовы и чьи дети ходят голодными.

— Чума ее побери! — Это было самое близкое к богохульству проклятие, которое обычно позволял себе Дрейк — и впрямь, очень странное притворство среди поколения самых выдающихся любителей крепких выражений во всей истории Англии. — Новая задержка!

Наконец маленькая шлюпка вице-адмирала Мартина Фробишера подгребла под кормовой подзор «Бонавентура», и этот белобородый, закаленный ветрами человек вскарабкался на борт, — достаточно проворно для своих без малого семидесяти лет, — чтобы доложить, что прошедшей ночью стопятидесятитонный барк «Боннер» получил такую серьезную течь, что, несомненно, его придется кренговать перед выходом в море.

Дрейк выслушал его, возбужденно походил по шканцам, и толстая золотая цепь, висящая у него под брыжами, поблескивала в такт его резкому и короткому шагу. Лоб его недовольно наморщился. Теперь каждая такая задержка казалась ему вонзавшимся в тело шипом, и в последнее время покой души адмирала смущали дурные предчувствия, словно его непрестанно пилила сварливая жена. А вдруг королеве в этот последний момент пришло в голову передать все командование какому-нибудь родовитому фавориту ее двора? Знает Бог, что в прошлом она такое проделывала. А вдруг испанские шпионы в Лондоне — или в Плимуте, уж коли на то пошло, — пронюхали об истинных его намерениях и готовят ему теперь кровавую встречу? Нет, чем скорее он выйдет в море, тем лучше.

А к «Бонавентуру» подходили все новые и новые лодки и скапливались у него за кормой, словно утята, столпившиеся возле матери.

Наконец на борту флагмана собрались все флотские командиры, включая капитанов каперных судов и тех, кто командовал кораблями, принадлежащими Лондонскому Сити и оснащенными его торговцами. Собственно, только два корабля в составе этой экспедиции принадлежали самой королеве: «Бонавентур»и «Подспорье».

«Томас», принадлежащий Дрейку, в данный момент вышел из внутренней гавани, чтобы бросить якорь напротив нового форта, строящегося под руководством Дрейка. Командовать им он поручил юному Томасу Дрейку, своему младшему брату, от которого многого ожидал в будущем. Чтобы не оказаться в тени, Уилл Хоукинс послал в экспедицию галиот под названием «Утка»и капитаном его назначил племянника, юного Ричарда Хоукинса.

В целом двадцать один корабль поднял флаг с крестом Святого Георгия в дополнение к прочим ярким знаменам с гербами тех благородных дворян, что несли на них свою службу.

Собравшиеся на шканцах капитаны Дрейка производили яркое, но странное впечатление. Глядя на этот пышно разодетый народ, можно было заметить несколько парадоксов: они рядились в элегантные, но чаще всего безвкусные костюмы и украшались модными безделушками; в то же время лица их оставались обветренными, суровыми, а иногда и откровенно жестокими.

— Джентльмены, я полагаю, настал момент, — объявил Дрейк, пробегая взглядом по бородатым лицам, — раскрыть вам, с какою целью мы отправляемся в плавание. В большинстве своем вы уже знаете, что Католическая лига^[45] во главе с иезуитами и французскими герцогами Гизами то и дело замышляли убийство нашей милостивой королевы, что менее шести лет назад войска Лиги под предводительством бывшего эскулапа Сандерса вторглись в ее владения в Ирландии и что папский Рим вечно подбивает Шотландию выступить с оружием против нас.

Адмирал говорил быстро и убедительно.

— Все вы, конечно, помните заговоры Френсиса Трогмортона и что голландский правитель принц Оранский погиб от руки убийцы, нанятого этой бесовской Лигой. Джентльмены, даже лорд Беркли теперь убежден, что ее величество должна действовать быстро, или же наши протестантские друзья в Нидерландах и на западе Франции подвергнутся жесточайшему истреблению.

Поэтому королева решила защитить Объединенные Провинции^[46], посылая сильную армию под предводительством графа Лестера, а также решила, что мы, не объявляя войны, должны обессилить Испанию и сделать ее неспособной к нападению на нас.

Растрепанная белая борода Мартина Фробишера взметнулась и опустилась под дуновением ветра, когда он шумно фыркнул и прохрипел:

— Не объявляя войны? Легче будет морскую свинью протащить через рым-болт!

— Ну и как же это, сэр Френсис, — мрачно осведомился Ноллис, — наша слабая и плохо оснащенная эскадра сможет добиться того, чтобы испанский король и его могущественные флотилии оказались не в состоянии предпринять свой хваленый поход против нас?

Окружив поплотнее Дрейка, они напряженно слушали, что он ответит.

— Как? А вот вам грандиозный план. Мы должны напасть на Испанию от имени дона Антонио, претендента на корону Португалии. Как вам известно, Филипп захватил его королевство, поэтому советники ее величества считают, что она, не рискуя тем, что ей объявят войну, может разрешить англичанам воевать таким образом, в то же самое время привлекая к делу дона Антонио голландцев, шведов и гугенотов-французов. Такое сочетание примет форму интернациональной компании, которую королева согласится экипировать и снабжать продовольствием и позволит распродажу добычи в Англии. В ответ на такое разрешение королевская казна получит щедрую долю захваченного имущества.

На этих свирепых красно-коричневых лицах под ярким солнечным светом во всех деталях отразились разнообразные оттенки изумления, удовлетворенности и сомнения.

Первым заговорил генерал-лейтенант Карлеиль:

— Клянусь ногтями на ногах Господа, сэр Френсис, ведь мы, уже собравшись здесь, в Плимуте, конечно, не позволим себе медлить, пока на это дело наймут какую-нибудь шайку иностранцев?

— Нет, если мне удастся взять верх, — тепло отвечал Дрейк. — Благодаря определенным друзьям в Испании, сэр Френсис Уолсингем подтвердил тот факт, что для победы над Англией сколачиваются, вооружаются и оснащаются две флотилии — одна в Лиссабоне, другая в Кадисе. Поэтому со своей стороны, как заявляют господа из Морского ведомства, нам тоже нужно время, чтобы успеть построить военные галионы и большие военные корабли для нашей защиты, отлить пушки и обучить для них канониров.

— И сколько же времени для этого потребуется? — раздался чуть сиплый голос капитана Эдварда Кэрлеса с «Надежды».

— Всего два года, — последовал быстрый ответ Дрейка. Он производил впечатление знающего все, что нужно знать по этому делу. — Теперь, джентльмены, вы легко поймете безотлагательность нашей миссии. Она состоит в том, чтобы всячески беспокоить и истощать Испанию. Мы должны помешать военному снаряжению короля Филиппа, мешать запасать продовольствие, совершать набеги на его рыболовов. — Синие глаза адмирала загорелись, проницательный взгляд устремлялся то на одно лицо, то на другое. — Главное, у нас есть разрешение совершать набеги на собственные порты испанского короля!

— Боже Всевышний! — вырвалось у капитана Феннера. — Нападать на саму Испанию?

— Ну да, — непринужденно ответил Дрейк. — Кроме того, мы должны подбивать колониальные владения Филиппа к восстанию и… — он чуть ли не облизнулся, — и обложить их данью.

Суровое лицо капитана Кэрлеса растянулось в ухмылке. Аккуратно сказано: «обложить их данью». В действительности это означало — грабить, жечь и другими средствами разрушать великолепные богатые порты испанского Мэйна.^[47]

— Подрезав таким образом крылышки этому парню, Филиппу, — Дрейк вложил в свою интонацию всю глубину презрения, — мы сможем завоевать простор, чтобы строить военный флот и, значит, быть наготове, когда флотилии Испании и Португалии пустятся в море, чтобы напасть на нас.

Адмирал мог бы еще добавить, но не сделал этого, что идею этой вроде бы простой философии выдвинул сэр Джон Хоукинс, много лет пробивавший стратегию ведения войны с самой Испанией и всегда выступавший против бессмысленного разбазаривания золотых и людских ресурсов Англии на континенте.

Было, однако, совершенно ясно, что взгляды Дрейка и Хоукинса полностью совпадали и оба они настаивали на том, что Филиппа можно победить созданием блокады, которая лишила бы его многих жизненно важных военных материалов, не производимых в его королевстве. Заново воскрешая старые мечты, они указывали, что потеря сокровищ из Америки приведет к полному развалу и без того уже шаткой экономики испанского Габсбурга.^[48]

Быстрым шагом пройдясь по шканцам, сэр Френсис обрушился на совет, словно атаковал его в бою:

— А потому я требую от вас, джентльмены, чтобы вы в кратчайший срок закончили оснащение ваших судов и снабжение их продовольствием. Посмотрите, что можно сделать, чтобы обеспечить немедленную поставку провианта, сегодня же наполните бочки водой — но только свежей пресной водой. Я желаю покинуть Плимут еще до того, как поспеет приказ из Уайтхолла, где нам будет велено ждать прибытия иностранцев. Теперь же, мои дорогие друзья, расходитесь по своим делам.

Глава 2 СУДЬБА ОСТАВШИХСЯ В ЖИВЫХ

На следующий день после созыва общего совета сэр Френсис Дрейк, приободренный, настроился на то, чтобы поскорее уйти из Англии, ибо пороховые суда оказались не в таком уж плачевном состоянии, как сообщалось, и при везении и попутном ветре должны были войти в забитую кораблями гавань Плимута в течение следующих сорока восьми часов.

Благодаря обещаниям, премиальным и угрозам, горы довольствия, скопившегося на рыбопромысловых молах маленького порта, становились все выше и выше. Повсюду баржи, вельботы и всевозможные маленькие суда подходили к кораблям, на которых матросы крепили новые тали, прорезали орудийные порты или трудились над парусиной.

Отслужив вечерню на своем флагмане, адмирал удобно расположился за столом, установленным на шканцах, и стал щедро угощаться прохладным Канарским вином из фляги, в то время как его секретарь трудился, чтобы успеть управиться с подготовкой доклада своего хозяина. Вверх по лестнице юта затопали ноги, и, снимая шляпу, появился вахтенный командир.

— Сэр Френсис, у борта стоит наемное судно, на нем какой-то дерзкий нахал настаивает на личном свидании с вами, ваше превосходительство.

Дрейк глянул вверх из-под кустистых светлых бровей.

— Он назвался по имени?

— Нет, сэр, но он претендует на вашу дружбу и расположение.

Дрейк, повеселевший от выпитого вина, согласно кивнул головой.

— Неужели? Ладно, приведите сюда мерзавца, но учтите — только на минуту.

— Слушаюсь, сэр. Тут же доставлю его сюда.

— Разрази меня гром! — вырвалось у адмирала, когда перед ним появилась темно-рыжая голова с бронзовым лицом и дюжая фигура Генри Уайэтта. — Это не наш ли молодой петушок с «Первоцвета»?

— Так точно, сэр Френсис, и нижайше вам благодарен за прием.

Дрейк оглядел посетителя и решил, что трудные, должно быть, у того настали времена, поскольку он стоял перед ним босой, в одной только выгоревшей рубахе и рваных штанах. И кроме того, в его синих глазах был заметен какой-то обеспокоенный, почти загнанный взгляд, которого прежде не было.

— Ну, мой друг, и что же тебе от меня надо?

— Сэр, — он смотрел адмиралу прямо в глаза, но слова с трудом сходили с его языка, — я явился узнать, можете: ли вы пристроить меня у себя.

— Вот как? Стало быть, наш юный петушок изменил свои взгляды насчет поступления на службу ее величества? Как это лестно. Небось растранжирил подаренные королевой деньги и должен теперь зарабатывать себе на хлеб?

Уайэтт мучительно покраснел.

— Нет, сэр Френсис. Тут дело посерьезней.

— Посерьезней?

— Да, сэр. Я купил старое береговое судно в Лондоне, лучшее, какое я мог себе позволить, и возил довольствие для вашего флота, но на прошлой неделе разразилась большая буря и… ну, и дно у «Катрины» оказалось непрочным… У меня не хватило денег на ее кренгование… и она вдруг стала вся протекать, как рыночная корзина.

— Она затонула?

— Да, сэр, и утащила с собой на дно трех членов моей команды, — с горечью признался Уайэтт. — Остальные уцепились за обломки и были подобраны вон тем большим тихоходом.

Выражение лица адмирала смягчилось, и эта его необычайно обворожительная улыбка согрела Уайэтту сердце.

— Скверное дело терять корабль, особенно если это твой первый. Знаю. Я тоже терял корабли, приходилось даже и самому их топить, как я однажды сделал у Сан-Бернардино. — Он задумался, вспоминая тот критический день у Номбре-де-Дьос почти пятнадцать лет назад. Его пальцы стали теребить блестящую жемчужину грушевидной формы, висящую у него в ухе. — Значит, ты разорился.

— Хуже того, сэр, — горько признался Уайэтт. — У меня остался долг и… и мне теперь приходится содержать жену.

— Жену? Боже правый, малыш, ты не тратил времени даром с тех пор, как мы расстались. Гай! — позвал он слугу. — Принеси поскорее чашу вина и тарелку еды. Спорю, что мой друг уже давно не питался ни регулярно, ни в должном количестве. Достаточно, Фульк, — обратился он к секретарю. — Возобновим попозже. А ну-ка расскажи мне, мастер Уайэтт, обо всем, что случилось с тобой со времени нашей последней встречи.

Между глотками вина с Канарских островов и вниманием к ножке холодного каплуна, прекрасно гарнированного трюфелями, Уайэтт описал, как мог, трагическую судьбу ведьм из Сент-Неотса, свое бегство из тюрьмы и, наконец, воздал должное мужеству и постоянству славной своей Кэт.

— Так что видите, сэр, трудно мне, сидя в луже, описывать свои удачи. — Он выпрямил плечи и заставил себя улыбнуться. — Поскольку спасшее меня судно шло в Плимут, я вспомнил о ваших прощальных словах.

Дрейк задумчиво потрогал пальцами подвеску из бриллианта и жемчуга, свисающую на роскошной золотой цепи, и спросил:

— Сколько вместе с тобой спаслось матросов?

— Три крепких парня, сэр. И они не в лучшем положении, чем я.

— Скажи им, чтобы поднимались на борт «Белого льва». — Унизанные драгоценными камнями пальцы Дрейка немного поласкали его золотистую бороду. — Что же касается тебя, мастер Уайэтт, хм, видишь ли, два дня назад с помощником штурмана моего флагмана случилась беда. Поэтому отправляйся к моему флаг-капитану, Томасу Феннеру. Твое жалованье будет десять шиллингов в месяц. Если докажешь, что ты тот самый ловкий моряк, за которого я тебя принимаю, тогда, возможно, я достану тебе новое судно — за счет испанцев.

Глава 3 ЛЮБИМЕЦ КОРОЛЕВЫ

Несмотря на то что вдоль берегов Корнуолла и Девона сновали адъютанты и быстрые пинассы с приказом ускорить поставку существенно важных предметов довольствия, день за днем небольшая эскадра сэра Френсиса Дрейка вынуждена была простаивать в очаровательной гавани Плимута, все это время засоряя ее воды всевозможным мусором и отходами. Хуже того, среди моряков началось дезертирство:их сманивали обещанием высоких заработков на борту купеческих судов, занятых перевозкой товаров вдоль побережья.

Похоже, бесплодными оказались и обращения адмирала Дрейка к Тайному совету и особенно к Торговой корпорации Лондонского Сити, подписавшей полис морского страхования в отношении большинства военных кораблей, находящихся под его командованием. Все больше выводила адмирала из себя та ужасающая медлительность, с которой устанавливались некоторые новые орудия, полупушки, кулеврины и камнеметные орудия. Каждый день задержки обходился страшно дорого, а все расходы, связанные с этой экспедицией, ложились на него самого и других частных инвесторов. Казна королевы не участвовала в этом мероприятии — до сих пор она не выделила ни пенни. Ее величество с большой неохотой позволила кораблям «Бонавентур»и «Подспорье» отправиться в это плавание, и даже их экипажи оплачивались из частных кошельков инвесторов.

Для Генри Уайэтта задержка оборачивалась еще большей мукой. Он представлял себе Кэт пораженной как громом, озадаченной и расстроенной тем письмом, которое он с болью нацарапал по прибытии в Плимут. Разумеется, она могла и не получить его послания, поскольку ему не оставалось иного выбора, как только препоручить его трезвому на вид лоцману посыльной пинассы. Уайэтт прекрасно понимал, что этот малый мог выбросить его письмо и налакаться на тот шиллинг, что он дал ему, надеясь гарантировать доставку. Горько было ему от сознания, что Кэт так сравнительно близко и все же так от него далеко. Возможно, теперь подошло уже к концу первое плавание капитана Фостера в Нидерланды на новом кромстере, купленном им на деньги, вырученные от продажи доблестного «Первоцвета».

Бедная Кэт! Прочитав о потере «Катрины», она, видимо, страшно расстроилась. К тому же там находилась большая часть отобранного ею самой приданого. Ах, как легко быть сильным задним умом! Сколько бы это ни стоило, ему нужно было выкроить время для кренгования «Катрины», чтобы тщательно, фут за футом и доска за доской, осмотреть ее днище.

А теперь срочная необходимость возвратить Николасу Спенсеру те занятые им 15 золотых фунтов висела на нем как жернов на шее. Боже правый! Неужели не выступит Дрейк никогда из этой гавани и не возьмет курс на Бискайский залив? Сколько ему еще придется ждать возможности показать себя в деле и тем самым заслужить право на владение новым судном?

Адмирала Уайэтт видел очень редко, однако, когда это случалось, желтоволосый герой Англии неизменно одаривал его дружеским кивком и той обаятельнейшей улыбкой, которая магически превращала обычно жестоких врагов в надежных и верных друзей. Много бурных дебатов велось тогда в капитанском совете, во время которого разгоряченные капитаны осыпали друг друга проклятиями и оскорблениями, пока не появлялся сэр Френсис Дрейк, готовый выслушать и понять каждого капитана с его проблемой, но все же при этом настаивая, чтобы он отказался от пары своих претензий ради одной выигрышной. В том веке, когда короткие ссоры быстро доходили до длинных кинжалов, его терпение казалось чем-то невероятным.

Ничто не изумляло так Генри Уайэтта, как дисциплина, которой Дрейк добивался на флагмане и на всех других своих кораблях. До него, как известно, экипажи, когда им это было удобно, то и дело не подчинялись командам своих капитанов, и во время продолжительных плаваний мятежи скорее являлись правилом, чем исключением, и поэтому многие экспедиции постигала беда.

Во время своего знаменательного плавания вокруг света Дрейк оказался на волосок от трагедии на неласковых берегах Тьерра-дель-Фуэго^[49]. Там он судил, накормил обедом, а потом действительно очень вежливо предал казни Томаса Доути как зачинщика беспорядков.

Верно, что некоторые старые морские волки, такие, как Фробишер, Бароу и Бромли, непрестанно ворчали, выражая недовольство этим новым порядком, и, насколько могли, освобождали служащих под их командованием дворян от их обязанностей моряков.

Наконец прибыла отсутствующая артиллерия и ее по частям втащили на борт. Группа оружейников из военно-морской верфи в Дептфорде позаботилась о том, чтобы пушки как следует установили и отладили для стрельбы. Они завидовали тому времени, когда занимались вооружением кораблей, которые строил сэр Джон Хоукинс на тот случай, если английскому военному флоту придется выйти в море для защиты своей державы.

Почти каждый день в порт входили суда и следовали впечатляющие описания приготовлений, предпринимаемых адмиралами Филиппа, особенно искусного и любящего сражения маркиза де Санта-Крус. Во всех испанских и португальских колониях, крупных и мелких городах был объявлен набор рекрутов. Кроме того, закипела бурная деятельность на верфях Лиссабона, Кадиса и Барселоны. Там у воды вырастали кили, шпангоуты и остовы гигантских каракк, галионов и галеасов.

Уайэтту дел хватало по горло. Штурман «Бонавентура» Хамфрис, способный, умный и энергичный, страдал ревматизмом, и нередко у него случались странные приступы лихорадки, которую он подцепил, побывав в рабстве на восточном побережье Африки.

Вскоре после поступления на королевскую службу Уайэтт подружился с капитаном Томом Муном. Грубоватый, славящийся своим сквернословием, он сопровождал Дрейка в его историческом кругосветном плавании на «Пеликане», переименованном в ходе этого события в «Золотую лань».

Теперь он командовал личным капером^[50] Дрейка и по вечерам ублажал таращившихся от изумления завсегдатаев портовых таверн фантастическими байками об антропофагах — расе безголовых людей, видящих посредством глаз, расположенных в виде сосков на груди, а питающихся через пупки Далее он описывал здоровенных ревущих морских слонов и злонравных морских коней, которые при случае раскусывали человека пополам. Он говорил и о тех по характеру добрых и мягких, но ленивых аборигенах, которых мореплаватели обнаружили в месте их обитания — в огромном закрытом заливе на западном побережье Северной Америки.

Слушая его, Уайэтт думал о Питере Хоптоне и о встрече их в «Красном рыцаре». Что случилось с сильным и беззаботным его кузеном?

— Да. Когда мы завидели острова Пряностей^[51], — рассказывал Мун, — их можно было почуять носом за пять лье^[52], так они сильно пахнут своими рощами деревьев гвоздики, перцем и сахаром. — Травя свои байки, Мун брызгал слюной, как маленький водопад, и она разлеталась во все стороны, особенно когда он воодушевлялся, хватив крепкого эля, предложенного ему его восхищенными слушателями.

— Капитан, а на тех островах Пряностей женщины есть? — вопрошали горячие его поклонники.

— А как же, деревня ты неотесанная, — фыркал Мун. — Хоть жители Ост-Индии и чудные, дети у них все же рождаются бабами — точно так же, как здесь, — а не вылупляются из яиц, как, я слышал, болтают некоторые путешественники.

— А они симпатичные?

— Лопни мои глаза, да. Они кроткие, зрачки у них как ягоды терновника, а кожа коричневая, как цыганская задница. Видели бы вы нашего адмирала на острове Моко в тот день, когда туземцы замыслили предательство. Именно там местные дикари зарезали, а потом и совсем сожрали бедняг Тома Флуда и Тома Брюера. Да, напоролись тогда. Самому адмиралу попали стрелой в лицо. Если приглядеться как следует, можно заметить шрам прямо под правым глазом возле ноздри. Около двух тысяч их было, — продолжал Мун, — завывали, как оборотни. Из-за противного ветра и отлива нам пришлось стоять у берега и наблюдать, как наших бедных товарищей раздели догола и связали по рукам и ногам. Потом дикари распевали, выплясывая вокруг них; и наконец эти чудовища склонились над пленниками и стали отрезать куски мяса прямо от живого тела. Они подбрасывали куски плоти в воздух, а те, что плясали, хватали и съедали.

— Надо же! Но вы, наверное, могли что-нибудь сделать? — допытывался капрал.

— Конечно, мы стреляли бортовыми залпами, но расстояние было чересчур велико, а когда мы попытались высадиться, они нас встретили ливнем стрел, плотным, как при грозе. Поэтому в ярости адмирал приказал поднять якорь, и мы ушли, не наполнив ни бочки из-под воды, ни желудки.

— Действительно ли существуют такие чудеса на свете, как русалки? — поинтересовался запачканный дегтем такелажник.

— Да, дорогой, существуют. Собственными глазами видел таких, большей частью в устьях великих рек Южной Америки, впадающих в море. По правде говоря, эти твари не так уж красивы, как будут уверять тебя некоторые, они почти безволосые, с серовато-коричневым цветом кожи. Но все равно своих детишек они носят с собой под мышками и, даже плавая, кормят их грудью.

— Расскажите нам о том корабле с сокровищами, который вы захватили у берегов Перу.

Блеснули серьги из чистого золота, когда Мун задрал косматую голову, чтобы удобней было принять в свою глотку щедрый глоток эля.

— Сказать по правде, друзья, дело это — не такой уж геройский подвиг, как писал бы об этом в балладе поэт. Испанские суда в Тихом океане плавают почти невооруженные: мы нашли на борту только семь аркебуз, когда взяли на абордаж «Nuestra Senora de la Concepcion», известный нам, англичанам, под именем «Касафуэго». Мы перелезли через борт этого здоровенного судна с сокровищами, визжа как демоны, которых испугали ливнем святой воды, и пришлось лишь несколько раз помахать туда-сюда палашами, после чего испанцы бухнулись на колени и запросили пощады.

— Вы их, конечно, всех закололи?

Томас Мун окинул говорившего взглядом, исполненным сожаления.

— Неотесанный ты невежда. Того и не знаешь, олух, что наш адмирал — джентльмен, отличающийся редким милосердием. Он ни разу не продал пленника в рабство, не подверг его пыткам и истязаниям. Когда мы грабили захваченное судно, он обычно устраивал для его офицеров пир у себя в каюте, а потом, сделав им подарки из их же собственного добра, вежливо возвращал на судно.

— Но, скажите, ради Бога, почему? — спросил чей-то голос сзади. — Разве проклятые испанцы не сжигают и не мучают наших, захваченных ими в плен? Разве бедняга Джон Оксенхэм не страдал от ужасных пыток, прежде чем наместник Перу повесил его в Лиме?

— Твоя правда, — прорычал Мун. — Что до меня, никогда не пойму, почему сэр Френсис так мягок с папистами.

Это и много чего еще слушал Генри Уайэтт, опечаленный воспоминаниями о Питере, но, как и у всех остальных, глаза у него сузились и участилось дыхание, когда капитан Мун рассказывал, как трюмы «Касафуэго» слиток за слитком отдавали чистейшее золото и серебро, как в сундуках «Золотой лани» исчезали в великом множестве маленькие мешочки жемчуга, изумрудов и тех больших желтоватых алмазов, которыми славились прииски Южной Америки.

Что именно в тот момент заставило Уайэтта поднять глаза над головами сидящих, он бы не мог объяснить, но, как бы то ни было, он заметил группу из трех человек, спокойно входящих с конюшенного двора. Один, одетый в темно-зеленое платье, отделанное алыми полосами, казался довольно высокопоставленной персоной, а двое других были рангом пониже, хотя и не принадлежали к классу служивых.

В поведении этого энергичного темноволосого молодого дворянина замечалась какая-то отчужденность и что-то было знакомое в том, как выглядела его светло-коричневая борода, подстриженная на итальянский манер. И вдруг он вспомнил тот день во дворце королевы в Хэмптон-Корте, как Дрейк говорит ему приглушенным голосом: «А вон там стоит образец совершенства сэр Филипп Сидней — солдат, поэт и в данное время любимец королевы».

Но был еще один факт, который врезался в сознание Уайэтта: королевский любимчик был также главным над артиллерией и потому в военных вопросах стоял наверху. Почему это начальник артиллерии королевы вот так, чуть ли не тайно, появляется в Плимуте? Быстро и не привлекая к себе внимания, сэр Филипп прошел через заднюю часть пивной, направляясь в приватную комнату в сопровождении хозяина заведения, который весь рассыпался в поклонах и восторженно улыбался.

Не сформулировав в уме никакого определенного плана, Уайэтт натянул на голову свою круглую кожаную шляпу, потихоньку выбрался из толпы и вышел во двор, где стояло с полдюжины разгоряченных верховых лошадей, от которых шел пар, и тройка слуг, видимо, из той же компании сэра Филиппа охлаждала их пыл. Уайэтту с его наметанным глазом стало совершенно ясно, что этих животных гнали сюда очень быстро и издалека.

На ум пришла мысль, которая показалась ему очень важной. Как и все другие, служащие на «Бонавентуре», он понимал, что сэр Френсис Дрейк смертельно боится, как бы присутствие на корабле какого-нибудь любимчика королевы, подобного этому бойкому, бросающемуся в глаза сэру Филиппу Сиднею, не смутило бы его и не лишило бы авторитета в глазах всей команды.

На берегу Уайэтт, подчиняясь внутреннему побуждению, заплатил лодочнику два фартинга за то, чтобы он отвез его на флагманский галион, который великолепно смотрелся ярко окрашенным корпусом и снастями, четко выделявшимися на желтоватой мути воды и на фиолетово-синем темнеющем небе.

Адмирал играл в шашки со своим флагманским капитаном Феннером, когда адъютант доложил ему, что некий член экипажа настоятельно просит переговорить с сэром Френсисом. Дрейк, гордящийся тем, что всегда доступен офицерам и людям низшего ранга, кивнул, выражая согласие.

— Так это снова вы, мастер Уайэтт? — отрывисто проговорил он. — Похоже, всегда, когда мы встречаемся, в воздухе пахнет грозой.

Уайэтт стоял перед ним и нервно мял шляпу.

— Точно, сэр, но на этот раз, может, я и напрасно вас беспокою.

Взгляд синих холодных глаз посуровел.

— Помогай вам Бог, если это действительно так. Ну, говорите, что там такое стряслось?

— Помните, сэр, когда мы были во дворце, вы показали мне одного дворянина?

— Там их было навалом.

— Но этот был очень красивый молодой человек с раздвоенной каштановой бородой. — Генри бросил взгляд в сторону, на капитана Феннера. — Вы еще назвали его любимчиком королевы.

Челюсти Дрейка так резко сомкнулись, что клацнули зубы.

— Сэр Филипп Сидней! Он в Плимуте? — Слова прозвучали как удары палочек по туго натянутой коже барабана.

— Так точно, сэр. Я только что видел, как он приехал. Он остановился в таверне «Трезубец».

Феннер разразился крепким проклятием:

— Горящие глаза Иисуса! Это как раз то, чего мы боялись!

Дрейк окинул Уайэтта проницательным взглядом.

— Сэр Филипп прибыл с помпой? Много с ним сопровождающих?

— Нет, сэр. Он, должно быть, гнал изо всех сил, это видно по лошадям. И с ним только двое джентльменов.

Нетрудно было заметить, что Дрейк напряженно думает. Он вскочил на ноги и сделал несколько быстрых шагов взад и вперед, тогда как Феннер ворчал себе в бороду и жаловался, что эскадра все еще торчит у мыса Рейм Хед.

Вдруг адмирал щелкнул пальцами.

— Я уверен, что эта жаждущая романтики горячая голова выскочила из шелковых пут королевы и примчалась сюда, чтобы участвовать в экспедиции. — Он дернул себя за остроконечную бороду. — Подождите здесь, — приказал он Уайэтту и, проорав команду вверх по сходному трапу, позвал своего секретаря.

Когда Фульк Гревиль спустился к нему в каюту, Дрейк продиктовал расчетливое, но в скромных выражениях, письмо сэру Френсису Уолсингему, настаивая на том, чтобы немедленно отозвали во дворец этого человека, представляющего собою вызов его личному авторитету.

«Я просто не могу потерпеть, чтобы сэр Филипп Сидней стал одним из членов моей компании, — писал он в заключение, — особенно в изложенных мною обстоятельствах. Ее милостивое величество ни за что не поверит, если только вы не убедите ее как можно скорее, что я не уговаривал ее любимца принять участие в своей экспедиции».

— Вы, мастер Уайэтт, будете нашим посыльным. Отвезите это Гренвиллю в Гринвичский дворец и не жалейте никаких расходов. Гоните туда во всю мочь. Я не испытываю никакого желания смотреть на белый свет из темницы Тауэра.

Глава 4 В ДОМИКЕ МИССИС ФОСТЕР

— …Итак, куколка, я передал послание адмирала в руки сэра Френсиса Уолсингема. Когда этот большой человек прочитал письмо, его лицо вспыхнуло как вечерняя заря.

Уайэтт, сидя на табурете, согревал руки у крошечного камелька в этой довольно просторной спальне миссис Фостер, которая стала теперь их единственным домом.

— Видишь ли, Кэт, дело это было чрезвычайно щекотливое. Сэр Филипп Сидней женат на дочери Уолсингема, Франсуазе. «Дурак! — гремел милорд советник. — Ну что за романтический идиот!»И он обложил своего зятя такими крепкими словами, что мне и подумать-то о них стыдно.

— Еще бы, неудивительно, — комментировала Кэт, неторопливо расчесывая свои светлые, с медовым оттенком пряди, всегда бывшие для ее мужа главным источником восхищения.

Королеве, объяснил Уайэтт, еще предстоит узнать, что ее любимчик не только не подчинился приказу, повелевающему отправиться на службу под начало графа Лестера, но подобно шкодливому школьнику в обиде сбежал с урока, потому что королева считала его чересчур драгоценным для такой суровой и грубой морской экспедиции, которую намерен предпринять адмирал.

После двухдневного пути, осунувшись и загорев, Уайэтт был вознагражден за свои труды: при расставании Уолсингем бросил ему небольшой кошелек, говоря: «Возьмите это, мой добрый друг, и передайте мою благодарность адмиралу. Думаю, ваша скорость и его проворство спасли и сэра Филиппа, и меня от самой большой беды».

— А как выглядит сэр Френсис Уолсингем? — Кэт явно была довольна, что ее Генри фигурирует в делах государственной важности. Ее широкие серые глаза горели прелестным огнем.

— Ему за пятьдесят; длинноносый и малость согнутый ревматизмом.

— А кошелек? — проговорила она, улыбнувшись и протягивая руку. — Это подарок судьбы, мой милый, а тот золотой фунт, что дал тебе адмирал, ну… это меня не касается.

— Увы, в кармане адмирала было почти что пусто, — вздохнул он. — Единственная золотая монета и несколько серебром. — Он притянул ее к себе на колени. — Надеюсь, что в кошельке милорда Уолсингема окажется достаточно, чтобы расплатиться с этим проклятым долгом Нику Спенсеру и дать тебе возможность продержаться до моего возвращения. — Он огляделся вокруг. — А где мой добрый зеленый плащ? И где твои ожерелье и расческа?

Его жена принужденно улыбнулась.

— Вести о гибели «Катрины» быстро достигли Лондона. Николас Спенсер был очень добр, но другие кредиторы привели судебных приставов — и у нас все забрали. Фактически, Генри, они не оставили почти ничего, кроме этой рубашки, которая сейчас на мне.

Уайэтт медленно постучал кулаком о кулак.

— Бедняжка моя! Скверно, конечно, что так рано нам выпало это невезение.

Сидя у него на коленях, Кэт вытянула ногу и не слишком-то белым пальчиком подтолкнула конец хворостины в огонь.

— Жизнь, душа моя любезная, как мне говорили, не что иное, как везение и невезение, которые выпадают попеременно. Может, оно и лучше, что наше невезение явилось, когда мы молоды. И у нас бывают удачи. — Она повернула голову и заглянула в его честные синие глаза.

— Бывают удачи, — невесело повторил он.

— Да, милый. — Губы ее коснулись жесткой его щеки. — Когда ты вернешься из экспедиции, которая, я уверена, будет успешной с твоим замечательным адмиралом, нас уже тут будет двое, чтобы любить тебя и восхищаться тобой.

— О Кэт! Кэт! Ты и правда в этом уверена?

— Вне всякого сомнения, — просто отвечала она. — Так говорит матушка Фостер, а она в такого рода делах имеет большой опыт.

Расцеловав ее, он грустно вздохнул.

— О Боже, только подумать, что я должен уплыть от тебя так далеко и оставить тебя почти без гроша. Ты, наверное, Кэт, должна сожалеть о той ночи, когда я постучал тебе в ставни?

— Никогда! — горячо возразила она. — Ни на одно мгновение! Ты уезжаешь утром?

— Да, — неохотно признался он. — Адмиралу нужно быть уверенным в том, что я виделся с сэром Френсисом Уолсингемом.

— Это и хорошо, — пробормотала она. — Знай твои кредиторы, что ты возвратился, нам бы могло быть плохо. Так что поезжай-ка ты лучше завтра пораньше. Но до этого… — Она развязала свою рубашку, и та соскользнула ей на колени. Глянув поверх сияющего белизной плеча на их узенькую и неудобную постель, она улыбнулась безмятежной улыбкой.

Глава 5 14 СЕНТЯБРЯ 1585 ГОДА

Не много потребовалось времени жителям городишка Плимут в графстве Девон, чтобы все узнать о нарочном, прискакавшем галопом из Лондона. Сообщали, что он загнал двух лошадей — такова была срочность его поездки. Ходили слухи, будто этот адъютант привез три письма: одно, адресованное этому бравому юному дворянину сэру Филиппу Сиднею, с требованием немедленно вернуться к королевскому двору; другое — адмиралу сэру Френсису Дрейку, со вздохом огромного облегчения воспринявшему непосредственный приказ ее величества, чтобы ни при каких обстоятельствах сэр Филипп Сидней не сопровождал его экспедицию; и третье — его милости мэру Плимута с инструкцией упечь любимчика королевы в тюрьму, если только он проявит нерешительность и задержится с отъездом в Лондон.

Бедный сэр Филипп пришел в замешательство. Каким это образом королева так быстро узнала о его попытке сбежать? Говорили, что молодой дворянин, этот бедняга-романтик, неистовствовал как безумный, прочтя короткое и властное распоряжение Глорианы немедленно явиться в Гринвичский дворец.

Как только сэр Френсис Дрейк и подчиненные ему адмиралы благополучно проводили в путь, назад в Лондон, «цвет рыцарства», удрученного и все время при этом проливающего крокодиловы слезы, гавань Плимута стала ареной какой-то судорожной, почти нелепой спешки. Одно за другим к причалам подтягивали или прибуксировали суда разных видов; те, что служат для перевозки провианта: каравеллы, береговые суда, боты и кромстеры, — и на них сваливали в беспорядке первое, что попадалось под руку из припасов. Только отходило одно нагруженное судно, как уже другое подставляло свои борта причалу. Адмирал так торопился, что никто не знал, какие именно припасы шли на те или иные суда. Он не стал даже медлить, чтобы наполнить бочонки водой, истощившиеся за время бесконечных проволочек. Простые моряки и джентльмены — последние стали уже соблюдать строгое предписание Дрейка «тянуть и тащить вместе с матросами» — работали до седьмого пота.

На самом деле адмирал пошел даже на то, чтобы выставить вдоль лондонской дороги дозоры из моряков, а у Ярмута — сторожевое судно с приказом предупреждать его и мешать проезду любого посланника королевы. Весь день на протяжении 12 и 13 сентября эскадра Дрейка заглатывала в свои трюмы орудия, продовольственные припасы и прочее снаряжение.

Возможно, это была лишь ложная тревога, но когда дозорные Дрейка на лондонской дороге примчались что есть мочи в Плимут — это было на утренней заре 14-го — и, еще не отдышавшись, сообщили, что в Тейвистоке остановился перекусить гонец королевы, собираясь заодно поменять лошадей, адмирал повернулся к капитану своего флагмана. Чувствуя, что задул свежий ветер, хотя небо и было пасмурным с дождевыми облаками, он коротко отчеканил:

— Срочно передайте сигнал поднять якорь. Клянусь Богом, им меня не остановить!

Жители городка столпились на барбикане, большой проходной башне, стояли рядами у различных причалов и даже вышли на еще не достроенный мол. Те, кто находился на каперских и других судах, не сопровождающих экспедицию, смотрели, как распускаются паруса одного за другим двадцати семи кораблей, входящих в эскадру Дрейка. Большинство из них выглядели совсем крошечными и на самом деле такими и были, ведь тоннаж их не дотягивал до ста тонн.

В сущности, в поход уходили только три действительно крупных корабля: шестисоттонный флагманский корабль «Бонавентур»с вымпелом Дрейка и флагом с крестом Святого Георгия, четырехсоттонный галион «Лестер»с флагом контр-адмирала Ноллиса — кузена самой Глорианы, а также двухсотпятидесятитонный корабль «Подспорье», принадлежавший королеве и находившийся под командованием сварливого капитана Уильяма Винтера. Слаба и ничтожно мала эта эскадра, чтобы с нею бросать вызов мощи Испании и Португалии, неоспоримо властвующих на Семи Морях — так мрачно брюзжало претенциозное дурачье. Любая из этих больших каракк, поправлявших теперь такелаж в Лиссабоне и Кадисе, могла выставить больше пушек, чем любая шестерка самых мощных военных кораблей Дрейка.

— Да, корабли его маловаты, — заметил один суровый капитан купеческого судна, — но обратите внимание на имена людей, которые командуют ими: Фробишер, Винтер, Ноллис, один Хоукинс и два Дрейка! — Он был прав. С этой эскадрой в поход отправлялись люди, чье постоянство, сила духа и выносливость определяли судьбу не только Европы, но и всего мира на протяжении многих последующих веков.

Один за другим их корабли выскальзывали из гавани с поднимающимися и опускающимися парусами до тех пор, пока дующий с берега ветер не наполнял их ровно и до краев, одновременно развевая белые флаги с кроваво-красным крестом Святого Георгия. Береговой бриз сносил в море и дым салютов, зажигаемых каждым кораблем при прохождении мимо сторожевого форта, мимо Барбикана, охраняющего Плимут и часть рейда.

На борту кораблей люди с жадностью смотрели в открытое море, и только немногие еще поглядывали назад на крутые холмы и зеленые луга Девона, все уменьшающиеся за кормой. Разве не ждали их впереди за бушпритами богатства Испании и Индии? Если им позволяли обязанности, матросы и благородные господа устремляли глаза к шканцам «Бонавентура», где в ярко-синей одежде стоял невысокий прямой человек. Наконец-то отплыли они с Золотым адмиралом, отплыли, чтобы узнать, какая их ждет судьба в тех далеких землях за горизонтом.

Глава 6 К БУХТЕ ВИГО

Под все более палящим солнцем армада сэра Френсиса Дрейка — люди сухопутные постоянно удивлялись, как часто на судах королевы употреблялись испанские и португальские морские термины, — пробороздила вечно изменчивый Бискайский залив. За два дня перед этим она попала в жестокий шторм, разметавший эскадру и угнавший пинассу «Спидуэлл» назад в Плимут.

Наступило воскресенье, и корабль ее величества «Бонавентур» поднял все флаги, а адмирал прочел со шканцев очень яркую проповедь.

Среди слушающих ее дворян находился некий сквайр Хьюберт Коффин. Его сотоварищи считали этого молодого джентльмена веселым, остроумным и проницательным, потому что, по его оценке, Золотой адмирал лишь совсем незначительно по всемогуществу отличался от самого Господа Бога.

Возможно, потому, что сквайр и Уайэтт были почти ровесниками и жадно поглощали все, что могли узнать о навигационном искусстве, между ними возникло взаимоуважение. По большей части именно от молодого Коффина Уайэтт приобрел ценные знания, касающиеся артиллерийского дела и умения поддерживать дисциплину. Например, Коффин объяснил ему, что, когда начинается сражение, солдаты с аркебузами и пиками посылаются на возвышающиеся полубак и полуют галиона, тогда как здоровенные бомбардиры, вооруженные гранатами, забирались на боевые марсы, которые едва ли больше, чем бочки из-под солонины.

— На этом военном корабле и большинстве других морские офицеры, — Коффин вытянул длинный загорелый палец, — это капитан, на торговом судне ты бы называл его «мастер», потом ответственный за хозяйство боцман и помощник боцмана, затем канонир и помощник канонира. — Хотя Генри Уайэтт давно уже это знал, он промолчал, не желая перебивать своего приятеля. — Затем идут старшие моряки; обычно они делятся на младших офицеров и тех моряков, которые управляют парусами. Они все получают по десять шиллингов в месяц. Ниже стоят йонкеры, или обыкновенные матросы; затем кренгельсы, или корабельные ученики, и, наконец, эти бедолаги, которых зовут юнгами.

— Хорошо. Но меня больше всего интересует артиллерия, — признался Уайэтт, когда они помедлили у основания бизань-мачты с латинским треугольным парусом. Был там и второй бизань, поменьше, расположенный от первого ближе к корме, а потому, что это был первый из кораблей королевы, на котором поднимали второй бизань, он стал известен под названием «бизань Бонавентура».

Подчиняясь движению палубы вверх и вниз, они пересекли ее поперек, чтобы видеть другие корабли эскадры или «армады», как настоятельно рекомендовал называть эскадру Коффин, растянувшиеся в длинный неровный строй. Они бороздили синие воды Бискайского залива, и их паруса казались неестественно чистыми в этом ярком солнечном свете.

— Артиллерийское дело? Друг Уайэтт, ты обратился к кому следует, — рассмеялся Коффин. — Я целиком и полностью за порох. Что бы там старики ни говорили, длинный лук и даже арбалеты уже свое отжили. Войны будущего будут выигрываться порохом.

Он похлопал по длинному пушечному стволу и, перейдя на серьезный тон, стал объяснять:

— Перед нами полу пушка, способная выбросить тридцатифунтовое железное ядро на расстояние тысячи семисот ярдов. Конечно, точно не угадаешь, куда оно попадет при такой дальности орудийного огня, — добавил Коффин, ослабляя простой суконный воротник, который он носил вместо брыжей. — Но для ядра это громадное расстояние, ведь так?

— Верно. Сколько людей требуется для обслуживания этого орудия? — Уайэтт пробежал глазами по сбивающей с толку путанице талей и канатов, которыми орудие крепилось к палубе и борту.

— Четверо канониров, — последовал незамедлительный ответ. — Разумеется, для самого тяжелого орудия, которое мы сейчас устанавливаем, потребуется шесть канониров. — Он повернулся и указал рукой. — Вон там, друг Уайэтт, у нас кулеврина, отличнейшее орудие, бьет семнадцатифунтовыми ядрами примерно на две тысячи пятьсот ярдов.

— Ого, это же больше чем полмили! — удивился Уайэтт, затем в его ярко-синих глазах появилась подозрительность. — Уж верно, друг Коффин, ты меня разыгрываешь?

— Да нет же. Завтра получишь доказательство тому, что я говорю, так как ручаюсь, что к тому времени сэр Френсис распорядится насчет учебной стрельбы. По этому поводу другие капитаны наверняка разворчатся как голодные медведи, а джентльмены будут ругаться и кукситься. Хотя наше судно и не так хорошо вооружено, как те новые корабли, которые, как мы слышали, строятся в Дептфорде, однако мы устанавливаем восемь полупушек по каждому борту.

— А как называются те небольшие пушки, установленные у нас на юте и на полубаке?

— Это камнеметные орудия, они стреляют каменными ядрами. Следующие по величине — полукулеврины. Все они называются осадной артиллерией, обладая небольшой дальностью огня, но мощным выстрелом. Затем у нас есть убойные орудия, стреляющие исключительно картечью, такие, как вон те пушки, что стоят вдоль поручня, а двухфунтовые фальконеты охраняют наш шкафут. Эти орудия заряжаются с казенной части, и дальность огня у них очень небольшая, потому что главное их назначение — отражать идущих на абордаж; мощность выстрела у них теряется из-за плохо подогнанных замков на казенной части.

Коффин все рассказывал и рассказывал до тех пор, пока голова у Уайэтта не закружилась от незнакомых слов; тем не менее он приготовился запомнить их все до одного.

Этот сентябрьский денек был таким, о каком обычно мечтают выходящие в плавание моряки: теплый, но не переходящий в зной воздух; наверху поскрипывали реи, создавая мягкий аккомпанемент ветру, тренькающему в брасах, фалах и вантах. Правильно или ошибочно, но поговаривали, что завтра на горизонте покажется берег Испании. Поэтому будут учения по внедрению автоматизма действий при орудии и стрельба по мишени.

— Подожди, пока не послужишь на каком-нибудь другом из наших кораблей, — заметил Коффин. — Вот тогда убедишься, что сэр Френсис поступает умно, когда настаивает на том, чтобы люди, несущие разные обязанности, держались своего места на корабле и чтобы строгое подчинение приказам стало неукоснительным правилом. Боже! Почти на всех других кораблях ты услышишь пререкания и игру словами, если приказ не нравится; бывает, матросы просто-напросто игнорируют такую команду и это им сходит с рук. Так было на «Черном медведе», на нем я ходил к западному побережью Африки по заданию сэра Джона Хоукинса. Джентльмены на судне избегали простых матросов и держались в сторонке, отказываясь выполнять какую-либо работу, связанную с навигацией. Их дело воевать, говорили они. Что еще хуже, большинство из них держали слуг, которым запрещалось пальцем пошевелить в деле управления судном, даже если их собственная жизнь висела на волоске.

На юте зазвучали трубы, и группы блестяще одетых джентльменов удалились, чтобы принять участие в послеполуденной трапезе. В этой эскадре, как и в большинстве других, еда подавалась только два раза в день, тогда как те, кто состоял в низшем ранге, сами готовили суточные рационы, склоняясь над огнем, разведенным на ящиках с песком в районе полубака.

Как обычно, если позволяла морская погода, сэр Френсис Дрейк обедал с помпой. Он откровенно наслаждался тем фактом, что сын бедного приходского священника может потчеваться, имея двух мальчиков на подхвате: один передавал ему еду или подставлял медный таз, в который он сплевывал воду при полоскании рта, другой готов был наполнить кубок из чистого золота сию же минуту, как тот становился пустым.

В большущем кресле с деревянной резьбой, обитом тисненой кожей, адмирал казался почти малышом, особенно если справа от него возвышалась фигура восседающего за столом старшего сержанта Энтони Пауэлла, великана валлийца со смуглым лицом. Последующим поколениям старшина будет известен как генерал-майор Пауэлл. Присутствовали также два полевых капрала Дрейка — позже ставших бригадирами. Генерал-лейтенант Карлейль с интересом отметил, что сегодня к адмиральскому столу приглашены в основном армейские офицеры. Дрейк, разумеется, получал немалое удовлетворение от того, что под его командованием оказались как флотские, так и армейские элементы.

Какое-то время адмирал молча старался разжевать кусок определенно жесткой говядины, задаваясь вопросом, догадываются ли другие о его беспокойстве относительно следующих нескольких дней. Они конечно же видели мощь Испании на суше и на воде, продемонстрированную ею в Средиземном море и Нидерландах, и все как один знали, какая ужасная доля поджидает еретиков, воюющих против самого его католического величества, если они попадают в плен. Едва ли нашелся бы за этим столом человек, не потерявший родственника или близкого друга по вине Святой инквизиции.

Тем не менее сердце Дрейка стучало сильнее при мысли, что он командует крупнейшей морской экспедицией, когда-либо отплывавшей от берегов Англии. Не то чтобы это была последняя такого рода эскадра или самая сильная: пройдет еще два-три года — и флот Англии получит те прекрасные корабли и галионы, которые сэр Джон Хоукинс проектировал и закладывал с неисчерпаемой сноровкой, проницательностью и воображением, — но она стала первой. И кто, интересно, должен будет командовать великолепными новыми кораблями, как не некий Френсис Дрейк? Не светит ли ему еще графский титул, если только некоторые нынешние планы его и расчеты окажутся плодотворными?

Дрейк отложил столовый нож и, орудуя «пальцами учтивости» — большим и третьим пальцами левой руки, — поднял последний кусок говядины и поднес его к обросшим бородой губам. Он заметил, что Кристофер Карлейль изучает его с насмешливым выражением в серо-стальных глазах.

— Ручаюсь, что могу прочесть ваши мысли. — Дрейк улыбнулся, заслышав мягкие звуки музыки, исполняемой на виолах парочкой музыкантов, примостившихся на сходном трапе. — Вы думаете: «Чума и оспа на адмирала за то, что молчит о своем намерении»?

Напряженно сжатый рот Карлейля слегка расслабился.

— В самую точку, сэр Френсис. Действительно, ваши полевые капралы, старшина и я хотят обсудить с вами высадку на берег и то, какую применять тактику.

— Точно. — Капрал Симпсон кивнул в согласии с легкой носовой качкой «Бонавентура». — В чем же конкретно заключается наше предприятие, сэр Френсис?

— Во-первых, я намерен добиться безусловного освобождения наших соотечественников и их судов вместе с товарами, — тут же последовал ответ. — Кроме того, я нанесу как можно больше вреда испанскому торговому флоту. — Адмирал нахмурился. — Ох, жаль, что мне запрещено сжигать их порты.

— Но, разумеется, мы можем их пограбить? — полюбопытствовал Пауэлл. Большая темно-красная родинка на правой щеке валлийца подчеркивала голубизну его глаз. Раздвоенная борода казалась густой и жесткой, как шерсть на спине медведя.

— Да, нам разрешено грабить, но, при любых обстоятельствах, не более чем на половину лье в глубь материка. Как вам, наверное, известно, дружище Пауэлл, солдаты, с которыми мы будем сражаться в самой Испании, по качеству намного будут превосходить тех несчастных, измученных лихорадкой чертей, которых мы так часто встречали в Карибском море и на северо-восточном побережье Америки.

Один за другим гости отодвигались на табуретах от стола и извлекали из тяжелых кожаных футляров глиняные трубки, которые набивали табаком из позолоченной свинцовой табакерки, подносимой пажами Френсиса Дрейка. Дрейк про себя улыбался: все ведь знали, что ни Симпсон, ни Пауэлл не получали удовольствия от курения. Даже Кристофер Карлейль неуклюже обращался со своей трубкой и то и дело сплевывал в поставленный у стола рукомойник; но поскольку было модно курить табак, он курил — кашлял, но курил, — и яростно вытирал слезящиеся глаза.

— Дорогие друзья, я намерен нанести удар по Байоне, что на побережье бухты Виго, — просто объявил Дрейк. — В Виго хорошая якорная стоянка, где мы можем рассортировать наши запасы — ведь знает Бог, у нас имеется в этом нужда — и позволить нашим солдатам размяться.

Карлейль сплюнул и энергично кивнул.

— Чем скорее, тем лучше — вот мое мнение. Все наши корабли чересчур переполнены: один человек на каждые две тонны корабельного тоннажа — это слишком рискованно. Я все время держал пальцы скрещенными, чтобы, не дай Бог, не разразилась какая-нибудь оспа или чума. А что! Ведь Ноллис заявляет, что на «Подспорье» солдаты находятся в такой тесноте, что многие не в состоянии вытянуться на палубе в полный рост, когда ложатся спать.

— Но почему Байона? — Капрал Симпсон слыл человеком немногословным, но слова, когда он начинал говорить, были в основном богохульные.

— Большое число наших задержанных судов находится именно там и в других портах бухты Вито.

Старшина ухмыльнулся, вытирая соус с седеющей бороды.

— А в этой Байоне нет ли случайно богатого собора и нескольких больших церквей и монастырей?

При словах «церкви и монастыри» на этих жестких обветренных лицах, окруживших обеденный стол сэра Френсиса Дрейка, появилось голодно-задумчивое выражение.

— Есть, — с легкостью признался адмирал. — Кажется, я о таких слыхал. Но из-за этой переполненности, о которой говорил Кит, нам нужны дополнительные суда снабжения. Те, что мы привели из Англии, годятся только на короткое плавание, а… — Он осекся, нарочно давая своим подчиненным понять, что этот поход может оказаться весьма продолжительным.

Он уже мог представить себе их дебаты насчет того, не предначертано ли их экспедиции появиться внезапно в Средиземном море, чтобы напасть неожиданно на порты восточного побережья Испании, или они поплывут на юг, чтоб перехватывать идущие с западного побережья Африки каракки, груженные золотом и специями.

— Когда мы станем на некотором расстоянии от Байоны, — информировал Дрейк Карлейля сквозь пахучую серую табачную дымку, — один отряд высадится севернее, а другой южнее Байоны. Я же тем временем поведу третий отряд прямо в город.

Во взглядах собравшихся офицеров выразилось краткое изумление. Дрейк говорил так непринужденно, словно они намеревались обложить медведя в берлоге, а не предпринять дерзкое и совершенно беспрецедентное нападение на собственные владения испанского короля. Ну да, его поведение предполагало, будто он собирался повести могучую армию на слабые и почти беззащитные крепости, а не слабо дисциплинированные и плохо организованные отряды численностью менее тысячи измотанных морской качкой солдат против мощнейшей, лучше всех управляемой армии христианского, а уж если на то пошло, то и целого мира.

Глава 7 НЕКОТОРЫЕ СОБЫТИЯ В БУХТЕ ВИГО

Появись внезапно из моря армия циклопов, жители провинции Галисия не были бы так поражены, как при виде странной армады, насчитывающей двадцать шесть парусных кораблей, обращенных носом к берегу в направлении от мыса Куэйо. Когда распространился слух, что эскадра английская и командует ею не кто иной, как ужасный «эль Драго» собственной персоной, тревогу забили церковные колокола и страхом прониклась вся прибрежная местность. Охваченные паникой, купцы, дворяне и богатые домовладельцы грузили самое ценное из своих товаров и принадлежностей — одни на мулов, другие на маленькие гребные галеры, которые увозили их вверх по реке Виго или в горы.

Невдалеке от Байоны английские корабли мастерски свернули паруса, отдали свои неуклюжие якоря, а затем наблюдали, как генерал-лейтенант Карлейль на «Тигре» повел три других небольших корабля в погоню за удирающими гребными галерами.

Англичане с любопытством разглядывали растянувшийся вдоль берега город, где желтые большей частью дома стояли под красными крышами. За Байоной тянулся ряд голых, лишенных деревьев холмов, которые выглядели иссушенными солнцем, со странным коричневатым оттенком, очень непохожим на мягкие голубовато-зеленые краски южного побережья Англии. У города беспрерывно сновали небольшие суденышки, словно испуганные водяные жучки по мельничной запруде.

Вдоль более крупных кораблей английской эскадры выстроили пинассы, на воду спустили гички и баркасы и приготовили собственную галеру адмирала, вооружив ее и укомплектовав экипажем.

В стальном шлеме и куртке из жесткой кожи, которая легко могла отразить стрелу на излете или скользящий удар шпаги, Генри Уайэтт ждал своей очереди присоединиться к солдатам и сожалел, что на боку у него висит не его красивая «бильбо», потерянная им в Хантингдоне, а короткая неуклюжая шпага, бывшая у сквайра Коффина запасной. Уайэтт поклялся, что скоро он сменит этот одолженный им клинок на что-нибудь более отвечающее его вкусу.

Громко звучала похвальба относительно того, что произойдет на берегу и какие доблестные подвиги совершат Джон Симпкинс или Уот Блэк.

— Клянусь Богом! Я уже чувствую, как держу в руке пару подсвечников из чистого золота, — ревел широколицый парень,говоривший с сильным йоркширским акцентом.

На высоком, но узком юте «Бонавентура» собралась небольшая кучка офицеров. На ветру развевались разноцветные перья их шишаков, и солнце отражалось от их выкрашенных в черную краску кирас. Некоторые из этих кирас имели золотые или серебряные орнаменты, поблескивавшие как водная рябь на закате. Это был единственный цветовой мазок. В сундуки оказались убраны вчерашние красочные наряды, и теперь преобладали цвета темно-зеленые, черные и красновато-коричневые. Что касается сэра Френсиса, то он надел на голову полушлем, обильно украшенный золотом и захваченный им при разграблении Вентакруса еще в 1573 году. В нем он носил страусиное перо — султан белого и голубого цвета, излюбленных его красок.

Люди перелезали через борта других кораблей, и десантная партия скоро оказалась готова к высадке на берег, когда от Байоны отчалила длинная низкая шлюпка с красно-золотым флагом испанского короля; она шла с такой скоростью, что, наверное, гребцам ее трудно было дышать. В роли эмиссара выступал перепуганный насмерть английский купец, который, подчиняясь приказу дона Педро Ромеро, губернатора города, отважился подойти, чтобы выяснить намерения этой эскадры, держащей теперь Байону под угрозой почти сотни пушек. Приведенный к адмиралу, он поклялся, что все захваченные английские суда некоторое время назад были уже освобождены.

Дрейк вонзил в перебежчика взгляд синих холодных глаз.

— А по-моему, сэр, вы всего лишь несчастный мерзавец, которого заставили передать мне такое послание в интересах наших соотечественников, удерживаемых на берегу в качестве пленников. — Он круто повернулся к своему полевому капралу Симпсону и прогремел металлическим голосом, какого многие на корабле раньше еще не слышали: — Возьмите мою галеру и охрану, разыщите его превосходительство губернатора и потребуйте от него прямых ответов на два ясных вопроса.

— Слушаюсь, сэр. — Коричневые глаза Симпсона продолжали гореть и под забралом тяжелого шлема.

— Первое, узнайте у его превосходительства дона Педро, не находятся ли Испания и Англия в состоянии войны.

— Слушаюсь, сэр.

— Второе, если наши страны не находятся в состоянии войны, тогда почему были задержаны наши суда?

— Слушаюсь, сэр. — Капрал Симпсон поклонился, подозвал сквайра Коффина, горниста и шестерых здоровенных парней с аркебузами.

— Ну и дела! — прорычал вице-адмирал Фробишер. — Что мы выиграем, если будем тянуть с атакой?

Дрейк с раздражением взглянул на седовласого старого моряка — они вечно с ним были на ножах.

— Остается достаточно времени, чтобы я получил ответы на свои вопросы. Если мы с ними воюем, моя тактика будет резко изменена.

Адмирал отвернулся в сторону, притворяясь, что не слышит недовольных проклятий, раздававшихся со шлюпок, нагруженных до планширов людьми, сгорающими от нетерпения оказаться на берегу и разлучить испанцев с их богатствами. Зрелище длинных рядов запряженных волами телег, тянущихся к холмам, и маленьких ботов с залатанными коричневыми парусами, удирающих прочь, мало способствовало их успокоению.

— Черт побери! Подливка утекает прямо сквозь наши пальцы, — проворчал старый вояка-сержант. — Командуй нами старина Фробишер, мы бы не знали таких политических тонкостей.

Уайэтт тоже сгорал от нетерпения. В гавани Байоны на якоре стояло с полдюжины чудных барков, и все они были куда превосходней «Катрины»с ее латаными-перелатаными парусами и источенными червем досками.

Вскоре капрал Симпсон вернулся на флагманский корабль вместе с депутацией купцов — капитанов английских судов, торгующих в Байоне. Дрейк их вежливо принял у себя на шканцах и после обстоятельного опроса узнал, что действительно определенная часть судов и грузов освобождена. Никакого состояния войны не существует, доложил ему полевой капрал — или, по крайней мере, так клянется губернатор дон Педро Ромеро. Далее он заявил, что, хотя Дрейк вторгся во владения его самого католического величества, он считает себя слишком незначительным подданным, чтобы брать на себя ответственность за начало военных действий.

Губернатор, ухмыльнулся Симпсон, был совершенно поражен тем, что экспедиция военных кораблей с жалко-то, маленького, вечно затянутого туманами острова Англии осмелилась вторгаться в один из портов короля Филиппа, выставив пушки и запалив фитили. С этим по поразительности не могло бы сравниться даже извержение вулкана. Теперь-то уж ясно, что на юг скачут курьеры с сообщением об этом неслыханном оскорблении достоинства Испании.

— Вы сказали «определенная часть задержанных судов», — заметил Дрейк, пристально глядя на этого самого длинного дылду из англичан, — а не все наши суда с их грузами и экипажами отпущены на волю?

— Нет, ваше превосходительство. Они отпустили только тех из нас, кто заверил их, что останется здесь и будет торговать, как и прежде.

— Вот как? — Остроконечная золотистая борода воинственно вздернулась вверх. — Генерал Карлейль, прошу приказать своим солдатам высадиться на берег. Я намерен нанести визит этому обманщику дону Педро Ромеро.

Когда со шлюпок раздались громкие крики ликования, Генри Уайэтт почувствовал радостный подъем настроения. Он огляделся вокруг. Несмотря на то что это были регулярные войска, снабжаемые всем необходимым правительством ее величества, в их одежде и экипировке не было никакого единообразия. Однако латинский крест Святого Георгия, нашитый на многих грязно-белых сюртуках, делал их отдаленно похожими на военную форму. В остальном в порядке вещей были длинные мощные луки, копья и пики, арбалеты и аркебузы, неуклюжие и непредсказуемые пистоли. Большинство офицеров, стоящих на корме, держали копья, но некоторые, такие, как сквайр Коффин, предпочитали кремневые пистолеты или мушкеты с колесцовым замком.

Аркебузиры уже запалили медленно тлеющие фитили, которые, прикрепленные к рычагу, имеющему форму буквы «S», при нажатии на курок поднимали крышку полка мушкета и горящий фитиль проникал в ложе воспламеняющего порохового заряда. Аркебузиры носили также вилообразные подставки, ибо их оружие весом в четырнадцать фунтов оказывалось слишком тяжелым, чтобы из него можно было стрелять с плеча без какой-либо подпорки.

Потея, босые и по большей части полуголые матросы гребли так усердно, что в конце концов ведущие шлюпки этой флотилии начали отрезать от берега удирающие из гавани парусники и весельные суда. Эта фаза операции принесла разочарование. Улепетывающие испанцы не принадлежали к числу воинственных; они только плакали и скулили, как потерявшиеся дети, когда к их бортам подгребали эти краснорожие и, как правило, светловолосые чужестранцы.

Байона пала без всякого сопротивления, к большому сожалению некоторых дуэлянтов из дворянской среды. Тем не менее это дело принесло радостное настроение бывшим морякам торгового флота, таким, как Генри Уайэтт. Какое любопытство и нервное возбуждение испытывали они, когда шагали как захватчики и победители по ряду обезлюдевших улиц, поглядывая вверх на закрытые ставнями окна вторых этажей домов, убежденные, что за ними прячутся юные девушки, дрожащие за свою невинность.

— Тьфу! Никакого развлечения, — ворчал косматый капитан Томас Мун. — Провались она пропадом, вся эта осторожность. Смотрите. — Он вскинул вверх волосатую руку, указывая на окно, из которого неблагоразумно выглядывали три пары бойких черных глаз. — Будь это Санта-Маргарита или Сан-Хуан, уж я бы, парни, в десять секунд взломал вон ту дверь и за минуту раздел бы тех красоток в доме. Бог знает, что это нашло на сэра Френсиса.

Тут и там знойный и пыльный воздух сотрясали удары импровизированных таранов, обрушивающихся на запертые двери складов; время от времени слышался тоненький крик, говорящий о том, что какой-то недисциплинированный олух, должно быть, ублажает свою похоть, несмотря на приказ. В целом, однако, солдаты вели себя хорошо — только захватывали товары, обнаруженные на королевских складах и на тех, что принадлежали купцам побогаче.

И вот зазвучали барабаны и цимбалы, а затем на булыжную мостовую центральной площади Байоны с цоканьем копыт выехала блистательная фигура верхом на горячем черном жеребце.

За этой высокопоставленной особой, стараясь шагать в ногу, появились алебардисты, но двигались они неровными шеренгами и вид у них был настороженный. Ясно, что их угнетала близость того, кого они прозвали «эль Драго».

— Где найти командира англичан?

Когда кое-кто из капитанов указал на Кристофера Карлейля, худое лицо дона Педро расслабилось. По крайней мере, ему не нужно было обращаться к этому дьяволу во плоти, сэру Френсису Дрейку.

Он спешился и зашагал к генералу Карлейлю. В нескольких шагах от этого сурового офицера он снял с головы свою коническую шляпу и провел плюмажем по мостовой. Он, заявил губернатор, заинтригован этим странным посещением военных из предположительно дружеской державы. Не соизволит ли генерал Карлейль принять вина, оливкового масла и, может, немного винограда и мармелада, которые ему доставят в штаб-квартиру?

У Карлейля вид был такой, словно он смотрит прямо сквозь этого смуглого маленького человечка.

— Да, сэр, мы с радостью примем ваш провиант, если вместе с ним прибудут те из наших соотечественников, что все еще томятся в ваших темницах.

Дон Педро поклялся честью матери и призвал в свидетели целый сонм святых, что все пленные англичане уже освобождены.

Генералу Карлейлю эти переговоры показались совершенно неудовлетворительными, особенно потому, что небо стало темнеть и над старинной площадью Байоны порывы ветра взбивали вихрастые клубочки пыли. Со стороны гавани прибежал посланник с «Бонавентура». Появились признаки ухудшения погоды, поэтому адмирал требовал, чтобы десантная партия немедленно вернулась на корабли.

Волны приобрели свинцовый оттенок, и ветер взбивал на их гребнях барашки, которые становились все больше; пинассы и малые шлюпки с трудом возвращались к кораблям, которые неуклюже покачивались на своих якорях. Ветер свежел так быстро, что многие шлюпки с трудом освобождались от своего человеческого груза, а одну или две затопило, прежде чем их подняли на борт. Под синевато-багровым небом ветер набирал штормовую силу и завывал на самой верхней ноте, обрушивая потоки дождя. Незадачливые англичане мерзли, сгрудившись в кучки на палубах и тушили разведенные для приготовления пищи огни.

Едва успели развернуть паруса, как эскадра, покачиваясь, сразу направилась к выходу из бухты Виго, взяв курс на сравнительно безопасный Бискайский залив.

Глава 8 ПЕРЕМИРИЕ

Целых трое суток английскую эскадру трепал штормовой ветер, заливая ее водой и рассеивая корабли. Ни одной сухой нитки не осталось на моряках и солдатах. Как обычно, слабые духом проклинали свою судьбу и требовали поскорее вернуться в Англию.

Два судна из тех, что были поменьше, исчезли совсем, с концами. Несомненно, что темной бушующей ночью они стали добычей свирепого ветра и волн.

— Наверняка адмирал возвратится в Плимут, — высказал свое мнение мастер Карпентер. — Он должен это сделать, ведь наши бочки из-под воды почти пусты.

— Вы не знаете сэра Френсиса Дрейка, — прорычал помощник наводчика флагмана. — Он вернется, чтобы закончить свое дело в Байоне.

Его предсказание оказалось верным, так как утром 1 октября 1585 года армада Дрейка снова вошла в бухту Виго и бросила якорь на хорошо защищенной якорной стоянке. На этот раз испанцы, похоже, намеревались сопротивляться, поскольку видны были большие отряды солдат, шагающих дорогами, лежащими параллельно морскому берегу.

Теперь стало очевидно, что, несмотря на уверения дона Педро Ромеро, многие английские моряки остались заключенными в тюрьмах Байоны. Генералу Карлейлю было разрешено действовать на берегу как ему заблагорассудится. Тем временем Дрейк приказал своим капитанам захватывать любое стремящееся улизнуть судно. Было задержано много каперских судов и тихоходных каракк, а тех испанцев, что пытались защищать свою собственность, живо вздергивали на рее или рубили клинками на месте, если они склонны были оказывать вооруженное сопротивление.

В одной из таких пытающихся улизнуть из бухты каракк были обнаружены священные сосуды Байонского собора. Жадными глазами взирали англичане на массивный инкрустированный драгоценными камнями золотой потир, на бриллианты, сверкающие на одеянии епископа и на его митре. Но довольную улыбку на лице Дрейка вызвал большущий крест из массивного серебра, дважды позолоченного и великолепно украшенного большим количеством изумрудов и рубинов. Капитан Мун, считавший себя разбирающимся в таких вещах, оценил эту добычу самое малое в тридцать тысяч венецианских дукатов.

— Тут у вас, друзья мои, не больше чем объедки со стола, — прогремел Мун. — Подождите, пока мы не захватим сам город!

Уайэтт со своего поста на правом борту бросил взгляд на окрашенные закатом воды. Каким же древним выглядел этот порт вместе со стенами, окружавшими город и тронутыми седым временем; с башнями собора, выдержавшими много бурь; с просевшими от времени складами. Почти на всех лежащих в поле его зрения холмах стояли, крошась от старости, какие-нибудь фортификационные сооружения и среди них — неизбежная сторожевая башня времен древних римлян и арочные пролеты давно уже разрушенного акведука.

Теперь горожане стремились спасти свои самые дорогие ценности, унося их в глубь материка и напоминая при этом колонны потревоженных муравьев. Такого зрелища не видали в Испании с тех пор, как армии Фердинанда и Изабеллы прогнали последних мавров через Гибралтарский пролив в Африку, откуда они появились когда-то много веков назад.

Сквайр Коффин, облизнув потрескавшиеся от солнца губы, предсказал:

— Завтра мы отведаем превосходного вина вместо испорченного пива и отобедаем свежими фруктами и молодой ягнятиной вместо этой прогорклой говядины. — Он подмигнул. — Возможно еще, что мы найдем себе более приятную компанию по постели, чем эти заеденные блохами солдатики Карлейля.

Уайэтт кивнул, но мысли его прежде всего оставались с той, которая с такой непритязательностью занимала ту тесную и одинокую спаленку в домике капитана Фостера.

События повернулись так, что губернатор провинции Галисия выслал глашатая с просьбой о переговорах, давая при этом знать, что под его командованием находятся три тысячи закаленных в боях ветеранов и что он вполне готов воспротивиться любой попытке захвата Байоны.

Сэр Френсис Дрейк облачился в свои самые великолепные доспехи и посоветовал джентльменам и офицерам придать себе как можно более храбрый и воинственный вид.

Переговоры между губернатором и Дрейком происходили на реке на борту большой шлюпки, довольно далеко от стоянки эскадры.

Губернатор изо всех сил старался оставаться вежливым, несмотря на унижение: ведь его принудили вести эти переговоры в границах собственных владений короля Филиппа.

Дрейк прямо заявил: немедленное освобождение всех пленных англичан и право пополнять запасы воды и покупать провиант. Далее дон Ромеро должен согласиться на обмен заложниками. Со своей стороны он, адмирал королевы, соглашался возвратить захваченную церковную утварь и обещал, что Байона больше не пострадает от насилий и грабежа. Губернатор склонил свою лысеющую голову и расстался с адмиралом, бледный от унижения;

Тем же самым днем появилась согреваемая солнцем колонна шумных, довольных пленников. Осунувшиеся, лохматые, с гноящимися от оков ранами, они на слабых ногах пытались приплясывать от радости. Дойдя до причалов и видя своего освободителя, многие тянулись поцеловать руки этому невысокого росточка, но властного вида человеку, облаченному в голубое и белое. Хотя и явно довольный, Дрейк не позволял приносить себе такую дань уважения и благодарности.

Из королевских складов и адуаны возвратили все, что осталось от отнятых у англичан грузов, и английские суда, отправленные вверх по реке перед захватом Байоны, были доставлены назад.

На протяжении следующих семи дней сохранялась любопытная ситуация: в мирное время войска королевы Елизаветы Английской оккупируют испанский порт. Без всякого сомнения, Золотой адмирал со своей эскадрой действительно являлся временным хозяином Галисии. Уайэтту казалось как-то странно видеть загорелых желтоволосых англичан, вооруженных и шатающихся по улицам и базарным площадям Байоны, вполне дружелюбно общающихся со смуглыми и в общем менее крепкими рядовыми солдатами королевского губернатора, хотя их офицеры, судя по бесам, плясавшим в их черных глазах, этого не одобряли: эти высокомерные гусаки давно уж привыкли повелевать Европой и половиной мира. И потому неизбежно с горечью уязвленного самолюбия переносили нынешнее унижение и такое неслыханное оскорбление престижа Испании. Однако благодаря их прекрасной дисциплине не было ни одного случая ссоры с ненавистными еретиками-англичанами.

Для англичан предостережением было видеть, с какой четкостью испанцы проводят строевые учения и как заботятся о своем прекрасном оружии.

Когда офицерам противных сторон случалось где-то встречаться, они привередливо относились к тому, чтобы непременно раскланиваться или приподнимать головные уборы. За время хаоса средневековья военные приветствия в основном вышли из употребления, но теперь они вновь возрождались суровыми ветеранами короля и императора Священной Римской империи Филиппа II Габсбурга.

В безмятежных водах реки Виго за Байоной английские суда, словно ими играла чья-то невидимая рука, отбуксировывались туда и сюда, чтобы запасы, заброшенные вперемешку, кое-как, в Плимуте на борт кораблей, можно было рассортировать и пропорционально разложить снова так, как они должны были бы лежать тремя неделями раньше. Испанские крестьяне привозили свои продукты с холмов в больших двухколесных повозках, запряженных крупными светло-желто-коричневыми волами, ярма которых ярко украшались бахромой и длинными развевающимися лентами всевозможных цветов.

Когда стало очевидным, что протестанты не намерены разорять и опустошать сельскую местность и заплатят хорошей монетой за то, что им нужно, к ним стали свозить все мыслимые и немыслимые виды продовольствия. Открылась даже шустрая подпольная торговля оружием небольшого размера, хотя продавцы хорошо понимали, что, очень возможно, эти шпаги и кинжалы вскоре будут применены против их же собратьев по католической вере.

Важнее всего для сэра Френсиса Дрейка стало восполнить запас питьевой воды в бочонках. Он не забыл, какие муки жажды терзали его на «Золотой лани». Кроме того, его серьезно беспокоила скученность на кораблях. Хотя его капитаны спорили и бушевали, он, помня, что пока еще не существует никакого состояния войны, отказывался реквизировать какие-либо испанские суда в Байонской гавани; не принуждал он и вызволенных из плена капитанов торгового флота англичан служить у него под началом.

Для сэра Френсиса явилось чем-то вроде удара вдруг узнать, что многие местные купцы-англичане не желают ни вербоваться к нему в эскадру, ни возвращаться на родину Фактически эти несуетливые эмигранты — большей частью католики — предпочитали вести и дальше дела своих предприятий, построенных за многие долгие годы лишений. Многие из них сколачивали себе состояние, делая поставки строящимся в морских арсеналах Лиссабона и Кадиса флотилиям. Эти «презренные лакеи», как окрестил их контр-адмирал Ноллис, прекрасно отдавали себе отчет в том, что такие корабли строились с одной только целью — с целью вторжения в Англию. Как ни странно большинству рядовых англичан никогда не приходило в голову отнестись к этому с критикой; а разве мало было испанцев, живущих и торгующих в Англии? Ни они, ни местные купцы не обращали большого внимания на флюгер международной политики.

— Повесьте и четвертуйте меня, но я никак не могу понять их цели, — признался Хьюберт Коффин на третий день повторной оккупации Байоны английским флотом. — Перед Богом англичанин, по-моему, во всем должен быть англичанином, а испанец — испанцем. Чума на этих жадных ублюдков, которые служат и нашим и вашим!

Коффин и Уайэтт прогуливались по широкому, затененному деревьями променаду, лежащему параллельно кромке воды, и с любопытством поглядывали на ряды узких жилых домов под красными крышами, разделенных крошечными садиками, с фруктовыми деревьями и без оных. Время от времени их дорога сворачивала в сторону материка, и между ней и водой возникал какой-нибудь дом прекрасной постройки и немного выдающийся в бухту причал.

Когда они рассматривали один из таких домов, из него вышел слуга, низко поклонился и сказал на чистом английском, но с сильным акцентом:

— Сеньоры, мой хозяин Дженкинс будет польщен, если вы зайдете с ним выпить.

— Черт побери! — расплылся в ухмылке Коффин. — Ты сказал, его зовут Дженкинс?

— Да, сеньор. Мой хозяин англичанин из Бристоля.

Уайэтт кивнул в знак согласия; любопытно было поговорить с одним из этих необъяснимых эмигрантов — особенно с таким, у которого, очевидно, так здорово шли дела. Они последовали за слугой в желтой куртке в маленькие ворота и в небольшом фруктовом садочке столкнулись с пухлым, по виду веселым и краснолицым парнем, который подскочил и протянул свою руку.

— Роджер Дженкинс к вашим услугам, — объявил он. — Для меня большая и редкая честь пригласить в свое скромное жилище соотечественников благородных кровей. — На нем оказалась богатая одежда модного покроя, и то же самое можно было сказать о его густой коричневой бороде — ухожена по последней моде. С чуть-чуть настороженным видом он пригласил гостей садиться под тщательно подстриженными деревьями миндаля.

Само воплощение уверенности, высокий молодой Хьюберт Коффин непринужденно прошел к скамейке и поправил на боку свою шпагу. Усевшись, он стянул с головы плоскую темно-зеленую шляпу.

— А вы, похоже, неплохо здесь устроились, на чужбине, дружище Дженкинс, — заметил он, пробежав глазами по фасаду желто-серого каменного дома хозяина. Очертания его смягчались тянущимися вверх шпалерами ветвей грушевых и персиковых деревьев.

— Да, это верно. В обычные времена дела у меня идут относительно неплохо, но за последние три года торговля стала предприятием трудным и рискованным.

— А чем торгуете? — полюбопытствовал Уайэтт. Кто знает, мелькнула мысль, может, когда-нибудь, когда не будет явной угрозы войны, этот же самый мастер Дженкинс окажется ценным знакомством?

— Я, молодой человек, экспортирую вина, снасти — я продаю только лучшие канаты, сделанные в Испании, — с гордостью заявил он. — Пенька доставляется издалека, аж из Африки. Ручаюсь, на этом можно сколотить состояние. Конечно, кроме этого я еще экспортирую bacalao — соленую треску.

— А вы импортируете? — Уайэтт уселся в удобное веревочное кресло и пристроил шпагу у себя на коленях.

— Ну да, добрые английские шерстяные вещи, кожу и, — Дженкинс облизал полные губы, — орудия, как только предоставляется возможность их достать. — Его налитые кровью серые глаза, утратив вдруг непринужденность, загорелись расчетливостью. — Я вам скажу, эти испанцы страшно нуждаются в пушках, особенно с тех пор, как «эль Драго» вынудил их вооружать свои колонии в Америках. — Он издал короткий смешок. — Клянусь Богом! Ваш адмирал — мой святой-покровитель. Чем больше он дерет шкуру с испанцев, тем лучше мой бизнес. Железный товар любого характера пользуется горячим спросом — например, железная цепь. А что, я прямо сейчас мог бы сделать богатым любого, кто продал бы мне две сотни шестифутовых саженей крепкой цепи ручной ковки. — Он уставил чуть выпуклые карие глаза на Уайэтта. — Вы случайно не знаете, где бы я мог раздобыть немного, а, сэр?

Все трое повернули головы, когда открылась дверь и в темнеющий сад, где уже заводились древесные лягушки и сверчки, хлынул желтоватый свет. Но вышел не слуга: в дверях появилась темноволосая большегрудая девушка лет девятнадцати.

Дженкинс распрямился, очевидно раздосадованный.

— Паула, что тебе здесь надо?

Она неловко трижды сделала реверанс.

— Но, отец, мне бы хотелось поздороваться и поговорить с нашими соотечественниками. — Девушка громко вздохнула. — Мама и Тереза все еще одеваются. Скоро они выйдут.

— Не следовало бы тебе входить без приглашения, — укорил ее Дженкинс, но совсем не сердитым голосом. — Но уж поскольку ты здесь, могла бы сослужить нам службу. Принеси-ка кувшин вина из того бочонка, от Фейала, и налей джентльменам по чаше. Потом нарви миндаля, но не того с червяками. Ха-ха! Самое лучшее и ничего иного для наших английских гостей.

Когда Паула вернулась, Коффин заметил, что она не очень-то торопится уйти, стараясь медленно наливать вино. Делая это, она так низко наклонилась, предлагая ему тяжелую серебряную чашу, что Коффин не только смог хорошо разглядеть черты ее гладкого с оливковым оттенком лица, но и приятные округлости ее тела под чувственно облегающим платьем. Изящество, с которым она выставляла напоказ полные груди с розовыми сосками, могло бы поспорить с искусством самой совершенной придворной кокетки.

В поведении Паулы не было никакой сухости или формальности, так же как не замечалось скованности и в манерах миссис Дженкинс, и второй дочери, Терезы. Тереза оказалась толстушкой, унаследовавшей от отца его веселость, светло-коричневые волосы и румяный цвет лица.

Вскоре выяснилось, что миссис Дженкинс по отцу португалка, а по матери англичанка, из Хэмпшира. Очевидно, вся семья Дженкинсов чувствовала себя здесь, в Испании, счастливо и спокойно, словно это их родина. Складывалось ощущение, что в Англии они бы чувствовали себя иначе.

Хьюберт Коффин двумя дюжими глотками осушил свою чашу янтарного, удивительно приятного по вкусу напитка, затем вытянул перед собой ноги и откинулся назад, чтобы с восхищением полюбоваться изобилующей приятными изгибами фигуркой Паулы Дженкинс. Улыбаясь, он полюбопытствовал:

— Вы бывали в Англии?

— Нет, сэр. Только отец.

— И у вас нет никакого честолюбивого желания увидеть нашу страну?

— Очень-очень хочется. Мне бы хотелось увидеть такой удивительный город Лондон, — призналась Паула, после чего улыбка на ее лице растаяла. — Но нам, разумеется, не будут там рады.

— Почему? Разве отец ваш не англичанин? — Он различил в сумраке угловатые очертания ее полного рта и нашел его чрезвычайно возбуждающим.

— Да, — вздохнула Паула, — он англичанин, но он также и католик. Мы все католики. Нет, не думаю, что нам очень обрадуются в Англии.

Хьюберт рассмеялся и покачал белокурой головой.

— Чепуха! В Англии остается столько же католиков, сколько и протестантов, особенно в северных графствах и в Шотландии, и даже при дворе королевы есть несколько известных католиков. Так что вам обязательно нужно увидеть Лондон. Он вам понравится — он такой оживленный.

Опустошив вторую и третью чашу в свое солидное брюшко, мастер Дженкинс устроился поудобней в кресле, украшенном красивой резьбой.

— Паула, девочка, почему бы тебе не показать сквайру Коффину своих ручных лебедей. — Он повернулся к своей пухленькой смуглолицей жене: — Луиза, приготовь-ка нам поужинать. Тереза, иди помоги матери.

Уайэтт нисколечко не удивился, что Хьюберт Коффин вдруг сильно заинтересовался лебедями и последовал за Паулой через дом купца к реке, в которую выдавался причал мастера Дженкинса со стоящим возле него крепким галиотом. На палубах его еще лежали горы товаров, которые Дженкинс решил приберечь, когда в первый раз в бухте появилась враждебная эскадра.

Дженкинс снова наполнил чашу своего темнолицего гостя, изготовленную из венецианского стекла.

— Женщины являются украшением, но я предпочитаю пить, не слыша их болтовни. Вы сказали, что вы капитан торгового флота? Вы командуете своим собственным судном?

— Командовал. — Уайэтт наклонился вперед, держа локти на коленях и палочкой бесцельно выводя узоры в лежащей перед ним пыли. Наконец он поднял голову и в наступивших уже сумерках бросил на хозяина насмешливый взгляд. — Вы только что говорили об огромном спросе на орудия.

— Говорил. В Кадисе и Лиссабоне прочные пушки из латуни почти на вес серебра.

Уайэтт задумчиво постучал кулаком о кулак и протянул:

— Если пушки вам действительно так необходимы, я, пожалуй, могу найти вам несколько штук в некоторых литейных на юге Англии. У меня есть кузен, который их отливает, — солгал он.

Округлый животик мастера Дженкинса пришел в сотрясение, когда его хозяин вдруг резко выпрямился.

— У вас действительно есть такой кузен? Нет, дружище Уайэтт, не шутите. Не далее как три дня назад начальник королевского арсенала в Толедо предлагал мне, — он сделал паузу, — истинно королевскую цену за любое количество длинноствольных пушек, полупушек и кулеврин, которые я смогу поставить.

Рыжеволосый капитан торгового флота свистнул от удивления.

— Но я полагал, что испанские пушкари предпочитают орудия для более тяжелых ядер.

— Так-то оно так, но похоже, что форты, защищающие Санто-Доминго, столицу Испанской Америки, сильно нуждаются в длинноствольных орудиях. Кажется, только что построили главный форт, но его амбразуры остаются пустыми. Офицер, о котором я говорю, чуть ли не плакал, потому что его начальники угрожали ему позором в том случае, если он не сможет найти такие пушки. — Дженкинс далеко подался вперед и понизил голос. — Если бы вы только могли быстро получить разрешение возвратиться в Англию, я мог бы снабдить вас крепким стотонным нефом и доверенностью, составленной на одного генуэзского банкира в Лондоне.

— Как вы можете быть уверены, дружище Дженкинс, что такие пушки не найдут до меня?

Торговец промычал от нетерпения.

— Их не найдут — королевские адмиралы захватывают всю артиллерию в королевстве. Теперь вот что можно сделать: один мой друг, он же и мой агент, некий Ричард Кэткарт, живет в Санто-Доминго и там руководит моей торговлей с испанскими владениями. — Он заговорил с пылом. — Вы могли бы погрузить эти пушки на мой неф и держать курс прямо на Санто-Доминго, но под английским флагом первую половину пути и под испанским — остальную. Подумайте, молодой человек, какую огромную прибыль мы извлечем, покупая в Англии и продавая здесь; королевский губернатор в Санто-Доминго также заплатит большую премию — уж так он боится, что с востока нагрянут англичане. Ну, что скажете? — Странно было слышать, как этот хэмпширец обращается к своим соплеменникам как к иностранцам.

— Я должен как следует обмозговать это дело, — тянул время Уайэтт. — Ведь то, что вы предлагаете, похоже на очень многообещающее дельце.

— Пока «эль Драго», о, простите, сэр Френсис Дрейк находится здесь, прошу считать мой дом своим собственным. — Дженкинс подмигнул. — Пожелаете развлечься на берегу, как это принято у моряков, тогда что ж, только дайте знать и скажите, каких девчонок предпочитаете: белых, коричневых или цыганок. Из-за этой адской засухи порт кишит милашками, с радостью готовыми пойти с вами в постель за один лишь сытый желудок.

Глава 9 РАЗВЕДКА НЕ ДРЕМЛЕТ

Адмирал сэр Френсис Дрейк на борту своей личной гребной галеры получил дурные новости, вслед за инспекцией своей эскадры. Лично он желал убедиться, что все бочонки наполнены пресной водой. Его сторожевому кораблю, несшему дозор близ входа в бухту, удалось перехватить и доставить к нему каперское судно, шедшее с юга, из Сан-Лукара, в порт Сан-Себастьян близ французской границы.

Захваченный капитан, свирепый, с оливковым оттенком кожи житель города Малаги, отказался продавать свой груз соленой рыбы, поэтому его конфисковали. Тогда возмущенно орущего испанца доставили на маленькую галеру, где Дрейк, сидя на алой подушке, изучал списки личного состава, представленные ему старшиной Пауэллом. Испанец поддразнивал тех, кто его пленил, новостью, от которой лица англичан вытянулись так, словно их целый день заставили голодать без крошки хлеба.

— Сэр! Сэр! Новости чрезвычайной важности, — прокричал Томас Дрейк.

— Да? Что случилось? Не видишь, я занят, — набросился Дрейк на молодого капитана галиота «Томас», словно тот и не был его собственным братом.

— Сэр, у нас на борту иностранная обезьяна, злорадствующая по поводу кое-каких недобрых для вас вестей.

— Ну что же ты, Томас? Что медлишь? Давай сюда этого пентюха.

Когда упирающегося и брыкающегося испанского капитана привели к Дрейку, тот с вызовом плюнул на палубу возле ног Дрейка. Адмирал вскочил на ноги и, схватив испанца за бороду, раза три-четыре резко дернул взад и вперед, а затем отвесил ему по щекам две звонкие пощечины. Потом, не произнеся ни слова, Дрейк снова сел на свою подушку.

Юный Томас Дрейк заставил пленника опуститься на колени и, приставив острие испанского кинжала сзади к его продубленной шее, прорычал:

— А ну, злобный пес, выкладывай все, что знаешь!

Глаза пленника ошарашенно завращались в глазницах, но он, задыхаясь, произнес:

— Дьявольское проклятие на всех вас, чертовых англичан! Вы, проклятые еретики, зря сюда плыли. Наши берега охраняют Святая Дева и ее ангелы.

С развевающейся на ветру косматой седой бородой на своем баркасе подошел Мартин Фробишер.

— О чем визжит эта мартышка?

Юный Дрейк не мог уже больше сдерживаться.

— Этот трепач говорит, что на прошлой неделе в гавань Сан-Лукар благополучно зашла флотилия из Мексики, груженная серебром.

Лицо Дрейка вспыхнуло, и он весь напрягся, словно ужаленный острием копья.

— Невозможно! Эта свинья лжет! Флотилия вице-короля должна выйти в море не раньше, чем недели через две. Скорее всего, я перехвачу ее у берегов Барбарии.

Том Дрейк был воплощением уныния; несмотря на темные волосы и худобу, он глазами и ртом немало походил на своего знаменитого брата.

— Боюсь, сэр, что этот пожиратель чеснока говорит правду. Я и мои офицеры допросили по отдельности некоторых из членов его экипажа. Описание галионов, их названия и точный час прибытия флотилии — все совпадает.

Крепки были проклятия, прокатившиеся по английской армаде. А сэр Френсис Ноллис превзошел самого себя; разве не был он чемпионом по ругани? Что до Дрейка, он уставился в море, лежащее за бухтой Виго, а сильные загорелые руки сжались так крепко, что многочисленные кольца на них врезались в плоть.

— Господи, — взмолился он дрогнувшим голосом, — если бы не эти проволочки из-за чертова щеголя Сиднея, я бы вовремя подошел к Сан-Лукару.

Он поднялся и сплюнул за борт.

— Увы, джентльмены, что сделано, того не воротишь, а неудачу не поправишь, как не вложишь мудрые слова в рот дураку.

Мало кто догадывался, что для Дрейка новость, принесенная жителем Малаги, явилась особо тяжелым ударом. Возможно, неосознанно он рассчитывал на захват этой флотилии, чтобы потом финансировать строительство нескольких новых торговых судов.

И потом, его доля сокровищ флотилии помогла бы ему к тому же рассчитаться за большие расходы того богатого домашнего хозяйства, которым заправляла его новая жена Элизабет, урожденная Сайденхэм. Кроме того, гораздо дороже, чем он предполагал, обходились ему его пажи, секретари и слуги меньшего чина вдобавок к богатому гардеробу и обильному столу, который накрывали по его настоянию.

Как только плохая новость распространилась на берегу, в Байоне восторженно забили церковные колокола.

Поэтому для Генри Уайэтта вряд ли это был самый подходящий момент, чтобы просить о встрече с адмиралом; откуда ему было знать, что сэр Френсис погружен в одно из тех черных, чреватых взрывами настроений, которые овладевали им, слава Богу, довольно редко? Генри был полон энтузиазма: он подробнейшим образом разработал на удивление смелый проект. Он принес с собой доверенность от богача Роджера Дженкинса и письменное разрешение купца воспользоваться быстроходнейшим нефом для плавания в Англию. Там будут закуплены пушки в интересах губернатора Санто-Доминго, но пушки бракованные, которые разорвутся при первом же выстреле. Это был глубоко продуманный и хитроумный план, и Уайэтт в глубине души очень надеялся, что адмирал сразу же с воодушевлением одобрит его.

К его великому изумлению, эти проникающие насквозь синие глаза враждебно поблескивали, словно острия двух шпаг.

— Ну, сэр, что это опять вы так бесцеремонно лезете ко мне? Черт возьми! Разве я мало оказал вам услуг, чтобы вы вторгались и выклянчивали еще?

Уайэтт оторопел — не на такой он рассчитывал прием.

— Я сожалею, ваше превосходительство, что отнимаю у вас время и доброе расположение духа, но, находясь на берегу, я узнал кое-что интересное и разработал план для вашего одобрения.

— Разработал план? Кто просил вас, дурья башка, навязывать мне свои дурацкие планы?

Грозен был Дрейк в своей холодной ярости. Адмирал ощетинился бородой, а ноздри его раздувались, словно жабры у вытащенной из воды рыбы.

Хотя обида перехватила ему дыхание, Уайэтт стиснул челюсти и терпеливо стоял на своем.

— И все же я прошу о снисхождении, сэр. Мне кажется, вы должны знать, что оборонные сооружения Санто-Доминго на Эспаньоле…

— Чума вас побери, сэр! Я знаю, где находится Санто-Доминго. Вы что, собираетесь учить меня географии?

Уайэтт в отчаянии замотал рыжеволосой головой.

— Нет, сэр, вовсе нет, но мне сказали, что форты, охраняющие Санто-Доминго, лишены всех видов тяжелых орудий…

— Рассказывайте мне сказки! Ступайте прочь и без спросу больше ко мне не врывайтесь.

Вопиющая несправедливость, с какой Дрейк принимал его, вызвала на глазах Уайэтта слезы гневной обиды, впервые с того ужасного, будоражащего его по ночам события на рыночной площади в Хантингдоне.

Одному Богу было известно, какие меры мог бы теперь принять мастер Дженкинс, неудачно выступив в роли дезертира. Молча, угрюмо Уайэтт вновь приступил к своим обязанностям помощника штурмана, и 8 октября 1585 года английская флотилия подняла якоря, поставила паруса и растворилась в бескрайних просторах Атлантического океана.

Глава 10 ДНЕВНИК ХЬЮБЕРТА КОФФИНА

Несмотря на непривычное ощущение апатии и пульсирующую головную боль, сквайр Хьюберт Коффин приготовился внести очередную запись в дневник, который он поклялся вести на протяжении всего плавания. Писатель он был никудышный, и это мог бы с радостью засвидетельствовать любой из его учителей в Итонском колледже, как и то, что его правописание всегда оставалось безобразным в глазах образованного человека. Тем не менее Коффин открыл маленький свинцовый пузырек с чернилами, выбрал гусиное перо из латунного ящичка, хранимого им на дне его морского сундучка, и, пользуясь столом, за которым обычно обедали джентльмены рангом пониже, трудолюбиво начал писать.

«Третье декабря. Вечером шестнадцатого ноября наша эскадра встала на якорь в бухте Сантьяго на островах Зеленого Мыса, принадлежащих португальской короне, но теперь узурпированных этим парнем Филиппом. Той же ночью наш главный адмирал приказал генерал-лейтенанту Карлейлю высадить свыше тысячи солдат на маленьком мысе, лежащем немного восточнее города Сантьяго. Этот отряд он потом разделил на несколько небольших подразделений, которые отправились маршем на возвышенность, лежащую милях в двух от города. Здесь наш генерал-лейтенант дал передохнуть своим солдатам до утренней зари, а затем, перестроив их в три колонны, повел в атаку с фланга на город, защищенный многими сильными батареями и высокими стенами. К громадному нашему удивлению, с зубчатых городских стен не раздалось ни одного выстрела и никто нас не окликнул. Должно быть, враг бежал с очень сильных позиций и бросил свою артиллерию — отличные длинноствольные и 42-фунтовые пушки из бронзы; и что странно — они были заряжены. Именно так. Полевые капралы Бартон и Симпсон были посланы с небольшим отрядом на разведку. Они установили, что город и форты пусты, поэтому генерал Карлейль приказал водрузить большой флаг Святого Георгия, с тем чтобы его видели на кораблях и знали, что город у нас в руках.

Так как это было 17 ноября — день рождения нашей любезнейшей королевы, — мы произвели салют из всех орудий, обнаруженных в покинутом городе. На что эскадра ответила бортовыми залпами. В наших рядах было много разочарования от того, что враг оказался таким трусливым!»

Юный Коффин сделал остановку, провел по глазам рукой и заметил, что на тыльной стороне ладоней выступил пот. Он поднялся и отыскал ближайший бочонок, откуда зачерпнул кружку воды, взятой на островах Зеленого Мыса. Завернувшись в плащи, двое или трое свободных от вахты офицеров спали прямо на палубе, подложив под головы флотские мешки. Их оружие и доспехи, висящие на колышках, вбитых в фальшборт «Бонавентура», тихонько позвякивали под монотонное покачивание галиона.

Тяжело вздохнув, Хьюберт Коффин снова взялся за перо и решил писать покороче, опустив упоминание о том, что добычи, взятой в Сантьяго, оказалось столь же мало, как и жителей.

«Мы искали губернатора, епископа и жителей в городе Сан-Доминго, лежащем в глубине континента. Город оказался покинутым. Наш главный адмирал отправил послание с требованием выкупа, но, не получив никакого ответа, приказал предать город Сан-Доминго огню.

В городе мы обнаружили большие запасы вина и провизии, и сэр Френсис мог бы его пощадить, если бы ночью не убили юнгу, притом самым отвратительным образом. Это сильно разъярило нашего адмирала, и тогда он приказал предать огню Сантьяго. Утром город весело заполыхал. Так как моряки не разжились до сих пор никакой добычей, среди них и солдат стало зреть недовольство, достигшее апогея в последний день нашего пребывания на этих бесприбыльных островах. Поэтому адмирал выстроил всех солдат и экипажи кораблей и заставил их принести присягу верности делу ее величества и власти, которой она его наделила».

В горле Коффин почувствовал усиливающееся ощущение тошноты, которое досаждало ему уже несколько часов. Сильно потея, он заставил себя писать.

«И вот 26 ноября мы погрузили на нашу армаду все хорошие орудия, обнаруженные на португальских островах. Некоторые говорят, что теперь мы поплывем в Вест-Индию, но так ли это, известно только Господу Богу и нашему адмиралу».

Коффину потребовалось довольно значительное усилие, чтобы убрать футляр с перьями, пузырек чернил и рукопись, но только он это сделал, как его вдруг стошнило на палубу.

— Проклятье! Ну и насвинячил, болван! — прорычал, пробудившись, один из спящих.

Вскоре и другие, почувствовав тошноту от исходящего от палубы зловония, присоединили свои голоса к его брани. Коффин уцепился за поручни и жалобным голосом стал оправдываться:

— Извините, джентльмены. Странно, но руки у меня как из пескаи… и… — Его снова стошнило.

— Ясно, у вас лихорадка, — наконец пробормотал Натаниэль Годвин, врач флагманского корабля, — и, боюсь, она осложнена патологическим течением.

Помимо рвотных судорог заболевшего молодого человека стал еще мучить понос, удвоив его несчастье и исходившее от него зловоние. По истечении нескольких часов у Коффина стали путаться мысли. Сначала он бредил, что отливает чудовищно огромные кулеврины и изготавливает зернистый порох, потом слабо забормотал о Байдфорде в Девоншире, где по белым утесам, увенчанным зеленью, прыгают кролики.

Изрытое оспой лицо доктора Годвина вытянулось еще сильнее, когда та же самая лихорадка поразила еще двоих джентльменов, около дюжины матросов на полубаке и солдат.

— Я встречался с этой чертовой лихорадкой Зеленого Мыса и раньше, — заявил штурман. — В большинстве случаев она смертельна, а из тех, кто выздоравливает, многие бывают повредившимися в уме. Бог знает, почему адмиралу пришло в голову стать на прикол именно здесь.

— Ради воды, — пояснил Уайэтт — он прикладывал мокрые тряпки к горячему лбу Коффина.

— Да, но вода-то оказалась плохой, — угрюмо комментировал боцман. — Я заметил, что речка пробегает там ниже города и она очень грязная.

Уайэтт был теперь более обычного молчалив, поглощенный мыслями о Кэт, беременной, одинокой и почти без гроша в кармане. Еще хуже было то, что, хотя эскадра Дрейка вот уже свыше двух месяцев находилась в плавании, кошелек помощника штурмана ничуть не стал от этого тяжелее и сам он тоже не стал владельцем даже пинассы. Учитывая свой последний разговор с адмиралом, мало, казалось, оставалось вероятности надеяться на такое развитие дела, хотя Дрейк, по своему обычаю, взял себе за правило всегда здороваться по имени не только со своими офицерами, но даже с самыми незаметными из корабельных юнг. Сейчас один из этих несчастных парней, умирая, лежал на мокром брезенте, тяжело и хрипло дыша, с ужасным желтовато-зеленым лицом. Уайэтт подошел к нему и поднес к его дрожащим губам тыквенную бутыль с водой, хоть и знал, что чуть позже его будет рвать этой несущей краткое облегчение жидкостью.

День за днем под пылающим солнцем охваченная эпидемией армада продвигалась на запад. Ветер сопутствовал эскадре. Эпидемия распространялась до тех пор, пока незатронутыми этой таинственной и свирепой болезнью оставались только два судна — обе маленькие каравеллы. Теперь уже люди умирали почти ежечасно, потому что из-за тесноты внизу и на палубе невозможно было держать корабли в какой-то хотя бы относительной чистоте. В конце недели «Бонавентур» издавал такую невыносимую вонь, что даже слабый нюх мог бы распознать его присутствие с расстояния в полмили.

Вначале мертвецов отправляли за борт после похоронной службы, прочитанной капелланом флагманского корабля, каким-нибудь из офицеров или даже самим Дрейком, но потом, как только заболевший испускал дух, здоровые матросы волокли его труп по палубе и выкидывали в искрящееся голубое море.

В конце двухнедельного плавания вице-адмирал Фробишер, до крайности обеспокоенный, прибыл на борт «Бонавентура»и предложил прекратить свободное плавание и изменить курс эскадры так, чтобы ветер с бимса продувал между палубами и, возможно, тем самым ослабил

бы эпидемию.

Сэр Френсис Дрейк внимательно выслушал его, но потом покачал выгоревшей на солнце тяжелой головой: — Нет, Мартин, я и раньше встречался с такими лихорадками, и не выдуть ее ветрами, какими бы свежими и крепкими они ни были. Будем держаться настоящего курса и молить Бога, чтобы дал нам достичь какого-нибудь острова Вест-Индии, прежде чем слишком много бедняг отправится на тот свет.

Устало покорившись несгибаемой воле адмирала, пораженные болезнью корабли продолжали свой курс на Карибское море, и в снастях их пели северо-восточные пассаты, обрушивая алмазные россыпи брызг на шканцы правого борта. Благодаря этим пассатам эскадра практически шла сама по себе, и это было хорошо, поскольку оставшиеся здоровыми в основном заботились о своих бредивших сотоварищах, валявшихся повсюду на палубах и со стоном молящих о смерти, воде или о той, что осталась любимой на берегу.

Генри Уайэтт большую часть своего времени посвящал сквайру Хьюберту Коффину, который, несмотря на ужасную слабость и истощенность, упрямо цеплялся за жизнь, и его когда-то мощная грудная клетка поднималась и опадала с лихорадочной частотой. Будучи в отчаянии, доктор Годвин приказал жечь фосфор, а также селитру, чтобы хоть на время ослабить эту жуткую вонь между палубами, но на эпидемию это не действовало. Теперь на всех топах мачт день и ночь сидели наблюдатели и вглядывались в даль, пытаясь заметить остров и гавань, где можно было бы оставить больных, почистить корабли и отмыться самим.

Уже более двухсот тридцати трупов дрейфовали за кормой армады Дрейка, и вот наконец наблюдатель на «Подспорье» издал тот самый клич, который со страстным нетерпением ожидали все. Уайэтт положил голову Хьюберта себе на колено, влил ему в рот несколько ложек бульона и объявил:

— Землю завидели, так что теперь, дружище Хьюберт, ты уж точно доживешь до того дня, когда запустишь свои руки по локоть в сокровища.

Налитые кровью карие глаза, дрогнув, устремили свой слабый взгляд вверх, и он едва заметно кивнул головой.

Уайэтт добавил:

— И где-нибудь здесь ты, может, найдешь мне крепкую каравеллу, чтобы она стала моей собственной.

Хьюберт моргнул, еще раз кивнул головой и, закрыв глаза, привалился спиной к старому марселю. Уайэтт задержался, разнося бульон в зловонном полумраке батарейной палубы и пытаясь забыть бредовые стенания верзилы канонира, беспрестанно зовущего девушку по имени Долли.

Замеченная земля оказалась островом Доминика, самым восточным из Антильских островов Наветренной группы — факт, говоривший о том, что Золотой адмирал не утратил за годы, проведенные на берегу, своего мастерства флотоводца.

Индейцы этого острова, недавно восставшие против невыносимой жестокости испанцев, выплыли навстречу эскадре на весельных лодках, размахивая в знак мира и доброжелательности зелеными ветками. Тела их, раскрашенные в желтый, красный и синий цвета, выглядели кричаще яркими на фоне сине-зеленой воды Карибского моря.

С собой они прихватили нескольких жалких испанских пленников, с помощью которых и смогли разговаривать с офицерами Дрейка. Они горячо упрашивали англичан высадиться на берегу, все время страстно заверяя их в своей дружбе, но Дрейк, памятуя о почти фатальном предательстве на острове Моча, глубоко отпечатавшемся в его сознании, резко оборвал ворчание капитанов и отказался. Однако он распорядился о покупке у них табака и лепешек из клубней маниока, которые, как утверждали моряки-ветераны, являлись действенным средством для лечения именно этого вида лихорадки.

Оттуда грязные вонючие корабли поплыли курсом на север и спустя два дня вошли в просторную, хорошо защищенную бухту покинутого людьми острова, названного в честь святого Кристофера островом Сент-Кристофер, вряд ли догадываясь о том, что в последующие годы большие флотилии последователей Дрейка — Худа, Роднея и Нельсона — будут искать пристанище в этих же самых водах.

Глава 11 СЛЕДУЮЩЕЕ РИСКОВАННОЕ ПРЕДПРИЯТИЕ

Остров Сент-Кристофер — позже Сент-Китс — оказался идеально подходящим для эскадры Френсиса Дрейка. Невообразимо прекрасный остров располагал обильными запасами дикорастущих фруктов и табака — этого превосходного антисептика. Какое неописуемое облегчение — покинуть тесный воняющий «Бонавентур», думал Уайэтт, помогая переправить больных на берег и разложить их рядами в прохладной тени зеленых пальмовых веток. За день больные перестали умирать и начали выздоравливать, а, что еще лучше, инфекция перестала требовать новые жертвы.

Поскольку остров оказался ненаселенным и опасности нападения не существовало, не нужно было выставлять охрану и наблюдательные посты среди холмов. Бородатые члены команды снова набирались сил, вдоволь питаясь мясом дикого рогатого скота и свиней, бродивших по острову большими стадами.

— Хоть в этом старые испанцы были мудры, — заметил Лоусон из Дувра, старшина небольшой весельной галеры адмиральского корабля и надежный мужик, уважаемый равно как своими товарищами, так и старшими офицерами. — Как только они захватывали остров, то при первой же возможности завозили туда коров, бычков и свиней, чтобы изгнанники их народа не голодали. На Эспаньоле, к примеру, я видел стада диких коров и быков, кормящихся вдоль побережья, которые насчитывали тысячи голов.

На острове Сент-Кристофер, как в райском саду, водились также большие количества диких голубей — красивых зеленовато-серых птиц с широкой черной полосой на хвостах и настолько не пуганных человеком, что легко становились его добычей. Еще один вид еды представляли собой безобразные ящерицы, которые, надлежащим образом приготовленные, оказывались сочными, как каплуны.

Многие заболевшие быстро возвращали себе силы. Хотя хирург Годвин и не обращал на это внимания, но Уайэтту показалось интересным то обстоятельство, что те, кто выздоравливал быстрее всех, в прошлом перенесли какое-нибудь тяжкое заболевание. Такие поднимались на ноги намного раньше тех больных, которые вплоть до того, как их свалила лихорадка Зеленого Мыса, отличались завидным здоровьем.

Люди в этих благоприятных условиях хорошо отъедались, и вскоре к ним возвращались их бодрость и энергия. Они охотно присоединялись к тем грубым играм, которые затевали их командиры. На гладких белых пляжах устраивались борцовские схватки, и долговязые копейщики азартно награждали друг друга ударами по башке в палочных поединках. На тенистых лужайках, образованных высокими деревьями красных пород, лучники устанавливали мишени, и тетива за тетивой хлестала о луки, и стрелы длиной в ярд проносились в теплом солнечном свете под крики «Боже упаси!».

Уайэтт немного приободрился и, каждый вечер становясь на колени для молитвы перед сном, благодарил милосердного Бога за то, что он уберег его от этой ужасной лихорадки и сохранил его в силе и здравии. Благодаря этому он познал много тонкостей мореходного дела, начиная с того момента, как Плимут-Хоу скрылся за горизонтом.

Рождественский день отмечался особыми играми: в мяч, в дубинки, в стрелковые игры, для которых выделялись необычайно щедрые награды из личной казны Золотого адмирала. Единственное, что навевало печаль, — это большие прорехи в рядах соревнующихся и отсутствие многих знакомых лиц, которым не суждено было больше смеяться или грубой соленой шуткой повеселить товарищей.

Вместе с другими выздоравливающими Хьюберт Коффин смотрел на парад, устроенный воинами Карлейля в честь любимой их королевы, и чувствовал себя вполне удобно в прохладной тени шалаша из пальмовых веток.

В конце двухнедельного срока участники экспедиции снова собрались с духом и восстановили большую часть своих сил. От свежего воздуха, отсутствия скученности и, главное, от свежего мяса, фруктов и овощей их тела пополнели, а постоянные военные учения позволили им в совершенстве овладеть и тактикой, и искусством стрельбы.

К сожалению, многие еще продолжали болеть и, как предсказывал штурман флагмана, у некоторых так и не восстановилась полностью здравость мышления после перенесенной болезни. И разумеется, заново вспыхнула старая ссора, упрямо живущая между лучниками и аркебузирами (первые живо могли послать с дюжину стрел, пока последние перезаряжали свои неуклюжие, но более смертоносные орудия), и только своевременное наложение наказания предотвращало серьезные неприятности.

Что же касается сэра Френсиса, он, казалось, везде успевал — не человек, а неиссякающий фонтан энергии. Те, кто лучше всех знал Дрейка, утверждали, что он замышляет свой следующий ход, в котором соединит накопленный в прошлом опыт с кое-какими новинками, рассчитанными на то, чтобы обмануть и перехитрить испанцев.

Что бы там у него ни было на уме, Дрейк хранил свои планы при себе до тех пор, пока эскадра не пробыла в море целых четыре дня.

К неловкому удивлению Генри Уайэтта, его вдруг вызвали в роскошную красно-золотистую каюту адмирала, оторвав от наблюдения за работой по замене некоторых изношенных шкотовых линей и фалов.

День выдался необычайно знойный, и сэр Френсис, как и большинство его приближенных, сменил теплые, плотно облегающие чулки, бриджи и дублет на муслиновую рубаху и просторные панталоны — такие, в каких в тех широтах красовались его враги. На широком столе были разбросаны карты, схемы и прочие чертежи, поразившие Уайэтта чудесным своим исполнением. Фульк Гревиль, главный секретарь адмирала и «верный Ахат», сидел, сосредоточенно подготавливая списки и составляя различные реквизиции.

В каюте флагманского корабля было так жарко, что с конца луковицеобразного красного носа вице-адмирала Мартина Фробишера начал уже капать пот, а генерал-лейтенант Карлейль разделся до пояса, выставив напоказ свою густо поросшую черными волосами грудь и красноватый шрам, тянущийся вдоль ребер. Дрейк промокнул лоб батистовым платком и откинул назад рукой свои желто-соломенные волосы, которые начиная с Байоны он подстригал довольно коротко.

— Мастер Уайэтт, сэр, — объявил флаг-капитан Феннер.

Дрейк резко поднял на Уайэтта взгляд пронзительных синих глаз, буравя его красное, цвета меди, лицо.

— Если мне не изменяет память, мастер Уайэтт, — сухо заговорил он, — вы в тот проклятый день, когда мы покинули бухту Виго, что-то говорили об Эспаньоле?

Чувствуя себя страшно неловко, ибо он не был уверен, что Дрейк уже не считает его тогдашнее выступление наглостью, Уайэтт ответил утвердительно.

— Не говорили ли вы об отсутствии длинноствольных пушек в фортах Санто-Доминго?

— Говорил, сэр. — Уайэтт чувствовал на себе испытующие взгляды дюжины пар глаз. — Но из-за промедления, связанного с нашим плаванием на острова Зеленого Мыса, невозможно теперь быть уверенным, что их туда не завезли.

На загорелых щеках адмирала выступил легкий румянец: не нравилось ему, очевидно, это напоминание о бесполезном и почти катастрофическом изменении курса.

— Иными словами, вы не можете с уверенностью сказать, что эти форты на Эспаньоле все еще лишены тяжелых орудий?

— Так точно, сэр. Испанцы давно уже, наверное, заподозрили, что вы намерены ударить в этом направлении.

Одна из кустистых желтых бровей адмирала поползла вверх.

— Разумно. Скажите мне, что вы знаете о городе.

Стыдясь неповоротливости своего языка, Уайэтт отвечал:

— Я ничего не знаю о городе Санто-Доминго, кроме того, что мне рассказывал о нем мастер Дженкинс.

— И что же он вам рассказывал?

— Что Санто-Доминго — столица и резиденция испанской власти над всеми их владениями в этой части Западного Мира. Он уверял меня, что город расположен на прекрасной местности и красиво отстроен из камня и превосходного мрамора. В нем можно увидеть десятки церквей и монастырей. Эта столица имеет славу самого богатого города испанской Вест-Индии.

Дрейк кивнул головой и улыбнулся своим капитанам.

— Это не вранье, джентльмены. Санто-Доминго должен быть той сочной сладкой сливой, что мы ищем, если таковая вообще имеется. Теперь, джентльмены, давайте-ка обсудим, как нам лучшим образом потрясти дерево короля Филиппа, чтобы эта пухленькая слива непременно упала так, что до нее можно было бы дотянуться.

Адмирал не мешкая разложил на столе большую карту Санто-Доминго и приступил к рассуждениям о том, какие стратегию и тактику им нужно принять в этом деле. Поскольку об Уайэтте он, похоже, забыл, тот, испытывая неловкость, стал потихоньку пробираться к двери, но Дрейк, останавливая его, поднял руку.

— Нет, прошу остаться здесь, мастер Уайэтт, потому что я намерен отправить на разведку галиот «Утку», а капитану Хоукинсу, видно, придется так много заниматься наблюдениями, что ему понадобится иметь с собой рядом ловкого моряка. — Далее адмирал заговорил о своем намерении высадить на берег лазутчиков для заключения союза с его старыми друзьями маронами — беглыми неграми-рабами Вест-Индии. На Эспаньоле, как и в других местах, бесчувственная жестокость испанцев готова была пожинать кровавые урожаи. От многих мореплавателей до адмирала уже доходили слухи о том, что на Эспаньоле скрываются сотни отчаявшихся негров и индейцев, жаждущих лютой мести.

Контр-адмирал Ноллис, всегда поджарый и мрачновато молчаливый, заявил, что он возражает против подключения к ним незнакомых и, вероятно, не заслуживающих доверия союзников; в этом его горячо поддержал капитан Уильям Винтер с «Подспорья».

— Я против этого, сэр Френсис. Никто не может сказать, как поведут себя эти чернокожие, если удача в этом деле обернется против нас.

Дрейк резко распрямился и заговорил уверенно и энергично:

— Они не отвернутся. Разве они не из тех, кого ожидает гнев Испании в случае нашего поражения? Чего Господь не допустит! В Санта-Крус и Номбре-де-Дьос они оставались верными и доблестными, хотя удача мне и изменила. Нет, эти негры никогда не отвернутся от нас.

Наконец в каюту ввели греческого купца, захваченного одним из кораблей эскадры при сторожевом патрулировании и теперь служащего экспедиции лоцманом. Хотя этот изменник, казалось, так весь и рассыпается в улыбках и поклонах, он явно боялся, что пропадет его маленькая барка с грузом молодых оливковых деревцев и он сам будет болтаться на рее английского корабля. Нескольких успокоительных слов со стороны Дрейка оказалось вполне достаточно, чтобы этот человек быстро набросал грубый, но понятный для глаза план Санто-Доминго с его фортами и батареями. Старый грек вращал глазами и бормотал себе под нос какие-то указания для самого себя, а кисточка его обрисовывала длинную, выступающую в море с восточной оконечности Санто-Доминго песчаную косу. Западнее остров описывал широкую кривую, заканчивающуюся невысоким мысом.

— Между острием этой косы, сеньоры, и этим мысом западнее от нее находится мелкое место, которое можно преодолеть только в умеренную погоду. Здесь же, за этой отмелью и в пределах досягаемости для длинноствольных пушек, стоят городские стены из камня-известняка, — давал он свои пояснения. — Увы, сеньоры, только в этом единственном месте возможна высадка в гавани.

— Такое место для высадки нам очень здорово подойдет, — проворчал Фробишер, — если те две звезды, что нарисовал этот воняющий чесноком парень, представляют собой форты.

— Узнайте, действительно ли те отметины означают форты, — распорядился Дрейк, — и, если это так, сколько в них установлено пушек.

Переводчик затрещал по-гречески, затем сообщил:

— Он клянется, что уже много месяцев не наведывался в Санто-Доминго, но в то время у них стояло только пятьдесят шестидесятифунтовых пушек. Однако он заметил, что многие амбразуры все еще пустуют и ожидают прибытия орудий из Испании.

— Слышал ли этот чесночный пройдоха насчет того, прибыли ли эти недостающие пушки? — включился в разговор Ноллис.

— Нет, сэр. Он говорит, что полгода не был в этом городе и как раз направлялся туда, когда его судно захватил «Белый лев».

— Пусть продолжает.

Смущенный вниманием этих высокопоставленных лордов, высохший старый грек объяснил, что город стоит целиком окруженный высокими стенами из прочного известняка, что королевские инженеры построили пару укреплений, которые защищают стены со стороны моря, и что недавно он слышал, будто эти форты укомплектовываются испанскими регулярными войсками.

— Где же тогда мы можем высадиться? — услышал Уайэтт густой и глубокий голос Карлейля.

— Я узнал, — громко заговорил Дрейк, — что милях в десяти к западу от Санто-Доминго лежит мелководная бухта с берегом, подходящим для нашей цели. Но только она охраняется двумя сторожевыми башнями, в которых службу несут добровольцы из города.

— В десяти милях, вот как? — протянул Карлейль и пощупал пальцами свою тяжелую черную бороду.

Тем временем грек-лоцман охотно распространялся о богатстве домов, количестве очень солидных складов и о громадных церковных накоплениях. Город был переполнен знатью, богатыми купцами и высокопоставленными чиновниками колониального правительства. Каково население? Что-то около шестнадцати тысяч, не считая рабов и временных поселенцев, которых так много потому, что Санто-Доминго — перекресток дорог американских владений испанского короля. Нет, на него еще никогда не нападали, заявил старый грек, и его жители из-за своих фортов и доблести солдат убеждены, что этого никогда не случится. В конце концов, разве не здесь находится, чтобы защищать их, цвет испанской колониальной армии?

Глава 12 МАРОНЫ

Благодаря навигаторскому мастерству Эрика Паркера, английского моряка, решившего, в отличие от ему подобных, оставить Байону после того, как прожил там годы, занимаясь торговыми делами, галиот «Утка» смело вошел в гавань Санто-Доминго, уверенно проскользнув среди стаи высоких купеческих судов и двух стоявших там на приколе военных кораблей. Галиот «Утка», переименованный на скорую руку в «Санта-Тереза де ла-Глориа», якобы прибыл с Кубы с грузом выделанной кожи — так на безукоризненном испанском заявил выдавший себя за его капитана Паркер.

Холодные мурашки пробежали по спине Генри Уайэтта, когда нос невысокого маленького галиота врезался в воды оживленной разноцветной гавани Санто-Доминго. Подумать только, он теперь в действительности видит перед собой эти великолепные фортификационные сооружения, так ярко описанные мастером Дженкинсом под деревом миндаля в Байоне.

Уайэтт имел на себе только поношенные бриджи длиной до колена и так сильно загорел, что, имея от природы темный и густой цвет кожи, легко мог сойти за испанца. Он присмотрелся к длинному ряду амбразур, проделанных в зубчатых желтовато-серых стенах, возвышающихся над чистыми, кое-где со следами мусора, зелеными водами гавани. Почти из всех крепостных бойниц торчали жерла орудий!

К сожалению, галиот был вынужден плыть в такой близости от парапетов, что оказалось невозможным оценить вероятный вес этих пушек, так грозно поблескивающих там, наверху. И точно, как и рассказывал старый грек, была тут и вымощенная булыжником площадка для высадки — на ней, вытащенные из воды, лежали пироги и небольшие лодки. Площадка располагалась на самом краю гавани и находилась под столь плотным прикрытием батарей, что всякая вражеская попытка высадиться на ней неминуемо привела бы к массе разорванных в клочья тел. Множество сарычей парило высоко в воздухе вокруг спаренных кружевных башен большого собора, в котором, как говорили люди, покоились мощи дона Кристобаля Колона^[53].

— Видели, какого размера их чертов собор? — пробормотал матрос по имени Джексон, — Ручаюсь, мы в нем здорово поживимся.

Не вызывало ни малейших сомнений то, что до колониальной столицы еще не дошли никакие известия о близости к ней английской эскадры. Маленький галиот вошел в порт в первый послеполуденный час: капитан Ричард Хоукинс, человек кипучей энергии и нередко скандальный, выбрал именно это время, когда подавляющее большинство населения обыкновенно погружается в сиесту — послеполуденный сон.

«Утка», подгоняемая мягким бризом, сделала поворот оверштаг и, пройдя через гавань, удостоверилась, что два стоящих там военных корабля проходят обширный ремонт: один — большой галион примерно тонн на шестьсот и, судя по его виду, построенный французами; другой — галлизабро, небольшое быстроходное судно. Последнее представляло собой новый класс кораблей, спроектированных адмиралом Менендесом специально для того, чтобы защищать испанские королевские флотилии с серебром от нападающих в море пиратов. Если мужественно и умело пользоваться его преимуществами (маневренность, быстрота, хорошая вооруженность) в сражении, галлизабра одна стала бы более чем достаточным соперником «Бонавентуру».

Разведывательное судно неторопливо прокралось сквозь путаницу стоявших на приколе судов, два из которых, судя по издаваемым ими тошнотворным запахам, видимо, только что прибыли с грузом рабов с Гвинейского побережья. По снастям распознавались все виды судов: нефы, барки, фрегаты и каракки, а также торговые суда для плавания по внутренним водам архипелага. Вдоль прибрежной части гавани был разбросан ряд внушительных строений, включая таможню — адуану, королевские склады и дворец, резиденцию губернатора и одновременно главнокомандующего всеми вооруженными силами. Далее располагалось то, в чем Паркер распознал королевское казначейство, где собирались и хранились слитки золота и серебра, дожидаясь, пока флотилия галионов и каракк перевезет сокровища в Кадис. Весь обращенный к морю фасад этого здания, что относилось и к другим королевским строениям, украшала изысканная резьба с гигантским гербом Филиппа.

Сколько несчастных рабов, думал Уайэтт, томилось и умирало под этим палящим солнцем, чтобы создать эту чудную каменную резьбу!

Среди обширных садов, на вершине низенького холма, казавшегося крошечным по сравнению с возвышающимися позади горами, стоял дворец наместника короля, ослепительно сверкающий белизной под этим ярким декабрьским солнцем.

— Этот старый грек говорил правду, — пробурчал Ричард Хоукинс, отгоняя вьющуюся над ним стаю мух. Эти и прочие летающие насекомые осаждали судно, словно вражеские солдаты, идущие на абордаж.

Только совсем небольшое количество негритянских лодок, снабжавших суда провизией, отчалило от берега, чтобы встретить самозваную «Санта-Терезу»; они везли кучи кокосов, лимонов, апельсинов и прочие фрукты и яства, столь любезные матросам судов, прибывших в долгожданную гавань после долгого плавания.

На городских крепостных стенах не было видно признаков жизни, помимо головы единственного полусонного часового, снявшего свой стальной шлем и прислонившего пику к стене, чтобы немного побыть в голубоватой тени. Он лениво обмахивался пальмовым, с бахромой по краям листом.

Галиот покружил по гавани, словно бы в поисках подходящей якорной стоянки, но, когда гавань стала оживать, задул морской ветер и стали удлиняться тени, Хоукинс повел судно ломаным курсом назад к входу в гавань, лавируя между желтыми парусами рыболовецких шлюпок, входящих в порт в компании с двумя неуклюжими каравеллами. Последние, видимо, приплыли сюда из Мексики, потому что подняли флаги Кастилии и Арагона с изображением башен и львов и дали приветственный залп, проходя мимо замка у входа с восточной стороны.

— Исхитрись бросить лот, когда мы пойдем над отмелью, — приказал молодой Хоукинс Уайэтту, и в его голосе послышалась напряженность. — Давай убедимся, что наши суда не сломают себе хребты под испанскими пушками.

Всем на галиоте было немного не по себе. Если бы на протяжении истекшего часа кто-либо потрудился понаблюдать за так называемой «Санта-Терезой», он бы уж точно заподозрил неладное. Измеряя лотами глубину, Уайэтт и Джексон следили за крепостными стенами и вот заметили на них значительно возросшую активность. Засверкала сталь, над водой разнеслось лошадиное ржание труб, прогрохотала пушка.

— Божьи зеницы! — рявкнул Хоукинс. — Эти болваны все же подняли тревогу. Ставить все паруса!

— Прошу прощения, сэр, — вмешался Уайэтт, — просто с той крепости отвечают салютом. В данный момент, если мы сразу поднимем все паруса, это вызовет подозрение.

— Возможно, ты прав, — сердито бросил в ответ Ричард Хоукинс.

Когда изумрудные воды под галиотом посветлели и стали желто-зелеными, Уайэтт извлек свой лот и вздохнул с облегчением: не менее трех добрых морских саженей — достаточная глубина для всех кораблей армады.

Одна из идущих в порт каравелл проходила так близко, что матросы ее экипажа закричали приветствия. Паркер помахал им рукой и не спеша поприветствовал в ответ. — Это «Санта-Анна де Веракрус», только что из Сан-Хуан де Улуа. — Паркер ухмыльнулся. — Как раз успевает на праздник Нового года.

Благодаря своей заурядной внешности и испанскому флагу на мачте галиот «Утка» остался, очевидно, незамеченным и у него не потребовали опознавательных; он прошел мимо входящего в гавань рыболовецкого судна, и оттуда его приветствовали веселыми криками. Отплыв подальше в открытое море, галиот повернул на запад и шел этим курсом до тех пор, пока, уже в сумерках, не завидел вход в небольшую гавань с двумя возвышающимися сторожевыми башнями, охранявшими великолепный и хорошо защищенный от непогоды берег.

Это, объявил Хоукинс, то самое место для высадки на берег без всяческих проволочек шести-семи сотен солдат — конечно, при том лишь условии, что сначала захватываются башни.

Словно бы нисколько не интересуясь этой гаванью, разведывательный галиот прошел мимо, раздувшись под свежим ветром желто-коричневыми парусами. У берегов еще одной гавани, лежащей, возможно, в лье от охраняемого берега, капитан Хоукинс положил руль налево и, когда уже первые звезды стали приобретать тот добела раскаленный блеск, что был свойственен им в небе тропиков, повел свое судно к суше и в тридцати ярдах от берега вошел в бейдвинд и бросил там якорь.

— Вывесь два фонаря со шпринтовштага, один над другим, — распорядился Хоукинс. — А ты, рыжий разбойник, готовь своих людей, чтобы они отвалили по первому же знаку.

— Слушаюсь, сэр.

Уайэтт чувствовал враждебность молодого капитана. Не стоило Хоукинсу так заводиться по поводу его совершенно справедливого замечания; жаль, что он, очевидно, сцепился рогами не с кем-то еще, а именно с Хоукинсом. Будучи сыном сэра Уильяма Хоукинса, он неизменно пользовался большим уважением, чем мог бы на то рассчитывать командир самого что ни на есть маленького суденышка в английской эскадре.

Наконец с кормы спустили на воду судовую шлюпку галиота, и капитан Хоукинс приказал, чтобы его отвезли на берег. Он восседал, прямо и горделиво, на кормовом сиденье, Уайэтт же правил, держа шлюпку носом к полого поднимающейся галечной полосе. Затем полчаса ожидания, пока комары праздновали веселье над жалобно скрючившимися гребцами. Хоукинс не желал высаживаться на берег или даже приблизиться к тем темным джунглям, в которых зловеще звучали крики всевозможных птиц и обезьян.

— Есть! — вдруг резко выкрикнул Хоукинс. — Вон они пришли!

Из гущи теней донесся голос, он подавал им сигнал опознания: «Глориана», на который Хоукинс ответил: «Боже, спаси королеву». Затем на галечной полосе появились вице-адмирал Мартин Фробишер, старшина Пауэлл, капитан Мун и молодой корнет вместе с дюжиной человеческих существ самого безобразного вида, каких только мог представить себе Уайэтт.

Вожди негритянских рабов носили ожерелья из кабаньих клыков, перемежающихся с человеческими костяшками пальцев, в мочки их ушей и в носовые перегородки были продеты вырезанные в форме полумесяца кусочки слоновой кости. Это убранство дополнялось разнообразными, странного вида головными уборами, сидящими на черных и жестких, как ежовые иглы, волосах. Вооруженные всевозможными дротиками, луками и дубинками, они молча рысцой подбежали к краю воды.

При ярком свете звезд их плоские черные лица приобрели слегка синеватый оттенок, и Уайэтт заметил, что многие из них обточили свои зубы так, что они стали похожи на острые собачьи клыки. Все мароны были голые, если не считать пояса, с которого свисала блестящая морская раковина; в таких крупных раковинах негры прятали свои половые органы, видимо, для того, чтобы уберечь их от шипов и прочих травмирующих прикосновений джунглей.

— Ну прямо как бесы из преисподней, а? — тихонько проговорил Джексон.

— Это уж точно, — согласился Уайэтт. — Вряд ли позавидуешь доле испанца, попавшего им в руки.

Томас Мун, сопровождавший Дрейка в нескольких предыдущих экспедициях, видимо, без затруднений нашел общий язык с главным вождем маронов, сильно смахивающим на обезьяну, хотя казалось, что тот издавал лишь ряд звуков, не более сложных, чем щелканье языком и свистоподобное хрюканье.

— Договорились, — проинформировал он крепкого старого Мартина Фробишера. — Перед рассветом наши дикие друзья овладеют сторожевыми башнями, охраняющими место высадки, и, когда мы окажемся на берегу, нашим глазам, я думаю, откроется жуткое зрелище.

— Это уж точно, если, конечно, им посчастливится застать испанцев врасплох, — проворчал вице-адмирал, — но да поможет нам Бог, если у них сорвется.

Глава 13 ДЕМОНСТРАЦИЯ СИЛЫ

На рассвете первого дня нового, 1586 года эскадра сэра Френсиса Дрейка подняла якоря. Больше не было смысла притворяться, что присутствие ее оставалось незамеченным. Слишком часто она оказывалась в поле зрения пирог и рыболовных суденышек, которые тут же разворачивались и улепетывали в сторону этой жемчужины Антильских островов, именовавшейся Санто-Доминго.

Один за другим английские корабли поднимали развевающиеся флаги и вымпелы, обрасопливали паруса и пускались в сторону двух голубовато-зеленых гор, маячивших над горизонтом. Воины генерал-лейтенанта Карлейля напоследок бегло осмотрели свои доспехи, подточили шпаги и копья. Лучники испробовали свои луки, а аркебузиры убедились, что порох у них сухой и фитили готовы к запалке — благо что угольная жаровня меж палубами полубака никогда не затухала.

Браво, со всех топов мачт затрепетал крест Святого Георгия, и, в согласии со старинным обычаем, обладавшие своим гербом дворяне навесили деревянные щиты, теперь уже чисто геральдические и не используемые в боях, на поручни юта, чтобы их врагам было известно, с кем предстоит сражение.

Хотя сквайр Коффин оставался еще слишком слабым, чтобы участвовать в предстоящей схватке, он тем не менее попросил, чтобы ему на палубу принесли отцовский, уже устаревший шишак и усеянную вмятинами от ударов кирасу.

Как обычно, никто не знал наверняка, каким курсом задумал идти адмирал, и его джентльмены то и дело поглядывали на эту прямую коренастую фигуру у поручней борта на юте.

Из-за людских потерь во время эпидемии на кораблях больше не было прежней теснотищи, и оставшиеся в живых так и рвались наружу, словно гончие из-за загородки, при виде все приближающегося бело-желто-серого города впереди у подножия горы.

Дрейк стоял в стороне и глядел на залитое солнцем море. Какая судьба ожидает его там? Вот так же он шел на Санта-Марту, Сан-Хуан де Улуа и Номбре-де-Дьос. Над горизонтом поднялись рассеянные дождевые шквалы недолго побродили по небу и промочили один корабль за другим, заставив лучников выругаться и попрятать свои луки в непромокаемые чехлы. Но ливни отшумели быстро, и уже через считанные минуты солнце жарило как и прежде.

Несмотря на полдень и время сиесты, мало кто спал сейчас в Санто-Доминго: у берега легким галопом скакали кавалеристы, а по дорогам, ведущим в столицу, маршировали отряды войск. Похоже, с мрачным удовлетворением заключали английские моряки, уже больше не повторится то малодушное и опрокидывающее их планы нежелание сражаться, которое так испортило им настроение при налете на Сантьяго. Видно было, как несколько суденышек поспешно выбираются из гавани и стремглав удирают, держась береговой полосы.

— Жаль. Теперь их никак не поймать, — проворчал Дрейк. — Наверное, доверху набиты ценными грузами.

Генри Уайэтт, поставленный рядом с лоцманом «Бонавентура» (учли его опыт, приобретенный на галиоте «Утка»), теперь обнаружил, что Санто-Доминго впечатляет его еще больше, чем прежде. Вспомнив, что до сих пор экспедиция не принесла ему ни гроша, он бессознательно облизнулся. Наверняка в этом богатом городе его ожидает сокровище, достаточное, чтобы обеспечить собственным домом милую Кэт и ребенка, который, уж верно, тоже будет его встречать. И домом достаточно большим и красивым.

Обожженное солнцем лицо блеснуло зубами, когда он представил себе, сколько судов сейчас стоит на приколе в той гавани. Пока его флагман равномерно шел к отмели, он заметил клубы серовато-белого дыма, отделявшиеся от зубчатых стен того массивного форта, который стоял на страже у входа в гавань с западной стороны. Несомненно, это всего лишь палили сигнальные пушки. Теперь на каждую башню водрузили яркие флаги — короля, наместника короля или какого-нибудь могущественного сановника.

Уайэтт, хоть убей, не мог понять, почему войска не высадились на берегу, разведанном галиотом. Чувствуя, как всем существом его овладевает напряжение, он бросил взгляд на шкафут, заполненный теперь бородатыми, выбеленными солнцем солдатами в стальных касках и белом обмундировании, помеченном крестом Святого Георгия. Все до единого бравые ребята, они отпускали грубые шутки.

— Ставлю два дуката, Уилл, что раньше тебя буду развлекаться с девчонкой, — хвастался один.

— Это точно. Завалишь какую-нибудь черненькую в переулке.

Первый аркебузир сплюнул на палубу.

— Ну нет, только не негритянку, а какую-нибудь утонченную светлокожую дамочку благороднейших испанских кровей.

— Чего базарить, ребята? Благородная леди или негритянская девка — в темноте они все одинаковы, — зубоскалил третий.

— Можешь своих светлокожих голубок оставить себе, — пробурчал высокий копейщик с щербатым ртом. — Лично мне по вкусу большая черная баба, у которой с сисек капает пот, как сало с прожаренного куска мяса.

Благодаря разведке, произведенной галиотом «Утка», «Бонавентур»с личным вымпелом Дрейка, развевающимся с главной бизани, уверенно продвигался к отмели. И все же его лоцман бросил на Уайэтта недоверчивый взгляд.

— Лучше бы тебе не ошибиться насчет этих замеров, иначе тебя живьем освежуют и солью натрут в какой-нибудь испанской темнице.

Темно-рыжие брови Уайэтта сошлись на переносице.

— Все пройдет гладко, если у тебя королевская таможня будет на одной линии с правой башней собора.

Когда вода побледнела и глубина стала минимальной, на армаду опустилась тишина, позволившая экипажам ее двадцати пяти кораблей ясно расслышать бешеную дробь барабанов и похожее на ослиные крики звучание труб, доносившиеся с зубчатых стен. Сэр Френсис Дрейк, сверкая своим позолоченным шлемом, важно прошелся по палубе юта гибкой и легкой походкой.

— Теперь очень скоро, мастер Уайэтт, мы убедимся, есть ли у них те длинноствольные пушки, о которых вы говорили, или нет. — Он бросил на Уайэтта любопытный, почти извиняющийся взгляд. — Если по нам ударят, это не ваша вина. Вы меня вовремя предупреждали.

Матросы, собравшиеся на полубаке, с тревогой оглядывали бледно-зеленую линию — внутреннюю кромку отмели гавани. Капитан Феннер выругался и заметил:

— Это будет опасно, чертовски опасно.

Мимо синих бортов заскользили выплывающие из гавани кусочки помоев. Когда под бушпритом «Бонавентура» замерцала желанная отмель, Дрейк, может, невольно ухватился за ванты, чтобы крепче стоять на ногах. Все на борту ощутили, как замедлился ход корабля при вхождении в мелководье: на какое-то мгновение он как бы присел на воде. И… в следующий миг из глоток матросов вырвалось бурное ликование: «Бонавентур» благополучно прошел над мелью.

Поодиночке, по двое, по трое другие английские корабли — желтого, красного, синего или коричневого цвета — следовали за флагманом, пока наконец все они не одолели отмели, за исключением старого тихохода «Лестера».

Подчиняясь сигналу своего адмирала, эскадра сделала поворот и стала выстраиваться в длинный неровный ряд параллельно зубчатым стенам крепости. Этот маневр, как заметил Хьюберт Коффин, выполнялся на таком благоразумном расстоянии, что только длинноствольная пушка могла бы достать корабли англичан, идущие теперь в один ряд.

— Поднять мой сигнал «открыть огонь», — спокойно приказал Дрейк начальнику артиллерии. На сигнальный рей галиона быстро взлетел сине-красный полосатый флажок, и тут же одна за другой грянули восемь тяжелых полукулеврин, составляющих батарею левого, или грузового, борта «Бонавентура». Вьющиеся клубы серо-белого дыма лениво поплыли в сторону осажденного города, но — как вполне ожидал Хьюберт Коффин — до цели снаряды всех пушек не долетели как минимум и ста ярдов, подняв на мгновение внушительные фонтаны разлетающихся осколков камней.

Английские корабли один за другим следовали примеру флагмана, и по городу с красными крышами прокатились громоподобные залпы, которые, отражаясь от гор за портом, возвращались эхом, и в воздухе тучами закружились перепуганные морские птицы: крачки, большие бакланы и пеликаны.

Теперь и испанский западный форт открыл огонь, но с теми же нулевыми результатами. Что касается Дрейка и его старших офицеров, их внимание было поглощено той большой батареей, что защищала место высадки. Пополнилась ли их артиллерия длинноствольными пушками? Всем были видны пушкари, суетившиеся вокруг орудий с ганшпугами, пробойниками и щетками банников в руках.

— Дьявольское им проклятье! — прорычал Винтер. — Почему эти ублюдки не открывают огня и не дают знать, чем они могут нам досадить?

Момент был напряженным: имейся там, у них наверху, даже полупушка, они могли бы здорово потрепать наступающую эскадру. Где-то минутой позже испанский начальник удовлетворил любопытство Винтера. Около десяти пушек их главной батареи выпустили свои снаряды, выплюнув крупные кольца дыма навстречу летящему с моря ливню. Уайэтт мог совершенно отчетливо разглядеть, как вражеские ядра взмыли по дуге в небо. Коффин же вдруг ухмыльнулся и весело хлопнул себя ладонью по ноге.

— Да у них только полукулеврины да камнеметные орудия — и ничего серьезней.

— Как ты можешь определить?

— Смотри, какие параболы описывают их снаряды.

Даже генерал Карлейль задрал вверх голову, чтобы проследить за полетом приближающихся пушечных ядер, отчего его черная борода вылезла далеко за поручень.

Очевидно, сохранялось еще положение, описанное мастером Дженкинсом из Байоны, и снаряды крепости шлепались в воды гавани, не долетая добрых двух сотен ярдов до борта «Бонавентура».

Наконец Дрейк приказал армаде прекратить огонь, тем самым уменьшив шум канонады вдвое. Однако стрельба англичан имела определенный успех: загорелась каракка, а одна из тех каравелл, которые за день до этого Уайэтт видел входящими в порт, так глубоко ушла носом под воду, что ее фок-мачта резко накренилась над водой.

Неторопливо эскадра Дрейка стала на якорь прямо у внутренней кромки той отмели, но все же достаточно далеко от берега, чтоб избежать испанских орудий и опасности внезапной атаки на шлюпках.

Глава 14 ЗАХВАТ

Сперва один за другим, затем гроздьями в Санто-Доминго зажглись желто-красные огоньки и, словно бы им в помощь, загорелись мириады звезд и сияли так ярко, что легко было даже без луныразличить очертания укреплений.

Генри Уайэтт, подчиняясь сигналу Феннера, приказал подтянуть к борту адмиральскую гребную галеру, которая вместе с другими мелкими суденышками «Бонавентура» тащилась на буксире за кормой. Быстро и без лишнего шума аркебузиры, лучники, копейщики и матросы, отряженные для сопровождения экспедиции, спустились в ожидающие их лодки.

Хотя сильный ветер с суши и должен был относить в море большинство звуков, в расчеты Дрейка вовсе не входило настораживать испанцев во внешних фортах относительно предстоящих его действий. К укреплениям устремились шлюпки и с других кораблей, подгоняемых ветром, дующим в помощь гребцам.

В стальной каске без украшений, кирасе и коротком черном плаще адмирал Дрейк ловко спустился по канатному трапу, а следом к нему присоединился генерал Карлейль с двумя полевыми капралами.

Уайэтт был очень огорчен, что по долгу службы ему пришлось остаться на борту. Вместе с Хьюбертом Коффином, тоже клянущим свою судьбу, он стоял, вглядываясь в темноту, поглотившую флотилию мелких судов.

— Как, по-твоему, там, в фортах, заподозрят, что происходит? — полюбопытствовал Коффин, плюхнувшись от слабости на целый пороховой бочонок, так как, снова оказавшись на кораблях, больные перестали поправляться, а некоторые, и в немалом числе, посходили с ума.

— Нет, не думаю, что они догадаются, — отвечал Уайэтт. — Ветер с суши, поэтому вряд ли они услышат что-нибудь тревожащее.

Вскоре ветер задул сильнее, и, к большому огорчению тех, кто остался позади, из тьмы небесной захлестало дождем. Время, казалось, потеряло свой счет. Сердито закачались на своих якорях корабли, заныли, застонали их шпангоуты и верхние реи, словно их раздражало это нежелательное бездействие.

Теперь, когда свободного времени у него было предостаточно, Уайэтт, как обычно, пустился в догадки насчет того, что могло бы случиться с его ненаглядной Кэт. Теперь она, наверно, здорово располнела, вынашивая их отпрыска, зачатого несомненно в той райской долине, лежащей в лесу в окрестностях Сент-Неотса.

Сент-Неотс! В темноте его губы сурово сжались при воспоминании о том, что тогда произошло в его родном городишке и на рыночной площади в Хантингдоне. Несомненно, существовали на свете такие отвратительные безобразия, как ведьмы и колдуны. Каждый простой человек в Англии согласился бы с этим, но обвинять в таких ужасных злодеяниях несчастную обезображенную Мэг и доброго, не в меру любопытного и непрактичного отца было просто абсурдом! Что касается матери, он снова представил себе эту жутко трогательную, истощенную фигурку с растрепанными седыми волосами, раскачивающуюся на фоне яркого полуденного неба.

«Когда-нибудь, — молча решил он, — я встречусь с сэром Джоном Эддисоном и заставлю его отречься от лживых слов». Ведь это он взбудоражил власти и выдвинул обвинения. Кроме того, подумалось помощнику штурмана, нужно добиться отмены обвинений в его собственный адрес. Ведь фактически в данный момент он не более чем приговоренный преступник, сбежавший от правосудия королевы.

Он только вполуха слушал то, что не переставал рассказывать сквайр Коффин.

— Да, Генри, я просто не дождусь, когда мы пойдем на штурм города. — Он понизил голос. — Видишь ли, семья моя обеднела на королевской службе. Отец мой издержался почти до последнего шиллинга, чтобы снарядить меня в это плавание. Дай Бог, чтобы в казне короля Филиппа оказалось достаточно и на нашу долю. — Он повернул к Уайэтту бледное лицо, заблестевшее от дождя под светом большого кормового фонаря. — Да, Генри, и тебе кое-что перепадет для твоей милой Кэт, о которой ты вечно болтаешь, и для твоей семьи.

— Кроме Кэт, у меня из семьи никого не осталось, — мрачно ответил Уайэтт. — Но тем не менее я не прочь получить свою долю военной добычи и еще одну каравеллу, которую я видел вчера в Санто-Доминго. Ей-богу, Хьюберт, вид у нее был что надо: чистые линии, стройная и, кажется, быстроходная.

Весь этот отрезок времени, пока корабли покачивались на своих якорях, люди на них разговаривали подобным же образом, при этом пытаясь понять, что за план разработал адмирал для захвата столицы. Ветераны среди матросов понимали, что Санто-Доминго скорее всего окажется очень крепким орешком. У города были очень мощные укрепления, и поговаривали, что их защищают около ста пятидесяти пушек всех видов. Кроме того, за стенами находились регулярные войска короля Испании, и, если их старшие офицеры владеют военным искусством соответственно той репутации, какой они пользуются в мире, англичанам придется довольно туго.

До рассвета оставалась пара часов, когда с кораблей можно было уже различить, как из сумерек, крадучись, возвращаются восвояси шлюпки и прочие маленькие суда. Они уже не оседали под грузом солдат и их воинского снаряжения. Когда послышался тупой удар о борт, капитан Винтер собственноручно поискал конец трапа и крикнул вниз, в ветреную темень:

— Все в порядке, сэр?

— Да, — ответил Дрейк сильным и отчетливым голосом. — Мои чернокожие друзья перерезали охрану сторожевых башен, всех до одного. Ловкие парни, они сделали из них настоящий корм для собак, — добавил он, переваливаясь через борт «Бонавентура»с развевающимся на ветру плащом. — Ох уж любят эти испанцы всячески мучить и убивать своих бедных рабов. Ну а теперь отдыхать. На рассвете мы атакуем город.

Длинные цепочки взлохмаченных коричневых пеликанов, похожих на уцелевших обитателей доисторических веков, потянулись, хлопая крыльями, мимо разношерстной эскадры Дрейка, улетая куда-то в море. Когда вокруг марселей засновали, взлетая и падая, чайки и другие морские птицы, корабли английского флота тоже пришли в движение. Подняли якоря и выбросили за потрепанные борта принесенную с ними грязь. Матросы разворачивали паруса по мере того, как один за другим разные суда эскадры Дрейка выстраивались в неровную линию позади «Бонавентура».

Адмирал еще раз облачился в тот великолепный костюм из черной в золотой оправе брони, который он надевал у берегов Байоны. На его нагруднике было изображено сражение между тритонами и великанами, а шлем с высоким гребнем, украшенный уже знакомым пучком страусиных синих и белых перьев, придавал сэру Френсису вид чрезвычайно важной персоны.

По команде Феннера на шкафуте флагманского корабля зазвучали трубы: там канониры уж дули на пальники и гнулись в напряженном ожидании возле своих обременительных сорокадвухфунтовых пушек, кулеврин и фальконетов. Под крепким ветром с моря дым от горящих фитилей весело вился над палубой вместе с обычными для такого момента солеными шутками. Высоко над грот-марсом заплескался красно-белый узор креста Святого Георгия.

С вражеских укреплений донесся ответный сигнал горнов и громкое бряцание мавританских цимбал. Почти на всех башнях и стенах появились флаги — яркие, как бабочки, а цветом и узором бесконечно разнообразные. Еще задолго до этого все испанские суда забились во внутреннюю гавань Санто-Доминго и сгрудились там в такой тесноте, что полностью лишились маневренности. Что же касается тех двух военных кораблей, которые заприметил Уайэтт, то теперь они стояли на страже у входа во внутреннюю гавань с открытыми орудийными портами и развевающимися боевыми флагами.

Флагманский корабль Дрейка с полуобнаженной и потной от напряженного ожидания командой все ближе и ближе подходил к фортам неприятеля. Вот уже английские корабли приблизились к ним настолько, что моряки с них могли различать отдельных людей, например, высокого капитана, облаченного в желтый мундир, с черными и алыми перьями на шляпе. Все отчетливей были видны поблескивающие наконечники пик и доспехи, все ярче и ярче сверкали стволы поджидавших их фитильных пушек.

Наконец Дрейк резко дернул себя за желтую бороденку и, ступив за переходную доску в палубе юта, крикнул вниз начальнику канониров:

— Открыть огонь, мастер Олуин, и смотрите, чтобы целились повыше.

«Бонавентур» накренился от отдачи его бортовых пушек и тем самым положил начало длившейся безостановочно почти часовой канонаде, во время которой армада неторопливо окружала наружную гавань и крушила фортификации из своих тяжелых орудий. К счастью для англичан, вражеские валы везде только с виду казались прочными. Довольно часто случалось так, что, когда тридцатифунтовое ядро из полупушки ударялось в каменную крепостную стену, целый сегмент ее взлетал в воздух, оставляя неровную белую брешь.

Однако огонь испанских батарей оказался вовсе не таким уж безрезультатным. Снова и снова корабли Дрейка получали пробоины, а разлетающиеся осколки убивали или калечили людей. И все же почти до самого полудня английские корабли продолжали свою смертоносную карусель. Когда наконец они отошли, выяснилось, что у некоторых из них ядрами посбивало стеньги, у других возле самых ватерлиний зияли пробоины, на которые корабельные плотники набивали листовой свинец.

Как только флотилия вернулась к своей стоянке, почти все сохранившие физическую пригодность моряки, оставшиеся на борту, подняли сильный шум, размахивали оружием и как-либо иначе делали все возможное для создания впечатления, будто Дрейк собирается высадиться всеми своими силами на каком-нибудь болотистом уголке суши к западу от города. Дрейк расхаживал по корме, делая быстрые короткие шаги. «Прямо как боевой петушок перед схваткой», — подумал Хьюберт Коффин.

Очевидно, адмиралу не терпелось узнать, способен ли будет королевский наместник, генерал-губернатор дон Хуан Фернандес де Меркадо, отразить его вылазку, почувствует ли он возможность уничтожить проклятых еретиков на этой открытой местности, где его обученные испанцами регулярные войска могли бы добиться наибольшей эффективности.

— Ха! На это я и надеялся, — услышал Уайэтт возглас адмирала, лишь только шлюпки отчалили от кораблей, взяв курс на болотистый уголок берега.

Генри взглянул на город. Одни из двух ворот в западной стене распахнулись настежь и оттуда галопом вылетели прекрасно снаряженные всадники на горячих, покрытых чепраками андалузских лошадях. Потом появился отряд аркебузиров, за которым следовала плотная колонна пикинеров.

Эти войска повернули на юг и выстроились на краю той болотистой лагуны, к которой плыли теперь моряки английской эскадры. Дрейк стоял на кормовом сиденье своей галеры, и под ударами весел перья вздрагивали у него на шлеме; он вглядывался из-под ладони в лежащие за болотом джунгли. Сумел ли Карлейль, думал он, вовремя завершить свой кружной десятимильный марш вдоль побережья? Задуман такой дерзкий маневр… Никто из нынешних профессиональных военачальников еще не пытался осуществить такое.

Нервно дернув себя за бородку, сэр Френсис отдал приказ всей флотилии сушить весла вне досягаемости выстрелов с берега: он вовсе не желал бросать на противника свою малочисленную армию плохо вооруженных матросов. А из ворот Санто-Доминго выбегало все больше и больше солдат: пикинеров, арбалетчиков и довольно много стрелков из аркебуз. Вскоре шесть-семь сотен испанцев построились у болотистой лагуны и замерли в мрачном ожидании.

Дым от испанского корабля, подожженного в утренней перестрелке, плыл над городскими стенами и стлался по берегу, отбрасывая неровные голубоватые тени на сидящих верхом, богато разряженных кабальеро.

Над водой зазвучали насмешки и оскорбления с обещаниями самой жестокой расправы. Англичане — трусливые псы, орали испанцы. Что, боязно им выйти на берег? А иного и нечего ждать от клятвопреступников, сторонников этой предавшейся ереси бляди^[54], которая восседает на троне Англии. Лица английских матросов начали загораться краской стыда и гнева, руки сжимали оружие — так им хотелось немедленно покончить с этой испанской наглостью.

Вдруг откуда-то со стороны густого леса, отделявшего испанцев от их городских ворот, заиграли трубы, и там появился авангард сплоченной колонны солдат, защищенных стальными доспехами, играющих боевую музыку и несущих перед собой огромное знамя с крестом Святого Георгия.

Две стрелковые роты — лучники и аркебузиры — быстро выстроились в линию под флагами и красно-белыми полосатыми знаменами. А позади них три отряда пикинеров Карлейля развернулись в плотный трехшеренговый строй.

По рядам испанцев прокатился крик удивления, с минуту они колебались, а затем их кавалерия бросилась во фланговую атаку, размахивая десятифутовыми копьями с флажками на концах. Верхом на малорослых, но сильных лошадях кавалеристы помчались сломя голову на эту вторую английскую армию, невесть откуда взявшуюся у них в тылу и на фланге. Пришпоривая коней, кабальеро неслись все быстрей и быстрей с развевающимися на ветру плащами и струящимися плюмажами.

От залпа солдат полевого капрала Симпсона опустела дюжина с лишним седел, а затем в тропическом солнечном свете взмыли длинные стрелы, решившие участь сражений при Пуатье, Азенкуре и Кресси. Лошадь за лошадью грохались оземь и с бешеным ржаньем месили воздух копытами. Другие, невыносимо страдая от ран, уносились прочь, сбрасывая своих седоков или буквально втаптывая их в землю.

По команде генерала Карлейля лучники и аркебузиры повернулись и отбежали назад сквозь шеренги ожидающих пикинеров, чтобы там перезарядить свои ружья или выбрать новые стрелы. Однако кавалерийская атака продолжалась. Испанские всадники храбро и безрассудно мчались вперед: дворянская кровь благороднейших кабальеро Старого и Нового Света не позволяла им отступить. Среди атакующих находились лиценциат Бальтазар де ла Вилла Фане, аудитор Королевского совета, фискальный лиценциат Альего и лиценциат Ареро из Колониального совета. Начал атаку сам генерал-губернатор, но, к несчастью, лошадь его завязла в трясине и, чтобы вызволить его оттуда, потребовался целый отряд.

Из англичан пока никто не пострадал, а вот у испанцев по меньшей мере пятнадцать — двадцать кабальеро лежали убитыми или корчились от боли рядом с позициями противника. Когда в самый последний момент испанские кони благоразумно заартачились при виде зловеще сверкающих наконечников копий, всадники веером повернули назад и ускакали, чтоб перестроиться за спинами арбалетчиков и аркебузиров, идущих теперь в атаку на отряды Карлейля, измотанные долгим маршем под палящим солнцем.

Когда значительное число испанцев покинуло берег, чтобы биться с Карлейлем, Дрейк приказал малым судам возвращаться на корабли. Моряки подчинились, но с большой неохотой, клянясь всем святым, что их подло надули, лишив возможности показать этим чертовым донам, кто блядь, а кто нет.

— Кроме того, эти ублюдки солдаты разграбят весь проклятый город до того, как мы высадимся на берег! — прорычал одноглазый боцман.

Со своей позиции на борту адмиральской галеры Уайэтт смог получить ясное представление о том, что творилось на берегу. В настоящий момент аркебузиры с обеих сторон двинулись друг на друга, прилаживая свои ружья, и стреляя практически на равных условиях. А исход этой схватки, и, вероятно, в последний раз в истории Англии, решили мощные длинные луки.

Лучники Дрейка могли выпустить дюжину стрел, пока вражеские арбалетчики тяжеловесными лебедками натягивали тетивы своего стального оружия. Все чаще и чаще падали пораженные этими смертоносными ярдовыми стрелами орущие во всю глотку испанцы. Как только генерал Карлейль заметил колебания противника, он выпустил вперед отряды пикинеров. Перед их молчаливым, неумолимо надвигающимся строем испанцы пустились в паническое бегство, пытаясь укрыться за городскими стенами. Многие из них, однако, нашли убежище в зарослях у дороги и тем самым устроили ряд засад, уничтожить которые удалось лишь ценой значительных

потерь.

Далее защитники города прибегли к излюбленной тактике испанцев. Их всадники окружили большое стадо полудиких быков и прочего рогатого скота и хлыстами погнали их на воинов Карлейля в надежде расстроить их боевой порядок. Но оказалось, как ни кололи их пиками и шпагами, для ревущих животных слепящий огонь английских аркебузиров был пострашней. Оставшаяся в живых скотина повернула и тяжело затопала прочь, пытаясь найти спасение в джунглях, при этом ревя от страха и затаптывая насмерть тех немногих испанцев, которым хотелось их удержать.

Увидев повальное бегство противника, оставившего на поле сражения своих тяжело дышащих и стонущих раненых, генерал-лейтенант Карлейль дал отбой, снял с головы свой шлем и с помощью пропитанной водой губки, находящейся в верхней части шлема для охлаждения, отер разгоряченное лицо. Пока дела идут довольно хорошо, заключил он, и, несмотря на то обстоятельство, что его люди утомлены долгим маршем на Санто-Доминго, вид у них боевой. А самое приятное — это то, что потери его пока составляют менее двадцати человек.

Будучи слишком опытным военачальником, чтобы допустить падение темпа своего наступления или позволить противнику снова сплотить свои силы, он повернулся своим ястребиным лицом к старшему сержанту Пауэллу.

— Возьми половину наших солдат и атакуй ворота со стороны леса, а я поведу людей на главные ворота со стороны моря. Бог даст, скоро встретимся на главной площади Санто-Доминго.

— Слушаюсь, сэр. — Чернобровый валлиец повернулся, отдавая распоряжение, которому охотно подчинились, потому что все видели, что на стенах появляются испанские солдаты.

На этой обращенной к суше стороне стены было много пустых амбразур, но к ним поспешно подтаскивали такие небольшие, но опасные орудия, как миньоны, бомбарделлы и фальконеты.

Налетчики собрали богато украшенное оружие и прочее снаряжение, брошенное на берегу бежавшими испанцами, а затем, бряцая оружием, в ритме ускоренного марша английское войско пустилось в преследование; под тяжестью амуниции солдаты шли, чертыхаясь и истекая потом. Со шпагой в руке и вопя, как черти в преисподней, Карлейль повел свою братию на штурм восточных ворот Санто-Доминго. Как обычно, испанцы строили обращенные к суше стены несколько ниже и вооружали их легче, чем стены, обращенные к морю.

Умело развернув свое войско, генерал Дрейка, дав солдатам лишь немного времени для передышки, выехал вперед, в серебристом пластинчатом доспехе сверкая как метеор. На его шишаке, словно пальмовая ветвь на ветру, покачивался пучок из алых и зеленых перьев. В одной руке Карлейль держал «собачку» — тяжелый пистолет с колесцовым замком, в другой — шпагу.

— Вперед! — прокричал он. — Вперед! И завоюем славу нашей королеве! — Стоило ему сделать только два шага, как с валов прозвучал беспорядочный залп. Адъютант Карлейля споткнулся и повалился лицом вперед, впиваясь подрагивающими пальцами в горячую бурую землю.

Под убийственным градом свинца пало несколько англичан, пока они не успели убраться под прикрытие стены, чтобы затем, помогая друг другу, карабкаться на парапет: они вовсе не собирались позволять обороняющимся спокойно перезаряжаться и лучше организовать свою оборону. Жахнуло несколько пистолетов и ручниц, затем сражение происходило в сравнительной тишине: в дело вступили шпаги и пики.

Дородный светловолосый капитан с «Надежды» Эдвард Кэрлес спрыгнул вниз в кучу орущих смуглолицых испанцев, собравшихся непосредственно за воротами, и успел свалить двух, прежде чем остальные пустились наутек, предоставив ему возможность открыть ворота. Через них на опустевшую улицу, вымощенную булыжником, хлынули, стуча сапогами, краснорожие, ревущие низкими, полными ярости голосами английские пикинеры, сверкая своим оружием под лучами послеполуденного солнца.

Справа от себя они расслышали звуки яростной схватки, говорившие о том, что сержант Пауэлл штурмует другие ворота. Вот так и вышло, что генерал-лейтенант Карлейль со своими людьми, пыхтящими, как задыхающиеся от бега спринтеры, первыми захватили рыночную площадь. Там он приступил к быстрому переформированию своего войска чтобы оно не распалось на ряд не способных к военным действиям небольших грабительских шаек. Действительно, этот город казался таким обширным, что мог бы очень легко растворить в себе, поглотив, несколько сотен его солдат.

Наконец звуки схватки на северной стороне зазвучали все громче и громче, и вскоре на рыночную площадь прибежали беспорядочные толпы охваченных паникой испанских солдат с выпученными от страха глазами, оказавшись тем самым между двумя огнями. Большинство из них сразу же побросали оружие и на коленях просили о милости, другие же рассыпались по переулкам и там попрятались по домам. И только небольшая горстка попыталась прорваться в форт, охранявший внутреннюю гавань.

В четыре часа пополудни Карлейль приказал водрузить на башне собора их флаг с крестом Святого Георгия и тем сообщить эскадре, что победа досталась им. Победа, но все же еще не город.

Глава 15 РАЗГРАБЛЕНИЕ САНТО-ДОМИНГО

Несмотря на то что его солдатам за последние тридцать шесть часов удалось поспать не более полного часа, генерал-лейтенант Кристофер Карлейль, ни минуты не колеблясь, повел свое войско на штурм обоих охраняющих гавань укреплений; и сэр Френсис Дрейк с не меньшим проворством вновь приступил к бомбардировке тех же самых фортов. Оставив горстку изможденных и раненых солдат для удержания большой центральной площади Санто-Доминго, Кит Карлейль повел остальных — осунувшихся, еле волочащих ноги — вперед. Тем временем матросы с кораблей снова погрузились в шлюпки и прочие малые суденышки, сгорая желанием участвовать в разгроме противника и тем заработать себе какую-то долю славы, чтобы суметь заткнуть глотки солдатам, когда дело дойдет до хвастовства.

Прямо перед наступлением вечерних сумерек моряки высадились на том самом отрезке берега, к которому плавали раньше тайком. Дрейк, возбужденно и страшно сквернословя, повел их сам. Теперь Уайэтт мог оценить по достоинству, какого большого терпения стоило этой горячей натуре оставаться, как хорошему командиру, в личном отчуждении от сражения.

Совместный штурм главного форта был назначен на десять часов вечера или около того, как утверждал Хьюберт Коффин, когда они с Уайэттом выбирались на берег, бредя по воде. Коффин в качестве посоха пользовался коротким копьем. Кроме того, он был вооружен кремневым пистолетом и испанским кинжалом, но не надел ни кирасы, ни шлема: общая слабость еще давала о себе знать, чтобы выдержать такой груз.

В половине десятого флот под временным командованием контр-адмирала Ноллиса вновь приступил к бомбардировке, и тьма запульсировала от ярких вспышек бьющих с обеих сторон пушек. В этот безветренный вечер под оглушительный гром канонады, вступая вместе с другими в бой, Генри Уайэтт сознавал, что перед ним — прекрасно вооруженный противник, готовый сражаться насмерть.

Во время того происшествия на борту «Первоцвета» он тоже, конечно, подвергался смертельному риску, отбиваясь от вражеских шпаг, и даже двух человек заколол насмерть, но теперь он шел, увязая в рыхлом песке, к тем грохочущим пушкам, и это было нечто другое. Его била легкая дрожь, и он испытывал настоятельное желание опорожнить мочевой пузырь.

Позади него корабельный юнга заверещал что-то несвязное, как безумный, явно пытаясь скрыть от себя и других свой страх. Притворившись, что ему показалось, будто этот юнец споткнулся, Уайэтт протянул ему руку.

— Возьми-ка меня за руку, парень, этот проклятый берег весь в ямах.

Несвязная болтовня мальчишки сразу же прекратилась, когда Уайэтт почувствовал дрожь протянутой ему в темноте холодной руки.

Ближе и все выше и выше маячили стены форта с навесными бойницами; в этой полутьме казалось, что они вырастают до самых звезд. Приближение моряков не вызывало никакой ответной тревоги на укреплениях. Возможно, это объяснялось тем фактом, что в этот момент солдаты Карлейля пошли на яростный штурм барбикана, навесной башенки дальнего укрепления.

Готовясь к бою, успокоившийся адмирал с минуту помедлил, поглядел вверх на стены, а потом почти небрежно сказал:

— Давайте-ка, ребята, заберемся туда, наверх. А ну-ка, подкиньте меня на плечах. — Невысокий и легкий, от толчка он мигом взлетел на парапет, где замер силуэтом, очерченным отблесками городского пожара.

До последнего своего часа Уайэтт никогда не забудет силуэт адмирала на фоне небес, его мужественный профиль, выведенный красной и золотой линиями.

Сначала десятки, а там и сотни матросов, выкрикивая непристойные угрозы, роем кинулись через стену. Сопротивление оказалось столь же кратковременным, сколь и бесполезным.

Бок о бок с Недом Джексоном, молодым помощником боцмана из Гринвича, Уайэтт промчался рысцой мимо ряда орудий и, взобравшись по лестничному пролету, наткнулся на группу призрачных мрачных фигур. Он услыхал, как клинок его шпаги со скрежетом проскользил по чьей-то выпуклой кирасе, затем к нему наверх прибежали еще англичане, вопя, словно черти, опущенные в святую воду. Хотя испанцы взывали к пощаде, очень немногим дарована была такая милость, большинство же из них закололи на месте или сбросили вниз со стен.

Когда незадолго до полуночи взяли штурмом оба опорных форта, Дрейк приказал развести на парапетах костры, чтобы сообщить обеспокоенному контр-адмиралу Ноллису, что наконец-то город Санто-Доминго полностью покорен.

Только потому, что у Френсиса Дрейка с дисциплиной было очень сурово, разграбление процветающей колониальной столицы его солдаты отложили до следующего утра. После сдачи батареи и фортов солдаты Кита Карлейля стали бивуаком на площади и объедались тем, что достали в ближайших домах.

Увы, их было так мало, что они не могли помешать исходу из города тех оставшихся жителей, что еще не сбежали во время ложной атаки, продемонстрированной эскадрой перед городом предшествующим днем. Но эти последние не стыдились своего бегства: разве перед их глазами не существовало примера генерал-губернатора? Этот испуганный трус, как только его вытащили из болота, умчался галопом подальше от моря, оставив оборону столицы лиценциатам и некоему дону Диего Орсинио, капитану флагманского корабля эскадры Санто-Доминго.

Когда наступил рассвет, ограничение перестало быть действительным, и потому со шпагой и копьем в руке люди Дрейка пошли утверждать себя почетными гражданами города в согласии с жестоким обычаем того века.

Грабителей, решивших поживиться в квартале, ближе всех лежащем к морю, привлек к себе ряд импозантных жилых домов с каменными фронтонами. Уайэтт, ликуя в предвкушении поживы, был увлечен толпой полуголых матросов. Он бежал вместе с другими, пользуясь частью сломанной реи в качестве тарана, чтобы взломать обитую железом дверь большого дома с впечатляющим гербом над главным входом. Эта сцена дублировалась повсюду: и ниже, и выше по улице.

Когда наконец снесли тяжелую дверь, изнутри до них донеслись пронзительные женские крики. Юный Джексон из Гринвича, оскалившись в свирепом предвкушении, ринулся в дом во главе целой стаи матросов. Первым из домашних, кого увидел Уайэтт, был здоровенный негр в желтой ливрее, размахивающий дубинкой. При виде волосатых, опаленных солнцем парней раб-негр выронил свое оружие и в молитвенной позе простерся на полу, беспрестанно моля о пощаде. Помимо презрительного пинка он не удостоился иного внимания.

Уайэтт на минуту задержался: с открытым от удивления ртом смотрел он на великолепные гобелены, роскошную мебель и сияющие панели огромной гостиной. В дальнем ее конце в розовом свете восходящего солнца поблескивали позолоченные корешки множества — ряд за рядом — стоящих книг в великолепных переплетах. По полу, выложенному черными и белыми мозаичными узорами, Уайэтт направился прямиком к тяжелому, окованному железом сундуку, охраняемому большим тяжелым висячим замком.

Беглый осмотр подсказал ему, что без тяжелого молотка тут никак не обойтись. Он подсунул голову под одно плечо большого серебряного подсвечника на две свечи и услышал звук разрываемой ткани: это один из его сотоварищей срывал яркую бархатную занавеску рубинового цвета.

— Ух ты! Разве из этого не получится шикарной юбочки для моей Полли на зависть всем в Холодной Гавани? — осклабился матрос, свертывая материал и засовывая его себе под мышку.

Другие проникли в комнату, которая оказалась столовой, и стали набивать в импровизированные узлы, сделанные из гобеленов, порезанных на удобные квадраты, серебряные тарелки, чашки и прочую столовую утварь.

Уайэтт, помня об отчаянной нужде, в какой пребывала Кэт, поискал какой-нибудь рычаг, чтобы открыть железный сундук. Рыжий, почти беззубый пушкарь помахал ему перевязанной рукой.

— Пойдем со мной. Кажется, я слышу там, наверху, пищат хорошенькие белые мышки.

Через запертые, но лишенные стекол окна звучали выстрелы, треск разносимого в щепы дерева и пронзительные крики, смешанные со взрывами буйного хохота.

Не найдя никакого подходящего орудия, Уайэтт присоединился к потным зловонным парням, ринувшимся вверх по лестнице.

Напротив лестничной площадки располагалась дверь из хорошо отполированного кедра. Как только Уайэтт и его подельник достигли второго этажа, она распахнулась, и они увидели хрупкого светловолосого джентльмена в темно-красном камзоле с обнаженной шпагой в руке.

Привидение и не думало защищаться — просто протянуло Уайэтту свою шпагу эфесом вперед. Почти на безукоризненном английском он сказал следующее:

— Поскольку мне невозможно защищать свой дом, сеньоры, я сдаюсь на милость победителя и умоляю вас не причинять обиды моей жене и внучке.

— Вы заплатите за них выкуп? — спросил его Уайэтт, принимая шпагу. Попутно он с удовольствием отметил, что ее гарда и рукоятка — прекрасной золотой чеканки с множеством мелких драгоценных камней.

— Да, джентльмены, если вы не будете их мучить.

— Мы не обидим такого старого деда, как вы. Вы должны знать, что сэр Френсис Дрейк…

У старика от удивления отвалилась серебристая челюсть.

— Вами командует «эль Драго»?

— Он, и никто иной.

Старик повернулся и крикнул скрипучим и пронзительным старческим голосом:

— Gracias a Dios! Слава Богу! Вы спасены, мои милые. Что бы там ни говорили, «эль Драго» милосердный человек и с женщинами не воюет. Это я узнал несколько лет назад в Тихом океане. — Он поклонился кучке полунагих мужчин. — Сеньоры, я дон Хуан де Антон, генерал Западного моря моего короля, а ныне — ваш пленник.

— Клянусь Богом, — хохотнув, воскликнул Джексон, — значит, нам везет! Этот старый усач заплатит нам приличный выкуп!

Разгоряченное лицо Уайэтта расплылось в широкой улыбке.

— Вы хорошо осведомлены, сэр. Наш адмирал распорядился, чтобы всем знатным и почтенным людям не чинилось никакого зла, если они предлагают выкуп и не артачатся. Вы говорите, что однажды уже встречались с сэром Френсисом?

— Si, si. Я был на борту галиона Neustra Senora de la Concepcion, который вы называете «Касафуэго», когда ваш адмирал захватил его у побережья Перу.

— Прекрасно. Пусть ваши дамы остаются наверху, им не причинят никакого вреда. А тем временем мы с ребятами пошуруем вокруг.

Дон Хуан де Антон начал было возражать, но по широким каменным ступеням все прибывали матросы с кусками от гобеленов и такими же разделанными на части плащами на плечах, хлеща вино из покрытых орнаментами серебряных кубков.

Уайэтт и Джексон прошли коридором, пока не наткнулись на большую спальню. Там они увидели двух женщин — степенную даму, чьи волосы были почти столь же седы, как и у дона Хуана де Антона, и стройную девушку лет семнадцати с косами цвета воронова крыла. Обе стояли на коленях перед домашним алтарем, на котором горели свечи. Даже когда захлопнулась дверь, обе облаченные в черное одеяние фигуры не шелохнулись, лишь только пальцами перебирали бусы на четках.

В сопровождении худосочного хозяина Уайэтт прошел к туалетному столику, на котором стояло несколько шкатулок из черного дерева.

— Поверьте моему святому слову, сеньор, — залепетал дон Хуан, — здесь лежат все наши драгоценности. Не пытайте нас.

Пока другие мотались по коридору, хватая все, что могло им приглянуться, Уайэтт отвел дона Хуана в сторону.

— Мне нужен ключ от кованого сундука внизу.

Дон Хуан де Антон вздохнул и из кошелька, прикрепленного к его поясу, извлек здоровенный тяжелый ключ. Джексон подошел к коленопреклоненным фигурам в черном и, расстегнув, снял с шеи дамы тяжелую золотую цепочку. Она и мускулом не пошевелила, лишь продолжала шептать, горячо обращаясь с молитвами к Пресвятой Деве. Затем матрос Джексон вытащил из волос старушки высокий черепаховый гребень, усеянный жемчугами, и волосы дамы, лишенные скрепки, упали ей на плечи.

— Puercos Ingleses!^[55]

Дон Хуан со свистом втянул в себя воздух и, выхватив из камзола испанский кинжал, бросился вперед. Уайэтт вовремя перехватил его кисть и без труда отнял у него оружие.

— Не вмешивайтесь, — посоветовал он. — Джексон не причиняет вреда вашей даме.

В задней части дома послышались крики ужаса. Это служанки поняли, что двери их спальни скоро не выдержат натиска и откроются.

Зазвучали восторженные скабрезности: «Клянусь Богом, эта светло-коричневая кошечка как раз моего размера», «Поцелуй нас как следует, куколка, мы четыре месяца плавали в море», «Спокойно, маленькая чертовка, подожди, пока я разрежу завязки на твоей юбчонке, не то сама порежешься», «Ой! Вы только посмотрите, ребята, у этой сиськи больше, чем у пятнистой телки франклина Поттера».

Поскольку он уже тщательно обыскал спальню дона Хуана де Антона, Уайэтт в глубоком удовлетворении взвесил в руке наволочку, раздувшуюся от самой отборной добычи. После этого он бросил со звоном шпагу дона Хуана на полированный деревянный пол и приложился каблуком к ее клинку с намерением переломить его. Старик хрипло рассмеялся.

— Эта сталь лучшего толедского закала. Вам ее ни за что не сломать.

— Ну что же, старик, тогда я оставлю ее себе, — засмеялся Уайэтт. — А где ножны?

Поданные ему ножны оказались красивой вещью из красного сафьяна, на котором было оттиснуто множество арабесок, с железным наконечником и верхним краем, литым из золота.

— Здесь, наверху, у вас имеется пища и вода? — приходя в себя от изумления, спросил Уайэтт.

— Si, senor.

— Тогда забаррикадируйте эту дверь до моего возвращения. Снаружи я выставлю нескольких надежных парней. — Он согнулся под тяжестью мешка с награбленным добром. — Вам и вашим дамам больше не будут докучать.

— Да благословит вас Пресвятая Дева, хоть вы и еретик!

Розовато-серое, покрытое глубокими морщинами лицо старого кабальеро мелко задрожало. Уайэтту показалось странно трогательным увидеть пару слезинок, сползающих вниз по этим увядшим щекам. Видимо, дон Хуан ожидал, что его женщинам достанется та же доля, что и служанкам.

— Теперь, черт возьми, — крикнул Джексон, — посмотрим-ка, что там у старика в сундуке.

Как только Уайэтт стал на колени, чтобы отпереть кованый сундук, вокруг него собралось с полдюжины матросов. Их разогретые вином лица, нахапанные ими изящные вещи подчеркивали тот беспорядок, который пришел в этот величественный дом. Те, кто был похмельней, напялили на себя предметы женского одеяния, изящество которых нелепо контрастировало с волосатыми ногами, широкими босыми ступнями и мускулистыми руками.

Совсем как малые мальчишки, грабители издали торжествующий вопль, когда висячий замок грохнулся на пол и Генри Уайэтт поднял тяжеловесную крышку сокровищницы. Всем было видно, что внутри содержатся золотые украшения, блюда, кубки и всевозможные ювелирные изделия с большими морскими жемчужинами и алмазами, из которых солнце, пробивающееся сквозь зарешеченные окна, извлекало умопомрачительные вспышки. Джексон схватил один из нескольких кожаных мешочков, нетерпеливо дернул за его завязку — и две горсти золотых дукатов звонко раскатились по красному кафельному полу, вызвав всеобщую возню.

— Теперь, ребята, пора взять себе по одной или две вещицы кому что приглянется, — предложил Уайэтт.

Возбуждение спало.

— Одну или две? Это все? — прорычал один. — Будь я проклят, если уступлю завоеванное мною каким-то там королевским аудиторам!

— Так не пойдет! — резко возразил Уайэтт. — Вы знаете, что виселица грозит первому же, кто присвоит себе больше, чем положено безделушек из общественного фонда конфискованного имущества.

Появилась группа матросов, в разной степени озверения утолявших свою похоть на жилой половине слуг; косматые, с несколько сонливым видом, почесывающиеся, они недоверчиво уставились на это первое сказочное богатство, увиденное ими в Новом Свете. Один за другим они, шаркая ногами, выходили вперед, загорелые и небритые, чтобы зачерпнуть горсть золотых монет и пощупать их пальцами; каждый выбрал по одной вещице из драгоценных украшений.

Уайэтт, видя заранее, как заиграет сапфировая брошь на белой груди его Кэт, выбрал превосходное ювелирное изделие в оправе из мелкого жемчуга, перемежающегося с декоративными алмазами. Себе же он предпочел взять, пользуясь своим преимущественным правом, тяжелый золотой медальон с цепочкой. В крайнем случае всегда можно избавиться от такого сокровища по частям — как подскажут обстоятельства.

Даже когда последний из налетчиков взял свою долю, сундук дона Хуана де Антона казался мало истощенным, а потому люди заворчали, когда Уайэтт вновь навесил замок и засунул ключ в свою поясную кошелку.

Утром он решил, что обыщет гавань и узнает, что сталось с вызвавшей его интерес мексиканской каравеллой.

Глава 16 РОЗМАРИ

Во время победной суматохи, жестокой и похотливой, которая сопутствовала захвату Дрейком Санто-Доминго, сквайра Хьюберта Коффина волей-неволей повлекла с собой компания пикинеров, намеренных собрать плоды своих усилий. Хьюберт пошел с ними, но неохотно, чувствуя, как быстро исчерпывается слабый запас его сил. Эта проклятая лихорадка, похоже, так ослабила его ноги, что ему пришлось тяжело плюхнуться на край фонтана и сидеть, болезненно ощущая, как вздымаются его ребра и кружится голова. Когда наконец, после краткого отдыха, какие-то силы вернулись к нему, он обнаружил, что способен различить на фоне утреннего неба очертания башен собора и длинных низких крыш великолепных зданий.

«Этот рассвет запомнить навечно», — посоветовал он себе, видя горящие факелы и вороватые движения фигур, перепархивающих наподобие воплотившихся духов из одной аллеи или сада в другую.

— Бедняги домовладельцы, — пробормотал Коффин. Почти все эти привидения несли сундучок или тащили тяжелый узел. Мало кто разжился каким-либо оружием.

На дальнем конце небольшой площади, перед фонтаном которой он сидел, Коффин увидел, как широкоплечие матросы с корабля ее величества «Подспорье» догнали тройку горожан, которые сдуру попытались оказать сопротивление и тут же были заколоты насмерть. Крича как школьники, матросы открыли крышки некоторых оказавшихся у этих испанцев шкатулок.

Он отчаянно жаждал встать и как-нибудь позаботиться о своей собственной доле трофеев. В конце концов, тот старинный норманнский замок, который на протяжении десяти поколений давал кров и приют его роду близ Байдфорда в Девоне, срочно нуждался в ремонте. Кроме того, Хьюберт был полон решимости выкупить и снова вернуть себе принадлежавшие им когда-то поля и леса в Портледже, проданные его дедом, с тем чтобы поддержать доброго короля Гарри в его распре с Франциском I^[56], достаточно хорошо снаряженным в военном отношении.

Войны, грустно размышлял усталый молодой сквайр, в конце концов погубят семейство Коффинов. Теперь в их роду последними оставшимися мужчинами были он и двое его младших братьев, и это когда-то богатое баронское поместье, перешедшее к ним через столетия от сэра Хьюго Коффифорта, одного из самых доверенных советников Вильгельма II Рыжего, находилось в затруднительном состоянии.

Хотя теперь в ногах его чувствовалось больше уверенности, ему все еще приходилось так тяжело опираться на копье, что пока он, Коффин, не осмеливался им доверять. То и дело на площади появлялись орущие банды мародеров, волочащих за собой пики и бросающих жадные взгляды на те склады и жилые дома, которые пока стояли с нетронутыми дверями.

Ближе к центральной части Санто-Доминго можно было услышать ружейную пальбу — это уставшие как собаки солдаты Карлейля наталкивались на случайные точки сопротивления. Вот позади фонтана, где сидел Коффин, вспыхнул пожар, и вскоре всю площадь заволокло дымом и воздух над ней раскалился от ярких беснующихся языков пламени. Трое убитых испанцев лежали там, где их настигла смерть; из-под их тел извилистыми ручейками медленно вытекала кровь, образовывая среди булыжников мостовой крошечные лужицы рубинового цвета.

Казалось, сама обширность столицы вобрала в себя захватчиков, как губка воду, и долго на площади не было видно ни одного англичанина, появлялись лишь насмерть перепуганные горожане, их рабы и несколько священников, шаркающих сандалиями в тщетной попытке унести с собой некоторые ценные предметы церковной утвари.

Плеск воды за его спиной напомнил Хьюберту о том, что ему страшно хочется пить, и он приник ртом к прохладной напористо бьющей струе. Почувствовав себя удивительно посвежевшим, он поднялся на ноги и неуверенно посмотрел по сторонам. Куда бы ему пойти поискать добычу? Он вспомнил: Уайэтт ему говорил, что самые впечатляющие дома, как ему показалось, находятся в портовой части города.

Тяжело опираясь на короткое копье, Хьюберт вступил на широкую, затененную пальмами улицу, где, как правило, фасады украшались красивой резьбой, когда вдруг справа от себя он услышал истошный женский вопль:

— Пощадите меня, добрые люди. О, ради Бога, пощадите меня! Я, как и вы, из Англии. — Эта мольба заканчивалась еще одним разрывающим душу криком, когда Хьюберт зашаркал вперед со всей быстротой, на которую был способен. Как ему показалось, крик исходил из красивого дома, обращенного окнами к морю и спланированного в мавританском стиле. Крепкие чугунные решетки защищали окна первого этажа, но дверь болталась на петлях.

Извлекая из ножен шпагу, Хьюберт переступил через остатки роскошной, обитой латунью двери из кедра. Его зазывал внутрь солдат с воспаленными глазами, дружески махая рукой.

— Входите, сэр, входите! Тут поживы навалом, на всех хватит, а наверху прекрасный ассортимент бабенок.

Говорящий перекинул через плечо накидку из зеленого бархата, искусно вышитую мелким жемчугом и золотой нитью; сдвинутый на затылок, на его голове красовался роскошный испанский шлем с пером белой цапли. Видимо, он был пьян. В свете все сильнее припекающего солнца на обеденном столе виднелась большая бочка бренди, из которой навощеный, расписанный в желтую и черную клетку пол капала янтарная жидкость.

На верхнем этаже снова раздались крики, затем звук удара и звон разбитого стекла, сопровождающийся хохотом многочисленных пьяных глоток. Отблески парчи, брошенной на нижние ступеньки лестницы, ярко и живо переливались, приглашая наверх, на второй этаж. Новые пронзительные крики отвлекли Хьюберта от беглого осмотра буфета с массивной серебряной посудой. Снова тот же голос то умолял о пощаде, то начинал истошно вопить.

Ценой большого напряжения своих хилых силенок Хьюберт взобрался по лестнице и оказался перед длинным, тускло освещенным коридором. Этот дом, видно, принадлежал какому-то могущественному чиновнику или богатому негоцианту.

Сквайр переступал через неподвижное тело слуги, лежащего на верхних ступеньках, когда раздалось стремительное шлепанье ног и в коридор выбежала совершенно голая молодая женщина с коричневатым цветом кожи. Большие глаза ее застыли от ужаса, каштановые волосы развевались за спиной — она убегала от полуодетого матроса, обе щеки которого были расцарапаны в кровь. Ругаясь как сумасшедший, грабитель перекинул свою жертву через плечо и потащил ее, орущую и брыкающуюся, назад в ту комнату, откуда она сбежала.

Рыдания, крики и пустые мольбы звучали в различных комнатах, расположенных по коридору. Сквайр Коффин поднял свой голос, ругая поганящих дом распутных собак и напоминая им о страшном гневе адмирала и неизбежности наказания.

Грохот опрокинутой мебели за дверью, перед которой как раз в тот момент находился Хьюберт, заставил его проверить, в чем дело. Открыв ее, он увидел стройную черноволосую девушку, неистово бьющуюся в объятиях седоволосого аркебузира. Одетая только в остатки запятнанной кровью ночной рубашки и с выражением неописуемого ужаса на лице, она, не прекращая попыток высвободиться, крикнула, задыхаясь:

— О Боже, спаси меня! Неужели поблизости нет ни одного порядочного человека?

— Отставить! — рявкнул Хьюберт, взяв свое полукопье за обратный конец, готовый использовать его как дубинку.

Солдат и девушка оступились и свалились к ногам Хьюберта. Мужчина одним прыжком встал на ноги, изрыгая из себя грязные непристойности. Упавшая протянула руки и в отчаянии схватила Хьюберта за одну из лодыжек.

— На помощь! Помогите! — пробулькало у нее в горле.

— Назад, собака! Назад, я говорю! — Хьюберт снова перевернул древко и взял его как копье.

— Чтоб тебе сдохнуть от черной оспы! Мой леденец тебе у меня не отнять! — взревел седовласый насильник и кинулся на Хьюберта.

Хьюберт точно вогнал острие своей пики туда, куда целился — в левое плечо негодяя. Взвыв от боли, тот отшатнулся, качаясь, назад; из-под пальцев, зажавших рану, хлестала кровь. Если бы только аркебузир знал, он мог бы живо ему отомстить, ведь Коффину в тот миг показалось, что весь дом закружился вокруг его головы, и ему понадобилось собрать в кулак всю свою волю, чтобы приказать этому парню выйти в коридор. Тот вышел, вопя: «Где мое копье?! Вот найду его и насажу на него это дворянское отродье, как каплуна!»

— Заприте дверь! — еле дыша, крикнул он почти обнаженной девушке, лежавшей на пороге.

— Слишком поздно, — простонала она, не глядя на него. — Ради Бога, сэр, убейте меня.

Раненый, видимо, нашел копье и снова появился в коридоре, ревя как пронзенный бык.

Нечеловеческим усилием Коффин запустил свои пальцы в черные лоснящиеся волосы девушки, втащил ее в комнату и едва успел вовремя захлопнуть и запереть дверь.

И тут весь мир завертелся, словно огненная спираль, и Хьюберт рухнул без чувств на дрожащие ноги девушки.

Жаркое солнце стояло высоко в небе и било в окно так, что резало глаза, когда Хьюберт очнулся и осознал, что, хотя и лежит еще на полу, под голову ему подсунута мягкая ткань. Лоб ему протирали смоченным в прохладной воде лоскутом, и это здорово помогало ему приходить в себя до тех пор, пока он не ощутил запах горелого дерева, вонь запекшейся крови, гулкий гром стреляющей вдалеке пушки. Первое время он способен был только лежать, вытянувшись на спине.

Постепенно глаза его сфокусировались на очень красивой мебели кабинета, а может, библиотеки, затем он заметил движение и взгляд его устремился на изящную девичью фигурку. Лет девятнадцати от роду, она пропорхнула по библиотеке, со страхом поглядывая на него, одетая в церемониальный плащ из огнецветного бархата, очевидно, имеющий отношение к какому-то рыцарскому ордену, так как на его левой стороне был прикреплен искусно сделанный значок.

Плащ, очень эффектно выглядевший под беспорядочным водопадом черных волос, был таким длинным, что только после того, как она сделала несколько шагов, он заметил, что девушка боса. Чтобы плащ не распахнулся, она перепоясалась отрезком шнура от звонка-колокольчика.

В ту минуту эта большеглазая девушка устало, равнодушно заплетала свои волосы в две косы. Потом он заметил, что его кинжал лежит рядом с глобусом, стоящим около нее на письменном столе и дающим изображение карты звездного неба.

Коффин воспользовался случаем сквозь полуоткрытые глаза рассмотреть очаровательные, как ему показалось, черты лица этой девушки. Он видел его в профиль: узкий, слегка вздернутый носик, короткая, но довольно полная верхняя губа, маленький округлый подбородок и довольно длинная изящная шейка; цвет лица необычного золотисто-розового оттенка, а волосы — блестящие, иссиня-черные, цвета воронова крыла. У ее ног лежала сброшенная, разорванная и окровавленная ночная сорочка — та, что прикрывала наготу девушки, когда он увидел ее в первый раз.

Он сделал глубокий вдох и попытался заговорить, но издал только приглушенный хриплый звук, похожий на карканье вороны. Девушка так резко повернулась, что ее огненная мантилья распахнулась, давая понять, что надета она на голое тело.

Она уставилась на него своими черными глазищами, затем лицо ее дрогнуло, а рука потянулась и сомкнулась на рукоятке кинжала.

— Что вы, не бойтесь. Убить меня ничего не стоит. Я слаб как новорожденный ребенок.

Девушка несколько раз подряд глубоко вздохнула.

— Вы неправильно меня поняли, сэр. Не вас бы я убила, а скорее себя. Будь у меня мужество, я давно бы уж это сделала. Но я безусловно найду в себе это мужество, если вы или кто-то еще тронет меня хоть пальцем.

Откуда-то у Хьюберта взялись силы, чтобы кое-как приподняться на локте.

— Уверяю вас, мне очень досадно, что я так опоздал и не смог уберечь вас от этого злодеяния. Коль сможете опознать вашего… вашего обидчика, его непременно повесят.

— Вот бы я тогда порадовалась! — вскричала она. — Я уверена, что смогу его опознать, ведь я ему так сильно расцарапала обе щеки. Но а вы-то, вы-то почему так ослабли? — Босоногая, она прошлепала к нему по полу и опустилась рядом с ним на колени. — Пока те мерзавцы пытались взломать эту дверь, вы лежали как мертвый.

Он описал ей лихорадку островов Зеленого Мыса и как она свирепствовала на их кораблях.

— Жаль, что она не скосила всю вашу армаду! — вздохнула девушка и устало закрыла темно-карие, почти черные глаза. — Только подумать, что все эти годы я хвасталась перед друзьями своим английским происхождением. Тьфу! Я даже божилась, что, в отличие от турок, французов и португальцев, которые способны насиловать и грабить, ни один англичанин никогда не позволит себе осквернить добродетельную женщину.

Коффин грустно улыбнулся и заметил, что в разбитое окно стаями залетают мухи.

— Похоже, вы мало что понимаете в солдатах и их повадках, к какой бы стране или нации они ни принадлежали. Но скажите-ка мне, — поспешил он сменить тему разговора, — как это вам удается говорить на чистейшем английском?

— Потому что я, Розмари Кэткарт, чистокровная англичанка, — объявила она с заново обретенной гордостью. — Отец мой купечествует в этом городе, зовут его Ричард Кэткарт, а раньше он был торговцем в Халле.

Чуть содрогнувшись от боли, девушка опустилась возле него на подушку и объяснила, как процветали дела отца, занимавшегося торговлей между Испанией и ее колониями в Америке, несмотря на то, что вначале он был протестантом.

Мать ее, повествовала девушка, дала обещание, что бы ни случилось, воспитывать дочь Розмари в протестантской вере. Капитан торгового судна старался быть верным клятве, но все же прошло небольшое время и он женился на богатой испанке и перешел в римско-католическую веру. В результате остальные его дети наполовину испанцы и католики. Розмари говорила теперь с большей раскованностью. Она поправила на себе мантилью и продолжала.

Став католиком, капитан Кэткарт смог получить разрешение на торговлю всеми видами кожаных товаров между Испанией и Новым Светом. Фактически он стал ведущим лиценциатом столицы. Где он сейчас? Занят делами торговли в Кадисе, поэтому до захвата города Дрейком домом правила мачеха.

— Ее наверняка, — она заплакала, — наверняка убили этим ужасным утром.

Когда наконец рыдания девушки смолкли, Хьюберт спокойно сообщил свое имя, воинское звание и общественное положение. Немного погодя он попросил воды, и она принесла ему olla — грубый кувшинчик из красной глины, висевший в углу: благодаря постоянному испарению через стенки, вода в нем все время сохранялась прохладной и свежей.

Некоторое время они прислушивались к разным шагам на улице, но в самом доме царила могильная тишина. В конце концов он поднялся и объявил о своем намерении поискать еду. В поисках пищи он, к своему ужасу, натолкнулся на тело убитого слуги, все еще лежащего на верхних ступенях лестницы и осаждаемого полчищами мух.

У подножия лестницы лежало еще одно мертвое тело, распростертое на спине: этот седоволосый мужчина Хьюберту показался отдаленно знакомым. Узнал он его, лишь заметив колотую рану в плече, а на пепельно-бледном лице — ряд глубоких царапин. Очевидно, острие его пики проникло настолько, что рассекло артерию и тем обрекло на смерть насильника Розмари Кэткарт.

Глава 17 ЖЕМЧУЖИНА АНТИЛЬСКИХ ОСТРОВОВ

Рано утром 3 января 1586 года сэр Френсис Дрейк велел переправить на берег несколько тяжелых орудий, захваченных на островах Зеленого Мыса, и установить их на крепостных стенах. Затем он призвал испанцев, упрямо сопротивляющихся ему в ряде пунктов Санто-Доминго, сложить оружие, и когда они отказались, его пушки устроили им такую баню, что они живо согласились на безусловную капитуляцию.

Как только весь город признал свое поражение, адмирал королевы распорядился произвести осмотр и в результате узнал, что, как ему многие и предсказывали, сотни самых богатых граждан и правительственных чиновников сбежали в горы. Для многих из них это бегство оказалось бессмысленным, поскольку им пришлось погибнуть в муках от рук своих беглых черных рабов, которые сильными боевыми группами опустошали все побережье и далеко просачивались в глубь материка. Мароны зачастую сжигали именно те поместья, где мучились в рабстве, и этим жестоко мстили своим угнетателям.

Пылкие головы других предводителей экспедиции Дрейка стали остывать, когда обнаружилось, что в закромах казны и таможни испанского короля Филиппа пусто, как в дырявом кармане нищего. Для Дрейка это известие оказалось особенно горькой пилюлей, ведь до сей поры экспедиция не накопила денег даже на покрытие собственных расходов. Он понимал, что, если дела не поправятся, кое-кто в Лондоне постарается навредить его репутации в глазах королевы, которая терпеть не могла неудач, особенно если они касались ее кошелька.

Оптимистичным в сложившейся ситуации было то, что во внутренней гавани, позади трех умышленно затопленных у входа в нее кораблей, стоял построенный на французской верфи шестисоттонный красавец галион, практически новенькое и во многом прекраснейшее судно в этой части земного шара, хотя и ходило оно под нелепым, но все же забавным названием «Большое пугало». Так его долго еще называли с тех пор, как захватчики иронически переименовали его в «Новогодний подарок».

Ужасно расстроило Генри Уайэтта то, что та самая каравелла, которую он прочил на смену потерянной в шторм «Катрины», затонула во время бомбардировки. Следовательно, ничего другого не оставалось, как только вновь поискать что-нибудь подходящее среди содержимого внутренней гавани — что было теперь делом легким, поскольку суда там стояли покинутыми всеми, за исключением крыс, и столь прочно притиснутыми друг к другу, что было совсем не трудно перелезать через поручни с одного на другое.

Наконец, обливаясь потом, он оказался на борту примерно стодвадцатитонного крепко сколоченного барка из Венесуэлы. Не быстроходный, но подойдет — заключил он после тщательного осмотра. Палубные балки барка «Дева Компостеллы», так назывался корабль, явно казались достаточно прочными, чтобы нести на себе батарею полукулеврин, стреляющих десятифунтовыми ядрами на расстояние две тысячи пятьсот ярдов.

Он, несомненно, найдет все, что нужно для батареи барка, либо в красивом здании королевского арсенала, либо где-нибудь прямо на стенах крепости.

С конфискацией и получением разрешения на командование придется обождать, так как сэр Френсис Дрейк был слишком занят подсчетом выкупа, который он должен взять с города за то, что пощадит его. Наконец адмирал и его капитаны направили свои требования в ту деревню, где дрожал в своих сапогах губернатор. Если немедленно не поступит сто тысяч дукатов, то Санто-Доминго, известный как «Жемчужина Антильских островов», будет сровниваться с землей улица за улицей и квартал за кварталом — до тех пор, пока не соберут этой суммы. Как только послание Дрейка с требованием выкупа было написано четким пером Фулька Гревиля, его доверили негру, слуге адмирала, потому что он не только мог говорить на языке маронов Вест-Индии и на нескольких индейских диалектах, но также и на отличном испанском с правильным кастильским произношением.

На следующий день, когда Дрейк занимался временным восстановлением городских ворот со стороны гор, появилась еле бредущая, мотающаяся из стороны в сторону фигура его слуги. Едва бедняга дотащился до своего хозяина, как тут же свалился на землю, обливаясь кровью. Он был тяжело ранен в грудь копьем.

Выслушав его рассказ о том, что случилось, Дрейк пришел в одно из редких своих состояний холодного гнева. А получилось так, что один офицер с галиона «Большое пугало» раскипятился, обиженный тем, что посланец английского адмирала всего лишь обычный негр. И этот храбрец выхватил у солдата пику и, брызжа яростью, всадил ее в бок бедняге.

Дрейк повернулся к капралу Симпсону, его желтая борода тряслась от с трудом сдерживаемого гнева.

— Езжайте в город и среди пленников выберите двух монахов. Капрал Боуэн, на том фиговом дереве соорудите пару петель, — отчеканил он, поднимаясь с молитвы по отлетевшей душе своего испустившего дух слуги.

Спустя полчаса два духовных лица, которым было позволено отпустить друг другу грехи, повисли на ветках, оставленные качаться и обещать усладу черноголовым сарычам. На поиски тех испанцев, что все еще прятались в пригороде Санто-Доминго, отправился вооруженный отряд. Под трепет белого флага, укрепленного на копье у Симпсона, эти джентльмены с прожаренными на солнце лицами выслушали наказ: пока испанцы не выдадут того, кто нанес смертельный удар телохранителю Дрейка, по двое пленников ежедневно будут предаваться смертной казни.

Шестеро невезучих уже успели погибнуть подобным образом, когда наконец с гор, так красиво голубеющих позади плененной столицы, прискакал отряд кабальеро, привезя с собой арестованного офицера с серым как пепел лицом. Со стиснутыми челюстями и ярко горящими синими глазами сэр Френсис подъехал к дереву-виселице.

— Вот, вешайте его сами, — коротко бросил он спутникам арестованного.

— Но, сеньор генерал, — возразил, заикаясь, корнет, который был у них за главного, — ваш посыльный… он же был только негр… так что конечно…

— Бедный Диего имел не меньше души, чем у вас, и был гнусно убит. Делайте свое дело. Только тогда я соглашусь на переговоры о будущем города.

— Неудивительно, что эти черные поклоняются сэру Френсису и готовы сделать его царем, — проворчал Ноллис.

— Верно, — кивнул Фробишер. — Когда десять лет назад он воевал на Тьерра Фирме^[57], поговаривали, что ему ничего не стоит собрать себе в помощь целую армию черных.

Дрейк руководил из дворца вице-короля, и постепенно в «Жемчужине Антильских островов» был восстановлен относительный порядок. Многие утверждали, что адмирал хочет стать постоянным хозяином Санто-Доминго, полагая, что этот богатый город может прибавить чести и славы его королеве. Не только Фробишер, но и Карлейль и Ноллис указывали тогда, что эпидемия сильно сократила численность английской армии и флотского состава и что нельзя разбрасываться людьми, если они хотят, чтобы экспедиция продолжалась.

Когда в выкупе Дрейку отказали, он объявил, что начнет сровнивать город с землей, и доказал, что не бросает слов на ветер. Но скоро люди его обнаружили, что в своем большинстве дома Санто-Доминго, прочно выстроенные из камня, плохо горят, что их можно только сносить, но ценой значительных затрат ручного труда.

Когда наконец положили на землю целый квартал, Дрейк с очень кислым лицом снизил первоначальную цифру выкупа, заявив, что выплата всего лишь 75 000 дукатов положит конец разрушению города.

Он стал еще более расположенным к щедрости, потому что поиски в различных колодцах, на садовых участках и зондирование ложных стен принесли удивительно крупный золотой улов. Далее, церкви и монастыри сдавали подносы, канделябры, кувшины, рукомойники и чаши, которыми будущие поколения украсят свои буфеты в Лондоне и Южной Англии.

Много времени поглощало еще одно важное дело, бывшее неизбежным долгом: разрушение религиозных изображений. Под ударами больших кузнечных молотов множество изваянных из камня святых лишились рук, ног и голов, а большинству англичан радостно было видеть, как тщательно ведется эта работа по религиозному очищению.

Вскоре завоевателям стало также очевидно, как это часто бывало и в отношении других испанских владений, что эти великолепные здания в Санто-Доминго служили фальшивым фасадом, маскирующим слабеющую экономику Испании и ее колоний. Во многих провинциях, округах и колониях больше не велась разработка рудников, вследствие бездумного истребления местной рабочей силы.

Ежедневно еще один городской участок отдавался на разрушение, хотя сбежавший губернатор, архиепископ и группа главных негоциантов клялись всеми святыми, что никак не возможно собрать такую непомерно огромную сумму выкупа.

— Мы можем подождать, — оповестил их эмиссаров Дрейк. — Город у вас приятный и пищи хоть отбавляй.

Во время этой вынужденной задержки адмирал уделял большое внимание переоснащению и пополнению продовольствием крепких судов и замене изношенных. По той заботе, с которой он вооружал их, его подчиненные сделали вывод, что в ближайшем будущем ни один выработанный план действий не приведет их на родину. Они не то чтобы чувствовали себя недовольными, нет. Их угнетало то обстоятельство, что экспедиции до сих пор не удалось реализовать даже треть своих «золотых» амбиций, даже если при этом ей здорово удалось преуспеть в другой своей цели — досадить королю Испании и воспрепятствовать движению его торгового флота.

Если налетом на бухту Виго Дрейк нанес чувствительный удар по высокомерию Филиппа II, то, несомненно, захват и оккупация «Жемчужины Антильских островов», его столицы Западного Мира, должны были оказаться для него поистине сокрушительным ударом, оставив его униженным и побежденным в глазах врагов, особенно турок, все еще никак не оправившихся от горьких воспоминаний о Лепанто.

Однажды вечером Генри Уайэтт, честно выполнив свои обязанности на борту «Бонавентура», решил, что наступил благоприятный момент поговорить с сэром Френсисом о широконосом барке «Дева Компостеллы». Дрейка он застал уютно устроившимся во дворце вице-короля, под охраной многочисленных разряженных часовых, таким же бодрым и вездесущим, как и всегда.

Небольшая коренастая фигура адмирала оттого, что он восседал на позолоченном троне вице-короля, казалась еще более уменьшенной в размере. Он слушал музыку струнного оркестра примерно из тридцати инструментов и, покуривая трубку с длинным мундштуком, казался посвежевшим и пребывающим в добром настроении. Видимо, сэру Френсису доставил удовольствие доклад, представленный старым вице-адмиралом Фробишером, и он, улыбаясь, поигрывал рубином, свисающим с левого уха.

— Так-так, мастер Уайэтт, — заговорил он. — Давненько вы не приходили ко мне со своими просьбами. Прошу присаживаться, но сперва выберите себе какой-нибудь из этих кубков. — Он указал на стол, где стояли целые ряды питейных сосудов всех видов.

Широкое, загорелое до черноты лицо Уайэтта стало еще темнее, как это всегда бывало, когда он оказывался в компании Дрейка.

— Бла… благодарю, ваше превосходительство, но… но…

— Тьфу! Ну идите же, идите. — Дрейк взмахнул унизанной перстнями с драгоценными камнями рукой. — Выбирайте самое лучшее и поверьте в искренность моего извинения. Действительно, тяжелых орудий здесь не было, и послушай я вас тогда в Байоне, то не тратил бы день впустую, испытывая их батареи. — Он чуть нахмурился и дернул себя за остроконечную бороду. — Дорого нам стоил тот день, а, Фробишер?

— Что верно, то верно, — прохрипел вице-адмирал, переведя слезящиеся глаза на этого широкоплечего молодого парня с темно-рыжими волосами. — Мы дали время этим испанским выродкам упаковать вещички и удрать стремглав, как перепуганным насмерть зайцам. Да, это шесть очень дорогостоящих часов.

Никогда не отличающийся особым дружелюбием вице-адмирал Дрейка выглядел несуразно. Его сильно потрепанное житейскими бурями лицо с пурпурно-красным носом, обрамленное косматыми седыми бакенбардами, вместе с веснушчатой лысиной на голове странно контрастировало с множеством золотых цепочек, изумрудными серьгами, роскошными чулками из венецианского шелка, покрытыми черно-желтым узором, алым дублетом и фламандскими брыжами такого размера, что с трудом он мог управляться с курительной трубкой.

Как только Уайэтт сделал свой выбор — красивый замысловатый кубок, ножка которого была изготовлена в виде морского конька, ставшего на дыбы и поддерживающего его полую часть из позолоченного серебра, — Дрейк наклонился вперед.

— Ну, полагаю, вы снова, несмотря на мой запрет, искали встречи со мной, чтобы выпросить судно из захваченной нами добычи?

Сделав быстрый вдох, Генри Уайэтт усмирил бешено колотящееся сердце. Через несколько мгновений он узнает, сделан ли шаг к просторному поместному особняку, к страстно желанному званию «рыцарь»и к торговому дому, который он намеревался построить для Кэт и детей.

— Да, ваше превосходительство, — отвечал он твердо, глядя Дрейку в лицо. — Мне сообщили, что «Преимущество» больше не годится для мореходного плавания.

— Верно, верно, — отвечал Дрейк из-за клуба плывущего дыма. — Но вместо него я уже отдал крепкую каракку Джону Риверсу.

Заметив легкое волнение Уайэтта, сэр Френсис вдруг улыбнулся, став сразу же неотразимо, магнетически обаятельным — ведь именно это качество позволило ему завоевать необычайно глубокое уважение нации и, время от времени, капризную любовь королевы.

— Однако, друг Уайэтт, не буду отрицать, что могу найти дело и еще для одного грузового судна: имею намерение убрать отсюда все лучшие пушки и весь порох, что попадется под руку. Какое судно у вас на уме? Случайно не барк ли под названием «Дева Компостеллы»?

Видя ошарашенное выражение на лице Уайэтта, Фробишер так мощно расхохотался, что его хохот прокатился по коридорам дворца наподобие рева престарелого льва.

— Да полно вам, молодой человек, нечего так изумляться. Мы с сэром Френсисом видели вчера со стены, как вы оглядывали его — все до последнего линя и паруса.

Пот выступил на лбу у Генри, когда он подумал о своей самонадеянности.

— Можете забрать его себе, — весело сказал Дрейк, перекрывая своим голосом звуки музыки, — но при двух серьезных условиях. Первое: я получаю треть того, что выпадет на его долю за время нашего плавания. Второе: нуждаясь в матросах, я не могу выделить вам ни одного человека. Поэтому вы сами должны укомплектовать этот барк экипажем, обеспечить провизией и вооружить, хотя последние две заботы не создадут вам больших проблем.

— Так точно, сэр. Об этом я позабочусь. — Уайэтт разразился радостным криком и вдруг, неожиданно для себя и для всех остальных, поцеловал крепко надушенную руку адмирала. Теперь уже бывший помощник штурмана казался таким молодым, сиял таким счастьем, что Дрейк рассмеялся.

— Вы понимаете, капитан Уайэтт (Боже, он использовал воинский термин «капитан» вместо «мастер»!), что этот барк отойдет в вашу полную собственность только с окончанием плавания?

— Так точно, сэр, и пусть Господь благословит ваше щедрое сердце.

— Ну, тогда позаботьтесь, чтобы ваше новое судно плавало во славу нашей королевы и твердо стояло на страже истинной веры.

Глава 18 LA CALLE DE LA TRINIDAD^[58]

Как и множество других раненых, сквайр Хьюберт Коффин был оставлен на берегу и к концу месяца, пока сэр Френсис Дрейк управлял островом, смог окончательно оправиться и снова заняться выполнением своего долга. Его назначили помощником командира солдат, охраняющих королевский монетный двор. Здесь захваченное золото и серебро переплавляли в слитки — короткие клинообразные чушки, легко укладывающиеся в сундуки. От плавильных котлов Дрейка пощадили только ювелирные изделия и необычные экземпляры посуды.

Хьюберту было удивительно приятно после проведенного в служебных заботах жаркого дня пройтись к красивому особняку Ричарда Кэткарта на улице Троицы, расположенному напротив той самой окруженной пальмами площади, где он отдыхал утром в день захвата города.

Благодаря гибкости молодого организма, Розмари Кэткарт теперь уж почти оправилась от ужаса, вызвавшего у нее оцепенение, хотя мачеха и сводные сестры исчезли, словно их поглотило землетрясение.

К ней явилась, прося приютить ее, престарелая тетка, поскольку дом ее разрушили, когда принуждали испанские власти к выплате выкупа. Вместе со слезами и жалобными причитаниями донья Елена привела с собой свиту из слуг-мулатов, пополнивших ряды выжившего после резни домашнего персонала Кэткарта и восстановивших в доме некоторое подобие порядка. Все негры либо поступили на службу к англичанам, либо ушли, чтобы присоединиться к беглым рабам.

Чтобы обеспечить безопасность Розмари и ублажать собственные свои наклонности, Хьюберт поселился в прохладном и просторном помещении отсутствующего негоцианта.

Как приятно было проводить время в саду среди зонтичных сосен с открывающимся видом на бухту. Там, на кормах кораблей эскадры Дрейка, горели большие фонари, и, когда суда покачивались на якорях, их отражения в воде все плели и плели непрестанно меняющиеся узоры.

Город оставался мирным, спокойным; изредка лишь звучала песня или мелодия, наигрываемая на гитаре. После ужасов и разбоя первых дней взятия города люди Дрейка больше не грабили кого ни попадя и не подвергали насилию обитателей столицы, если только они оставались уважительными и услужливыми. В общем-то в Санто-Доминго стали возвращаться многие домовладельцы, рассказывая о пытках и грабежах, устраиваемых бывшими черными рабами.

— Пожалуйста, расскажите мне побольше об Англии и особенно о Девоне, — попросила Розмари, деловито сшивая разрезанный гобелен. — Отец обычно рассказывал мало — только об отдельных местах: устье реки Хамбер, Восточном Райдинге и Линкольншире. — Она слабо улыбнулась и посмотрела на него поверх нитки, которую собиралась перекусить. — Так вот, я могла бы поклясться, что уже там бывала, а вот о Девоне ничего не знаю. Мне известно только, что это какое-то место в Англии, которое является родиной для вас и вашего адмирала.

— Девон, — с готовностью пояснил Хьюберт, — то есть хочу сказать, западное побережье отличается своеобразной красотой. Вот представьте себе, если хотите, множество диких обветренных утесов, так высоко поднимающихся над морем, что трудно высадиться на берег — например, в Кловелли, откуда мой дом всего лишь в нескольких милях. Оттого что очень часто идут дожди, в моих краях удивительно зеленые заливные луга, разделенные цветущими насыпями и живыми изгородями кустарников. Благодаря протекающему невдалеке от нашего берега большому теплому течению, у нас выращивается много фруктов. Утверждают даже, что вдоль нашего южного берега могут прекрасно расти и пальмы.

В глубине материка много прекрасных владений, богатых особняков и поместий, потому что через маленький порт Плимут к нам текут потоки богатства из Леванта, Западной Африки и, — он улыбнулся, — с недавней поры из Америки. Жители наших мест сильно отличаются от жителей остальной Англии как по разговору, так и по внешнему виду.

— Почему?

— Некоторые ученые люди свидетельствуют, что спасшиеся от смерти первые островитяне бежали в Корнуолл и Девон — сначала перед нашествием саксов, а затем чтобы спастись от моих норманнских предков. Поэтому мы — те, кто из Девона, — претендуем на то, что в наших жилах течет чистейшая английская кровь.

Все больше загораясь, Хьюберт далее описал свои потомственные владения, принадлежащие семейству Коффинов, — от древней цитадели, возведенной для защиты от норвежских и мусульманских грабителей, до большого обеденного зала и когда-то многочисленных конюшен. Эти последние теперь лежат в развалинах, простодушно признался он, или стоят пустыми, если не считать рабочих и нескольких спокойных верховых лошадей для его двух братьев и двух сестер, которые намного моложе его.

С легким вздохом Розмари полюбопытствовала:

— Вы полагаете, я смогла бы чувствовать себя в Англии как дома?

— А почему нет? Разве по рождению вы не англичанка?

— Но это страна, о которой я ничего не знаю; мне известен только ее язык и кое-что из истории.

— Я убежден, что все будет в порядке.

Наклонившись вперед, он разглядывал ее аккуратно вылепленное золотисто-белое лицо и находил пленительными ее ярко-красные губы.

— Может, мне удастся уговорить отца отправить меня туда? — Она грустно кивнула головкой. — Раньше он бы не согласился, но теперь, — она покраснела и еще ниже склонилась над своим шитьем, — поскольку я уже не девственница, ни один кабальеро и не подумает искать моей руки, предложи ему отец в приданое за меня хоть половину своего богатства.

Хьюберт заключил ее руки в свои.

— Это зло совершилось вопреки вашей воле. Вы ведь сопротивлялись из последних сил, а тот, кто вас изнасиловал, мертв. Рад, что убил его именно я. Розмари, разве вы не можете отделаться от этого…

— Нет, — твердо заявила она. — Никогда! Думаю, что по возвращении в Англию я поступлю в монастырь Англиканской церкви. А теперь, может, Энрике принесет вам бокал охлажденного Канарского?

Глава 19 БАРК «НАДЕЖДА»

С тех пор как он ставил силки на своих первых кроликов в лесах близ Сент-Неотса, никогда еще Генри Уайэтт не был с такой полнотой поглощен своим делом и не испытывал такого глубокого удовлетворения. Разве, в конце концов, не удалось ему уговорить кое-каких англичан и французских гугенотов, освобожденных из подземных темниц Санто-Доминго, помогать ему плавать на новой посудине за обещание получить свою долю в добыче?

Он переименовал свое новое судно, назвав его совсем не оригинально — «Надежда», и доставил его к причалу на небольшой пристани внешней гавани, принадлежащему Ричарду Кэткарту; сделал он это по совету Хьюберта Коффина, который возвращался теперь в прежнюю форму, расставаясь с остатками бледности, сопутствующей его болезни. Очевидно, забота и застенчивая любовь со стороны Розмари Кэткарт играли в этом выздоровлении далеко не малую роль.

Услышав впервые имя ее отца, он рот разинул от удивления, вспоминая тот милый вечер в Байоне под миндальным деревом мастера Дженкинса. Боже! Ведь это сеньор Кэткарт, с кем ему предстояло вести дела, относящиеся к тем длинноствольным пушкам! Как совершенно иначе могло бы все обернуться, послушай его в то время сэр Дрейк. Да, что прошло, того не воротишь.

Узнав, где обитает его выздоравливающий друг, Уайэтт стал ходить туда обедать по вечерам, выслушивая текущие новости, сообщая свои и обсуждая проблемы, казавшиеся когда-то незначительными, но теперь все более важными для его ближайшего будущего.

Он радовался, что вовремя обратился к адмиралу, ибо все больше таяли надежды экспедиции на пополнение ее золотого запаса. Проходил день за днем, а никаких предложений о выкупе не поступало от этих трусливых, но упрямых испанских властей. Кипя от негодования, сэр Френсис Дрейк скрепя сердце отдал приказ, чтобы выкуп за Санто-Доминго снизили до пятидесяти тысяч дукатов и, наконец, до сущего пустяка — двадцати пяти тысяч дукатов. И хотя ежедневно еще один квартал Санто-Доминго превращался в груду руин, губернатор набожно клялся честью родной своей матери и, что еще более важно, святостью всех имеющихся в десяти заповедях святых угодников, что найти такой суммы ему просто никак не возможно.

Доказательство того, что сэр Френсис действительно распростился с надеждой выжать из побежденных удовлетворительную сумму денег, появилось, когда эскадра ежедневно стала пополнять свои трюмы провизией и тщательно перевооружаться.

Оружейный мастер с лицом как из дубленой кожи сообщил Уайэтту, что в трюме барка места хватит не менее чем для пятнадцати сорокадвухфунтовых пушек. Их немалая тяжесть, заметил он, обеспечит «Надежду» отличным балластом и тем самым придаст ей устойчивости против любого шторма. Оружейник предлагал капитану — Уайэтт имел теперь право называться этим чисто военным титулом — свободное разрешение брать все, что ему захочется для личного блага из вражеской мелкокалиберной артиллерии: к его услугам отличные кулеврины, фальконеты и полукулеврины, утверждал он.

Таким образом, новому капитану удалось погрузить в трюм около двух дюжин полупушек, фальконетов и камнеметных орудий. Они, рассуждал Уайэтт, будут в огромном спросе, когда дело дойдет до вооружения военных кораблей, строящихся сейчас на верфях сэра Джона Хоукинса. Все эти пушки несомненно окажут свою услугу в битве против армады испанского короля Филиппа II, если имеющий чуть ли не полную власть на море испанский флот двинется всей своей мощью на Англию.

Заметив, работая с мастером Фостером, что прибыль от разнообразного груза вернее всего подсчитывать в конце плавания, Уайэтт с большой неохотой продал сапфировую брошь, выбранную им во время разграбления города. Жаль, что она никогда не украсит белое совершенство груди его Кэт, но безделушкой этой ему удалось подкупить хранителя трофеев, и тот продал ему огромный запас стрелкового оружия, считавшегося устаревшим или по какой-то иной причине непригодным для службы на кораблях адмирала.

Он грузил эти покупки на телегу и целых два дня оккупации провел в поездках к тому месту за стенами города, где предводители маронов установили пункт для обмена награбленного имущества. Здесь рослые черные воины, одетые в мишурные наряды, навесив на шеи ожерелья из человеческих пальцев и ушей, обменивали добро, похищенное из крупных поместий в отдаленных от побережья районах, а поскольку очень нуждались в оружии, чтоб отбиваться от испанских карателей после того, как парусники Дрейка скроются за горизонтом, Уайэтт смог провернуть много выгодных сделок.

Итак, вечер за вечером его запряженная мулом телега возвращалась в город с двумя мускулистыми рабами-неграми, охраняющими такие продукты питания, как ямс, кокосовые орехи, маниок, тапиока и множество копченой говядины. Кроме того, он приобрел мешки со стручками какао, кампешевым деревом и кошенилем — два последних товара ценны тем, что играют существенную роль в профессии красильщика.

Порой капитан «Надежды» поддавался искушению и покупал по спекулятивным ценам сундуки с великолепной резьбой, гобеленовое кресло или целое окно из цветного стекла превосходного оттенка. Но в основном он вкладывал деньги в прекрасные кожаные изделия и ткани, о которых кое-что знал.

«Это, — частенько говорил он себе, — я покупаю для Кэт». Для ожидаемого ребенка он купил массу игрушек, миниатюрных кораблей, деревянных животных, ярких красных шаров и красивую куклу в парчовом платье — на тот случай, если малыш, которого он надеялся увидеть по возвращении домой, окажется девочкой.

Нередко уже около полуночи отпускал он на отдых двух дюжих негров-рабов, полученных им в качестве его личной доли из общего котла. Точнее, рабами они уже не были: он отпустил их на волю при условии, что прослужат у него на барке целый год — и ни днем меньше.

Согласно своему рангу, каждый офицер флотилии стал хозяином двух или большего количества беглых черных рабов. Трое адмиралов и генерал-лейтенант Карлейль, разумеется, получили в качестве своей доли по десятку отборных негров. Простейшая из проблем Уайэтта заключалась в том, что ему нужно было обеспечить себе двадцать работников, которые должны не только суметь управляться с парусами «Надежды», но и обслуживать ее орудия.

Несмотря на все усилия, ему не удалось добиться разрешения Дрейка заполучить к себе на службу того джентльмена — искателя приключений по имени Хьюберт Коффин; особенно с тех пор, как свирепствовала лихорадка, адмирал непреклонно стоял на том, что нельзя ослаблять штатный состав части его первоначальной эскадры.

Однако именно благодаря усилиям Коффина на борту «Надежды» появился некий Майкл Хендерсон, четыре года протомившийся в тюрьме Санто-Доминго, а в прошлом бывший когда-то капитаном собственного торгового судна. Высокий, сероглазый и костлявый, как выпь, он не только согласился стать помощником капитана, но и заручился услугами некоего Уильяма Томпкинса, сидевшего с ним в одной тюрьме, который знал, как обслуживать артиллерию, и мог свободно изъясняться на португальском и испанском языках.

Затем к экипажу барка присоединились трое французов-гугенотов с ввалившимися глазами, освобожденные после почти пятилетнего пребывания в тюрьме. Они с тоской вспоминали свой город Ла-Рошель и добрые вина Франции. Далее Уайэтт пополнил свой экипаж генуэзцами и венецианцами, которых испанцы заставили служить на «Большом пугале». Они составили европейскую часть его команды.

Для полного комплекта он отобрал добровольцев из числа маронов, могучих парней, утверждавших, что плавали и знают мореходное дело. Никто не понимал их языка, кроме Уилла Томпкинса, который сбежал с галеры, а после свыше года жил среди подобных им дикарей.

Больше всего Уайэтт доверял англичанину — своему помощнику и канониру, затем гугенотам, потом уже маронам и, наконец, генуэзцам с венецианцами. Последние, хоть и придерживались католической веры, громко клялись, что служба их будет верной.

Двадцать пятого февраля 1586 года Уайэтт сделал осмотр барка и остался доволен: теперь «Надежда» стояла с полными бочонками для воды, с установленной на бортах батареей и другими трофейными пушками, хранящимися так удобно, что их по команде адмирала можно было бы выставить без промедления.

В носовом трюме и в маленькой капитанской каюте хранились ценные красильные материалы, какао, хорошо обработанная кожа и прочие личные грузы. Доставленную им на борт мебель он решил разместить на балласте под маленьким полубаком «Надежды». В различные шкафчики рассовали обильный запас зерновой муки, оливкового масла и мясной солонины.

Майкл Хендерсон вскоре доказал, чего стоит, умело распределив весь груз, а Уилл Томпкинс отобрал несколько человек и учил их обслуживать два фальконета и шесть полукулеврин барка; в качестве существенно важной новинки он установил на носу два погонных орудия — двухфунтовые фальконеты.

Ярким солнечным утром 29 января с «Бонавентура» пришла пинасса и причалила к «Надежде», стоявшей со свежепросмоленными снастями, новенькими реями и бросающимся в глаза рядом свеженьких досок вдоль ее ватерлинии: Уайэтт твердо решил никогда больше не допускать повторения драмы с «Катриной».

Когда флагманская пинасса, стукнувшись, стала у борта, Уайэтт со своим помощником капитана занимались в носовом трюме, навешивая бирки на товары, принадлежащие Томпкинсу и Хендерсону, поскольку Дрейк с присущей ему щедростью разрешил всем освобожденным из тюрьмы англичанам получить свою долю военной добычи в соответствии с их общественным положением.

— Эй там, внизу, капитан Уайэтт! — В проеме люка возникло круглое красное лицо Томпкинса, сияющее как миниатюрное солнце. — К борту пристала пинасса с «Бонавентура», сэр. Его превосходительство адмирал требует вашего немедленного присутствия — и чтоб были прилично одеты, говорит он.

Назревает какое-то важное дело, решил про себя Уайэтт. Но какое? Может, эскадра готовится плыть к своей следующей цели? Слухи ходили, что это будет Номбре-де-Дьос на Тьерра Фирме или иной город на Южноамериканском материке. Может, так, а может, и нет.

Но, поразмыслив, Уайэтт отказался от такого простого решения. Он-то лично успел залить свои бочки водой, но многие корабли армады оставались еще без воды, а в этом вопросе Золотой адмирал отличался большой пунктуальностью.

С гордостью взирал Генри Уайэтт на то, как его четверка блестящих от пота черных гребцов, славно работая веслами, стремительно мчит его небольшую гичку по засоренным помоями водам внешней гавани. На флагмане явно проводилась какая-то церемония: сомкнутым строем стояли ряды, как всегда, разношерстно одетых солдат, блестели их пики и аркебузы, сверкали начищенные остроконечные шлемы из стали.

— Капитан Уайэтт? Прошу пройти на корму, — распорядился вахтенный офицер, как только Генри отдал честь простому деревянному кресту, прибитому на шканцах.

На грот-марсе лениво свивался и развивался личный бело-голубой флаг адмирала, отбрасывая беспокойные тени на свеженадраенную палубу. Два блестяще одетых офицера стояли навытяжку в ожидании перед креслом с малиновым мягким сиденьем, установленным позади богато украшенного стола, на котором лежали три рулона бумаги, придавленных сверху, чтобы не унесло ветром, упрятанным в ножны кинжалом. Уайэтт узнал стоящих в сторонке и тихо переговаривающихся Ноллиса, Фробишера, Винтера и нескольких капитанов эскадры старшего звания.

Почти сразу же новоприбывший сумел догадаться о смысле сей церемонии, потому что справа от него стоял капитан Роберт Кросс,назначенный командовать новым галионом — тем, что назывался «Большое пугало»и получил теперь имя «Новогодний подарок». За ним стоял дородный Джон Риверс — он стал капитаном каракки, заменившей ему сильно потрепанное «Преимущество».

Раздалось пение труб — и все джентльмены на шканцах сразу же обнажили головы, а пикинеры и аркебузиры взяли на караул. В сопровождении адъютанта, генерал-лейтенанта Карлейля и командира флагманского корабля Феннера из дверей своей каюты вышел в роскошном камзоле из черной и золотой парчи адмирал Френсис Дрейк.

Довольно торжественно он приветствовал своих офицеров, затем склонил голову и, став на колени, вознес к небесам молитву за удачу новых кораблей, ныне присовокупляемых к его эскадре. От каждого командира новых кораблей он потребовал клятвенно пообещать ему, что те неукоснительно будут блюсти его дисциплину, бояться Бога и доблестно биться во славу их королевы. Закончилась церемония, и новые командиры, получив по флагу с крестом Святого Георгия, в приподнятом настроении отправились на свои суда.

«Если бы видела это Кэт!» — подумал Уайэтт, счастливо улыбаясь на кормовом сиденье своей маленькой гички. Под мышкой у него похрустывал документ, согласно которому барк «Надежда» получал полномочия военного корабля, арендованного английской короной.

Уж теперь-то для Генри Уайэтта из Сент-Неотса экспедиция непременно должна быть успешной, он просто не может не вернуться с триумфом в Лондонский Пул. И Провидение милостиво воздерживалось от того, чтоб показывать ему результаты некоторых предопределенных событий.

Глава 20 ОБЪЯСНЕНИЕ НА МОРСКОЙ СТЕНЕ

Ветер с суши, несущий с собой кисло-сладкий аромат тропических джунглей, задул сильнее, и огни кораблей сэра Френсиса Дрейка закачались и заплясали над чернильно-черными водами гавани. По количеству и яркости они теперь могли поспорить с огнями полуразрушенного Санто-Доминго. Неделю назад Дрейк, уставший и, возможно, поверивший наконец королевскому губернатору, упорно твердившему, что более двадцати пяти тысяч дукатов ему собрать не под силу, снял со своих людей задачу снесения этих прекрасно выстроенных из камня домов, тем более что исполнители этой работы испытывали к ней полное отвращение.

Эта обращенная к морю стена, стоявшая напротив собственности Ричарда Кэткарта, казалась безлюдной, и Хьюберт Коффин повел прижавшуюся к нему боком Розмари к пустой амбразуре и там набросил свой плащ на перевернутый лафет. С благодарностью отметил он достаточное количество сохранившегося дневного света, в нежной чистоте которого глазам его предстали очертания лица Розмари и прозрачность ее темных глаз.

Сегодняшним вечером девушка уложила волосы, разделив их надвое посредине лба, и на нем на малиновой ленте подвесила единственную жемчужину. Коффин отметил это с восторгом, потому что Розмари впервые после случившегося надела на себя хоть какое-то ювелирное украшение.

— Завтра, Хьюберт, — заметила она тихим голосом, — ты вернешься на борт своего флагманского корабля?

— Вернуться-то вернусь, но невозможно сказать, когда наш адмирал прикажет поднять якоря. Все зависит от погоды и ветра.

Живо, словно любопытная птичка, она заглянула в его еще худое после болезни лицо и мягко рассмеялась.

— Ля, ля, ля, сэр! Вы теперь почти вдвое толще того человека, каким я видела вас вначале.

— Дай Боже нам забыть эту встречу, — пробормотал он, обнимая ее за плечи.

— Я бы тоже хотела забыть. — Взор девушки остановился на приземистых очертаниях отцовского дома и голос ее стих настолько, что Коффин едва мог его слышать. — Недавно я… я имела основания убедиться, что от того кошмарного утра не будет никаких последствий, кроме раны для чести и боли в душе.

— Благословен всемилостивый Господь! Но все равно, если бы ты… если бы ты зачала, эта случайность нисколько не изменила бы моей решимости однажды, в не очень отдаленном будущем, жениться на тебе. Бедный Хьюберт Коффин хочет быть твоим Хьюбертом.

Розмари посмотрела на него с удивлением, и губы ее раздвинулись в сияющей улыбке.

— Значит, ты все-таки желаешь меня, несмотря на то что я не девственница? Думаю, ты твердо это решил, и это здорово. Я заметила, Хьюберт, когда ты твердо желаешь чего-то, ты во что бы то ни стало стремишься достичь своей цели.

Из своего кошелька Хьюберт извлек сердолик с гербом Коффинов, вставленный в оправу как кольцо. Золотое кольцо оказалось таким большим, что могло держаться у девушки только на большом пальце. Он поцеловал ее страстно, но с нежностью, а теплый ветер с суши играл плащом у их ног, и сквозь сгущающиеся сумерки до них долетали отдаленные несвязные завывания негров, предающихся разгулу вокруг своих пиршественных костров.

Немного погодя Коффин поправил свой маленький стоячий гофрированный воротник, а Розмари откинула назад выбившийся локон черных волос.

— Тогда обещай, моя голубка, сесть на первое же судно, идущее в Кадис.

— Обеспечить себе переправу будет делом несложным, — трезво заверила она. — Неприятности я предвижу после того, как окажусь в Европе. Серьезные неприятности.

— Например? — засмеялся он.

— Боюсь, отец, хотя по рождению и воспитанию он и англичанин, придет в неистовство по поводу убийства моей мачехи и сестер, по поводу разграбления его дома и изъятия оттуда всех его товаров. — Прямые брови девушки нахмурились. — Увы, Хьюберт, я заранее предвижу, что нелегко будет получить его разрешение на мой брак с офицером сэра Френсиса Дрейка. А его разрешение, — пальцы Розмари напряглись у него в руке, — я получить должна. Мы с отцом всегда относились друг к другу очень тепло. Ты понимаешь? Мне было бы невыносимо сознавать, что каким-то своим поступком я сделала его горе еще тяжелее.

Серьезно, ласково он возражал против ее решения, но, к своему огорчению, не смог поколебать ее воли.

— Нет, хотя это и разорвет мое сердце, я никогда не приеду к тебе без папиного благословения. Но предположим, что сердце его к тебе смягчится — как в этом случае я доберусь до Англии? Наверняка, как только распространится новость о разграблении этого города адмиралом «эль Драаго», между Англией и Испанией вспыхнет война.

— Тем не менее тебе удастся переправиться туда на каком-нибудь судне, идущем из Кадиса с припасами для испанских войск, стоящих гарнизоном в Нидерландах. А там не так уж трудно будет сесть на одно из тех небольших судов, что постоянно плавают по Узкому морю как в военное, так и в мирное время.

Стараясь быть еще более красноречивым, он снова расписал ей, с какой теплотой ее примут в Портледже, что близ Байдфорда; он ничуть не сомневается, заверял он ее, что искалеченный старый сэр Роберт примет в свою семью такую сдержанную, хорошо воспитанную и красивую молодую женщину — даже несмотря на то, что семейство Ричарда Кэткарта не имеет никакой иной грамоты о пожаловании ему благородного титула, кроме той, в которой он нарекался Мальтийским рыцарем за преданную службу Святой Церкви и короне Испании.

Розмари пошевелилась.

— А если бы отец согласился, — тело ее напряглось, — стал бы сэр Роберт возражать против поистине скромного приданого? Понимаешь, ваш драгоценный Золотой адмирал устроил в имении отца такое опустошение, что невозможно сказать, что осталось от всех его богатств.

— Помилуй Бог, нет! — заверил он ее. — Хотя даже в нынешние времена мы в Портледже бедны как церковные мыши.

Они обнялись среди теней, ложившихся вокруг от стены, затем, охватив лицо Коффина своими руками, девушка повернула его к свету месяца и вглядывалась в черты лица так, словно хотела, чтобы они навеки запечатлелись в памяти. Розмари запоминала, как почти сходятся брови над широко расставленными и довольно-таки небольшими светло-карими глазами, как мимолетно поблескивали золотые кольца в его ушах, приплюснутых к голове, как мощно выступала нижняя челюсть под курчавой коричневой, чуть отросшей бородкой. Недавно он подкоротил усы — в основном потому, что так сделал сам Дрейк, и в этом он следовал примеру почти всех джентльменов армады.

Внезапно Хьюберт поднял Розмари на руки и внес в амбразуру, где в свою очередь держал девушку так, чтобы луна могла выявить безмятежную красоту ее заостренного к подбородку лица. Держать любимую оказалось на удивление нетрудно, и Хьюберт понял, что его силы восстановились полностью. Потом он снова набросил на плечи свой плащ и повел Розмари в дом на улице Троицы.

Негр, впустивший их в дом, оказался достаточно сообразительным, чтобы сунуть свой факел в канделябр и мягко удалиться, бесшумно ступая загрубелыми босыми ногами.

— Не пройдет и года, любовь моя, — горячо прошептал Коффин, — и либо ты приедешь ко мне в Англию, либо я отправлюсь в Испанию за тобой.

Лицо ее исказилось страхом.

— Нет-нет! Что ты! Обещай мне, что ты никогда не вернешься в Испанию.

— Такого слова я не дам, — мягко возразил он. — Поэтому ты должна искать меня в Англии.

— Ладно, если поможет мне Бог и найдется какой-нибудь земной способ получить согласие отца.

Молодой Коффин ушел, а она осталась стоять в сводчатом коридоре, тупо уставившись на грубую временную дверь, повешенную на петли взамен той, что рухнула под яростным натиском мародеров Дрейка. Затем, издав легкий, вызвавший содрогание вздох, Розмари взяла факел, помедлила, чтобы вглядеться в пятно на нижней ступеньке, машинально плюнула на него и поднялась в свою комнату.

Глава 21 ДОНЕСЕНИЕ ЕЕ МИЛОСТИВОМУ ВЕЛИЧЕСТВУ

Теперь, когда в сини Карибского моря показалась береговая линия Тьерра Фирме, сэр Френсис Дрейк удалился в тень навеса, сооруженного на палубе юта «Бонавентура», и бросил критический взгляд на эскадру, быстро идущую под благоприятным ветром. Крупные или малые, все его суда демонстрировали «кость в своих зубах».

Улыбка мрачного удовлетворения искривила исхудалое лицо адмирала. После захвата им Картахены его зацепила лихорадка, истощившая даже его поразительно крепкие силы.

С некоторой долей усталости он распорядился позвать к себе Фулька Гревиля, этого способного и исполнительного джентльмена, с такой легкостью владеющего пером. Когда прибыл секретарь, таща под рукой портативный письменный столик, адмирал расслабился на своем сиденье и с беспокойством задержал взгляд на сине-красно-желтом флаге королевы, трепещущем на крюйс-марсе.

Прежде чем начать диктовать, Дрейк угрюмо посмотрел на «новогодний подарок», отметил, сколь ярким кажется большой латинский крест, написанный краской на его парусе, на фоне этого ультрамаринового океана.

Фульк Гревиль устроился поудобней с пеналом на колене и выбрал оттуда ряд хорошо заточенных перьев. Наверху листа бумаги он написал дату: 13 марта 1586 года, затем перевел взгляд на сидящую в вялой позе маленькую фигурку.

Дрейк задумчиво провел рукой по волосам: давно уже не стриглись они так коротко; из-за жары в Картахене и лихорадки ношение длинных волос стало невыносимым. Наконец он отвлекся от грустных размышлений и приступил к диктовке:

— «Покинув остров Эспаньола и крупный столичный город Санто-Доминго, я взял курс через Карибское море на Тьерра Фирме, или материк. Прежде всего я намеревался разрушить Санта-Марту, а затем совершить набег на те пункты ловли жемчуга, что находятся на острове Маргарита, но, увы, Бог послал мне противные ветры, поэтому я решил идти в Картахену, город в испанской провинции Венесуэла.

Хотя я и располагаю превосходными точными картами как Картахены, так и существующих к ней подходов, я желал, чтобы на флагмане у меня был лоцман. Однако где бы я ни искал, такого человека найти не мог, а рисковать своими судами среди предательских скал и проливов, ведущих в бухту Картахены, мне было совсем не желательно».

Дрейк задумчиво пощипал свою бородку, настолько теперь сожженную солнцем, что она казалось почти что белой, и, старательно подбирая слова, продолжал:

— «Поэтому, не имея лоцмана, я решил сам вести корабли. Я прибыл к берегам Картахены, столице „испанского Мэйна“, 3 февраля примерно в четыре часа пополудни. Картахена, как вашему величеству должно быть известно, второй по важности город после Санто-Доминго, который я захватил и наполовину разрушил во имя вашей чести и славы. Но Картахена намного превосходит тот город в коммерческом отношении, так как ведет большую торговлю с Испанией и новой колонией, имеющей название Новая Гранада. Кроме того, Картахена имеет торговые связи со всей Вест-Индией, а также с Перу и со всем побережьем материковой земли, и даже с теми местами, где занимаются ловлей жемчуга, а именно, с Рио-де-ла-Ача.

Чтобы вашему величеству были понятны стоящие передо мной препятствия, я должен заявить, что Картахена прекрасно защищена мощными фортами и силами самой природы. Та артиллерия, что способны нести мои корабли, могла бы дать лишь очень слабенький результат. Одна сторона этого города выходит на запад к открытому морю, и отсюда подхода к нему нет никакого. С севера к высоким городским валам подступает обширное болото. Для удобства вашего милостивого величества я прилагаю план сего очень большого и богатого города «.

Дрейк прервался и сделал долгий глоток из кружки с разведенным водой ромом с лимонным соком.

— Фульк, позаботьтесь о том, чтобы к отчету была приложена хорошая копия этой карты, сделанная сеньором Геварой.

— Слушаюсь, сэр Френсис. Я уже заказал ее миниатюрную копию.

— «В озеро или лагуну Картахены ведут два прохода. Один называется Ла-Бока-Гранде, это обычный вход в лагуну. Другой носит имя Ла-Бока-Чика, то есть „Маленький ротик“. В южной оконечности озера Картахены находится гавань в собственном смысле слова, отделенная от лагуны длинной песчаной косой, на которой воздвигнут сильно укрепленный форт, имеющий множество пушек. Кроме того, доступ в собственно гавань преграждает огромная цепь, крепящаяся к сваям на материке.

Разведчики сообщили, что за этими преградами стоят две большие военные галеры и мощный галеас, принадлежащий военно-морскому флоту испанского короля. Из гавани ведет морской рукав, который отступает и кружным путем уходит назад в то болото, которое, как я уже говорил, непосредственно примыкает к морю.

Картахена, таким образом, надежно стоит на острове, и единственный доступ к ней — по широкой дамбе длиной свыше трехсот ярдов, на городском конце которой находится укрепление, обороняющее подъемный мост, и само дополнительно защищенное тяжелыми пушками форта «. Как думаете, Фульк, я выражаюсь достаточно ясно?

— Да, сэр Френсис, я бы сказал, просто восхитительно. — Фульк воспользовался этой возможностью, чтобы сменить перо, и обмакнул новое в свинцовый пузырек для чернил.

— «Днем 9 февраля я произвел демонстрацию под стенами города, в которой участвовало 25 кораблей всех размеров. Я подошел достаточно близко, чтобы вызвать их орудийный огонь с укреплений, но на их пустую пальбу даже не соизволил ответить».

Дрейк сделал паузу, отпил из оловянной кружки и вытер растрескавшиеся от солнца губы тыльной стороной ладони.

— «Сделав вид, что мы сильно расстроены мощью их укреплений, я отошел назад в море до тех пор, пока не достиг входа в тот самый коварный фарватер, что называется Ла-Бока-Чика.

Благодаря Божьей милости и моему опыту навигатора мне удалось провести свои корабли по этому маленькому проходу — и вот я оказался в водах лагуны Картахены. Развернув свои корабли, я стал на якорь примерно на середине этого тихого водоема, лицом к внутренней гавани.

Сразу же с наступлением темноты я посадил во все пинассы и шлюпки вооруженных людей, которые под командованием генерала Карлейля без малейших потерь высадились на песчаной косе в точке около моря. Этот песчаный полуостров зарос джунглями и кустарником и, по-моему, представлял собой самое слабое место в оборонительной цепи Картахены: эта цепь тянется прямо, в горизонтальной плоскости, примерно три мили и ведет в самые улицы.

Однако с приближением к городу полуостров этот сужается до 140 ярдов и поперек него в этом месте выкопаны полевые укрепления, вооруженные шестью тяжелыми пушками».

Адмирал снова помедлил, проследил за полетом летучих рыб: серебристо-голубые, они выскакивали из длинной сапфирового оттенка волны и, с плеском проносясь по воде, исчезали с таинственной неожиданностью.

— «Об этих защитных сооружениях я узнал из допроса пленных, взятых мною в Санто-Доминго. Тогда мы с превосходным и доблестным генералом Карлейлем решили немного выждать, пока не спадет вода, чтобы ваши солдаты смогли обогнуть эту грозную оборону. В глубокой тьме ваш храбрый генерал, — заметь, Фульк, Карлейль действительно храбр, храбрее его я не встречал никого, — повел своих солдат вдоль вышеупомянутой песчаной косы.

Полевой капрал Симпсон командовал лучниками и пикинерами, а полевой капрал Горинг — еретиками, с которыми шел генерал Карлейль. Позади старший сержант Пауэлл вел четыре роты с пиками — мою главную атакующую силу. Капитан Морган командовал моим арьергардом.

Как только ваша армия обогнула фортификации и пропитанные ядом палки ныряльщиков, генерал Карлейль просигналил мне, что готов штурмовать фортификации, выходящие на песчаную отмель. Тогда я приказал вице-адмиралу Фробишеру плыть вперед и вступить в сражение с фортами, охраняющими плавучее заграждение в виде цепи между двумя гаванями. Это, полагал я, в достаточной степени отвлечет гарнизон от генерала Карлейля, который успешно вел свои войска по низкой воде, при этом земляная насыпь защищала их не только от перекрестного огня двух галер, стоявших в лагуне, но также и от пушек, установленных в траншеях. Наши аркебузиры прокричали «ура!»в честь вашего величества, после чего дали залп и дружно пошли в атаку.

Тут все проходило иначе, чем у стен Санто-Доминго, так как враг с исключительным упорством отстаивал свои позиции, и если бы его солдаты носили стальные кирасы, как наши бойцы, а не простые куртки на вате, наша атака могла бы захлебнуться. Затем последовала очень милая потасовка, закончившаяся повальным бегством испанцев, во время которого полевой капрал Горинг захватил в плен некоего Алонсо Браво, испанского генерала, командующего в Картахене. Капитан Уильям Винтер с лихвой поучаствовал в рукопашной схватке рядом с вашим отличнейшим генералом Карлейлем. Увы, в этом бою полевой капрал Симпсон получил очень тяжелое ранение.

Каждый солдат как одного, так и другого подразделения нес свою службу с такой охотой, что противник не вынес яростного напора.

Ваши войска, всемилостивейшая из всех монархов, следуя моим указаниям, не дали врагу ни малейшей передышки и в тот же момент обрушились сзади на его земляные укрепления. Но лишь тогда сражение стихло, а вскоре и вовсе прекратилось, когда они пробились к центральной рыночной площади Картахены и генерал Карлейль сразил своей собственной шпагой испанского знаменосца. Итак, моя дорогая леди, победа и слава снова увенчали ваше оружие «.

Дрейк вздохнул, повторно глотнул горячего напитка из молока, вина, пряностей и протертой хинной коры, затем снова повернулся, чтобы внимательно оглядеть эскадру, идущую в кильватер за своим флагманом курсом на север. Улыбка воспоминаний тронула его губы, когда он узнал грубоватые очертания «Первоцвета». «Если бы не та попытка его захвата, — подумал вдруг Дрейк, — мне бы здесь век не бывать».

— «Но город, однако, достался нам нелегкой ценой. Не считая раненых, пало свыше двадцати восьми отважных солдат». Бог знает, их было немало, — добавил он. — Сколько, по-вашему, выжило после ранений?

Фульк Гревиль, нахмурившись, почесал ухо.

— Возможно, каждый четвертый, сэр Френсис. Но, уж точно, не больше — ведь такая была жара. — Он макнул перо в чернильницу, ожидая следующих слов адмирала.

— «Наутро я повел свой флот в атаку на форты, охраняющие плавучее заграждение и дамбу. К моей великой радости, они подняли белый флаг и сдались мне без единого выстрела. Вот так была захвачена Картахена, крупный столичный город Филиппа II на Испанском континенте».

Адмирал прервался, встал на ноги и прошагал по залитой солнцем палубе юта туда, где капитан Феннер с буссолью, астролябией и секстантом занимался определением градуса широты. Точному вычислению долготы предстояло еще подождать лет сто. Заметив рядом с собой адмирала, капитан Феннер сунул секстант под мышку и, кланяясь, снял с головы свою низкую широкополую фетровую шляпу, которую он неизменно носил на море.

— И как мы идем, Уилл?

— Идем полным ходом на северо-запад, сэр, но я сомневаюсь, встретим ли мы какие-нибудь суда. С тех пор как мы разграбили Санто-Доминго, достаточно было времени, чтобы встревожилось все Карибское море.

Дрейк приложил ладонь козырьком ко лбу и оглядел небеса.

— Что думаете о погоде на завтра?

Феннер метнул на своего командира хоть и слегка насмешливый, но восхищенный взгляд. Невероятно, как точно Дрейк, похоже, способен почуять назревающий шторм. Недаром он славился на весь мир как совершеннейший штурман и превосходный моряк.

— Ей-богу, сэр Френсис, по мне, она будет вполне приличной.

— Возможно, возможно. Но все равно просигнальте капитанам, чтоб явились ко мне на борт нынче днем, а не завтра.

— Слушаюсь, сэр. Тотчас же просигналю.

Вернувшись на скамью, Дрейк только присел на краешек и наклонился вперед, сомкнув руки и поставив локти на колени. Его явно мало радовало то, что он теперь должен был занести в свое донесение.

— «Когда возник вопрос о выкупе за избавление Картахены от пожара, я настаивал на миллионе дукатов, но, увы, епископ религиозных орденов, предупрежденный о нашем прибытии, сбежал вместе с главными негоциантами и лучшей частью их собственности так далеко в глубь материка, что я не мог их догнать. Поэтому я снизил свои требования до ста тысяч золотых фунтов, но зато забрал у них много хороших товаров: красильное дерево, изысканные одеяния, полотна и шелка.

Чтобы убедить врага в том, что я ревностно служу вашим интересам, моя дорогая леди, я велел спалить несколько богатых районов на окраине города; когда до конца месяца мне не предложили никакого выкупа и поскольку на мои экипажи снова напала сильная лихорадка, я принял в качестве выкупа (и, надеюсь, вы не станете посему обвинять меня в слабости), — Дрейк сделал гримасу, — сумму в сто десять тысяч дукатов, которая в наших деньгах примерно равна тридцати семи тысячам двумстам пятидесяти фунтам. К этому, однако, надо присовокупить тысячу флорентийских крон, приобретенных благодаря тому, что мы пощадили церковное имущество, находящееся за стенами Картахены».

Адмирал вскочил на ноги и, приноравливаясь к заметной килевой качке галиона, заходил взад-вперед по палубе все время поглаживая пальцами украшенный драгоценными камнями кинжал, без которого он никогда не выходил из каюты.

— «Когда мой флот снова был готов к плаванию, я собрал военный совет, так как требовалось обсудить очень серьезные вещи. Во-первых, мои солдаты и моряки выражали резкое недовольство тем, что должны получить столь малую компенсацию за все свои тяготы и труды, при этом как добровольцы не получая никакого жалованья из казны вашего величества. Поэтому я прошу ваше величество оценить то, как обрадовались эти честные воины, узнав, что генерал-лейтенант и главные его офицеры решили отказаться от своей доли выкупа за город, который они так доблестно захватили.

Следуя их примеру, ради наших бедных матросов, точно так же поступили мои капитаны; по правде говоря, мы от всего сердца желали, чтобы поделенные таким образом деньги явились бы достаточным вознаграждением за их преданные труды.

Мы также обсудили целесообразность размещения на стенах Картахены тяжелых орудий и обеспечения города постоянным гарнизоном как для защиты его от врага, так и для выполнения колонизаторских функций с выгодой для вашего величества. Но, увы, наше войско так поредело и снова на моих кораблях свирепствовала лихорадка, что мне показалось, что будет негоже основывать здесь колонию именно в данное время».

Дрейк закусил нижнюю губу немного неровными и пожелтевшими зубами.

— «Это решение оказалось для меня самым болезненным за всю мою службу у вашего величества».

Адмирал перестал диктовать, подошел к поручню и стоял там, казалось, поглощенный ужимками стаи морских свинок, но на самом деле борясь с тем, что просилось к нему на язык. А в памяти его с совершенной отчетливостью всплыл один разговор с Уолсингемом, предупреждавшим его о политической непоследовательности королевы, о неспособности ее предвидеть неизбежность жестокой и решающей войны с Филиппом. Елизавета, объяснял он, все еще верит, что она может тянуть неизвестно как долго, отказываясь взимать налоги на обеспечение своего королевства надежной защитой от врагов. Нет, решил Дрейк, правильно ему посоветовали отказаться от колонизации Картахены; не бывать этому, пока Елизавета, все еще кокетничая с «призраком мира» — католическим королем, способна целиком пожертвовать своими офицерами и рядовыми солдатами, которые будут ради нее удерживать этот город.

Вернувшись на скамейку под тентом, Дрейк закончил диктовать свой отчет:

— «И потому на тридцатый день марта, после шестинедельной стоянки на Тьерра Фирме, я вывел свою армаду из Ла-Бока-Гранде и взял курс на север, к проливу Юкатан».

Фульк Гревиль размял одеревеневшие, испачканные чернилами пальцы, когда стало очевидно, что адмирал закончил диктовку.

— Не желаете ли перечитать донесение в том виде, в каком я записал его, сэр? — небрежно спросил он, прекрасно понимая, что Дрейк испытывал дьявольское отвращение ко всякого рода канцелярской работе.

— Нет, но после того, как я приложу к нему свою печать, сделайте мне с него хорошую копию, которую нужно будет отправить на «Подспорье»и поместить вместе с остальными.

Ближе к закату солнца ветер, поколебавшись, стих. И в то же время над краем моря пополз нездоровый желтовато-зеленый оттенок, который распространился на небо, испортив его привычную голубизну. Дурные предчувствия в отношении погоды наполняли сердца капитанов, взбиравшихся по коварному веревочному трапу, установленному на шкафуте «Бонавентура». Генри Уайэтт, строго одетый, с серьезным выражением на лице, стоял вместе с другими, образовавшими неплотный полукруг перед жилистой гибкой фигурой адмирала, и внимательно слушал его инструкции — так называемые военные советы Дрейка ничем подобным и не были: редко интересуясь мнением других, он просто заявлял о своих собственных решениях.

— Джентльмены, — бодро заговорил Дрейк, — вы возьмете курс на Кабо-Сан-Антонио, что на западной оконечности Кубы. Там мы запасемся свежей провизией и водой. Оттуда, — он окинул взглядом продубленные красно-коричневые лица окруживших его офицеров, — мы пойдем во Флориду в Северной Америке и там вынудим к сдаче испанские форты в Сент-Августине и Святой Елене.

Я ничего сейчас не знаю ни об их силе, ни об их значимости; знаю только, что по своему местоположению они держат под обстрелом пролив Флориды, по которому обычно проходят суда короля Филиппа, груженные деньгами и сокровищами, по пути в Испанию.

Ярко-синие глаза адмирала быстро пробежали по лицам собравшихся, заметили, как загорелись взоры при словах «суда… груженные деньгами и сокровищами».

— А позже, даст Бог, я нанесу визит колонии, основанной сэром Уолтером Ралеем на острове Роанок. В ответ на кое-какую информацию, чрезвычайно полезную для нашей нынешней экспедиции, я дал сэру Уолтеру обещание, что дойду туда, чтобы узнать, как там поживают его люди, и помочь им в чем можно.

В памяти Уайэтта промелькнуло видение той неряшливой таверны в Лондоне, где Питер Хоптон так ярко расписывал ему обширную землю, становящуюся теперь известной англичанам как «Виргиния». Бедный Питер! Что с ним стало?

Возвращаясь к себе на «Надежду», которая, как и остальные суда эскадры, угрюмо, монотонно переваливалась с бока на бок над наплывающими одна за другой маслянистыми волнами, Уайэтт бросил тревожный взгляд на тошнотворный оттенок неба и твердо решил, что, ступив на борт, он позаботится о том, чтобы все пушки и весь такелаж были крепко привязаны: возможно, придется выдержать еще одну бурю из тех грозных штормов, что испанцы называют «tornados» — торнадо.

Книга третья ИНДЕЙЦЫ

Глава 1 НАСТАВНИЦА ГОСПОЖИ ДЕКСТЕР

Миссис Кэт Уайэтт казалось, что никогда в своей жизни она не чувствовала себя более слабой, изможденной и павшей духом, чем в тот момент, когда, поднявшись на вершину холма, она увидела башни и каминные трубы Лондона. Она опустилась на заросший травой камень, лежавший возле дороги, и попыталась найти утешение в мысли, что ей не придется шагать до города в собственном смысле этого слова. После длительного тяжелого испытания, сопровождающего рождение маленькой Генриетты одной очень холодной ночью месяца два назад, ей так и не удалось восстановить свои силы. И это ее тревожило.

Первый ребенок, кудахтала повивальная бабка, всегда бывает самым тяжелым. И Кэт убедилась в этом на деле, ведь до сих пор ее передергивало при воспоминании о тех ужасных, жгучих, разрывающих тело болях, о миссис Фостер и ее очень старой и грязной подруге-акушерке, снующей вокруг и бормочущей бесполезные слова ободрения.. В конце концов последовал ряд кровотечений, едва не унесших ее навсегда из этого мира — и от Генри Уайэтта.

Кэт глубоко вздохнула, с усилием поднялась на ноги и снова взялась за узел, в котором несла остатки со стола веселой и взбалмошной леди Декстер. Вскоре показалась соломенная крыша маленького дома, в котором она жила вместе с вдовой мастера Фостера. Выстроенный много лет назад, еще перед тем, как Лондон стал расширяться, поглощая поле за полем и рощу за рощей, этот старинный коттедж осел своими стенами, и в его замшелой соломенной крыше роились целые колонии мышей столь плодовитых, что даже длинношерстный турецкий кот не мог с ними справиться.

«Господи! — задала она себе вопрос. — Неужели мне уже больше никогда не насладиться тишиной?»

Всю неделю она трудилась, уча искусству игры на лютне и виолончели высокомерных и шумливых потомков лорда Энтони и леди Гвиневры Декстер. Казалось, они никогда не перестанут визжать, реветь или мучить друг друга. А теперь ей для разнообразия предстояло снова выносить шум уже новых детей — пяти сирот Джона Фостера, старшей из которых, девочке, еще не исполнилось и восьми лет.

В этом двухкомнатном, продуваемом сквозняками дряхлом домишке негде было укрыться, чтобы обрести личный покой. Кэт со своей малюткой и двое самых младших Фостеров должны были жить в одной комнате, в то время как Полли Фостер со своей крохой и двое старших детей спали в разных углах той комнаты, что служила одновременно гостиной, столовой и кухней. Боже, как пронизывающе холодно было в этом коттедже, несмотря на то, что старшие дети терпеливо обшаривали берега Темзы и всевозможные запруды в поисках плавника.

Пока не пришло известие, что могучий, энергичный Джон Фостер сражен в столкновении с французскими каперами у берегов Кале, Кэт и представления не имела, какой это страшный удар для женщины, когда у нее отнимают кормильца семьи.

Всего за несколько недель скромное, но беззаботное житье Полли Фостер превратилось в жалкое существование, средства на которое она добывала стиркой и ремонтом одежды кое-кого из товарищей Джона по плаванию, которые, прослышав о ее бедственном положении, тащились за полторы мили из Биллингсгейта, чтобы дать ей работу.

На этот раз, в виде чудесного исключения, дети Фостеров не носились вокруг, хоть во второй половине дня прояснилось после чуть ли не целой недели туманов и холодных гнетущих дождей. Кэт повеселела при мысли, что скоро ее малютка Генриетта, такая вся приятно розовая, ляжет ей на руки, нежно воркуя или похныкивая. Подарком судьбы явилось ей то, что вдова Джона Фостера все еще кормила грудью маленького Тимоти, в то время как собственные ее груди почти сразу же отказали: акушерка объясняла это чрезмерной потерей крови во время родов.

Увы, и на Генриетте остался отпечаток их совместных родильных мук: на одной из ее ручонок краснело пятно, которое никак не хотело исчезать; а образовалось оно оттого, что повитуха слишком сильно тянула за крошечную ручку. К тому же у Кэт появился еще один страх: ей стало казаться — и она надеялась, что это только ее воображение, — будто одна из ножек малышки слегка повернута носочком внутрь. Когда бы она ни купала ребенка, она все надеялась, что ножка станет прямее, но правая ступня все так же упрямо, под тревожным углом смотрела носочком внутрь.

«И только подумать, что я вся так ослабла и дрожу, хотя прошла всего-то четыре мили, — упрекала она себя, с трудом волоча ноги, зачастую по щиколотку в грязи. — Господи, а ведь раньше мне ничего не стоило за один день сходить пешком в Хантингдон и вернуться назад».

Кэт остановилась, чтобы передохнуть и сорвать цветущую веточку яблони, которую она хотела было воткнуть в свои светлые волосы, но веточка оказалась слишком мокрой, и она сунула ее в узелок вместе с колокольчиками, кивавшими ей головками над семейством фиалок. После дождя они казались удивительно свежими и пахучими.

Вздохнув, она в который уже раз просунула пальцы под узел, скрепляющий ее ношу. На этой неделе ей необычайно повезло: она приобрела большой кусок сахара, полкуска соленого бекона и две целых чуть залежалых булки ржаного хлеба, помимо обычных яиц и овощей, преподнесенных ей добрым садовником из поместья Декстеров. Маленькие Фостеры, несомненно, быстро разделаются с ними.

Над заплесневелой, поросшей травой соломенной крышей коттеджа в небо поднималась извилистая струйка серовато-голубого дыма, а за домом смутно вырисовывались отталкивающие очертания Тауэра и менее суровые — башни обители Святой Катерины. По желтоватым водам Темзы два высокобортных военных галиона упорно продвигались против течения к своей якорной стоянке у Лайон-Ки — Львиной отмели. Разбирающаяся теперь в таких делах, Кэт узнала в них низкобортные удобные в управлении суда из тех, что сэр Джон Хоукинс проектировал специально для военных действий против испанцев и прочих врагов ее милостивейшего величества королевы Елизаветы.

«Должно быть, что-то случилось, — забеспокоилась Кэт и заставила свои ноги идти быстрее. — Иначе бы ребятишки возились и играли во дворе, как двуногие щенята».

Слегка вспотев, молодая женщина преодолела невысокий подъем по расползшейся от грязи коровьей тропе, ведущей к коттеджу. И тут ее сердце подскочило, как у оленя, раненного стрелой: она услышала низкий и плотный голос мужчины и сразу же узнала его.

«Генри, Генри! — ударила в голову мысль. — Мой Генри вернулся!»

Бросив узел, она пустилась бежать, все время выкрикивая его имя и сдерживая слезы охватившей ее радости.

При звуке ее голоса появились одетые в лохмотья чумазые юные Фостеры, а с ними мужчина — темнобородый парень, нисколько не похожий на ее мужа. Кэт остановилась, закрыла лицо руками и от горького разочарования зарыдала. Она бы этого не сделала, не будь она такой измученной и расстроенной. Распрямясь, Кэт овладела собой, помахала детям рукой и, повернувшись, пошла назад, чтобы забрать свой узел. Вторично приближаясь к коттеджу, она уже почти не плакала.

Сияя от гордости, к ней выскочила Полли, шлепками прогоняя со своего пути путающихся под ногами малышей.

— Ой, голубушка, это мой брат, Гарольд. Вчера только прибыл в порт.

Кэт попыталась прореагировать соответствующим образом на дородного черноглазого парня с чересчур большой черной бородой, внешность которого из-за отсутствия левого уха казалась несколько перекошенной. К ее удивлению, Гарольд Мэтсон ухмыльнулся, подошел и дружелюбно, словно тисками, сдавил ее пальцы, после чего освободил ее от узла.

— Дядя Хэл был в Новом Свете, в Новом Свете, — пропел старший из мальчиков.

— …в Новом Свете, в Новом Свете, — хором подхватил выводок миссис Фостер. — Он нам рассказывал о туземцах. Дядя Хэл говорит, что там, в Америке, все дети, даже девочки, ходят голые, голые, голые.

— В Америке? — Кэт вызвала улыбку на губах, уже утративших свой темно-вишневый цвет, который так нравился Генри Уайэтту. — В испанских колониях, хотите вы сказать?

— Нет, — вступил в разговор Мэтсон, ведя за собой стайку племянников и племянниц, — я говорю об острове Уоккокан, который я посетил, когда служил у сэра Ричарда Гренвилля. — Он пожал плечами и шлепнул сестру по обширному заду. — Уоккокан, в моем представлении, — всего лишь бедная земля, поэтому, поскольку мы не встретили ни одного испанского судна, Пол, я привез тебе только парочку маленьких жемчужин. Правда, блеск у них что надо. Эх, как бы хотелось привезти тебе их целый мешок, теперь, когда бедняги Джона уже нет с нами.

— Жемчужины! — ахнула Полли Фостер. — Ты сказал «жемчужины»?

— Ну да. Вот они.

Обе женщины и четверо малышей с восхищением уставились на эти радужные кремового цвета шарики, одиноко лежащие на широкой мозолистой просмоленной ладони.

— Как же красиво! — выдохнула Кэт, в то же самое время воображая себе, что, может, и ее Генри раздобыл теперь что-нибудь подобное, где бы он ни был. Похоже, никто не слыхал, куда направился Дрейк после того, как покинул острова Зеленого Мыса.

По всему Лондону и по Гринвичу ходили слухи, и было их много. Вот Золотой адмирал нападает на богатые португальские колонии в Индийском океане. А вот он идет курсом на Молуккские острова, где лежат обширные богатства Португальской Ост-Индии. С такой же торжественностью распространялись слухи, что Дрейк идет к Магелланову проливу с намерением повторно добиться ослепительного успеха, сопутствовавшего ему при нападении на владения короля Филиппа в Западном океане. Многие уверенно провозглашали, что армада сэра Френсиса пошла в Карибское море. Определенно никто ничего не знал, заключил свой рассказ Гарольд Мэтсон.

— Дай Бог тебе счастья, Хэл, — вздохнула Полли. — Эти жемчужины дадут мне огонь и еду на много недель вперед. Ты очень добр к своей бедной сестре. — Поцеловав смущенного брата в загорелую обветренную щеку, она заплакала слезами благодарности. Но, заметив удрученное лицо Кэт, засияла улыбкой.

— Голубушка, гляди веселей. Скоро вернется твой Генри, до отказа нагруженный богатствами и украшениями.

— Почему ты так уверена? — поневоле спросила Кэт.

— Да что ты! Никто еще из плававших с сэром Френсисом не возвращался с пустыми руками, коль служил ему верно и хорошо.

— Ей-богу, я бы лучше пошел с Дрейком вместо этого скряги сэра Ричарда Гренвилля, — проворчал Мэтсон, усаживаясь перед крошечным очагом, в котором горел сырой плавник, давая мало тепла, зато наполняя комнату едким голубоватым дымом.

Моряк пошарил в кошельке, прикрепленном к поясу отрезком просмоленной веревки, и извлек крошечную серебряную монетку. Он жестом подозвал к себе самого старшего паренька, Джона, сопливого мальчугана лет семи.

— А ну-ка сбегай вместе с Хелен на перекресток и купи мне на эти шесть пенсов нежную и сочную курочку. Погоди-ка! — придержал он мальчишку рукой. — И пусть трактирщик наполнит до краев — запомни, до краев — вон тот кувшин лучшим что ни на есть элем.

Глава 2 И ДОМОЙ ВОЗВРАТИЛСЯ МОРЯК, ДОМОЙ С МОРЯ^[59]

В тот вечер в доме Фостеров пировали, и младшие вместе со старшими, вытаращив глаза, слушали рассказ Мэтсона о том, как он в качестве помощника капитана одного из семи судов, отправленных сэром Уолтером Ралеем к берегам Нового Света под командованием сэра Ричарда Гренвилля, совершил плавание к тому же участку побережья, где за год до этого некий капитан Амадас со своим экипажем встретил самый дружелюбный прием со стороны туземцев, населяющих остров Роанок.

Пока этот чернобородый малый все дальше углублялся в свой рассказ, самый большой чугунок Полли Фостер мирно булькал на огне, и когда густой желтый жир от курицы всплыл на поверхность, она удалила его и всыпала в прозрачный бульон смесь бобов и гороха.

— А вы откуда будете, мэм? — спросил Хэл Мэтсон Кэт, разрезавшую на бутерброды одну из принесенных ею булок. Кусочек сыра она, к счастью, тоже припасла еще заранее.

— Я-то? Я из небольшой деревушки, о которой вы вряд ли слышали, она в Хантингдоншире.

— В Хантингдоншире?

— Да, из поселения Сент-Неотс.

Дым, выбивавшийся в комнату из плохо сложенного очага, до слез разъедал ей глаза.

Мэтсон поднес к заросшим усами и бородой губам наполненный элем коровий рог.

— Сент-Неотс? Постойте-постойте! Где же я слышал это название? — Волосатый кадык Хэла трижды дернулся, прежде чем он опустил рог на стол. — Боже мой, теперь вспоминаю. От одного из колонистов, когда мы высадились на одной из скверных песчаных отмелей у берегов Виргинии. Он был родом из того же местечка. Может, припомните такого могучего светловолосого парня, вечно готового шутить и смеяться?

— А имени его вы не припомните? — спросила Кэт, наморщив гладкий белый лоб. Она ведь если и не знала, то хотя бы слышала обо всех, кто жил в том уголке Хантингдона лет пятнадцать, а может, и больше.

Хэл с надеждой глянул на чугунок, вытянул ноги — теперь уже босые, так как новые сапоги жали, — к камину, на котором сидел длинношерстный турецкий кот, взирая на них не слишком одобрительно.

— Нет, хоть умри, не помню. Видите ли, мэм, их там было не меньше сотни. Поторговали с ними немного, высадили бедолаг на берег и помогли им в схватке с туземцами, а там уж поплыли домой.

Кэт быстро перебирала в уме всех, кто мог бы действительно уехать из Сент-Неотса в Америку. И вдруг ее осенило.

— Вы сказали, этот парень светловолос и необычайно силен?

— Да, пожалуй, он самый сильный в новой колонии губернатора Лейна.

— Тогда, — заявила она убежденно, — вы говорите о Питере Хоптоне.

Моряк уставился на нее во все глаза, затем ощерился.

— В самую точку, мэм. Именно о Хоптоне я и говорю.

— Эх, был бы здесь Генри! — хлопнула в ладоши Кэт в сдержанном приливе энтузиазма. — Видите ли, мастер Мэтсон, этот Питер Хоптон, о котором вы говорите, приходится моему мужу двоюродным братом. Расскажите мне о нем. Здоров ли он? Женат ли? Взял ли он себе большой земельный надел, какие предлагают поселенцам?

— Ну, женат он или нет, за это я не ручаюсь, но твердо знаю одно: ни он, ни кто другой на этой проклятой земле не стал еще помещиком, когда мы оттуда отплывали.

Он жадно принюхался и задвигал волосатыми челюстями, заставив детишек так и взвизгнуть от смеха.

— Ради глотки Господней, Пол, неужели эта несчастная курица все еще не готова? Я мог бы сейчас слопать целую лошадь, а потом уже гоняться за ее возницей.

После ужина наступил самый волнующий момент этого памятного вечера, когда из небольшойматросской сумки, которую Хэл до этого хранил в своем сундучке в Лондоне, он извлек маленький кожаный мешочек, наполненный чем-то вроде мелко нарубленных коричневатых листьев, и странный белый предмет, вылепленный из глины. Набив коричневое вещество в шаровидный конец с одной стороны этой таинственной штуки, моряк пальцами с загрубелой кожей выхватил уголек из камина, подержал его над глиняным инструментом, пососав другой его узкий конец, затем глубоко затянулся и выпустил из ноздрей большущее облако серовато-белого дыма. Дети встревоженно завизжали.

— Боже милостивый! — вскрикнула малютка Хелен. — Дядя Хэл загорелся!

И прежде чем Кэт или ее мать смогли вмешаться, она выплеснула кувшин воды прямо в обветренное лицо своего дяди. Взревев, словно бык, он вскочил и влепил бы своей племяннице по голой попке, если бы сумел ее поймать, но та вылетела в открытую дверь со стремительностью кролика, преследуемого хорьками, и осмелилась вернуться только тогда, когда ярость дяди утихла и трубка его снова была зажжена.

После заката солнца, когда брат Полли ушел, свернув на дорогу, ведущую в Лондон, Кэт приласкала свою малютку. Чуть скрученная ступня ее крошки показалась ей попрямее. Да, так ей подумалось в полумраке.

— Теперь-то дела у тебя пойдут получше, по крайней мере до возвращения твоего мужа, — пообещала пышногрудая Полли Фостер. — Завтра, хоть это и будет воскресенье, я рискну съездить в Лондон. Там, в Блэкфрайэрс, есть один еврей — Джон о нем отзывался как о честном человеке. Я уверена, он не будет ждать, пока пройдет Святой день^[60], чтобы купить эти жемчужины, хотя это и риск.

— О Полли, нет. Это принадлежит тебе и твоим детям. Из этих денег я не возьму ни фартинга.

Вдова наградила свою подругу весьма раздраженным взглядом.

— О, тело Господне, да кто ты такая, чтобы так хорохориться? Ты нищее бледное полупривидение. Нет уж, я не позволю ни тебе, ни твоему ребенку голодать, пока мы тут будем пиршествовать. — Своей тяжелой рукой она ласково обняла Кэт за хрупкое худенькое плечо. — Ну согласись, что твой Генри расплатится со мной, когда вернется домой, а уж вернется он, не иначе как сгибаясь под тяжестью богатств. Поэтому, — она весело подмигнула, — риск мой вполне оправдан. Ну а теперь как там твоя малютка? По-моему, за эту неделю она пополнела. Боже, пошли молока моим грудям еще на полгодика. Оно не должно иссякнуть, оно у меня может течь даже целых два года.

Не переставая говорить, Полли развязала на себе корсет, принесла с кровати собственного ребенка и приложила сначала его, а потом и другого к большим в коричневых пятнышках соскам. Она уютно устроилась в единственном в доме кресле, заслуживающем такого названия.

— Расскажи-ка мне теперь, как ты поживала в Декстер-холле эту последнюю неделю. Почтенный мастер Френсис все так же приставал к тебе, как и раньше?

Кэт сердито бросила в огонь хворостину.

— Конечно. Этот негодяй дважды залезал мне рукой под нижние юбки, прежде чем я успевала дать ему отпор. — Освещенное пламенем камина бледное лицо девушки потемнело. — Для семнадцатилетнего петушка он научился слишком многому — и чересчур охотно — от своего драгоценного батюшки и его второй женушки, леди Гвиневры. Эти двое — самые бесстыдные твари, что ходят по Божьей земле, — с горечью продолжала она. — Даже при дворе их поведение считается совершенно бессовестным.

— Тогда почему бы тебе не бросить работу у милейшего лорда Декстера?

— Если бы я могла! Но, Полли, дорогая, где мне еще заработать целых два шиллинга в неделю и пять дней на неделе иметь кров и пропитание? Где еще могла бы я находиться так близко от своей малышки, чтобы наведываться к ней пешком?

Как и ожидалось, Полли не могла предложить ничего другого, так как, кроме Декстер-холла, в ближайшей округе не было ни одного поместья. С печальной улыбкой Кэт задрала верхнюю и три нижних юбки, обнажив изящное бедро, совершенство которого портили три лилово-бердовых пятна.

— Этими щипками, — возмущенно пояснила она, — меня наградил сам хозяин, лорд Декстер, когда не видела его жена, хотя, по правде говоря, я не сомневаюсь, что он ущипнул бы меня даже в ее присутствии.

Затем девушка засучила рукав ветхого серого платья и показала четыре коричневато-синих пятна от пальцев, запечатлевшихся на нежной коже.

— А вот что случилось, когда мастер Френсис подстерег меня позавчера на лестнице в галерею сильно нуждающихся дворян.

— Лучше тебе уйти от них, а то, не ровен час, случится что-нибудь и похуже, — посоветовала Полли, передавая крошечную, похожую на куколку Генриетту так, чтобы Кэт могла бы дать ей срыгнуть. Ту же процедуру проделала она и с собственным крепышом.

Кэт погладила удивительно мягкую шейку малютки.

— Видит Бог, я готова уйти тотчас же, как только что-нибудь подвернется.

Глава 3 ДЕКСТЕР-ХОЛЛ

С кедров, двойным рядом ведущих к главному входу усадьбы Декстеров, сыпались дождевые капли.

Эти кедры еще не успели вырасти достаточно высокими, ведь строительство нового дома лорда Энтони Декстеpa завершилось всего лишь два года назад. Строительство это стало возможным благодаря выгодным капиталовложениям в торговую компанию, проникшую за холодные воды Белого моря, чтобы покупать у русских варваров шкуры зверей — чрезвычайно прибыльное предприятие.

Кэт Уайэтт чувствовала себя необъяснимо подавленной, когда проходила под главным входом с выведенной на нем цветастыми буквами надписью: «В эти Широко Распахнутые Ворота Никто не Входит Слишком Рано и Никто не Остается Здесь Слишком Поздно». Оказавшись внутри, она повернула к самому короткому крылу дома, выдававшемуся наподобие средней ветви буквы «Е». Такая планировка строящихся зданий пользовалась теперь самой большой популярностью, так как воспроизводила начальную букву имени королевы. Здесь домоправитель лорда Декстера и его управляющий имением имели свои конторы и вели дела.

Только благодаря своей исключительной настойчивости Кэт завоевала право входить в Декстер-холл через главный вход. Другим же лицам со сравнительно высоким социальным статусом честь эта милостиво даровалась; к этим счастливчикам относились мистер Скипуорт — наставник младших детей, преподобный мистер Паркер — священник сего благородного семейства, а также различные обедневшие родственники, которых теперь насчитывалась целая дюжина. Это были все бедные робкие люди, страдавшие от постоянного напоминания, что живут они в сравнительном достатке только благодаря щедротам дородного, с ястребиным носом лорда Декстера и его пустоголовой и похотливой, но очень красивой молодой жены. Более мелкую сошку помпезный управляющий обязывал входить в дом через служебную дверь — вместе с садовниками, изготовителями свечей, рабочими, стригущими овец, лесничими и тому подобным людом.

Состояние подавленности Кэт усугублялось еще и тем, что из-за скверной погоды юному отпрыску лорда Декстера придется сидеть дома, и это самым неблагоприятным образом скажется на его поведении. Еще хуже было то, что лорд Декстер и его фатоватый сынок от первого брака с неистовой смуглолицей леди норманнского происхождения не могли пойти на охоту. Кэт, разумеется, давно уже промокла насквозь, и подол ее лучшего платья был забрызган глиной и грязью. Не способствовало покою ее души и то обстоятельство, что, спеша вверх по лестнице, она услышала громкие, сердито о чем-то спорящие голоса. Видимо домоправитель Вултон и управляющий имением Грин заводили одну из своих бесконечных ссор.

Она шла торопливой походкой по большой галерее, волоча свои ноги по толстому настилу из свежесрезанного камыша, который, слава Богу, больше не издавал зловония гниющих отбросов, привлекавших внимание многочисленных собак и кошек, свободно разгуливающих по дому. В этот момент большой холл с его длинными рядами голых деревянных столов и простых некрашеных лавок казался особенно угнетающим. Здесь принимала пищу вся домашняя челядь, за исключением близких членов семьи лорда Декстера. Каждый из домочадцев сидел, в соответствии со своим положением, «выше или ниже соли» — то есть на верхнем или нижнем конце стола.

Почти никогда, за исключением праздничных дней, лорд Декстер с супругой не садились на стулья с красивой резьбой, расставленные вокруг стола, установленного на возвышении перед эркером в западном конце холла.

Из-за облачности на небе почти невозможно было оценить окна из цветного стекла, ввезенные из Венеции за очень большую цену. Торопясь к лестнице, ведущей на господскую половину, Кэт машинально поискала глазами впечатляющий герб Декстера — три черных бычьих головы на серебристом поле, разделенном красной полосой.

Она часто задавалась вопросом, не придуман ли их семейный девиз — Fortis Amor Est — Сила есть Любовь — каким-нибудь духовным лицом.

Сардоническая усмешка скривила все еще синие от холода губы Кэт. Как удачно этот девиз характеризовал ту линию баронов, что тянулась от сэра Джеффри дю Дройта, одного из любимых палачей Бастарда.^[61]

Fortis Amor Est. Кэт все еще повторяла девиз, когда наконец дошла до своей комнатушки, лишенной камина, но обставленной довольно удобной кроватью на колесиках и видавшим виды сундучком, где она хранила свою одежду, имевшуюся у нее в плачевно малом количестве. Кэт как следует растерла тряпкой свои онемевшие и ноющие ноги и переоделась в единственное, что у нее было помимо мокрой одежды, платье — жалкие обноски, которые менее года назад дочь франклина Ибботта отвергла бы с гордым презрением.

Снова заплетя свои косы и убрав их под скромную белую шапочку, она собралась с мужеством и поспешила в детскую, где юная мисс Элоиза и мастер Гильберт Декстеры ждали ее прибытия без всякого заметного энтузиазма. Но все же приятно было иметь возможность согреть перед потрескивающим огнем камина окоченевшие руки и почувствовать, как уходит из тела этот пронизывающий холод.

Наихудшие опасения Кэт Уайэтт оказались оправданными: ни леди Декстер, ни ее мужа дома не было, — они отбыли к королевскому двору, где лорд Декстер хотел заручиться поддержкой еще одного торгового плавания в Белое море.

Дети в возрасте двенадцати и четырнадцати лет, разодетые в точные миниатюрные копии пышных нарядов их родителей, играли в чашу и шарик с Френсисом, их старшим единокровным братом.

— Чума на такое везенье! — недовольным высоким голосом прокричал юный мастер Гильберт, завидев вошедшую в детскую Кэт. — Мы надеялись, что ты свалилась в болото и захлебнулась.

Кэт попыталась вызвать на лице улыбку.

— Вот не свалилась и не утонула, но в этом строители королевских дорог не виноваты.

Мастер Френсис поднялся, как обычно таинственно красивый и апатичный.

— Исправляй свои манеры, ты, бесенок. Вы тоже, юная леди. — Он хмуро посмотрел на свою единокровную сестру. — Уже сколько времени мы досаждаем миссис Уайэтт.

Это так поразило Кэт, как если бы вдруг заговорил один из тех чопорных портретов на стене. Но особенно удивилась она, когда Френсис, изобразив на лице совершенно чарующую улыбку, вышел вперед, протянув унизанную драгоценными камнями руку.

— Миссис Кэт, — зашепелявил он, — вчера мой сударь отец прочел мне нравоучение по поводу изысканных манер в обращении с благородными дамами. Клянусь, я раскаиваюсь в том, что досаждал вам на прошлой неделе, и надеюсь, что вы найдете для меня в своем сердце прощение.

Открывая шкаф, где хранились виола и лютня, Кэт пустила в ход самые обезоруживающие манеры.

— Прощение? О чем вы? Тут нечего и прощать.

— Когда вы закончите с этими куклами, — Френсис улыбнулся, — я хочу показать вам итальянскую цитру. Это красивая вещь, она только что прибыла из Неаполя.

— Цитра! — оживилась Кэт. — Я много раз слышала о таких инструментах. Это правда, что на ней можно брать ноты в полтона и три полные октавы?

— Да. Это прекраснейший инструмент — из черного дерева и инкрустированный слоновой костью. Между прочим, вы могли бы объяснить мне азы, как им пользоваться? Элоиза проводит вас в мой кабинет.

Кэт была совершенно ошарашена таким неожиданным интересом к музыке, в которой почтенный Френсис разбирался меньше, чем невзрачная птичка рябинник, хотя от юного джентльмена и светского человека прежде всего требовалось умение играть хотя бы на одном инструменте.

Приятное тепло музыкальной комнаты вдобавок к доброму глотку эля, присланного ей надежным другом Катбертом, виночерпием в этом доме, во многом развеяли ее мрачное настроение, и Кэт уже являла собой воплощенное терпение, когда водила неряшливые пальцы мастера Гильберта по струнам его лютни и обучала пению юную мисс Элоизу.

Двухчасовое занятие промчалось с поразительной быстротой, и вот наступил момент, когда мастер Гильберт мог забросить свою лютню в угол и, визжа как поросенок, застрявший под воротами, умчаться по коридору, чтобы вместе с другими ребятами поместья принять участие в шумной игре в «Сарацинов и Крестоносцев».

С уходом брата Элоиза нежно улыбнулась и сделала глазки, копируя выражение лица своей матери при королевском дворе. Она объявила, что ей приятно будет показать учительнице музыки итальянскую цитру и, покачивая расшитыми парчой юбками и миниатюрными фижмами, хоть они и весили около десяти фунтов, побежала по невероятно длинной галерее, упирающейся в большой зал. Наконец она проникла на семейную половину лорда Декстера и подошла к покрытой красивой резьбой дубовой двери.

Кэт, сопровождавшая Элоизу, стояла в нерешительности и стала говорить ей, что, мол, не следует ей туда входить, но Элоиза, недослушав, громко постучала по панелям, которые живо отворились внутрь. Кэт огляделась и успокоилась: это действительно был рабочий кабинет с десятками книг вдоль стены и с глобусами земли и неба по обеим сторонам от ярко пылающего камина.

Да, комната казалась живой и веселой: в высоких позолоченных подсвечниках горели дорогостоящие белые свечи, а над каминной полкой яркими красками бросалась в глаза хоругвь с семейным гербом.

И верно, на письменном столе лежала цитра, и корпус ее из черного дерева оказался роскошно выложен узорами из слоновой кости, жемчуга и серебра. Имея трапециевидную форму, этот удивительный инструмент был оснащен множеством металлических струн и маленькими молоточками, подбитыми на концах каракулем, чтобы извлекать из них нужные звуки.

— О, какая красота, какая дивная красота! — вскричала она. Мастер Френсис подал ей молоточки со словами:

— Держите, миссис Уайэтт, и попытайтесь этими штучками сыграть что-нибудь.

Инструмент издал такие чистые мелодичные звуки, каких прежде Кэт никогда не слышала. Она моментально подобрала простенькую мелодию.

Тем временем почтенный Френсис в благородном камзоле винно-красного цвета с ярко-желтыми полосами достал два дивных кубка венецианской работы — два изящнейших творения из стекла с ножками в виде разноцветных драконов. Взяв кувшин, тоже из венецианского стекла, наследник Декстер-холла наполнил оба кубка желтоватым с красно-бурым оттенком вином.

— Выпейте немножко, — предложил он. — Вы, наверное, замучились держать себя в руках с этими юными бесенятами. Ей-богу, у вас просто потрясающее терпение.

— Но я уже выпила эля.

— Попробуйте это вино, — мягко настаивал он. — Оно очень слабое, привезено сюда из Испании, из Малаги. — Он непринужденно рассмеялся. — Может, эти паписты-испанцы и впрямь идолопоклонники, но вина они делают превосходные.

Кэт поколебалась в нерешительности и, решив не отвергать в обидной форме это предложение дружбы, приняла у него кубок с вином. Мастер Френсис указал ей на большое кресло возле камина и, потягивая вино, пустился в пространный рассказ о придворной жизни, о войнах, которые ведутся сейчас в Нидерландах.

— Вскоре хочу присоединиться к графу Лестеру, — заявил он, потрогав пальцами начинающие прорастать усики, — Но придется еще подождать, пока мой отец не соберет полувзвод кавалерии.

Кэт вздохнула про себя с облегчением. Значит, почтенный Френсис вскоре уедет воевать? Может, тогда-то она избавится наконец от его назойливых взглядов, одним из которых в данный момент он созерцал ее груди, такие ужасно немодные в своей полноте и округлости, так как покупка корсета была ей не по карману.

— Желаю вам успехов в военных делах.

— Правда? Меня это радует, потому что, милая Кэт, вы мне кажетесь чертовски привлекательной и желанной, — говорил он, растягивая речь и сжимая пальцами подлокотники кресла, — Если вы целуетесь хотя бы наполовину так же хорошо, как играете на виоле, вы будете образцовой любовницей.

Кэт вскочила на ноги, но недостаточно быстро. Он уже обнял ее и жадно прижался к ее лицу своим, с еле пробивающимся мягким пушком. Несмотря на ее отчаянные усилия, он все же ухитрился, одурманив ее крепким ароматом духов, залепить ей рот слюнявым поцелуем. Тут она вырвалась, размахнулась и влепила ему звонкую пощечину. Движение это было настолько бурным, что краем юбки она задела один из венецианских бокалов, и он, упав на пол, разбился.

— Дайте мне уйти! — тяжело дыша, выкрикнула она и бросилась к двери.

К ее удивлению, почтенный Френсис и не пытался ей помешать, только произнес с растяжкой:

— Клянусь Богом, этого я не сделаю!

Стоя над разлитым по полу вином, наследник лорда Декстера мрачно глядел на нее темными глазами на волевом, густо залитом краской гнева лице.

— Только коснитесь меня еще раз — и я всполошу весь дом!

— Лучше вам этого не делать, — предупредил он. — Только пикните — и сразу же окажетесь в долговой тюрьме.

Она сдавленно засмеялась.

— Ба! Что за дешевая угроза!

Сверкая темно-синими глазами, он двинулся на нее. Кэт глубоко вдохнула, после чего он остановился, давая ей время немного собраться с силами.

— Так вы считаете меня лжецом?

— Да, в дополнение к другим вашим отвратительным качествам, — гневно бросила она ему, а сама бочком-бочком стала продвигаться к двери.

Под взглядом ее проницательных глаз почтенный Френсис умерил свой пыл и спросил:

— А вы помните некоего Николаса Спенсера, поставщика снаряжения для кораблей?

— Разумеется. Мой муж снаряжал свое судно, пользуясь его складами. Что из того?

— А вы помните, что заключали долговые обязательства на некоторые предметы снабжения?

— Да, но… но… мастер Спенсер никогда не посадит меня в тюрьму за долговое обязательство, заключенное моим мужем, который к тому же является его другом.

Высокий молодой человек непринужденно рассмеялся, трогая щеку, на которой остался алый отпечаток ее руки.

— Может, старина Спенсер и не настаивал бы на возвращении долга.

— Тогда о чем идет речь?

— О пятнадцати фунтах.

— Мастер Спенсер твердо обещал подождать с возвращением долга до возвращения моего мужа.

Почтенный Френсис Декстер наклонился, поднял самый большой осколок разбитого кубка и, сердито разглядывая его, сказал:

— Да, но это было до того, как испанцы захватили два его судна и тем самым толкнули его на грань долговой тюрьмы. Старина Спенсер с радостью продал мне подписанное вами долговое обязательство, особенно когда узнал о моей… моей глубокой к вам привязанности, милая моя Кэт.

— И теперь… теперь вы настаиваете, чтобы я расплатилась?

— Нет, не будьте такой прямолинейной. Скажем так: придите ко мне в объятия — и я забуду обо всем этом деле.

Долговая тюрьма! Кэт захлестнули волны отчаяния. В Англии вряд ли нашлась бы тюрьма, в которой бы не томились эти бедняги, покинутые без гроша в кармане на произвол судьбы. Те из них, что не имели семьи и друзей, либо умирали от голода, либо злая тюремная лихорадка укорачивала их страдания.

Сколько раз, делая свои покупки в Хантингдоне, она, милосердия ради, останавливалась возле тюрьмы, чтобы передать черствый хлеб и другие остатки пищи ее узникам, этим грязным и исхудавшим, заросшим длинными волосами созданиям, которые старались привлечь внимание, гремя своими цепями и предлагая купить свои трогательные ручные изделия. Узницы, особенно юные и миловидные, предлагали себя в обмен за еду и благорасположение грубым и неотесанным тюремщикам, не слишком-то привередливым в выборе своих постельных партнеров.

— Вы не осмелитесь принуждать меня, — неуверенно заговорила она. — Муж вернется и убьет вас.

— Сомневаюсь, — протянул он. — Уж скорей всего это я порешу его. Я же отлично владею шпагой.

— Неужели нет у вас… нет у вас ни капли жалости?

Его, должно быть, безмерно радовало, как слабеет ее сопротивление, слабеет оттого, что она опасалась за Генриетту. Она задрожала и обратила молящий взгляд на почтенного Френсиса Декстера, наполняющего вином уцелевший кубок.

— Не такой уж я плохой человек, — заявил он. — Поэтому я позволю вам расплатиться с долгом на условиях легких и приятных для вас.

— И… и на каких же? — У нее появилось такое ощущение, будто жаркие волны хлещут ей в груди и бедра.

— До тех пор, пока я не отбуду на войну, ты будешь подчиняться моим желаниям, какими бы они ни были.

У Кэт перехватило дыхание, лицо вспыхнуло до самых корней ее светлых волос, уложенных косами вокруг головы.

— Вы не будете настаивать на такой недостойной сделке!

— Не буду? Брось, моя милая Кэт, и будь же благоразумной. Неужели в вонючей тюрьме уютней, чем в моем кабинете?

Казалось, сила вдруг покинула ее ноги. Она скорее рухнула, нежели села в неудобное дубовое кресло, модное в те времена, когда правил отец монаршествующей теперь королевы. Боже милостивый! Как мог такой юный и красивый мальчик вдруг оказаться таким порочным? В этом не было никаких сомнений. С крохой Генриеттой на руках — она, чисто лисица, оказалась в капкане и к помощи своего отца теперь, увы, взывать не имела права.

— Ну как, согласна… согласна на эту сделку?

Тупо, без всякого выражения в голосе, она спросила:

— Какие у меня гарантии, что если… если я уступлю, вы откажетесь от требования исполнения долгового обязательства?

— Слово джентльмена, — отвечал он со всем высокомерием, присущим самому лорду Декстеру, и пошел запереть дверь на засов. — А теперь, моя кошечка, позволь мне увидеть те славные прелести, что скрываются за этим невзрачным платьем.

— Я принимаю ваши домогательства только потому, что у меня, видимо, нет никакого выбора, — проговорила она и дрожащими пальцами стала расшнуровывать свой корсет. — Но я вас снова предупреждаю, что мой муж убьет вас, когда вернется, — и это так же верно, как то, что солнце встает на востоке.

Глава 4 ОСТРОВ РОАНОК

День 20 апреля 1586 года оказался таким превосходным, каким можно было бы только пожелать его себе в том уголке Виргинии, что известен теперь как Северная Каролина. В сверкающих водах узкого пролива Роанок Саунд было больше голубизны и значительно меньше мути, чем прежде. На острове Роанок, как и на континенте, березы, буки и клены стояли, обряженные в мягкую юную зелень блестящей весенней листвы.

Однако поселение губернатора Ральфа Лейна мало выигрывало от этого солнечного великолепия. Солнце только еще резче обнажало убогость различных лачуг и хижин, приютивших под своими крышами маленькую колонию сэра Уолтера Ралея. Оно безжалостно выдавало то, как ненадежно стоят частоколы, поставленные, чтобы служить защитой этим жалким хибаркам, в которых почти на протяжении года подопечные губернатора Лейна старались выжить в сражениях, голоде и суровых трудах.

Когда жиденько с дребезжащим тембром в колонии, зазвонил колокол, лежащие на крупном белом песке больные даже не потрудились повернуть свои головы. Не только совсем уж нелюбопытными стали эти бедняги: они чересчур ослабели, чтобы позволить себе такое усилие.

Однако группа колонистов, занятая на берегу ремонтом пинассы, бросила любопытные взгляды через плечо. Так же поступили и несколько плохо одетых солдат, занятых забиванием в ил длинных стволов молодых березок: они строили не очень удачные имитации запруд, в которые индейцы ловили пузанку, морскую форель и другую лакомую рыбу.

Рабочие бригады отложили свои инструменты и устало, неохотно стали возвращаться к частоколу, а из различных хижин начали появляться взлохмаченные, косматые, сильно заросшие бородами личности, многие из которых были облачены в обноски прежде когда-то богатых костюмов. Большинство из этих похожих на огородные пугала индивидов были одеты в плащи и штаны по колено из оленьих шкур, а также в странные куртки — смесь парусины и кожи. Сильно отощав от голода, колонисты двигались медленно.

Питер Хоптон, благодаря доброте, проявленной им к Чабаку, молодому индейцу, захваченному им предыдущей зимой, а также благодаря умению индейцев-моноканов пользоваться ловушкой и рыболовным копьем, не выглядел таким доходягой, как его товарищи по колонии.

«Но почему, о Господи, почему Лейн и Гренвилль выбрали именно это место? — ворчал про себя Питер. — В этой песчанистой почве ничего не растет и ходить-то по ней — сущая мука». Давно уже отложил он в сторону свой стальной шлем и кирасу, но неизменно носил при себе кинжал и тот длинный мощный лук, который сильно предпочитал аркебузе, выданной в июле прошлого года, когда Ричард Гренвилль высадил на берег шумливых и неистовых, но вдруг охваченных замешательством колонистов сэра Уолтера Ралея.

Последнее время Питер стал понимать, что здесь, на острове Роанок, основана ни к черту не годная колония, хотя есть тут ученые, металлурги, кузнецы и искусные столяры. Единственные здесь фермеры попали сюда случайно — это были скромные парни, возившиеся когда-то в земле, прежде чем судьба или злая напасть превратила их в воинов. Нет, сэр Уолтер Ралей, должно быть, и впрямь неверно истолковал основную мысль трактата проповедника Ричарда Хаклуита «Рассуждения о заселении Запада».

Выросший на ферме, Питер живо понял, отчего их колония потерпела неудачу, почему за частоколами среди дюн было столько могил. То, что прибывшие семь кораблей сэра Ричарда Гренвилля высадили на побережье, только по названию являлось колонией, а фактически это была военная экспедиция, сопровождаемая несколькими заблуждавшимися учеными и ремесленниками. Риф, на который вот-вот должно было напороться отважное предприятие сэра Уолтера, представлялся простым, как сама жизнь.

Теперь-то Питеру стала ясна та искренняя ошибка, которую в 1584 году допустили капитаны Филипп Амадас и Артур Барлоу во время краткого посещения острова Уоккокан. Им случилось высадиться там летом, когда туземцы только что убрали урожай. Как всегда проницательные, верованы — или «вожди среди людей» — решили так: пищи у нас вдосталь и даже с избытком, поэтому нужно щедро одарить ею незнакомых пришельцев, ведь говорят же шаманы, что эти бледнолицые — вернувшиеся духи давно погибших воинов.

Прошлая зима показала, что после осеннего сезона безудержного обжорства обитатели этой местности зимними месяцами просто-напросто голодали, скромно питаясь моллюсками, рыбой и дичью, которую удавалось добыть им грубыми копьями с наконечником из иглы хвоста ската и тростниковыми стрелами с каменными наконечниками.

Вскоре стало ясно, что индейцы-секота не могли, даже если бы и хотели, поделиться своими скудными запасами пищи с этими дерзкими чужаками, явно намеревавшимися остаться здесь навсегда, чьи смертоносные «огненные палки» загоняли дичь далеко в глубь острова.

В самом же начале туземцев ошарашили и возмутили суровые меры сэра Ричарда Гренвилля: он сжег их главную деревню на Роаноке, чтобы добиться возвращения небольшой серебряной чаши. Мера эта оказалась грубейшей ошибкой. Секоты — племя, населяющее остров Роанок, — от робкой дружбы перешли к такой откровенной враждебности, что заключили мир с моноканами, своими традиционными врагами, живущими на материке.

Приближаясь к «Дому Совета», крупнейшей постройке на острове, Питер кивнул головой сочленам Совета, многие из которых тяжело опирались на посохи или двигались, волоча ноги.

Грубая каркасная конструкция здания, известного как «Дом Совета», маячила уже в нескольких ярдах. Сходившиеся к нему люди все больше напоминали Питеру Хоптону исхудалых призраков. Питер близко знал почти всех. Те из них, кто был из хорошей семьи, — в основном младшие сыновья обедневших дворянских семей, — неизменно выглядели так, будто им жилось легче, чем их сотоварищам более скромного происхождения — возможно, благодаря интеллектуальному превосходству.

Вот подошел Питер Ладлоу, все еще прихрамывающий от полученной раны и наконечника стрелы, который не удавалось извлечь из его бедра. Ему было всего лишь двадцать три года, но выглядел он после этой ужасной зимы вдвое старше. Подтягивался и Хьюберт Вульф, тощий как жердь, с кожей, ставшей похожей на желтый лимон. Он ковылял с явным пренебрежением к лихорадке, чуть ли не унесшей его на тот свет.

Солдаты в целом казались на вид здоровее, чем невезучие ремесленники и ученые, оказавшиеся неспособными даже определить, какие фрукты и корешки съедобны, а какие нет.

Дом Совета стоял на небольшом пригорке, с которого открывался вид на узкий пролив: над ним в этот самый момент кружило множество чаек, крачек и прочих морских птиц. На полпути к морю виднелись две черные точки, свидетельствуя о том, что кое-кто из гарнизона ушел ловить рыбу.

В количестве пятнадцати человек члены губернаторского Совета гуськом вошли в дом, в котором жил и пытался управлять этой находящейся в отчаянном положении колонией губернатор Ральф Лейн. За полным отсутствием табуретов, не говоря уже о стульях, советники опустились на корточки, подражая туземцам этого материка. Некоторые из них кашляли и сплевывали на бревенчатый пол в ожидании губернатора.

Со своего места около двери Питер Хоптон легко мог следить за происходящим. Недавно капитан Филипп Амадас назначил его полевым капралом, а сам же он носил звучный титул «Адмирал Американского побережья». Под его командованием не плавало ни одно судно, за исключением двух маленьких дряхлых пинасс.

В колонии не так давно образовались две партии: одна состояла из джентльменов, поддерживавших политический курс губернатора Лейна; другая — из сторонников пылкого сэра Томаса Кавендиша, лидера оппозиции.

В молчании две группы расположились по разные стороны палаты Совета и, устроившись на корточках, угрюмо поглядывали друг на друга. Только сэр Томас Кавендиш и эсквайр Хэмфри Болтон хоть сколько-нибудь позаботились о своем одеянии. Остальные члены Совета носили засаленные, с пятнами от еды рубахи и сильно потрепанные камзолы, которые никто даже и не пытался чинить. Почти вся обувь на ногах присутствующих безнадежно просила каши.

Наконец заговорил сэр Томас Кавендиш.

— Что произошло с нашим благородным, — прорычал он, вложив весь свой сарказм в этот титул, — губернатором? Будь я проклят, если снова стану полагаться на благоволение его превосходительства.

Люди заворчали, зашевелились. И тут вошел губернатор. Его тонкий красный нос, как всегда, страдал от насморка, глаза слезились от навязчивого озноба, от которого он, похоже, никак не мог избавиться. Губернатор резко кивнул головой собравшимся и тут же перешел к делу.

— Капитан Амадас, вы отвечаете за наши интендантские запасы. В каком они состоянии?

— Да ни в каком, — ворвался хриплый голос Джона Уайта, — ни единой бочки муки.

Губернатор резко постучал камнем-голышом по деревянному столу, стоявшему перед ним.

— Я требую, джентльмены, чтобы вы испрашивали разрешения говорить, а иначе соблюдайте тишину. Мы должны работать в соответствии с регламентом…

— Э, бросьте, ради Бога! — выкрикнул Филипп Эскью, грубый армейский офицер. — Что вы там трясете нам своей дурацкой раздвоенной бороденкой и болтаете о регламенте. Если бы прошлой зимой вы проявили ум полярной гагары и храбрость вши, мы бы теперь не оказались в таком бедственном положении.

— А ну постойте! — проревел капитан Амадас, гигантского роста детина. — Я не больше радуюсь нашему жалкому положению, чем все остальные, но я требую уважительного отношения к губернатору Лейну. Следующий, кто вмешается, ответит передо мной.

Нервно моргая, губернатор Лейн оглядел исхудалые, потрепанные лихорадкой лица, безжалостно освещенные ярким весенним солнцем.

— Итак, я спросил вас, капитан Амадас, сколько времени то, что осталось у нас на складе, продержит нас на ногах?

— Учитывая тот темп, с каким мрут наши люди, — с горечью заявил Амадас, — у нас достаточно полурационов, чтобы продержаться недели две — но лишь при условии, что в наши запруды заплывет несколько осетров.

— Которые поставили не в тех местах, — включился Эндрю Госнолд. — Вы прислушались к…

— Порядок! — потребовал Амадас.

— Уверен, сэр Ричард Гренвилль должен скоро вернуться с кучей разных припасов, — продолжал губернатор. — Он дал мне честное благородное слово.

— Он уже два месяца как запаздывает, — проворчал Томас Хэриот, историк и землемер экспедиции. Он выглядел таким хрупким, что, казалось, легкий порыв ветра мог бы покатить его по берегу, словно спутанный комок сухих водорослей.

— Его честное благородное слово не стоит моей задницы, — вмешался Кавендиш и вскочил на ноги. — Гренвилль всегда был тираном, у него на уме только власть и собственная выгода. Я говорил вам раньше, Ральф Лейн, и говорю теперь, что он и сэр Уолтер хотят, чтобы мы здесь сгнили! В данный момент ваш драгоценный Гренвилль, скорее всего, грабит Карибские острова вместе со своим дружком сэром Френсисом Дрейком.

— Да пропади они пропадом, эти Ралеи, Гренвилли и все остальные высокие шишки из Лондона! — густо прорычал еще один голос.

Руки Питера сжались на рукоятке пики. Говорил Шон О'Даунс, свирепый смуглолицый ирландец, беглый главарь одного из тех пиратских кланов, какими кишело устье Шаннона в Ирландии.

— С меня довольно этого голодания только из-за того, что наш губернатор нянчится с этими похожими на диких зверей туземцами, как старая баба.

Лицо за лицом, люди поворачивались в сторону О'Даунса, в то время как губернатор Лейн понапрасну стучал камнем по столешнице, а капитан Амадас гремел, призывая к порядку.

— Пусть говорит! Дайте Шону высказаться! — требовал хор голосов.

Злобно выдвинув вперед подбородок, с горящими серыми глазами, ирландец вскочил на ноги.

— Послушайте, покончим с этой пугливостью. Не хотят туземцы с нами торговать, так возьмем что нам нужно У меня есть верные сведения, что в Намонтаке, главном селении вождя Чапунки, навалом копченой рыбы, оленины и кукурузы.

— Это не так, — вмешался член правительственной партии. — В это время года у туземцев еле хватает еды, чтобы самим прокормиться. Они всегда живут впроголодь, от новогодней луны и до следующего урожая. Вы, Шон, должны были бы осознавать эту истину, если б у вас хватало ума видеть дальше, чем стреляет ваша аркебуза.

Спор, разгоревшийся с еще большей ожесточенностью, привлек внимание равнодушных ремесленников, которым нечего было делать, и солдат, слишком ослабших, чтобы принимать участие в непрестанных и в общем-то бесполезных поисках пищи.

— Продолжай, О'Даунс, — поддержал Кавендиш. — Может, вы, Ральф Лейн, станете отрицать, что туземцы Намонтака носят множество украшений из меди настолько богатой золотом, что почти не нужна очистка?

— Верно, не спорю, — устало согласился губернатор. — Но, джентльмены, нужно смотреть вдаль. Мы слабы, и количество нас сильно поубавилось, в то время как туземцы многочисленны, горды и свирепы, как голодные мастиффы. — Он поднял худые, давно не мытые руки. — Неужели вам непонятно, джентльмены, что ни в коем случае мы не должны больше вызывать вражды ни секотов на этом острове, ни паспегов и монокан на материке. Пока не появится наше судно снабжения, мы, по сути, зависим от их милосердия.

И снова Ральф Лейн напомнил присутствующим о тяжелых последствиях глупости сэра Ричарда Гренвилля, когда колонисты только что высадились на берег. Во время пиршества какой-то туземец стянул небольшую серебряную чашу. Потеря была совсем незначительной, однако, когда требование разгневанного Гренвилля возвратить украденное осталось без ответа, он надел латы и шлем, отправился с войском к ближайшей деревне секотов, разграбил ее и затем сжег дотла. Потом он приказал своим воинам вырубить несколько полей зеленой кукурузы, которой впоследствии только что родившаяся колония могла бы кормиться многими голодными месяцами.

— Да, слышали мы эту сказку — и много раз. Но теперь дело другое. — Кавендиш поднялся на ноги, и тут же его примеру последовали О'Даунс, эсквайр Болтон и еще несколько человек. — Говорю вам: Ральф Лейн, Гренвилль и Ралей бросили нас на произвол судьбы. Поэтому как генерал сухопутной армии я намерен повести всех способных к воинской службе людей на Чапунку, вождя монокан, и, даст Бог, мы силой вырвем еду, жемчуг, а возможно, и золото у этого несговорчивого старого дикаря и у его разрисованного народца.

Напрасно губернатор стучал камнем по столу, взывал к Филиппу Амадасу и Томасу Хэриоту, а затем еще к двум-трем советникам, верным его политике мира, терпения и умеренности.

Партия Кавендиша составляла подавляющее большинство, и оставалось только выслушивать их предложения.

— Мы задумали план, — заявил О'Даунс, воинственно глядя на тощего, одетого в черное платье губернатора. — Вы все, конечно, слыхали о знаменитом Оуке, или идоле, которого так широко почитают моноканы Намонтака. Для туземцев Оук является более священным, чем щепка от истинного Святого Креста Спасителя, его плащаница и чаша Святого Грааля вместе взятые — для нас. — Высокий ирландец с высокомерным видом вышел вперед; жалкие обноски одежды свободно висели на его исхудалом теле, — Что до меня, я за внезапный штурм Намонтака, после чего мы захватим этого Оука и потребуем за него выкуп всем золотом и зерном, которые нам нужны.

На вытянутом чувствительном лице Ральфа Лейна проступил откровенный ужас.

— Нет! Запрещаю вам даже думать о подобной глупости! Такой поступок приведет к немедленной гибели этой колонии. Этот Оук, о котором вы говорите, является священным не только для монокан, но и для индейцев паманки, секотов, паспегов, кекутан и многих других племен. За осквернение их священного места они набросятся на нас как бешеные волки. — Губернатор в отчаянии огляделся вокруг. — Кроме того, могу вам поклясться, что, по донесениям моих разведчиков, амбары Намонтака почти так же пусты, как и наши.

Питер наблюдал затаив дыхание за происходящим и почувствовал, что вот-вот наступит поворотный момент в судьбе первой американской колонии, колонии сэра Уолтера Ралея. Хоть и понятно ему было нежелание губернатора идти войной на Чапунку, он тем не менее жаждал еще раз наполнить желудок и иметь в своей сумке еще что-нибудь помимо четырех-пяти пресноводных жемчужин, уложенных на сохранение в гнездышко из пуха, нащипанного из грудки дикой утки.

— Ба! — прогремел Кавендиш, агрессивно выставив большую коричневую бороду. — Вы верите всему, что может уберечь вас от драки.

— Нет! Я губернатор этой колонии и говорю от имени королевы.

Болтон потряс своей крупной продолговатой головой.

— Бросьте! Вы годитесь в правители этой колонии не больше, чем деревенский школьный учитель. Пусть правит большинство — вот мое мнение. Ну, кто за то, чтобы сидеть, засунув в рот лапу, и голодать до тех пор, пока появится корабль — хотя, возможно, он не появится никогда?

Руки подняли лишь губернатор, Хэриот, капитан Амадас и Эндрю Госнолд.

— А теперь кто за то, чтобы заставить этих чертовых туземцев плясать под нашу дудку? Кто за то, чтобы вынудить их торговать? Кто за то, чтобы отомстить за убийство наших разведывательных партий?

Крик, который прозвучал бы еще громче, если бы колонисты так не ослабли, эхом отразился от стен палаты Совета. Питер кричал так же громко, как и Шон О'Даунс — не то чтобы ему хоть сколько-нибудь нравился этот бойкий на язык темнолицый ирландец, нет. Просто он и О'Даунс, несомненно, оставались двумя самыми сильными из семидесяти трех колонистов, переживших эту зиму, и это обстоятельство бросало их в различные виды соперничества.

В конце концов губернатор Лейн подчинился воле большинства.

— Да поможет нам Бог, — с горечью прокричал он. — Я сделал все, что мог, и я не дам согласия на такое безумное предприятие, которое неминуемо окончится нашей смертью или нашими мучениями на пыточных столбах Чапунки. Но запрещать вам я не буду.

Совет разразился коротким торжествующим криком, затем участники Совета для проведения дальнейшей консультации последовали за сэром Томасом Кавендишем в лачугу, где он обитал среди унылых серовато-белых песков острова Роанок.

Глава 5 НАМОНТАК

Александр Портер, живший с Питером Хоптоном в одной хижине, усталый малорослый каменщик родом из Норвича, лихорадочным взором наблюдал за подготовкой юного блондина-великана к военной экспедиции сэра Томаса Кавендиша против селения Чапунки. В последнее время Портер чаще обыкновенного думал о родине, и за последний месяц силы его убывали с той же очевидностью, как вода в равноденственный отлив.

— Отдыхай, дружище, — подбадривал его Питер, — а я вернусь и принесу тебе какой-нибудь настоящей жратвы — кукурузных лепешек и, может даже, молодой оленины или крольчатины, которые здорово восстановят твои силы. Кроме того, скоро и судно придет с провизией.

Портер вздохнул и сердито повернулся на бок.

— Но ведь уже два месяца, как наша провизия должна бы уже прибыть, а в море много опасностей — испанцы, ураганы. Ох, Питер, что бы я ни отдал, лишь бы посмотреть, как в Майский День, на празднике весны, девушки нашей деревни танцуют за венок, а парни стреляют из луков в лоскут.

Больной все жаловался и жаловался, пока Питер проверял по отдельности каждую стрелу в водонепроницаемом колчане. Порой попадались такие, которые он отвергал. Нет, не для него неуклюжая аркебуза в этих серо-зеленых зарослях на материке. Пусть кому хочется, тот и потеет с кремневым ружьем и подставкой на узких извилистых охотничьих тропах, которые только и вели в Намонтак, находящийся в десяти милях от берега.

— Прошу тебя, Питер, — говорил умирающий каменщик, — возьми себе мой лук, он короче твоего и потому удобнее в низком кустарнике. — Портер вздохнул глубоко и со свистом. — Это хороший лук, парень. С ним я однажды завоевал Серебряную стрелу на состязаниях в День Рождества у моего хозяина, лорда Говарда.

— Да как же… как же… — Питер был искренне тронут. — Да мне бы и в голову не пришло…

— Брось. Мне вот приходит в голову, что бедному Алексу Портеру больше он не понадобится. — И тут у него начались рвотные судороги, отнимавшие у бедняги остатки сил.

Питер ласково похлопал его по плечу.

— Ну что ж, Алекс, тогда я возьму его вдело, но только потому, что он поможет мне добыть хорошее пропитание и поставить тебя на ноги. Помяни мое слово, ты еще поживешь и построишь много отличных домов в этой стране, в этой богатой прекрасной стране, где в будущие времена вырастет великий народ.

Больной харкнул кровью и слабо улыбнулся.

— Ты помешался на этой теме, Питер. Теперь уходи и дай мне покой.

Уверенный, что колония и окружающий ее частокол всегда под наблюдением, сэр Томас Кавендиш решил пойти на военную хитрость. Все больные и раненые, способные передвигаться, под громкий бой барабанов и пение труб были отправлены с эскортом на берег и посажены на пинассу побольше, которая подняла паруса и двинулась курсом на юг вдоль узкого пролива в направлении большой бухты, назвавшейся индейцами К'тчисипик, которая со временем станет известной как Чесапикский залив. Наблюдателям монокан такой поступок чужестранцев должен был показаться логичным.

Им было известно, что белые люди гонялись за сокровищами, а у истоков Чесапикского залива, по слухам, имелись золотоносные прииски; к тому же там можно было найти жемчужины размером с редиску — так, во всяком случае, слышали сами индейцы. Несколько раз люди губернатора Лейна пытались исследовать эту сказочную водную территорию, но всегда что-нибудь мешало.

Спрятавшись в домишках, тридцать пять человек англичан, самых крепких и сильных, наблюдали, как их пинасса постепенно тает вдали, и молились за то, чтобы их хилые сотоварищи смогли собраться с достаточными силами и с темнотой вернуться назад.

Как только опустилась ночь, темная-претемная из-за низких облаков, наплывавших с мыса Хаттерас, маленький отряд построился на берегу, перед тем как сесть на свою протекающую пинассу размером поменьше. Кавендиш и Шон О'Даунс лично осмотрели все оружие и убедились, что у каждого человека есть горстка кукурузы и кусок плохо прокопченной осетрины, на которых ему предстояло держаться до захвата Намонтака или до чего-то еще, какая бы доля ему ни выпала на материке.

Пара подкупленных индейцев-паспегов, соблазненных ослепительным блеском старинного фитильного ружья с колесцовым замком и кремневого пистолета, похоже, довольно охотно повели их сквозь мокрый от дождя лес звериной тропой в Намонтак. За ними трудно было поспевать — так легко эти туземцы наклонялись и огибали низко растущие дубовые ветви и призрачные ленты свисающего с них испанского бородатого мха.

Отощавшие, ослабевшие от голода люди Кавендиша добрались до густого соснового леса, покрывающего холм за селением Намонтак, когда на верхушках самых высоких деревьев уже загорелся рассвет. Засвистели малиновки, забранились сойки и множество ярких маленьких певчих птиц с любопытством взирали блестящими черными глазками-бусинками на небольшую колонну бородатых, осунувшихся европейцев.

Наконец генерал Кавендиш объявил привал.

— Наши проводники, — сообщил он своим солдатам, — говорят мне, что за стены палисада Чапунки ведут только двое ворот; поэтому капитан О'Даунс с уже отобранным десятком солдат пойдет, и как можно быстрее, к восточным воротам. Остальные, за исключением шестерых, что останутся снаружи, чтобы не позволить улизнуть дикарям, с боем пробьются со мной в селение через другие ворота.

Всегда темные и проницательные глаза сэра Томаса в этом полумраке казались ввалившимися.

— Вам лучше вспомнить, что бьемся мы не только за собственную жизнь и за жизнь наших больных товарищей, но и за честь и славу нашей любезной королевы. Поэтому я призываю вас драться не жалея сил, никого не щадя, за исключением Чапунки и всей его семьи.

— Извиняюсь, сэр Томас, — вмешался О'Даунс, — вам лучше напомнить этим ребятам, что любой ценой нужно захватить их Оука.

После окончательного осмотра огнестрельного оружия марш возобновился. Питер смахнул со своей кирасы слой налипшей на нее мокрой листвы и про себя обругал свой стальной конический шлем, такой адской тяжестью давящий на его желтоволосую голову. Из-за непрерывного промозглого мелкого дождичка, не прекращающегося почти всю ночь, он не мог пока ни достать из футляра лук Алекса Портера, ни развязать устьице колчана. Вместо этого он взял наперевес полупику с тяжелым, в форме листа наконечником, под которым имелась тонкая поперечина, предназначенная для того, чтобы не дать острию в пылу битвы проникнуть слишком глубоко. Многие прекрасные пикинеры, утверждал его отец, погибали из-за того, что вовремя не могли освободить наконечник пики, крепко застрявший в теле или доспехе врага.

На опушке соснового леса становилось все светлее, когда капитан О'Даунс повел легкой рысцой десяток своих людей на окружение грубого частокола, защищавшего столицу Чапунки. Они были уже на полпути к своей цели, когда сонная индианка, откашливаясь и отхаркиваясь, вышла наружу и поплелась к источнику, чтобы наполнить тыкву водой. Заметив чужих, она испуганно завопила и бросилась назад в Намонтак, визжа как свинья под ножом мясника.

Кавендиш выскочил из кустов, и ранний утренний свет заиграл на его ржавой кольчуге.

— Пора! Навалимся на идолопоклонников, бейте их беспощадно! — Его аркебузиры с шумом спустились с холма, волоча V-образные подставки для тяжелых ружей, и развернулись перед западными воротами в один рассыпанный фронт. В ворота толпой повалили воющие, почти голые индейские воины.

По приказу Кавендиша прогремели аркебузы, сея опустошение среди индейцев: на небольшом расстоянии каждый из тяжелых свинцовых шариков весом в десять унций^[62] убивал или ранил не менее трех человек. Как только оглушительные звуки выстрелов этого первого залпа создали вполне понятный переполох и смятение среди едва проснувшихся туземцев, лучники Питера Хоптона воткнули горсть стрел в землю у ног, чтоб было удобней брать, затем натянули луки и начали без зазрения совести расстреливать всех монокан, осмелившихся показаться на виду.

Затем, прямо по корчущимся телам раненых, сэр Томас повел своих аркебузиров через ворота в большое деревянное селение Чапунки. После второго смертоносного залпа по воющим индейцам те в полной панике безрассудно заметались по деревне.

Совершенно голые женщины и дети съежились от страха в своих жилищах и визжали как черти в преисподней. В косматых оборванных дьяволов Кавендиша индейцы выпустили не более горстки стрел, да кое-кто из них осмелился напасть с копьем; затем неровным залпом с дальнего конца Намонтака отряд Шона О'Даунса заявил о том, что пошел в атаку. Когда аркебузиры перезарядились, Кавендиш издал свой родовой военный клич и повел остальных в глубь деревни меж покрытых корою хижин. Его длинная шпага сверкала, как летняя молния.

Вернув в футляр лук Портера, Питер подтянул свой ремень, выдернул из земли полупику и убедился, что ножны с кинжалом расстегнуты. Что-то звякнуло по его нагруднику, и к ногам упала стрела с каменным наконечником и расщепленным древком.

Следуя бегом или крупным шагом за сэром Томасом и молодым эсквайром Болтоном, Питер почувствовал, как всколыхнулась в нем отвага, когда он направил свое копье на орущего воина, выделявшегося голубой черепахой, нарисованной на груди. Он нанес свой удар прямо в центр рисунка, почувствовав, как заскрежетала кость, вогнал острие своей пики до поперечины, и в лицо ему брызнула кровь. Кто-то сильно ударил его по голове дубиной, но шлем защитил его голову, и, уложив противника, Питер двинулся дальше, раздавая удары копьем и кинжалом в этой воющей массе диковинно разрисованных демонов.

Опять и опять звучал этот резкий скрежет при ударе каменных наконечников о кирасы и шлемы. Хриплая ругань и вырывающиеся с тяжелым дыханием крики англичан странным образом контрастировали с воинственными воплями, издаваемыми тонкими высокими голосами воинов Чапунки.

Все дальше пробивались атакующие к тому храму, в котором индейцы молились Оуку. Питеру казалось, что он колет и режет уже много часов. Пика его стала скользкой от теплой и липкой крови, струящейся по древку, и ее трудно было удерживать в руке. На мгновение ему показалось, что он и его товарищи пробиваются сквозь сплошную стену из тел. Хоптон услышал чей-то крик: «О Боже! Я умираю!»

В пылу наступления ему, вероятно, пришлось убивать не только мужчин, но и женщин. Сумятица рукопашной схватки была столь велика, что в последний момент отвести роковой удар стало уже невозможно.

Внезапно моноканы подняли траурный вой, побросали оружие и побежали спасаться, прыгая через ограду или пытаясь протиснуться между остроконечными кольями. Многих из них поразили сзади, но значительно большему числу удалось безопасно укрыться в сосновом лесу. Только по причине своей усталости англичане не устроили бойню и не вырезали полностью всех оставшихся в этом селении женщин и детей, но без промедления и без угрызений совести они перерезали глотки раненым и сдавшимся в плен мужчинам.

У Питера все завертелось в глазах, и он опустился на бревно, чтобы отдышаться. Усеянная оружием земля была буквально устлана ковром из разрисованных коричневых тел и спутанных черных волос, среди которых все шире растекались карминно-красные лужицы.

Менее чем через полчаса с того момента, как гулко прозвучал выстрел первой аркебузы, деревня Намонтак оказалась в руках англичан, а любимая жена Чапунки и двое сыновей стали пленниками вместе с доброй половиной его гарема. Под веселые крики дюжина здоровенных парней выволокли Оука из его алтаря в круглом домике, сделанном из коры и служившем идолищу убежищем.

— Только подумать, эти чертовы дикари поклоняются такому отвратительному существу! — проворчал Госнолд, стирая с лица окрашенный кровью пот.

Оук оказался действительно странным идолом — с человеческим телом и лицом дикой кошки. Пара больших птичьих крыльев помещалась у него на спине. Ярко-синие, они явно прибыли издалека, откуда-то с юга. В окрестностях подобные птицы не водились. Один из парней, служивших когда-то у Хоукинса, заявил, что они принадлежат попугаю ара, птице, обитающей в Мексике и Гватемале. Ноги этого идола вместо ступней оканчивались рыбьими хвостами. К счастью, победители заметили, что чешуя на этих хвостах, по всей видимости, изготовлена из чистого золота.

— По-моему, — заметил эсквайр Эскью, один из ученых, — этот идол кое-что значит. Их Оук выражает сущность Божьих творений — зверя, птицы и рыбы.

— Чума на их гнусного идола! — прорычал капитан Хэмфри Болтон. — Давайте найдем их амбары и наполним свои желудки.

Но когда обнаружилось всего лишь три сшитых из оленьей кожи мешка с существенно важным для них продуктом — кукурузной мукой, громко и горячо зазвучали проклятия. Единственным приложением к сему продукту явились богатый запас съедобных корней, связки сушеной рыбы и несколько копченых ляжек оленины. В разных хижинах тоже нашлись запасы, но в меньшем количестве, и в целом, с хозяйственной точки зрения, штурм Намунтака оказался почти бесполезным.

Глава 6 ВЕРОВАН ЧАПУНКА

Три дня после возвращения сэра Томаса Кавендиша с его оборванными солдатами, заложниками, военной добычей и едой колония поселенцев испытывала редкий прилив оптимизма. Правда, смерть унесла еще пятерых больных, включая товарища Питера Хоптона по жилищу, хотя их и откармливали питательным бульоном.

Случилось так, что как раз в это время сильный ветер загнал в запруды большое количество рыбы, а охотники на острове убили несколько самок оленя с их молодняком (к возмущению немногих оставшихся паспегов), поэтому впервые за многие месяцы в несчастной колонии сэра Уолтера Ралея люди ходили, урча туго набитыми животами. Только дальновидные — такие, как Ральф Лейн, Томас Хэриот и капитан Филипп Амадас, — отчетливо понимали, что этот сладкий период изобилия очень скоро неизбежно подойдет к концу.

Снаружи за частоколом полыхали костры, возле которых безрассудно истощались оставшиеся скудные запасы пива и вина. «Почему бы не погулять на славу? — говорили Болтон и О'Даунс. — Разве колонисты не захватили в лесах множество сильных рабов? Кроме того, в общественном хранилище стоят полные корзины с продовольствием. Конечно, большая часть этой провизии — продукты скоропортящиеся, но что из того? На сегодня и на завтрашний день их хватает с избытком».

Участвовавшие в разгроме индейского селения привели с собой каждый не менее чем по две коричневых девушки, съежившихся, испуганных до полусмерти, одетых в юбочки с бахромой из прекрасно выдубленных кож, наподобие фартуков прикрывавших их спереди и сзади. Бахрома, однако, не скрывала соблазнительных темных бедер, а эти темные дамы, носившие спереди свои блестящие волосы коротко постриженными челочками, а сзади — коротким пучком, словно хвостик у пони, выше талии не носили вообще ничего, кроме ожерелий из костей и семян. Верхние части их рук покрывали сложные выколотые узоры.

Девочки моложе десяти лет ходили и вовсе нагишом, если не считать плетеного пояса, на котором меж бедрами держалась подушечка мягкого мха.

Индианки оказались расторопными и веселыми созданиями, нисколько не беспокоящимися о будущем.

На долю Питера Хоптона достались две гибкие стройные и сравнительно светлокожие девчонки лет пятнадцати-шестнадцати. Они, наверное, были дочками какого-нибудь вождя, иначе ни за что бы на свете не держались так гордо. Их гладкие молодые тела, девственно неприкрытые (на них были только ожерелья из жемчужных ракушек и юбочки с бахромой и с разрезами из хорошо продубленных шкур рыси), сияли медно-коричневым блеском в местах, не натертых мелом. По племенному обычаю, мелом они покрывали лбы, подбородки, щеки, руки и ноги.

Пленницы поначалу вели себя несговорчиво и упрямо, плевались и царапались, как дикие кошки. Эх, жаль было Питеру, что слишком рано и далеко ушел бедняга Портер и не мог теперь развлечься с этими милыми девчонками, хотя кожа у них и была сальной и пахло от них какой-то тухлятиной. Ряд метких ударов кулаком и березовый прут, хлестко приложенный к голому задику той, что постарше, изящно и живо убедили Сейкананк и Кокушон смириться с уделом женщин, ставших добычей врага везде, где ведутся войны.

У Питера, давно уже не пившего вина, от полуфляги рейнского из личных припасов сэра Томаса Кавендиша голова пошла кругом, и, когда победители отмечали свою победу у костра, он, как и остальные, заставил своих пленниц — для удобства переименованных в Джейн и Джилл — танцевать вокруг огня без всяких лишних украшений, кроме бус из сверкающих раковин медиолы и пучка из перьев кардинала и голубой сойки, воткнутого в их волосы цвета воронова крыла. Здорово! Питер улыбался в темноте, слушая замирающие под звездами последние пьяные вопли. «Это же просто ужасно здорово, что две опрятные любящие бабенки будут лежать у меня по бокам на постели, особенно когда завоют холодные ветры с Атлантики».

Теперь, когда Александр Портер покоился с миром среди других истощенных трупов в неглубокой могиле, вырытой в дюнах, Хоптон стал единоличным хозяином хижины и радовался, что она стала просторней. Его поразило, как жизнерадостно и легко эти юные моноканки адаптировались к своему новому положению. Более того, они даже спорили за такую малость, как доброе слово, лишний кусочек пищи, ласковый шлепок по ягодицам.

Да, наступило время для здорового, пусть и недолговечного, веселья, и вот по истечении недели к Роаноку с материка подошла на веслах одиночная военная пирога, выжженная из цельного дерева. На носу сидел молодой воин и размахивал зеленой веткой, а двое туземцев с меньшими, чем у него, заслугами налегали на весла. Воин был одет в лоснящийся мех куницы, а в мочках ушей красовались два чучела птички танагры. Он был красив, а его довольно светлокожее лицо с правильными чертами говорило о благородстве происхождения. Пока пирога стояла на месте вне досягаемости аркебуз, посланец кричал, что великий верован Чапунка просит разрешения поторговаться с большими белыми людьми из-за моря за своего бога и за семью.

— Скажите этому щенку, чтобы приставал к берегу, — распорядился Шон О'Даунс, бывший в тот день дежурным офицером. — Иначе разговаривать не будем.

Юноше позволили высадиться и, хотя воин и был безоружен, тут же надели на него наручники и оплевали лицо. Питер всю жизнь не мог позабыть, с какой отрешенной гордостью этот юный дикарь сносил оскорбления, которые сыпались на него до тех пор, пока наконец ирландец не привел его к губернатору Лейну, печальному и боязливо настороженному, несмотря на знаки власти — шляпу с белым плюмажем и алый роскошный плащ.

Через Чабака, раба Питера, посланник говорил сжато и по существу. Своего дядю, верована — главного вождя, он охарактеризовал как могущественнейшего воина во всей стране Помейок; он властвовал над дюжиной младших вождей, которые назывались вероанами, и разговаривал непосредственно с Мачекомуком — Великим духом, правившим в Попогуссо — Небесном раю. Белые принцы, постановил Чапунка, могут делать что захотят со всеми пленниками, кроме его жен и детей. За их возвращение он готов заплатить большой выкуп и еще больший — за Оука.

Для начала главный вождь монокан пошлет две пироги, груженные столь, видимо, полюбившимися англичанам медными украшениями, и три шкуры ласок, полные жемчуга, когда Оука вернут ему в целости и сохранности. Говорящий после этого разгорячился, предупредил, что все племена от следующего за Чесапикским залива на севере до Морских островов на юге объединяются в большие военные соединения для захвата Оука силой, если в этом возникнет необходимость.

Принимая этого мускулистого юношу, настолько светлокожего, что он казался испанцем или итальянцем, Ральф Лейн медленно поглаживал свою косматую седую бороду и надеялся, что состояние его одежды, сильно порванной, с пятнами соли, останется незамеченным под великолепным серебристо-алым плащом.

— Дяде твоему, великому веровану Чапунке, я шлю приветствия, — любезно сказал он. — Передай ему, что за возвращение его жен и детей я не приму никакого вознаграждения.

— Дьявол вас побери, Ральф Лейн! — свирепо проревел капитан О'Даунс. — Вы не вернете этих дикарей без выкупа: старый дикарь сочтет вас еще более безмозглым, чем вы есть на самом деле…

Губернатор Лейн продолжал говорить через переводчика, словно никто его и не прерывал.

— Передайте своему дяде, великому и знаменитому воину Чапунке, что за идола его я не приму ни жемчуга, ни украшений, вместо этого, — он помедлил, словно делал мысленный подсчет, — пусть шлет двенадцать больших байдарок, по планширы нагруженных кукурузной мукой, орехами, водяными черепахами и прочей доброй едой.

На этот раз вмешался Кавендиш:

— Теперь, клянусь Господней глоткой, Лейн, вы заходите слишком далеко! Нам нужны сокровища. Еду мы отобьем у них силой. Я знаю три деревни, такие же, как Намонтак, или даже больше — до них меньше дня пути.

Тут уж королевский губернатор не выдержал и вскочил на ноги, бледный от гнева.

— Молчите, вы, несдержанный грубиян! — крикнул он срывающимся голосом. — Я выполняю поручение королевы и головой отвечаю за удачу или неудачу, которая постигнет эту колонию. Я отвечаю, а не вы. Поэтому я говорю: нам прежде всего нужна еда. Еда — а не жемчуг и украшения.

Питер был поражен, когда этот обычно сдержанный и уравновешенный человек разразился такой тирадой:

— Неужели у вас до такой степени затуманены глаза? Неужели вы не видите, что впредь никто из нас не осмелится ступить ногой на материк, пока светло, или выйти за пределы этого частокола, пока стоит ночная темнота? — Он указал дрожащим пальцем на загородку Роанока с грубо затесанными сверху кольями. — Мы должны достать — прямо здесь и прямо сейчас — достаточно провианта, чтобы дотянуть до прибытия судна из Англии. Без той пищи, что я у них требую, мы подохнем — все до последнего человека. Так что не распускайте язык, сэр Томас Кавендиш, а иначе я заточу вас в железо. Дрейк знал, как обращаться с Доути и людьми вашего сорта, знаю это и я!

Видимо, сильно пораженные этой тирадой, Кавендиш и О'Даунс молчали, когда индейский посланец склонил голову в сторону Лейна и с полной серьезностью заявил:

— Верь мне, мой Отец, у монокан и секотов в этом сезоне осталось не так уж много пищи: всего лишь на три пироги той самой еды, о которой ты говоришь. Но жемчуга, украшений и шкур ты будешь иметь в изобилии.

Итак, дня через два гарнизон, подняв самых крепких из хворых, вооружился, чтобы принять впечатляющую флотилию с материка. В некоторых пирогах сидело по пятнадцать ужасно разрисованных и утыканных перьями воинов. Верован, должно быть, знал, что на него, когда он ступит на берег, будут направлены две полукулеврины и четыре фальконета — вся артиллерия, которой располагала колония, — и три дюжины аркебуз.

Непроизвольно разведывательный отряд, уже высадившийся на побережье узкого пролива, взял на караул свои пики — таков был сан этого высокопоставленного дикаря, который, с одним пером цапли, уходящим со лба назад, и двумя другими, торчащими прямо вверх из-за ушей, ступил на берег, высоко держа ветку с подрагивающими на ней розовыми и белыми цветами.

Поскольку у старого вождя левого глаза больше не существовало, веки его собрались на нем морщинами, словно губы вокруг беззубого рта. Десятки шрамов на животе и груди свидетельствовали о том, что ему во время болезни делались кровопускания. Плечи верована окутывала мантия из шкуры какого-то редкого серебристого зверя, Питеру Хоптону незнакомого. В проколотую мочку левого уха Чапунки было просунуто яркое ожерелье из овсянок цвета индиго, а к верхнему предплечью правой руки прикреплялась шкурка щегленка.

Вблизи от берега в ожидании сигнала застыли десять-двенадцать байдарок, глубоко осевших в воду от груза переполнявшего их выкупа. Облизывая сухие потрескавшиеся от солнца губы, подталкивая друг друга локтями, солдаты гарнизона разглядывали четыре передовые пироги, груженные сияющими медными украшениями, и лодки за ними, заваленные высокими грудами золотистой муки, лоснящимися мехами выдры, бобра, дикой кошки и пумы.

Губернатор Лейн выступил вперед, подняв в знак приветствия жезл из эбонитового дерева, увенчанный набалдашником из золота и слоновой кости. Он попытался, насколько возможно, привнести в свое приветствие дух дружелюбия, когда заявил через переводчика, что своим визитом Чапунка, величайший из всех индейских вождей в Виргинии, оказывает ему большую честь. Он сожалеет, заявлялось им далее, о необходимости перебить такое большое количество его подданных, но ведь моноканы отказались выполнять свои договорные обязательства по снабжению колонии кукурузой и олениной.

Дважды лицо вождя, раскрашенное желтыми и красными вертикальными полосами, сжималось, будто он собирался заговорить, но вода все еще омывала его лодыжки, сложенные руки лежали на покрытой шрамами груди, и он продолжал хранить молчание.

— Я пришел сюда как побежденный воин с выкупом за моего бога, моих жен и детей, — наконец заявил Чапунка. Солнце подчеркивало линию высоких скул и полосы краски на них; единственный его глаз ярко поблескивал, как у здорового бойцового петуха. — Где Оук? — нетерпеливо вопрошал он.

— Он будет тебе возвращен, — выкатив грудь вперед, в торжественной позе объявил Лейн, — когда ты дашь великую клятву в том, что между нами и твоим народом будет царить мир до тех пор, пока будущей осенью не закружится первый снег.

Верован помедлил в нерешительности, глянул на темную толпу воинов, манипулирующих лодками невдалеке от берега, но в конце концов склонил свою голову, и перо цапли при этом затрепетало.

— Будет мир между нами, о принц среди Белых людей

— Скажите старому пройдохе, чтобы подгонял свой выкуп к берегу, — проворчал О'Даунс. — Я этим шельмам не верю ни на грош.

Когда, сделанный из оленьей кожи, последний мешок кукурузы (их было всего только шесть), последний мех и последнее украшение были свалены в кучу на берегу, парни Питера Хоптона препроводили жен верована с их отпрысками на холодный плотный песок. Пока они садились в лодки, воины-индейцы, соблюдая полную тишину, оставались ярдах в пятидесяти от берега, явно сознавая, что те аркебузы находятся в боевой готовности.

Когда на импровизированных носилках индейцам вынесли их дорогого Оуна, над серебристо-серыми водами пролива прозвенел мощный клич, и пара колдунов, соскочив с лодки, пошли к берегу вброд, чтобы принять в свои руки этот священный предмет. А тем временем сам верован, его жена и дети молитвенно простерлись на влажном песке.

Как только идола, моментально украшенного венками из свежих цветов, поместили на самую большую пирогу, верован Чапунка повернулся лицом к своим врагам. Он не спеша бросил в воду цветущую ветку и молча зашлепал по воде к своему каноэ, куда поднялся с помощью слуг. Тут же весла опустились на воду, и, развернув свои лодки носом к материку, индейцы быстро погребли прочь от проклятого острова.

Глава 7 НА ОСАДНОМ ПОЛОЖЕНИИ

Никто из колонистов, даже губернатор Лейн, не был настолько глуп, чтобы вообразить себе, будто Чапунка собирается соблюдать свое обещание не вести войну до выпадения первого снега. Да, первые две недели над маленькой бухтой Роанок господствовал мир, и этого было достаточно, чтобы усыпить бдительность колонистов. Но затем паспеги, секоты и моноканы напали на них с безжалостной яростью. Сначала их нападению подверглась партия из семи человек, разыскивающая черепашьи яйца на берегу: кого-то убили, других захватили в плен. В числе последних был капитан О'Даунс, хотя защищался он с отчаянной доблестью.

Орды воинственно раскрашенных дикарей с воем преодолели дюны, но не стали забегать в простреливаемое пушками пространство, а остановились и наблюдали, как их товарищи сбежали вниз и захватили большую пинассу. Пронзительно жутко звучали предсмертные крики ее экипажа. К счастью, порывом ветра наполнился парус другой пинассы, и она понеслась по ветру быстрее, чем гребли разъяренные дикари.

С того самого часа ни один англичанин не отваживался выйти за частокол без полного вооружения и сильной охраны. Ночь за ночью моноканы и их союзники привозили с собой пленников, чтобы мучить их в пределах досягаемости глаз и ушей осажденного и серьезно истощенного гарнизона.

Они оставили О'Даунса напоследок, вероятно, из-за его могучей силы и несгибаемости. Жутки были вопли и крики ирландца, когда с помощью раковин туземные женщины Чапунки сустав за суставом отрубали ему пальцы на руках и ногах, затем рассекали ему ноздри и перед тем, как отрезать ему глазные веки, подносили горящие головешки к его половым органам. По меньшей мере полторы тысячи дикарей плясали, завывая и подбрасывая вверх оружие, когда в конце концов черноволосый ирландец безжизненно рухнул в своих оковах. Тогда они буквально разрезали его на мелкие кусочки.

Секоты, моноканы и паспеги появлялись на острове в таком подавляющем большинстве, что гарнизон не мог ничего поделать, и никто не слушал сэра Томаса Кавендиша, когда он призывал добровольцев совершить вылазку.

— Это чистое самоубийство, — заявил капитан Амадас, разбирая оружие с группой боеспособных солдат, которых осталось теперь слишком уж мало.

Горькими были упреки, посыпавшиеся на партию Кавендиша, когда враг посменно продолжил осаду, постоянно подвозя новые силы с материка. Стало совершенно ясно, что число туземцев в дюнах приумножалось ежедневно. Часовые на частоколе видели, как с южной оконечности пролива прибывали пирога за пирогой; никто не сомневался, что вскоре последует нападение на гарнизон значительными силами.

Гарнизон укрепил бы свой частокол, но совсем не осталось древесины, если не считать той, что давало снесение хижин и бараков. В тесноте своего огороженного лагеря колонисты не имели возможности уединяться для личных нужд, и от загаженной земли с каждым днем воняло все сильнее.

Питер Хоптон уже совсем души не чаял в своих светло-коричневых служанках, Джилл и Джейн. Они оказались веселыми маленькими созданиями, всегда готовыми улыбаться и предупреждать малейшие его желания. С обожанием следили они за ним своими черными большими глазами, когда он занимался своими обязанностями, не отнимавшими теперь много времени, поскольку с рыбалкой и охотой было уже покончено.

Спустя месяц с того дня, когда сэр Томас Кавендиш напал на селение Намонтак, продовольственный склад оказался таким же пустым, как и прежде. Колонисты, забыв о дисциплине, жадно насыщались на всем протяжении этого обманчивого двухнедельного мира и первых дней осады, и запасы продуктов, которые можно бы растянуть на полгода, были уничтожены за один месяц.

Джилл, поблескивая шоколадными бедрами, склонилась над единственным железным котлом, в котором маленькая хозяйка Питера стряпала еду. Горестно вздыхая, она осмотрела крошечный кусочек сушеной оленины, который вместе с горсткой кукурузы и несколькими моллюсками должен был пойти на приготовление жидкой бурды — мешанины из того, что попалось под руку. Тем не менее она улыбнулась, похлопывая себя по животу, значительно утратившему свою округлость; то же самое произошло и с ее маленькими крепкими грудками.

Питер благодарил Бога, что его гарем не последовал примеру некоторых рабынь-индианок, напяливших на себя нелепые костюмы — жалкую имитацию одежд европейских женщин, — выкроенные из старых материй или изношенной парусины. Рабыни Питера благоразумно отказались надеть на себя что-либо более существенное, чем украшенные бахромой передники из оленьих шкур, почти не скрывавшие их прелестей.

В качестве своей доли из полученного ими выкупа Питер предусмотрительно выбрал браслеты, кольца для украшения ног и ожерелья из роскошной золотисто-красной меди. Первое время ему пришлось трудновато, так как невозможно было одарить служанок равными по ценности вещицами. Джилл набрасывалась на Джейн, вырывая у нее медную серьгу, которую ошибочно считала более ценной, нежели маленькая серебряная подвеска, оправленная в черепаший панцирь.

В целом же, пока оставалась еда, они втроем поживали счастливо. Питер любил понежиться, возложив голову на колени Джейн, в то время как Джилл с упоением копалась в сальных и желтых его волосах, отыскивая каких-либо насекомых. С той поры, как отбыли они из Плимута, в колонии не оставалось, пожалуй, ни одного человека, кто не дал бы на теле своем пристанища всевозможным паразитам.

Когда запасы провизии почти иссякли, Лейн — один из немногих среди колонистов хранивший обет безбрачия — произнес пространную речь, настаивая, чтобы все пленницы были отпущены на волю. Из-за этого возникла угроза открытого мятежа.

— Какая разница? — прорычал Эндрю Госнолд. — Еще несколько дней — и все мы погибнем. А до этой поры давайте лучше хоть спать-то будем в тепле.

— Но может прийти корабль.

— Корабль? — Со всех сторон зазвучал издевательский смех. — Ни за что не отдам свою Сюзан — лучше сам ее съем.

Губернатор, как обычно, накричал, пригрозил и, в конце концов, уступил.

Дня через два Питер сказал своим красоткам:

— Боюсь, что настала последняя ночка, после которой мне с вами уже не порезвиться.

Они, не поняв ни слова из сказанного, но уловив такое знакомое им «порезвиться», весело закивали, заулыбались и обняли его за шею гладкими темными руками.

В ту ночь дурные предчувствия Питера, похоже, оправдывались: в лагере среди дюн, разведя большие костры, воины Чапунки бесновались, колотя во все барабаны и завывая, как волки зимней порою.

Ясно, что они настраивали себя на решительный штурм. Этот дикий концерт продолжался всю ночь, и всю ночь изможденные англичане шагали по брустверу и вспоминали предсмертные вопли О'Даунса.

— Скорее всего, туземцы атакуют нас на рассвете, — шептал своим сонным сожительницам Питер. — Это в духе воинов-дикарей.

Положение колонистов усугублялось еще и тем, что легкий туман, опустившийся перед рассветом, скрыл собою ландшафт — правда, звезды при этом, если смотреть на них прямо вверх, оставались видимыми. Питер протер лук Алекса Портера, приготовил колчан и затем вскрыл замок аркебузы. Запалив у пылающего рядом с хижиной костра медленно горящий фитиль, он сунул его в тот металлический рычажок, который при нажатии на собачку поднимал крышку полка и тем самым приводил огонь в соприкосновение с воспламеняющимся зарядом.

Каким одиноким чувствовал он себя на бруствере, хотя все, кто имел еще силы носить оружие, стояли, согнувшись или присев, с ним рядом и напряженно всматривались в плывущий клубящийся туман. До сих пор сторожевые заставы, выставленные Кавендишем в сотне ярдов за воротами частокола, не подняли тревоги.

Как бы ему хотелось вновь оказаться в хижине, где Джилл и Джейн лежали, уютно свернувшись и тесно прижавшись друг к другу, как пара щенят. Что ж, думал он, очень даже возможно, что на Земле это будет его последнее утро. Ни разу еще с того страшного дня, когда он оказался на рыночной площади города Хантингдона, не ощущал Питер с такой остротой, что смерть поджидает его где-то рядом.

Хм. Что там могло случиться с Генри Уайэттом? Убит разъяренными пикинерами шерифа или же принял смерть от веревки? Он точно пришил того лучника у подножия виселицы. Бедняга! Вот тебе и вернулся на родину. Ужас! А если ведьмы действительно существуют? Питер пустился в долгие размышления, задаваясь вопросами. Неужто и впрямь такое возможно, чтобы дьявол мог взять да и превратиться в черного козла, собаку или кота, а потом разговаривать человеческим голосом?

Он пошевелился, тщетно желая избавиться от холодного прикосновения кирасы к телу. Подслушал прерываемый приступами кашля разговор, доносившийся до него из-за двух полукулеврин. Там, нервничая, канониры туда-сюда перекладывали скудный запас пушечных ядер.

Светало. Еще немного — и в сумерках прозвучит лающий клич приближающихся индейцев.

Неожиданно туман приобрел розоватый оттенок — должно быть, солнце уже выглянуло из-за горизонта.

— И чего это чертовы дикари не нападают? Скорей бы все кончилось, — пробормотал кто-то.

— Теперь-то уж скоро, — отозвался капитан Амадас. — Туман быстро рассеивается.

Но боевой клич все еще не звучал и по влажным пескам острова Роанок не шлепали глухо босые ноги.

Напряжение стало просто невыносимым. Но вот туман взлетел над землей, как занавес, и раздался чей-то взволнованный крик:

— Бог мой! Смотрите! Смотрите на море!

Сквозь обрывки тумана Атлантика явила усталым глазам осажденных свечение белого паруса.

— Корабль! Корабль! Нет, клянусь славой Бога, их два… три… да нет же — их по крайней мере дюжина!

Питер провел дрожащей рукой по своим запавшим глазам.

— Это всего лишь колдовское наваждение, — предупредил он себя. — Не может тут быть так много кораблей сразу.

Но они были. Прошло больше часа, а корабли все входили и входили в узкий залив Роанок и являли вконец ошарашенным колонистам кресты Святого Георгия на стеньгах.

— Ей-богу, это же Дрейк! — воскликнул капитан Амадас. — Это же его собственные флаги развеваются на бизани самого крупного галиона!

Глава 8 ЗАЛИВ РОАНОК

«Надежда», благодаря очень малому водоизмещению, смогла подойти так близко к острову Роанок, что всплеск от ее якоря поднял в воздух плотные стаи перепуганных желтоногих птиц, обитающих на берегу. Генри Уайэтту было приятно смотреть, как ловко и слаженно управляется экипаж, выполняя свои обязанности. Португальцы и генуэзцы, растянувшись на реях, брали грот и марсель на гитовы так же ловко и аккуратно, как марсовые на «Подспорье»и «Бонавентуре».

Уилл Томпкинс и его канониры уже извлекали заряды из пушек. Корабельный кок принялся разжигать огонь в песчаном ящике у основания грот-мачты, распекая двух негритят капитана, отчего те съежились и согнулись, напоминая собой рыболовные крючки.

С юта «Надежды» Уайэтт разглядывал ветхий частокол, окружающий пестрое собрание хижин и построенных кое-как, на скорую руку, бараков. Стало быть, вот она, эта земля обетованная, с ее белыми песками и темно-зелеными лесами, о которой так восторженно отзывался Питер Хоптон в Англии? Во всяком случае, в одном отношении его кузен не врал: Америка действительно огромна. Покинув Флориду, армада почти две недели шла параллельным берегу курсом, следуя вдоль постоянно изменяющейся но непрерывной береговой линии.

Усмирение Сент-Августина стоило бравому старшему сержанту Пауэллу жизни, которую ему удавалось сохранить и в кругосветном плавании, и чуть ли не в сотне горячих сражений. Теперь его кости медленно истлевали в зловонном флоридском болоте.

Пока срывали форты Сент-Августина, снимая с них артиллерию, Уайэтт воспользовался предоставившимся ему случаем исследовать материк в поисках Золотых городов Сиболы.

Разумеется, такой страны или местности он не нашел, как и самих городов, подвергшись по возвращении безжалостным насмешкам других капитанов армады. Однако, как и утверждал Питер, эта земля оказалась невероятно плодородной. Покрытая частыми лесными массивами, она могла обеспечить кораблестроение прекраснейшей древесиной. Дичь и птица водились там в таком изобилии, что даже самый неопытный охотник мог без всякого труда обеспечить себе хорошее пропитание. В общем, Питер сказал правду — для серьезных слушателей.

Капитан «Надежды» заботливо убрал свои навигационные инструменты в футляры. Значит, этот унылый остров и есть тот самый рай, в котором побывал Питер года три назад — или это был Уоккокан? Уайэтт критически пригляделся к острову Роанок. Да, смотрелась эта земелька неказисто: чахлые сосны да унылые дюны с торчащими кое-где травяными кочками.

Напротив через пролив и значительно ниже того места в заливе, где бросила якорь армада, видны были целые стаи пирог, уплывающих к материку. Видимо, прибытие Золотого адмирала обратило в бегство весьма значительную армию туземцев.

Переведя свое внимание на форт, Уайэтт заметил, что его ворота приоткрылись. Из них выходили люди и в беспорядке устремлялись к воде, что-то крича. Приложив руку к ушной раковине, он расслышал: «Еды! Ради Бога, принесите нам еды!»

Следуя примеру молодого Томаса Дрейка с «Френсиса», Уайэтт распорядился, чтобы выделили короб морских сухарей, немного батата и ящик копченой говядины. В порыве щедрости он даже пожертвовал кувшин «Амонтилладо» из личных своих припасов.

Шлюпки десятками стали отчаливать от кораблей эскадры, направляясь к жалкой кучке людей на берегу у самой воды, пытавшейся радостно пританцовывать на ослабевших ногах.

Широкая улыбка расползлась по румяному лицу Томпкинса, как только шлюпка «Надежды» подошла достаточно близко к отлогому серебристо-серому берегу острова

— Боже! Да у этих чертей есть бабы. Гляньте, капитан. Или это туземки, или я обезьяна.

Уайэтт, покачиваясь в ритме ударов весел, прищурился на солнечный свет. То, что сказал Томпкинс, было правдой. У воды их поджидало почти столько же полунагих темнокожих созданий, сколько было оборванных пугал.

Колонисты, не дожидаясь, пока лодки подойдут к берегу, шатаясь, входили в море и встречали их по пояс в воде. Вскоре берег кишел англичанами, хлопающими друг друга по спине, хохочущими и с жадностью заглатывающими вино или пиво. Пленницы робко сбились в стороне в отдельную кучку, хихикая, указывая пальцами и с удивлением разглядывая этих крепких краснолицых парней, столь мало похожих на их истощенных и бледных хозяев. Воздух наполнился новостями, вопросами о родной Англии и похвальбой новоприбывших. Была ли война с Испанией уже свершившимся фактом?

Как только киль его шлюпки зашуршал по песку, Уайэтт выпрыгнул и с недоверчивым изумлением уставился на эти худые вороньи пугала. Уж этим-то людям Виргиния никак не могла бы стать раем, расписанным Питером Хоптоном. Вдруг он замер. Эта высокая крупная фигура, эта рыжая, цвета дубленой кожи, грива волос, эта желтая борода! Его кузен так отощал, что Генри не был уверен, что там действительно стоит Питер Хоптон, пока тот не издал восторженный крик и не бросился к нему со всех ног. И вот уже эти двое крепко обнимали друг друга и засыпали вопросами, не ожидая на них ответов.

Позже, когда Джейн и Джилл, явно под сильным впечатлением от красновато-медного лица Уайэтта, его темно-рыжих волос и короткой бороды того же цвета, хихикали над кастрюлей, на этот раз полной до краев, Питер выдавил из себя печальную усмешку.

— Ей-богу, Генри, ты родился под счастливой звездой, — заявил он. — После всего, что ты перенес на родине, тебе вполне подобает иметь такой прекрасный маленький

— Им удобно управлять, — признался Уайэтт, — и я бы не променял его, даже если бы мне предложили судно на двадцать тонн больше. Но для моей цели он все же чересчур маловат. — И он стал рассказывать о своем грузе пушек, торговых товаров и мебели. Еще чуть позже, когда «Амонтилладо» развязало ему язык, он даже упомянул о маленьком коффре драгоценных камней и золотых монет, спрятанном у него под койкой.

— Несмотря ни на что, не буду я проникаться к тебе полной завистью, — засмеялся Питер. — Не буду, пока со мной мои маленькие партнерши по играм в постели. — Он шлепнул Джейн, потом Джилл по ягодицам и подмигнул, — Генри, готов поделиться либо с тобой, либо с любым хорошим другом. Тебе еще предстоит долгое воздержание, я думаю.

Уайэтт бросил быстрый взгляд на «Бонавентур», зеркально отраженный безмятежными водами пролива.

— Хотелось бы мне, чтобы мой хороший друг Хьюберт Коффин, сквайр из Девоншира, мог сойти на берег. Тебе, Питер, он бы понравился.

— А что у него? Получил бубон в Картахене?

Рыжеголовый капитан «Надежды» отрицательно покачал головой.

— Нет. Беднягу снова одолела лихорадка, которая здорово нас потрепала с тех пор, как мы сделали остановку на островах Зеленого Мыса. Странная это болезнь: вроде бы оставит тебя в покое, а потом снова возвращается. Многие из наших, кто ею переболел, лишились рассудка, но Хьюберт, слава Богу, остался в здравом уме.

— Какая досада, — засмеялся Питер, — ведь он бы, возможно, с удовольствием повеселился в компании моих темных служаночек.

Уайэтт колебался в нерешительности. Во время осад и после захвата городов было слишком трудно не поступать в согласии с почти универсальной практикой и не переспать с одной-двумя хорошенькими бабенками. Но он не поддавался искушениям, несмотря на то, что доводы рассудка грубо играли его воображением. У него была Кэт — Кэт, к которой он хотел вернуться без испанского сифилиса или, возможно, побочного брата или сестры для уже родившегося малыша. Если все сложилось благополучно, их ребенку сейчас, подсчитал Уайэтт, уже где-то месяца три.

Его охватило неистовое нетерпение, ведь теперь уже стало точно известно, что, осуществив свое обещаниенавестить колонию сэра Уолтера Ралея, сэр Френсис Дрейк намерен взять курс на Англию.

С пинассами и шлюпками на привязи за кормой кораблей (даже в открытом море их редко поднимали на борт) эскадра три дня стояла на рейде в бухте Роанок. Ни эта якорная стоянка, ни место, выбранное Гренвиллем, чтобы основать для Ралея колонию, не нравились Дрейку. Слишком много илистых и песчаных отмелей преграждало путь для входа в узкий залив, и если бы на них обрушился штормовой ветер с юга, его кораблям пришлось бы или садиться на прибрежные мели, или через очень узкий проход выбираться в открытое море — совсем не простая задача для судов, оснащенных таким такелажем, как у него.

Погода, однако, продолжала оставаться хорошей, колонисты набирали жирок, а их предводители снова накопили достаточно сил, чтобы вести горячие споры о двух путях, предложенных им Дрейком. Золотой адмирал заявил, что обеспечит людей губернатора Лейна всевозможными припасами, амуницией и достаточным количеством пушек, чтобы построить подходящий форт. Далее, он выделит для них пару небольших судов, в которых колонисты Лейна могли бы вести дальнейшее исследование побережья. С другой стороны, колонистам было предложено покинуть это неудачное поселение на кораблях эскадры. Лучше начать все заново в каком-нибудь более подходящем месте, заметил Дрейк.

В Совете снова стали разыгрываться обычные бурные сцены, но на этот раз доминировало мнение губернатора Лейна — возможно, потому, что на Совете часто присутствовал и Дрейк, готовый употребить свою власть, дарованную ему королевой. В конце концов колонисты проголосовали и приняли решение остаться на прежнем месте, если они получат подкрепление из добровольцев.

Поэтому до появления в бухте обещанного Гренвиллем судна снабжения колонистам передали «Френсиса»и «Надежду» Уайэтта. Пушки, хранящиеся в носовом трюме «Надежды», заметил Дрейк, должны послужить для обороны острова. Он также согласился оставить для их обслуживания несколько обученных канониров.

С тяжелым сердцем подчинился Генри Уайэтт приказу, отдающему его вместе с кораблем в распоряжение этого сварливого губернатора, который пока что проявил себя не с лучшей стороны. Теперь вряд ли он мог надеяться снова увидеть Кэт до середины осени.

Последнее время он все переживал, чем она там живет. Уж конечно, те скудные деньги, что он оставил ей, давно истощились. А вдруг его кредиторам надоело ждать? И наверняка они встревожатся, когда Дрейк вернется в Англию без него. А если Ник Спенсер потребует вернуть свои деньги — что тогда будет? В ответ мурашки пробежали у него по спине — долговая тюрьма. Ничего, однако, не оставалось, как только подчиниться приказу Дрейка, поэтому «Надежду»и «Френсиса» подвели на буксире поближе к берегу с отдраенными люками, чтобы утром можно было начать их разгрузку.

Чтобы отпраздновать решение колонистов, в Доме Совета адмиралу флотилии закатили почти настоящий пир. Вкусив многочисленных даров Флориды, англичане загорланили одну балладу за другой и опрокинули в глотки такое количество жидкой добычи из Сантьяго и городов побережья Карибского моря, что многие капитаны на берег шли, качаясь, поддерживаемые и просто несомые на руках.

Капитан Роберт Кросс с «Новогоднего подарка» поклялся, что проведет ночь на берегу, а капитан Джоунас с «Первоцвета» по ошибке отослал собственную лодку на судно, так и не сев в нее. Потом он в ярости реквизировал шлюпку Уайэтта, пока тот все еще обменивался сплетнями со своим кузеном.

Какие приказы этот Джоунас, очень высокопоставленный капитан армады, отдал экипажу его судовой шлюпки, Уайэтт мог только предполагать, но когда по истечении битого часа шлюпка так и не вернулась, он уступил Питеру Хоптону, уговаривающему его с пьяной настойчивостью переночевать у него в хижине. Правда, согласился он на это с большой неохотой, слишком хорошо понимая, какие искушения его ожидают со стороны этих шустрых медно-коричневых тел, находящихся в такой тесной близости — особенно при том, что в его животе тепло и уютно покоилась вся эта выпитая «Малага»и «Амонтилладо».

К рассвету внезапно поднялся сильный ветер, он рвал горбыли на крышах хижин, свистел в щелях между бревнами, и поднятый им мелкий песок вихрями кружился по берегу. Скорость ветра быстро возрастала. Дуя порывами с материка, он с визгом проносился над водами пролива, и корабли армады, стоящие незащищенными на открытом рейде, стали раскачиваться, как свиньи, неохотно пробуждающиеся после спячки.

Спустя минут двадцать после того, как эти первые налетавшие шквалы погнали низко летящие облака над топами мачт, ветер достиг полной силы и грозил перерасти в ураган. На сигнальном фале «Бонавентура» появился приказ «поднять якоря». В неистовом беспокойстве Генри Уайэтт босиком заметался по берегу, крича и махая руками «Надежде», но при этом понимая, что не сможет докричаться до экипажа на ее борту.

На всех кораблях эскадры со страшной поспешностью поднимались штормовые паруса, и практически каждый матрос понимал, что бабушка надвое сказала, удастся ли их высокобортным судам выйти теперь из этого узенького пролива.

С замирающим сердцем стоял Генри Уайэтт в пене прибоя и сквозь летящие брызги смотрел, как его матросы распластались на реях барка. Он различал худую треплемую ветром фигуру Хендерсона, цепляющегося за ванты бизани, пытающегося уравновесить барк. Поскольку «Надежда» стояла слишком близко к берегу, Уайэтт надеялся, что его помощник сообразит, что некогда поднимать якорь. Хендерсон это понял и, к огромному облегчению Генри, поставил буй и вытравил канат. В диком беспокойстве следил капитан «Надежды» за тем, как с треском раскрылся латинский парус и как, постепенно набирая скорость, барк пошел параллельно береговой линии. Прибежал Питер с развевающимися на ветру желтыми волосами, застегивая на ходу куртку.

— Боже Всевышний! — заорал он, стараясь перекричать шум ветра и волн и заслоняя глаза от летящего в них песка. — Раньше мы такого никогда не видели.

— Боже, что-то будет, что-то будет. — Почти ослепленный вызванными ветром слезами, Уайэтт напрягал зрение, чтобы оценить, какой снос под ветер делает его судно. Сможет ли оно преодолеть ту предательскую намывную песчаную косу, лежащую, как он знал, всего лишь в четверти мили. Если «Надежда» сядет на мель, то, считай, что ей каюк.

Теперь уже все корабли, малые и большие, с жестко трепещущимися, словно накрахмаленными флагами и туго налившимися ветром парусами, пробирались по заливу. Высоко над их поручнями взлетали морские брызги, когда мелкие воды пролива взбивались порывистым ветром в короткие мутные волны с пенистыми гребешками.

Сквозь брызги и вздымавшуюся пену малые суда уже едва различались, а когда вдруг хлынул сплошным водопадом слепящий дождь, эта стена и вовсе почти поглотила английскую эскадру. Уайэтт и Питер лишь смогли разглядеть, что большинство кораблей армады преодолело песчаную отмель и теперь, кренясь, уносилось в Атлантику.

С ушедшим в пятки сердцем Уайэтт носился по берегу, приставив ладонь ко лбу и следя за тем, как его маленький барк борется изо всех сил, чтобы остаться на плаву и уйти от бушующих, плюющихся пеной отмелей. Генри издал звонкий крик радости, когда «Надежда» преодолела грязно-серую сумятицу волн, отмечающую последнюю опасную преграду, и под туго надувшимися марселями вышла в открытое море. От судьбы корабля зависело, вернется ли он к покорной бедности или заложит фундамент скромного состояния. Жалким, ужасно маленьким выглядит его барк в этой бушующей ярости ветра и волн, думал Уайэтт, но конечно же Хендерсон, как только утихнет шторм, доставит его благополучно назад.

Глава 9 ЧЕЛОВЕК ПРЕДПОЛАГАЕТ…

Колонисты и те из армады, кто остался на берегу, поставили наблюдателей, которые три полных дня и ночи напряженно вглядывались в морскую даль. Только к закату 13 июня над океаном, снова улыбающимся и ярко-голубым, над сероватой полоской горизонта засиял вдалеке марсель.

Один за другим потрепанные корабли возвращались назад: у «Тигра» не было фок-мачты, у галиона «Лестер» над фальшбортами виднелся только зазубренный обломок бизани. Не осталось ни одного судна в эскадре, которое так или иначе не пострадало бы от перенесенных испытаний.

На пятый день все корабли были в сборе, за исключением «Френсиса», «Белого льва» капитана Джеймса Эрайзо и «Надежды». Словно невидимая повязка стянула Уайэтту грудную клетку и с прохождением долгих тяжких часов затягивалась все туже и туже.

Вместе с кузеном Генри терпеливо патрулировал берег, подгребал ко всем вновь прибывшим на лодке в надежде узнать, что случилось с пропавшим барком. Никто ничего не знал, и это было неудивительно, поскольку поднявшийся сильный ветер разметал корабли эскадры далеко по всему побережью этой земли, названной в честь королевы-девственницы.

— Она обязательно вернется, — утешал его Питер. — Скажи, а этот твой Хендерсон — парень умелый?

— Лучше не сыщешь. Он командовал собственным судном перед тем, как корабль отобрали испанцы.

— Тогда не теряй надежды, Генри. «Надежда» вернется. Теперь давай-ка посмотрим, что там сварганили нам на ужин Джейн и Джилл. Сегодня вечером я настроен весело покувыркаться.

Как только он умолк, с наблюдательной башни раздался крик: «Парус!»И точно, в лучах заходящего солнца появилась крохотная белая точка, приближающаяся к заливу Роанок. Немного погодя выяснилось, что это не «Надежда», а «Белый лев». Маленький галион шел с трудом под временно установленными мачтами и управлялся длинным веслом, потому что напрочь лишился руля.

Капитан Эрайзо, хоть и держал сломанную руку на перевязи, сам спустился в шлюпку и направился к флагманскому кораблю, на борту которого Дрейк вышагивал, как разъяренный терьер. Совсем немаловажен был для него тот факт, что «Френсис» — его личное судно, управляемое родным братом, — все еще отсутствовал.

Мучимый неизвестностью, Уайэтт постоял у трапа, наблюдая, как капитана Эрайзо поднимают в боцманской люльке на борт: из-за поврежденной руки тот не мог пользоваться, как обычно, веревочной лестницей «Бонавентура». Когда он ступил на корму, каждый заметил, какие у него запавшие и покрасневшие глаза и что на лбу капитана красовался большущий синяк. Уайэтт шагнул к нему и дернул его за рукав, капитан «Белого льва» повернулся к нему изможденным лицом.

— Ради Бога, что с моим барком?

— Новость плохая, Уайэтт, — отвечал тот. — «Надежда» шла курсом на север и сопротивлялась изо всех сил, когда на нее обрушилась огромнейшая волна. Она опрокинулась, черпнула воды и камнем пошла на дно.

Хотя другие капитаны столпились вокруг, бормоча слова утешения и ободрения, Уайэтт мог только стоять, ошеломленно схватившись за ванты и слепо глядя на залив Роанок.

— «Надежда» погибла, — процедил он сквозь зубы. — Большие пушки, все мои товары. О Питер, что я сделал, чтобы заслужить такое?! Бедная Кэт! Бедняжка ребенок! Что мне теперь делать?

Он позволил Питеру сесть за весла и отвезти себя на берег, оставаясь при этом мрачно молчаливым. Его синие отчаявшиеся глаза тупо смотрели на грязную воду, бьющуюся о борт их гички.

Потеря судов снабжения «Надежды»и «Френсиса» оказалась даже для самых решительных поселенцев испытанием чересчур тяжелым. Поэтому в должный срок Ральф Лейн сжал зубы и подписал указ, обязывающий колонистов Ралея разрушить огнем поселение и с кораблями Золотого адмирала отплыть на родину.

Книга четвертая ПРЕДПРИЯТИЕ

Глава 1 ПОРТСМУТ

Хотя флаги Святого Георгия, вымпелы и личные знамена браво развевались со всех топов мачт армады Дрейка, а его пушка гремела салютами крепости Портсмут, хотя множество небольших судов выплыло навстречу, чтобы приветствовать победителей, продубленное лицо адмирала не выказывало никаких признаков приподнятого настроения. Собственно говоря, этот храбрец не имел ни малейшего предположения о том, что неизбежно должна состояться некая встреча с лордом Беркли и сэром Френсисом Уолсингемом.

Разумеется, он более чем в лучшем виде выполнил свои инструкции «побеспокоить короля Испании», временно разрушил колониальную экономику католического королевства и навеки покончил с мифом о ее непобедимости. Но все же оставался один неприятный факт: с финансовой точки зрения, это плавание оказалось самым разочаровывающим из всех, что предпринимались Дрейком с самых первых дней его морской карьеры.

Дрейк подсчитал, что он и его компаньоны в снаряжении кораблей теряют по меньшей мере три шиллинга на каждый вложенный фунт, несмотря на те тщательно охраняемые золотые слитки, какие он вез на борту кораблей ее королевского величества «Подспорье»и «Бонавентур».

Сегодня Дрейк облачился в свой излюбленный сине-золотой дублет и защелкнул вокруг толстой короткой шеи великолепный воротник, украшенный рубинами, бриллиантами и изумрудами; в ушах сверкали рубины в форме слезы, а на рукоятке эфеса рапиры горели живые зеленые огоньки массивного изумруда.

Да, он должен взять себя в руки и подготовиться к бурным обсуждениям и едким комментариям в Уайтхолле. Например, почему это он не завершил свое предприятие захватом города Панама и его баснословных богатств? Еще более вероятный вопрос: почему не напали на Гавану, эту крепость казначейского флота Испании, лежащую прямо на пути домой? И разве Номбре-де-Дьос все еще не принимает эти денежно-звонкие караваны мулов с сокровищами, которые дважды в году, пересекая перешеек, прибывают из Панамы? По каким таким причинам не удержали или хотя бы не укрепили Картахену?

Возможно ли объяснить королеве и ее советникам, что острие его оружия безнадежно затупила лихорадка, подхваченная на островах Зеленого Мыса? Он обязан вдолбить им, что к тому времени, когда армада завоевала Картахену, в живых оставалось менее половины солдат Карлейля и его собственных моряков, и многие из них не годились ни для работ с парусами, ни для сражений с противником.

Дрейк машинально следил за тем, как украшенная флагами пинасса мэра Портсмута отчалила от мола и направилась к «Бонавентуру», свертывающему паруса и становящемуся на якорь.

В справедливости Уолсингема Дрейк не сомневался. Наверняка этот проницательный политик поймет, что в некоммерческом отношении его экспедиция вовсе не является неудачной. В конце концов, разве он не захватил и не разграбил четыре испанских города и, что еще важней, разве не лишил два главных города Новой Испании всех средств обороны? Разве не победил он регулярную испанскую пехоту, посмеявшись над королем Испании в его собственной державе?

Несмотря на потерю барка «Надежда», он везет в Англию двести сорок тяжелых пушек, и большинство из них — из латуни. Эта трофейная артиллерия должна оказаться самой полезной при вооружении тех быстрых военных галионов, сконструированных сэром Джоном Хоукинсом, которые теперь строятся на верфях таких мастеров кораблестроения, как Питер Петт из Дептфорда, Джон Эпслин, Ричард Меррит и другие.

Он не знал, что удар, нанесенный им Испании, обсуждается далеко за ее пределами, от ледовых просторов Белого моря до дышащих влажными испарениями джунглей Африки и островов Пряностей, и что теперь имя Френсиса Дрейка звучит как зов трубы по всему известному миру.

Дрейк не мог даже оценить в полной мере тот ужас, который наводило одно лишь упоминание его имени на моряков Филиппа. Поступали сообщения такого рода: когда становилось известно, что где-то поблизости находится «эль Драго», с кораблей его католического величества дезертировали целые экипажи. Заносчивые доны всерьез утверждали, что, поскольку испанские военные силы не может одолеть ни один истинный христианин, значит, «эль Драго», несомненно, запродал свою душу дьяволу. Поговаривали, что в каюте у него хранится магическое зеркало, выявляющее местонахождение испанских кораблей, численность их экипажей и все, что на них происходит; помимо этого он получил власть выпускать на волю шторма и заказывать штили, когда это отвечает его интересам.

Как справедливо писал лорд Беркли: «Поистине страшным человеком является сэр Френсис Дрейк для короля Испании». И тем не менее в каком свете предстанет он сейчас перед этими беспристрастно холодными купцами в Лондонском Сити и перед чиновниками казначейства ее величества? Разумеется, то обстоятельство, что он и другие предводители экспедиции не взяли ничего из общего фонда, должно говорить в их пользу и склонить ее величество к меньшему выражению недовольства по поводу сравнительно скудных трофеев, привезенных им в этом году, но нет никаких гарантий, что его постоянно капризная королева не прикажет тотчас заточить его в Тауэр.

Поэтому, предчувствуя недоброе, молча и с натянутой улыбкой на лице приветствовал Золотой адмирал его милость лорд-мэра Портсмута. Этот достопочтенный сановник предстал перед ним вспотевшим, с красным лицом; на шее его висела тяжелая золотая цепь, соответствующая его должности, а на плечах красовался отороченный соболем черный плащ.

Внезапно лицо Дрейка осветилось неподдельной улыбкой. В его проворном мозгу возник новый чудесный — и при этом вполне созревший — план, который, он был уверен, на этот раз поможет пролиться обильным богатствам в вечно зияющую казну ее милостивого величества. Этот план был куда смелее, чем тот, что он только что провернул. Но при этом он казался вполне осуществимым. Вопрос заключался в том, дадут ли Дрейку его осуществить.

Глава 2 СЕМЕЙНОЕ ВОССОЕДИНЕНИЕ

За этот последний 1586 год город Лондон разрастался быстрее, чем за любые предыдущие пятилетия. Успех различных торговых дел с портами России, Африки, Леванта и Германии позволил удачливым или преуспевающим негоциантам, навигаторам и спекуляторам построить множество новых домов, отвечающих их вкусам.

Поэтому ветхий маленький коттедж вдовы Фостер теперь уже больше не был в получасе бодрой ходьбы за пределы нового фешенебельного района Святой Катерины и не был ближайшим домом. Новые дома, конечно же скромные, стояли теперь менее чем в ста ярдах от него. Им открывался прекрасный вид на илистые отмели со стоящими над ними испарениями и разнообразие гниющих корпусов всевозможных судов, шпангоуты которых на закате горели так же пугающе, как тела преступников, окоченевшие и высушенные солнцем, свисающие с виселиц в Доке экзекуций.

День после полудня был жарким и влажным, и дым от лондонских труб, ставший гуще благодаря ввозимому из Ньюкасла новому топливу, называемому «морской уголь», низко стелился над зеркальной гладью желто-коричневой Темзы, поэтому маленькая Генриетта непрестанно капризничала. Наконец Кэт Уайэтт прервала стирку, отряхнула пальцы от мыльной пены и подняла малютку на руки. Снова мокра-мокрехонька. Кэт вздохнула и стала привычно менять ребенку застиранные рваные пеленки. Из-за этой влажной жары те из детишек Фостеров, кто оставался дома, сидели тихонько, за что Кэт была бесконечно им благодарна. Час назад вдова Фостер с бесформенной корзиной из стружек, свисающей с могучей красной руки, утопала на базар.

— Ох, ну будь же умницей, — умоляюще попросила Кэт свою хнычущую малышку. — Знаю не хуже тебя, а даже лучше, моя бедная овечка, что жарко.

Тыльной стороной руки она отвела со вспотевшего лба мягкую прядку своих светло-золотистых волос. Несомненно, ее уже далеко зашедшая беременность заставляла Кэт чересчур обостренно реагировать на влажность. Как ей хотелось просто спокойно прилечь на соломенную постель, купленную вскоре после того, как бравый красавец почтенный Френсис Декстер наконец-то уехал на войну.

Она полагала, что наследник Декстер-холла, соответственно имеющейся у него информации, поступил с полагающимися приличием и заботливостью. За день до того, как его полувзвод кавалерии собрался на зеленой лужайке за господским домом, он весело пожаловал любовнице, которую собирался покинуть, кошелек, содержащий целых пять фунтов в монетах различного достоинства и чеканки. Но кроме того, он отдал ей нечто гораздо более ценное — тот лист бумаги форматом 13 на 17 дюймов, называвшийся «шутовским колпаком», на котором был записан тот факт, что Генри Уайэтт и его жена Кэтрин признали себя должниками Николаса Спенсера, который в присутствии нотариуса передал данное свидетельство о долге почтенному Френсису Декстеру.

На этот раз неподдельная нежность сменила в улыбке Френсиса Декстера плохо скрытую похоть.

— Призываю в свидетели всех сияющих ангелов Бога, Кэт Уайэтт, ты редкая, прекрасная бабонька, — сказал он. — Мне приятно, что у моего внебрачного ребенка будет такая чудесная красивая мать. — Он вскочил в седло, покрытое желтым бархатом. — Заходи ко мне, когда ему или ей что-нибудь понадобится — если пожелаешь. Клянусь, я не буду отрицать, что побочный ребенок — мой.

Кэт снизу вверх посмотрела на него — молодого, красивого, темноволосого, верхом на серой выезженной кавалерийской лошади, которая могла подняться на задних ногах и ударить передними копытами так же хитро, как боксер.

— Езжай, — сказала она низким голосом, окрашенным горечью и ненавистью слишком острыми, чтобы их можно было выразить. — Езжай и, когда окружат тебя враги, когда откажет тебе оружие и смерть заглянет тебе в лицо, вспомни, что мое проклятие тяжело лежит на твоей голове. Если же останешься цел на войне, тогда помни, что когда-нибудь Генри Уайэтт собьет с тебя спесь.

Почтенный сэр Френсис слегка побледнел, но, подбирая вожжи, все же рассмеялся резким скрипучим смехом.

— Гран мерси за такое прекрасное пожелание на дорогу, миссис Уайэтт! — прокричал он, дал шпоры коню и ускакал галопом, оставив ее стоять, совсем как беременную нежеланную шлюху, сжимающую его кошелек и бумагу о долговом обязательстве Генри.

Все это вспомнилось, пока Кэт завертывала крошечное тельце Генриетты в чистые пеленки. Она с беспокойством осмотрела плохо сформированную ножку ребенка. Слава Богу, та выглядела немного прямей. Может, терпеливые растирания и поглаживания вернут ее в нормальное положение?

— Иди-ка сюда, моя сладкая маленькая разбойница, — ласково проговорила она и, взяв ребенка на руки, перенесла его в тень груши, где ветерок с Темзы, возможно, сумеет уменьшить сыпь, покрывающую эти нежные шейку и ручки. Когда она укладывала малютку в камышовую корзину, служащую колыбелью, тень, упавшая на траву рядом с ней, заставила Кэт испуганно обернуться и встревоженно посмотреть вверх — в нынешние времена Лондонский Пул так оживился, что в город потянулись всевозможные люди в поисках работы на кораблях ее величества или на судостроительных и судоремонтных верфях на берегу Темзы.

Кэт инстинктивно прижала к себе Генриетту, и ребенок завизжал.

— Гарри! — Он стоял перед ней, худой и мускулистый, совсем не такой, каким она его запомнила, но в синих глазах сиял все тот же спокойный свет, волосы оставались того же густого каштаново-рыжего цвета, так возбуждавшего ее в Сент-Неотсе.

— Кэт! Родная моя, милая! — вскричал он и широко раскинул руки.

Но сияние на его лице поблекло, когда Кэт, избегая объятий, отшатнулась от него, словно от нищего, пораженного какой-то отвратительной болезнью.

— О Гарри, Гарри! — запричитала она. — Неужели это действительно ты?

— Конечно, я. Почему ты пятишься от меня? Разве малютка, которую ты держишь, не наша?

— Да, она наша, но… но…

Его радостный взгляд погас, когда он заметил, как задирается вверх на ее вздувшемся животе коричневый залатанный передник из грубой шерстяной материи. Он снова шагнул к ней.

— Поцелуй меня, милая, ведь жуть как давно… — «Конечно, она просто прибавила в весе», — подумал Уайэтт. Но Кэт опять отшатнулась и пятилась до тех пор, пока ветви груши не преградили ей путь к дальнейшему отступлению.

— Кэт, — в голосе его появились натянутость и резкость. — Кэт, почему ты так странно глядишь на меня? Почему ты пятишься?

— О Г-гарри! Мне больше не… не подобает быть у тебя в объятиях или чувствовать, как ты целуешь меня своими д-дорогими губами.

Он выронил из руки обтянутый вощеной бумагой сундучок и заключил мать с кричащим ребенком в свои объятия.

— Посмотри на меня, Кэт, — потребовал он и крепко держал ее до тех пор, пока наконец ясные серые глаза жены не затрепетали, робко поднявшись, чтобы встретиться с его взглядом. — Прежде чем ты произнесешь хотя бы слово, знай: сейчас я так же уверен, как тогда, когда мы будем стоять пред Божьим престолом, в том, что, от какой бы напасти это ни случилось, это было не по твоей воле и не ради твоего удовольствия.

Почти грубо он взял у нее плачущего ребенка, восхищенно посмотрел на это крошечное, залитое слезами личико и спросил низким голосом:

— Как ты ее назвала?

— Твою д-дочку зовут Г-генриетта.

Уайэтт положил ребенка в корзину, затем, не обращая внимания на непристойные замечания компании моряков, идущих к реке, крепко, очень крепко прижал к себе жену. Наконец он отпустил ее, бездыханную, сияющую и в то же время очень несчастную, и, кивнув в сторону старой развалюхи, спросил:

— Значит, здесь вы живете?

— Да, Гарри. Уже больше года. Но не будем туда входить — проснутся дети Полли Фостер. О Гарри, Гарри, каким же ты стал сильным!

— А ты такой красивой, какой мне и во сне не снилась.

Они уселись на заросшую травой насыпь, и Кэт, отводя глаза в сторону и запинаясь, поведала ему печальную историю о том, как оказалась в отчаянном положении и как почтенный Френсис Декстер воспользовался ее несчастьем. От Генри она не услышала клятв отомстить и подумала, что это так на него похоже, однако заметила появившиеся по углам его рта незнакомые ей жестокие складки. Наконец он сказал:

— Кэт, родная моя, верная моя супруга, пожалуйста, опиши мне этого парня как можно подробней. Не хотелось бы мне убить не того человека.

— Нет, обещай, что не будешь нападать на него, — взмолилась она, охваченная дурными предчувствиями. — Что было, то было. Мастер Френсис ловко владеет и шпагой и пистолетом, а его папаша, лорд Энтони Декстер, придворный фаворит. Если он догадается о твоих намерениях, то убьет тебя в один миг.

Румяное лицо Уайэтта потемнело пуще прежнего. Следующие слова он отчеканил так резко, словно выплюнул изо рта:

— Не бойся. Я научился, как избегать ловушек, и больше не суну слепо свою голову в петлю. Когда этот гнусный пес Декстер издохнет, только один он узнает, что это я отправил его в ад, где он получит свое вознаграждение.

Постепенно, радуясь тому, что они снова вместе, влюбленные забыли о своем несчастье, и, оставаясь под грушевым деревом, Уайэтт наглядеться не мог на крохотное личико своей дочери.

«Спасибо судьбе, — мысленно успокаивала себя Кэт, — он так мало смыслит в грудных детях, что даже не заметит ее искривленную ножку». Солнце опустилось ниже, и вот по тропинкам, исчертившим узорами сельскую местность, побрели с пастбищ красно-белые коровы. А он описывал плавание, восхищался хитростью Золотого адмирала, его очарованием и оригинальными приемами ведения штурма Яркими, живыми красками он написал ей портрет своего друга Хьюберта Коффина и то, как обнаружил Питера среди колонистов на Роаноке. Он позволил ей живо представить себе разграбление Санто-Доминго и Картахены, захват Сент-Августина и, наконец, спасение тех умирающих от голода бедолаг на острове Роанок.

Когда же Уайэтт дошел до рассказа о страшном шторме, его потемневшее от загара лицо сморщилось и голос стал резким. Слова сходили с языка медленно и неловко, когда он поведал о гибели «Надежды» со всеми матросами и о потере добытого таким тяжким трудом состояния.

— Ты в этом нисколько не виноват, мой милый. Что бы там ни ожидало нас впереди, мы выкрутимся. — Кэт стиснула его руку и твердо посмотрела в темные, широко расставленные глаза. Он поцеловал ее с благодарностью, граничащей с благоговением.

— И все же, моя голубка, не так, совсем не так представлял я себе свое возвращение. Нет у меня ни ожерелья, чтобы украсить твою чудесную шейку, ни отрезов шелка или парчи, чтобы сшить тебе новое платье. Должно пройти еще какое-то время, прежде чем я смогу все это дать тебе и позвать строителей для закладки нашего дома.

— Нет, Гарри, ты принес домой сокровище, которое дороже всего, что есть в Мексике или Перу, — тихо проговорила Кэт, приблизив губы к его уху. — Для меня во всем мире единственная ценность — это ты сам, стойкий, упрямый и любимый муж. И я уверена, что ты всего добьешься и счастье улыбнется нам.

Они немного помолчали, глядя на поднимающийся вверх по Темзе большой галеас, окруженный стаей голодных чаек.

— Возможно, милая Кэт, я преувеличил свое невезенье, — улыбнулся он. — В общем-то мы с тобой не такие уж бедные и даже можем купить небольшой коттедж. — На ее вопросительный взгляд он добавил: — Благодаря сэру Френсису. И немудрено, что его всегда любили подчиненные.

— И почему же?

— Это он первый подал пример, отказавшись от своей доли сокровищ, что были завоеваны нашей эскадрой. У меня в этом сундучке около двадцати пяти фунтов чистейшего золота. Как я уже говорил, нам хватит, по крайней мере, на собственную крышу.

— Собственный дом… — Глаза у Кэт заблестели. — О Генри, это было бы раем! — Но тут же она поспешила виновато добавить: — Нет, конечно, от Полли Фостер я не видела ничего, кроме невероятной щедрости и доброты.

— Вдова Фостер будет вознаграждена в первую очередь, поскольку Николас Спенсер… — Он вспыхнул и, к несчастью своему, осознал, что ищет глазами позорное вздутие под фартуком Кэт. — Ты говоришь, что для бедного Ника наступили тяжелые времена?

— Да. Полли говорит, что Ник Спенсер устроился работать простым изготовителем парусов — на верфи мастера Петтса, что на другом берегу реки.

— В самом деле? — Уайэтт оживился. — Тогда уж точно у нас будет о чем поговорить.

Кэт взглянула на него, как певчая птичка, испуганная неожиданным движением.

— Разве из-за меня ты не бросишь море?

Он коротко рассмеялся.

— Да нет же, Кэт, нет. Во время нашего плавания я познакомился с некоторыми особенностями, касающимися строительства кораблей, которые должны ходить в длительные плавания и сражаться далеко от Англии. Я даже выслушивал специальные мнения нашего адмирала насчет того, как следует вооружать боевой корабль и рассчитывать его нагрузку.

— О Гарри, Гарри! Как было бы замечательно видеть тебя каждый день. Хотя бы какое-то время. — Блеснули в лучах заката ее светлые волосы, и она теснее прижалась к этому поджарому телу, о котором так долго могла только мечтать. — И вот что, давай переселимся на другой берег. Там, в Хорсей-даун или в Соутуарке, никто никогда не узнает, что это, — она презрительно щелкнула себя по животу, — сорняк, а вовсе не твое доброе семя.

Глава 3 В ЗАМКЕ ФОТЕРИНГЕЙ

Зловещие тучи выросли над горизонтом для Елизаветы и ее английского королевства осенью 1586 года. Повсюду на континенте, за исключением Нидерландов, ходили разговоры о большом крестовом походе, который замышляли главные фигуры контрреформации. В Испании, Португалии и на двух сицилийских островах заканчивалось строительство военных кораблей — и все потому, что на сей раз магическое зеркало сэра Френсиса Дрейка изменило ему и он каким-то образом упустил возможность перехватить в том году испанскую флотилию у берегов Кубы, когда уходил обратным курсом с Матанзас в Кабо Антонио.

Хуже того, поступили неопровержимые сведения о том, что Филипп Испанский и католические власти державы своим декретом приговорили Елизавету к смерти. С их стороны это было вполне логично, поскольку дочь Анны Болейн являлась главной опорой протестантского движения и ее королевство стало точкой сплочения сил для безжалостно преследуемых голландских и французских гугенотов.

В тавернах, особенно вдоль побережья, даже люди простого сословия глухо ворчали, что, мол, с этой Марией Шотландской нужно наконец что-то делать, поскольку она непременно присвоит себе корону Англии, если восстановится власть католиков. Какого черта эта наглая потаскушка, у которой было по меньшей мере два мужа и Бог знает сколько любовников, продолжает жить-поживать в приятном тюремном заключении в Чартли? После раскрытия заговора Энтони Бабингтона, когда было доказано, что не только король Филипп, но и сам Папа предлагали вознаграждение за убийство королевы, вспыхнуло всенародное возмущение.

Несмотря на все, сама Елизавета продолжала смотреть сквозь пальцы на грозящую ей опасность и упорно отказывалась даже рассматривать вопрос о подписании смертного приговора неисправимой интриганке — своей кузине Марии. По своему обыкновению, королева колебалась между сверхосторожностью Беркли и раздраженной воинственностью Уолсингема. Хуже того, Елизавета внезапно прекратила платить своим войскам, стоявшим на защите протестантского дела в Нидерландах. Ни единого шиллинга не желала она вкладывать и в завершение строительства новых военных судов в Дептфорде и Гринвиче.

Напрасно ее новый Верховный адмирал лорд Хоуард Эффингемский дружески пенял ей на то, что это равносильно согласию лишиться трона. Не способствовало общественному успокоению и то, что Дрейка считали слишком неродовитым для присвоения ему звания главнокомандующего военно-морским флотом королевы — хотя из десяти тысяч человек, знающих о ратных трудах Золотого адмирала, одному только было хоть что-то известно о лорде Хоуарде Эффингемском. Слава его была еще впереди — и, впрочем, не за горами.

Возвращающиеся из плаваний морские капитаны с беспокойством передавали многочисленные слухи о бурной активности в Лиссабоне, Кадисе, Байоне и других испанских портах. На их верфях тысячи рабов — маронов, турок, европейцев-протестантов — трудились и выматывались настолько, что с ног валились от усталости.

Сознанием англичан правила мрачная неопределенность. Почему Глориана не желает повернуться лицом к назревающей опасности? Всем, кроме совсем уж безнадежных дураков, было ясно как Божий день, что ей и Англии скоро придется сражаться за само свое существование против подавляющей мощи Филиппа и его союзников. Теперь, когда не стало больше друга Англии Анжу^[63], герцог Гиз отдавал, хоть и скрытно, богатство и мощь франции на подкрепление сил контрреформации.

Вдоль всего южного и восточного побережий Англии дворяне за свой счет стали строить наблюдательные вышки, проводить строевые учения с отрядами самообороны и обучать своих неуклюжих деревенских парней тому, как, помимо навозных вил, нужно пользоваться пикой. Снова зазвенели луки и стрелы полетели в вековые дубы-мишени, и одновременно повсюду возникали полигоны для пристрелки кремневых ружей. Если бы было даровано время, заявляли простые англичане, они смогли бы сдержать неприятеля. Но будет ли это время даровано? Похоже, не оставалось никаких сомнений в том, что «Английское предприятие» — так испанцы называли свое запланированное вторжение в Англию — непременно начнется к середине лета, прежде чем строительство новых кораблей королевы, хотя бы в половинном количестве, будет закончено.

Однако оптимисты находили некоторое утешение в существовании горстки удобных в обращении военных кораблей с наклонными мачтами, которые теперь поднимали на борт свою артиллерию. Недавно законченные на военно-морских верфях, стояли большие корабли «Лев», «Дредноут»и «Радуга», полностью загруженные и экипированные, но еще окруженные рабочими лесами и клетями. В других местах четыре галиона, новой постройки, с одноуровневыми палубами, «Роубак», «Золотая монета», «Королевский купец»и барк «Хоупвелл», построенные на деньги Лондонского Сити, ставили мачты в степсы и натягивали ванты.

— Это превосходные корабли, — сообщил Генри Уайэтт своей жене, когда они двигались по дороге, ведущей с судостроительной верфи Джона Эйди в Эрите, — но, увы, их слишком мало.

— Как идет работа на «Мести»?

— Медленно, чертовски медленно, — проворчал Уайэтт и, обняв Кэт рукой за плечи — она чрезвычайно раздалась в талии, — помог ей преодолеть некрутой подъем, ведущий к их прочному, заросшему плющом каменному коттеджу, расположенному возле Бэтл-бридж.

— Но почему строительство так хромает? — с трудом дыша, проговорила Кэт и стерла капли пота с короткой верхней губы.

— Из-за нехватки денег. Не хватает половины хороших корабельных или даже обычных плотников и прочих квалифицированных строителей, — с горячностью объяснил он. — Но все же когда «Месть» сойдет на воду и поплывет, моя куколка, он будет загляденьем. Больше нигде я не видел подобной мощи, столь удачно сочетающейся с высокими скоростными качествами.

Кэт улыбалась про себя, пока Уайэтт болтал без умолку, вставляя в свой рассказ какие-то замысловатые словечки из морского жаргона, столько же мало ей понятные, как турецкая молитва. Но это было совсем не важно. Гарри был счастлив. В конце концов он победил в себе чувство горечи, порожденное потерей двух его судов с командами.

Она надеялась также, что ему удастся забыть о ребенке, который вскоре должен родиться и стать лишь кукушкой в семейном гнезде Уайэттов. Кэт пыталась даже молиться о том, чтобы приблудный ребенок Френсиса Декстера родился мертвым или погиб в борьбе с ее организмом за вхождение в этот мир; но напрасно: ей это как-то не удавалось. По иронии судьбы, он все рос в ее животе и оказался гораздо активней, чем в той же стадии Генриетта.

— Это правда, — наконец поинтересовалась она, — что раскрыт еще один заговор против ее величества?

— Ей-богу, это так! Всего два дня назад схватили вооруженного убийцу — он стоял за шпалерами. На допросе он признался, что ему заплатили флорентийскими дукатами.

— Уж теперь-то, наверное, Гарри, королева наконец обезвредит эту красивую французскую гадюку, которую она так долго пригревала на своей груди?

— Наверное — ведь под угрозой оказалась безопасность Англии.

Перед тем как скрыться за рядом лохматых кустов бирючины напротив их коттеджа, Уайэтт не удержался и бросил прощальный взгляд через плечо на далекие стапели, на которых с такой удручающей медлительностью обретал свою форму большущий галион «Ковчег Ралея». Со спуском на воду этот прекрасный корабль будет самым высокобортным военным судном из всех, что строились до сей поры для нового военно-морского флота.

За ним виднелись силуэты килей и шпангоутов «Элизабет Дрейк»и «Элизабет Джоунас». Закончат ли их строительство вовремя, чтобы они смогли участвовать в нападении на высокие каракки испанского адмирала маркиза Санта-Крус? Это кажется маловероятным, размышлял рыжеволосый подмастерье корабельного плотника.

В тот самый день, когда Кэт Уайэтт, корчась от боли и стыда, родила здорового черноволосого младенца, из ворот дворца Уайтхолл на пришпоренной лошади так стремительно вылетел всадник, словно сам дьявол гнался за ним по пятам. Он летел все быстрее, и вскоре эскорт его стал отставать в этой бешеной скачке по дороге к замку Фотерингей, куда 14 октября перевезли государственную преступницу Марию Шотландскую. Там ее дело разобрала королевская комиссия, которая без тени сомнений признала Марию Стюарт виновной в заговоре против жизни ее царствующей кузины.

Этим всадником был секретарь мастер Биэйл, и шпоры свои он кровавил из страха, что ее величество королева может в последнюю минуту почувствовать угрызения совести — как это, впрочем, и произошло — и послать нарочного с приказом отменить смертный приговор королеве Шотландии, несмотря на то, что он должным образом подписан и скреплен печатью. Углубившись в сельскую местность достаточно далеко и скача по красивым холмам и долинам Бедфордшира и Хантингдоншира, мастер Биэйл поехал потише, чтобы его мог догнать эскорт. И только тогда ему стала очевидной чрезвычайно досадная и критически серьезная оплошность. Кто-то забыл включить в их число королевского палача. Не смея возвращаться, мастер Биэйл волей-неволей обшаривал округу, ища человека, искушенного в подобных делах.

И вот изможденный до предела, с глубоко ввалившимися глазами мастер Биэйл передал этот коротенький лист пергамента, которому суждено было на столетия вперед определить судьбы Европы и мира, в руки человека, наделенного продолговатым лицом с острыми чертами, — в руки сэра Энгюса Поулета.

Начальник тюрьмы замка Фотерингей приступил к выполнению своих обязанностей с той же поспешностью, что и мастер Биэйл. К приговоренной для последней исповеди послали священника, а в Хантингдон отправился конный отряд, вернувшийся тем же вечером с дюжим чернобородым детиной, в ужасе лепетавшим, что у него в подобного рода делах нет никакой сноровки. Когда на следующее утро жизнелюбивая, легкомысленная и трогательная Мария, бывшая королева Франции и все еще королева Шотландии, склонилась над плахой, городской мясник Хантингдона срубил с ее плеч красивую, но уже чуть седеющую головку, причем сделал это так неумело, что одним ударом не обошлось: раз шесть опускался его топор, чтобы закончить это кровавое дело. После этих шести ударов война с Испанией и сторонниками контрреформации стала делом решенным.

Обо всех этих важных делах Кэт и Генри Уайэтт какое-то время оставались в полном неведении — их слишком занимали собственные проблемы. Посещающей Кэт повитухе показалось довольно странным то, что молодая чета может вглядываться в их прекрасного, крепкого сына-малютку с таким незначительным удовлетворением.

Глава 4 ПОМЕСТЬЕ ПОРТЛЕДЖ

Хьюберт Коффин помедлил перед тяжелой, усеянной гвоздями дверью, ведущей в бывший поистине впечатляющий арсенал поместья. За ней он распознал низкий глубокий голос Питера Хоптона. Питер рассказывал:

— Вы никогда не найдете другой такой прекрасной земли, как Америка. Ну, ребята, скажу я вам, эти жемчужины там во всех устрицах, и даже самые ленивые туземцы ходят в ночные горшки из чистейшего золота и спят на мехах, которые потоньше, чем на капюшонах олдерменов!^[64]

Широко улыбаясь, Хьюберт замер на пороге, не решаясь войти, когда услышал привычный хор охов и ахов — в большом холле собрались вольные йомены, арендаторы и независимые фермеры, чтобы учиться военному делу у обученной рати сэра Роберта Коффина, и теперь они с удовольствием прохлаждались, упиваясь байками Питера о богатой стране Виргинии.

— А если вы желаете иметь тепленьких покорных и послушных девчонок, — рассказчик смачно подмигнул, — тогда, мужики, там вам на выбор дочки вождя дикарей. На мордочку эти бабенки вполне смазливые, и сложенье у них недурное, в чем сами легко можете убедиться, потому что вся их одежда — это лоскут, обернутый вокруг бедер, и редко что-нибудь больше.

— Брось, парень, — вмешался голос срезким девонширским акцентом, — дуришь нас, что ли?

— Бог мне судья, — прогремел Питер, — я бы ни на волос вам не соврал.

Тут громко заговорил неглупого вида парень, в котором было что-то от клерка.

— Но где же все эти богатства, добытые вами, мастер Хоптон? Вы ведь сейчас всего лишь простой канонир.

Через полуоткрытую дверь Хьюберт заметил, как Питер в сердцах покачал своей желтоволосой головой.

— Эх, парень, душу ты мне терзаешь такими сомнениями. Добыча моя, взятая в Санто-Доминго и Картахене, а также богатства, которые мне принес штурм крепости вождя Чапунки, все это я потерял, когда барк «Надежду» накрыло огромной волной у побережья Виргинии. С ней затонуло еще большее состояние, завоеванное моим добрым другом и кузеном Генри Уайэттом.

Питер случайно глянул вверх, увидел Коффина и нахально ухмыльнулся.

— Вот, сквайр Коффин подтвердит мои слова. Разве «Надежда» не затонула возле острова Роанок?

Хьюберт кивнул, но воздержался, не стал говорить о том, что Питер все накопленные им ценности благополучно привез домой — хотя до сих пор все жаловался на свою планиду за то, что пришлось ему все же расстаться с угодливыми служаночками из племени монокан.

— Хорошо, что все вы собрались, — заговорил молодой Коффин, окинув взором спокойных светло-карих глаз головы и широкие красноватые лица сельчан, в неловкости застывших в увешанном оружием зале.

С первого же взгляда бросалось в глаза, что почти развалившиеся окна старинного арсенала поместья Портледж стояли без стекол — как и почти четверть века до этого. Тут и там сквозь крышу залы пробивался дневной свет — вот до чего обеднел сэр Роберт.

— У меня новость. Только что из Байдфорда, — объявил он звенящим голосом, — отправляется экспедиция против испанских папистов.

— Кто будет командовать? Гренвилль? Хоуард? Фробишер? — раздался хор голосов.

— Нет. Кто же еще, как не наш девонширец, наш славный сэр Френсис Дрейк.

Даже Питера Хоптона поразило, с каким жаром люди восприняли это сообщение. После взрыва ликования сельчане сгрудились вокруг Хьюберта, почтительно желая узнать об условиях найма добровольцев. Какова будет доля простого солдата или йонкера? Какую можно ожидать компенсацию в случае потери зрения или конечностей?

— Что касается последнего, — заявил им Коффин, — вы не получите никакой компенсации — ни фартинга. Я считаю делом чести предупредить вас, что все морские порты в Англии просто кишат безрукими и безногими попрошайками, которые когда-то служили на кораблях королевы.

— Моряки — это ладно, — выкрикнул щербатый деревенский парень, — но я-то, я-то ведь пойду в солдаты. Их-то судьба неужто не лучше матросской, ваша честь?

— Нисколько не лучше! — живо отвечал Хоптон. — И в придачу ты будешь выполнять какую-то долю матросской работы.

На руке молодого Коффина блеснуло кольцо с печатью, и разворачиваемый им документ мягко потрескивал.

— Королевская эскадра, — объявил он, — должна собраться в Плимуте в течение месяца марта этого, тысяча пятьсот восемьдесят седьмого года от Рождества Христова. В составе ее будут три наших новых военных галиона: «Лев», «Дредноут», «Радуга»и старина «Бонавентур», который некоторые из вас видели, а кое-кто даже на нем служил. Инспектор кораблей оказал ему честь, прибавив к его названию имя королевы, так что наш старый флагман теперь известен как «Елизавета Бонавентур».

Плотный туман с Ирландского моря начал заволакивать девонширский ландшафт, и вот его щупальца стали пролезать в разбитые окна старинного здания. Печальные вздохи ветра, раздававшиеся в сосновом лесу, что раскинулся за норманнской башней поместного замка, отчетливо зазвучали и в арсенале, когда люди вдруг замолчали, захваченные жгучим интересом.

— Помимо этих, будут четыре больших военных корабля, принадлежащих Лондон-Сити, и четыре корабля, принадлежащих нашему адмиралу!

Снова поднялось ликование, как, впрочем, поднималось оно по всей Англии, когда народ с тревогой и надеждой смотрел на единственного человека, который мог бы держать католические державы на почтительном расстоянии, ибо с тех пор, как стало известно о казни Марии Шотландской, по всему разъяренному Европейскому континенту стали сколачиваться армии. Летом непременно будет сделана попытка вторжения — в этом были уверены все.

Молодой сквайр оглядел собравшихся и твердо спросил:

— Кто из вас хочет участвовать в этой экспедиции?

Все, за исключением нескольких престарелых йоменов, которые, видимо, не могли покинуть свои фермы, подняли руки, после чего послали за викарием Джефферсом, чтобы он записал их имена и пожелал им как следует отличиться.

— Через день на восходе солнца вы соберетесь здесь, — уведомил добровольцев Коффин-младший. — Я поведу вас строем в Байдфорд, где мы погрузимся на корабль, идущий в Плимут. А теперь ступайте и займитесь своими делами.

— А вы, ваша честь? — спросил кузнец. — Мы не пойдем воевать, если кто-нибудь из Коффинов не поведет нас.

Худое лицо Коффина застыло в напряженной маске. Недавно у него случился рецидив, хотя и в более мягкой форме, той мучительной лихорадки, что скрутила его у островов Зеленого Мыса.

— Я иду с вами. Так же, как сэр Роберт вел ваших отцов, а сэр Джеффри — ваших дедов.

Они грянули здравицу в честь молодого сквайра, и, как подобало свободным людям, каждый из этих парней с мозолистыми ладонями вышел вперед, глянул ему в глаза и крепко пожал руку.

Оставив Питера Хоптона производить инвентаризацию немногочисленного годного к бранной службе оружия и доспехов, оставшихся в собственности сэра Роберта, он зашагал назад к сырому, продуваемому сквозняками помещичьему дому, не замечая резких скрипучих криков бесчисленных грачей и галок, кружащихся над его замшелой и древней главной башней.

На средства, привезенные им из Картахены, многое уже было сделано для реставрации большого холла в его былом великолепии. Он удовлетворенно улыбнулся: в оконных рамах виднелись новые ромбовидные стекла и полоски свинца. Новые дубовые ступеньки появились тут и там вдоль большущей лестницы, ведущей наверх в типично норманнскую галерею, где теперь яркими красками горели гобелены, что когда-то украшали дворец алькальда Картахены. Эти и другие украшения, такие, как захваченные у врага военные флаги, церковные мантии и накидки с капюшонами, висели, бросаясь в глаза богатством живых красок, среди изъеденных мышами и молью трофеев, накопленных прошлыми поколениями.

С большим удовольствием заметил он сияющие на видавшем виды буфете два высоких серебряных канделябра с изысканной гравировкой, чеканный поднос и кувшин из того же металла. Наверху новые льняные простыни и покрывала, сделанные из меха молоденьких лам, придавали больше уюта той постели, в которой престарелый сэр Роберт проводил теперь почти все свое время по причине серьезного ранения, полученного в 1580 году, во время кровопролитной жестокой осады Смервика, когда лорд Грей разбил и уничтожил тех папских добровольцев, что вторглись в Ирландию под бездарным руководством бывшего эскулапа Николаса Сандерса. О том, что реставрация родового имения в Портледже находилась только в начале, со всей очевидностью говорила все еще протекающая над галереей крыша и его почти развалившиеся конюшни.

Засунув руку в сумку, притороченную к поясу, Коффин-младший извлек оттуда еще одно послание, прибывшее вместе с депешей, сообщавшей о предстоящем сборе сил Дрейка в Плимуте. Почерк был изящным, незнакомым, в нем было что-то иностранное, но его содержание излагалось на хорошем, чистом английском языке.

Это письмо, видимо, пришло из Испании в Байдфорд удивительно скоро — всего за три месяца. В нем содержались те слова, которые Хьюберт и предполагал увидеть, когда медленно тянулись неделя за неделей и никаких сообщений не приходило от Розмари Кэткарт и сама она не появлялась. В своем личном кабинете, мрачной сыроватой комнатушке, лишенной того предмета современного комфорта — камина, Хьюберт прочел ее послание.

«Кадис, 18 декабря.

Милый мой возлюбленный, только после долгого спора в моей душе между страстным желанием и чувством долга я берусь за перо и сообщаю тебе, что, как бы я ни обожала тебя, я не могу оставить отца, поскольку я теперь у него единственное дитя — мои единокровные брат и сестра погибли от мора после того, как ушел ваш флот. Отец сильно сломлен духом и мучительно разрывается между требованиями его религии и любовью к стране, где он родился и вырос. Ты должен понять и простить меня, мой милый Хьюберт, ведь я не могу приехать к тебе, хоть и отчаянно этого желаю. Дорогой, помни, что пути Господни неисповедимы, и все мы должны покорно склоняться перед его всевышней волей.

Но помни обо мне только одно: я никогда не выйду замуж, никогда не забуду величие твоей души и благородство твоих поступков. Верь мне всегда.

Обожающая тебя

Розмари».

Немного дрожа от озноба, Хьюберт встал, подошел к окну и стал смотреть на мокрый двор, где между кочками длинной ярко-зеленой травы тускло поблескивали булыжники.

— Это недопустимо, — пробормотал он. — Видит Бог, я привезу ее в Портледж во что бы то ни стало, даже если мне придется в придачу привезти сюда и старого Кэткарта.

Он распрямился и пошел в комнату больного, чтобы сообщить сэру Роберту о своем решении снова послужить под началом Золотого адмирала.

К своему большому огорчению, Хьюберт Коффин не был, как прежде, назначен в команду корабля «Елизавета Бонавентур», а оказался на том самом маленьком «Френсисе», который он в последний раз видел выбирающимся из залива Роанок. Вместо того чтобы пойти ко дну возле побережья Виргинии, судно, гонимое сильнейшим ветром, унеслось так далеко в Атлантику, что его командир, сильно нуждаясь в запасах воды и пищи, остался с одним лишь выбором — идти на родину, и потому «Френсис» стал первым из кораблей армады, достигшим берегов Англии.

Тем не менее Хьюберту было оказано особое уважение как джентльмену, прежде плававшему с адмиралом. С теми, кого он привел из западной части Девона, его назначили капитаном на борт «Френсиса» — собственности Дрейка.

На этот раз разрастающийся порт Плимута не стал свидетелем поспешных беспорядочных приготовлений, которые предшествовали походу на Байону. Выведенные Дрейком из Плимута тридцать кораблей были прекрасно снабжены всем необходимым, вооружены и укомплектованы личным составом.

В уединении своей заново отделанной в ярких тонах каюты сэр Френсис Дрейк с глубоким удовлетворением перечел полученное им поручение и инструкции, подготовленные верным его другом Уолсингемом и подписанные самой королевой. Он провел рукой по желтовато-светлым волосам, в которых тут и там пробивались серебристые пряди. Он одарил вице-адмирала Роберта Флика, стойкого и бравого солдата, командующего лондонскими галионами, той своей особенно очаровывающей улыбкой.

— Послушай вот это, — сказал он Флику, перекрывая своим голосом ленивое поскрипывание рей и ритмичное шипение волн, трущихся о борт флагманского корабля. — Это та часть моего задания, которая отвечает моим самым сокровенным желаниям.

«Вам надлежит помешать соединению в единую силу кораблей короля Испании, вышедших из разных портов, не давать им запасаться провизией, преследовать их в том случае, если они направятся к Англии и Ирландии, как можно большее их число отрезать от берега и помешать их высадке, а также нападать на те, что пойдут к Испании из Вест — или Ост-Индии или же выйдут из портов Испании; особо же вам надлежит тревожить их корабли в самих гаванях».

— Заметил? — улыбнулся Дрейк в отличном расположении духа. — «Тревожить их корабли в самих гаванях». — И, поигрывая изумрудной подвеской, которую он сегодня выбрал, чтобы носить в левом ухе, продолжал: — А не лучше ли разбить весь флот в гавани вместо того, чтобы гоняться за ним по частям? Да, дружище Флик, думаю, мне нужно уделить особое внимание этому месту в инструкциях.

Дрейк вдруг вскочил, откинул голову назад и звонким голосом провозгласил:

— Я так подпалю бороду королю Испании, что вонь от ее тления разнесется за моря и океаны и объемлет сушу!

Глава 5 ВЫСЕЧЕННАЯ ИСКРА

Из-за необычайно сильного шторма, застигшего английскую эскадру у мыса Финистерре, только 15 апреля 1587 года последний корабль Дрейка появился в заранее установленном месте встречи у Кабо-Рока, мыса, лежащего несколько севернее устья реки Тахо.

Хьюберт Коффин записал в своем журнале:

«Как если бы искупить свои злодеяния, боги моря отдали в наши руки два крепких торговых судна из Миддельбурга, только что вышедшие из Кадиса. Их капитаны, когда им было обещано, что их жизнь и суда останутся неприкосновенными, сообщили, что в просторной гавани Кадиса стоит большое количество крупных судов с запасами, а также много галионов и галеасов, которые испанский король заказал построить для себя в Италии. Эти пленники далее свидетельствовали, что гавань Кадиса так переполнена судами, что свободной остается примерно три кабельтовых открытой воды.

Сегодня утром, 19-го числа, все капитаны сигналом были приглашены на борт флагманского корабля. Как капитан «Френсиса»я прихватил с собой старшего канонира Питера Хоптона.

Когда собрался совет, сэр Френсис изложил свои планы, против которых гневно возражал вице-адмирал Уильям Бароу. В сильном раздражении вице-адмирал заявлял, что всякое нападение на Кадис будет чистейшей глупостью, поскольку город мощно укреплен; кроме того, в гавани стоит Бог знает сколько вражеских военных кораблей. С горячностью, какой я никогда прежде не замечал в его характере, сэр Френсис Дрейк перебил Уильяма Бароу, громко крича: «Вам приказывается следующее: следовать за моим флагманом и подчиняться моим сигналам». По-моему, в возражениях вице-адмирала было много справедливого, однако он слишком долго служил в военно-морском флоте и, наверное, к старости стал боязливым.

В заключение сэр Френсис указал, что, в конце концов, некоторые моменты нужно оставить на произвол судьбы и что в морской войне нет ничего определенного «.

Под жарким солнцем у сквайра Хьюберта Коффина разболелась голова, и он закрыл свой письменный стол как раз в тот момент, когда его штурман, перевалившись через борт, ступил на крошечный ют «Френсиса».

— Видна земля, сэр. Наш разведчик только что подал сигнал.

Вскоре и сам Хьюберт сумел различить берег Испании: за вздымающимся синим простором тянулась простая желто-коричневая полоска земли. Как бы ему хотелось иметь сейчас при себе эти магические стекла, которые постепенно входили в практику. С помощью такого инструмента далекие предметы выглядели так, будто каким-то чудом они оказывались под рукой.

Поскольку собственное судно Дрейка являлось одним из самых малых кораблей, то и шло оно далеко позади за кормой тех восьми галионов и больших кораблей, что теперь составляли основную ударную силу его эскадры. Между ними и маленьким «Френсисом» шли другие частные суда: два принадлежали Хоукинсам и одно — старому сварливому Мартину Фробишеру, хоть он и ненавидел Дрейка до мозга костей и неоднократно в этом признавался. Там были также частные корабли из Гулля, Плимута и с острова Уайт, имеющие на борту лишь по две пушки, но битком набитые полными страстного желания, крепкими и энергичными юношами и мужчинами.

На палубе «Френсиса» пушкари и солдаты заботились о своем вооружении и снаряжении, а новички шумно хорохорились, чтобы только не показаться трусами перед лицом того, что их ожидает впереди.

К четырем часам пополудни английская эскадра, ведомая четырьмя галионами королевского военно-морского флота и четырьмя кораблями Лондонского Сити, смело вошла в проход, ведущий во внешнюю гавань.

Коффин с полыхающей на ярком свету соломенно-золотистой бородой подозвал к себе моряка, утверждавшего, что лет пять назад уже заходил в гавань Кадиса. Новый рулевой говорил о Лас-Пуэркасе, о двух обширных отмелях, преграждающих путь в гавань при входе и вынуждающих суда идти фарватером и проходить рядом с сильно вооруженным фортом. За этим замком-фортом располагался город, а внизу под ним лежала вторая, или внутренняя, гавань; еще дальше вверх по реке находился городок второстепенного значения под названием Пуэрто-Реаль.

Рассказывая, рулевой навалился на румпель и взял слегка влево, чтобы использовать всю силу шквального ветра, налетевшего с северо-западной стороны. Этот ветер оказал «Френсису» такую хорошую услугу, что судно резво понеслось вслед за «Львом» вице-адмирала Бароу.

На английских судах у солдат и матросов постепенно сжимались челюсти и сужались глаза, по мере того как неумолимо приближалась мощная батарея, стоящая ниже ориентира под названием Геркулесовы Столбы. Вот уже стали различаться красные крыши старинного города Кадиса, сверкающие на вершине высокого берегового утеса, потрепанный бурями замок Мата-Хорда и другие более мощные стены, возведенные с целью защиты гавани от атаки с моря.

— Бог ты мой! — неожиданно выпалил Питер Хоптон. — Только взгляните на это!

Корабли авангарда эскадры теперь поворачивали право руля, тем самым открывая вид на порт для тех, кто шел позади. Никто еще на «Френсисе» не видел такой плотной массы судов, что сгрудилась впереди. Моряки узнавали большие каракки, аккуратные военные галионы, скромные транспорты, круглоносые голландские хольки, когги (неповоротливые, неуклюжие тихоходы), а также галеры и галеасы любого мыслимого тоннажа и конструкции.

Хьюберт, как обычно в глубоком волнении, медленно заработал челюстями, как бы прожевывая что-то невидимое. Где-то в одном из тех миленьких городков и селений, усеявших берега залива, Розмари Кэткарт, верно, мучается от ужасных воспоминаний, наблюдая за приближением вот уже второй английской флотилии — хотя в тот момент не было видно ни единого флага с крестом Святого Георгия — и ни один не взвился на мачте до тех пор, пока пара больших испанских галер, несущих службу охраны, не вышла навстречу неизвестным гостям, чтобы осведомиться о цели их прибытия. Дрейк подпустил галеры на расстояние выстрела из длинноствольных пушек и только тогда поднял знамя королевы и несколько Георгиевских флагов. Затем он дал по ним бортовой залп, заставивший изумленных испанцев неуклюже улепетывать в порт Санта-Мария, лежавший вместе с портом Санта-Катерина в той же гавани на другой стороне от Кадиса.

Через десять минут английские корабли поравнялись с фортами и открыли огонь по массе испанских судов, не готовых к плаванию и сбившихся в одну кучу, как овцы в загоне. Многие корабли оказались совсем неспособны к навигации по той причине, что испанский адмирал, маркиз Санта-Крус, чтобы отбить у них охоту к дезертирству, приказал им снять паруса и оставить их на берегу. Другие — и таких было много — все еще не получили свою артиллерию, и их пушечные порты зияли пустыми и черными прогалами, словно в челюсти человека отсутствовали некоторые зубы.

— Итак, попляшите-ка под нашу дудку, — ликовал Питер Хоптон, стоя на своем посту среди пушек «Френсиса». — Смотрите, как жахнул «Бонавентур» по тому здоровенному кораблю из Рагузы.

Один за другим, подходя на расстояние выстрела, корабли Дрейка открывали массированный разрушительный огонь по сгрудившемуся флоту испанцев. Поскольку английские канониры просто никак не могли промахнуться, каждый их выстрел производил страшный беспорядок. Залп за залпом заставляли сотрясаться воды гавани, и грохот, отражаясь от крепостных стен Кадиса, уносился с глухим урчанием по окружающим город холмам. Поодиночке, по двое, по трое высокие английские корабли проникали в гавань и давали залп из всех своих крупных пушек и кулеврин по безнадежно застигнутым врасплох и охваченным паникой береговым батареям.

Когда пришла очередь «Френсиса» присоединиться к этой сокрушительной канонаде, Хьюберт Коффин приказал поднять свой личный золотисто-зеленый флаг с изображением семейного герба, надел шлем и звенящим голосом отдал приказ своему старшему канониру открыть огонь. Рулевому он приказал направить корабль к небольшому голландскому кромстеру, которому удалось выпутаться из чудовищного сумбура, и теперь он пытался улизнуть из гавани.

«Голландец» все приближался, под порывистым ветром трепетал его коричневый грот. Первый бортовой залп «Френсиса» оказался хоть и с небольшим, но недолетом, и Питер, ругаясь, как дьявол, приказал еще дальше загнать подъемные клинья под казенную часть его ярко-бронзовых полукулеврин и сам прочистил щеткой банника зловонный канал ствола третьей бортовой пушки.

«Голландец» шел теперь так близко, что Питеру были видны испуганные физиономии, выглядывающие над поручнями. Рявкнули две его пушки: одно ядро со свистом промчалось сквозь снасти «Френсиса», другое проделало рваную брешь в его треугольном парусе. Во второй раз содрогнулся маленький «Френсис», накренился от собственного залпа, и на какой-то момент «голландец» исчез за большими клубами зловонного серого дыма. Перезаряжая пушки, канониры на «Френсисе» слышали оглушительные взрывы во всех направлениях, треск расщепляемых досок и вопли людей, гибнущих в страшных смертельных муках.

Когда порыв ветра отнес этот дым в сторонку, на «Френсисе» сначала прогремело «ура», а потом разразились горячей бранью. «Голландец» потерял единственную свою высокую мачту, а вдоль его ватерлинии зияли такие пробоины, что ему, очевидно, оставалось только затонуть, унеся свой груз на дно. Члены его экипажа прыгали в воду и отчаянно пытались уцепиться за плавающие обломки.

Адский грохот все возрастал, а с ним — и смятение испанцев. Некоторые вражеские корабли уже загорелись, и плывущий серовато-белый дым орудий смешался с густым едко-синим дымом пожаров, стелющимся над гаванью.

— Давай к тому галиоту! — крикнул Коффин в сложенные рупором ладони, потом шпагой указал на длинное низкое судно, которое шло на веслах и старалось укрыться под защитой орудий батареи близ Санта-Катерины. За этим судном готовились двинуться десять военных галер. Командовал ими адмирал дон Педро де Асуна.

Когда «Френсис» погнался за галиотом, сквайр Коффин нашел возможность оглядеться и увидел, что, подчиняясь сигналам с «Елизаветы Бонавентур», три королевских корабля — «Лев», «Дредноут»и «Радуга» вместе с флагманом — сворачивают в сторону, чтобы встретить угрозу, представляемую галерами дона Педро, оставляя галионы Лондонского Сити и частные военные корабли продолжать вносить хаос в путаницу судов, что стояли на якоре в центре гавани.

Де Асуна решил вести галеры вперед, развернув строем фронта, с тем чтобы каждый корабль его флотилии мог бы стрелять из своих погонных орудий на носу до тех пор, пока не придет момент идти на таран. Всем на «Френсисе» было видно, что на баке и корме вражеских кораблей столпилось множество облаченных в доспехи солдат — в то время считавшихся самыми лучшими и отважными в Европе.

Дрейк, как живо сообразил Коффин, вовсе не намеревался позволять грозным военным машинам Асуны подходить к себе на таранную или абордажную дистанцию, поэтому, ведя четыре королевских галиона кильватерным строем, он прошел прямо перед носом врага и дал по нему несколько сокрушительных бортовых залпов. В сущности, Дрейк впервые в истории применил военно-морской маневр, известный теперь под названием «Пересечение Т».

Теперь, когда «Френсис» быстро догонял свою жертву, Коффин мог только увидеть, как бортовым залпом с «Дредноута» разнесло тройной ряд весел ведущей галеры. Десятки лопастей взлетели высоко в воздух, и, когда галеру повело вбок, сломанные черенки усеяли воду гавани, подобно увядшему рогозу в пруду. Лишенная движущей силы с поврежденного борта, кричаще яркая желто-голубая галера де Асуны резко сбилась с прямого курса и чуть не протаранила соседний в ряду корабль.

Тут же за этим галиот — по флагам венецианский — оказался в зоне досягаемости для артиллерийского огня и пошел палить по «Френсису» из двух маленьких пушек, чьи шестнадцатифунтовые снаряды нисколько не повредили судну Хьюберта Коффина. Резко положив руль вправо, он предоставил Питеру Хоптону возможность произвести сокрушительный бортовой залп по шкафуту противника, который, должно быть, прикончил многих несчастных, прикованных к веслам галиота. Видимо, крепко досталось и воинам, ибо итальянец закричал, предлагая сдаться, и спустил яркий флаг своего города — золотистый крылатый лев Святого Марка на алом гербовом поле.

Глава 6 ПРИЗ

К наступлению темноты вся эскадра Дрейка была охвачена бурным ликованием. О том, что очередной испанский корабль потоплен, загорелся или захвачен, Дрейк, меряющий шагами палубу юта «Елизаветы Бонавентур», узнавал по оглушительным радостным воплям. Вскоре пришло подтверждение: в руки англичан попало тридцать три вражеских судна, помимо сожженных и потопленных кораблей. Из них — пятерка высокобортных больших кораблей из всех портов Испании и Португалии.

Радовало еще и то, что эти высокобортные корабли оказались под завязку загруженными всевозможными морскими припасами, артиллерией и порохом. Через какие-то считанные часы англичане с жадностью взирали на обилие сухарей, оливкового масла, сушеной рыбы, солонины и фруктов. Но больше всего их радовал широкий выбор изысканных вин. Эту провизию испанцам было бы нелегко восстановить. Съестные припасы оказались особенно желанны английской эскадре еще и потому, что на судах королевы провизии хватало всего на три месяца, а на судах Лондон-Сити — на шесть.

Хьюберт Коффин и его команда не спали всю ночь, чересчур поглощенные очень приятным делом: они принимали к себе на борт груз с венецианского галиота. С восторженными возгласами в трюме захваченного судна они обнаружили два железных сундука, да таких тяжелых, что с ними едва могли справиться четыре здоровых матроса. Тяжелым молотком быстрехонько посбивали с них огромные висячие замки, и когда с треском подняли крышки, там лежали мешок на мешке, а в них очумелым глазам победителей предстали монеты — серебряные, но с примесью золота.

Были еще обнаружены шесть мелкокалиберных пушек из бронзы с прекрасными орнаментами и много кирас, шишаков и шлемов, в большинстве своем чудно украшенных инкрустациями из золота и серебра. Далее средь изысканных трофеев оказалось много хрупких и красивых предметов из стекла, которые владельцы галиота «Три Святителя» наверняка продавали, если попадался подходящий покупатель, как и рулоны шелковой материи, настолько тонкой, что сквозь нее можно было читать Библию.

Хоптон радостно похлопал по сундукам с сокровищами.

— Клянусь дымящимся хвостом Сатаны, это целое состояние, сэр, и ошибки быть не может.

— Сущая правда, — ухмыльнулся Коффин. — Нам с лихвой хватит на всех даже после того, как адмирал и счетоводы ее величества потребуют свою долю.

Само собой разумелось, что Золотой адмирал со своей знаменитой щедростью проникнется особым расположением к команде «Френсиса», поскольку этот жирный кусок достался его собственному кораблю и от этого выгода ему будет куда как больше.

К утру всех пленных, взятых во время военных действий, интернировали на одном из захваченных галионов. Дрейк предвидел, что эти несчастные сукины дети отлично могут пойти в обмен за англичан, которые, возможно, гнут спины среди галерных рабов дона Педро де Асуны.

Сгорая желанием поскорей информировать сэра Френсиса о прекрасной добыче, доставшейся его личному судну, Хьюберт приказал спустить на воду шлюпку и в теплящихся лучах рассвета поплыл к тому месту, где в последний раз видел флагманский корабль на приколе. К его сильному удивлению, тот исчез, хотя «Дредноут», «Лев»и «Радуга», как и прежде, оставались на своих местах.

Потом Хьюберт обнаружил адмиральский корабль на новой якорной стоянке близ Пойнт-Пунтал, и от борта «Елизаветы Бонавентур» отваливало судно, в котором он узнал «Королевского купца». В его кильватере шли на веслах, словно утята за матерью, несколько пинасс. Несомненно, их целью была та внутренняя гавань, в которой находился большой галион — собственность адмирала Санта-Крус. Внушительных размеров (свыше 1200 тонн водоизмещения) и совершенно новенький, он красовался великолепной отделкой. Над легкой дымкой тумана верхние летучие реи и паруса нависали величественно, словно венчаюшая горку сосна.

В прибывающем свете утра те, кто служил на кораблях королевы, могли теперь созерцать один из высших актов бесстрашия их адмирала. Гремя бортовыми пушками по тем батареям, что дерзко осмеливались открывать по нему огонь, он вошел прямым ходом во внутреннюю большую гавань и напал на корабль испанского адмирала, словно атакующий молодой бычок.

Затаившим дыхание встревоженным зрителям очень скоро стало ясно, что либо офицеры громадного галиона совершенно глупы и бездарны, либо на нем нет его регулярной команды, ибо из его позолоченных орудийных портов полыхнуло пламенем всего лишь раз пять или шесть, прежде чем «Королевский купец» пристал к его борту. Затем английские стрелы и мушкеты покосили тех, кто отважился стать на пути, и хорошо расчистили путь для тех, кто шел на абордаж, вооруженный шпагами и пиками. Чуть ли не сразу же замерли звуки сражения; это служило аргументом в пользу того, что флагманский корабль маркиза дона Альвареса Басан де Санта-Крус пополнил список трофеев Дрейка.

Увы, его паруса находились на берегу, и хотя галион можно было бы провести на буксире мимо Пойнт-Пунтал в наружную гавань, далее пройти мимо усиленных батарей, охраняющих выходы из гавани в Атлантику, никак не получалось. Поэтому Дрейк приказал снять всю добычу с флагмана, а затем уничтожить его огнем.

Страшно уязвленные этим жутким, немыслимым унижением способнейшего и знаменитейшего адмирала испанского короля Филиппа, испанские батареи осыпали вторгшийся флот сотнями ядер, которые почти неизменно не долетали до цели.

Весь день продолжалась перевозка добычи на те захваченные суда, которые англичане решили увести с собой. Тонны припасов, жизненно важных для организации «Английского предприятия», были свалены в трюмы судов Золотого адмирала.

Из-за множества неотложных дел Дрейк только к вечеру нашел возможность принять и поздравить своих капитанов. Несмотря на то, что почти двое суток адмирал не мог сомкнуть глаз, он бодро расхаживал, как всегда сияя улыбкой, похлопывая кого-нибудь по спине или с кем-то еще обмениваясь шутками. В любезном настроении, несмотря на недавнюю бурную стычку с вице-адмиралом Бароу, который уже намылился поднять паруса и убраться, пока не поздно, Дрейк всех без исключения одаривал подарками и комплиментами.

Услышав о том, как Коффин захватил галиот «Три святителя»и произвел подсчет добычи, он крепко пожал ему руку и позволил себе удовольствие произнести одну из своих очень редких клятв:

— Клянусь зеницами Господа, Хьюберт Коффин, ты истинный девонширец, если я такового встречал вообще. Ступай-ка теперь и скажи своим людям, что я дарую тебе и твоей команде половину той доли, которую я имею в добыче «Френсиса».

Коффин воспарил духом: наконец-то он наверняка восстановит Портледж в его прежнем великолепии! Старый сэр Роберт сможет теперь на закате лет провести свои дни в том комфорте, который можно купить за такие деньги.

Когда Хьюберт спустился на шкафут «Елизаветы Бонавентур», чтобы вернуться на свое судно, было замечено, что из порта Санта-Катерина, расположенного против Кадиса на берегу внешней гавани, вышло купеческое судно. Немедленный интерес вызвал тот факт, что, хотя по конструкции судно выглядело чисто испанским, оно шло под большим белым флагом, развевающимся с грот-марса, и с крестом Святого Георгия, видимо спешно сооруженным, — на бизани. Этот вражеский барк очень смело пробирался меж кораблей и обломков, усеявших воды гавани. Видно было, как его капитан окликает то этот корабль, то другой, пока наконец он не вошел в бейдевинд на расстоянии одного кабельтова от кормы «Елизаветы Бонавентур»и не отдал салюта своими флагами.

Тут же с барка спустили шлюпку, и человек в черном плаще и камзоле спустился на ее кормовой настил. Когда шлюпка подплыла поближе, Коффин смог различить незнакомца: седобородый, лицо покрыто густым загаром и для своих довольно преклонных лет держится удивительно прямо.

— Эй, на борту! — прокричал незнакомец. — Прошу разрешения подняться на флагман.

Хотя его платье было типично испанским, а экипаж не говорил по-английски, в этом оклике явно прозвучали модуляции выходца из восточного Райдинга. Поднявшись на борт, незнакомец прошествовал мимо кучки капитанов, ожидающих свои шлюпки, что позволило Коффину увидеть его вблизи и решить, что более грустных глаз он еще не встречал, что тонкое продолговатое лицо незнакомца все в жестких морщинах.

Дрейк, спустившийся на палубу из своей каюты, чтобы осмотреть особенно редкостный ящик с серебром, ответил на низкий поклон старика любезным взмахом руки, а потом справился о его деле.

— Цель моего визита, сэр Френсис, двоякая. Во-первых, я хочу предложить нашей милостивой королеве свои услуги и судно со всеми его припасами.

Соломенно-желтая бровь адмирала озадаченно приподнялась.

— Нашей королеве? По-моему, вы только что прибыли с берега. И уж конечно во всей Испании нет истинных англичан, пребывающих на свободе.

Будто высеченное из камня лицо старика с пергаментным оттенком кожи чуть залилось румянцем.

— Меня не преследовали, ваше превосходительство. Я католик.

От сердечной улыбки Дрейка не осталось и следа.

— Католик! Тогда, приятель, что вам тут надо?

Незнакомец гордо вскинул седую голову.

— Я здесь, чтобы бороться против самого греховного, самого безжалостного правителя со времен царя Ирода.

— Кого вы имеете в виду? Короля Филиппа Испанского? — Враждебность Золотого адмирала пошла на убыль.

— Да. Всего лишь три дня назад я своими собственными глазами видел приказ, написанный в Эскуриале, в котором говорилось, что, когда поход на Англию закончится ее завоеванием, ни один протестант мужского пола в возрасте свыше семи лет не должен избежать казни.

По заваленной трофеями палубе пронесся сердитый гул голосов. Губы Дрейка сложились в узкую жесткую полоску.

— Вы в этом уверены?

Человек в черном плаще учтиво поклонился.

— Иначе меня бы здесь не было. До той минуты я мыслил себя прежде всего католиком, затем уже англичанином. Но после прочтения того приказа, сэр, я изменил свое мнение на противоположное. Я прошу только об одном: позвольте мне, моему кораблю и моим домочадцам идти вместе с вами. Поверьте, я послужу вам всеми своими силами и способностями, если вы одолжите людей для управления моим «Сан-Марко». Пожалуйста, я готов изменить его название на любое, которое вы предложите.

Дрейк пристально вгляделся в своего посетителя, не переставая подергивать себя за остроконечную маленькую бородку.

— Что ж, сэр, я над этим подумаю. Ваше имя и положение?

— До сего дня я был купцом в Санта-Катерине и Кадисе, торговал по лицензии с испанскими владениями в Карибском море, большей частью с городом, — тут губы незнакомца тронула невеселая улыбка, — который в прошлом году стал и вам очень хорошо известен.

— С Картахеной?

— Нет, ваше превосходительство. Я имею в виду Санто-Доминго. Там ваш набег ополовинил мои богатства и стоил жизни многих близких и дорогих мне людей.

— Вот как? — Дрейк прикрыл свои небольшие ярко-голубые глаза. — От войны всегда кто-нибудь да страдает. Ваше имя?

— Ричард Кэткарт, — отвечал человек в темном дублете, и Хьюберту Коффину показалось, что палуба закачалась у него под ногами. — Я должен бы сообщить вашему превосходительству кое-какие сведения наедине, — продолжал этот грустный, с чувством собственного достоинства человек. Хьюберт подался было вперед, но Дрейк уже ступил ногой на лестницу юта со словами:

— Ну что ж, дорогой мастер Кэткарт, посмотрим, что за сведения вы мне сообщите по секрету.

Впоследствии, и довольно скоро, офицер и простые матросы эскадры Дрейка узнали, что только благодаря доброй воле Ричарда Кэткарта стал возможным захват большого португальского судна «Сан-Фелипе»с сокровищами на борту. Когда месяца два спустя его доставили в английский порт, в сейфах его оказалось состояние ценностью около миллиона фунтов!^[65]

Сгорая от нетерпения, Хьюберт походил по палубе, затем, пытаясь узнать, что происходит, окликнул «Сан-Марко», но не получил никакого удовлетворительного разъяснения. Темнолицые матросы на барке Кэткарта только глазели в испуге с вытаращенными глазами на эти мрачные военные корабли англичан, стоявшие повсюду, и на бесполезные призовые суда, которые либо пускали на дно, либо поджигали, чтобы они, дрейфуя, уткнулись в берег около эль-Диаман или сели на рифы, называвшиеся Лас-Пуэркас.

Глава 7 ВОССОЕДИНЕНИЕ

Свет от полыхавшего галиона маркиза Санта-Крус и прочих пылающих остатков, отнесенных приливом к полуразрушенному второстепенному порту Санта-Мария, окрашивал снизу в оранжево-красный цвет висящие над гаванью Кадиса клубы дыма.

На баке барка с прежним названием «Сан-Марко», которому теперь предстояло именоваться «Розмари», английские матросы и йонкеры, временно командированные для управления им, пили, плясали, громко распевали непристойные баллады, празднуя перевод из тесных и зловонных жилищ на борту военного корабля на это просторное и относительно чистенькое купеческое судно.

Огни горели на всех кораблях английской эскадры: нужно было еще наложить доски на проломленные деревянные борта, залатать пробоины и кое-где пропустить новые канаты в такелаже. Более чем на дюжине судов, оставленных для пользы Англии, замечалась особенно бурная активность: их новые экипажи усердно трудились, знакомясь с непривычной для них оснасткой.

На сиденье, установленном с подветренной стороны треугольной бизани барка, Розмари Кэткарт прислонилась спиной к сложенному парусу, и ее нежный профиль в свете трескучих пожаров окрашивался попеременно то в желтый, то в красный, то в розовый цвет. Ее пальчики, скрюченные в загорелой руке молодого Коффина, наконец расслабились. Она говорила довольно низким глубоким и мягким голосом:

— Да, Хьюберт, просто в голове не укладывается, что столько всего могло произойти за одну неделю. Каких-то семь дней назад папа из кожи вон лез, оснащая флотилию маркиза Санта-Крус… — Она не договорила, обратив к нему свои губы еще за одним поцелуем. — Никогда не забуду той ночи, когда папа вернулся домой после оглашения того позорного приказа, когда он услышал, что его одобрил и похвалил сам архиепископ.

— Значит, ты готова была плыть в любом случае? — поинтересовался Хьюберт. — Даже если бы наш флот не напал на гавань?

— Да. Папа решил плыть в Голландию с припасами для армии герцога Пармского. Мы бы отплыли на будущей неделе, но… о, Хьюберт, ни он, ни я — мы никогда не забудем этого зрелища: как ваши высокие галионы плещут крестами Святого Георгия в лицо этой крепости Матагорда и всех этих жутких батарей.

— Мы застали порт совершенно врасплох?

Густые цвета — отраженья огней — заиграли на ее темных волосах, и она еще раз кивнула.

— Все как громом были поражены, а когда зазвучало ужасное имя «эль Драго», о, ты бы видел, как все запаниковали. В Кадисе за сотню реалов нанимали простую телегу с ослом, и ты, наверное, заметил, что несколько судов село на рифы — так перепугались их капитаны.

Ее изящная и худенькая фигурка была затянута в желтое бархатное платье, лишенное искажающей формы юбки с фижмами, и поэтому довольно точно повторявшее очертания тела. Коффин обнял девушку и, целуя крепко, прижал к себе. Ответив на поцелуй, она поинтересовалась тем, как закончилось плавание английской армады в прошлом году, и выразила сочувствие по поводу потери Генри Уайэттом его «Надежды». Она даже нашла что-то забавное, услышав правду о баснословных и несуществующих богатствах, которые в Северной Америке нужно просто поднять с земли.

Наконец, снова обняв ее гибкое и трепетное тело, Хьюберт вздохнул и сказал:

— Ну, мне пора, но, прежде чем уйти, я хотел бы попрощаться с твоим отцом.

Розмари тихонько покачала головой.

— Нет, бедный папа все еще стоит на коленях на своей prie-Dieu^[66], молясь со своими четками и умоляя Божественное откровение понять, что он не сделал ничего дурного. Дорогой мой, когда и где мы увидимся в следующий раз?

— В Портсмуте скорее всего или, может, в Плимуте. Бог знает, что теперь намерен делать сэр Френсис.

Он был прав. «Френсис» вместе с рядом других небольших частных военных кораблей был отряжен конвоировать захваченные трофеи назад в Англию, чтобы Дрейку ничего не мешало и далее «подпаливать бороду» Филиппу II. С собой он намерен был взять только самые мощные свои корабли и самый быстроходный транспорт с продовольствием.

Где «эль Драго» нанесет свой новый удар? На этот счет испанские власти пребывали в мучительном сомнении, поэтому нарочные загоняли лошадей, скача на юг в Лиссабон, на север в Виго или южнее в Малагу. С бешеной поспешностью слались депеши даже в такую даль, как Старая Картахена, Валенсия и Барселона; кто знал, не захочет ли этот вечно непредсказуемый «эль Драго» вторгнуться в Средиземное море? Или, может, он снова идет в Вест-Индию?

Теперь, когда он разжился небольшим состоянием, Хьюберт Коффин поздравил себя с назначением в конвой, и в этом он был не одинок. Самое важное было теперь — доставить трофеи Дрейка в английский порт и позаботиться о Розмари Кэткарт.

Глава 8 НЕЛЕГКАЯ ЗИМА

Снова засвистели ястребы в давно пустовавших клетках поместного дома в Портледже, а несколько дюжих широкозадых племенных кобыл и высокогривых буйных жеребцов топтались в перестроенных конюшнях. Сегодня редкий снежный буран оставил такое впечатление, словно селедочная чешуя запорошила новые шиферные плиты на крыше поместного дома сэра Роберта Коффина. Мебель, выдержанная в изящном французском или итальянском стиле, заменила те неуклюжие и неудобные стулья с прямыми спинками, которые пару веков прослужили в личных жилых покоях семейства Коффинов.

С осени восстанавливались обваливающиеся стены, и в свинцовое небо торчали две новые печные трубы, свидетельствуя о том, что в главной зале для гостей и в комнате сквайра Хьюберта можно теперь наслаждаться каминным теплом.

Бравые молодые всадники, сопровождаемые дамами в плащах и с платками на головах, восседающими на седельных подушках у них за спиной, все чаще теперь проезжали в каменные ворота, новенькие и красивые, с гербом семейства Коффинов: на зеленом поле четыре черные византийские монеты, разделенные пятьюкрестиками. Семейный девиз «Omnia Recte Factis Proemia»^[67] был выгравирован так отчетливо, чтобы читали все.

К крайнему удивлению Розмари Коффин, она сразу же стала в округе чудовищно популярной, несмотря на ее чужеземное воспитание, иностранный акцент и странную пищу, заказываемую к столу. На большом балу, устроенном для того, чтоб отпраздновать окончание ремонта большого зала, съехались все более или менее важные джентльмены в радиусе двадцати миль, чтобы восхищаться, если попросту не завидовать, серебряным столовым сервизом Хьюберта Коффина, его роскошными фламандскими гобеленами и, наконец, что не менее важно, его черноволосой молодой красавицей супругой. Живость ее ума и неподдельное, не выпячиваемое напоказ знакомство с изящной беллетристикой, искусством живописи и музыкой — почти редкостное для женщины того времени — привели их в восторг, чего не скажешь об их женах.

Старый сэр Роберт теперь, когда обновили его продуваемую всеми ветрами комнату и страдающее тело лежало под теплыми легкими одеялами, а тяжелые бархатные портьеры преграждали путь сквознякам к его четырехстоечной кровати, ставшей ему тюрьмой, — почувствовал себя лучше. Старый вояка поправился настолько, что позволял сносить себя в кресле вниз, чтобы полюбоваться старинным испанским танцем павана. И всем стало казаться вероятным, что старший его сын еще долго останется просто Хьюбертом Коффином, сквайром. Конечно же младшие братья и сестры морского капитана ходили за ним по пятам и смотрели на него с обожанием, готовые подчиниться любому его капризу.

Все это возникло лишь потому, что звонкая монета, обнаруженная в тех сундуках, захваченных на венецианском галиоте, была оценена в сорок тысяч фунтов — шесть тысяч из которых достались Хьюберту в качестве его доли как капитана и благодаря щедрости сэра Френсиса Дрейка.

По Девонширу ходили слухи, что в результате захвата Сан-Фелипе» доля Дрейка в походе 1587 года равнялась семнадцати тысячам фунтов, а его вечно капризной владычицы Англии — кругленьким сорока тысячам.

Из-за сильного северо-западного ветра, с воем несущегося над меловыми утесами, вечер выдался холодным и сырым. Перед сном Хьюберт со своей молодой женой поднялись в спальню сэра Роберта после того, как, исполненные сознанием долга, «председательствовали» за вечерним застольем в большом обеденном зале Портледжа. Там не менее двадцати трех слуг — от управляющего имением до посудомойки — приняли с ними участие в солидной трапезе: говядину, лук и капусту запили обилием кремово-коричневого эля.

Старый дворянин с аккуратно подстриженной коротким клинышком бородкой прилежно читал срочное послание, полученное им в тот день от верного давнишнего друга, лорда Хоуарда Эффингемского. От жарко потрескивающего огня новые темно-зеленые драпировки его постели приобрели сочный, богатый оттенок. В канделябре горело не менее четырех высоких сальных свечей, нитяные фитили которых издавали ровное и чистое свечение — большой шаг вперед по сравнению с той единственной вонючей свечой из коровьего жира с ее камышовым фитилем, которая до той поры подчеркивала унылость обстановки, окружавшей ни на что не жалующегося ветерана.

Розмари мило раздвинула веером широкие юбки, сделав низкий реверанс, принятый при дворе, потом подошла и поцеловала старого джентльмена в пергаментно-бледный лоб.

— Добрый вечер, моя хорошая, — воскликнул сэр Роберт и зашуршал бумагами. — Садитесь с Хьюбертом у огня, и он нальет вам португальского вина. Редкая штучка, — он довольно хихикнул, — и уж коли оно греет мою стариковскую кровь, то вам-то, миссис Розмари, видит Бог, оно доставит редкое удовольствие и прекрасно встряхнет вас перед тем, как вы удалитесь к себе.

— Сэр… тогда я налью Розмари полный бокал. — Хьюберт поспешил к камину, ибо снова небольшой рецидив лихорадки Зеленого Мыса, к ужасу его молодой жены, бросал его попеременно то в дрожь, то в жар — и так весь день напролет. Теперь ему холодило ноги. Тонкие, с голубыми прожилками руки сэра Роберта подняли и привели в порядок с дюжину листков плотно исписанной бумаги.

— Эта новость, — сообщил он, — как ни странно, касается вас, Розмари. Лорд Хоуард, Верховный адмирал военно-морского флота королевы и убежденный католик, но лояльный до мозга костей, уверяет меня, что он принял вашего батюшку под свое покровительство и назначил его отбирать припасы для кораблей королевы.

С темно-красных губок девушки сорвалось короткое радостное восклицание. Гораздо больше, чем кто-либо догадывался, она жила в мучительном страхе за отца, опасаясь, что фанатическая набожность протестантов, теперь разгоревшаяся с невиданной силой, поскольку позорный приказ Филиппа получил широкую огласку, может погубить Ричарда Кэткарта.

— Я буду поминать лорда Хоуарда в своих молитвах каждый вечер и каждое утро в течение месяца, — пообещала она. — Я так благодарна вам, сэр Ричард, за то, что вы написали милорду Эффингему насчет моего отца.

Гордая серебристая голова приподнялась, и серо-стальные глаза остановились на девушке.

— Мог ли я сделать меньше для члена моей семьи?

Было ясно, что старый вдовец получал глубокое удовлетворение от того, с каким умением его невестка вела домашнее хозяйство. Естественно, Розмари привыкла командовать всю свою жизнь десятками слуг и потому никогда не переступала за черту, отделяющую понимание от фамильярности со служивым народом в имении.

— Для тебя мои новости, Хьюберт, — еще не утратившие своей свирепости глаза сэра Роберта глянули на сына из-под косматых седых бровей, — не совсем хороши. Увы, этот лорд Беркли со своими любителями испанцев, несмотря ни на что, заставили поверить ее величество, что не нужно оставлять надежды на мир с Испанией.

— Господи! — вырвалось у Хьюберта. — Неужели королева не может понять, что король Испании ни за что на свете не забудет и не простит — особенно теперь, когда Дрейк посрамил его в Байоне, Вест-Индии, Кадисе и в форте Сагре на юге Испании?

— Очевидно, ее королевское величество снова заблуждается. — Он насмешливо вскинул бровь, глядя на сына. — Знаешь ли ты, Хьюберт, что в этот самый момент твой адмирал является при дворе персоной нон грата? Что королева глуха к увещеваниям сэра Френсиса и игнорирует его клятвенные заверения, что Католическая Лига одержима страстной решимостью взять реванш? Слышал ли ты, что Филипп принял торжественную клятву добиться сожжения ее величества как еретички перед воротами собственного дворца?

Разбуженная горячностью слов старого дворянина, дремавшая в углу гончая подошла к Хьюберту и положила голову ему на колени, затянутые узорчатыми черно-красными шелковыми чулками.

— Лорд Хоуард свидетельствует, что не ранее как в прошлом месяце ее величество отказалась принять корону Нидерландов, боясь спровоцировать его кровавость Испании! Даже теперь, когда мы разговариваем, королева прислушивается к таким личностям из партии сочувствующих Испании, как сэр Джеймс Крофт, управляющий королевской резиденции, который обвиняет нашего адмирала в том, что он обманом лишил королеву ее истинной доли в сокровищах «Сан-Фелипе». Распространяются даже слухи, что сэр Френсис использует это краденое золото, чтобы сбивать с толку высших офицеров ее флота. Каково! Этот трясущийся старикашка, Уилл Бароу, обвиняет Дрейка в том, что он преступил свои полномочия, атакуя испанцев в их собственных портах.

— Но… но, сэр, ведь известно, что сэр Френсис Уолсингем наделил нашего адмирала такими полномочиями — и за личной подписью королевы.

Хрупкая дрожащая рука поползла вверх, чтобы погладить тонкую, как кружева, бороду.

— А, ну конечно. Опять этот Френсис Уолсингем. Узнаю его почерк во всем этом деле по свойственной ему хитрости. Это похоже на него, ведь он жаждет войны с Испанией. Взять да и вставить такое вот предписание, настаивая на атаке, которая посрамила бы короля Филиппа в его собственных гаванях.

— Ты хочешь сказать, что Уолсингем сыграл роль мартышки из старой басни и заставил сэра Френсиса играть роль кота, вытаскивающего из огня этот жареный горячий каштан, Кадис, вопреки желаниям королевы?

— Мое мнение, что так оно и случилось. Однако, — он поднял лупу для чтения и провел ею дрожащей рукой над шелестящим пергаментом, — ты еще не слышал самого скверного. Ветеранов сэра Френсиса должны рассчитать, а его корабли отвести в резерв. И еще: ему запрещено посылать подкрепления тому гарнизону, что он оставил удерживать мыс Сент-Винсент. Фактически вся экспедиция Дрейка должна будет подвергнуться дискредитации, а сам он — лишиться поста командующего!

Голос сэра Роберта ломался от возмущения.

— Особенно лорд Беркли осуждает вашего адмирала за то, что он насмехался над маркизом Санта-Крус у берегов Лиссабона и дерзко требовал, чтобы дон маркиз вышел и дрался, как подобает мужчине. И вот что еще: вице-адмирал Бароу, который так подло сбежал от твоего адмирала на «Льве», уговорив свою команду восстать и изменить клятве верности, так-таки и не будет казнен. Даже наоборот, «Робкого Вилли» восстановят, и с новыми почестями!

— Но… но, сэр, это же… это же невозможно! — выпалил Хьюберт, и его худое лицо залила краска гнева. — Ведь это был чистейшей воды мятеж. — Молодой сквайр нахмурился, долго смотрел на пальцы жены, порхающие над вышивкой на круглых пяльцах, словно ласточки над закатным прудом. — Ей-богу, сэр, просто не верится в такую несправедливость. Отправить флот в резерв, дискредитировать сэра Френсиса, а врага его, Бароу, превознести — это же уму непостижимо!

— Мало из того, что происходит в Уайтхолле, можно постичь умом, — проворчал старик. — Это невероятное чудо, сынок, что слабости королевы пока еще не привели Англию к гибели — хотя через год-другой это может случиться. — Он, сидя на постели, подался вперед, и голос его внезапно преисполнился силы. — Запомни, Хьюберт, если половина из того, что сообщают шпионы моего друга, лорда Хоуарда, правда, тогда пройдет еще зима — и мы будем лежать раздавленными и побежденными могущественнейшими армией и флотом, которые когда-либо знал мир.

Впервые за долгое время молчания заговорила Розмари:

— За исключением того случая, если Бог и «эль Драго» будут воевать на нашей стороне!

Старик удивленно раскрыл глаза — в знак одобрения сделал глубокий глоток португальского вина из потира, который когда-то украшал алтарь в Санто-Доминго, и сказал:

— Боюсь, что о Боге известно мне слишком мало, но что касается сэра Френсиса — Боже мой, Хьюберт! Видел бы ты его во время атаки на замок Рэтлин у побережья Антрим. Именно там, в Ирландии, я получил эту скверную рану, ты знаешь.

Хозяин имения Портледж говорил очень редко о той экспедиции, в которой предводительствуемые им в 1580 году войска переправлялись по морю кораблями желтобородого, молодого, невысокого ростом вице-адмирала по имени Френсис Дрейк, Только совсем недавно стало известно Хьюберту, отчего сэр Роберт редко упоминал о захвате замка Рэтлин. А было сие потому, что весь его гарнизон вместе с женами и детьми ирландских вождей, отправленных туда ради их безопасности, был вырезан — и с такой жестокостью, что никого не осталось в живых. И тогда позорная черная тень легла на протестантское дело на многие поколения вперед, и католикам было на чем стоять, поддерживая жестокости инквизиции.

— Значит, сэр Френсис помнит то бедное старое судно, большое и неповоротливое, а? — Сэр Роберт осушил свой потир до дна и со стуком поставил его на столик. — Видит Бог, я доволен, что он поставил моего сына командовать «Френсисом».

Трое присутствующих в этой приятно освещенной огнем почивальне вздрогнули и повернулись лицом к двери: сквозь ленивое потрескивание пахучих березовых дров раздался резкий стук в дверь.

— Зэр Роберт, зэр Роберт! — пыхтя, говорил деревенский мальчишка-паж. — Во дворе посыльный с депешей.

— Говори, деревенщина. Какие у него новости?

— Не знаю, зэр Роберт.

— Веди его наверх, болван, а потом пусть его угостят на кухне.

Ввалился посыльный, сверкая снежинками, осыпавшими его длинную серую накидку с капюшоном, одеваемую для верховой езды. Он низко поклонился — сначала сэру Роберту, затем Хьюберту. С тревожно округлившимися глазами Розмари поднялась на ноги. День за днем напролет она ожидала, предчувствовала прибытие такого вот нарочного — того, кто оторвет, уведет у нее Хьюберта на новые войны.

Сэр Роберт, сгорбившись, поднялся повыше над валиком и впился в посланника сильно ввалившимися глазами.

— Ну, добрый мой человек, какие же у тебя будут новости?

— Я от сэра Френсиса Дрейка, ваша честь, — отвечал курьер. — Адмирал со своей женой сегодня вечером в Байдфорде. Сэр Френсис желает узнать, не примете ли вы его вместе с нею здесь завтра вечером. Еще адмирал передает вам самый горячий привет, сэр, и надеется, что в эти сырые дни вас не слишком сильно мучают раны. — Видимо, этот посыльный цитировал нечто заученное назубок. — А еще сэр Френсис шлет вам вот этот маленький знак своей любви и уважения.

Посыльный пошарил в кожаном кошельке, пока не нашел изящную золотую цепочку, на которой висел медальон, прекрасно исполненный в золоте и эмали; на нем было изображение Святого Георгия, налетающего на очень свирепого змея.

Глава 9 ПРАЗДНИЧНАЯ ДОРОГА

За целый час до без четверти шести, обычного времени подъема для семьи Коффинов в зимнее время, миссис Розмари была уже на ногах и при свете множества факелов, дымно пылающих в старинных норманнских канделябрах, отдавала указания своим слугам возобновить приготовления, прерванные поздним вечером накануне. Редко этот старинный господский дом подвергался такой чистке и уборке или видел такие хлопоты на кухне.

На рассвете за хлев завели жирную молодую телку, где она удивленно вращала глазами до тех пор, пока на ее лоб не обрушился тяжелый молот, чтоб покончить с ее любопытством к мирским делам.

Куры, утки и гуси десятками издавали последний крик, а из подвалов извлекали и приносили в изобилии капусту; репу и яблоки.

Когда совсем рассвело, слуг с конюхами послали в хвойную рощицу в задней части Портледжа, чтобы там они нарубили хороший запас еловых веток и падуба. С чердака принесли связки свежего камыша и обильно застелили ими все полы.

Чтобы разместить ожидаемых гостей — было установлено, что свита сэра Френсиса Дрейка насчитывает не менее тридцати семи душ, не включая леди Элизабет, ее швеи и четырех служанок, которые ее одевали, — всех домашних слуг временно лишили их жилых покоев и отправили на постой в ближайшие фермерские дома.

Хотя бейлиф и управляющий имением сэра Роберта пребывал в разгоряченном состоянии и изрыгал чудовищные девонширские ругательства, а служанки суетились вокруг, зачастую бесцельно, Розмари удавалось, не награждая их тростью по спинам, сотворить порядок из хаоса. Она предвидела необходимость то в том, то в этом и даже выкроила минутку, чтобы спуститься во двор и поцеловать на прощание мужа перед тем, как он во главе шести хорошо сидящих в седле мускулистых слуг отправился в Байдфорд, миль за девять от имения, чтобы эскортировать знатного гостя.

— Ты удивительно способная хозяйка, — высказался Хьюберт, приподняв ее с земли в крепком порывистом объятии. — Ни разу даже голоса не повысила, не ударила даже самую тупую из наших горничных. Если все будет гладко, мы вернемся с адмиралом около полудня.

«Каким же он выглядит франтоватым в этом красном плаще, вытканном сверху донизу серебром», — подумала Розмари, когда с необычайной легкостью молодой Коффин вскочил в седло. Он весело сорвал перед ней плоскую бархатную ярко-желтую шляпу, украшенную черным загибающимся пером страуса, а Розмари с гордостью смотрела, поскольку руководила их изготовлением, на опрятные темно-зеленые плащи с семейным гербом, красовавшиеся на сопровождавших Хьюберта слугах.

Розмари задержалась на широких каменных, чисто выметенных от снега ступенях и смотрела, как маленькая кавалькада поскакала прочь по дороге, ведущей от дома, под голыми ветками вязов, черным филигранным узором вырисовывающихся на небе.

Подбежала служанка, круглолицая девушка.

— Зэр Роберт просит вас прийти поскорей.

Розмари слегка вздохнула и вернулась в дом. С самого завтрака старикан пребывал в суматошном состоянии, напоминая ей о том или этом, о чем она уже позаботилась. Наверное, теперь ему желательно было решить с ней, какой ему выбрать камзол для этого памятного случая.

До того момента Хьюберт не представлял себе, до чего популярным стал покоритель Кадиса и завоеватель «Сан-Фелипе», особенно здесь, в Девоншире, в том графстве, откуда он был выходцем и которое обожал до безумия. Даже присутствие в Байдфорде королевы не могло бы вызвать такой искренний, такой шумный фурор встречающих. Яркие многоцветные флаги и знамена профессиональных гильдий трепетали с торчащих из окон шестов, купцы разворачивали рулоны драгоценных, роскошной расцветки шелков и парчи, вывешивая их над узкими и грязными улицами маленького порта.

Утром толпа вокруг резиденции мэра, где остановился адмирал, стала настолько плотной, что главный констебль был вынужден вызвать пару подразделений, чтобы восстановить хоть какое-то подобие порядка.

Когда появился сэр Френсис Дрейк, чтобы отправиться в Портледж, женщины визгом выражали ему свой восторг и высоко поднимали над головами детей, чтобы они могли когда-нибудь потом похвастаться тем, что им выпало счастье увидеть того, кто заставил трепетать окружающий мир, если слышалось имя — Англия. Мальчишки и взрослые мужики орали до хрипоты и рвались вперед, лишь бы только коснуться лазурно-голубого седла адмирала или хотя бы кожаного стремени. Миловидные девочки робко подбегали к нему с букетами, сделанными из лент, поскольку сезон для живых цветов уже окончился.

Небольшая толпа орущих, потных и до крайности возбужденных горожан сопровождала кавалькаду далеко за пределы Байдфорда, пугая изящную серую верховую лошадь с дамским седлом, на которой восседала красивая леди, урожденная Элизабет Сайденхэм, чей отец, сэр Джордж Сайденхэм, был влиятельной фигурой при королевском дворе. Привыкший к публичному восхвалению, сэр Френсис явно получал огромное удовольствие от теплоты и сердечной искренности этих почестей. Черпая из своей невероятной памяти, он тут и там узнавал человека, служившего у него на кораблях, и, указывая на него, называл счастливца по имени.

Когда наконец самые выносливые из его поклонников отстали, ограничиваясь маханием ему на прощанье рукой, Дрейк устало улыбнулся и сказал:

— Боже, нам с леди Элизабет и моргнуть не позволили с тех пор, как мы в Байдфорде. Умоляю вас, капитан Коффин, никаких таких демонстраций хотя бы у вас в Портледже.

Но куда там! На всем протяжении аллеи вязов, ведущей от новых ворот к отстроенному особняку, плотной толпой стояли дюжие краснолицые фермеры, их большегрудые жены и лохматые дети. Их встреча оказалась не менее восторженной, чем та, которую устроили герою в Байдфорде.

Сэр Роберт Коффин попросил, чтобы его отнесли в кресле вниз и поместили напротив солидной центральной двери. Эта дубовая дверь когда-то давно, по замыслу строителей, предназначалась для того, чтобы выдерживать удары тарана. Под теплым халатом из малиновой шерстяной ткани, отороченной горностаевым мехом, он носил превосходный камзол из атласа, пылающего, как пламя, который надежно скрывал ту зияющую рану, что уже годами не хотела заживать и продолжала гноиться, несмотря на все старания лечащих его врачей. Его белесой бороде недолгое зимнее солнце придавало обманчиво яркую живость. На коленях старого баронета лежала связка рыжих лисьих шкур, а на шее поблескивал дар сэра Френсиса — красивый флорентийский медальон на золотой цепи, — который был ему доставлен прошлым вечером.

За спиной хозяина Портледжа стояли главные лица имения: священник, учитель, бейлиф и управляющий. Слева от сэра Роберта стояла Розмари Кэткарт-Коффин, прямая, безмятежно спокойная и безмерно прекрасная в бледно-синем камлотовом платье и стоячем кружевном воротнике, которые придавали неизъяснимую прелесть ее черноволосой сияющей красоте. Юбки на широких фижмах отставали на добрый фут от ее бедер, а на ленте, охватывающей голову, сияла слезинка-жемчужина, висящая меж двумя изумрудами. Она грациозно сделала реверанс, когда сэр Френсис Дрейк в своей дорожной одежде монотонного синего цвета поднялся на три ступеньки, ведущие к главному входу.

— Сэр Роберт, боевой вы мой старый товарищ!

Адмирал бросился вперед, оставив свою супругу на верхней ступени. Всех тронуло до глубины души то, с какой нежностью этот прославленный человек обнял старого инвалида, обнял с такой теплотой, что слезы выступили на глазах у обоих.

Сэр Френсис повернулся назад и протянул руку в сторону леди Элизабет.

— Подойди, моя дорогая. Я хочу, чтобы ты поздоровалась с одним из ценнейших моих друзей, храбрейшим из храбрых.

Леди Элизабет сделала реверанс, грациозно склонив свою гордую шею.

Сэр Роберт сделал попытку встать, но вынужден был со сдавленным стоном снова плюхнуться в кресло.

— Я ваш слуга, миледи. Не обессудьте, ноги мои взбунтовались. Могу я представить вам свою невестку, которая в этом доме стала моей хозяйкой и сладостным утешением в моей беспомощной старости?

В тот вечер, пока застенчивые деревенские парни и молочницы от всей души старались пополнить изобилие на столе дымящимися горами говядины, баранины и птицы, Розмари Коффин получила возможность как следует рассмотреть этого знаменитого человека, впервые увиденного ею ровно два года назад.

Стало быть, этот обаятельный словоохотливый и зачастую хвастливый джентльмен — именно тот человек, которому смелость, решительность и флотоводческое мастерство позволили опоясать весь земной шар. Это тот человек, который, командуя всегда незначительными силами, заставлял трепетать принцев, королей и даже самого Папу Римского; который мог вдохновить тупейшего олуха в Англии с криками ликования вскочить на ноги. Изящно поднося ножку каплуна ко рту, за столом сидит также и тот, кто ответственен за гибель ее семейного состояния, за жестокое разграбление Санто-Доминго, за насильственную утрату ею девственности и за смерть всех членов ее семьи, за исключением отца и ее самой.

Во время трапезы хор сладкоголосых деревенских парней спел такие известные старые песни, как «Нат-Браун Мейд», «Бэлоу»и «Блади Сэрк». Потом музыка виол да гамба, старинных флейт и лютней напрасно пыталась победить оживленную болтовню за обильно уставленным яствами и винами длинным столом. Больше всего шума исходило от мест, расположенных к концу стола от великой солонки из позолоченного серебра, привезенной сэром Филиппом де Коффином из Второго крестового похода — или такое, во всяком случае, существовало поверье.

Розмари разговор с леди Элизабет Дрейк показался делом несложным. Всего лишь на год-другой старше ее, жена адмирала выглядела сияюще прекрасной в своем платье из зеленой парчи и гофрированном воротнике, поднимавшемся чуть ли не на два фута над ее мраморно-белыми плечами и спускавшемся к верхней линии платья, которая проходила так низко, что при случае можно было мельком заметить верхний периметр пленительно розовых сосков.

При виде сэра Френсиса, наслаждающегося этой трапезой, никому бы и в голову не пришло, что именно в этот самый момент он в глубочайшей немилости в Уайтхолле, что эту светловолосую голову осаждают тысячи беспокойных мыслей. У него сохранилась большая часть зубов, и он звучно разжевывал ими мясо от заячьего седла. Когда возникала необходимость, он довольно элегантно пользовался ножом и вилкой, которые носил у себя на поясе в кожаном синем футлярчике.

Само собой разумеется, юные сестры и братья Хьюберта на этот раз почти совсем ничего не ели, а лишь смотрели во все глаза на это редкое блестящее собрание индивидуумов.

— Да, сэр Роберт, похоже, вы воспитали себе в наследники настоящего морского сокола. У Хьюберта проявились задатки отличного моряка. Господи! Вы бы видели его в бухте Кадиса! Он не разменивался по мелочам, а кинулся на самую крупную добычу, которую мы захватили в тот славный денек.

Он поднял изящный серебряный кубок из Картахены и, разглядывая его с рассеянным видом, продолжал:

— Я предвижу, что он займет высокое положение на службе у королевы и у тех, кто когда-нибудь будет править после нее. Дай Бог, чтобы такое время наступило не скоро.

Позже, в изолированном покое той опочивальни, в которой посланец Дрейка объявил о его предстоящем визите, сэр Роберт догадался, в чем состоит основная цель приезда Дрейка из Яркомба — его роскошного имения, находящегося недалеко от Плимута.

Вытянув ноги к камину, крепко сжав маленькие, но сильные загорелые руки на львиных головках, вырезанных на ручках кресла, Дрейк неотрывно глядел на огонь.

— По правде говоря, сэр Роберт, — признавался он старику, — дела в королевстве находятся в серьезной опасности. Наш малодушный друг Беркли слишком долго позволял себе делать, что хочет. Хитростью и обманом мне удалось ускользнуть из лап этого трусливого зайца с его дурацкой идеей поставить военные корабли королевы в резерв в порт Гиллингэм-Рич.

Он понизил голос и бросил на Хьюберта предупредительный взгляд.

— В Плимуте, друг мой, я сохранил тринадцать высокобортных отличных кораблей, и все за собственный счет, потому как пройдет не день, не другой, но все же мы услышим, что Испания строит в портах Ла-Манша и Нидерландов большое количество плоскодонных судов. И уже следующим летом они будут готовы переправить через Английский канал в Харидж ветеранов герцога Пармского с аркебузами и алебардами.

— Только тринадцать судов! — слабо прозвучал голос сэра Роберта с большой под зеленым пологом кровати. Было ясно, что переживания этого дня сильно его утомили.

— Это все корабли, готовые к плаванию, которые имеются сейчас у Англии, не считая девяти небольших военных судов под командованием сэра Генри Палмера, что находятся в Хамбере и на Темзе.

— Ряд джентльменов, имена которых я оставлю в секрете, — чуть улыбнулся Дрейк, продолжив после паузы говорить, — и я в том числе, сочли своим долгом в частном порядке конфиденциально завербовать на военную службу корабли, артиллеристов и моряков на весь следующий год. Пока мне удалось привлечь своих друзей, всегда доверяющих мне, так что в данный момент для плавания снаряжаются барки «Тальбот», «Спарк»и «Боннер». Также готовятся мои «Элизабет Фаунз», «Элизабет Дрейк»и барк Джона Хоукинса, носящий его имя. Наша партия попыталась расшевелить дона Антонио, этого жалкого незаконнорожденного претендента на португальскую корону, снова попытаться захватить трон.

Капитан Уайт, один из помощников Дрейка, счел необходимым вступить в разговор и добавил:

— Что за жалкий проходимец этот Антонио! Но нужда заставляет, когда черт погоняет.

Сырой декабрьский ветер дунул в трубу, шевельнув на каминной решетке огонь и пепел.

Сэр Роберт отхлебнул из чаши подогретого с пряностями вина, внимательно оглядел своих именитых гостей и бросил на Хьюберта проницательный взгляд.

— Я так понимаю, сэр Френсис, вам хочется, чтобы и я решил, смогу ли что сделать ради осуществления ваших планов — что-нибудь вроде оснащения судна?

— Вы, как всегда, попали не в бровь, а в глаз, дружище Роберт, — хохотнул Дрейк. — Откуда еще в Англии я бы предпочел получить крепко сбитое, хорошо оснащенное судно, как не из Байдфорда в Девоншире. — Следующий свой вопрос Дрейк адресовал скорее Хьюберту, нежели его отцу: — Какого размера судно вы, по вашему мнению, могли бы полностью взять на себя?

Молодой человек подумал и сказал:

— Прошу понять меня, сэр Френсис, но, по правде говоря, я слишком был занят реставрацией нашего имения, чтобы ответить сразу. Но, клянусь честью этого дома, я найду людей и провизии на галион водоизмещением, — он помедлил и покусал губу, — скажем, тонн в триста.

— Галион в триста тонн водоизмещением? Вы не преувеличиваете свои возможности?

Разогретый вином и с туго набитым желудком, Хьюберт отвечал с непривычной быстротой:

— Нет, сэр Френсис. В Лондоне у меня есть друг, он плавал с нами в Санто-Доминго, Картахену и Виргинию. В прошлом году он учился в Дептфорде искусству кораблестроения.

Дрейк быстро поднял голову, и его желтые волосы сверкнули отраженным огнем камина.

— Может, вы имеете в виду того рослого рыжеволосого капитана торгового флота по имени Генри Уайэтт?

Хьюберт очень удивился тому, что из всех сотен, а то и тысяч человек, с которыми, должно быть, встречался в своей жизни адмирал, он мысленным пальцем ткнул прямо в нужное имя. Вкратце Дрейк затем описал свою первую встречу с помощником капитана «Первоцвета».

— Если вы оснастите такое прекрасное судно, — серьезно пообещал адмирал, — я позволю вам выбрать лучшие из артиллерийских орудий, которые я собрал в Плимуте. — Он вскочил на ноги, перешел к камину, чтобы погреть себе спину, и скупо сказал: — Буду надеяться, ваш галион прибудет туда первого апреля.

Ну вот и попался! С потяжелевшим сердцем Хьюберт вдруг отдал себе отчет, какое тяжелое обязательство он так легко взвалил на себя. Придется еще раз продавать многие акры лучшего леса, а Розмари — ей придется вести хозяйство с гораздо меньшим количеством слуг: даже половины не останется из тех, кто есть сейчас в ее распоряжении.

Дрейк, должно быть, учуял, что юного джентльмена что-то гнетет. Он сказал:

— Не думайте, Хьюберт, что я с легким сердцем принимаю ваше предложение, что я недооцениваю, чего оно вам стоит. Я б и не думал просить об этой поддержке, не будь я в ужасе перед тем, что нынешние советники королевы оставили нас почти столь же беспомощными, как желток в разбитом яйце. Но именно мы, из Девона и остальная Англия должны спасти ее величество и эту страну — во что бы то ни стало.

Глава 10 ЭСКВАЙР ЭНДРЮ ТАРСТОН

Теперь, когда галион «Центурион», принадлежащий ее величеству, был спущен на воду и ожидал, когда его отбуксируют в канатно-мачтовый бассейн в Вулидже, Генри Уайэтт оказался в полосе немного непривычного безделья. Умышленно избежав несколько возможностей наняться в экспедицию против Кадиса, столь заметно обогатившую Хьюберта Коффина и кузена Питера, Уайэтт, однако, приобрел бесценное понимание, отчего корабль становится валким, тихоходным и непригодным для морских плаваний или, напротив, прочным и быстрым. Кроме того, он завел себе друзей среди высокородных и влиятельных дворян — в частности, таких, как сэр Джон Хоукинс, теперь казначей королевского военно-морского флота, старый Мартин Фробишер и, главное, тот обходительный и дипломатичный, но в то же время решительный и дальновидный джентльмен — лорд Хоуард Эффингемский.

Снова флюгер настроений и желаний королевы описал почти полный круг, и снова она склонялась к тому, чтобы идти на Испанию. Это стало очевидно из заявления, что ее добрый верный вассал лорд Хоуард Эффингемский 21 декабря 1587 года должен стать «нашим генерал-лейтенантом, главнокомандующим и предводителем на море всего английского флота и армии, теперь снаряженных для выступления против испанцев и их союзников».

По тавернам, парусным и свечным складам и веревочным мануфактурам распространялся слух, будто ее величество королева Елизавета все-таки приказала закупать провизию и поскорее заканчивать те корабли, что все еще стояли на стапелях.

Бережливо откладывая из жалованья, получаемого на верфи и требуя от Кэт строжайшей экономии расходов на домашнее хозяйство, Уайэтт скопил достаточно средств, чтобы подумывать вместе с кузеном о покупке трофейного барка, достаточно быстроходного, вместительного и удобного в управлении.

Нынче вечером он решил разыскать своего кузена, прежде чем Питер разбазарит все свое состояние: этот белокурый гигант снял себе жилье в шумной таверне, недавно переименованной в «Дрейк и якорь». Немедленно какой-то шутник со склонностью к каламбурам на ее вывеске нарисовал масляными красками дикого селезня, уютно, хоть и не очень естественно, устроившегося на якоре^[68].

Здесь вечер за вечером Питер Хоптон царствовал в пивной, бесплатно угощая выпивкой и закуской любого разорившегося морского волка, который мог утверждать, что когда-либо плавал под флагом любимицы нации.

Разумеется, щедростью Питера пользовались стайки юных и миловидных девчонок, но они любили его также за добродушие, удивительную силу и терпимость. Его доблестные подвиги в кровати быстро завоевали ему легендарную славу вдоль и поперек Холодной Гавани, этой беззаконной трущобы.

Порой старшему артиллеристу доставляло удовольствие затаскивать к себе в постель трех хихикающих шлюшек одновременно, и часто он поддерживал дух в таверне своими веселыми шутками до первых петухов. Понятно, что вскоре перед Новым годом у Питера на причинном месте появился бубон, положивший хоть и временный, но мучительный конец его беспутству.

Когда Уайэтт застал его в кабаке, здоровенный детина сидел в изолированной комнатушке, которая впоследствии будет называться «салон бара», в компании с нездоровым на вид желтолицым парнем и крупным носатым голландцем. Что-то побудило Генри задержаться в большой комнате пивной и подслушать разговор, который велся внутри, в маленькой. Двое незнакомцев слушали словно завороженные сильно детализированный красочный рассказ Питера о любовных утехах со своими служаночками из племени монокан.

Человек с желтоватым лицом, когда появился Уайэтт, опустил свою кружку на стол.

— Отчего бы тебе не стремиться вернуться в эту Америку, о которой ты говоришь, — мрачно проговорил он. — Следующей весной хорошо будет тому, кто переберется туда.

— Это почему же?

— Хочу, чтобы ты знал, приятель, что в этот самый час в Лиссабоне стоит больше четырехсот пятидесяти военных кораблей.

Голландец посмотрел на него с тупым изумлением,

— Но это же невозможно. Такого количества кораблей не найдется во всей Испании.

— Я что, вру? — прорычал желтолицый, порываясь встать.

— А ты их считал? — спросил Питер.

— Лопни мои глаза, считал, хотя и не полностью, — признался желтолицый. — Я бросил счет на двухстах шестидесяти, но там явно было много больше, и одному Богу известно, сколько еще стоит в Кадисе и сколько находится на пути из Средиземного моря.

— Йа, — кивнул голландец. — Об этом я ничего не знаю, но слышал, что герцог Пармский собирает двадцать две тысячи пехотинцев и скоро поведет их через Фландрию.

Желтолицый позволил себе успокоиться.

— Вполне похоже на правду. Вчера я слышал от одного матроса с корабля капитана Феннера, что на западных границах Испании и Португалии скопилось сорок девять тысяч пехоты, двадцать шесть сотен кавалерии, двенадцать сотен хорошо обученных канониров и около десяти тысяч моряков.

В том, что эти цифры преувеличены, Уайэт не сомневался, и тем не менее… тем не менее, не проходило и дня, чтобы не поступали с континента пугающие новости, которые быстро распространялись в припортовом Лондоне.

Мимо Уайэтта пролезла с виду слегка набравшаяся, отдающая потом бабенка с завитыми, окрашенными в оранжевый цвет волосами — по моде, введенной ее величеством и двором.

— Э, да тут Питер Игривый. Как поживаешь, козленочек?

— Убирайся, пьяная шлюшка, — прорычал Хоптон. — С тобой и тебе подобными я дел не имею.

Девка рассмеялась и показала ему язык, но все же удалилась, явно разочарованная. Только тогда Питер, который до этого сидел спиной к Уайэтту, заметил своего кузена. Он шумно и радостно расхохотался и тяжело подошел к нему, раскрывая объятия. Затем заказал холодную птицу, вареную капусту и кружку лучшего эля.

— Как поживает твоя милая женушка? — наконец осведомился он. — И твоя малышка?

Уайэтт улыбнулся, он знал, что Питер с необычным теплом относится к детям.

— В целом хорошо. Вот только Генриетта засопливилась.

— Тогда повесь ей на шейку срезанную дольку свежего чеснока — лучшее средство от этой напасти, — посоветовал Питер, глубоко затягиваясь из почерневшей глиняной трубки и выпуская такое количество дыма, что желтолицый зашелся в кашле. — Между прочим, кузен, говорил я с одним из Сент-Неотса. Вспомни: Джо Элвин, который жил рядом с мельницей Диддингтона.

Как обычно, при упоминании Сент-Неотса Уайэтт напрягся, насторожился.

— Да, помню. И что там интересного? Мой уважаемый тесть все еще торгует тканями?

— Да, но Джо сказал, что старик стал частенько прихварывать. Говорят, он мечтает поцеловать свою любимицу-дочку еще хоть разок перед тем, как его отнесут на кладбище.

— Я бы рад свозить ее домой, — ответил Уайэтт, — да не осмеливаюсь. Причину ты знаешь прекрасно.

Он снова увидел себя вылезающим из тюремного окна в Хантингдоне и бегущим со всех ног по лесу в родное селение. Странно, как часто он совсем забывал, что в глазах закона они с Питером — убийцы, сбежавшие от королевского правосудия. Он радовался, что Сент-Неотс — такая крошечная деревушка и что до ухода на службу к капитану Фостеру он совсем не выезжал за пределы Хантингдона ни на юг, ни на север.

— Возьми свой плащ, Питер. У меня есть сведения о фрегате, захваченном у итальянцев, который, возможно, нам подойдет. Давай хоть поглядим на него.

Питер снова появился через минуту в темно-синем плаще и конической кожаной шляпе с плоским верхом, из-за очень низких полей напоминающей сахарную головку.

Опытным глазом Уайэтт установил, что этот построенный французами фрегат будет получше изношенной старой «Катрины»и крепкой, но тихоходной «Надежды». К тому же фрегат был крупнее — водоизмещением в сто восемьдесят тонн, как сказали его продавцы, — и потому достаточно тяжеловесным, чтобы справиться с предатедьской зыбью и теми поперечными течениями, из-за которых Узкое море имело дурную репутацию.

Хозяин трофейного судна, видя на лицах Питера и Генри глубокое удовлетворение, заломил астрономическую цену. И прошло целых три дня в торгах, — на всякое предложение следовало контрпредложение, — пока наконец Уайэтт и продавец не ударили по рукам, сойдясь на цене в 987 фунтов. Питер взял на себя львиную долю, но взбесился, как бык на покрытии коров, когда Уайэтт сказал, что имеет право менее чем на пятидесятипроцентный доход с их фрегата, который они решили назвать «Морской купец».

Для Уайэтта теперь начинался один из счастливейших периодов его жизни. Он переправил свой быстроходный, с низкими надстройками фрегат в Львиный док и там внимательно осмотрел его парус за парусом, брус за брусом, вникая во все даже самые мелкие детали его рангоута и бегучего такелажа. Все, что не было в лучшем состоянии, он немедленно продавал за любую предлагаемую цену.

Вот когда опыт продолжительной службы Уайэтта на королевской верфи ему пригодился. Он безошибочно выбирал самые выгодные позиции для орудийных портов. Фрегат, как решил Генри, может вместить десяток орудий, ведущих огонь по борту, и столько же кулеврин и фальконетов, установленных в вертлюгах вдоль поручней, для стрельбы в настил по палубам вражеских кораблей или для отражения идущих на абордаж.

Однажды вечером Кэт покинула свой хотя и приятный на вид, но, однако, холодный и темный каменный коттедж у Бэтл-бридж, чтоб взглянуть на «Морского купца». Проникшись интересами супруга, она близко познакомилась со всеми вариантами корпусов, какие видела проплывающими по Темзе. Более того, она могла по обводам корпуса угадать, какую скорость способно развить судно, могла оценить, правильно или неправильно расставлены его мачты.

— Он действительно красавчик, — очарованно пробормотала Кэт, сжимая руку супруга, — и, похоже, славно будет сражаться, когда на нас пойдут испанцы. А как насчет команды?

Обеспокоенное выражение проползло по широкому с медным оттенком лицу Уайэтта. Было прекрасно известно, что отряды вербовщиков и пьянящие обещания высокого жалованья поглотили почти всех дееспособных мужчин в Лондоне, Гринвиче и в деревушках, усеявших устье Темзы. А тюрьмы, обыкновенно главный источник непрофессиональных матросов, освобождались от должников и правонарушителей, которые отправлялись на службу в Нидерланды, где граф Лестер все еще вел томительную перемежающуюся войну против французов и испанцев.

Как раз сейчас транспорт принимал длинную шеренгу закованных в цепи истощенных бедолаг, одетых в безобразное, скверно пахнущее рванье. Понукаемые ударами, угрозами и руганью, эти несчастные наемники сгонялись в темные трюмы корабля, где им долго предстояло пребывать в душной тесноте. То, что он отбудет только на следующий день, Уайэтт вскоре узнал у проходившего мимо моряка: транспорту надлежало еще принять колонну заключенных, шедшую из таких далеких графств, как Хартфорд, Бэкингем и Суррей.

Уайэтт с женой взошли на борт фрегата, переступая через небольшие кучки опилок, щепок и кусочков древесных отходов. В дальнем конце палубы все еще лениво дымился котел со смолой. Кэт читала на горячо любимом лице супруга энтузиазм, решимость, радостную надежду, и это ее ободряло, но в то же самое время воображение настойчиво рисовало ей, как «Морской купец» обменивается залпами с большими плавучими замками испанского короля — кораблями, вооруженными шестьюдесятью или семьюдесятью орудиями. Как мог маленький фрегат противостоять им со своим десятком пушек? По всей Англии шли споры по тем же самым вопросам.

Сквозь косые нити дождя, вздувавшего похожие на жемчужины пузырьки на мутной воде Лондонского Пула, Генри Уайэтта, по его просьбе, повезли в док Экзекуций, где вершилось королевское правосудие в отношении моряков.

Легкий туман скрывал корпуса кораблей, стоявших в порту, ветер стих, и удары о воду весел нанятой им гребной баржи казались чем-то необычайно значительным. Уайэтт давно уже установил местонахождение транспорта и, несмотря на этот мешающий видимости туман, мог догадаться, где он находится, по скверному запаху, плывущему над водой.

Разговор с Питером подтолкнул его к покупке полудюжины подходящих голубчиков из среды должников. Ни за что на свете Уайэтт не решился бы подумать о том, чтобы взять к себе на борт настоящего уголовника.

С каменного мола капитан «Морского купца» поднялся по ряду грязных ступенек. И вот перед ним предстала виселица, на которой раскачивалось аж двенадцать трупов в разных стадиях разложения. Некоторые, должно быть, висели здесь очень давно: тут и там виднелись иссушенные солнцем отвалившиеся от тела руки или ноги.

На дальнем от воды конце дока длинной шеренгой выстроились заключенные в цепях, ожидая своей очереди в переправе на судно. Потупив головы и сгорбившись, эти несчастные стояли илисидели, не обращая внимания на хлещущий дождь. Некоторые плакали, другие упрямо и монотонно кляли королевское правосудие и свою злую судьбу, большинство же, покорное выпавшей им доле, ожидало в смиренном молчании. Было ясно, что мало кто из этих несчастных доживет до высадки на чужом берегу, чтобы там послужить своей королеве. Сколько же их, непрестанно кашляющих и харкающих кровью!

Уайэтт высказал свое намерение низкорослому чернобородому сержанту.

— Разумеется, сэр. Можете накупить этих доходяг столько, на сколько кошелька хватит. Это новая партия. Только что прибыли в док. На вашем месте, сэр, я бы их осмотрел, — добродушно посоветовал он. — Может, и найдется среди них несколько крепких батраков, кузнецов или гуртовщиков.

Размышляя, много ли можно купить на пятнадцать фунтов, которые им с Питером удалось наскрести, Уайэтт, пригнувшись, чтобы хоть как-то защититься от ливня, пошел к хибарке, где тщательно регистрировались имя, общественное положение и место рождения каждого арестанта. Квитанции на этих жалких существ подписывал офицер, которому Уайэтт объяснил свою нужду в сильных и покладистых работниках. Он понимал, что следует проявить осторожность в этой торговой сделке, поэтому спросил:

— Сколько этих чертей мне удалось бы купить на десять фунтов?

— Четверых, а может, и пяток, — отвечал офицер, склонив голову чуть вбок, чтобы капли дождя стекали с козырька шлема. — Это зависит от вашей разборчивости.

— С кем мне поговорить?

— Да есть тут шериф, отвечающий за эту партию, — отвечал офицер. — Найдете его вон в той палатке. Спросите шерифа… — Он щелкнул пальцами. — Черт! Вечно это имя выскакивает из головы.

Мрачно забряцали цепи, и босые ноги зачавкали по грязи, скопившейся в доке Экзекуций — это новая шеренга арестантов, в тумане похожих на привидения, прошаркала мимо маленькой палатки. Уайэтт убедился, что чернобородый сержант оказался прав: эти люди из северных графств, выросшие далеко от моря, прежде были здоровыми парнями.

Радуясь, что можно укрыться от дождя, Уайэтт, пригнув голову, вошел в палатку. Позади фонаря, стоящего на узком столе, высокий седобородый чиновник сидел между чрезвычайно тучным армейским офицером и постоянно шмыгающим носом клерком, почему-то не желающим избавиться от прозрачной капли, повисшей на кончике его острого землянично-красного носа.

— Вильям Джонас, — читал клерк. — Осужден за долг в семь шиллингов и шесть пенсов. Профессия — плотник.

Армейский офицер что-то записал в лежащей перед ним книге и кивнул. Осужденный, звеня цепями и пятясь, вышел под дождь.

— Меня интересует, — заговорил Уайэтт, — не согласятся ли джентльмены на мое предложение выкупить нескольких должников?

— Да с радостью, — оживился высокий седоголовый чиновник. — Будь я проклят, если мне нравится отправлять этих бедолаг под пули папистов.

Он обернулся — и словно одеревенел. Уайэтт же и вовсе стоял как громом пораженный. Он мгновенно узнал и худощавый ястребиный профиль, и эти пронзительные серые глаза, вперившиеся в него сквозь полумрак. Сквайр Эндрю Тарстон!

— Глядите-ка, кто к нам пожаловал выкупать своих дружков-арестантов! Клянусь Богом, это Генри Уайэтт! — Шериф из Хантингдона возбужденно вскочил и заорал что есть мочи: — Схватить этого человека!

Находившиеся в палатке были так удивлены столь неожиданным поворотом событий, что не сумели немедленно среагировать на приказ. Уайэтт же — отчаяние придало ему силы — бросился на стенку палатки с таким остервенением, что единственная стойка, на которой крепилась парусина, переломилась, и палатка накрыла собой всех, кто находился внутри.

Уайэтт пробрался вбок, нащупал нижний край парусины и, выскользнув из палатки, встал на ноги. Все еще не веря в свое спасение, он замешкался на секунду, очумело уставившись сквозь пелену дождя на судорожно шевелящуюся гору парусины. Но медлил он лишь мгновение — ведь уже сбегались, поблескивая шлемами и пиками, часовые.

— Какой-то арестант напал на офицеров, — тяжело дыша, вдохновенно соврал Уайэтт. Когда пикинеры склонились над палаткой, чтобы помочь людям высвободиться из-под нее, он повернулся и, изо всех сил стараясь не бежать, быстро прошел мимо шеренги осунувшихся бедолаг, ожидающих своей очереди, чтобы отметиться. Пройдя полпути, Уайэтт, подгоняемый сзади окриками «лови!», «держи!», со всех ног припустился прочь от дока Экзекуций.

Глава 11 ОТЛИВ

Погоня довольно быстро сбилась со следа. В Смартс-Ки, в районе рыбного рынка, который, несмотря на проливной дождь, как всегда, был забит народом, Генри Уайэтту запросто удалось избавиться от преследователей, но от мучительного осознания нависшей над ним угрозы так же просто отделаться он не мог. Вскоре всем в Лондонском порту станет известно, что некий уважаемый корабельный плотник и капитан торгового судна — в глазах закона всего лишь беглый преступник и убийца.

Торопливо шагая под дождем, горько напоминал он себе о том, что следовало бы ему предвидеть, что из Хантингдона кто-то непременно прибудет в Лондон и опознает его. Разумеется, он рассчитывал на защиту городских многолюдных улиц, на которых проживало около двухсот тысяч человек. И все же почему, ну почему они с Кэт не изменили фамилию?

Нет сомнений, что шериф Эндрю Тарстон тотчас же направится к старшему констеблю города и оставит у него заявление. Увы, за последнее время он стал чересчур известным, печально размышлял Уайэтт, чтобы надеяться избежать задержания и ареста, за коими, по всей вероятности, последует казнь. Он торопливо обогнал попавшуюся ему на пути похоронную процессию, уныло шагающую по щиколотку в грязи. Весь дрожа, он продолжил свой путь, стараясь идти как можно скорее в направлении «Дрейка и якоря».

Как назло, Питера Хоптона в таверне не оказалось, и беглецу пришлось потерять два драгоценных часа, дожидаясь его возвращения, а когда тот явился, выяснилось, что он чересчур перебрал в слишком уж многочисленных пивных, стараясь «избавиться от сырости».

— Ради Бога, Питер, соберись с умом, — умолял его Уайэтт. В неожиданном приступе ярости он выплеснул кувшин воды прямо в красное, разгоряченное лицо кузена. — Неужели до тебя не доходит, пьяный дурак, что твоя шея в такой же опасности, как и моя?!

— Во дает! Так, брат, делать не надо. Чо гришь? Чья шея?

— Твоя шея. Твоя. Сегодня утром я ходил в док Экзекуций, чтобы завербовать людей, и узнал, что будет, если нас схватит стража.

С большой неохотой Питер сделал попытку протрезветь с помощью миски бараньего бульона и высокой кружки пива. Когда в голове чуть просветлело, он уставился на своего кузена тревожными, налитыми кровью глазами и хрипло, приглушенно спросил:

— Так говоришь, нас разыскивают?

— Вот именно. Шериф Эндрю Тарстон — чтоб ему провалиться навеки! — узнал меня, даже окликнул по имени.

— И меня узнает, это уж точно. Ладно, кузен, что делать-то будем?

В уединенности пока еще пустого бара Уайэтт передал ему кошелек, в котором лежали деньги на покупку арестантов.

— Выход только один: дожидаемся отлива и немедленно смываемся отсюда.

Уставившись на него, Питер провел ладонью по мокрой физиономии и попытался возразить:

— Ты спятил? «Морской купец» не оснащен даже наполовину, на борту только часть парусов, а остальные и за неделю не будут готовы. Кроме того, требуется основательная переоснастка стоячего такелажа.

— Не трудись напоминать мне об этом, — нетерпеливо взорвался Уайэтт. — Не забывай, что уже завтра Эндрю Тарстону станет известно, кто мы такие, — и тогда мы у него в руках. Он ведь весь из себя такой честный да суровый, этот старший шериф Хантингдоншира. А об его черствости свидетельствует уже то бессчетное число несчастных бедолаг, что томятся ежедневно в доке Экзекуций в ожидании своей участи. — Генри подался вперед и положил руку Питеру на плечо. — Нет, дружище, бегство — наше единственное спасение, наш шанс. Найди хоть кого-то кто вошел бы в нашу команду. Это недорого будет стоить. А я приведу Кэт с детьми на судно, а заодно захвачу кое-что из имущества и еду — все, что удастся взять из дома. Наши запасы мы можем пополнить в Маргите.

— Ты спятил? — снова уперся желтоволосый артиллерист. — Нынче вечером — я точно знаю — на Темзе будет сплошной туман, а ты предлагаешь идти вниз по реке в кромешной тьме. Ты это серьезно?

— Да, — последовал твердый ответ. — Лучше уж так рискнуть, чем искать милости у сквайра Эндрю.

Питер подошел к деревянному кувшину и плеснул из него воду себе на голову.

— Ты меня здорово напугал, — признался он, — но что можно сделать с несколькими помощниками, даже если я их найду? Разве справимся мы с оснащенным только наполовину двухсоттонным судном?

— Видит Бог, скоро мы это выясним. Не забудь только, рыжий клоун, что ты должен привести четверых здоровенных парней, не меньше.

— И где же, интересно, я таких отыщу? Ты ведь знаешь, что всех мало-мальски крепких ребят из Лондона давно выгребли.

— Знаю. — Уайэтт кивнул и, словно бы желая подбодрить себя, осушил до дна кружку Питера с остатками эля. — Но нужда заставляет, когда закон кусает за пятки. Не забывай: все, что нам с тобой принадлежит, поставлено сейчас на карту, и вся наша надежда — лишь на корабль. — Генри выпрямился и застегнул плащ. — У тебя, Питер, до возвращения в Львиный док есть четыре часа. И запомни: с первым же отливом мы должны убраться отсюда. Обязательно.

Тоскливо шагал он, с головой завернувшись в плащ, по Лондонскому мосту мимо стоящих на нем домов и лавок.

Кэт Уайэтт, занятую приготовлением ужина, сперва озадачила, затем обеспокоила его задержка. Это так не похоже было на Генри. Дважды открывала она дверь и вглядывалась в аллею, ведущую через Хорсей-даунс к реке, но, кроме пары бездомных псов и бродячего попрошайки, не увидела никого.

Наконец в заднее оконце тихонько постучали — как и в большинстве домов в то время, в их коттедже имелась только одна дверь. Кэт быстро наклонилась, выхватила из огня горящую головню и вгляделась в сгущающиеся сумерки. Узнав мужа, она отперла тяжелые деревянные ставни.

— Господи, Генри! С каких это пор ты приходишь домой тайком? Не иначе как снова опрокидывал кружки со своим беспутным кузеном?

Очень коротко он рассказал о грозящей им всем беде и сообщил о том, что на сборы теперь остается менее двух часов. За это время следовало упаковать самые ценные вещи и, погрузив их на тачку, переправить к реке, где, по счастью, как раз стоял вытащенный на берег ялик с «Морского купца».

Кэт не привыкла ни разражаться жалобами, ни обсуждать решения своего мужа. Она только крепко поцеловала его, прежде чем выложить на тарелку гору тушеных овощей. Позже, когда он стоял у окна, вглядываясь в щель между ставнями и опасаясь увидеть приближающихся полицейских, она свалила всю их одежду на одеяло и завязала его узлом. Скудные столовые принадлежности были втиснуты в один ящик, а вся до последней корки еда, какая нашлась в доме, — в другой.

Малышка Генриетта проснулась, огляделась и захныкала, но грудной младенец — в честь своего деда Кэт назвала его Энтони — спал, слава Богу, крепким сном. Даже когда его пеленали, закутывали в теплое одеяльце и укладывали в тачке на крышку ящика, мальчик продолжал спать.

Было уже совсем темно, когда Генри, толкая перед собой скрипучую тележку, вышел под моросящий дождь. Кэт несла девочку и узел с одеждой. Прежде всего Уайэтта беспокоило, будет ли Питер на высоте и приведет ли на борт не полностью оснащенного для плавания фрегата людей достаточно опытных, чтобы привязать несколько важных парусов к реям.

Еще когда ялик тащился на конце фалиня под свежевыкрашенным подзором «Морского купца», бурление течения значительно уменьшилось, указывая на то, что время между приливом и отливом подошло к концу. Оказалось совсем не просто взобраться на борт, используя лишь болтающийся канат от главных вант, а затем поднять туда и детей с помощью дополнительно спущенного линя. Если Генри раньше думал, что знает границы хладнокровия своей супруги, то ошибался. Совершенно спокойно она осталась в этом скачущем, крутящемся ялике, чтобы обвязать ящики концом веревки, и следовала его инструкциям споро и расторопно.

Когда наконец он поднял ее через поручни, то не смог устоять и коротко наградил ее страстным поцелуем, чтобы выразить свое безмерное восхищение.

— Снеси малышей вниз, — распорядился он. — Вон по тому трапу. Готовых коек там нет, но они могут поспать на твоем узелке, пока мы не отплывем. — Он чуть было не добавил: «Если поплывем».

Затем последовал томительный период ожидания. Уайэтт вскарабкался на топ фок-мачты и стал больше на ощупь, чем как-то иначе, привязывать марсель, затем он наскоро соорудил штаги, брасы и фалы. С гротом такого не получилось: тот был слишком тяжел, чтобы Генри сумел с ним справиться, даже прилагая отчаянные усилия. Обрывки песен доносились из борделей на береговой стороне пристани Лайон-Ки — Львиной отмели. Напротив нее голые мачты судна, лишенного всей оснастки, маячили в темноте, словно гигантские копья.

Медленно протянулся час, и все это время Уайэтт ругал на чем свет стоит своего неугомонного, безответственного кузена. Часы с низким тоном на различных церковных башнях начали отбивать девять часов, и Генри, опасно балансируя на бушприте и измученными, в ссадинах пальцами пытавшийся приладить блинд — этот носовой парус, без которого судно стало бы почти неуправляемым, вдруг услышал яростный ор на дальнем конце пристани.

Дрожащим голосом Кэт сообщила из темноты:

— Люди приближаются. Дай Бог, чтобы это была не стража.

Если бы это и впрямь оказалась стража, чего Уайэтт, по правде говоря, не думал, он бы с этим ничего не мог поделать, поэтому поспешил закончить с блиндом и снова слез на палубу. Раздалось хриплое пение баллады, и Генри послышались шаги чьих-то ног, идущих нетвердой походкой вдоль пристани. К бесконечному его облегчению, оказалось, что это Питер и с ним еще четверо, причем двое из них были так сильно пьяны, что раскачивались из стороны в сторону. Все рекруты оказались чахлыми мужичками, коими кишели вонючие трущобы района Холодной Гавани, но с чьей помощью — и с милостью Божьей — «Морской купец» мог бы выбраться к морю.

Неверно расставленные и совершенно неподходящие блоки шумно возражали против подъема старого латаного-перелатаного грота, но наконец фрегат отвалил и под блиндом, фоком и гротом плавно заскользил прочь от пристани.

Плавание вниз по реке неукомплектованного и недооснащенного корабля стало бы просто кошмаром, если бы не два счастливых обстоятельства: во-первых, ветер был легкий и дул почти прямо в корму — и весьма кстати, поскольку под временным парусным вооружением фрегат, чтобы поймать ветер, мог бы с таким же успехом сделать поворот на другой галс, как проплыть по улице Пикадилли, названной так в честь одного сообразительного портного, придумавшего новый оригинальный способ сооружения брыжей. Во-вторых, из мрачных глубин полубака кое-как, на ощупь выбралась парочка сторожей, все еще не очухавшихся от хмеля и очень расстроившихся, когда до их пропитых мозгов дошло, что «Морской купец» уже плывет. Питер веселыми оплеухами и руганью привел их в полезное состояние, что тоже было кстати, поскольку двое портовых шаромыг, которых он притащил с собой, уже завалились спать и, храпя, упрямо отказывались просыпаться, несмотря на пинки и ведра грязной речной воды, выплескиваемые им в лица.

Кэт, устроив своих малышек как можно удобней на узле с постельным бельем и одеждой, вернулась на палубу и спокойно осведомилась, не может ли она чем-то помочь.

— У тебя глаза необычайно острые, — сказал Генри. — Иди-ка на нос с левого борта и, ради Бога, дай знать, когда что-то увидишь. Там темней, чем во внутренностях черного кота, поэтому будь повнимательней.

Теперь уже фрегат заскользил по воде быстрее. Наблюдатель, поставленный на носу с правого борта, сильно подался за борт, напрягая зрение, а Кэт сжимала фокштаг и от всей души молила Бога, чтобы он дал ей вовремя различить препятствие. Один из матросов, что был потрезвей, стоял от нее в нескольких ярдах ближе к грот-мачте, готовый передать сигнал тревоги Питеру и через него — застывшему у румпеля Генри Уайэтту.

Дрожа от волнения и речной промозглой сырости, Кэт дважды примечала на фоне звездного неба чертовски слабый рисунок мачт и рей, проступающий над речным туманом, и выкрикивала предостережения. В одном случае Уайэтт едва успел повернуть румпель, чтобы не поцарапать борт судна, в котором он узнал незаконченный «Центурион», Боже, не он ли, Генри Уайэтт, столько месяцев проплотничал на нем? В другом, желая обойти поздновато замеченный крупный хольк, он врезался в корму пинассы нового быстроходного класса, сохранившей свое старое название. Эти маленькие суда предназначались для сопровождения галионов. Вслед за громким ударом послышался шум падающих мачт, и из тьмы зазвучали залпы проклятий перепуганных матросов:

— Эй вы, чертовы ублюдки! Вы ответите за это перед королевским контролером! Вы же нас чуть не потопили!

Уайэтт в безумной тревоге глянул вверх и увидел, что его грот-рей запутался среди вант, которыми крепилась мачта пинассы. Питер, однако, хмыкнул и мощно рубанул по рее чужака, которая повредила блинд.

— Что за судно? — проревел из темноты злой голос. — Чтоб душа твоя горела в аду, отвечай мне!

— «Буревестник» из Дувра, — прокричал в ответ сообразительный Питер.

— Становитесь на якорь по нашему борту, вы, недотепы. Как рассветет, мы это дело уладим.

Слава Богу, течение оказалось достаточно сильным, поэтому постепенно «Морской купец» развернулся бортом к потоку и выпутал свой грот-рей.

— Стойте, черт вас побери! — заорал кто-то на борту маленького военного судна. — Не надейтесь улизнуть в темноте, не выйдет! Стой! Джон, давай к ним на борт!

Парень покорно прыгнул, но не рассчитал и свалился в темную воду, разделяющую два судна. Он сразу же отчаянно завопил, чтобы ему бросили веревку.

Со скрежетом пройдя вдоль борта пинассы, судно Уйэтта вырвалось и возобновило свое неторопливое плавание вниз по реке. В какой степени пострадал «Морской купец», Уайэтт мог только догадываться. Уверен сейчас он был лишь в том, что это совсем некстати приключившееся столкновение помешает ему остановиться в Маргите, где он надеялся пополнить свою импровизированную оснастку и закупить достаточное количество припасов для плавания вдоль берега.

Глава 12 ГАЛИОН «КОФФИН»

Ценой многих кабельтовых, пройденных взад и вперед вдоль западного побережья Корнуолла и Девона, Хьюберт Коффин наконец-то нашел в Пензансе то, что ему было нужно и по карману: двухсоттонный галион старой конструкции. Как и предвидела его семья, из Портледжа исчезли столовое серебро, подсвечники и кое-какие серебряные подносы, а несколько акров отборных лесных угодий были сданы в аренду. Вскоре галерея и большой холл лишились той суматохи, что оживляла их в предыдущем году, — но только потому, что почтенного Чарльза Коффина, дальнего родственника, обитающего в Ильфракуме, убедили купить четверть процентной доли в перестроенном военном корабле, с тем чтобы это рискованное предприятие осталось в кругу семьи.

Был конец апреля, когда Розмари Коффин, чей внешний вид безошибочно свидетельствовал о том, что скоро она принесет сэру Роберту внука, попрощалась со своим мужем. С наступлением весны старый баронет стал раздражительным и ворчливым и вовсю проклинал свою физическую немощь, не позволявшую ему пуститься из Байдфорда в плавание вместе со своим сыном, почтенным Чарльзом и многими крепкими арендаторами, йоменами и франклинами.

И потому Розмари ужасно обрадовалась, когда спустя две недели после отплытия галиона «Коффин» небольшое быстроходное судно, одно из тех многих, что служили Дрейку связными и доставляли почту на месте сбора могучей эскадры в Плимуте, привезло ей письмо от мужа и хозяина.

В нем Хьюберт просил, чтоб она приютила у себя миссис Кэт Уайэтт с маленькими детьми и отнеслась к ней с добротой. Она тут же вспомнила, и не без удовольствия, того рыжего, трезвого и рассудительного капитана торгового судна, который там, в Санто-Доминго, так дружен был с Хьюбертом. Вот и прекрасно, решила она, со мной будет еще одна женщина, которая поможет мне управляться с имением и хоть как-то держать под контролем этих резвых младших детей сэра Роберта.

Две женщины впервые встретились в бесподобный майский денек, когда воздух был насыщен нежным ароматом цветущих яблонь и свежескошенного сена. Внешне они разительно отличались друг от друга: Розмари — маленькая, стройная, с иссиня-черными волосами, темными глазами, с крошечными ручками и ножками; и Кэт — все еще в стройной форме, несмотря на две беременности, которые несколько испортили ее великолепно пропорциональную фигуру. Ее серо-голубые глаза сохранялись все такими же прекрасными и сияющими, как прежде, а волосы, не подкрашенные в рыжий цвет по глупой моде того времени, отливали серебристо-золотым блеском, не сравнимым с теми дукатами, которых так мало осталось в Портледже.

Розмари очень понравилась Генриетта, чья неправильно сформированная ступня почти выправилась, но не совсем. Но больше всего обожания она излила на маленького Энтони — возможно, оттого, что и у него были темные волосы и глаза.

— Кажется чудом, — сказала она шутливо, — что твои детки — один такой темный, а другая такая светленькая — могли произойти от одних и тех же родителей. — Сосредоточившись на расчесывании длинных и пышных волос мальчика, она не заметила болезненную гримасу и на мгновение окаменевшие губы Кэт.

— Надеюсь, у Энтони волосы станут рыжими, — медленно проговорила Кэт, — когда он подрастет. Если же нет, то тогда, может, третий ребенок будет больше похожим на своего отца.

— Третий… — Женщины встретились взглядами. — Я… я не подозревала.

— Я тоже… до прошлой недели.

— Как я рада, что вы будете со мной, — пробормотала Розмари, возвращая Энтони на его подушку. — Я… я… ну, в общем, несколько неопытна, что касается вынашивания детей.

Позже, рассказывая о своем житье-бытье, Кэт заговорила о шумных верфях Плимута, о постоянном прибытии небольших частных военных кораблей, подобных галиону «Коффин».

— По совету Генри, — сообщила она, — твой муж срезал на шесть футов полуют и полубак и увеличил галион в длину на двадцать футов. Генри клянется, что это сделает судно более управляемым и позволит поставить на нем четыре дополнительных пушки.

Пока они сидели в просторной личной комнате Розмари, украшая вышивкой напрестольную пелену, Кэт подробно рассказывала о кипучей деятельности, развернувшейся после поступления новостей о том, что «Английское предприятие», несмотря на усилия Дрейка помешать ему, приближается наконец к стадии готовности. Стало достоверно известно, что все испанские корабли, под угрозой смертной казни капитанам и экипажам, должны быть готовы покинуть свои стоянки 25 марта 1588 года.

Сэр Френсис Дрейк, говорила Кэт, настаивает на немедленном нападении, чтобы уничтожить то, что паписты окрестили «Непобедимой армадой», либо в их же портах, либо у побережья Испании. Но королева, увы, снова оробела и упрямо запрещает наносить такой хитрый удар.

— Розмари, это так замечательно — плавать по гавани в Плимуте на пинассе, как плавала я, и видеть такое множество больших и статных кораблей и пересчитывать их. В прошлом месяце у нашего великого адмирала там уже собралось их около тридцати. — Она принялась перечислять их по названиям и среди прочих назвала «Елизавету Бонавентур», «Роубак», галион «Феннер»и шесть высокобортных кораблей, принадлежащих Лондонскому Сити.

— Ты меня изумляешь, — восхитилась Розмари. — Ты разбираешься в кораблях и навигации не хуже, чем капитан торгового судна.

— Ты забываешь, — отвечала Кэт, орудуя иголкой, поблескивающей над рамкой, — что Генри больше года работал на королевской верфи в Дептфорде и что из нашего коттеджа я могла видеть все суда, проплывающие по Темзе. Потом еще у меня была возможность побольше узнать о разных канатах, реях и рангоутных брусьях, когда мы заканчивали оснащение нашего фрегата в Дувре. — Кэт тянуло рассказать о причине их внезапного бегства из Лондона, но она решила этого не делать, хотя и была уверена, что Розмари, сама уже настрадавшись, выслушала бы ее с интересом и сочувствием. Она продолжала: — В тот день, когда я отбывала в Байдфорд, на «Морского купца» поднимали артиллерию и загружали его пороховой погреб.

— Это хорошо, что Дрейк и наш народ так насторожены, — задумчиво заметила Розмари.

— И почему же?

— В гавани Кадиса я видела, какие корабли собираются под знаменем короля Филиппа. О, эти португальские каракки — самые большие корабли королевы кажутся простыми пинассами по сравнению с ними. Ты бы задрожала от страха перед тем, что будет впереди, если бы видела их, как я, во всей их гордости и великолепии. Они просто щетинятся пушками. Вот, галион «Флоренция» — он, говорят, один несет на себе пятьдесят два больших орудия; а нос у них и особенно корма так изумительно украшены резьбой, что просто загляденье. Эти скульптуры всегда религиозного характера и покрываются листовым золотом; на галионе «Сан-Хуан»у Богоматери и Ее Сына вместо глаз — большие жемчужины. А какой из наших кораблей лучше всего вооружен артиллерией?

— «Ковчег», — быстро ответила Кэт. — На нем только тридцать четыре пушки, но большинство — длинноствольные.

— А как остальные?

— Не многие из них имеют больше двадцати.

Меж гладких черных бровей супруги Хьюберта Коффина появилась V-образная складка тревоги.

— О, дорогая моя, да ведь галионы провинции Гипускоа имеют по меньшей мере сорок, а большие каракки Лиссабона — до восьмидесяти восьми пушек. Так говорит отец.

— Ты слышала, — наконец поинтересовалась Кэт, — что их знаменитый адмирал Санта-Крус мертв?

Розмари вздрогнула, и с коленей ее упала катушка шелковых зеленых ниток.

— Такой великий победитель турок при Лепанто, да упокоит Господь его душу — и мертв. Если бы не он, турки могли бы захватить всю Италию. И все же в наших молитвах мы можем только благодарить Бога, что это так, потому что он и Педро де Авилес де Менендес были главной надеждой Католической Лиги. А ты не знаешь, кто теперь вместо него?

— По одним слухам, сухопутный генерал по имени Алонсо де Лейва.

— Я о нем слышала как о храбром и безрассудном вояке.

— Но в Плимуте ходят и другие слухи, будто король Испании приказал принять на себя командование герцогу де Медина-Сидония.

— Еще один генерал. Я-то думала, что он ушел в отставку и живет в своих владениях около Кадиса. Я часто слышала, как отец говорил о доне Пересе де Гусмане как об очень талантливом офицере.

Гончая Хьюберта, с отъездом своего хозяина ставшая более беспокойной и печальной, подбежала с бараньей костью в зубах, найденной ею в камышовом настиле, покрывающем пол в большом холле, положила свою находку у ног Розмари и затем возложила голову ей на колени.

— Но теперь-то у нас больше кораблей в кампании, чем те тридцать, что мы имели прошлой зимой? — Розмари рассеянно оттолкнула предложенную ей косточку и потрепала пса по загривку.

— О, конечно! Гарри мне говорил, что около шестнадцати парусников под началом сэра Генри Палмера патрулируют Узкое море, и они готовы отбросить герцога Пармского, если попутный ветер соблазнит его перебросить через пролив свою армию на плоскодонных судах. Еще шестнадцать кораблей курсируют под началом лорда Хоуарда Эффингемского, и под началом вице-адмирала Мартина Фробишера служат одиннадцать небольших малозначительных военных кораблей.

Кэт взяла ножницы, привязанные на ленте к ее поясу, и отстригла кончики нескольких ниток.

— Гарри, как и многие другие, считает, что лорд Хоуард приведет свои корабли в Плимут, как просил и советовал сделать сэр Френсис, чтобы самые крупные силы Англии были готовы напасть на врага, лишь только он приблизится к нашему берегу.

Глава 13 ЛОРД ХОУАРД ЭФФИНГЕМСКИЙ

Питер Хоптон бесился в отчаянии: как ни хлестал он грубой бранью и линьком негодяев, завербовавшихся в команду «Морского купца», они неумело и с явной прохладцей готовили корабль к отплытию. В этот прекрасный день 21 мая 1588 года, не менее обеспокоенный, капитан Генри Уайэтт со своей кормовой палубы оплакивал вялость и нерадивость, с какой его матросы, распластавшиеся на реях, совсем уж неуклюже ставили паруса. Он нервно покусывал губу, боясь, что адмирал Дрейк заметит это безобразие, и слабым утешением служило ему то, что на нескольких других кораблях наблюдалась подобная же неприглядная картина.

О, как обидно было это теперь, когда наконец «Морской купец» прекрасно вооружился, полностью экипировался да и в других отношениях подготовился к плаванию так, как можно было только желать. Как уязвляло, что с экипажем ему так печально не повезло. Он вынужден был брать в команду любого, кто бы ни подвернулся. Так соблазнительны были приманки, предлагаемые владельцами побогаче, что, если ему и удавалось-таки найти здорового первостатейного матроса, этот парень либо исчезал ночью за бортом, либо дезертировал, когда его посылали на берег по какому-нибудь поручению.

Первоначальная команда фрегата, привезенная из Лондона, растаяла, как туман под солнечными лучами, и некем было ее заменить, кроме ряда недоумков, пьяниц и безответственных проходимцев, которые появлялись на борту лишь для того, чтобы после исчезнуть. Горькая зависть одолела Уайэтта, когда он понаблюдал за точными действиями команды галиона «Коффин». Из привезенных им из Байдфорда матросов только очень немногие клюнули на лесть и посулы других капитанов.

Было чистым восторгом смотреть, как быстро один за другим распускались его паруса, когда галион разворачивался, чтобы занять свое место в кильватере одного из судов, плывущих по трое в строю фронта вслед за «Местью», ставшим теперь флагманским кораблем Золотого адмирала. Тяжелое пятисоттонное судно, оно тем не менее оставалось легким в управлении, как молодая строевая офицерская лошадь.

Пока «Морской купец» набирал скорость, Уайэтт крикнул, чтобы ставили еще паруса, и приказал рулевому ввести фрегат в строй.

Сэр Френсис Дрейк с развевающимся адмиральским вымпелом выходил из гавани Плимута, красиво приветствуя лорда Хоуарда Эффингема, нового Верховного адмирала военно-морского флота ее величества королевы. Естественно, Френсиса Дрейка сильно раздражало то обстоятельство, что этому джентльмену знатного происхождения, пусть даже столь деятельному, отдали командование в самый критический час правления Елизаветы. Однако Дрейк понимал причину такого предпочтения. Ведь он сам принадлежал к тому новому дворянству, которое начинало медленно, но уверенно диктовать решения, определяющие судьбу Англии. Как сын простого морского священника, хоть и благородного происхождения, мог надеяться стать выше рангом Хоуарда Эффингема, потомка одного из древнейших прославленных аристократических родов в королевстве? Но какой парадокс: этот лорд, благоверный католик, должен был управлять обороной единственной протестантской державы, способной бросить вызов Филиппу Испанскому.

Наступавший день был действительно превосходным, и это тем более радовало сердце, что он сменил три других, предшествующих, с затянувшимся утомительным дождем. С полощущимися на ветру флагами и большими латинскими крестами на главных прямых парусах, ярко алеющими в лучах весеннего солнца, тридцать кораблей флотилии Дрейка вышли в пролив Плимут-саунд.

Всякий обладающий острым зрением мог увидеть темную толпу горожан, собравшихся на молу Хоу, чтобы посмотреть на впечатляющее зрелище приближения эскадры лорда Хоуарда Эффингема. Покрытые рябью голубые воды разрезали один за другим пятьдесят четыре парусника. Знатоки насчитали одиннадцать больших кораблей, принадлежащих флоту ее величества; шестнадцать с высокими надстройками, поставленных Лондонским Сити; семь — собственность самого лорда Хоуарда и двадцать, размером поменьше — из различных портов Ла-Манша. За всеми тянулись шлюпки, и каждый корабль имел охранение из маленьких крепких пинасс.

Далеко оторвавшись от своего сопровождения; шел «Королевский ковчег». Построил его сэр Уолтер Ралей, назвав сначала «Ковчег Ралея», но потом подарил корабль королеве — более чем просто галантный жест. Все узнали великолепное королевское трехцветное красно-сине-золотое знамя, развевающееся с марса фок-мачты, вице-адмиральский вымпел, полощущийся на гроте, и знамя с крестом Святого Георгия — на бизани.

С обрасопленными наконец парусами «Морской купец», к удовлетворению Уайэтта, показал, на какую способен скорость, и быстро занял свое положение в кильватере судна, идущего за вымпелом Дрейка. Видимо, оттого, что командовали кораблями многие его старые капитаны и компаньоны, эскадра сэра Френсиса шла ровнее и лучше держала позицию, чем эскадра лорда Хоуарда.

Те, кто видел это зрелище, не уставали рассказывать о том, как эти высокие синие, желтые и красные корабли маневрировали под надувшимися белыми парусами. Как раз в тот самый момент, когда «Месть» оказался на траверзе «Королевского ковчега», был спущен вице-адмиральский вымпел Дрейка, а минутой позже и адмиральский вымпел лорда Хоуарда, трепеща, опустился на палубу «Королевского ковчега».

Совершенное искусство мореплавания позволило двум эскадрам одновременно оседлать свой ветер: Дрейк, поскольку заново стал подчиненным, ушел под ветер, Хоуард Эффингемский привел свои корабли к ветру. Весь узкий пролив заполнили суда всевозможных тоннажей. От бортов «Мести»и «Королевского ковчега» отвалили адмиральские шлюпки и салютовали друг другу дружным выбросом весел на валек. На «Мести» бывший вымпел Хоуарда был теперь привязан узлом к фалам, а вымпел Дрейка — к фалам «Королевского ковчега». Один, за ним другой бортовой залп прогремели салютами при появлении на носу «Королевского ковчега» адмиральского флага. И снова ухнули залпы, многократным эхом прокатываясь среди холмов, когда развернулся и поплыл над «Местью» флаг Верховного главнокомандующего.

Как писал Хьюберт Коффин своей жене, «это была впечатляющая, точная и изящная церемония в честь создания могущественнейшей армады, когда-либо появлявшейся под крестом Святого Георгия».

В порту в тот же самый день пополудни можно было видеть судовую шлюпку «Морского купца», медлительно подплывающую, к галиону «Коффин». На кормовой банке сидел Генри Уайэтт, и озабоченность на его лице объяснялась двумя серьезными обстоятельствами.

Когда Хьюберт Коффин радушно принял капитана Уайэтта у себя в каюте, последний высказал то, что лежало у него на душе: он остро нуждается в честных, отважных матросах. Никуда не годится командовать хорошо оснащенным для плавания кораблем, когда у него такая ненадежная и плохо обученная команда олухов, которым нельзя довериться, чтобы переплыть даже узкий пролив; не может ли его старый друг и товарищ по плаванию поделиться с ним, дать ему хоть немного надежных парней из Северного Девона?

— Мне очень печально, — отвечал хозяин галиона и сочувственно положил руку на плечо Уайэтту, — отказывать тебе, Генри, ведь я знаю, как велика твоя нужда. Но на прошедшей неделе я потерял шесть хороших матросов, заболевших оспой у меня на борту. А пару дней назад еще два хороших парня из Ильфракума сильно пострадали в кабацкой драке. Поверь мне, Генри, я действительно в затруднении насчет укомплектования моей команды.

— Тогда, ради Бога, Хьюберт, скажи, что мне делать? В лучшем случае у меня только половина экипажа.

— В таком же положении большинство частников. Не выпьешь со мной чарочку мальвазии?

Они посидели немного в темноватой прохладной каюте галиона, просторной по сравнению с каютой капитана фрегата, однако лишенной дорогостоящих драпировок, портьер и тех витиеватых резных украшений, обычно встречающихся на судах его класса и тоннажа. Наконец Коффин упомянул о благополучном приезде Кэт в Портледж и о том, что в этом году весенние посадки обещают большой урожай. И вот после глубокого вздоха он сообщил:

— Я разговаривал с сэром Френсисом по вопросу королевского прощения для тебя и старшего артиллериста Хоптона.

— И что сказал адмирал?

Морщина пробороздила лоб сквайра Коффина.

— Признаться, довольно немного — его занимали планы приветствия милорда Хоуарда, но, мне кажется, он отнесся серьезно к вашим прошениям. Буду честным с тобой, Генри, трудно быть уверенным насчет того, насколько внимательно он выслушал мой рассказ о злой и несправедливой судьбе, что выпала на долю твоих родителей.

— Ответь мне правду: думаешь ли ты, что сэр Френсис будет ходатайствовать за нас перед ее величеством? Молю Бога, Хьюберт, чтобы ты никогда не узнал, что такое жить в тени своей собственной виселицы!

— В любое другое время я бы честью поклялся, что сэр Френсис похадатайствует за вас перед королевой. — Его большой рот расплылся в утешающей улыбке. — Наш адмирал дорожит тобой, он никогда не забывал, кто принес ему новости о предательстве в Бильбао и тем самым «спустил на воду» его армаду тысяча пятьсот восемьдесят шестого года.

Уайэтт быстро прошелся по каюте, громко топая грубыми кожаными сапогами. Чего надеяться на что-то лучшее? Да, верность Дрейка тем, кто с ним плавал и воевал, легендарна, но вправе ли ожидать, что он, когда все стоит под угрозой, займется проблемами одного из самых незначительных своих капитанов? Уайэтт переломил черствый сухарь и окунул его в кубок с мальвазией, который носил в руке, пока нервно вышагивал по каюте.

— Интересно, дружище Хьюберт, почему это до сих пор у Лизарда не видно вражеских парусов?

Радуясь, что разговор перешел на менее трудную тему, Коффин рассказал, как у мыса Ортегаль в Бискайском заливе «Непобедимую армаду» трепали встречные ветры до тех пор, пока ее главнокомандующий герцог Медина-Сидония, видя, что вода на исходе, а пищевые припасы портятся, пошел назад в Ла-Корунью с двумя третями флота. Остальные, не зная о его поступке, поплыли дальше к месту встречи у островов Силли.

— Значит, снова Бог смилостивился над нами, — заключил Коффин-младший. — Иначе еще в прошлом месяце нам бы пришлось стоять против герцога с тем, что у нас было в Плимуте.

Они поговорили еще немного — теперь уже о системе маяков, которая за несколько часов должна оповестить всю Англию о неминуемости вторжения. Затем, нисколько не ободренный, Генри Уайэтт вернулся к себе на корабль и, взглянув на судно друга, обнаружил, что стояночные огни галиона «Коффин» окружены ободком от затянувшего их тумана.

Глава 14 КОМАНДА ДЛЯ «МОРСКОГО КУПЦА»

Все первые две недели июня большая флотилия лорда Хоуарда Эффингема стояла на якорях в беспокойном ожидании десяти судов снабжения, обещанных королевским контролером по продовольственным поставкам. С каботажных и рыболовецких судов неоднократно поступали ложные сигналы тревоги, будто бы у островов Силли были замечены чужие суда, и на проверку их уходило много времени и сил. Но со временем ветер задул прямо в Плимутскую бухту, не позволяя английским кораблям обрыскивать море, команды стали болеть, а запасы провизии подходить к концу, и как бы снабженцы Дрейка ни старались подкупать, обхаживать и угрожать местным купцам, Плимут и Южный Девоншир просто-напросто были не в состоянии наскрести им какое-то продовольствие.

Только такие суда, как галион «Феннер»и галион «Коффин», чьи команды были связаны крепкими общинными узами верности, избежали общего дезертирства.

Однажды утром в середине июня Генри Уайэтт с ужасом обнаружил, что снова его жиденькая команда из восьмидесяти матросов сократилась более чем на четверть из-за болезней и дезертирства. Даже проверенные сообщения о превосходящих силах противника не могли побудить их оставаться верными своему долгу. На «Королевском ковчеге» стали поговаривать о том, чтобы суда поменьше отправить в резерв, а их команды добавить к спискам лучше оснащенных кораблей.

— Господи, Питер, что же мне делать? — с отчаянием спрашивал Уайэтт в уединении своей каюты. — Если сейчас лорд Хоуард дал бы сигнал «поднять якоря», «Морской купец»и паруса бы не смог как следует поставить.

Питер задумчиво почесал свою желтоволосую голову, потом, приноравливаясь к ленивому покачиванию фрегата, приник губами к кожаной кружке эля.

— Вот что, Генри, — сказал он, отирая рот рукавом, — поскольку ты занимался всем оснащением корабля и достал нам отличные пушки из королевского арсенала, то уж теперь моя очередь: я съезжу на берег и найду нам — дай Бог, чтобы успеть — здоровых ребят.

Уайэтт поднял плечи и горько вздохнул:

— Брось, Питер. Ты же знаешь, что этот берег давно уже прочесали слуги королевы и адмирала и здесь нам не найти замену сбежавшим и умершим. И у нас нет ни золота, ни власти, чтобы предложить морякам хорошие условия.

Питер широко зевнул и поднялся — его голова коснулась палубного бимса наверху.

— Ты можешь считать меня пропойцей и бабником — такой я и есть, — признался он с подкупающей простотой. — Однако, клянусь Богом, Генри, ручаюсь тебе, что за неделю я найду людей достаточно, чтобы хватило на один борт.

— Пиво размягчило тебе мозги, — проворчал Уайэтт. — Где ты найдешь пятнадцать здоровых парней?

— Это только Богу известно, — засмеялся Питер. — Но я обещаю, что они у тебя будут, а иначе я отдам тебе свою долю в этом корабле.

Он покинул корабль, прихватив с собой некоего Арнольда, боцмана, и двух здоровенных йонкеров из Корнуолла, черноволосых и пройдошистых, но по какой-то причине всем сердцем преданных Питеру. Пятым членом партии вербовщиков был веселый голубоглазый ирландец-великан по имени Брайан О'Брайан.

Три дня спустя один из йонкеров приплыл на красной барке, сопровождаемый двумя здоровенными костлявыми деревенскими парнями, лежащими связанными по рукам и ногам, и тремя карманниками, все еще проклинавшими жестокие порядки в тюрьме Лискеда. А на следующий же день появился Брайан О'Брайан с партией из четырех истощенных соотечественников, которых постигла неудача: их унесло тем же штормовым ветром, что удерживал флотилию лорда Хоуарда в плену пролива. Этим простым «обитателям болот», как в шутку называли ирландцев, Брайан описал свой фрегат как большую плавучую крепость, где они будут пировать и лежать на мягких постелях. Эту словесную отраву ирландец приправил убедительным количеством крепкой жидкости — и вот, ревя как целое стадо быков, они перевалились через поручень фрегата на палубу и были живехонько засажены в носовой трюм.

Только тогда обратился Уайэтт к Дрейку за разрешением (он все ещеполучал свои распоряжения от Френсиса Дрейка, и так будет многие месяцы) переместить свою якорную стоянку подальше от берега, чтобы вплавь до него добираться стало очень опасно. Когда ирландцы протрезвели, они разразились чудовищными гэльскими проклятиями и обещали потопить «Морского купца» при первой же возможности — чем конечно же не добились удаления тех решеток, что держали их в заключении в трюме фрегата.

Двое суток спустя вернулся другой корнуоллец, поглаживая ножевую рану, но ведя троих цыган — скрытных смуглолицых парней, которых он захватил, пока они кемарили возле костра.

Прошло уже пять дней, но ни Питер, ни Арнольд не возвращались. Уайэтт не мог этого знать, но худшая из неудач постигла их вербовочные старания. Хотя они и проникли в глубину Сомерсетшира, в старинном городке Йовиле им не удалось убедить кузнеца бросить свою наковальню, а его подмастерья — сбежать от него. Но неподалеку, в уютном фермерском доме, красочные байки Питера о жизни в Виргинии, о победах Дрейка и о богатстве венецианского галиота, захваченного в гавани Кадиса, распалили воображение второго сына фермера и придурковатого кузена, который как раз у него работал. Они поднялись в три часа утра и ушли с Арнольдом, чтобы служить на «Морском купце».

Чтобы вернуться вовремя в Плимут, прикинул Питер, ему уже пора собираться в обратный путь. Поэтому он повернул свою лошадь — костлявую клячу, присвоенную им на безлюдном поле, — в сторону Тивертона и Эксетера. Очень расстроенный, Питер в приятной маленькой деревеньке зашел в таверну. Там он узнал, что отряды вербовщиков вымели из округи все подчистую. Хозяин пивной заверил его, что в этих краях многие посланники Дрейка заливались сиренами и обещали легкую и богатую добычу. Теперь тут остались только разумные, проницательные и флегматичные мужики.

— Но, ей-богу, дружище, — откровенно признался он хозяину, — я должен вернуться назад хотя бы с тремя здоровыми подлецами. Неужели нет таких здесь в округе?

— Есть, — отвечал трактирщик, вытирая руки о запачканный кожаный фартук. — Если ты проедешь с половину лиги по дороге в Ныотонское аббатство, то увидишь ферму франклина Доусона. У него большой участок прекрасной земли, которую он обрабатывает вместе с тремя рослыми сыновьями, но их не заманишь на корабли, потому что один из них служил у Мартина Фробишера и на собственной шкуре испытал, что такое матросская доля.

Постанывая от разных одолевших его болячек, Питер расплатился по счету и на закате отправился в путь. Однако было еще светло, когда он заметил огоньки дома франклина Доусона, мягко светящиеся в глубине богатой долины, разделенной на множество небольших зеленых полей и лугов.

Когда он подъехал к воротам, прием, который ему оказали, был далеко не сердечным. Возле его ног заметались, рыча и скалясь, злющие псы, и, крупно шагая, вышел справиться, что ему нужно, чернобровый детина лет под тридцать, с дубиной, усеянной железными остриями.

Он, заявил Питер, отряхивая рукой штаны от дорожной пыли, бедный путник, бегущий от суровой службы на кораблях ее величества.

Черноволосый детина осмотрел его подозрительно, но все-таки отворил тяжелые ворота.

— Проходи, коли так. Я-то сначала подумал, что ты один из тех вербовщиков, которые все время осаждают эту ферму и пытаются заманить нас красивыми разговорами и обещаниями.

Франклин Доусон был, видимо, фермером более чем средней руки и способностей, ибо его жилище оказалось восхитительно опрятным, с крепкой тростниковой крышей, высокими стенами, должно быть воздвигнутыми еще в те дни, когда на Англию совершали свои набеги сарацины и норманны, добираясь даже сюда.

Франклин, то бишь свободный землевладелец недворянского происхождения, оказался проницательным остроносым мужиком, а его жена — худым поблекшим созданием. Семья сидела за обильным ужином, включающим чашки жирного молока, толстые ломти ветчины и еще более толстые куски нарезанного ржаного хлеба, намазанные тем превосходным сливочным маслом, которым до сих пор славится Девоншир. Они поставили перед Питером деревянное блюдо и пригласили его начинать.

Веселое открытое лицо Питера и его живые манеры постепенно прогнали окаменелые выражения с физиономий трех старших сыновей фермера. Джайлз, тот черноволосый, который впустил его в дом, оказался самым старшим; за ним по возрасту шли близнецы Герберт и Джордж. Им было около двадцати, и они смотрелись как медлительные и дюжие молодые бычки.

Единственно, кто еще присутствовал в доме из членов семьи, помогая хозяйке обслуживать мужчин, была хорошенькая, с отсутствующим взглядом, полнотелая дочка по имени Пегги. Ей было без малого восемнадцать; с густыми каштановыми волосами и изумительно правильными белыми зубками, которые она обнажала, то и дело заливаясь веселым смехом. Питеру не потребовалось много времени, чтобы убедиться в глупости Пег: родители и братья за ней всегда зорко приглядывали.

Видимо, до той поры Пег не встречался никто, хотя бы отдаленно похожий на этого веселого желтоволосого великана. Девчушка сразу увлеклась моряком.

После ужина члены семьи и их гость вышли посидеть и порыгать под раскидистой яблоней, цветущей посреди их огороженного стеной двора. Как только Питеру стало ясно, что Джайлз плавал с Фробишером только к Белому морю, он совершенно их очаровал своими избитыми рассказами о приключениях в Америке.

— Вот теперь ты дело говоришь, — заметил франклин Доусон. — Когда ты говоришь о жирной земле, высоких лесах и множестве чистой воды, ты поступаешь разумно. К черту всю эту пустую болтовню о драгоценных камнях, жемчугах и испанском золоте.

Когда Питер начал довольно толково описывать практические методы ведения сельского хозяйства, бытующие у туземцев, Доусоны, отец и сыновья, слушали как завороженные. Питер все время ощущал на себе взгляд больших широко расставленных карих глаз Пег. Боже! Мягкие алые губы девчонки были так соблазнительны. Один из братьев, заметив зачарованное выражение на лице сестры, что-то буркнул ей, отчего она скривила гримасу и покорно опустила глаза на сильные, загрубевшие от работы руки. Питер все время подыскивал аргумент, который мог бы оказаться достаточно красноречивым, чтобы увлечь этих дюжих молодцов на «Морского купца» обслуживать кулеврины.

— Туземцы, — продолжал он, — сажают свою кукурузу рядами — в Виргинии мы называли ее «маис».

Старый Доусон задумчиво потеребил косматую голову.

— Ты хорошо рассмотрел, как они это делают?

— Вполне. — Питер с трудом старался не глазеть на пышные округлости, распирающие грубый шерстяной лиф под платьем Пег. — Не только рассмотрел, но даже сам посадил несколько рядов маиса для себя — правда, он не успел созреть до того, как нас оттуда увез Френсис Дрейк.

— Думаешь, этот маис годится для откорма свиней?

— Конечно. В Америке им откармливаются олени.

— А как его сажают? — Джайлз нагнулся вперед, сомкнув руки под коленями, и одновременно бросил на отца вопросительный взгляд. Уголком глаза Питер заметил, что тот наклонил голову. В общем, оказалось, что прошлой зимой у них переночевал моряк, расплатившийся за ночлег небольшой сумкой с маисовыми зернами. К сожалению, незнакомец не знал, как нужно сажать эти зерна и ухаживать за ними.

Может, дружище Хоптон не откажется проконтролировать их работу? В полутьме Питер ощущал настойчивое желание Пег, чтобы он остался, и тогда в его воображении моментально созрел полноценный план.

Что ж, решил он, время еще есть, поскольку можно вернуться в Плимут только к самому выходу Дрейка и Хоуарда в море; и, возможно, его морской сундучок еще побудет в достаточной безопасности у хозяина таверны «Голова Черного быка». Как бы совершенно случайно он упомянул название гостиницы — раз, потом и второй, перед тем как подавить зевок.

— Завтра утром косить, поэтому пора на боковую, — объявил старый Доусон. — Может, дружище Хоптон не откажется от глоточка сидра?

— Сейчас принесу. — Пег вскочила и поспешила прочь, прежде чем кто-нибудь мог ей воспрепятствовать.

Ухаживая за гостем, она пару раз скользнула бедром по плечу Питера, и он под покровом темноты игриво ущипнул ее, почувствовав соблазнительную упругость и вместе с тем мягкость девичьей плоти. Он полагал, что эта вольность осталась незамеченной, но, видимо, ошибался. Когда поздно ночью он совершенно серьезно отправился по нужде, то увидел Джорджа Доусона, клюющего носом в кресле, поставленном прямо перед дверью в ту комнату, где спали Пег и ее младшие сестры. Парень проснулся, но любезно кивнул головой, когда Питер проследовал по своим делам дальше.

Глава 15 ТАВЕРНА «ГОЛОВА ЧЕРНОГО БЫКА»

Как обычно, Доусоны встали и занялись делами задолго до того, как над ярко-зелеными холмами Центрального Девона взошло солнце. Сгорая желанием узнать, как сажают маис — что было для них равносильно замечательному приключению, — Доусон и его рослые дюжие сыновья горько разочаровались, когда Питер после сытного завтрака, состоящего из говядины, сыра, яиц, салата и ржаного хлеба, запиваемого большими глотками молока, объявил, что ему необходимо достать хотя бы дюжину несоленых рыбин. У туземцев всегда было принято зарывать по одной рыбине в каждую лунку. Сойдет карп, форель или кое-какие другие обитатели пресной воды, поскольку тот незнакомец дал им ровно три дюжины коричневых, желтых или красных зерен.

Питер задавался вопросом, а не был ли этот даритель каким-нибудь колонистом, с которым он делил суровость и ужасы жизни на острове Роанок, но, поскольку путник не сообщил свое имя, как утверждали Доусоны, то и ответа не было никакого. Питеру рассказали о мяснике, у которого на противоположном конце деревни, называвшейся Чадли, имелся пруд, где он разводил карпа, и Питер вызвался сам съездить к нему за этой необходимой покупкой. Старый Доусон понюхал холодный утренний ветерок и довольно легко согласился: иначе это бы означало, что ему или кому-то из его сыновей пришлось бы терять драгоценное время, важное для сенокоса.

Итак, Питера провели в конюшню, где он, к своему изумлению, обнаружил тройку лоснящихся стройных животных, по сравнению с которыми его жалкая кляча выглядела просто тем, чем была. Собралась кучка младших детишек Доусона, они таращились, разинув рты, пока Питер искал седло, достаточно большое, чтобы в него могла вместиться его солидная задница.

Тут робко вошла Пег, загнала своих младших обратно в дом, потом застенчиво, бочком подошла к тому месту, где он застегивал свой пояс. Оглянувшись вокруг себя, она вдруг бросилась в его объятия и жадно, горячо впилась своим влажным и теплым ртом в его губы. Он с охотой и очень крепко поцеловал ее, чувствуя, что в охапке у него — о Боже! — была сама теплота и нежность. От Пег исходил сладкий, свежий аромат — как от хорошо ухоженной телки.

— О Питер! Питер! Увези меня отсюда, — задыхаясь, говорила она, и ее круглые коровьи глаза туманились — Они держат меня здесь как в тюрьме. Никаких развлечений. Вот прошлой осенью — они даже не взяли меня на ярмарку.

— Ну, насчет этого, голубка, — смеясь, он просунул руку ей за лиф, облапив ладонью твердую и довольно полную грудь и оценивающе качнув ее из стороны в сторону, — посмотрим, когда я вернусь из Чадли. А тем временем тебе бы лучше увязать свое воскресное платье и юбку и еще какие-нибудь вещички в небольшой узелок. Но делай все по-хитрому. Я не жажду драться с твоими братьями на кулаках. — Он говорил быстро, так как во дворе появилась высокая неуклюжая фигура Джайлза. — Которая из этих лошадей самая лучшая?

— Вот эта, по кличке Бен. Отец держит жеребца, чтобы на скачках он состязался с Белым Облаком сквайра Типтона.

— Славно. А теперь будь хорошей девочкой, уходи, — настойчиво попросил Питер, — и, ради Бога, перестань все время таращиться на меня. Ты насторожишь своих родичей.

В Чадли Питер осуществил два своих дела. От хозяина рыбного пруда он получил мешочек, полный шести — и восьмидюймовых рыбешек. Затем в той же таверне, где он впервые узнал о франклине Доусоне, старший артиллерист отвел хозяина в сторонку, извлек свой последний золотой и вместе с ним сунул ему под нос тщательно запечатанный квадрат бумаги, на котором были имена капитана Генри Уайэтта и его фрегата. Внутри содержался такой текст:

«Будь в таверне „Черный бык“ сегодня в шесть часов вечера, обязательно. Приведи с собой одного из наших самых надежных матросов. П. Хоптон «.

Трактирщик осмотрел золотой, попробовал его на зуб, заметил, что монета с обрезанным краем и потертая, но тем не менее оседлал костлявого серого жеребца и отправился дорогой в Плимут.

Вернувшись на ферму Доусонов, Питер не торопясь проследил за выкапыванием двойного ряда с правильным интервалом лунок на хорошо просушенной солнечной стороне холма. Затем он объяснил, что кукурузные зерна никогда не сажаются глубже шести дюймов, что нужно их три штуки на каждую лунку, затем бросил в вырытые ямки по карпу, засыпал их и хорошенько притоптал землю, предупредив, что тут не должно быть ворон, голодной домашней птицы и сорняков.

— А теперь, — объявил он, — я пойду попрощаюсь с миссис Доусон — и в путь.

— Я пойду с тобой, — вызвался Джайлз.

— Не нужно, дружок, — широко улыбнулся Питер. — Полосу свою не успеешь докосить.

Уже совсем рассвело, поэтому фермер и его сыновья попрощались с ним за руку и вернулись к своей работе, а Питер отшагал четверть мили к уютному жилью под опрятно уложенной тростниковой крышей и окруженному стеной. Он был уверен, что на широких красно-коричневых лицах Доусонов не проступило никаких следов подозрения.

Круглоглазая Пег, должно быть, заметила его приближение, поскольку уже, притаившись, ждала его в темном углу конюшни, одетая в плащ с капюшоном и держа в руках невозможно объемистый узел. Он велел ей сократить его наполовину, и, пока она это делала со слезами на глазах, он перенес свое седло на спину высокому золотисто-гнедому Бену, а позади седла приладил седельную подушку, которой пользовалась миссис Доусон, когда выезжала куда-нибудь с мужем.

— Ездить верхом умеешь?

— Совсем немножко, — призналась она. — Ведь я говорила тебе, дорогой, что папа и брательники никогда меня с собой не берут. О Боже, мастер Хоптон, я в тебя влюбилась по уши, правда-правда; я так благодарна, что буду тебе трудолюбивой и прилежной женой.

К счастью, их коняга оказался, несмотря на свою благородную кровь, необычайно сильным — что было весьма кстати, ибо и Питер весил изрядно, и Пег Доусон тянула стоунов на одиннадцать^[69].

По глупой случайности, мамаша Доусон вышла из дому, чтобы бросить остатки еды курам: взглянула на дверь конюшни и увидела Питера как раз в тот момент, когда он подсаживал ее пухлую дочку на подушку. Она издала такой пронзительный вопль, что, как прикинул Питер, его, верно, отчетливо услышали и в соседнем графстве, и побежала, размахивая руками, как связанная квочка крыльями, чтобы преградить ему путь к бегству. С трудом стараясь подчинить своей власти резвое животное, он едва не наехал на старую фермершу. С Пег, обхватившей его за талию сзади наподобие голодной медведицы, он поскакал по аллее, чувствуя, как нервничает жеребец, все еще пугающийся дамского седла, шлепающего его по спине. Он мельком заметил Доусона с тремя сыновьями, тяжело бегущих по свежевспаханному полю, потрясающих кулаками и орущих в четыре глотки, чтобы он остановился.

— Езжайте быстрей, мастер Хоптон, — умоляла Пег, когда ее похититель перевел скакуна на легкий галоп. — Они убьют тебя, если поймают, а меня засекут до смерти

В планы Питера, однако, не входило далеко отрываться от преследователей, он намеревался просто оставаться перед ними на безопасном расстоянии. И еще, он решил не ехать по прямому маршруту в Плимут, чтобы его посланник смог вовремя добраться до «Морского купца»и предупредить Уайэтта.

Поэтому на вершине пологого холма он придержал коня, оглянулся и тут же почувствовал, как Пег с силой прильнула к его рту своими губами.

— Ха, ха, ха, мастер Хоптон, — захихикала она, еще крепче обхватывая его руками, — мы так романтичны. Но смотрите, смотрите!

Со двора фермы Доусонов вылетели галопом три всадника. Один из них — Питеру показалось, что он узнал в нем Джайлза, — сидел на ломовой с тяжелыми копытами лошади, но близнецы скакали на лошадях, похоже, обладавших хорошими скоростными качествами. Он помешкал ровно настолько, чтобы убедиться в том, что они его заметили, и пустил своего гнедого в приятный легкий галоп, взбивший на большаке неторопливый хвост красноватой пыли, и на вершине следующего пригорка убедился, что расстояние между ним и погоней значительно сократилось. Братья наверняка полагали, что золотистый гнедой вскоре устанет под двойной ношей; на самом же деле этот могучий конь не выказывал ни малейших признаков утомления. Они проехали Картленд Бикон, Хай Уиллингз и Тэйвисток, но в Уоллингтоне остановились: Пег клялась, что у нее разрывается мочевой пузырь.

Ближе к вечеру они свернули на тот большак, который тянется между Эксетером и Плимутом, и наконец Питер различил маячивший вдалеке плимутский мол Хоу. Далеко в море можно было разглядеть стоящие носом к Мьюстоуну суда снабжения, охраняемые двумя галионами Лондон-Сити. Еще один взгляд через плечо — и Питер увидел своих преследователей, скачущих сзади, теперь уже примерно в миле от беглецов. Питер рассудил, что въедет в Плимут значительно раньше шести часов, но в его расчеты вовсе не входило, чтобы мстители застали его в «Черном быке» одного, без поддержки товарищей: он хранил глубокое уважение к мускулам и кулакам сыновей франклина Доусона. Поэтому Хоптон перевел скакуна на прохладную рысцу и слушал вполуха, что там болтает Пег, делясь с ним событиями своей интимной жизни, до этого остававшимися взаперти в ее нехитром умишке.

Все беды Пегги начались где-то года три назад, когда проходящий странствующий торговец за хлевом Доусона лишил ее девственности. Видимо, большие голубые глаза девушки, яркие губки и живость лица так разжигали аппетиты местных юнцов, что с тех самых пор семья практически держала ее в доме, как в тюрьме.

— А ты вправду купишь мне платье из красного шелка и юбку с фижмами — такую же большую, как у леди Элеонор Микер? И возьмешь меня посмотреть жонглеров и танцующих медведей? — В теплом предвечернем солнце Пег Доусон казалась необычайно хорошенькой — и нетерпеливой.

— Разумеется, — ухмыльнулся он. — Даже больше: я подарю тебе жемчужину, которую привез из Америки.

Близнецы Джордж и Герберт приблизились уже почти на расстояние слышимости голоса, когда копыта золотогривого гнедого зацокали по булыжникам предместья Плимута. Однако Джайлз на своей ломовой лошади остался далеко позади. Питер прямиком въехал в город, потеряв наконец своих преследователей и надеясь, что они замешкались, выясняя, где находится «Черный бык». Вскоре он спешился на постоялом дворе таверны, ссадил сильно взбудораженную Пег, подмигнув кучке бездельничающих там конюхов. Те в ответ ощерились, зная, что Питер большой бабник.

Торгуясь с трактирщиком насчет комнаты, он пришел к тревожному выводу, что Генри Уайэтт еще не появлялся, хотя ржавые стрелки церковных часов показывали четверть седьмого.

— И ты требуешь отдельную комнату! — вскричал трактирщик. — С ума ты, видно, спятил. В гавани стоит флот лорда Хоуарда и город просто трещит по швам.

Беспокойство Питера все росло, и он уже стал обливаться потом. Зорко следя за дверью и прислушиваясь, не раздастся ли цоканье копыт, он отвел трактирщика в сторону.

— Успокойся, друг Джарвис, мне комната нужна ненадолго — только чтобы переспать с этой деревенской милашкой. К тому же я тебе хорошо заплачу.

Обещание серебряных шиллингов заставило трактирщика посмотреть на вещи в другом свете, и вот, позвякивая ключами, он повел запыленную парочку в собственное жилище, из которого выпроводил свою толстуху, несмотря на визгливые возражения, разносящиеся на всю улицу.

О Господи, ну что там могло задержать Генри? Небось этот подлец кабатчик из Чадли завернул в первый попавшийся удобный переулочек, чтобы там вздремнуть до тех пор, пока не придет время сделать вид, что он якобы возвращается из Плимута.

Когда на постоялом дворе вдруг зазвучали громкие голоса, Пег пискнула, словно попавшаяся в ловушку мышь:

— О Боже, спаси меня. Это мои братья.

Питер слышал их довольно отчетливо: они чертыхались и, запыхавшись, спрашивали, появлялись ли здесь беглецы. Трактирщик отважно клялся, что никакая такая пара, которую они описали, не останавливалась под крышей его гостиницы, но один подвыпивший посетитель испортил все дело, описав Пег так подробно, что красная мозолистая рука Джайлза взяла хозяина за воротник.

Пег испуганно захныкала и, словно моллюск, прилипла к своему похитителю. Бежать ли ему через черный ход или рискнуть и попытаться выдержать осаду в надежде, что подоспеют люди с «Морского купца»? Решив, что осторожность доблести не помешает, он уже направился к черному ходу, как вдруг увидел в маленькое окошко, выходящее на улицу, Арнольда, боцмана фрегата, подходящего в сопровождении Уайэтта и четырех дюжих йонкеров.

— Спаси меня! Они меня убьют! — визжала Пег жалобно приникла к его руке.

— Тихо, ты, горластая телка, и отпусти мою руку, — резко огрызнулся он. Она еще крепче ухватилась за него, но Питер отшвырнул ее от себя. Девушка упала на кровать и завизжала от страха.

Щерясь от приятного предвкушения предстоящей драки, Питер отпер дверь и крикнул наружу:

— Заходите, дорогие мои друзья, и полюбуйтесь на наши шалости.

Как только Доусоны (их было трое), раскрасневшиеся и вспотевшие от долгой верховой езды, увидели свою жертву в дверном проеме, они яростно выругались и пошли в атаку. Крикнув: «Сюда, Генри, сюда!» — Питер отступил назад, поднял крепкий стул и приготовился к штурму.

Шумный скандал длился дольше, чем предполагалось, так как братья Доусоны в гневе своем оказались невообразимо могучими драчунами. Хозяин гостиницы и его супруга громко призывали на помощь городскую стражу, видя, как разбивают их мебель и окна и как летают по комнате различные предметы, подвернувшиеся под руку дерущимся. Все это время Пег визжала не унимаясь, и слышать эти вопли было невыносимо.

Когда запоздало явились блюстители порядка, трое Доусонов лежали, связанные по рукам и ногам — все в крови, а чернобородый великан Джайлз был без сознания. Питер в рубахе, изодранной в клочья, прикладывал тряпку к кровоточащему носу, Брайан О'Брайан посасывал разбитую губу, а Арнольд ощупывал на лысине здоровенную шишку размером с куриное яйцо.

Сунутые Уайэттом в руки стражников серебряные монеты убедили этих достопочтенных слуг ее величества взглянуть на происшествие как на нечто пустое, не стоящее и выеденного яйца. В конце концов, разве подобные действия со стороны партий вербовщиков не являлись теперь в порядке вещей?!

Глава 16 КРАСНЫЕ КРЕСТЫ У МЫСА ЛИЗАРД

Отданный в распоряжение вице-адмирала сэра Френсиса Дрейка, расписанный красной и черной красками галион «Коффин» стоял на якоре в составе большой флотилии лорда Хоуарда, неподалеку от «Мэйфлауэра» — небольшого частного судна, которому по истечении нескольких лет предстояло стать одним из самых знаменитых кораблей в истории. На палубе полуюта сквайр Хьюберт Коффин тихонько вел беседу с дальним кузеном, почтенным Чарльзом Коффином из Ильфракума.

— Ясно как день, если мы не выйдем завтра в море, флотилии придется снова запасаться водой и продовольствием, — мрачно констатировал почтенный Чарльз. Примерно на год моложе своего кузена, он унаследовал от своей матери из Корнуолла смуглый цвет лица.

— Черт бы побрал эту вечную волокиту, — взорвался Хьюберт. — Дважды мы снимались с якоря, чтобы идти на Испанию, и дважды проклятый ветер препятствовал нам, как и теперь. Интересно… — Он пресекся, потому что вахтенный у якоря вдруг насторожился, заглянул за поручень, после чего приложил ладонь к уху. К нему подбежали двое-трое юнг, которым нечего было делать.

Хьюберт махнул на это рукой: наверное, с ближайшего корабля какой-нибудь олух свалился за борт или с нок-реи окунали в воду какого-нибудь не подчиняющегося дисциплине парня, но затем он увидел, что кто-то указывает пальцем в сторону моря. Дозорное судно, пинасса «Золотая лань», названное в честь знаменитого корабля Дрейка, входило в Плимут-саунд, гонимое тем же сильным ветром, который удерживал в плену армаду Хоуарда. Капитан пинассы Томас Флеминг переложил руля, прошел под сине-золотой кормой «Мести»и через кожаную вещательную трубу прокричал что-то вахтенному командиру галиона. Получив ответ, он обошел судно и зигзагом пробороздил залив между более солидными военными кораблями. Скользя под ветром мимо «Коффина», Флеминг направил свою трубу на ют галиона и прокричал хриплым от волнения голосом:

— Испанцы… их сотни… у Лизарда… вот в той стороне!

«Золотая лань» понеслась, держа направление на большой, сияющий алой краской «Королевский ковчег».

На «Мести» артиллерийский офицер распорядился произвести выстрел из сигнальной пушки, и этому примеру последовали один за другим стоящие с ним корабли. Генри Уайэтт в это время с дубинкой в руке проводил орудийные учения со своей угрюмой и склонной к откровенному мятежу командой. Ему трудно было понять, что происходит, когда мимо его «Морского купца» прошло дозорное судно.

Питер Хоптон понял наконец, что кричат с кормы. Он повернулся к своей артиллерийской команде:

— Слушайте меня внимательно, вы, безродные поросята. Наконец-то пришли испанцы, и скоро мы будем драться за свои грязные шеи.

С тяжеловесного лица Джайлза Доусона исчезло его постоянное хмурое выражение:

— Что? На нас и вправду идут паписты?

— Да, получено такое сообщение.

Уайэтт воспользовался этой возможностью обратиться с краткой речью к своей команде и, хотя не умел говорить складно, так растрогал сердца матросов, что все, за исключением трех Доусонов, разразились мощным ликованием и согласились подписаться под судовой ведомостью, дающей им право на долю трофеев, отвоеванных у испанцев. Потом и Джордж Доусон уговорил-таки братьев поставить значки, заметив, что, коль скоро им придется подвергать опасности свои жизни, лучше поиметь какую-то выгоду с этого риска.

— Все равно, — прорычал Джайлз, обращаясь к Питеру Хоптону, — я убью тебя при первом удобном случае.

— Давай, попытайся, дружок, — ощерился Питер. Затем, почти извиняясь, прибавил: — Только знай, что я нисколько не нарушил девственности бедняжки Пег и даже подарил ей жемчужину, перед тем как трактирщик из Чадли увез ее обратно домой.

Тем временем с кораблей прозвучало столько сигнальных выстрелов, что эта канонада уже сама по себе напоминала завязавшееся небольшое сражение. По всему Плимут-саунду, словно потревоженные водяные жуки, торопливо заскользили пинассы, судовые шлюпки и маленькие гребные галеры, а суда, поставлявшие питьевую воду и продовольствие, бросив перегрузку, поспешили поскорее отвалить, увозя припасы, наваленные беспорядочными кучами на палубе.

Наконец-то появилась долгожданная великая испанская флотилия — «Непобедимая Армада»! «Английское предприятие» короля Филиппа близилось к завершению.

Коффин, занятый сбором своей команды, наблюдал за галерой Золотого адмирала, проходящей мимо: сгибались крепкие ясеневые весла под сильными ритмическими ударами гребцов. Дрейк, как сообщали позже, находился на берегу, когда прибыла эта важная новость, и занимался игрой в шары с несколькими капитанами из своей эскадры. С характерной для него склонностью к циркачеству он настоял на том, чтобы доиграть партию до конца — уж такой-то опытный моряк, конечно, должен был знать, что пройдет много часов, прежде чем на горизонте замаячат первые парусники противника: к тому же дул противный ветер.

Теперь он стоял на корме гребного суденышка и окликал те шесть высоких галионов, принадлежащих Лондонскому Сити и составляющих лучшие и самые мощные части его эскадры. Помимо них под его командованием находились «Елизавета Бонавентур», «Роубак», галион «Коффин», «Хоупвел», галион «Феннер»и старый «Королевский купец». Его второе подразделение кораблей обладало значительно меньшей огневой мощью, хотя сюда включались такие хорошо вооруженные артиллерией корабли, как «Элизабет Дрейк», и барки «Хоукинс», «Тальбот», «Бонд»и «Боннер». С южного побережья Англии медленно приползли и другие добротные частнособственнические суда, и поначалу у Дрейка оказалось пять таких тихоходов для подвоза припасов — из которых, увы, теперь не осталось почти ни одного.

Наверху, на Хоу, тонкий столбик дыма заструился спиралью в ярко-лазурное июньское небо. К тому времени, как он превратился в толстый густой серовато-белый столб, зажегся еще один сигнальный маяк — в десяти милях в глубь материка, а за ним другой. За несколько часов всей Англии предстояло узнать, что у берега появились испанцы и что их вторжение, которого так долго страшились англичане, неминуемо.

Далее, ближе к берегу, на кораблях эскадры Хоуарда, составлявшей главные силы флотилии, наблюдалась бешеная активность. Длинный адмиральский вымпел, развевающийся с фор-брам-стеньги «Королевского ковчега», был виден всем морякам. Рядом стояли «Золотой лев», «Дредноут», «Форсайт»и «Мэри Роуз».

Хмурый штурман на борту галиона «Коффин» попробовал на слюнявый палец ветер.

— Если испанцы подойдут к нам от Лизарда, что они и делают, они обязательно будут иметь преимущество перед нами, — возвестил Линвуд Клоуг. — Одному Богу известно, как мы сможем выйти против ветра и пройти мимо Мьюстоуна.

— Боже правый, почему это наш адмирал не дает сигнала поднять якоря? — проворчал почтенный Чарльз Коффин после томительного почти часового ожидания.

— Видишь ли, Чарльз, — объяснил Хьюберт, — это, конечно, из-за сильного ветра, который сейчас дует в сторону запада. Если бы ветер ослаб, нас бы снесло еще дальше в подветренную сторону испанцев, что позволило бы им плыть за нами и спокойно высадиться на берегу, прежде чем мы смогли бы развернуться. Мыс Лизард, как тебе хорошо известно, лежит всего лишь в каких-то сорока пяти милях к юго-западу от нашей стоянки.

Хотя солнце опустилось и наконец совсем исчезло за горизонтом, английская флотилия оставалась на внешнем рейде Плимутского залива по той вполне уважительной причине, что и ветер стал спадать, и начался сильный прилив. Положение усугубилось зарядившим надолго моросящим дождем, сопровождающимся завесным туманом. Так что до отлива не было никакой надежды вывести в море большие королевские корабли и галионы Лондонского Сити. Да и то их пришлось бы верповать^[70].

Однако вынужденная задержка оказалась небесполезной и позволила собраться на кораблях всем здоровым матросам. Теперь, когда враг подошел к английским берегам, многие скрывающиеся пришли наниматься добровольно: возвращались на службу и солдаты, списанные на берег для поправки здоровья. Вдобавок к сигнальным маякам над водой запылало столько фонарей и факелов, что гавань Плимута стала похожей на горящее озеро.

Незадолго до заката солнца к флагманским кораблям «Месть»и «Королевский ковчег» примчалось гонимое попутным ветром еще одно разведывательное судно с успокоительными сведениями: герцог Медина-Сидония положил свою огромную армаду в дрейф в четырех милях от берега против Утесов Додмена и чуть к западу от Фои. Позже один матрос из команды разведчика, соблазненный щедрыми предложениями отведать крепкого пива, перелез через поручень на палубу «Морского купца». Все, кто был на корабле, сгрудились вокруг этого невысокого, сильно загорелого одноглазого рыбака, который клялся и божился, что они насчитали свыше двухсот парусников, и суда все продолжают подходить из просторов Атлантики.

— Опознать их очень легко, — говорил он, запрокидывая голову и вливая эль себе в горло без всяких глотков.

— Как так? — потребовал пояснений Джордж Доусон.

— А так: у каждого их корабля на гроте нарисован большой красный крест, а на марселях и брамселях у них святые и ангелы и всякий прочий католический вздор

— А красные кресты у них такие же, как и у нас?

— Нет. Ихние выглядят так, — По выступившей на поручне росе рыбак начертал прямоугольный католический крест, или, как его еще называли, мальтийский, и еще один такой же, но с раздвоеными косицами — иерусалимский. — А наши проще и серьезней, как вот такой простой латинский крест. Скажу вам, братва, — он страшно повращал своим единственным глазом, — вы и представления не имеете, какие у них здоровенные корабли, а борта щетинятся пушками, как дикобразы иголками. Они привели с собой огромные высоченные каракки из Леванта, а галеры и галеасы из Генуи и других итальянских государств могут плавать независимо от ветра.

— А у нас таких нет? — спросил высоким голосом маленький юнга.

— Нет, — ответил ему хор голосов.

— А на каком из кораблей вымпел адмирала? — спросил Генри Уайэтт.

— Слышал, что на «Святом Мартине», но я в этом не уверен. — Над своей кружкой эля гость хмуро всмотрелся в напряженные, озабоченные лица сгрудившихся под факелами людей. — Трудненько нам будет отбивать этих проклятых папистов от наших берегов. Да храни нас Бог, если испанцы войдут в Портленд-саунд или окажутся позади острова Уайт.

После кажущегося фатальным промедления поступил приказ, чтобы крупные корабли и галионы верповались из Плимут-саунда. Это осуществляли следующим образом: в малой шлюпке на веслах перевозили в сторону моря один якорь и затем, пользуясь лебедкой, подтягивали корабль на якорной цепи; второй якорь, в свою очередь, тоже перемещали вперед.

Проще обстояло дело с небольшими военными кораблями, такими, как частные галионы, фрегаты и барки: собственные пинассы брали их на буксир и тащили до тех пор, пока паруса их не наполнялись слабеньким бризом, слава Богу, подувшим с северо-запада.

Хьюберт Коффин, Генри Уайэтт и другие капитаны Дрейка почти не спускали глаз с большого фонаря, сияющего желтоватым огнем над искусно отделанной кормовой галереей флагмана, медленно, но верно плывущего в сторону моря: из-за косого дождя и клубящегося тумана было очень непросто не потерять его из виду.

Рассвет застал эскадру Дрейка у Эддистоун-Рок на безопасном расстоянии от берега. За Дрейком далее по порядку шли лорд Хоуард Эффингем с главной боевой силой эскадры, затем, в опасной близости к берегу, те отряды, которым судьба предназначила драться под началом сэра Джона Хоукинса и Фробишера. Ни одного корабля этих двух последних отрядов еще не было видно наблюдателям Дрейка, когда перед самым рассветом флагманский корабль просигналил всем свернуть паруса.

Наступившее утро выявило численность англичан: пятьдесят четыре разнотоннажных судна. С них еще не заметили ни одного корабля с красным мальтийским или иерусалимским крестом на марселе.

Субботний день 20 июля 1588 года оказался почти безветренным, поэтому две эскадры стояли у берега, тяжело покачиваясь из стороны в сторону меж гладких валов, накатывающихся из Атлантики. Наступил полдень, но горизонт еще оставался чистым, не усеянным парусами, лишь проскользнуло несколько каботажных и рыболовных судов. Перепуганные рыбаки и торговцы старались поскорее убраться в гавани. Куда-то запропастились и отряды, которыми командовали сэр Джон Хоукинс на «Елизавете Бонавентур»и Мартин Фробишер.

Моряки начинали злиться и нервничать: ведь долго тянущийся день уже клонился к вечеру, смеркалось, а все еще не появилось ни одного красного креста, чтобы предложить им сражение.

Дрейк и его старшие офицеры придерживались того мнения, что, должно быть, испанцы очень медленно продвигаются вперед параллельно корнуоллскому берегу, дожидаясь отставших кораблей, которые должны занять свое место в широком подковообразном строю эскадры испанского главнокомандующего. Снова и снова артиллеристов призывали на их посты для тренировочных упражнений по зарядке и чистке пыжами орудий, пока наконец с крепкими ругательствами они не отказались от дальнейших учений.

А не могло бы так случиться, что доны повернули назад? Некоторые капитаны не отрицали такой возможности, ибо слишком уж медленно продвигалась армада, выйдя из Ла-Коруньи, рискуя остаться без достаточных запасов воды и провизии, особенно на этих своих мореходных крепостях, немилосердно забитых сухопутными войсками.

Солнце совсем уже скатилось на запад, медленно опускаясь в воды Атлантики, и лишь тогда наблюдатели англичан, сидящие на топах самых высоких мачт, смогли различить бледную черную полосу, выделяющуюся на горизонте и согласно поспешным прикидкам отстоящую милях в двенадцати от берега Корнуолла. Так вот где стоял их враг! Зловещая длина и плотность этой темной линии вдалеке породила дурные предчувствия и тревогу, достаточные, чтобы утихли самые шумные хвастуны и на время приумолкли самые яростные оптимисты.

Однако опытные моряки нашли в этой ситуации много удовлетворительных сторон. Армада Медины-Сидонии, видимо, еще не знала, что этой ночью Дрейк и Хоуард прошли поперек фронта их кораблей и стояли теперь под попутным ветром, имея перед ними преимущество и потому способные наброситься на них с тыла с яростью волков.

Когда наступил рассвет с благоприятным северо-западным ветром, галион «Коффин», вероятно, ввиду его малых размеров и прекрасных скоростных качеств, — нужно снова отдать должное строительному мастерству Генри Уайэтта, заставившего Хьюберта убрать с корабля лишние надстройки, — отправили на разведку, пытаясь установить курс противника. Сердце капитана Коффина затрепетало от волнения, когда Клоуг, его штурман, приказал развернуть все паруса. И вот под своим личным зелено-золотым знаменем, затрепетавшим на марсе фок-мачты, он устремился к отдаленной массе вражеских кораблей.

Поднявшись на грот-рей, Хьюберт всмотрелся в строй противника и понял, что Медина-Сидония, сухопутный генерал, расположил свои корабли в таком порядке, словно вел в сражение армию. В общих чертах, строй испанцев напоминал широкую подкову, с наружного края которой стояли главные силы, а центр занимали огромные, захватывающие дух каракки Испании и Португалии. На каждом шипе подковы тоже стояли крупные корабли.

Перед строем армады курсировали два больших галеаса: Хьюберт даже издалека мог различить взмахи их весел. Внутри, под защитой стенок этой подковы, находилось внушительное число транспортов с запасами продовольствия, военного снаряжения и прочих необходимых в длительной военной экспедиции запасов. Подсчитать точное количество всех кораблей, усеявших темно-синие воды у Эддистоуна, оказалось совершенно невыполнимой задачей, и потому, верный своим инструкциям, галион «Коффин» приблизился лишь настолько, чтобы убедиться в маршруте армады — а шла она медленно к берегу, как если бы собиралась ударить по Плимуту.

Как только галион «Коффин» доставил эту информацию на галион «Месть»и Дрейк, в свою очередь, поднялся на палубу «Королевского ковчега», оттуда поступил общий сигнал: преследовать противника.

Верховный адмирал лорд Хоуард шел в авангарде, а Дрейк растянул эскадру как можно дальше в сторону моря — избрав свою излюбленную позицию, дающую ему уйму свободного пространства для тех стремительных маневров, которыми он и славился. Увы, до сих пор не появились отряды Хоукинса и Фробишера, шедшие вдоль берега. Куда же они могли запропаститься?

Глава 17 ПЕРВАЯ КРОВЬ

В данный момент фрегат «Морской купец» оказался почти последним в ряду кораблей Дрейка, так как вице-адмирал решил пустить в дело сначала самые мощные свои корабли, оставив, как он надеялся, покалеченных или выведенных из строя испанцев в жертву для своих менее мощных судов. Бой завязался около 9 часов утра, когда лорд Хоуард стремительно подошел из Атлантики, стреляя из пушек по сравнительно беззащитному арьергарду. После нескольких рассеянных пристрелочных выстрелов пушки заворчали все громче и громче, пока не стало казаться, что непрерывно бушует гроза под завесой порохового дыма, постепенно заволакивающего один корабль за другим.

— Ей-богу, — с разгоревшимися ярко-голубыми глазами прокричал Питер, — может показаться, что перед нами плывет целый город.

Темный серовато-коричневый дым низко стлался над морем, и потому с «Морского купца» видны были лишь стеньги и марсели — вторые, над фоком и гротом паруса — с красными иерусалимскими крестами. Теперь, когда фрегат приближался к месту боя, они различили несколько английских кораблей, ведущих сильный обстрел двух гигантских каракк, — позже выяснилось, что это были «Сан-Хуан»и португальский флагман «Гран-Грин», 1100-тонное, крупнейшее в бискайской эскадре судно, развернувшее флаг дона Мартинеса де Рекальдо, второго флагмана главнокомандующего «Непобедимой армады» герцога Медина-Сидония. Оба судна мужественно сопротивлялись частому смертоносному огню, ведущемуся с английских галионов.

Один за другим, в кильватерном строе, корабли Хоуарда и Дрейка проплывали мимо этих чудовищ и с дальней дистанции поливали их бортовыми залпами, пробивавшими здоровенные зияющие дыры в фальшбортах. Попадая в корабли, ядра крушили все подряд, и от этих ударов, бешено кружась, в небо взлетали даже рангоутные брусья. Кроме того, английские тридцати — и сорокафунтовые ядра превращали в кровавое месиво обряженных в доспехи испанских солдат, набившихся в эти плавучие крепости. С каракк доносился оглушительный рев: солдаты жаждали получить возможность взять на абордаж проклятых еретиков. Напрасно капитаны кораблей объясняли разъяренным полковникам и генералам, что вражеские корабли чересчур проворны, особенно потому, что у них выгодное положение относительно ветра. Военные могли разоряться как хотели, но вести громоздкие плавучие крепости на абордаж было решительно невозможно.

Неожиданно из пелены порохового дыма вынырнул небольшой испанский галион арьергарда и устремился прямо на «Морского купца».

— К нему на сближение! — прокричал Уайэтт, стараясь перекрыть весь этот грохот орудий.

Несмотря на то что вражеское судно размерами казалось вдвое больше английского корабля, он повел на него свой фрегат. Каким-то краешком глаза он заметил волочащуюся рядом с галионом часть сломанной мачты, его порванные в клочья и напоминающие морские водоросли паруса. За обломок мачты цеплялись с полдюжины смуглолицых матросов, напрасно призывающих на помощь.

Питер обошел пять орудий, составляющих батарею правого борта фрегата, тут и там сказал ободряющие слова, а потом возложил свою руку на плечо одного избывших узников долговой тюрьмы, начинавшего всхлипывать.

— Не бойся, браток, — внушительно проговорил Питер, — мы раздолбаем этот галион.

Парень повернулся к нему и зашмыгал носом.

— Да я и не боюсь, — выдохнул он возмущенно-сдавленным голосом, — просто волнуюсь — вот и все.

— Тогда раздуй фитиль, братишка, и жди моего приказа.

С азартно горящим взглядом Питер подождал, пока «испанец» не замаячил менее чем в сотне ярдов. Несколько ярких вспышек — и четыре ядра просвистели над «Морским купцом», но не причинили ему вреда — лишь дырка осталась в его грот-марселе.

— Огонь! Ради Бога, огонь! — кричал Уайэтт.

Ему казалось, что «Морской купец» вот-вот столкнется с «испанцем». Джайлз Доусон, ожидая у казенной части ствола своей пушки, завидел ряд голов в сверкающих шлемах. Высоко на корме галиона стояли в своих разукрашенных золотом кирасах и латных набедренниках офицеры. Он мог даже видеть, как развеваются на ветру на шлемах их разноцветные перья.

— Готовы? — прозвучал, как труба, сильный голос Питера Хоптона. — Огонь!

Джайлз Доусон всунул конец горящего фитиля в запальное отверстие и отскочил в сторону с пути отката орудия. Лафеты на неуклюжих деревянных колесах один за другим дернулись назад, и пушки казенными частями уперлись в натянувшиеся сдерживающие канаты. Под воздействием орудийной отдачи фрегат накренился на левый борт.

— Заряжай! — проревел командир батареи и поднял восемнадцатифунтовое ядро для одной из своих кулеврин — мощнейшей пушки на борту «Морского купца».

Мокрые щетки банника тем временем прочищали жерла орудий на правом борту. В удушливом зловонном дыму слышались мощные удары, словно какой-то великан колол дрова. Сквозь эту мутную завесу порохового дыма доносились истошные крики на нескольких языках.

Орудийные расчеты фрегата уже забивали в пушки новые заряды, когда этот адский шум прорезал звонкий голос Уайэтта:

— Рулевой! Право руля!

— Боже Всевышний! — заорал один из корнуоллцев. — Почему бы нам его не прикончить? Еще два бортовых залпа — и мы все разбогатеем.

— Нет! Смотри, смотри вон туда! — Один из цыган указывал тощим коричневым пальцем в прореху, открывшуюся в дымовой стене.

В разрыве этой завесы был виден большой генуэзский галеас, спешащий на веслах на помощь подбитому галиону. Не было никаких сомнений: если бы его капитан захотел, он мог бы догнать «Морского купца», взять на абордаж и подавить его сопротивление. Уайэтту оставалось лишь время для бортового залпа с дальней дистанции, разворота и ухода на самой высокой скорости под защиту других кораблей.

Жестокое разочарование звучало в громких проклятиях команды Уайэтта, когда фрегат пустился наутек. Матросы видели, как у испанского галиона закачалась, словно пьяный танцор, мачта с треугольным парусом и с треском рухнула за борт.

Артиллерия Питера Хоптона со всей неизбежностью Должна была причинить ужасно большие потери среди пехотинцев, набившихся почти до отказа на шкафут галиона; сквозь его пробоины по выкрашенным в желтую краску бортам побежали ручейки крови и кое-где, похоже, вспыхнул пожар. Тем не менее враг кое-как отошел под защиту галеаса.

Благодаря Бога за то, что «генуэзец» не стал его преследовать, Уайэтт направил фрегат в строй своей эскадры, теперь готовящейся к атаке на большое скопление вражеских кораблей, ползущих с черепашьей скоростью — два узла в час — в направлении остроконечно выступающей морской косы Пройл-Пойнт.

Несмотря на ряд умоляющих сигналов, поднятых Дрейком на «Мести», лорд Хоуард продолжал идти вперед, больше не атакуя испанцев. Для Верховного адмирала значило многое получить подкрепление, поскольку он еще не собрал воедино и половины имеющихся у него сил, тогда как герцог Медина-Сидония имел очень опасное преимущество в кораблях и орудиях. Позже ходили слухи, что Золотой адмирал рвал и метал как безумный, когда вынужден был тем самым отказаться от богатой добычи, коей вполне могли стать оказавшиеся в бедственном положении корабли «Санта-Анна»и «Гран-Грин». Тем не менее Плимут и оставшиеся там из-за нехватки команд корабли пребывали в безопасности.

Было далеко за полдень, когда английский флот прекратил свое продвижение к берегу и объединился с эскадрами сэра Джона Хоукинса и Мартина Фробишера. Вскоре команды английских кораблей явились свидетелями успеха тактики Дрейка — тактики отрезания нескольких вражеских судов и расстрела их с борта всеми имеющимися в его распоряжении кораблями. Подтверждение тому явилось в форме десятков трупов — то ужасно обезображенных, то кажущихся целыми, — плавающих у побережья среди лошадиных туш и проломленных пинасс. Видимо, канониры эскадры Дрейка произвели гораздо больше беспорядка в стане противника, чем подозревали разочарованные англичане.

Команде «Морского купца» пришлось претерпеть насмешки от команды маленького барка «Элизабет Дрейк», когда он не спеша догнал этот шестидесятитонный корабль, подчиняясь сигналу выдвинуться вперед.

— Ну что, убедились, что испанские каштаны слишком горячие, а? — подтрунивал капитан Томас Сили, как если бы сыпал соль на душевные раны расстроенных матросов фрегата. — Чего ты не сцепился с ним, Уайэтт? Боялся, что тебя покропят папистской святой водичкой?

Пока два судна оставались в пределах слышимости человеческой речи, издевательские насмешки упорно продолжались, но потом крупный барк «Богоматерь» подошел к ним так близко, что тени от топов мачт легли на большой грот фрегата.

— Эй, не поделитесь с нами зернистым порохом? — прокричал его капитан в сложенные рупором ладони. — Нам пришлось выйти с малым запасом.

С этой же просьбой к ним обратился и «Нонпарель» Уильяма Феннера — того самого, что служил капитаном на флагмане Дрейка во время его похода на Санто-Доминго и Картахену. Таким запросам насчет амуниции предстояло звучать все чаще на протяжении уже начавшегося затяжного боя на параллельных курсах.

Тихая скорость испанской армады, несомненно, имела свои недостатки, и все же из-за той же самой медлительности англичанам было трудно атаковать, потому что каким-то чудом испанцам удавалось сохранять свой прежний порядок в форме подковы. Более того, герцог Meдина-Сидония укрепил свой арьергард с высокими каракками из Лиссабона небольшими, удобными в управлении галионами, предназначенными Менендесом для конвоирования караванов с сокровищами из Америки на родину: эти корабли назывались галибразос. Суда этого класса были известны также под названием «Индийский страж»и могли очень удачно соперничать с низкобортными и скоростными детищами строительного искусства сэра Джона Хоукинса.

Команда «Морского купца» поглощала торопливо состряпанную еду, запивая ее кружками горького пива, когда в тылу у того обширного скопления белых парусов и красных крестов прозвучал взрыв такой мощной силы, что затрепетали паруса фрегата. Все подбежали к поручню — и как раз вовремя, чтобы увидеть, как огромный грибообразный столб дыма взметнулся над галионом, в котором некоторые узнали «Сан-Сальвадор».

Словно волки, учуявшие раненого лося, ближайшие английские корабли изменили свой курс и поплыли в сторону галиона, ибо, должно быть, действительно окрашенный в желтую и зеленую краски «Сан-Сальвадор» получил очень серьезное повреждение, судя по тому, что две верхних палубы высокой кормы снесло и они дрейфовали в его кильватере, а языки пламени рвались в вечернее небо.

К сожалению, ветер оказался таким слабым, что «Месть», «Елизавета Бонавентур»и два лондонских высокобортных корабля с поспешающим вслед за ними галионом «Коффин» не успели сойтись к подбитому судну до того, как эти проклятые неаполитанские галеасы смогли прийти к нему на выручку. Флагманский корабль Медины-Сидонии — тысячетонный «Сан-Мартин» — оказался поблизости и, довольно тяжело развернувшись, тоже направился к пылающему судну для оказания срочной помощи.

И снова Дрейк и его бывалые капитаны кипели от злости, завидев сигнал к возвращению, ползущий вверх на сигнальную рею «Королевского ковчега», так что оставалось лишь свернуть в сторону и смотреть, как команда «Сан-Сальвадора» тушит пожар и начинает починку. Став совсем неуправляемым из-за полного разрушения рулевого устройства и взятый поэтому на буксир, «Сан-Сальвадор» вскоре скрылся в темной массе других кораблей испанской армады.

Во второй раз эскадре короля Филиппа не повезло, когда в первые часы вечера парусник «Нуэстра Сеньора де ла Роза» каким-то образом столкнулся с двумя галионами Бискайской эскадры и так запутался снастями в оснастке бискайцев, что, прежде чем корабли расцепились, дон Педро дель Вальдес — один из трех контр-адмиралов Медины-Сидонии, потерял сначала свои фок-реи, а затем и бушприт. И едва пострадавшее судно взялось за устранение этих поломок, как английские наблюдатели на разных судах закричали стоявшим на палубе, что «Роза» потеряла фок-мачту — она рухнула за борт. Над фальшбортом виднелся только обломок ее основания.

Услышав это, сэр Френсис Дрейк облизал потрескавшиеся от солнца губы.

— Клянусь славой Бога, — тихонько прошипел он, — этот будет мой, и никто мне не запретит. — Он произнес свою клятву едва слышно, чтоб не могли подслушать ни его флаг-капитан Джоунас Боденхэм, ни его боцман.

Неохотно корабли королевы снова вернулись в свою флотилию, идущую теперь в четыре ряда кильватерного строя. Этот порядок, по мысли лорда Хоуарда, обеспечивал наибольшую приспособляемость и легкость сосредоточения.

Хьюберт Коффин и его кузен с крепко стиснутыми от разочарования челюстями вглядывались в густеющую темноту и видели, как покалеченную «Розу» взяли на буксирный трос, но лица их оживились, когда почти сразу же буксир этот лопнул и галион-великан стал мало-помалу отставать за кормой испанской флотилии. Когда «Роза» стала стрелять из пушек, чтобы привлечь внимание к своей беде, сигнальные флажки на «Сан-Мартине» поползли вверх, вниз и снова вверх — и вот галионы «Сан-Франциско»и «Сан-Кристобаль» вместе со своими пинассами остались позади, чтобы обеспечить защиту парализованному судну до подхода обязательных итальянских галеасов, способных взять его на буксир.

С вест-зюйд-веста^[71] задул легкий бриз, и вскоре он так разыгрался вместе с волнами, что, памятуя об опасностях, поджидающих у Стар-Пойнта, английские эскадры, пройдя еще немного, легли по приказу лорда Хоуарда в дрейф между Пройл-Пойнтом и Сэлкомбом.

Одно купеческое судно, переоснащенное в военное и принадлежащее лондонской компании «Левант», видимо, отбилось в темноте от своих и случайно наткнулось на беспомощную «Розу». К полному изумлению и восторгу капитана Джона Фишера — ведь его «Маргарет и Джон» имело тоннаж всего лишь 250 тонн, — на галеасе немедленно перерубили буксирный трос и удрали, а прикрывающие его галионы с пинассами бросили тяжело качающуюся «Розу»и тоже скрылись в темноте. Кораблик Фишера был слишком слаб, чтобы напасть на «Розу», и мастер помчался к берегу: там везде, насколько хватало глаз, на каждом мысу бились и плясали огни предупредительных сигнальных маяков.

Незадолго до полуночи набором разноцветных фонарей на «Королевском ковчеге» английским эскадрам был отдан приказ развернуть паруса и возобновить плавание в строевом порядке. Среди моряков сразу же пошли слухи: поскольку лорд Хоуард подозревает, что испанцы намерены захватить остров Уайт и сделать его своей базой, он решил атаковать армаду короля Филиппа еще до того, как она подойдет к Нидлс. Еще говорили, что он написал береговым властям следующее:

«Ради любви к Богу и к нашей стране пришлите нам пушечные ядра любой величины и с ними — пороху, ибо это дело продлится долго».

Природа улыбнулась защитникам, разведя дождевые облака и позволив просиять луне, а тем самым дав им возможность с минимальными беспорядками организоваться и снова продолжить путь. Снова эскадры потянулись вслед за светом больших фонарей на кормах их флагманских кораблей.

На этот раз «Морской купец» следовал в непосредственной близости за «Местью». Широкий размах парусов галиона и его превосходная конструкция позволяли ему лететь сквозь ночь гораздо быстрее других кораблей эскадры, и вот постепенно большой фонарь флагмана, удаляясь, утрачивал свою яркость, и, хотя остальные суда подняли все свои паруса, «Месть» уходил все дальше и дальше в море, весь серебрясь от лунного света — величественное и незабываемое зрелище.

Но вот луна снова скрылась за грядой облаков, а затем, к ужасу капитанов эскадры Дрейка, «Месть», мигнув на прощание кормовым огоньком, затерялась в темноте этой ветреной ночи.

— Проклятье! Что нам теперь делать? — воскликнул Уайэтт, мучась неопределенностью. В свете своих фонарей он мог различить, что одни корабли продолжают идти тем курсом, которым, как им казалось, идет и сам Дрейк; другие легли в дрейф. Но были еще и третьи: они увязались за кораблями другой эскадры, которых в той же мере озадачило и поставило в тупик внезапное и необъяснимое исчезновение их флагмана — «Мести».

Зная характер вице-адмирала, Хьюберт Коффин оказался среди тех, кто шел в открытое море, горячо молясь, чтобы рассвет явил им в первых своих лучах марсели сэра Френсиса. К тому же, рассуждал он, удаляясь в море, он в меньшей степени рискует тем, что его протаранят, — а тогда прощай его судно, это капиталовложение, которое много для него значит.

Глава 18 У МЫСА ПОРТЛЕНД-БИЛЛ

Различные суда английского флота так сильно рассеялись по морю, что только под вечер в понедельник 22 июля военно-морские силы лорда Хоуарда Эффингема смогли восстановить свой порядок. Теперь они насчитывали свыше ста парусных судов вследствие того, что к ним присоединилось множество переделанных купеческих транспортов, пришедших почти из каждого маленького порта южного побережья.

О сэре Френсисе Дрейке все еще не было ни слуху ни духу. Стало казаться, что его корабль одним мощным глотком проглотила морская стихия — и его вместе с ним. Резкими в определенной степени обвинениями осыпали пропавшего без вести вице-адмирала вечный его враг Фробишер, сэр Уильям Винтер и даже его родственник и благодетель сэр Джон Хоукинс: «Почему погасил он свой кормовой фонарь без каких-либо объяснений и указаний другим кораблям эскадры? Почему покинул свой авангард в исключительно важный момент?» Особенно бушевал Мартин Фробишер.

Его нынешнее поведение, своей непредсказуемостью вполне сходно с тем, напоминал он другим адмиралам, когда Дрейк бросился как безумный во внутреннюю гавань Кадиса, чтобы захватить галион адмирала Санта-Крус.

Лорд Хоуард выслушивал все эти жалобы, но делал это с терпением, не допускавшим и намека на его собственную реакцию. Однако он почувствовал огромное облегчение, когда на закате солнца над горизонтом показались марсели «Мести». Прошло какое-то время — и бесследно было исчезнувший вице-адмирал появился на борту «Королевского ковчега», все такой же дерзкий и самоуверенный и в компании высокого смуглолицего человека, который вел себя с пренебрежительным, если не сказать больше — со спесивым самообладанием.

Те, кому случилось оказаться тогда на борту, всю жизнь помнили этот небрежно-развязный размашистый жест, с каким Дрейк бросил на палубу под ноги Хоуарда связку цветистых знамен, а затем, ярко сверкая голубыми глазами, сорвал с себя головной убор и отвесил поклон своему молчаливому командиру.

— Милорд, — энергично проговорил он, — имею часть представить вам его превосходительство дона Педро дель Вальдеса, контр-адмирала противника.

Испанец сделал глубокий поклон и на беглом французском выразил сожаление, что не смог лучше защищать свой прекрасный корабль. Впрочем, разве у кого-нибудь есть надежды выстоять против ужасного «эль Драго»?

Оказалось, что, как и предсказывал Фробишер, Дрейк умчался в одиночестве, уверенный, что обнаружит лишенную способности управляться «Розу», возьмет ее приступом и таким образом завоюет себе ее сокровища. При этом у сэра Френсиса имелось про запас правдоподобное объяснение своего поступка — и тут к нему было не подкопаться. Дрейк заявил, что прошлой ночью, ведя эскадру с ее якорной стоянки, он заметил группу больших кораблей, плывущих на запад.

— Я пришел к выводу, — заявил он голосом, всегда казавшимся слишком мощным для его малорослого тела, — что это, должно быть, вражеское подразделение, стремящееся лишить нас нашего преимущества. Я погнался за ним, думая, что эскадра последует за мной.

— Последует? Боже Всевышний! Каким образом? — прогремел Джон Хоукинс, багровый от возмущения. — Почему вы потушили фонарь?

— Я полагал, — улыбнулся Дрейк, который смотрелся еще более полным и коренастым в своей инкрустированной золотом кирасе и латных набедренниках, — что «Месть» легко различить в лунном свете и что мой фонарь лишь послужит на руку противнику, предупредив его о моем приближении.

Присутствовавшие обменялись между собой недоверчивыми взглядами. Лорд Хоуард Эффингем посмотрел своему подчиненному прямо в глаза.

— И что же это были за суда, сэр Френсис, за которыми вы погнались, оставив свою эскадру?

— Нейтралы, милорд, всего лишь жалкие подданные Германии на пути в Ирландию.

Хоуард задумался, не зная, что сказать. Как-никак, контр-адмирал армады короля Филиппа захвачен в плен и флаг его брошен на палубу флагмана собственноручно Дрейком! Мало-помалу хмурые выражения исчезли со многих лиц, кроме нескольких вытянутых бородатых и обветренных физиономий, что собрались на высокой кормовой палубе «Королевского ковчега». Подобно всем кораблям конструкции Хоукинса, флагман построили очень высоким в корме и низким в носовой части, полубак и слова того не стоил, а фок-мачта, чтоб улучшить управляемость кораблем, была установлена с небольшим наклоном вперед. Наконец заулыбался даже лорд Хоуард, когда узнал, что «Нуэстра Сеньора де ла Роза» захвачена с двадцатью шестью батарейными пушками и, что гораздо ценнее, с удивительно щедрым количеством боевых запасов.

Когда закончился военный совет и Дрейк удалился, вежливо присматривая за своим именитым пленником, Фробишер сплюнул за борт и с раскрасневшимся лицом, обрамленным волосами, тронутыми изморозью седины, прорычал:

— Если этот исправившийся пират хочет меня надуть и присвоить себе мою долю, я ему много крови попорчу!

Утром 23 июля предательски подул северо-восточный ветер, сделав герцогу Медина-Сидония прекрасный подарок: предоставив ему столь желанное погодное преимущество и заставив флот лорда Хоуарда отойти на большое расстояние в сторону северо-запада. Медина-Сидония последовал за ним, его неаполитанские галеасы шли значительно впереди его огромной флотилии, которая теперь растянулась на несколько миль.

По несчастной случайности, основная масса английских кораблей держалась своего галса дольше, чем предвидели Хоукинс, перешедший на «Победу», и около дюжины других капитанов английских судов. По этой причине он и оказался в трудном положении, обнаружив, что арьергард армады движется на него в подавляющем численном превосходстве. Поскольку англичане не могли выйти на ветер от него, враг наконец-то почувствовал возможность применить ту тактику, в которой он проявлял свое превосходство: вступить в схватку, взять на абордаж и вымести палубы противника испытанными в боях пехотинцами.

Галион «Коффин» оказался в первом ряду и казался таким маленьким, когда с раскрашенными раздувшимися парусами и огромными алыми мальтийскими крестами, горящими на их гротах и марселях, шестнадцать кораблей маркиза Оквендо из эскадры провинции Гипускоа пошли на них в атаку. На этот раз канонада стала поистине оглушительной по мере втягивания в бой все большего и большего числа кораблей.

И снова частый смертоносный огонь английских орудий превращал в щепки и дым ярко выкрашенные борта испанских парусников, по которым струилась кровь. Кашляя в клубах порохового дыма, Хьюберт Коффин вдруг осознал, что смотрит чуть вверх на шканцы неизвестного галиона. Он приставил к плечу кремневый пистолет и сделал удачный выстрел, свалив толстого испанского офицера, что-то кричавшего своему штурвальному. Шлем соскочил с головы офицера и катался по палубе в такт тяжелым покачиваниям галиона.

Оба корабля сходились все ближе, причем англичанин все еще старался держаться наветренной стороны от своего врага.

— Maria у el Rey!^[72] — кричали на галионе и размахивали оружием.

В воздухе пролетели два абордажных якоря и застряли в вантах фок-мачты английского галиона. Но только толпа орущих испанских солдат в черных доспехах собралась перепрыгнуть на палубу «Коффина», как почтенный Чарльз собственноручно перерубил лини абордажных якорей, а штурман Клоуг живо переложил свой румпель и стал отводить корабль, позволив ему избежать взятия на абордаж.

Грохот орудийных лафетов, накатываемых вперед, теперь усилился, потому что продымленные артиллеристы из Девоншира стремились выпустить с близкой дистанции как можно больше ядер по врагу.

Благодаря резким порывам ветра, видимость в данном случае была намного лучше, чем в бою при Утесах Додмена, и вскоре галион «Коффин» выплыл из дыма сражения всего лишь с двумя пробоинами в фальшборту и тремя ранеными, тогда как его соперник беспомощно качался меж набегавшими морскими валами, зловеще дымя. Казалось, везде, куда ни посмотри, группы кораблей поливали друг друга огнем. Теперь рев орудий разносился на мили окрест, поскольку у мыса Портленд-билл Фробишера атаковали сам Медина-Сидония и четыре неаполитанских галеаса.

На Мартина Фробишера надвигалась серьезная угроза, ведь за исключением его «Триумфа» он не располагал регулярными боевыми кораблями — только купеческими, переделанными в военные. Тем не менее этот отважный старый ветеран вовсе и не пытался увернуться от сражения, он построил свои корабли «Королевский купец», «Золотой лев», «Центурион», «Мэри Роуз»и «Маргарет и Джон»в четкий кильватерный строй и приготовился к бою с гораздо более тяжелыми галеасами и высоким «Сан-Мартином» герцога.

Получив две пробоины в корпусе, «Морской купец» бился не на жизнь, а на смерть с каравеллой эскадры Андалузии. Построенный не таким высоким, как основная масса сопровождающих судов эскадры, андалузец по этой причине мог придавать своим орудиям достаточно точный угол наклона, и единственным ядром разнес второй орудийный расчет на правом борту Уайэтта в кровавые лоскуты. Среди них погиб Герберт, один из близнецов Доусонов, обнаженный по пояс и потому почерневший от пороха так, что его тело стало похоже на тело негра.

— Отходи, ради Бога! — крикнул Питер Хоптон. — Нашим пушкам с ними не сравниться!

Ничего не оставалось делать, как переложить руль фрегата. Уайэтт медленно отступил, и как раз вовремя, так как его блинд, пробитый во многих местах, превратился в лохмотья. «Морской купец» захромал прочь с рваными пробоинами в фальшбортах, с несколькими перебитыми и болтающимися штагами и фалами, уступая свое место в строю другому переделанному «купцу». Когда ветер, всегда капризный в это время года, снова ослаб, над морем повисла густая дымная пелена, сквозь которую корабли пробирались вслепую, как привидения.

Генри Уайэтт — в ушах у него все еще пульсировало от нескончаемого грохота, а нервы нестройно звенели от близости, казалось, неминуемой катастрофы, которой чудом удалось избежать, — старался не думать о воплях раненых, собранных у основания грот-мачты, где они выживали или умирали без помощи со стороны, если не считать заботы о них пары неловких юнг. Он оставался в неизбежной неопределенности относительно того, что их ждет в будущем, — особенно теперь, когда потянуло ветром, таким исключительно важным, непостоянным и победоносным ветром. За двадцать минут он сместился с зюйд-веста к зюйд-зюйд-весту.

Плотники фрегата, сурово подгоняемые боцманом Арнольдом, застучали молотками, а сквозь пробоины в фальшбортах трупы и части тел бесцеремонно сбрасывались в море. Джайлз Доусон и Джордж — оставшийся в живых близнец — все-таки склонили головы и пробормотали молитву, когда за борт сбрасывали окровавленные останки их брата. Затем они угрюмо вернулись к своим постам у полукулеврины номер один.

На корму к Питеру Хоптону прибежал один из цыган, у которого слегка кровоточила осколочная рана на боку. На его худом и смуглом лице отражалось беспокойство, когда он прокричал:

— Осталось только два ящика зернистого пороха!

Здоровенный желтоволосый старший артиллерист корабля гневно глянул на него, не веря своим ушам.

— Спустись вниз, дубина неотесанная, и разуй глаза. Там должно быть гораздо больше. — Но Питер ошибался. В таком же положении оказалась и вся остальная ведущая тяжелый бой эскадра Дрейка.

«Морской купец», пользуясь преимуществом свежего благоприятного ветра, напал на большой изолированный корабль с вымпелом вице-адмирала. Выкрашенный в синий и алый цвета, он тяжело ворочался средь белых гребешков волн, но Уайэтт подвел «Морского купца» прямо под корму испанца так близко, что мог видеть позолоченного деревянного ангела с наполовину отстреленной нижней частью и позолоченного Иоанна Крестителя, сквозь которого прошло небольшое ядро. Эта внушительных размеров каракка представляла собой не что иное, как величественный флагманский корабль «Сан-Хуан» вице-адмирала Мартинеса де Рекальдо.

Пороху оставалось только на то, чтобы произвести с полдюжины бортовых залпов.

— Цельтесь в ватерлинию этого паписта! — проорал Питер. — Там у него самое чувствительное место.

Но прежде чем они успели разрядить свои орудия, Дрейк просигналил приказ отойти и атаковать группу каравелл, направленных Мединой-Сидонией на выручку крепко прижатому вице-адмиралу. Тем самым испанский главнокомандующий лишил себя поддержки и «Сан-Мартин» один остался защищать стаю беспомощных транспортных судов и судов снабжения.

Лорд Хоуард, оценив представившийся случай, проворно сменил галс, пока ветер не подул над раковиной его правого борта, а «Сан-Мартин» не оказался прямо под ветром.

С дон-кихотской спесивостью герцог приказал развернуть здоровенный красно-золотой галион и стать прямо против ветра, чтобы так же демонстративно показать священное знамя Папы Римского и королевские флаги Испании, развевающиеся на топах мачт. С корабля Хоуарда намеченную жертву можно было видеть теперь лишь изредка, потому что ее то и дело заволакивало клубами дыма, гонимого ветром с мест десятка сражений второстепенного масштаба. Ведь на самом деле эта битва у мыса Портленд-билл не была единой: она распалась на целый ряд полусамостоятельных стычек со своими собственными индивидуальными проблемами.

Сначала «Королевский ковчег» обрезал нос «Сан-Мартина»и дал по нему не менее трех бортовых залпов: Питер Хоптон точно сосчитал, что на три залпа англичан пришелся лишь один залп испанцев. Должно быть, вражескому флагману здорово досталось, однако он поддерживал яростный огонь, даже когда «Королевский ковчег» обошел вокруг него и повторил губительный маневр.

Затем подошли высокие корабли Хоуарда: «Радуга», «Авангард», «Белый медведь»и другие — и присоединились к избиению «испанца». Раздался мощный крик ликования, когда священное бело-золотистое знамя Папы с перебитыми залпом фалами рухнуло в усеянную обломками воду.

Наблюдая издали, Хьюберт Коффин ждал, что сейчас испанский королевский корабль спустит флаги и сдастся, но постепенно огонь англичан ослаб и совсем прекратился, и «Сан-Мартину», изрешеченному залпами, но все еще остающемуся на плаву, было позволено медленно, дергаясь из стороны в сторону, уйти с места боя.

— Чего, Бога ради, церемониться с ним теперь? — тяжело дыша, прокричал Чарльз Коффин, прибежав на корму с полубака и видевший эту картину. — Он же был у них в руках.

— Пороха больше не осталось, — лаконично пояснил Хьюберт.

Тот факт, что ни одно судно с той и другой стороны не затонуло, пробитое артиллерийским огнем в тот знаменательный вторник, дал главному кораблестроителю Джону Хоукинсу и его артиллерийским офицерам пищу для глубоких размышлений. Почему? Их самих немало потрепало сверху, но тем не менее ни одно английское судно не было в критически бедственном положении. У испанцев, несмотря на то, что и им крепко досталось от пушек, на дно не пошел ни один корабль.

Может, ядра обоих противников оказались чересчур тяжелыми, чтобы пробить насквозь мощный корпус типичного галиона? С другой стороны, различные командиры артиллерии клятвенно утверждали, что если бы в самый неподходящий момент не кончился порох, то уж наверняка и герцог Медина-Сидония, и Яго Флорес дель Вальдес — дальний родственник сдавшегося сэру Френсису Дрейку адмирала — отправились бы на дно морское добывать себе на пропитание морских угрей, каракатиц и палтуса у входа в гавань Уэст-бей.

Злясь на пустые пороховые ящики, англичане отошли к берегу, оставив «Непобедимую армаду» короля Филиппа медленно двигаться дальше. За два дня сражения они сильно потрепали ее, но затопили лишь два корабля — «Розу»и «Сан-Сальвадор», — у которых взорвались пороховые погреба.

Английской эскадрой «Непобедимой армаде» был нанесен ущерб, но, несмотря на это, она продолжала оставаться такой же смертельной угрозой для Англии, как и в тот час, когда ее впервые заметили у мыса Лизард.

Глава 19 ПОРОХ!

Никогда в своей истории Уэймут, крошечный рыболовецкий порт на южном берегу Англии, не видел такого количества морских перевозок, которые заполнили его пристань и обе набережные. Начиная с предыдущего дня, подготовленные к военным действиям отряды, сзываемые сигнальными кострами, маршевым строем все подходили к берегу, готовые убивать любого врага-иностранца, осмелившегося ступить на их землю недружественной ногой. Опытные старые дворяне, носившие гордое звание рыцаря, закаленные в боях ветераны, участвовавшие во многих набегах вдоль шотландской границы или в ирландских кампаниях, готовились к боям спокойно, сожалея, что видят такое большое количество рьяной «молодежи», слишком громко кричащей в защиту своей королевы. Сами же они горели желанием сражаться и хотели доказать свою доблесть оружием на испанских ублюдках.

На окраине Уэймута расположились лагерем сотни флегматичных лучников, потомков воинов-лучников, сражавшихся при Кресси и Азенкуре^[73]. Большинство местных складов уже очистили от запасов, чтобы они не попали в руки папистов. Достать продовольствие было почти невозможно.

Однако больше всего маленький порт заинтересовали два небольших тихоходных торговых судна, только что прибывших из Дартмута. Как раз в ту сторону и тащился Генри Уайэтт во главе отряда хорошо вооруженных матросов с «Морского купца». В кулаке он сжимал требование на порох с неразборчивой подписью Золотого адмирала, которая в этих краях имела гораздо большее значение, чем четкая подпись Хоуарда Эффингема.

Еще задолго до этого проницательный Дрейк распорядился перевезти на каботажном судне из Дартмута захваченный им на «Розе» порох в Уэймут, что лежал приблизительно милях в пятидесяти к западу от места дислоцирования эскадры. По этой причине Уайэтт имел большое преимущество над охотниками за порохом с других эскадр. И вскоре драгоценное «зерно», ящик за ящиком, перекочевало через грубо заделанные фальшборта «Морского купца» и улеглось на палубе.

После более чем двух бессонных суток Уайэтт чувствовал себя таким усталым, что его пошатывало и голос слегка охрип. Он мог бы свалиться с ног, если бы не одна добрая хозяйка, сунувшая ему в руки кувшин молока, буханку хлеба и сыр, с горячей просьбой, в которой слышались слезы: «Да благословит вас Бог, сэр. Молю вас отбейте этих кровавых папистов от наших берегов».

С кораблей большого флота все прибывали шлюпки, сильно осев в воде под грузом больных и раненых. Их место быстро занимали добровольцы из среды сухопутных ополченцев и рыбаков.

Уайэтт плюхнулся на большую бочку и принялся механически жевать хлеб с сыром и размышлять, надолго ли хватит этого нового запаса пороха при таком ненасытном спросе на него со стороны артиллеристов Дрейка.

Один из офицеров, отряженных за порохом Мартином Фробишером, разразился святотатственной бранью возмущения, когда узнал, что около половины запаса, имеющегося в Уэймуте, уже ушло на «Морской купец».

Начальник порохового запаса сэра Джона Хоукинса также изрыгал проклятия и прямые угрозы до тех пор, пока не поднял парус своей пинассы и не взял курс на Лайм-Регис, где, по слухам, имелись значительные запасы этого драгоценного вещества.

Уходили с пустыми руками и другие запоздавшие капитаны кораблей и потом стремились удовлетворить свои потребности в Пуле и Борнмуте, вдоль берегов которых армада короля Филиппа потихоньку ползла со своею обычной скоростью — два узла в час.

Женщин в Уэймуте осталось совсем мало: как и в других подобных местах, подавляющее большинство их вместе с детьми было отправлено подальше от берега.

К ужасу Уайэтта, Дрейк пришел в настоящее бешенство оттого, что Генри позволил даже небольшой доле пороха с «Розы» уплыть в чужие руки. Оно и понятно: Золотой адмирал горел желанием силами лишь одной его эскадры нанести сокрушительный удар по армаде герцога Медины-Сидонии и тем самым вписать свое имя большими буквами в новую страницу истории Англии.

На тускло освещенной палубе полуюта «Мести» Золотой адмирал топал ногами и гневно испепелял взглядом несчастного капитана «Морского купца».

— Вон отсюда, жалкий пес! Плавай вдоль берега и кради, проси, одалживай, — меня это не касается, — но чтобы добыл полное судно пороха. Встретимся у берега Брайтона, и если у тебя ничего не выйдет, то, клянусь бородой святого Петра, ты у меня полетишь со службы у королевы!

Из впалых усталых глаз Уайэтта брызнули слезы и потекли по опаленным солнцем щекам. Он хорошо уже знал своего командира и понимал, что совершенно не готов к тому, чтобы справиться с низостью и несправедливостью такого отношения к нему со стороны сэра Френсиса. То, что он из чисто амбициозного эгоизма отказывается поделиться боевым запасом с остальным флотом лорда Хоуарда, никак не укладывалось в его сознании. Он вернулся на «Морского купца», растолкал спящего Питера Хоптона и отрывисто рассказал ему, что случилось.

— Ясно, наш адмирал переутомился, — просто объяснил это Хоптон. — А теперь, Генри, отдохни-ка немного, а я проложу наш будущий курс до Борнмута.

— Нет, Питер, Борнмут не подойдет, — возразил Уайэтт, валясь на истрепанный в клочья парус, — слишком много других искателей пороха уже отправились туда. Лучше попытаем счастья в Госпорте или Саутгемптоне.

Он уже спал, когда по трапу полуюта зазвучали удаляющиеся шаги его кузена.

Решение Генри Уайэтта искать боевой запас в портах, лежащих по носу от нынешней позиции врага, оказалось мудрым. Экспедиции за порохом из других отрядов, зачастую угрожая оружием, позаботились о том, чтобы вычистить из пороховых погребов ближайших портов все, что еще не отправили в море на местных судах, ушедших служить лорду Хоуарду с молодыми, жаждущими драки сорвиголовами и старыми морскими волками на борту.

Достигнув Брайтона, «Морской купец» был вынужден держаться очень близко к берегу, потому что плавучие крепости армады четко просматривались по носу с правого борта, и, таким образом, команде впервые представилась возможность спокойно рассмотреть необычайно пестрое собрание плавучих средств, составляющих эскадру снабжения армады. Там были такие диковинные чужестранные суда, как средиземноморские тартаны, фелюги и дхау — одномачтовые арабские суда, а также нефы и несчетное количество каравелл и контеров. Они приметили там десятки круглоносых голландских судов: это были хольки, тихоходные, трудноуправляемые, и хои — небольшие береговые суда; их расписанные красными крестами паруса наполнялись лишь настолько, чтобы поддерживать минимальную скорость, так как ветер снова ослабевал.

К счастью, береговой бриз гнал «Морского купца» достаточно быстро, чтобы отбить охоту преследовать его даже у быстроходных каталонских галер, играющих роль охранения во вражеском флоте. До предела измотанная команда фрегата совершенно отчетливо слышала стук молотка и видела, как вражеские моряки усердно занимаются починкой повреждений, нанесенных последним боем. Попадалось все больше лошадиных трупов, несомых приливом вместе с трупами скончавшихся за ночь раненых. Над ними с резкими криками кружились белые чайки, потом наконец усаживались и питались этой ужасной манной из далекой Испании.

В Брайтоне они обнаружили то же, что было сейчас типично для всего южного побережья. На вершинах холмов еще дымили сигнальные костры, вдоль берега, параллельно медленно продвигающемуся по морю врагу, проезжали конные отряды, а за ними тащились только что набранные из крестьян и ремесленников отряды пехотных ополченцев, которые по-своему, не мудрствуя лукаво, верили, что смогут уничтожить всех этих испанцев, если они осмелятся ступить на английскую землю.

Скорее всего, думал, но не выражал свои мысли вслух Генри Уайэтт, ветераны Медины-Сидонии изрубили бы эти неповоротливые массы народной милиции в куски для кошачьего корма.

Самые крупные концентрации этих войск замечались возле Портсмута, поскольку сухопутные генералы твердо полагали, что испанцы обойдут Спитхед, захватят остров Уайт и устроят там свою базу. Ведь в таком случае герцог окажется менее чем в сотне миль от Лондона, а что для герцога Пармы и его отличных, вымуштрованных в Нидерландах регулярных частей могло бы быть разумнее решения воспользоваться этим моментом и двинуться через пролив в Дувр? А ведь, чтобы не допустить такой катастрофы, в Узком море находится лишь слабенькая флотилия лорда Генри Сеймура — всего 18 кораблей. И никто, похоже, не знал, какие военно-морские силы может выставить против них герцог Парма.

Как только «Морской купец» причалил к доку в Брайтонской гавани, явилась группа добровольцев — отличных крепких деревенских парней из графств, находящихся в глубине страны: многие из них были отлично экипированы, даже взятки предлагали, лишь бы им разрешили сражаться на борту фрегата.

К величайшему удивлению Уайэтта, когда он собрал на палубе свою пристыженную команду и сообщил ей, что каждый волен покинуть корабль, никто и шагу не ступил к трапу. После этого Джайлз Доусон был назначен младшим канониром вместо прежнего, получившего перелом руки во время битвы при Портленд-билле, а Джордж — помощником боцмана.

Капитан «Морского купца» завершил свой визит в порт, позволив дюжине крепких фермеров и такому же числу горячих молодых джентльменов завербоваться к нему в команду. Один из этих веселых парней спустился вниз и по своей наивности хотел оставить свою одежду в собственной каюте Уайэтта; наконец он вернулся на палубу, покрасневший, все еще подыскивая местечко для своих вещей. Когда другой привередливый джентльмен решительно отказался помочь при подъеме на борт некоторых припасов, Уайэтт приказал ему немедленно убираться на берег и обратился к остальным добровольцам:

— На борту моего фрегата, как и на любом другом корабле, находящемся под командованием сэра Френсиса Дрейка, все джентльмены, — затем он воспользовался фразой самого Золотого адмирала, — должны тянуть и тащить вместе с матросами.

Ради блага почти отчаявшихся искателей пороха начальник над этими разваливающимися крепостными замками, обороняющими порт, щедро поделился половиной своего порохового запаса, тем самым смягчив язвительное беспокойство лорда Хоуарда.

Замечательная новость о захвате Дрейком в одиночку великого корабля «Нуэстра Сеньора де ла Роза» распространилась уже по всему побережью со всеми мельчайшими подробностями. Большое значение придавали также тому, как здорово потрепала испанцев буря на их пути к Ла-Маншу. Ходили и менее утешительные слухи о том, что испанцы вот-вот готовы высадиться на берег.

К ночи в среду 24 июля армада, все столь же огромная и зловещая с виду, поравнялась с островом Уайт и двинулась к берегу.

Той же ночью «Морской купец» перегружал из своего трюма в пороховые погреба «Мести» достаточное количество пороха, чтобы удовлетворить ненасытные потребности даже Золотого адмирала.

Глава 20 ВЕСТИ С ФЛОТА

Однажды теплым июльским днем пополудни к той величественной аллее из вязов, ведущей к Портледжу, прискакал запыленный верховой. Из своего окна Кэт Уайэтт заметила сначала, что ехал он жестко держась в седле, потому как держал одну руку на перевязи, а затем что он оглядывается вокруг, будто эти места ему совершенно незнакомы. Вестовой! Она поспешно закончила пеленать маленького Тони и, быстро сбежав по лестнице, вышла наружу как раз в тот момент, когда один из конюхов помогал незнакомцу спешиться.

— Я привез письма для сэра Роберта Коффина и его невестки, — сказал человек, поморщившись от боли, когда поправлял свою раненую руку в петле кожаного ремня, захлестнутого на одном плече. — Я служил на галионе «Коффин» до той поры, пока проклятый осколок не перебил мне руку.

— Они здесь. Вы… вы слышали что-нибудь о фрегате «Морской купец»? — выпалила Кэт. — Он в порядке?

— Да, — ответил высокий вестовой, отирая от пыли большую бороду в форме лопаты. — Ему немного всыпали у Портленд-билла, но меньше недели назад я видел его: он выходил из Брайтона с порохом для кораблей Дрейка.

— Заходите! Заходите! — крикнула ему Кэт, вся сияя своим заостренным личиком. — Бетти! Сбегай наверх к миссис Коффин и передай ей, что этот добрый человек привез для нее письма.

Весь старый дворянский дом встрепенулся и ожил, словно от удара в набат. Сэр Роберт крикнул лакеям, чтоб принесли подушки и лупу для чтения, а Розмари, трепеща от радости, скрылась в своей комнате, чтобы внимательно прочитать послание, которое она судорожно прижимала к груди. Это событие было почти таким же волнующим, как если бы снова она увидела Хьюберта, вернувшегося домой, ибо писал он всегда ясно и точно.

«Радость моя, если бы я мог, я бы вложил в эти страницы самого себя. Как живется тебе с нашим ребенком? Часто тебе приходится вставать по утрам? Передай мой самый горячий привет миссис Уайэтт и скажи ей, что вся наша эскадра расточает похвалы ее мужу. Он дважды доблестно нападал на корабли почти в три раза большие по размеру, чем его фрегат, вот только не удается ему пока захватить хотя бы один из них.

Что же до галиона «Коффин», нас однажды здорово обстрелял настильным огнем «Сан-Мартин» — адмиральский галион, или, как говорят испанцы, —capitana, флагманский корабль, и мы потеряли несколько крепких девонширцев. Ты должна знать, что у острова Уайт в прошлый четверг произошло еще одно большое сражение. Два крупнейших «испанца» (один — галион «Санта-Анна», а другой — португальская каракка «Сан-Луис») попали в штиль и отстали от главных сил врага, после чего контрадмирал Хоукинс приказал спустить на воду пинассы и шлюпки и подтащить судно на буксире к врагу на такое расстояние, чтобы обстрелять его из пушек. Вместе с ним то же самое сделали и другие мощнейшие его корабли, их было около дюжины. Затем в бой вступил милорд Хоуард на своем «Королевском ковчеге»и «Золотой лев», принадлежащий лорду Томасу Хоуарду, его кузену. Тогда их адмирал бросил на нас эти проклятые неаполитанские галеасы, которые все это время были у нас как бельмо в глазу «.

Розмари оторвалась от письма, заслышав, как сэр Роберт, взволнованный адресованным лично ему письмом, разразился проклятиями. Она подумала, не позвать ли Кэт, но тут услышала, что молодая ее подруга с большим пристрастием допрашивает бывшего младшего канонира галиона «Коффин», и продолжила чтение.

«Эти наши корабли дали несколько отличных бортовых залпов и так повредили „Санта-Анну“, что она для боя уже не годилась, а когда наступил рассвет, ее нигде не было видно. Испанцы показали себя храбрыми, хоть и ошибающимися воинами. Один из галеасов потерял бушприт, а другой — грот-рей. Если бы не поднялся южный ветер, что позволило врагу послать подкрепление своему арьергарду, ничто не помешало бы нам уничтожить эти ужасные боевые машины.

Чтобы остановить это подкрепление, почтенный Mapтин Фробишер со своей эскадрой подошел к нему и стал молотить испанский строй, как целая куча кузнецов по своим наковальням. Да, моя отрада, испанцы действительно становятся искусными воинами: как они быстро напали на «Триумф» своими кораблями «Гран-Грин»и «Сан-Хуан де Сицилия». Вместе с эскадрой Хоукинса мы тем временем собрались вокруг их наветренных кораблей и дружно напали на «Сан-Матео». Уже к нам в руки шла решительная победа, когда вдруг все сорвалось — опять из-за нехватки пороха. Радость моя дорогая, было ужасно смотреть, как бушует сэр Френсис — ведь он давно уже просил увеличить его резервный боевой запас.

В итоге, после целой недели стычек и боев мы еще не знаем, как закончится это сражение, а мы уже измотались, как старые пехотинцы после долгого-долгого марша. К нашему смущению, армада папистов остается почти все такой же сильной, как раньше, хотя и крепко наказанной. Должно быть, у них на исходе вода и провизия — надеемся, это так. Теперь, похоже, уж точно их адмирал нападет на Дувр. Только что получили дурные вести, что герцог Парма готов идти на соединение с Мединой-Сидонией. Одному Богу известно, где мы сможем этому помешать.

Любимая Розмари, могу тебе только сказать, что до сих пор на галионе «Коффин» мы старались как можно лучше делать свое дело и потеряли убитыми всего лишь четырех матросов. Четырнадцать получили ранения, и среди них наш младший канонир Эдвард Сикстон, который передаст тебе это письмо с моей негасимой любовью и уважением. Коль не вернусь я, помни всегда, что первая и последняя моя мысль — о тебе. Итак, моя милая Розмари, поминай меня в своих молитвах и верь мне, преданному и всегда тебе верному мужу «.

Весь вечер Эдвард Сикстон угощал тех, кто приходил в Портледж, рассказами, конечно же сильно приукрашенными, о доблестной роли в долгой войне галиона «Коффин».

— Но он не захватил ни одного судна? — ворчливо вопрошал сэр Роберт, постукивая по ручкам своего кресла длинными бледными пальцами. — Даже маленькое береговое суденышко? Проклятье! Как мы будем расплачиваться с нашими кредиторами?

— Увы, сэр Роберт пока не захватил ни одного парусника, — признался Сикстон. — Но то же самое можно сказать о любом другом корабле, кроме «Мести», когда «Роза» сдалась нашему победоносному адмиралу. Но веселей, друзья, ведь ясно, что с каждым днем наш враг все больше устает и пороха у него остается все меньше и меньше. Не беспокойтесь, непременно настанет тот день, когда мы перелезем к ним через борта. Тогда у нас будет и куча сокровищ, и множество пленных на выкуп.

Той ночью Кэт Уайэтт лежала в своей постели, тихонько проливая горькие слезы в мокрую подушку. Перед этим они вдвоем с Розмари свыше часа стояли на коленях, вознося молитвы в отвратительной норманнской часовне старого барского дома.

— Защити его, — горячо шептала она. — Защити моего мужа, о милосерднейший Боже, потому что жить без него у меня нет никакого желания.

Глава 21 ГРАВЕЛИН

Мимо крупных, поросших сверху травой мысов Данженесса плыли два флота курсом на Дувр. Английский, держась ближе к берегу, имел значительное преимущество. То и дело к нему подходили небольшие, спешно вооруженные купеческие суда на замену аналогичных по прочности и готовых вернуться в порт, передав им свою огневую мощь. Западней, ближе к Дуврскому проливу, где, как обычно, можно было увидеть сигнальные костры и разбросанные тут и там отряды подготовленных ополченцев, маневрирующих вдоль знаменитых меловых утесов, противники вступали в короткие схватки с перестрелкой.

Хотя англичане в любое время могли бы нагнать корабли короля Филиппа, лорд Хоуард укорачивал паруса и удовлетворялся тем, что тревожил армаду на ее же собственной скорости. На «Мести»и других эскадренных флагманах воцарился дух ликования, когда стало очевидно, что герцог Медина-Сидония скорее всего не намерен высаживаться в Гастингсе — где в недавнем историческом прошлом слишком успешно уже осуществилось одно такое вторжение. Вместо этого испанцы, умело сохраняя строй, взяли курс на Кале — что вызвало на губах сэра Френсиса Дрейка улыбку свирепого предвкушения.

— Если ветер останется таким, как сейчас, — предсказал он нескольким капитанам, собравшимся у него на борту на совет в этот свободный от драки день, — что ж, тогда преимущество наше, это уж точно.

Заулыбались и другие — Ланкастер, Уидден, Мерчант, Адам Сигер и остальные. Все присутствовавшие понимали, что в Кале гавань не стоит названия «убежище». Поэтому обширной армаде придется стоять на открытом рейде, где корабли будут трепать приливы и отливы и, что самое важное, доминирующие шквалистые западные ветры.

На галионе «Коффин» не меньше понимали, какой риск берет на себя генерал-адмирал короля Филиппа, и весь день напролет там жужжал красно-черный точильный камень, придавая свежую остроту наконечникам пик и шпаг и широким лезвиям палашей.

Внимательно оглядев корабль, Хьюберт Коффин остался вполне доволен. Да, его люди здорово измотались за последнюю долгую неделю: волосы и бороды не ухожены, одежда порвана. Однако они оставались проворными и полными желания пожать золотой урожай, который, похоже, наконец-то созрел.

Прорехи от ядер в парусах галиона из Девона аккуратно были залатаны и две прекрасные новенькие бронзовые полукулеврины поставлены вместо пары таких, что грозили вот-вот разорваться от первого выстрела, — а таких было много на кораблях англичан.

Все пополнения, взятые на борт в Истбурне, за исключением нескольких человек, были родом из местных краев и говорили с заметным знакомым акцентом, созерцая развертывание боевых порядков английского флота у берегов Кале.

К наступлению ночи противник, за исключением сторожевых кораблей, убрал паруса и стал на якорь — и вскоре его примеру последовал и лорд Хоуард.

С «Морского купца» наблюдали за прибытием желанного подкрепления в виде эскадры лорда Генри Сеймура — флотилии Английского канала^[74], только что закончившей свою долгую караульную службу у берегов Дувра. Эскадра насчитывала в целом двадцать пять кораблей и принадлежала королеве. Все они, за исключением «Антилопы»и «Ахата», были невелики размером. Уайэтту, почерневшему от солнца, с ввалившимися от недосыпания щеками, это зрелище подняло настроение, однако с большим облегчением он приказал бросить якорь фрегата. Слава Богу, армада теперь находилась там, где, очень вероятно, может случиться нечто такое, что и слепому могло быть ясно.

С посыльного судна, проходившего мимо вместе с новоприбывшей эскадрой, на «Королевский ковчег» прокричали, что скоро испанцы отведают образчик такого огня, который их ожидает в «мире ином».

Другими словами, его капитан сэр Уильям Винтер предвидел то обстоятельство, что как только враг войдет в Английский канал, брандеры могут принести неоценимую услугу в том районе, где ветер обычно дует с запада на восток, и потому собрал, что удалось, в Дувре и его окрестностях — девятнадцать старых и изношенных коггов и хольков, загрузив их по планширы всевозможным горючим материалом. К сожалению, эти брандеры в тот момент стояли близ Дувра и потребовалось бы не менее суток, чтоб привести их в Кале, где их ждало короткое, но яркое приключение.

Весь день английский флот качался и мотался на якорях, опасаясь, что испанцы подхватят попутный южный ветер или редкий здесь западный бриз и смогут отправиться вверх вдоль голландского побережья, мимо опасных отмелей Уорделира, Сандеттиа и мелководий у берега Зеландии.

В течение дня среди англичан кипела работа. Дрейк был занят как никогда — ведь предстоящей ночью он пустит в атаку брандеры. Для этого дела сэр Френсис пожертвовал двухсоттонным «Томасом» — далеко не малозначительным судном. Обречен был и стопятидесятитонный старый барк, со смешным названием «Швабра юнги». Поскольку ожидалось, что подготовленные в Дувре брандеры прибудут слишком поздно, из ста сорока парусников, теперь более или менее подчиненных лорду Хоуарду Эффингему, отобрали восемь.

С «Морского купца» послали бочонок дегтя, с других кораблей — рангоутное дерево, обломки фальшборта, разбитые шлюпки — все, что горит, и горит хорошо. Кликнули добровольцев, и чернобородый Джайлс Доусон отправился к тем, кого приставили к «Швабре». С тех пор, как погиб их Герберт, они с Джорджем перенесли свою ненависть с Хоптона на врага, и трудно было сыскать где-нибудь более послушных и способных матросов.

Те из команд англичан, что не свалились и не заснули от полного изнеможения, видели, как глубокой ночью снялись с якоря восемь судов с заряженными пушками торчащими из орудийных портов, буксирующие брандеры. При свете звезд они поставили паруса и, словно ожившие привидения, поплыли по направлению к огромной, сбившейся в кучу темной громаде испанских кораблей, стоящих на якоре у Кале.

Почтенный Чарльз Коффин, несший вахту на галионе «Коффин», видел, как они совсем бесшумно проплывали мимо — лишь только журчала вода вдоль бортов. Это были не просто суда, пущенные дрейфовать на авось и брошенные на милость свирепых течений, господствующих в этих водах: нет, пусть даже и обреченные, они оставались еще кораблями живыми, управляемыми умными и ловкими людьми.

Сэр Френсис Дрейк спустился на полубак «Мести», чтобы посмотреть, как проплывает мимо его собственный корабль «Томас», бледно мерцая во тьме парусами. Скоро он будет утерян для его личной сокровищницы.

Прямо к самому центру этой темной путаницы вражеских кораблей плыли буксируемые сзади брандеры. Уже менее четверти мили отделяли их от крайних судов армады, когда сторожевое судно заметило их движение и выстрелило из сигнальной пушки, после чего зазвенели цимбалы, загрохотали барабаны и заблеяли дюжины труб. Ухнуло еще несколько сигнальных пушек, и вдруг на «Томасе» вспыхнуло пламя — первый огонь, зажженный атакующими суденышками, больше похожими на призраки, чем на боевые корабли эскадры.

Противник и прежде встречался с брандерами, но только не управляемыми людьми и не плывущими точно по заданному курсу. Наверняка «эль Драго» снова взялся за свое магическое зеркало и призвал к себе всех семерых дьяволов: Аполлиона, Велиала, Люцифера, Вельзевула, Асмодея, Мефистофеля и Сатану, чтоб они управляли его адской эскадрой.

Для нервов испанцев, измученных до смерти пятью долгими неделями в море, болезнями, ранами, вид этих судов, изрыгающих пламя и надвигающихся прямо на них, оказался слишком большим испытанием. Флот короля Филиппа охватила дикая, неуправляемая паника — впрочем, вполне понятная в случае тех, кто оказался в их положении. Они даже так и не заметили действительные команды брандеров, попрыгавшие кое-как в свои длинные лодки и гребущие назад, где их ждал исступленно ликующий флот лорда Хоуарда.

Жертвенные суда неизбежно врезались в корабли панически мечущегося, изрыгающего проклятья перепуганного врага. Но вот у брандеров загорелись паруса и просмоленные снасти, пламя метнулось на сотни ярдов ввысь и в его розоватом пульсирующем отсвете взорам тех, кто был на море, открылся Кале. А когда заряженные пушки брандеров от сильного жара самопроизвольно разрядились, наугад посылая ядра с бортов в копошащуюся путаницу кораблей, капитанов испанского короля покинули последние остатки самообладания. Одни приказывали рубить якорные тросы и тем самым обрекали себя на беспомощное мотание по морю, когда нет возможности снова стать на якорь до тех пор, пока судно не побывает на верфи. Другие сталкивались, снасти их безнадежно запутывались, и по мере того, как мощные течения разворачивали и закручивали дрейфующие суда, они дюжинами теряли и реи и мачты.

Некоторые капитаны, в ужасе полагая, что эти брандеры и в самом деле управляются дьявольскими сообщниками Дрейка, приказали стрелять бортовыми залпами и потопили немало своих собственных судов снабжения. Находились еще и такие, кто подгонял свои суда близко к берегу, получал пробоины в днище и сотнями топил своих беспомощных солдат. Многие лучшие галионы генерал-адмирала Медины-Сидонии загорелись, стремительное течение Английского канала понесло их, и подхваченный ими огонь перекинулся на те незадачливые суда, что попались им на пути.

Пораженная до глубины души, взирала команда «Морского купца»в эту памятную воскресную ночь на огромные вымпелы оранжевого и алого пламени, увенчанного столбами мерцающих искр, взметающихся в небеса. Уайэтт не позволял своим людям уходить с постов, всем сердцем желая, чтобы поскорей рассвело, ибо теперь выпутавшиеся из огненного ада корабли испанцев подняли паруса или то, что от них осталось, и подались на север. Вскоре загремели залпы англичан, метивших в те португальские или испанские корабли, которым случилось пройти мимо них на расстоянии выстрела.

— Ну что, хороший костерчик мы им разожгли, чтобы поджарить пятки Папе Сиксту? — восторгался Дрейк, и его заостренная желтая борода отражала пламя пожара. — Боже, дай их кровожадным священникам самим отведать те пытки огнем, которым они подвергали многих наших соотечественников.

Рассвет понедельника 29 июля явил глазам англичан поистине ужасающее зрелище. Весь восточный берег Узкого моря под теми фортами, что несли оборону Кале, был усеян тлеющими и дымящимися, полностью сгоревшими или севшими на рифы кораблями, и обгоревшие трупы сотнями покачивались на маслянистых волнах, катящихся к берегу из далекой Атлантики. Тут и там торчали над водой стеньги потопленных кораблей с цепляющимися за них людьми.

Уступая личному честолюбию — почти как Дрейк в случае с «Розой», — лорд Хоуард Эффингем покинул свой флот и, увлекая с собой крупнейшие галионы, стал приближаться к берегу, чтобы захватить «Сан-Доминго», флагман неаполитанских галеасов. Намеченная им добыча, крепко доселе мешавшая претворению его тактики, сидела теперь на мели под дулами пушек Кале.

После ожесточенной рукопашной схватки галеас вынесло так далеко на берег, что большая часть его корпуса оказалась над водой. Кто мог из его команды попрыгали за борт и тащились вброд к берегу, тем самым хитро лишая победителей стольких прекрасных выкупов, ведь в походе на Англию принимали участие представители чуть ли не всех богатых и знатных семейств Испании и Португалии.

Пока Хоуард гонялся за своей добычей, пренебрегая своими прямыми обязанностями, Дрейк весело возглавил преследование противника. Его и Хоукинса корабли видели массу кандидатов в пленники: богатых флагманских «купцов», быстроходных левантских фелюг, голландских судов снабжения, каравелл и галионов категорией помельче.

Уайэтт, идя в кильватере флагмана, крикнул вниз канонирам, печально обозревающим почти опустевшие пороховые ящики:

— Теперь, Божьей милостью, мы захватим кораблик, да пожирнее!

Когда он выбрал небольшой галион, пышно и ярко раскрашенный в синий и красный цвета, команда так грянула «ура!»в честь капитана, что крик этот отозвался эхом. С полубака галиона вился дымок — видимо, бедолага ночью «поцеловался»с брандером. Но моряки быстро сменили триумфальный настрой, когда вдруг заметили маленький барк из эскадры лорда Генри Сеймура, также нацелившийся на их галион. Будучи ближе к нему, барк первым напал на жертву и притерся к галиону бортом.

Команда фрегата следила, как их соотечественники лезут вверх и переваливаются через поручень галиона. В лучах восходящего солнца яростно засверкали на палубе мельницами завертевшиеся клинки, вспыхивали то и дело кончики копий и алебард, но испанцы оказались крепким орешком, к тому же с рассветом они как бы пришли в себя. Уайэтт уж было собрался менять свой курс, чтобы погнаться за другим галионом, который, похоже, клевал носом и скорее полз, чем плыл, как Питер рявкнул ему:

— Подожди, Генри, смотри! Парней-то наших вышибают.

Да, это было так. Наконец-то сражаясь в рукопашном бою, который им был по душе, солдаты «Сан-Пабло» выбивали англичан за поручни и фальшборты и полезли бы за ними на их отчаянно смелый маленький барк, если бы он вовремя не отвалил от галиона.

Жаркий прилив возбуждения захлестнул все существо Уайэтта: там, недалеко, тяжело качаясь на подошве волны, доступный, лежал «Сан-Пабло», без марселей, и, видимо, шкоты его грота тоже были перебиты во время боя, потому что этот просто бесценный парус болтался и хлопал, как у домашней хозяйки белье на веревке. Уайэтт сам взялся за румпель, а Хоптон. спрыгнул вниз как раз вовремя, чтобы успокоить уж слишком разволновавшихся артиллеристов. На этот раз, утешил он их, «Морской купец» должен стрелять кусками буксирной цепи, коль на борту у него не осталось ни одного ядра.

Наконец заработала батарея правого борта, да еще так успешно, что сильно поколебала уверенность в себе испанцев, только что отбившихся от одного неприятеля, чтобы увидеть наседающего на них другого. Фрегат успел дать еще один бортовой залп — так здорово поднаторели в своем деле артиллеристы Хоптона, — а затем «Морской купец» заскрежетал по борту «Сан-Пабло» своим бортом. Почерневшие от пороха канониры фрегата живо побросали пробойники и гандшпуги и схватились за пики, дубинки и топоры. С криком «Смерть папистам!» они вскарабкались вверх по красно-синему изрешеченному выстрелами борту, перемахнули через фальшборт и спрыгнули на палубу, чтобы драться теперь не на жизнь, а на смерть.

Глава 22 «САН-ПАБЛО»

Хотя «Сан-Пабло», несомненно, не принадлежал к числу крупнейших галионов короля Филиппа, мужество его защитников стояло на высоком уровне. Офицеры, большей частью в черных доспехах, солдаты в шишаках и нагрудниках и волосатые, не защищенные доспехами матросы сконцентрировались на баке и юте и осыпали идущих на абордаж пулями, дротиками и стрелами арбалетов.

То, что этот галион, который спереди еще горел, подвергся сильной бомбардировке, Генри Уайэтт понял в тот самый момент, когда нога его ступила на поручень, ибо на палубе, среди обезображенных трупов команды, валялось несколько каменных ядер. Под рухнувшими снастями и кусками рангоутного дерева скопились темные коричневато-красные лужицы крови. Кровью же пропитались и обожженные куски обрушившихся парусов.

Голова его закружилась от бешеного грохота выстрелов, воплей и звенящего бряцанья стали. В завихрениях древесного и порохового дыма щипало глаза, разъедало горло, пока он, вцепившись в гротовый вант, стоял и пытался оценить обстановку. Незадачливые налетчики из эскадры Сеймура валялись убитыми или, как раненые животные, напрягали, корчась, оставшиеся силы, чтобы уползти куда-нибудь в сравнительно безопасный угол.

Он услышал свой собственный крик — впоследствии Генри так никогда и не смог вполне поручиться за то, что же он такое кричал: вполне вероятно, что-то вроде «Вперед за Святого Георгия и нашу королеву! Вперед, „Морской купец“!?»

И тут сеймуровский барк «Ахат» вернулся, чтоб снова атаковать, и пристал к другому борту галиона. На забрызганную кровью палубу спрыгнуло несколько блестяще одетых джентльменов во главе с неким Эмиасом Декстером. Некоторые из них задержались, чтобы пальнуть из кремниевых пистолей и ружей по скоплению орущего на полубаке врага.

— Давай, Генри! Чего тянуть?!

Питер Хоптон спрыгнул на палубу, схватил в обе руки свое излюбленное оружие рукопашного боя — обоюдоострый топор, какими обычно пользовались дровосеки в лесах Сент-Неотса. Его зычный возглас: «Бей их! Бей проклятых папистов!» — перекрыл внезапно зазвучавшие резкие звуки труб.

Испанцы под предводительством горстки сверкающих доспехами офицеров атаковали с юта. Теперь очень редко звучали выстрелы — перезаряжаться времени не оставалось. Воздух наполнился только одними криками, руганью, скрежещущим лязгом стали о сталь и глухими звуками с размаху наносимых ударов. Нападавшие и защитники бились с переменным успехом, пока «Сан-Пабло» ворочался в маслянистых волнах.

— Бей мучителей истинных христиан!

Арнольд, Брайан О'Брайан и Джайлс Доусон с братом, вооруженные пиками, пошли в атаку во главе остальных матросов «Морского купца» на группу испанцев, встретивших их на корме, а молодой Декстер со своими товарищами сдерживал подобный же натиск с бака — кончики их шпаг мелькали, сверкая как летние молнии на темном вечернем небе. «San Pablo! San Pablo! Viva el Rey!» — кричали защитники галиона.

Уайэтт, запыхавшийся и вспотевший, вступил в схватку с рыжебородым громадиной офицером родом, наверное, с севера Испании. Противник атаковал, нанеся режущий свистящий удар, от которого Уайэтт, низко пригнув голову, едва успел увернуться. Затем своим испанским клинком, захваченным в Санто-Доминго, Генри сделал выпад, целясь острием в спутанную бороду врага, и скорее увидел, чем услышал, как тот заорал, когда кончик палаша вошел ему прямо в рот, отчего его голова откинулась резко назад. Шлем офицера, когда тот свалился навзничь, громко стукнулся о палубу, и алой струей сильно забила кровь, промочив его бороду и кирасу. И тут в паре футов от уха Уайэтта грохнула аркебуза, почти оглушив его.

Вдруг с болью в сердце Уайэтт осознал тот факт, что испанцы неумолимо оттесняют его с товарищами к борту. Судорожно глотая воздух, он попытался в этой обезумевшей куче дерущихся найти свою цель, но враг его исчезал всякий раз, как он намеревался нанести удар. Ныла рука, подкашивались ноги, и дважды он оступился — под ним ведь была палуба качающегося галиона, обильно политая кровью.

— Ну держись у меня, бессердечные дьяволы! — услышал он восклицание Питера Хоптона, когда этот гигант, сжимая в обеих руках топор, врезался прямо в ряды испанцев — если таким столь достойным словом можно было назвать беспорядочный строй сражающихся.

И снова Уайэтт оказался лицом к лицу с чернобровым офицером, перебитая пулей левая рука которого бесполезно болталась. Но он тем не менее сохранил достаточно силы, чтоб обрушить такой удар, который пробил оборону Уайэтта и непременно рассек бы его от макушки до хребта, если бы не тот тяжелый шишак, выбранный им среди трофеев из Картахены, который случилось ему носить на острове Роанок. Генри упал на оба колена, наполовину оглушенный ударом, и скорее инстинктивно поднял клинок, защищаясь, хотя и понимал, что это бесполезно — тело и руки отказывались повиноваться. Беспомощно он наблюдал, как взвился вверх клинок чернобородого офицера.

Ужасающее ощущение надвигающейся на него смерти не помешало Уайэтту слегка отклониться вбок. В голове от этого движения все закружилось и во рту появился кислый и едкий привкус. Но что это? Чернобородый куда-то исчез. И вот уже другой испанец готовился занести над ним свой палаш, испанец с каштановой бородой, — там много было таких — свидетельство прохождения вандалов по Испании где-то около тысячи лет назад.

Новый враг замахнулся, но как раз в тот момент «Сан-Пабло» качнуло волной, и удар прошел мимо. Испанец восстановил равновесие и снова взмахнул клинком, чтобы исправить свою оплошность, но вдруг его ноги словно бы выскользнули из-под него. В один из тех редких моментов, когда посреди суматохи у человека вдруг прорезается удивительно ясное зрение, Уайэтт понял, что один из англичан с «Ахата», который, должно быть, упал раненный во время неудачной атаки барка, дернул врага за лодыжку.

На это усилие, похоже, ушли последние его силы, ибо он снова рухнул от слабости, распластавшись по палубе в запачканном кровью доспехе, который носил поверх яркого красно-желтого камзола. Сейчас он лежа беспомощно наблюдал за схваткой, что велась над его обессилевшим телом.

— Hola! Para la Virgen y el Rey!^[75]

Испанцы, тяжело дыша, выкрикнули свой вызов, выставили пики и, умело орудуя ими, выбили бы атакующих за борт, если бы Питер Хоптон, истекая кровью от страшной раны в плече, не запустил в них сначала топором, а потом, подавшись вперед, не захватил в двойную охапку их пики, прижав острия к своей груди. В открывшуюся брешь и ринулись его товарищи по судну.

Словно в кошмарном сне, Уайэтт увидел, как два окровавленных наконечника прорвались сквозь изношенную кожаную куртку, покрывающую широкую спину его кузена, как Питер свалился, ломая в падении древки нескольких пик. Пронзенный не менее чем десятью остриями, он умер, и дух его отлетел ради вечной награды, которую понимающий Отче наш приберегает для тех, кто жертвует жизнью своей, защищая свободу.

Совсем неожиданно бой прекратился. Увидев, что строй их расколот, враги побросали оружие и, пав на колени, умоляюще подняли соединенные руки, прося о том милосердии, которое сами ни за что бы не даровали захваченным ими пленникам.

Тут и там некоторые разгоряченные битвой англичане продолжали наносить удары своим врагам, потому что кое-кто из офицеров, не желая сдаваться, в полных доспехах прыгал через поручень, взывая к Богу и Деве свидетельствовать, что погибают они ради защиты их веры.

Медленно развевалось над галионом полотнище с красным иерусалимским крестом и без дела дребезжали блоки над частично лишенными трудоспособности матросами с «Морского купца», взобравшимися теперь на «Сан-Пабло», чтобы помочь сохранить добычу. Сцена резни и разрушения на палубе галиона заставила их вытаращить глаза. Испанские офицеры неохотно подходили сдавать оружие Уайэтту и завербовавшимся к нему джентльменам как к единственным лицам, достойным принять их капитуляцию. Рыжеволосый командир «Морского купца» словно в каком-то сне принял красивую шпагу старшего лейтенанта и голосом, хриплым и глухим, спросил его имя.

— Диего Суарес, сеньор капитано, — сдавленно отвечал последний, и горькие слезы печали струились по его худому вытянутому лицу. — Вам я, сеньор, сдаюсь на милость победителя и вам же заплатит выкуп моя семья.

Чувствуя еще головокружение и сильную тошноту, Уайэтт, тяжело переставляя ноги, подошел к телу своего кузена, наполовину погребенному под кучей испанских пикинеров. Желтую бороду Питера окрасила чужая кровь, ярко-синие глаза застыли и остекленели, но губы его скривились в довольной усмешке.

Не мог Уайэтт заставить себя поверить в то, что Питер действительно мертв. Неужто вот этот окровавленный труп — тот самый Питер, с которым он в детстве играл в Сент-Неотсе, кто помог захватить разбойников на дороге и кто дрался с ним рядом в тот черный, ужасный день на рыночной площади в Хантингдоне? С какой готовностью пытался он поделиться с ним своими девушками-моноканками, Джейн и Джилл, — щедрый как в этом, так и во всем остальном. Здесь лежал Питер, который всегда так носился с маленькими Тони и Генриеттой, который все твердил о женитьбе, о том, чтобы остепениться, — но который так этого и не сделал.

Сорвав с плеча одного из пленников широкую накидку из зеленого бархата, Уайэтт с суровым остановившимся взглядом прикрыл ею тело кузена, большое, в малиновых пятнах крови. Сделав над собой громадное усилие, Генри взял себя в руки. Ведь были еще в округе и другие испанские корабли. Когда в голове прояснилось, он осознал, что, помимо трофейных судов, от него на целую милю не видно ни одного противника, хотя еще дальше группы кораблей перестреливались или сцеплялись в смертельной схватке.

Приноравливаясь к качке «Сан-Пабло», Уайэтт зашагал к корме, но у подножия штормтрапа заметил желто-красный камзол — и вспомнил. Он подошел к тому джентльмену с «Ахата», который, несомненно, спас ему жизнь, стал на одно колено и заглянул в красивое загорелое молодое лицо, на котором уже начинал проступать смертный пот.

— Сэр, — начал он, — не знаю, как благодарить вас за то, что вы спасли…

Тут он вдруг пресекся, словно бы услышав голос своей Кэт, говорившей безнадежным, безжизненным тоном: «Ты без труда узнаешь Френсиса Декстера по ранке в форме креста, что на его левой щеке, и еще по тому, что его правая бровь почти на полдюйма выше, чем левая».

Рука его сжалась на рукоятке испанского кинжала, которым он еще ни разу не пользовался.

— Вы Френсис Декстер.

— Уже ненадолго, — прохрипел лежащий. — Не стоило пытаться… слишком мало людей… Воды, — сдавленно попросил он. — Ради Бога, сэр, воды!

Так вот он кто! Именно он угрожал беспомощной маленькой Кэт, а затем с холодным равнодушием соблазнил ее.

— Сначала увижу тебя в аду, — прорычал Генри, но все же подозвал ближайшего к нему из людей с «Ахата». — Этот молодчик, — он почти выплюнул эти слова, — жаждет воды.

— Боже! Да это Френсис!

— Вы его знаете? — глупо спросил Уайэтт.

— Еще бы. Я Эмиас Декстер, его кузен. — Он положил голову почтенного Френсиса себе на колени. — Боже Всевышний, да он при смерти! Да что же, совсем нет воды?

Никто и ухом не повел, все слишком были заняты охраной пленников, сбрасыванием за борт мертвецов и переоснасткой существенно важных шкотов, фалов и прочего такелажа, считая, что чем скорее «Сан-Пабло» сможет отправиться в Англию, тем лучше.

— Не важно, — выдохнул умирающий. — Побудь со мной, Эмиас. Я… я… долго тебя не задержу.

Как ни старался Уайэтт, он не мог оторвать глаз от этого мертвенно-бледного аристократического лица. Как ни странно, он чувствовал себя обязанным присутствовать при кончине этого человека, который в игривой веселости причинил ему жесточайшее зло — и кто также спас ему жизнь.

— Корабль… надежно в наших руках? — с усилием выговорил наследник Декстер-холла.

— Да, Френсис, да. Хотя и крепко пришлось за него поспорить. Этот джентльмен со своими людьми с «Морского купца» сделали то, что не удалось нам.

— Жаль, что я… что я не мог проявить себя лучше в этом бою. — Глаза молодого Декстера закатились вверх и устремились на склонившиеся над ним лица. — Эмиас, слушай… внимательно… что я… тебе скажу. Где-то… в этой флотилии… у Дрейка… служит… мне говорили… один капитан… Уайэтт.

Глаза Эмиаса широко раскрылись, и он глянул вверх на хмурого рыжеволосого человека, который стоял над ними обоими. Уайэтт медленно покачал головой, тоже склоняясь над телом в красно-желтом камзоле.

— Найди его. — Голос почтенного Френсиса постепенно ослабевал. — Я не хотел бы… отправиться к Богу… неся на душе такой великий грех…

В растерянности Эмиас уставился на мрачное со следами порохового дыма лицо Уайэтта. Веки умирающего стали подрагивать и медленно опускаться.

— Он был далеко… с Дрейком… его жена… Кэт ее звали… пришла… музыку… я… я заставил ее… стать моей любовницей…

— Против ее воли! — подсказал Уайэтт.

— Да. К горькому сожалению. — В уголках его рта показалась алая пена, составляя резкий контраст с бледно-лавандовым цветом обескровленных губ. — Я поехал… к Лестеру… она носила моего ребенка… хотел потом… найти ее… бесполезно. — Он медленно, булькая горлом, вдохнул и снова открыл глаза. — Найди его… прошу тебя, Эмиас… дай честное слово… позаботься, чтобы ребенок Кэт Уайэтт… мой ребенок… — бесконечно тянулись секунды, прежде чем он продолжил, — … унаследовал… мое состояние.

— Я сделаю это, — смущенно пообещал Эмиас. — Даю тебе честное слово.

— Попроси Кэт… не поминать меня… лихом. Скажи ей… что я… я… — он долго не решался продолжить. — Если девочка…

— Не девочка вовсе, а мальчик. — К своему удивлению, Уайэтт услышал собственный голос. — И нарекли его Энтони, в честь его деда.

— Энтони, мой сын…

Трепетная улыбка чуть тронула окровавленные губы почтенного Френсиса Декстера — и он умер как раз в тот момент, когда на грот-марсе «Сан-Пабло» заполоскался победный крест Святого Георгия.

Глава 23 ШИРНЕСС, ГРАФСТВО КЕНТ

Задержавшись только для того, чтобы отобрать трофейную команду для Джайлса Доусона и боцмана Арнольда, которым предстояло вести «Сан-Пабло», капитан Генри Уайэтт пустился вдогонку за марселями Дрейка, теперь уже едва видимыми на северном горизонте. Когда «Морской купец» нагнал эскадру, он и остальной постоянно сокращающийся английский флот продолжали докучать потрепанным кораблям короля Филиппа и по одному отрезать «отбившихся от стаи».

Тем временем, к горькому своему разочарованию, лорд Генри Сеймур получил приказ вернуться назад для защиты Дувра и портов Английского канала от демарша со стороны герцога Пармского. Однако этот прозорливый солдат расформировал эскадру вторжения, с таким трудом собранную в Дюнкерке, и во главе своей армии удалился в Брюгге.

Третьего августа у берегов Скарборо штормовой вест набрал такую силу, что англичане вынуждены были, где только возможно, искать убежище в гавани. С подгнившей оснасткой, порванными парусами и надломленными мачтами в накладках, испанцев унесло в холодное и неспокойное Северное море.

Теперь у армады короля Филиппа уже не оставалось ни сил, ни возможностей, чтобы прийти в себя и снова атаковать побережье Англии. Невозможно еще и потому, что, как сообщали пленные, на борту кораблей, пребывавших около семи недель в море, свирепствовали болезни. Многие сильнейшие каракки и галионы, заявляли они, изрешечены ядрами и убитых чрезвычайно много — впоследствии испанцы признавали, что их потери составили около пяти тысяч человек. Потери англичан, соответственно, равнялись менее ста человек убитых.

Поэтому, собравшись на совет, лорд Хоуард Эффингем и подчиненные ему адмиралы решили идти к мысу Норт-Форленд, убежденные, что потери Медины-Сидонии столь велики, что у него ни за что не хватит мужества вернуться назад. И в самом деле, сами испанцы признались, что потеряли шестьдесят три корабля.

Одна за другой эскадры-победительницы заходили в устье Темзы: одни держали курс в Лондонский Пул, другие — в Маргит, но основная их масса шла в Ширнесс. Это обстоятельство особо радовало Уайэтта, ибо именно туда распорядился он доставить «Сан-Пабло». Естественно, он горел нетерпением поскорее узнать ценность своего трофея. Генри опознал его довольно быстро — освещенный лучами августовского солнца черно-красный галион отчетливо вырисовывался на фоне ярко-зеленого берега.

В городе зазвучали приветственные колокола, когда «Месть»и «Королевский ковчег» бросили якоря, и последний порох, оставшийся у береговых батарей, пошел на салютные залпы, тогда как стоявшие в гавани суда, все до одного, подняли яркие вымпелы и знамена.

Примерно в двух кабельтовых стоял галион «Коффин», который в бою у берегов Гравелина, судя по новенькой бизань-мачте, видимо, получил серьезные повреждения, да и плотники его вовсю трудились, заделывая пробоины в верхних надстройках корабля. Мысленно вернувшись назад, Уайэтт припомнил, что галион Коффина шел курсом на север, наступая на пятки Бискайской эскадре. С тех пор он не видел его ни разу. Поэтому Генри распорядился спустить на воду шлюпку и приказал рулевому доставить его на «девонширца». К счастью, «девонширец» стоял на якоре совсем близко от «Сан-Пабло».

При виде своего трофея, который на этом расстоянии казался крепким и неповрежденным, Уайэтт повеселел. Наконец-то! Наконец-то потерянное им с «Катриной»и «Надеждой» щедро компенсируется, к тому же он сможет пожизненно обеспечить Кэт и своих детей — эта возможность теперь у него в руках.

Много ночей, возвращаясь вдоль берега из Норт-Форленда, он мучительно решал вопрос о претензии на наследство маленького Энтони. Одно оставалось совершенно очевидным: до сих пор никто, за исключением Кэт и молодого Эмиаса Декстера, не знал, что маленький Энтони не является единокровным его ребенком. Притязания малыша на наследство, разумеется, сделают парня независимо от него богатым, однако это также обречет его навеки демонстрировать на своем гербе знак бастарда — изгиб поперек левой части щита. Впрочем, и бастарды, случалось, достигали высокого положения в делах Англии — по примеру Вильгельма Завоевателя.

Прежде чем Уайэтт отрешился от тягостных размышлений и пришел в себя, борт галиона «Коффин» уже возвышался над ним, а чуть позже его провели в капитанскую каюту, где он застал Хьюберта, в одиночестве пишущего письмо домой, в Портледж-холл. Он тут же вскочил, лицо его ожило, глаза засияли.

— Ты отлично дрался за «Сан-Пабло»! — вскричал он. — Я так рад за тебя, Генри. Этот корабль сделает тебя богачом.

Медное лицо Уайэтта как-то сжалось.

— Что до этого, друг мой Хьюберт, мы еще посмотрим.

— Да что тут смотреть?! Капитан твоего трофея сообщил казначейским чиновникам королевы, что один только его сундук с платежными деньгами содержит сто тысяч дукатов, а пушки и меблировка должны принести столько же. Ради Бога, Генри, неужели тебя это не радует?

Тогда Уайэтт с суровой серьезностью описал ему то, как погиб Питер Хоптон. И не было неожиданностью то, что слезы выступили на глазах у Коффина: в те дни чувства не прятали в сердце своем так ревниво.

— Да упокой кости его Боже наш милосердный, — пробормотал он. — Умер истинный друг и самый доблестный слуга нашей королевы.

Наконец Уайэтт поднял глаза и как-то нерешительно спросил:

— А ты, дружище Хьюберт, неужели ты не захватил ни одной добычи? Ведь если так, ты будешь почти разорен.

Коффин хлопнул в ладоши и попросил буфетчика принести кувшин малаги.

— Твои сожаления ни к чему. Да, я и в самом деле считал, что разорюсь, потому что даже в последний день не мог достать ни одного вражеского корабля. Но, — он накренил свое кресло назад и пустил к потолку клуб табачного дыма, — когда мы только начали погоню, нам пришлось проплывать мимо каких-то спутанных обломков снастей. На сломанном салинге лежал наполовину погруженный в воду человек, который окликнул нас по-английски и умолял спасти его ради Бога. Хотя велико было искушение продолжать преследование врага, я подумал, что этот брошенный бедолага один из наших, поэтому выловил его из воды, потратив на это много драгоценного времени. И я не пожалел, что проявил к нему милосердие, потому что…

И Хьюберт захохотал все громче и громче, пока вся каюта не зазвенела от его веселого смеха.

— Кровью Господней клянусь тебе, Генри, что я никогда не забуду сожаления на его лице, когда мы выловили его из моря. К моему удивлению, он оказался испанцем, и можешь угадать его первый вопрос, когда он выблевал достаточно соленой воды, чтобы суметь говорить?

— Нет, Хьюберт, сдаюсь.

— «А есть ли среди вас, джентльмены, гербовые дворяне?» Мы с Чарльзом оба заговорили, но мне случилось быть первым. Наш пленник, высокий и худой как жердь, поклонился аж до самой палубы и обратился ко мне. «Сеньор, я сожалею, что потерял свою шпагу, поэтому не могу сдаться, как подобает. Я… Я генерал Конде Нарсисо де Лопес и Эчигерей». «Длинное имя для длинного человека», — засмеялся наш штурман Клоуг, а моя команда обступила нас и тоже заржала. «Молчать, безродные псы!» — взревел этот благородный испанец, который свободно говорил на самом превосходном английском. Впоследствии, — продолжал Хьюберт, — я узнал, что мой пленник служил помощником Бернардино де Мендосы, бывшего посла испанского короля в Уайтхолле. Эчигерей снова повернулся ко мне — глаза сверкают, голова откинута назад. «И какой же выкуп вы потребуете за меня, сеньор Коффин? Не забудьте, пожалуйста, что я испанский гранд».

Хьюберт издал короткий смешок и продолжал:

— Я поговорил немного с Чарльзом, и мы остановились на сумме в пятьдесят тысяч дукатов. — Хьюберт снова засмеялся. — Генри, если бы я назвал его мать шлюхой, он бы и тогда не мог почувствовать себя более оскорбленным. Генерал сложил руки и гневно уставился на нас, фыркнув своим длинным смуглым носом. «Нехорошо так оскорблять несчастного военнопленного», — почти рявкнул испанец.

«Оскорблять? — вскричал я. — Это как надо понимать?»

«Неужели вы полагаете, что испанский гранд оценивается в такую мизерную сумму? Нет, сеньор, я навеки останусь в Англии, если вы не потребуете выкупа в сто тысяч португальских эскудо! Иначе я никогда не смогу поднять головы в Эскуриале».

— Ну вот, Генри, я тогда и сказал генералу, что, если уж это дело его чести, мы с Чарльзом удовлетворимся не менее чем ста пятьюдесятью тысячами эскудо. За это он нас поблагодарил, да еще как — лучше, чем за то, что мы выловили его из моря! Так что, видишь, мы на галионе «Коффин» не так уж бедны, в конце концов. Поверишь мне или нет, но в тот же самый день, как мы вошли в порт, дон Нарсисо сошел на берег под честное слово и отправил в Португалию пинассу с приказом как можно скорее собрать деньги для его выкупа. — Хьюберт вытер мокрые от слез глаза. — Так что, видишь, мой друг, век чудес еще не прошел, и мы все же вернемся в Портледж и Байдфорд с полными сундуками.

Все хорошее, что предвидел Коффин, сбылось в действительности, ибо помимо солидных выкупов, предложенных некоторыми джентльменами на борту «Сан-Пабло», груз его состоял из очень ценных латунных пушек и целого арсенала великолепного мелкого оружия. Все это оказалось в придачу к сотне тысяч дукатов, которые хранились в платежном шкафчике галиона. Той массы золотой звонкой монеты, что высыпалась из него, было вполне достаточно, чтобы заблестели самые алчные глаза.

На трофейном корабле обнаружились также и менее приятные вещи, которые, когда их выставили на всеобщее обозрение на набережной, вызвали хмурые взгляды и проклятия людей, собравшихся, чтобы посмотреть на те корабли, которые уберегли их от этих самых кандалов, цепей, печатей для клеймения раскаленнымжелезом и даже разборной дыбы.

— Да, Берт, — зубоскалил один щербатый мужлан, — ручаюсь, что ты ужасно жалеешь, что испанцы не пришли. Они бы выпрямили тебе спину. — Он похлопал по плечу своего горбатого товарища, и толпа покатилась со смеху.

В общем Уайэтт подсчитал, что «Морской купец» должен разделить на всю команду сто тридцать тысяч дукатов — сумму, заставившую широко улыбнуться даже Джайлса Доусона и его брата с их свирепыми физиономиями.

Судя по зазвучавшей музыке и вывешенным на мачтах дворянским знаменам, знамени королевы и флагу Дрейка, на борту «Мести» вскоре должна была состояться некая церемония. Уайэтт догадывался, что Френсис Дрейк, видимо, собирается ответить на гостеприимство лорда Верховного адмирала, оказанное ему накануне.

Вскоре от основных военных кораблей стали отчаливать шлюпки: все они направлялись к флагману. Едва капитан «Морского купца» устроился, чтоб вознаградить себя малой толикой сна, как в дверь его каюты деловито постучали. Вахтенный командир Брайан О'Брайан доложил, что Френсис Дрейк приказывает ему немедленно явиться на его флагманский корабль и ему было бы приятно, если бы Уайэтт оделся как можно элегантнее.

Преисполненный удивления, что Золотой адмирал вдруг снизошел до того, чтобы вызвать к себе капитана такого незначительного корабля, как «Морской купец», Уайэтт облачился в шелковые чулки из синих и красных полос и в камзол — роскошное бархатное одеяние, где краски киновари соседствовали с серым цветом. Эту одежду он нашел на борту своего трофея, и она ему здорово подходила.

Под навесом, сооруженным на кормовой палубе флагмана, собралось самое блестящее общество знаменитостей. Уайэтт распознал среди них лорда Генри Сеймура, сэра Уильяма Винтера, сэра Джона Хоукинса и почти всех предводителей победоносных эскадр — за исключением Мартина Фробишера, который (в своей мелочной озлобленности) поклялся, что никогда руки не подаст Френсису Дрейку и не ступит на борт его корабля, если только не по служебной надобности.

Впервые в жизни Генри Уайэтт встретился лицом к лицу с лордом Хоуардом Эффингемом и был поражен врожденным достоинством осанки обветренного лица этого великого человека. По правую руку от него стоял сэр Френсис в огромных, похожих на колесо телеги, брыжах и в дублете излюбленных им цветов — синего и серебристого. Вокруг его шеи, свисая с ушей и красуясь на каждом пальце, сверкали чудесные драгоценные камни.

— Это он, ваша светлость, — объявил Дрейк, — Капитан Уайэтт с фрегата «Морской купец».

— К вашим услугам, милорд. — Уайэтт сделал поклон, который, с точки зрения высшего общества, вряд ли тянул на верх элегантности. Распрямившись, он пришел в ужас: на лице лорда Хоуарда было такое суровое выражение…

— Стало быть, это ты — тот негодяй и преступник, который осмелился навязаться обществу почтенных джентльменов?

Горло Уайэтта судорожно сжалось, как только из легких его вырвался воздух. Пылая лицом, он умоляюще повернулся к Дрейку: наверняка он должен был знать правду о трагедии в Сент-Неотсе. Но на этот раз лицо сэра Френсиса ничего не выражало, а где-то там, на задворках, покусывал губу себе Хьюберт Коффин.

— Что, любезный, или ты отрицаешь, что скрываешься от правосудия как осужденный преступник? — Резкий голос Хоуарда был чем-то схож с криком рассерженного павлина.

Потрясенный, напуганный, не смея дышать, этот дюжий рыжий детина в красно-сером камзоле только и мог, что кивнуть головой в своем бессловесном несчастье.

— Может, сказать тебе, кто ты такой еще? — Голос лорда Хоуарда так зазвенел, что даже работавшие в шкафуте матросы могли его слышать. — Ты один из самых способных, преданных и доблестных моряков, что служили у меня на флоте. Присутствующий здесь сэр Френсис нередко рассказывал мне о твоей стойкости в несчастье, о твоем безропотном послушании и о твоей редкой способности как мореплавателя.

Поэтому властью, данной мне ее всемилостивейшим величеством королевой, я объявляю тебя, Генри Уайэтт, помилованным отныне и навсегда во всех преступлениях, за которые тебя осудили.

Под ногами Уайэтта так покачнулась палуба, словно на «Месть» обрушился ураган, но ему удалось глубоко вздохнуть и обрести свой голос.

— Ее величество и ваша светлость сделали меня… счастливейшим человеком в Англии.

Он повернулся, чтобы уйти, но вперед вышел Дрейк и возложил тяжелую руку на плечо своего рыжеволосого капитана. Для этого ему пришлось потянуться вверх — так велика была между ними разница в росте.

— Прежде чем ты уйдешь, внимания требует еще одно дело, капитан Уайэтт.

Дрейк вынул из ножен рапиру с эфесом, инкрустированным драгоценными камнями, и подал ее рукоятью вперед лорду Верховному адмиралу.

— На колени! — велел он и чуть ли не силой толкнул своего подчиненного в требуемое положение.

Смущенный до глубины души, Уайэтт услышал низкий и густой голос лорда Хоуарда. Он говорил:

— Пусть знают все, что ее величество королева удостоила меня высокой чести присваивать рыцарское звание тем джентльменам, коих я нахожу заслуживающими его. Хоть звание это и не наследственное, однако является высшей оценкой достоинств, проявленных на службе ее величества.

Клинок рапиры слегка коснулся плеча Уайэтта, потом словно из горних высей он услышал голос лорда Хоуарда, милостиво повелевающего:

— Встаньте, сэр Генри Уайэтт. Служите всегда королеве и в будущем так же, как в прошлом.

Первым, пожавшим руку новому дворянину с титулом «сэр», был вице-адмирал королевского флота сэр Френсис Дрейк.

Эпилог L'ENVOI^[76]

Никто из живущих в Байдфорде не забыл тот великолепный октябрьский день, в который с крепким попутным зюйд-вестом в порт вошел галион «Коффин». Это был их корабль — особый вклад Байдфорда в ту славную победу, что навсегда разогнала тяжелые тучи мрачной угрозы рабства.

Возвращающийся восвояси кэч — одномачтовое рыболовное судно — заметил, как их любимый галион величественно проплыл вдоль берега со всеми флагами, реющими на ветру, и красным латинским крестом, горящим на белом марселе. Однако борта его были весьма заметно залатаны новыми досками, прибитыми поверх пробоин, оставленных ядрами вражеских пушек.

Впервые со дня того памятного визита к ним Френсиса Дрейка жители Байдфорда и его окрестностей густой толпой собрались на берегу, чтоб собственными глазами увидеть свой галион-победитель.

Жены, сестры, возлюбленные и даже младшие братья обнимали и целовали этих широколицых парней, которые спрыгивали через поручень галиона. Были здесь и те, что отворачивались в сторону и плакали, — те, кто видел, как мужчины их уходили, но не вернулись. Были и те, что рыдали, глядя на бледные лица больных и раненых, которым помогали сойти на берег.

Все семейство почтенного Чарльза прибыло из Ильфракума, чтобы встретить его, — с ними был даже старый-престарый прадедушка, в молодости служивший церемониймейстером Генриха VIII и носивший геральдический, золотой парчи, щит короля. Они окружили кузена Хьюберта. Мужчины хлопали его по плечу, а дамы награждали горячими поцелуями.

Первым пассажиром, высадившимся с галиона «Коффин», был пожилой, прямо держащийся джентльмен в плоской шляпе на голове и черной довольно богатой одежде. Единственное его украшение, как разглядела толпа, заключалось в великолепном золотом воротнике филигранной работы, украшенном изумрудами и бриллиантами необыкновенной величины. Он с любопытством посмотрел на простенькие крыши и трубы Байдфорда, на оживленные склады, обрамляющие его гавань, и тихонько пробормотал:

— Вот все же, сердце, где твое место.

Снова взбудоражился Портледж-холл, и громко зазвучали причитания Розмари Коффин и Кэт Уайэтт, жалующихся, что не смогут поехать встречать мужей в город из-за слишком поздних сроков беременности. Но, вытерев глаза, они присоединились к тихому коротанию времени вместе с сэром Робертом, давно уже оповещенным курьером о крупном состоянии, завоеванном его сыном и наследником.

Не менее этого радовался старый ветеран той чрезвычайной чести, которой удостоился рыжеволосый Генри Уайэтт. Он поддразнивал даже Кэт, предлагая поучить ее тому, как должна вести себя жена дворянина, и наставить в разных формах изысканного обращения. Она с удовольствием терпела его добродушные подшучивания, а то, что Генри стал простым дворянином и сын его не унаследует это звание, совсем ее не печалило.

— Чего хорошего, — улыбалась она, — если парень нежится и бездельничает в тени своего родового древа.

Клуб пыли, взвившийся в ярко-лазурное небо, предупредил ожидающих в Портледж-холле о том, что приближается значительная группа гостей. Снова, как прежде, вдоль подъездной дороги выстроились соседи, а арендаторы пришли поприветствовать молодого хозяина имения, с победой возвращающегося домой.

Ввиду своего «интересного» положения, женщины Портледжа ожидали своих мужей в своих отдельных покоях. Хьюберт взбежал вверх по лестнице, схватил Розмари в объятия и осыпал ее ласками, которые она возвращала любовно, от всей души.

Вдруг он отстранился от нее и засмеялся.

— Чтоб мне провалиться! Я же забыл, что к тебе посетитель!

— Посетитель? Милый, я встречусь с ним чуть попозже. А этот момент — только для нас двоих.

— Нет, нет. По-моему, тебе лучше не заставлять его ждать. Увидишь, он тоже имеет право на твои ласки.

Коффин отошел назад и открыл дверь. Розмари так и обмерла от радости: с развевающимся позади черным плащом в дверь широкой походкой вошел ее отец.

— Carissima nina!^[77] — невольно Ричард Кэткарт заговорил языком, близким Розмари в детстве.

— Mi padre!

Они еще стояли, крепко прильнув друг к другу, когда Хьюберт вышел, закрыв за собою дверь, и отправился на поиски собственного отца.

В других покоях Кэт наконец выскользнула из объятий супруга и сделала реверанс — весьма неуклюжий из-за объемистого живота.

— Я сама должна приветствовать благородного рыцаря-дворянина, — засмеялась она. — О Генри! Генри! Я слышала, ты привез с собой великое и ценное сокровище…

— Нет, моя милая Кэт, — поправил он мягко, — величайшее сокровище всегда пребывало здесь.

ОБ АВТОРЕ

МЭСОН ФРЕНСИС ВАН ВИКК, американец, родился в Бостоне, штат Массачусетс, 11 ноября 1901 года. Окончил Гарвардский университет. Во время Первой мировой войны служил в экспедиционном корпусе во Франции в 1918 — 1919 годах. Затем продолжил службу на родине в Национальной гвардии. С 1956 по 1978 год жил на Бермудах, и это сказалось на его писательской карьере; он автор целого ряда морских романов. Умер Мэсон 29 августа 1978 года.

За время своей творческой деятельности Мэсон написал более сорока романов на самые разные темы. Это и романы о пиратах: «Капитан Немезида», «Золотой адмирал», «Король абордажа»; исторические романы — «Серебряный леопард (о Первом крестовом походе)», «Варвары». Мэсон писал также и о Гражданской войне в США, и о колонизации Индии, и детективы, и вестерны. Вообще он был необычайно ярким и разносторонним человеком, и с его смертью американская литература потеряла достойного и талантливого автора.

В серии «Великие пираты» читатель познакомится с двумя романами Френсиса Мэсона: «Золотой адмирал» — о сэре Френсисе Дрейке, и «Король абордажа» — о сэре Генри Моргане.

Текст печатается по изданию: Golden admiral by F. van Wyck Mason New York, Doubleday Inc, 1953.

ХРОНОЛОГИЧЕСКАЯ ТАБЛИЦА

1541 (1540) год

В Тейвистоке (Девоншир) родился Френсис Дрейк.

1556 — 1562 годы

Дрейк — юнга и матрос на торговых судах.

1565 год

Совместно с Джоном Лоуэллом Дрейк уходит в плавание за рабами к берегам Африки.

1567 год

Дрейк — капитан судна «Юдифь». Третье плавание к берегам Африки и Америки за рабами вместе с Джоном Хоукинсом. Схватка с испанцами близ города Сан-Хуан де Улуа.

1568 — 1571 годы

Дрейк в Карибском море. Захват и разграбление испанского города Номбре-де-Дьос в Панаме. Поход через Панамский перешеек к Тихому океану (Южному морю).

1577 — 1580 годы

Кругосветное плавание Френсиса Дрейка. Поиски Северо-Западного прохода. Дрейк переименовывает судно «Пеликан»в «Золотую лань». Открытие мыса Горн. Захват торгового галиона «Касафуэго»с сокровищами Перу. Посещение Молуккских островов (островов Пряностей). Триумфальное возвращение в Плимут с богатой добычей.

1580 год

Королева Елизавета посвящает Дрейка в рыцари и присваивает звание вице-адмирала.

1585 год

Вторая женитьба сэра Френсиса Дрейка.

1585 — 1587 годы

Дрейк командует флотилией и громит испанские поселения в Карибском море.

1587 год

Налет на Кадис, портовый город Испании. Захват галиона «Сан-Фелипе»с грузом золота.

1588 год

Дрейк в ранге вице-адмирала командует эскадрой, сражающейся с «Непобедимой армадой». Атака брандерами испанских галионов на рейде Кале.

1588 год

Окончательный разгром «Непобедимой армады»в сражении у Гравелина.

1589 год

Неудачная атака Лиссабона.

1590 — 1595 годы

Дрейк отстранен от командования королевскими морскими силами.

1595 год

Последняя экспедиция Дрейка и Джона Хоукинса в Вест-Индию. Смерть Хоукинса недалеко от острова Пуэрто-Рико.

1596 год

27 января — смерть сэра Френсиса Дрейка близ Порто-Бельо (ныне Портобело). Золотой адмирал, великий флотоводец и пират похоронен в море.

Примечания

1

…он впервые увидел Тихий океан и отважился «вывести английский корабль в его воды». — Неточность. Дрейк действительно пересек Панамский перешеек и увидел Тихий океан, но не он первым среди англичан вышел на корабле в его воды. Это совершил его спутник по Панамскому походу Джон Оксенхэм, перетащивший сухопутным путем небольшой одномачтовый бот.

(обратно)

2

…высадив его позднее в Гуатулько. — Ошибка. На самом деле Дрейк высадил его в Гуаякиле.

(обратно)

3

…Сент-Августин во Флориде… — Ныне это город Сент-Огастин.

(обратно)

4

…захватил в плен каракку… — Каракка — трехмачтовое парусное судно, неповоротливое и медлительное, но обладавшее большим водоизмещением — до двух тысяч тонн.

(обратно)

5

…покинувшее Лондонский Пул… — Пул — в переводе с английского — лужа. Так моряки называли гавань на Темзе в окрестностях Лондона.

(обратно)

6

…с крестом Святого Георгия. — Крест Святого Георгия — английский морской флаг; на бело-синем фоне косой красный крест.

(обратно)

7

…ведавший в качестве суперкарго… — Суперкарго — так на кораблях называют ответственных за торговую деятельность и хозяйственное обеспечение судов.

(обратно)

8

…недалеко от Генуэзского дома. — Генуэзскими домами называли огромные торговые рынки в различных портовых городах.

(обратно)

9

…из Испанских Нидерландов… — В то время большей частью Голландии (Нидерланды) владели испанцы.

(обратно)

10

…королевский галеас… — Галеас — парусно-гребной военный корабль, промежуточный тип судна между галерой и парусным кораблем, с экипажем до 800 человек и сильным пушечным вооружением.

(обратно)

11

…взять на гитовы блинд, марсели… — Взять на гитовы — то есть с помощью снастей подтянуть паруса, уменьшив их площадь. Блинд — в переводе с голландского значит — слепой. Этот парус ставился перед бушпритом — выносным наклонным деревом на носу корабля — и служил для улучшения мореходных качеств судна при лавировании. Свое название получил потому, что закрывал видимость рулевому, в результате чего требовался матрос-наблюдатель — впередсмотрящий. Марсели — вторые, считая снизу, прямые паруса на фок и грот-мачтах. Фок — первая мачта, грот — вторая и бизань — третья на трехмачтовых кораблях.

(обратно)

12

…фасаду дворца коррехидора. — Коррехидор — мэр, судья, администратор в городах и провинциях феодальной Испании.

(обратно)

13

…старшая дочка франклина… — Франклин — свободный землевладелец недворянского происхождения.

(обратно)

14

…брасопят паруса к реям и убирают прочий бегучий такелаж… — Брасопить паруса к реям — убирать, подвязывать паруса на время стоянки с помощью коротких кусков троса — сезней. На кораблях различают: рангоут — совокупность всех деревянных частей для несения парусов (мачты, стеньги, реи, гики, бушприт) и такелаж — совокупность всех снастей (тросов, канатов), которые в свою очередь подразделяются на стоячий такелаж, служащий для прочного крепления рангоута (штаги, бакштаги, ванты), и бегучий такелаж, служащий для управления подвижными частями рангоута (реи, гики, гафели) и подъема, уборки и управления парусами (фалы, брасы, шкоты, топенанты).

(обратно)

15

…сбивать кафель-нагелями… — Кофель-нагель — гладкий металлический или деревянный штырь, длиной около тридцати сантиметров для крепления снастей бегучего такелажа.

(обратно)

16

Нинья (исп.) — девочка, малютка.

(обратно)

17

…идти в Гипускоа… — Гипускоа, соседняя с Бискайей провинция Испании.

(обратно)

18

…малинового дублета… — Дублет — узкая одежда на подкладке, которую носили поверх рубашки.

(обратно)

19

На ют поспешно вынесли… — Ют — кормовая часть (кормовая надстройка) верхней палубы судна. Полуют — дополнительная палуба над ютом, или возвышенная часть кормовой надстройки. Бак — носовая часть (носовая надстройка) верхней палубы судна от форштевня до фок-мачты. Полубак — дополнительная надстройка на баке. Шканцы — средняя часть верхней палубы между грот и бизань-мачтами.

(обратно)

20

Тененте (исп.) — заместитель начальника; лейтенант.

(обратно)

21

Pero si, amigo mio (исп.) — Именно так, мой друг.

(обратно)

22

Пинасса — двухмачтовое легкое судно.

(обратно)

23

Гандшпуг — длинный деревянный или металлический рычаг.

(обратно)

24

Лиценциат — обладатель диплома. В данном случае, обладатель королевской жалованной грамоты, подтверждающей его полномочия на управление городом, провинцией.

(обратно)

25

…королеве-католичке, все еще заключенной в замке Чартли. — Имеется в виду Мария Стюарт (1542-1587), королева Шотландии (1542-1567, фактически с 1561 г.), выдвинувшая свои претензии на английский престол. С 1567 по 1587 год пленница Елизаветы Тюдор (1533-1603, королева с 1558 г.). В 1586 году Мария Стюарт переведена из мрачной крепости Татбери в замок Чартли и в 1587 году казнена по обвинению в заговоре против Елизаветы.

(обратно)

26

…реалы, песо, муидоры и эскудо… — старинные денежные единицы Испании и Португалии.

(обратно)

27

…не менее пяти миллионов фунтов… — Автор приводит совершенно несусветную сумму, так как в конце XVI века годовой доход Англии составлял не более четырехсот тысяч фунтов. По другим источникам, добыча Дрейка составила пятьсот тысяч фунтов.

(обратно)

28

…поперек своих бейфутов. — Бейфут — шарнирное приспособление в охват мачты, позволяющее рею перемещаться.

(обратно)

29

…короля Эскуриала… — Эскуриал — дворец, резиденция испанского короля в Мадриде.

(обратно)

30

…в прошлом году в Леванте. — Левант — так в средние века называли земли Сирии и Палестины в Малой Азии.

(обратно)

31

Е R — Elizabeth Royal — Елизавета Царственная.

(обратно)

32

Со времени правления Джона Плантагенета… — Имеется в виду английский король Иоанн Безземельный (1199-1216).

(обратно)

33

…принадлежавших Ганзейской лиге. — Ганзейская лига, или Ганза, — торговый и политический союз северных немецких городов в XIV-XVII веках во главе с портовым городом Любеком. Ганзейская лига обладала большим флотом и осуществляла посредническую торговлю между Западной, Северной и Восточной Европой.

(обратно)

34

…«Виргинией» в честь девственности нашей милостивой королевы. — Елизавета Тюдор, хоть и имела любовников, никогда не выходила замуж. Англичане прозвали ее королевой-девственницей. Virgin (англ.) — «вирджин», в переводе — дева, девственница.

(обратно)

35

…как у манящего краба. — Манящий краб — такое необычное название он получил за совершаемый странный ритуал. Правой клешней, которая больше другой, краб производит манящие движения: прямо, в сторону, вверх и вниз, в исходную позицию, привлекая самку или отпугивая самца-конкурента.

(обратно)

36

…а вдруг сквайр Эдвард Ибботт… — Сквайр, сокращенная форма от эсквайр: в Англии свободный землевладелец; позднее дворянский титул землевладельца.

(обратно)

37

…длиной в ярд. — Ярд равен — 0, 91 метра.

(обратно)

38

…с трудом можно было подпоясать котт… — Котт — в средневековье цельнокроеное женское платье.

(обратно)

39

…и пикинеры, и лучники, и аркебузиры… — Аркебузиры — солдаты, вооруженные аркебузами — старинными фитильными ружьями.

(обратно)

40

…в конце весны… — В Англии в июне еще весна.

(обратно)

41

…Nuestra Senora de la Concepcion (исп.) — Зачатие Девы Марии.

(обратно)

42

…«el Draque», что значит — дракон. — Или автор ошибается, или герой просто коверкает испанский язык: правильно будет — «el Dragon» (эль-Драго), что значит — дракон.

(обратно)

43

…через Узкое море… — Узкое море — пролив Па-де-Кале.

(обратно)

44

…прокренговать посудину… — Кренговать — положить на бок, с тем чтобы осмотреть днище.

(обратно)

45

…Католическая Лига. — Объединение католиков Испании, Франции и других, для борьбы с протестантами и прочими еретиками. Этот союз, возглавлявшийся испанским королем, лотарингскими герцогами Гизами и иезуитами, ставил своими целями уничтожение французских гугенотов, борьбу с протестантскими Нидерландами и возвращение Англии в лоно Римской церкви.

(обратно)

46

Объединенные Провинции. — Так называли Нидерланды (Голландию), боровшиеся против испанского владычества.

(обратно)

47

…порты испанского Мэйна. — Испанский Мэйн — так называли бассейн Карибского моря и близлежащие заливы, а также прибрежные территории и острова.

(обратно)

48

…испанского Габсбурга. — Испанией в это время правила ветвь династии немецких Габсбургов — императоров Священной Римской империи.

(обратно)

49

…на неласковых берегах Тьерра-дель-Фуэго. — Ныне Огненная земля, южная оконечность американского континента.

(обратно)

50

…командовал личным капером… — Капер — морской разбойник. Частное судно, ведущее боевые действия с разрешения государства (каперское свидетельство) против кораблей противостоящего противника.

(обратно)

51

…завидели острова Пряностей. — Сейчас острова Пряностей называются Молуккскими островами (архипелаг Индонезии).

(обратно)

52

…почуять носом за пять лье… — Один лье — около пяти километров.

(обратно)

53

…покоились мощи дона Кристобаля Колона. — Так называли знаменитого мореплавателя Христофора Колумба. После его смерти в 1506 году, в середине XVI века его прах перевезли на остров Санто-Доминго (Эспаньола) и захоронили в кафедральном соборе. После захвата острова французами прах великого адмирала сначала перевезли в Гавану, а затем назад в Испанию, в Севилью, где, наконец, он и обрел последний постоянный приют.

(обратно)

54

…предавшейся ереси бляди… — Блядь — в староанглийском значении слова — изменник, изменница веры.

(обратно)

55

Puercos Ingleses! (исп.) — Английская свинья!

(обратно)

56

…поддержать доброго короля Гарри в его распре с Франциском I… — Здесь упоминается столкновение интересов английского короля Генриха VIII (1509-1547) и французского монарха Франциска I (1515-1547), приведшее к вооруженному конфликту.

(обратно)

57

…воевал на Тьерра Фирме, — Тьерра Фирме, или Материковая земля — так испанцы называли северное побережье Южной Америки с городами Картахеной, Маракаибо и другими, а также район современной Панамы с городами Номбре-де-Дьос и Порто-Бельо (Портобело).

(обратно)

58

La Calle de la Trinidad (исп.) — улица Троицы.

(обратно)

59

И домой возвратился моряк, домой с моря. — Строчка из стихотворения Р. Л. Стивенсона «Реквием», перевод — В. Мартова.

(обратно)

60

…пока пройдет Святой день… — Святой день — так называли воскресенье. В протестантской Англии по воскресным дням торговля, физический труд запрещались.

(обратно)

61

…одного из любимых палачей Бастарда. — Бастард — незаконнорожденный, внебрачный сын знатного дворянина. В данном случае имеется в виду английский король Вильгельм I Завоеватель, давший начало норманнской династии правителей Англии. Сын герцога Нормандского, рожденный вне брака, в 1066 году он завоевал Британию.

(обратно)

62

…весом в десять унций… — Одна унция составляет около тридцати граммов.

(обратно)

63

…друга Англии Анжу… — Имеется в виду смерть младшего брата французского короля Франциска Алансонского в 1584 году, ставшего герцогом Анжуйским после коронации в 1574 году Генриха III (1574-1589). Франциск, герцог Анжуйский, в своих политических целях заигрывал с гугенотами и поддерживал Англию.

(обратно)

64

…на капюшонах олдерменов. — Олдермен — член городского совета или совета графства.

(обратно)

65

…около миллиона фунтов! — Автор опять приводит невероятно большую цифру. Груз Сан-Фелипе оценивался в сто тысяч фунтов.

(обратно)

66

…на своей prie-Dieu (фр.) — Prie-Dieu — скамеечка для молитвы.

(обратно)

67

«Omnia Recte Factis Proemia» (лат.) — Все правильно, что делается в свою защиту.

(обратно)

68

…селезня… устроившегося на якоре. — Дрейк — по-английски «селезень».

(обратно)

69

…тянула стоунов на одиннадцать. — Стоун — английская мера веса, равна 14 фунтам, или 6, 34 килограмма.

(обратно)

70

…пришлось бы верповать. — Верповать — подтягивать корабль на тросу к вынесенному вперед на шлюпке якорю.

(обратно)

71

С вест-зюйд-веста… — Вест — запад; зюйд-вест — юго-запад.

(обратно)

72

Maria у el Rey! (исп.) — Король и Дева Мария!

(обратно)

73

…сражавшихся при Кресси и Азенкуре. — Во время так называемой Столетней войны (1337-1453) между Англией и Францией, разразившейся из-за династических претензий на французский трон, англичане нанесли ряд сокрушительных поражений французским рыцарям; при Кресси (1346 г.), при Пуатье (1356 г.) и Азенкуре (1415 г.). Большую роль в разгроме французских войск сыграли прославленные английские лучники.

(обратно)

74

…флотилии Английского канала… — Английский канал, Дуврский пролив, Узкое море — различные названия пролива Па-де-Кале.

(обратно)

75

Hola! Para la Virgen y el Rey! (исп.) — Ура! За Деву и короля!

(обратно)

76

L'Envoi (фр.) — заключительная строфа поэмы, стихотворения.

(обратно)

77

Carissima nina! (исп.) — Дорогая доченька! Mi padre! (исп.) — Отец мой!

(обратно)

Оглавление

*** Примечания ***

Предисловие

Книга первая ГЛОРИАНА

  Глава 1 ГАВАНЬ БИЛЬБАО

  Глава 2 КОРРЕХИДОР БИСКАЙИ

  Глава 3 ПРИКАЗАНИЕ КОРОЛЯ ФИЛИППА

  Глава 4 ЛОНДОНСКИЙ ПУЛ

  Глава 5 ДВОРЕЦ ХЭМПТОН-КОРТ

  Глава 6 ПОД ВЫВЕСКОЙ «КРАСНЫЙ РЫЦАРЬ»

  Глава 7 В УСТЬЕ РЕКИ

  Глава 8 ПОДСУДНОЕ ДЕЛО

  Глава 9 ДВЕ ВЕДЬМЫ И КОЛДУН

  Глава 10 РЫНОЧНАЯ ПЛОЩАДЬ В ХАНТИНГДОНЕ

  Глава 11 ВЕРЕВКА ПАЛАЧА

  Глава 12 УЗКАЯ ДОЛИНА

  Глава 13 РАЙСКАЯ ИНТЕРЛЮДИЯ

  Глава 14 ЛОНДОН — 1585 ГОД

Книга вторая ЖАЛО ДЛЯ ИСПАНИИ

  Глава 1 КОРАБЛЬ ЕЕ ВЕЛИЧЕСТВА «БОНАВЕНТУР»

  Глава 2 СУДЬБА ОСТАВШИХСЯ В ЖИВЫХ

  Глава 3 ЛЮБИМЕЦ КОРОЛЕВЫ

  Глава 4 В ДОМИКЕ МИССИС ФОСТЕР

  Глава 5 14 СЕНТЯБРЯ 1585 ГОДА

  Глава 6 К БУХТЕ ВИГО

  Глава 7 НЕКОТОРЫЕ СОБЫТИЯ В БУХТЕ ВИГО

  Глава 8 ПЕРЕМИРИЕ

  Глава 9 РАЗВЕДКА НЕ ДРЕМЛЕТ

  Глава 10 ДНЕВНИК ХЬЮБЕРТА КОФФИНА

  Глава 11 СЛЕДУЮЩЕЕ РИСКОВАННОЕ ПРЕДПРИЯТИЕ

  Глава 12 МАРОНЫ

  Глава 13 ДЕМОНСТРАЦИЯ СИЛЫ

  Глава 14 ЗАХВАТ

  Глава 15 РАЗГРАБЛЕНИЕ САНТО-ДОМИНГО

  Глава 16 РОЗМАРИ

  Глава 17 ЖЕМЧУЖИНА АНТИЛЬСКИХ ОСТРОВОВ

  Глава 18 LA CALLE DE LA TRINIDAD[58]

  Глава 19 БАРК «НАДЕЖДА»

  Глава 20 ОБЪЯСНЕНИЕ НА МОРСКОЙ СТЕНЕ

  Глава 21 ДОНЕСЕНИЕ ЕЕ МИЛОСТИВОМУ ВЕЛИЧЕСТВУ

Книга третья ИНДЕЙЦЫ

  Глава 1 НАСТАВНИЦА ГОСПОЖИ ДЕКСТЕР

  Глава 2 И ДОМОЙ ВОЗВРАТИЛСЯ МОРЯК, ДОМОЙ С МОРЯ[59]

  Глава 3 ДЕКСТЕР-ХОЛЛ

  Глава 4 ОСТРОВ РОАНОК

  Глава 5 НАМОНТАК

  Глава 6 ВЕРОВАН ЧАПУНКА

  Глава 7 НА ОСАДНОМ ПОЛОЖЕНИИ

  Глава 8 ЗАЛИВ РОАНОК

  Глава 9 ЧЕЛОВЕК ПРЕДПОЛАГАЕТ…

Книга четвертая ПРЕДПРИЯТИЕ

  Глава 1 ПОРТСМУТ

  Глава 2 СЕМЕЙНОЕ ВОССОЕДИНЕНИЕ

  Глава 3 В ЗАМКЕ ФОТЕРИНГЕЙ

  Глава 4 ПОМЕСТЬЕ ПОРТЛЕДЖ

  Глава 5 ВЫСЕЧЕННАЯ ИСКРА

  Глава 6 ПРИЗ

  Глава 7 ВОССОЕДИНЕНИЕ

  Глава 8 НЕЛЕГКАЯ ЗИМА

  Глава 9 ПРАЗДНИЧНАЯ ДОРОГА

  Глава 10 ЭСКВАЙР ЭНДРЮ ТАРСТОН

  Глава 11 ОТЛИВ

  Глава 12 ГАЛИОН «КОФФИН»

  Глава 13 ЛОРД ХОУАРД ЭФФИНГЕМСКИЙ

  Глава 14 КОМАНДА ДЛЯ «МОРСКОГО КУПЦА»

  Глава 15 ТАВЕРНА «ГОЛОВА ЧЕРНОГО БЫКА»

  Глава 16 КРАСНЫЕ КРЕСТЫ У МЫСА ЛИЗАРД

  Глава 17 ПЕРВАЯ КРОВЬ

  Глава 18 У МЫСА ПОРТЛЕНД-БИЛЛ

  Глава 19 ПОРОХ!

  Глава 20 ВЕСТИ С ФЛОТА

  Глава 21 ГРАВЕЛИН

  Глава 22 «САН-ПАБЛО»

  Глава 23 ШИРНЕСС, ГРАФСТВО КЕНТ

Эпилог L'ENVOI[76]

ОБ АВТОРЕ

ХРОНОЛОГИЧЕСКАЯ ТАБЛИЦА