Силуэты [Владимир Гребнов] (fb2) читать онлайн

Владимир Гребнов Силуэты

Варино счастье

Варя очень одинока. У нее щедрая душа, но невзрачная внешность. Поэтому ее очень редко посещает Счастье. Иногда оно к ней приходит на одну ночь, на две, а однажды оно у нее было целую неделю. Это самое большое. Потом Счастье куда-то исчезло и больше не появлялось.

Варя сильно страдает от этого. Она чувствует, что ей не хватает Счастья. В душе у нее пустота. И Счастье может заполнить эту пустоту, она это знает. Она украдкой смотрит на других женщин и видит, что у многих из них есть Счастье. Варя не завидует, ее душа лишена зависти. Просто она так же, как все, хочет Счастья, вот и все.

Варя ищет Счастье на улице, на автобусных остановках, в магазинах у кассы, на работе, в скверах, в парках, кинотеатрах, у аттракционов развлечений, у спортивных стадионов, в музеях, на выставках, в барах и в пивных заведениях. Но она невзрачная, и она делает это робко, она стеснительная, поэтому Счастье обходит ее стороной. Варя также ищет Счастье в интернете, в газетах и журналах, где есть рубрики знакомств. Иногда она звонит кому-нибудь по телефону, и когда там берут трубку, она тут же обрывает связь. Варя ищет Счастье везде, где это возможно. Каждое утро она просыпается и думает: где я еще могу поискать свое Счастье?..

Однажды она подумала, что еще не просила Счастья у Бога. Она знала, что есть кто-то там, наверху, но как ни старалась, не могла представить себе Бога как что-то зримое. Вечером она становится на колени и, глядя в потолок, просит у Всевышнего Счастья. Простыми словами, как может ее одинокая душа.

– Хоть какого-нибудь Счастья, Боже, просто чтобы оно было. Аминь. – добавляет она в конце.

Потом она садится на стульчик и ждет. На улице вечер переходит в ночь, текут часы, умолкает шум города, а Варя все сидит, ждет, терпения у нее не отнимешь. Ей кажется, что если она встанет, то Счастье опять пройдет мимо.

Ночью в дверь кто-то скребется. Варя открывает ее. Перед дверью лежит Счастье. Грязное, вонючее, от него пахнет мочой и водкой. Счастье что-то бормочет, но слов разобрать нельзя.

Варя открывает двери шире и Счастье заползает в ее квартиру. Варя улыбается – теперь она не одна, теперь у нее есть Счастье. Она его отмывает, оттирает и укладывает в свою постель. Ложится рядом, прикрывает глаза. От Счастья несет перегаром и оно сильно храпит, но для одинокой души это звучит как музыка. В мечтах о новой жизни она засыпает.

Утром ее будит Счастье, оно толкает ее в бок и просит сгонять в магазин за пивом. Варя послушно собирается, идет в магазин и покупает пиво, колбасу, сыр и, подумав, еще бутылку водки. Она довольна – как же, о своем Счастье надо заботиться! Она приходит домой. Счастье уже сидит за столом и ждет ее. Оно жадно пьет пиво и с чавканьем жрет колбасу.

Варя с умилением смотрит на него. Наконец-то у нее есть то, чего так не хватало!

Счастье остается у нее жить. Ему хорошо – всегда есть водка, пожрать, горячее тело под боком. Ни о чем не надо заботиться. Счастье нигде не работает, ему это не надо. Зато Варя работает за двоих, она устраивается еще в одно место, к вечеру она сильно устает, у нее болят ноги, ноет спина, но она не обращает на это внимания, она спешит домой, ведь там ее ждет Счастье!

Вот так они и живут вместе какое-то время. Счастье ее постоянно подгоняет, заставляет суетиться, убирать в доме, бегать в магазин за пивом, готовить еду, заставляет делать другие разные вещи, которые она раньше не делала. Варя постоянно в движении, ей некогда присесть, она похожа на муравья-работягу. Все для своего Счастья, все для него.

Вечером она ложится возле него, уставшая, измотанная, но вполне счастливая – ведь рядом лежит оно, ее Счастье, храпит и посапывает.

Бывает, что она не успевает что-нибудь сделать, и тогда Счастье на нее обижается и поколачивает ее. На нежном Варином теле появляются синяки. Но она это покорно сносит, с пониманием, в душе она даже рада, она знает, что ради Счастья надо собой жертвовать, и если оно так делает, то значит она ему небезразлична.

Одинокая душа, когда она любит, в своем заблуждении готова на многое.

Варя носится по городу со своим Счастьем, как с писаной торбой. На работе, на рынке, в магазине она всегда думает о нем. Она думает о том, что еще может сделать такого, чтобы доставить ему удовольствие. Своей радостью она делится с соседкой, со своей подругой. Соседка посимпатичнее ее, но у нее тоже нет постоянного Счастья, вернее, она всегда перебирает его, она в поиске, она говорит, что у нее нет Особого Счастья, а Простого Счастья навалом.

– А причиндалы-то мужские работают у твоего Счастья? – спрашивает соседка.

– А то, – отвечает Варя и краснеет.

Соседка смотрит на нее, о чем-то думает, а потом говорит, наверное, самое страшное, чего боится в жизни:

– А ведь жить с таким Счастьем, это значит постоянно мыть посуду, стирать и страдать.

– Так что ж, я ничего, что ж такого, – отвечает Варя и краснеет еще больше, и опускает глаза.

– Дура ты, – говорит соседка. – Познакомь меня со своим Счастьем. Посмотрю хоть, что это такое.

Соседка приходит на следующий день, намазанная, нарядная, в короткой юбке. Варя накрывает стол, они пьют водку, закусывают, смеются. Соседка много шутит, строит Счастью глазки, придвигается к нему бедром с другой стороны. У Счастья раздуваются ноздри, как у быка, темнеют глаза, оно судорожно хихикает. Они продолжают пить водку, заигрывают друг с другом, у подруги съезжает бретелька лифчика и наполовину оголяет грудь. Она делает вид, что не замечает этого. На Варю она вовсе не смотрит.

Когда водка выпита, Счастье с соседкой выходят в парадное покурить. Варя убирает стол, моет посуду, заваривает чай. Через полчаса она замечает, что Счастья до сих пор нет. Она выходит в парадное, там тихо и пусто. Душа Вари трепещет в предчувствии неизбежного, она звонит в квартиру подруги. Дверь открывает ее Счастье, на нем ничего нет, только трусы.

– Короче, иди домой, я остаюсь здесь, – говорит оно и захлопывает дверь.

Варя стоит, не в силах пошевелиться. Тогда дверь открывается еще раз и появляется голова соседки.

– Что, словила? – говорит она. – Дурой ты была, дурой и осталась. Иди домой.

– Как же так, подруга? – спрашивает Варя. – Ведь у тебя мое Счастье.

– Дружба дружбой, а Счастье по раздельности. Проваливай уже, – и она исчезает за дверью.

Варя идет домой, садится на табурет, смотрит по сторонам. Она хочет увидеть Счастье, которого нет. Пальцы ее безвольно перебирают скатерть. Она наливает в чашку чаю и делает пару глотков. Потом вдруг бежит в туалет, к унитазу, и едва успевает, чтобы вырвать. Ее рвет от гадства этой жизни, от предательства ее Счастья, от коварства подруги, от одиночества, которое вдруг опять обрушилось на нее. Она рыдает в унитаз, и слезы ее мешаются с соплями и рвотой. И так она сидит долго, размазывая рукой блевотину по своему лицу, она боится встать, потому что не знает, что ей делать дальше.

Одинокая душа, когда ее предают, сгорает до тла, и в ней остается пепел.

Когда Варя встает, на улице брезжит рассвет. Движения ее безвольны, замедленны, кажется, она вот-вот упадет на пол. Лицо угрюмо, с нездоровым оттенком, на нем печать какого-то порочного безумия. Она отодвигает в сторону кухонный стол, дребезжат чайные чашки на расписных блюдцах; в утренних сумерках назойливо жужжит муха. Варя ставит под лампой табурет, достает из шуфлядки бельевую веревку и неумело скручивает из нее петлю. Становится на табурет и с трудом привязывает петлю к крюку на потолке.

Она стоит на табурете и смотрит вниз. Она думает о том, что ей уже незачем спускаться, она останется здесь навсегда. Если ее Счастья нет рядом, то зачем тогда жить? Вот, петля уже на шее, остается сделать только одно последнее движение. Где-то она видела или ей кажется, что человек перед смертью должен что-то сказать, попрощаться с жизнью, наверное. Она какое-то время думает и приходит к выводу, что сказать ей нечего. Жизнь ее была призрачна, в ней было всего несколько лучиков Счастья, краткого, мимолетного, которым она и насладиться не успела. Больше ничего не было, ничего. Варя закрывает глаза и собирается шагнуть в пустоту.

Муха продолжает назойливо жужжать где-то рядом.

Варя чувствует, как капельки пота стекают с ее лица на шею, как собираются в одну большую каплю, как она медленно течет по ложбинке на ее груди, переходит на живот, и ниже, и ниже… Варю вдруг охватывает возбуждение, которого она уже не испытывала давным-давно, тепло разливается по телу, живот ее вздрагивает, она не открывает глаза, отдается этому томлению, этой капле, дразнящей ее тело… Конвульсия пронзает ее, как нож, она судорожно всхлипывает, широко открывает глаза.

– Ё-п-р-с-т, – говорит она, – Что это я, в самом деле.

Варя аккуратно снимает со своей шеи веревку, неуклюже спускается с табурета на пол, садится на этот же табурет. Утренний свет из окна падает на ее усталое лицо.

Так она сидит какое-то время, потом заваривает себе чай, выпивает две чашки подряд. Все это время лицо ее напряжено, выдавая работу мысли.

Затем она идет в комнату, где еще витает кислый дух ее бывшего Счастья, переодевается, берет чистый лист бумаги и красным фломастером долго и аккуратно что-то на нем пишет. Засовывает лист в сумочку и выходит из квартиры.

На лестничной площадке стоит ее бывшее Счастье в одних трусах и нервно курит сигарету.

– Киса, а я тебя ждал, – лебезит Счастье щербатым ртом. – Прошу пардона, перебрал вчера. Приношу извинения. Готов загладить.

Варя не отвечает. Она спокойно проходит мимо, словно рядом пустое место.

На улице свежо, солнечно, в песочнице уже гуляют дети. Дворник заметает перед парадным мусор. В кустах громко щебечут синицы. Город проснулся, звуки его доносятся отовсюду. Варя неспешно проходит вдоль своего дома и заворачивает за угол. Здесь небольшой пятачок с киосками, а дальше широкая улица. На пятачке остановка маршрутки, рядом доска объявлений.

Варя оглядывается. Рядом никого нет. Тогда она достает из сумочки лист бумаги и тюбик с клеем. Она торопится, руки ее слегка дрожат. Намазывает лист клеем и быстро прикладывает поверх какого-то объявления. Быстро разглаживает. Отходит на несколько шагов, вытирает платком запачканные руки. Еще раз оглядывается – не видел ли кто. Рядом никого нет. Тогда она уже не торопясь, расслабившись, просто как случайный прохожий идет мимо доски объявлений и как бы невзначай кидает на нее взгляд. Большой лист с красной надписью сразу бросается в глаза.

«ИЩУ СВОЕ СЧАСТЬЕ. ГОТОВА НА ВСЕ. ВАРЯ». И снизу номер телефона.

Варя глубоко, удовлетворенно вздыхает. Опускает руку в карман и сжимает мобильный телефон. На лице этой невзрачной женщины появляется прелестная и немного хитроватая улыбка.

Теперь если кто-то позвонит, я уже не смогу бросить трубку. Мне обязательно нужно будет ответить, думает она.

Одинокая душа, когда нуждается, все делает для своего Счастья.

Меланхолический блюз моего бытия

Люблю Нотебоома. Его роман «Ритуалы». Там, где написано, что наша память – как собака. Она где захочет, там и ляжет.

Вот и у меня есть собака. Иногда я вывожу ее погулять, но не всегда ей нравится ходить на поводке. Например, сегодня она вырвалась и побежала сама, ошалев от свободы. Я видел ее виляющий хвост. Побродила по задворкам юности, заглянула в детство, но легла совсем в другом месте. Она легла там, где я был восемь лет назад, в Киеве, на Ямской, во дворе приемки, заваленной металлом. Она легла, положила голову на лапы и посмотрела в мои глаза.

Я сразу почувствовал запах дешевого вина, сырой земли и земляничного мыла. Почему-то запах всегда приходит первым, все остальное потом.

Тогда я работал приемщиком металла. Там был большой двор, заваленный хламом, длинный сарай, забитый барахлом и строительный вагончик, в котором я ночевал. Да, я там работал, жил, а по вечерам я пил вино и растворялся в своих фантазиях. Рядом строили «Олимпийский» стадион к Европейскому кубку по футболу, и мне носили металл круглые сутки. Понятно, ворованный металл. Чищенный медный кабель в мешках по 60-80 килограмм, или, например, тонны железа, которые завозили на грузовиках, ночью, когда темно и милиция вроде бы спит. Но милиция не дремала, в самое стрёмное время она устраивала пикеты и брала половину с тех, кто воровал. В результате кормились все, денег хватало. Меня не трогали, меня уважали, потому что я был связующей нитью между преступлением и наказанием.

Работа была напряженной, все время в движении, и когда вечером я закрывал ворота приемки, я пил дешевое вино из картонных пакетов. Однако все по порядку, ведь я хочу рассказать про метаморфозу, которая случилась со мной в то время.

Коренные киевляне и историки знают, что Ямская – это историческое место, однако такое, которым не принято гордиться. Сейчас это улочка в пару километров, узкая, неприметная, с промышленными объектами, кооперативными гаражами, новостройками и ветхими домами из прошлого, которые вскоре исчезнут вовсе. Собственно, сейчас Ямская – это просто название, которое для современников ничего не значит. Однако сто лет назад Яма была средоточием разгульной жизни города, местом разврата, растления и греха, на который стекались, как вода с гор, все любители сладких утех. Сюда в одночасье перевели все дома терпимости Киева, которые до этого находились в центре. Почему это произошло – отдельная история. Большую часть из этого мне рассказала Женька, потом я что-то нашел в интернете, потом у Куприна в «Яме» …

Итак, сейчас я могу сделать вывод, что все это сплелось в моей голове воедино – Женька, Куприн, интернет. Не обязательно в такой последовательности. Куприна я помнил, но смутно; из интернета почерпнул немного. Женька… не знаю, была ли она вообще?.. И еще вино. Оно было точно. И собака, которая виляет хвостом и смотрит мне в глаза.

Когда я закрывал ворота, литровый пакет вина уже ждал меня, я его покупал заранее. Я не пил на приемке, чтобы меня никто не тревожил. Я вешал на ворота табличку «Буду скоро» и пройдя через промдвор, выходил на речку Лыбидь. Сейчас эта речка единственный свидетель того, что было сто лет назад. Речка узкая, два метра шириной, глубиной по колено, неспешно катит желтоватую воду в никуда. Это в спокойную погоду. В дожди в нее поступает вода из множества боковых стоков, и тогда безобидный ручеек поднимается на два метра и с огромной скоростью гонит всю муть со множеством мусора вдаль. Поэтому она заключена в высокий бетонный рукав. На берегу в укромном месте стоит одинокий памятник диггерам, которые как-то попали под раздачу стихии, находясь в боковом стоке.

Там, на бетонном парапете я сидел в одиночестве и пил вино. Смотрел на реку, на зеленый мох, что растет на дне, на плакучие ивы и тополя. Я расслаблялся, включал воображение, просто отдыхал. И еще иногда мой взгляд ложился на несколько домов, которые сохранились с тех времен. Это были дома, в которых продавали любовь. Они были заброшены, с выбитыми окнами, в них никто не жил. Изредка там ночевали бродяги. Тогда оттуда тянуло дымком костра и слышалась матерная брань.

Как-то я немного перебрал, но был не пьян. Это было состояние между и между, когда ты можешь видеть и ощущать немного больше, чем обычно. Кажется, собирался дождь, сгустились тучи и в воздухе витало легкое роение. Сначала возник запах сырой земли, пряный, сладковатый, густой. И вдруг к нему примешалось дешевое мыло, приторное, земляничное. Со стороны тех домов я услышал цокот каблучков по бетону, поднял голову и увидел девушку в странной одежде. Конечно, в наше время каждый ходит в чем угодно, но то было совсем другое. Снизу вверх: старинные черевики из кожи, поношенные, бардового цвета, длинное темное платье, по ходу, с корсетом, приталенный жакет, жабо в цвет сапожкам и маленькая шляпка, как мне показалось, довольно нелепая. Девушка не обратила на меня внимания, она была задумчива и просто шла мимо.

– Эй, – сказал я. – Привет. Вина хочешь?

Она вздрогнула всем телом, будто ее ударили по лицу.

– Будьте здоровы… барин. Вы меня видите?

– Да и слышу тоже, – я решил, что она шутит и хотел подыграть. Мне было весело. – Кличут-то как?

– Женька я, – она подняла глаза и посмотрела на меня. Никогда не забуду этого взгляда. В больших серых глазах витали клубы тумана, там совсем не было жизни, меня через них начало затягивать в пустоту, и там было чуть-чуть жалости, страдания, любви, надежды, это были всего лишь крупицы, остатки, как звезды в огромной холодной вселенной. Меня передернуло, я стал трезветь.

– Ты откуда такая странная? – спросил я.

– А оттуда я, с двухрублевого дома. Женька я, не слыхали? – ее жест был в сторону старых нежилых домов. – А вина… што ж, ежели угощаете…

Вот так мы и познакомились. Сказать о ее внешности я мало что могу, сам не знаю почему. Я бы не назвал ее красивой, но и дурнушкой она не была. Черты лица напомнили мне портрет "Неизвестной" Крамского, но в отличии от надменной красоты портретного персонажа здесь я видел полную безнадегу и отрицание жизни. Это не портило впечатления, а лишь придавало ощущение хрупкости бытия. Фигура ее была стройна, но не вызывала у меня никакого побуждения, не вызывала ничего.

У нас было всего несколько встреч. Последовательность их запутана в восприятии, так же как и время, однако я помню, что все это длилось пару недель.

Есть такое понятие – родственные души. Так вот, что-то подобное было у нас, мы как-то сразу сблизились, понимали друг друга с полуслова, хотя она говорила на старом, полузабытом языке, я же щеголял современным сленгом. В первую нашу встречу мы пили вино, оно быстро закончилось и я сбегал еще за пакетом, она ждала меня на том же месте, смотрела в воду, шляпка съехала набок, надломленный силуэт на фоне изменчивой воды, символ потерянного человека. Мне почему-то стало очень жалко ее, хотя тогда она еще ничего не сказала, а только стояла, молча, покорно, вся в ожидании. Наверное, она была бы мне хорошей сестрой, почему-то подумал я, подходя к ней. Она повернулась на шаги и робкая улыбка мелькнула на ее лице.

– А я уж подумала, шо вас не будет, барин.

– Хорош тебе, какой я барин? Что за приколы? Зови Володей.

– Как скажете, барин. Володя.

– Зови на ты.

– Как скажете.

С первой нашей встречи и до последней она была со мной очень откровенна, говорила душой, в ее словах не было иронии, веселья, не было ничего напускного, что часто сопровождает девушек подобного рода занятий. Все, о чем она говорила, звучало убедительно, мрачно, правдиво. Как-то я ее спросил, почему она так искренна со мной. Она взглянула на меня большими серыми глазами и сказала:

– Можно ли по-другому, Володя? Вы ж меня увидели, заметили меня. Вы заметили меня, и я стала вашим вниманием.

– А ты думаешь, незаметная такая?

– Замечают нас, только когда надо одного. А так нос воротят. Незаметные мы.

В первый вечер, когда мы пили вино, разговор зацепился за эти дома, из которых она пришла. Как они здесь появились? Женька говорила, что какое-то время до этого все такие дома находились в центре, на Эспланадной, Крещатике, Бессарабке. До тех пор, пока не случился один казус. Один чин очень любил посещать их заведения, приезжал часто, отдыхал бурно. И однажды в самый пикантный момент издох на одной девке от сердечного приступа. Скандал был сильный – ведь чин был большой. Городской голова в гневе заставил девок стоять на его похоронах у гроба, ну прямо смех и грех. Говорили об этом везде, смеялись. Молва плохая пошла по городу. Городской голова решил было разогнать всех девок на окраины города. Однако не очень удобно было такое для мужиков, которые любили это дело.

– Тогда местный люд, жители, отселя, с Ямы, писал голове письмо коллективное. Писали, шо грошей мало зарабатывают, меньше, чем другие, а налоги платят как все. Писали, шо дела хотят поправить, за счет нас, девок. Просили устроить номера здесь, и шоб мы тута были, торговали шоб тута. Мерзота коллективная, гадство какое…

Это письмо было отправлено голове города и сразу было утверждено. Вопрос решился, так появилась легендарная Яма. Работали на ней несколько сотен девок, мужики съезжались со всего Киева, приезжали и с окрестностей.

– А вы што ж, Володя, не знаете нас, коль спрашиваете? Не ходите до нас? Не видите нас? Как такое возможно, лукавый вы, наверное.

– А ты в каком времени живешь?

– Живем мы в своем времени. А вот вы в каком, не знаю я. Зачем вы пьете столько вина, Володя? У вас может быть помешательство, это всегда вредно для здоровья. Был у нас один тапер, Сенька, хорошо играл, к девкам хорошо относился. Угорел он от водки, а до этого с окна прыгал, думал в речку купаться…

– Ты понимаешь, что происходит?

Она опустила глаза, взяла меня за руку.

– Вот, рука теплая, живого человека. А больше мне не надо. Много не надо, не привыкшая я. – Потом все же подняла голову, смотрит мне в глаза. Говорит быстро: – Понимаю. Што-то не то. Но это лучше чем то, што есть. Кто вы? Откуда? Может, вы шпиён, Володя? Вы из тех, кто хочет революцию? Я все равно никому не скажу, никогда. Можете мне верить. Я не болтуха какая-то, в самом деле.

Тогда я стал ей рассказывать о себе. Я начал медленно, с юности, сначала задумывался, запинался, а потом я выпил еще вина и меня прорвало. Как-будто рухнула плотина, и поток слов рванулся из моего нутра. Я говорил то, чего никогда бы не сказал другому человеку: о своей неприкаянности, о вечном одиночестве, которое со мною всегда, сколько себя помню, даже тогда, когда я был не один, когда кто-то был рядом; о поисках приключений, о вечном гнете слов, которые постоянно зудят в моей голове, и которые просятся наружу, на свет, на бумагу; я говорил о бесконечных редакциях, о материалах, которые надо писать, но не хочешь, и потом заставляешь себя, заставляешь их полюбить, и только тогда что-то из этого всего получается; я рассказал о том, как мне пришлось покинуть родину и о том, что теперь я заложник ситуации, и что потерял все, что было и что я любил, и что вся моя жизнь – сплошное вранье, которым приходится закрываться, как щитом, и что так будет всегда, до смерти, пока я не умру…

Она слушала молча, не перебивая, и потом, когда я закончил, она еще какое-то время молчала. Поняла ли она то, что я ей говорил, думал я. И тогда Женька сказала:

– Вот уж как, поговорили… Ранимый вы человек. Скиталец, как и я. Как я вас понимаю… Однако ж я на привязи. Уже привязали. А вы еще бежите, вы в полете. Дай Бог, бегите без остановки. Иначе как я. Ничего уже нет, ничего не осталось. Впрочем… я могу еще што-то сделать. Я могу им отомстить…

– Женька, кто говорил про вино? Ты пьяна.

– Не от вина это. Ну да ладно…

Смысл того, что она сказала, я тогда не понял. Все стало ясно гораздо позже. Тогда, изрядно выпив, мы расстались. Я добрел до приемки и рухнул спать. Ночью стучали в ворота, сигналили машины, но я никому не открыл. Утро было противным, серым и дождливым. Я убеждал себя, что мне все приснилось.

Я ходил на Лыбидь каждый день, как всегда, но вновь я увидел ее лишь через несколько дней, когда почти убедил себя в том, что схватил тем вечером «белочку». Я уже выпил полпакета вина и сидел у воды, когда вдруг почувствовал ее запах – земля и земляника, – и сразу же понял, что сейчас появится она, и почему-то в груди моей защемило, приятно, как будто сейчас появится что-то родное, вслед за этим запахом, и она пришла сразу, уже не проходила мимо, а прямо ко мне, подошла, остановилась и смотрит, и рот чуть кривится в усмешке, наверное, подумал я, она тоже хотела меня видеть.

– Еще не пьяный, наверное? – и чуть больше улыбается, и я вижу, что в глазах уже нет тумана, как в первый раз, и я тоже хочу улыбнуться, но не позволяю себе, держу марку, хочу быть серьезным, чтоб знала, что я такой и есть.

– А может ты хочешь присоединиться? – спрашиваю. – Так я сейчас схожу и куплю еще, и ты мне расскажешь, где была эти дни почему я тебя так долго ждал.

Я наливаю то, что осталось, и мы молча пьем.

– Не могла я, што делать. Говорила же, привязанная я. Вот как смогла, так и прибежала. К вам.

– Ну тогда я, по ходу, тоже сбегаю. Не пропадай, а то буду искать.

И пока я ходил за вином, я заново убеждал себя в том, что это не «белка», что второй раз подряд такого не может быть и что это есть реальность, которую надо принять. Пусть будет, как есть, говорил я себе, потому что иначе можно сойти с ума, пусть будет она, и эта речка, и дома тоже пусть будут, и я среди всего этого тоже.

В тот раз она мне рассказала о себе. Мы сидели на парапете, под ногами текла вода, рядом что-то шептала плакучая ива.

– Я как-то пошла к Богу, в церкву. Ставила свечу, образа целовала. Спрашивала я, почему страдаю? В чем моя вина? Ведь не грешила я, всегда праведной была. В селе своем, когда матуся и тату живы были, тоже в церкву ходили. Люди меня такой сделали, а на мне вины не было. И когда я уже выходила, он мне сказал. Бог. Он сказал: «Терпи». Я знаю, шо терпеть надо всегда. Но не пойму почему. За што? За чьи-то грехи, за своих родичей старых, которых и не знаю? Я терплю. Но я всегда себя спрашиваю – где справедливость? Ведь Бог должен быть справедливым, он не наказывает своих детей без вины, он любит своих детей. Бог любит всех. Значит ли это, што я шо-то сделала плохое, а сама этого не знаю? Но я просто не успела сделать греха, я была маленькая…

Женька родилась на селе в ста верстах от Киева. У нее были родители и два младших братика. Она помнила, как ей приходилось сидеть с ними, приглядывать, пока родители работали у барина на дворе. И все было хорошо, пока не начался голод. Один год, потом второй год был неурожай. А ведь на селе все зависит от земли, от ее плодов. Это еда, это жизнь. Есть стало нечего, люди пухли от голода. Ей уже было пятнадцать, когда умерли братья. От голода. Кожа, кости, вспученные животы. Однажды она зашла в их комнатку, потому что нашла две картошки, и она хотела дать им поесть, только уже было поздно. Они лежали мертвые, разом, полуобнявшись, и кожа настолько сильно обтягивала их черепки, что был виден оскал полуоткрытых ртов. У нее организм оказался крепче. Она выжила, хотя ее тогда постоянно шатало от голода и она стала худая как щепка.

– Тату сказал, шо нельзя тебе здесь, помрешь скоро. Как братики. Дал хлеба краюху, картошки и сказал: иди в Киев. Город большой, там не пропадешь. Благословил меня.

Шла она две недели. По дорогам, через села, еда закончилась, побираться стала. Но особо никто не давал, везде люди пухли от голода. Ела листья, корешки, веточки от деревьев жевала. Как дошла до Киева, упала на окраине, сил не было. Так и лежала, пока собаки не прогнали. Пошла дальше, до вокзала дошла, а там церквушка. Народу много было, она села среди них. Хотела помолиться, лечь и умереть. Люди пожалели, дали еды. Тётенька какая-то спросила, откуда она и куда идет. Она сказала, что некуда идти. И та тётенька сказала, что ей жалко ее, и она возьмет ее к себе, будет у нее кров над головой и еда. А как поправится, так и к делу ее пристроит.

– Так я попала к мамаше. Она специально ходила на вокзал, по церквам, искала таких как я. Бездомных, голодных. Што ж, отмыла она меня, кормить стала. Документ мой сразу забрала, без документа я вообще никто стала. Женька просто. Ну а потом пристроила, как и говорила. Когда я поправилась. Пристроила на Яму. И пикнуть я уже не могла, ничего не могла. Как узнала, што делать надо, што с мужиками спать, обомлела я. Дурно стало. Непорченая я была. В церкву ходила. А их много таких, как мамаша. Они на этом гроши имеют. Документ забирают, бывает запирают, не кормят, пока не сломится девка. А как сломится, она готова идти по рукам, тогда на ней можно зарабатывать. Вот и я так попала.

Иногда я думаю, может сдохнуть тогда надо было, может не идти с мамашей? Может в этом мой грех, што пошла тогда?..

Грустно мне было, я не знал, что сказать, я только слушал и наливал вино, да и сказать было нечего, и сделать ничего нельзя было. Вода текла под ногами, в голове плескался хмель, голос ее журчал, приливая к сознанию и отливая от него. Да, голос у нее был красивый, я сразу этого не сказал, и то, как она произносила свою речь, тоже звучало красиво, немного наивно, но в то же время твердо, иногда с апломбом, как у ребенка, который настаивает на своем.

– Сколько тебе лет? – спросил я.

– Девятнадцать уже. Взрослая я. А толку што? Порченая. Не нужная никому.

– Не говори так.

– А то што?

– Ничего. Просто не надо. Нехорошо от этого.

– Ладно. Как скажете. А вам-то сколько?

– Наверное, как бате твоему. Под сороковник уже.

Она встала, отряхнулась. Поправила шляпку. На ней была та же одежда, что и в прошлый раз.

– Пора мне. Пойду.

– Послушай… Не переживай, не рви душу. Приходи еще.

– А то как же! Вы же меня увидели. Как не прийти? Конечно приду!

И вот звук ее каблучков удаляется, исчезает; и тогда я опять слышу журчание воды под своими ногами.

После этого разговора я стал пить больше вина, и на работе я часто ходил под хмельком. А ведь мне приходилось работать с болгаркой, резать металл, разбирать холодильники, моторы и всякую дребедень. И еще у меня на руках всегда была большая сумма наличных для расчета с клиентами. Я сильно рисковал тогда, ходил по острию лезвия, в любой момент мог совершить оплошность и вылететь с работы. Но переживания не отпускали меня, они выедали все внутренности, не давали спать по ночам. По ходу мы еще встречались несколько раз, но воспоминаний о тех встречах не осталось, там были разговоры обо всем и ни о чем, мы пили вино, однажды она начала смеяться и это уже было успехом. Не было сомнения, что с каждой такой встречей мы становились ближе друг к другу, и звук ее каблучков, который я слышал издалека, уже не был размеренным и унылым, как вначале, а веселым и дробным, потому что она бежала ко мне.

Я запомнил нашу предпоследнюю встречу, потому что она оказалась знаковой, послужила толчком к тому, что произошло впоследствии. Как обычно, я взял два пакета вина и какую-то закуску, разложил на парапете и влил в себя первый стаканчик. Обычно до того, как она приходила, я уже успевал наполовину опустошить пакет. Я ждал, когда исчезнут звуки города: далекий шум автомобилей, сирены, гудки, крики, да и вообще все лишнее. Потому что когда все это исчезало, тогда приходила она.

Я сразу заметил, что в тот раз Женька была чем-то сильно озабочена. Похоже, внутри нее происходила борьба, и это явно отражалось на чертах лица – они заострились, были напряжены, а глаза избегали моего взгляда.

– Что-то не так? – спросил я. – Выпей вина.

Она взяла стаканчик и быстро его выпила.

– Закуси.

– Да ну его…

– Тогда говори. Я же вижу…

Она молчала, но видно было, что сейчас заговорит. Видно было, что она приняла решение.

– Женька.

– Послушай…те. Я должна вам сказать. Я понимаю, што вы меня будете ненавидеть, может быть отвернетесь от меня, но я все равно скажу. Я приняла решение. Уже давно. Я ненавижу эту жизнь! Я ненавижу тех, кто это со мной сделал! И я хочу им всем отомстить. Я это уже делаю. Вот так. Это все.

Она глубоко дышала и смотрела мне прямо в глаза. Руки были сжаты в кулаки. На миг мне показалось, что она меня сейчас ударит. Но она внезапно поникла, и руки безвольно повисли вдоль плеч.

– Женька, в чем дело? – я почувствовал, как что-то холодное заползает мне в грудь. Это было предчувствие беды.

Она еще немного колебалась и смотрела в землю. Потом все же сказала:

– Больная я. Непотребной болезнью. Давно уже. Два-три года, больше никто не может протянуть, потом приходит зараза. И ко мне тоже. Никто не знает. А я знаю. И теперь вы знаете. И я их всех заражаю. Это моя месть. Бог мне сказал терпеть. Я терплю. Я терплю, но он мне не сказал, что я не могу им отомстить. Это справедливость. Это то, о чем я говорила раньше. – Она перевела дух. – Ну вот, я это сказала. Теперь вы можете отвернуться от меня и уйти. Я это пойму. Я буду терпеть. Я знаю, что не умру своею смертью. Они все узнают и тогда…

Невыносимая тяжесть легла на мою душу. Я взял пакет вина и стал пить прямо из картонного горлышка. Рука моя дрожала. Слова готовы были рваться из моего горла наружу. Я хочу тебя забрать, я хочу тебя унести оттуда, через этот проклятый век, через годы, откуда ты пришла ко мне, я хочу тебя выдернуть и спрятать на своей грязной приемке, где пахнет плесенью и бегают тараканы, где ходят наркоманы, воры и алкоголики, но даже они не так жестоки, как тот мир, из которого ты пришла, как ты пришла, зачем, почему, как ты меня нашла и почему, и если это допускает Бог, то зачем, я бы хотел, чтобы ты была моей сестрой, или дочерью, или всеми женщинами, которых я когда-то знал в этом мире, и тогда я бы смог тебя защитить, я бы тебе помог, я бы закрывал тебя своим телом, своей тенью, я бы закрыл тебя своей жизнью, но как тебя забрать из того мира, я не знаю, я бессилен и признаю это, и ты стоишь сейчас здесь, передо мною, и ждешь, что я скажу, а я ничего не могу сказать, потому что нельзя так, этого не должно быть на земле, хотя это уже было, это было уже давно, лет сто назад…

Слезы потекли по моим щекам, и я ничего не мог сделать, я заскулил, как собака, у которой забрали щенков, и я стоял так перед ней, а она своими ладонями вытирала мне слезы, и вдруг пошел дождь, и слезы смешались с дождем, я допил все вино, что было, и мы стояли так молча под дождем, и без слов, ничего не сказав друг другу, мы разошлись в разные стороны, она в свой мир, а я в свою грязную приемку.

Дальше все пошло по ниспадающей плоскости. Ничто уже не сдерживало меня, я забухал по серьезному. Остановить меня было невозможно, как груженый поезд на полном ходу. Я попросил меня подменить на неделю и полностью отдался своему горю. Несколько дней я провел в пьяном угаре, я пил со всеми подряд – с бомжами, со случайными людьми, даже со знакомым милиционером. Я злился на себя и на весь мир за невозможность что-либо изменить, я убеждал себя в том, что все виденное было бредом, я даже хотел все забыть. Знакомый милиционер предложил закрыть меня на три дня в «обезьяннике», чтобы я пришел в себя. Я отказался. Когда наступал вечер, меня все время тянуло на Лыбидь, но я сдерживался, как мог. Я боялся своего бессилия, я его ненавидел, я громко ругался матом и этим пугал прохожих. Покупал несколько пакетов вина и гулял по Киеву, предлагая всем со мной выпить. Денег у меня хватало, и я не скупился. Тем не менее, все мои походы заканчивались тем, что я оказывался неподалеку от речки, и как дурак, стоял у запретной черты, не выходя к парапету.

И все же через несколько дней я эту черту преодолел. Да, я был пьян и я не был похож на себя. Это уже был не я, а истерзанный зверь, который сидел во мне. Я переступил черту и пошатываясь, вышел к парапету.

Женька стояла там. Впервые за все время она стояла там и ждала меня. Я подходил медленно, вразвалку. Она обернулась и дернулась ко мне, теплота и боль были в ее глазах. Однако остановилась, что-то насторожило ее.

В сердце моем были тоска и злость.

– Ты пришел. Я волновалась. Я думала, шо больше не увижу тебя.

– Ну, я пришел. И шо дальше? Пойдешь со мной, шо ли? Вот, и винца принес. На дорожку.

– Шо ты говоришь? Куда? Шо с тобой случилось? Почему ты злой? – она стояла рядом, такая одинокая, такая близкая, я мог до нее дотронуться, но не делал этого, чувство протеста захлестнуло меня, черная злоба плескалась, как вино в желудке.

– А шо, не пойдешь? У меня на приемке матрасик есть, поди такой же, как у вас там, в двухрублевом! Вот и посмотрю я, на шо ты способна. Можешь не волноваться, у меня презервативы есть. Аль не знаешь, шо це таке?

И я видел, как с каждым словом, что слетало с моих губ, она вздрагивала, как будто ей давали пощечину. Извращенное удовольствие заползло в мою душу, мне уже приятно было ей делать больно, чтобы она дрожала, чтобы плакала, чтобы хоть что-то она делала.

– Да, мне бы хотелось знать… Ты можешь не отвечать, если не хочешь. Всегда было интересно, да не у кого было спросить. Шо ты испытываешь, когда на тебя ложится мужик, которого ты не знаешь? Хорошо тебе, плохо? Я  смотрю порнуху, стонут там ненатурально, актрысы херовы. Не молчи, скажи мне, хорошо тебе бывает когда-нибудь, или ты, как они, ай! ай!..

… чтобы она делала что-нибудь, чтобы она плакала, топала ногой, била меня кулаками в грудь, по лицу, чтобы она обнимала меня и просила прощения, непонятно за что, прощения у меня, у Бога, у мужиков, которых она заразила, и тогда, пойми ты, он может простит тебя, Бог простит, ведь он милосердный, просто не делай этого, скажи прости, не стой так жалко, обними меня, я хочу знать, что ты есть, что ты не мираж, и тогда я унесу тебя, и никто тебя больше не обидит…

– Ты молчишь. Так я скажу дальше. А шо, если несколько мужиков? Такое ведь бывало? Скажи, это заводит тебя? Ты тогда громче стонешь или куда?..

И вот, пока демон внутри меня орет похабные слова, упивается этим, ищет как ударить побольнее, глаза мои в это время ласкают тебя, обнимают тебя, эту хрупкую, эту родную фигуру, я прижимаю ее к своему сердцу, а ты стоишь потерянная совсем, ты смотришь себе под ноги, не можешь поднять глаза и только вздрагиваешь от моего визга, и ты уже не понимаешь, где ты, зачем ты, и я вижу, как начинает рваться незримая нить, которая соединяет нас через все эти годы, но ты все же поднимаешь взгляд на меня, и в твоих глазах я вижу женскую преданность, животную преданность, которая до конца, до смерти, я вижу чистую любовь, и нет там ненависти, нет обиды, и мне открывается то, что ты все понимаешь, ты понимаешь меня больше, чем я себя сам, и ты прощаешься со мной, ты прощаешься со мной, облик твой тает в вечернем воздухе, истончается, и только глаза еще сияют, и я знаю, что мне их никогда не забыть…

– Женька!

И тут мощный удар по голове тушит мое сознание, как спичку, в долю секунды.

… Когда я очнулся, голова моя гудела, как колокол. Сильно тошнило. Карманы были вывернуты наружу, вина нигде не было. Ночь, вокруг темно. Я с трудом поднялся и поплелся на приемку. Упал в вагончике на свою лежанку и два дня не вставал. Два дня меня рвало, была температура, раскалывалась голова. У меня было сотрясение мозга.

Я пришел в себя и смог работать только через две недели. После этого я совершенно бросил пить. Перестал ходить на Лыбидь. Купил себе ноутбук и стал зависать в интернете. Так я заполнил пробелы о легендарной Ямской. Освежил свою память о «Яме» Куприна. Как оказалось, Женька после того, как отомстила мужикам, в один из вечеров тихонько повесилась где-то в окрестностях Ямы. Если честно, я больше склоняюсь к мнению, что ей с этим помогли. Кстати, и имя у нее было совершенно другое.

Со временем жизнь моя наладилась и потекла размеренно, как и было до встречи с Женькой. О ней я иногда вспоминал, и мысли эти приносили мне легкую грусть и огромное чувство стыда.

Собственно, на этом историю можно было бы закончить. Только осталась одна мелочь.

Через несколько месяцев пожилая соседка, что жила рядом с приемкой, попросила меня передвинуть ей шкаф в квартире, потому что там собирались клеить обои. Старый двухэтажный дом на восемь квартир находился сразу за забором приемки. Насколько я знаю, жили там одни старые евреи. Когда я передвигал шкаф, в коридор квартиры кто-то вошел и заговорил с хозяйкой. Голос мне показался знакомым. Затем послышались шаги и хозяйка зашла в комнату. Вслед за ней вошла девушка.

– Здрасьте, дядя Володя. Спасибо, что помогаете моей бабуле.

Это была Женька. Только современная Женька. Она была одета в облегающие белые шорты и желтую футболку. До меня донесся тонкий запах парфюма, что-то типа Calvin Klein.

– Володя, это Сусанночка, моя внучка, – представила хозяйка. И к ней:

– Сусанночка, сделай дяде Володе кофе.

Окно кухни, где мы пили кофе, выходило к фасаду дома, на Ямскую. Напротив, чуть левее, были видны старые, полуразваленные дома – трехрублевые, двухрублевые и рублевые. Возле них стояла кучка рабочих и еще толстый мужик в строительной каске, похожий на прораба.

Девушка делала короткие глотки кофе и смотрела сквозь окно на рабочих.

– Странно, – сказала она медленно, с непонятной ноткой в голосе. – Столько лет стояли дома, и вдруг их сносят. А ведь это исторический памятник, знаете?

– Некоторые бы сказали, что это позорный монумент, о котором не стоит вспоминать.

– Оп-па, ничего себе! Памятник не может быть хорошим или плохим. Он всего лишь памятник.

Наши взгляды встретились. Да, это были те же серые глаза, они смотрели на меня дружелюбно, с интересом, и мне показалось, что в них мелькнуло какое-то воспоминание.

– У меня есть ощущение, что я вас где-то видела. Дежавю.

– А мне почему-то хочется называть вас Женей.

– Да уж, Сусанночка как-то не очень. Женька было бы лучше. Но ничего не попишешь.

– А фамилия у вас Райцына, не так ли?

– Что, у бабули спросили, да? Ничего, когда-нибудь выйду замуж и сменю фамилию. Буду Пилипенко или Охлобыстина.

Она допила кофе, поставила чашку в мойку.

– Прощайте, дядя Володя, мне пора. Всё сносят, ничего не остается. Да и воспоминания скоро сотрутся тоже. Как-то так в Библии сказано, да? Аrrivederci.

Она вышла, было слышно, как она прощается с бабулей, потом хлопнула входная дверь и все стихло.

– Прощай, Женька, – прошептал я.

Ну вот, теперь можно возвращаться на приемку. Жарко. Моя собака уже не лежит, она встала и бегает по двору. Боюсь, сейчас опять ее занесет куда не следует. Я беру ее на поводок и увожу из этого места навсегда – с Ямской, из этой приемки, из этого города. Скоро мы вернемся домой. И там я наконец посажу ее на цепь – пусть посидит хоть какое-то время, пусть хорошенько подумает, куда бежать в следующий раз.

Пазлы прожитой жизни

«…к счастью или к сожалению, нельзя постичь жизнь отдельного человека в полной мере. Тот, кто сможет приблизиться к подобной нирване, перестанет быть собой, исчезнет в другой жизни – великой, пустой или полной страданий – не в этом суть.

Истина в том, что есть только части, из которых мы лепим мир окружающих нас людей.

Мы продолжаем это делать и тогда, когда этот мир исчезает».

Из личных записей автора

***

В моей жизни была Далия. Точнее то, что от нее осталось. Когда я ее последний раз видел, ей было больше ста лет, точнее сто шесть, и она числилась в городских списках старожилов. Она еще могла ходить по своей квартире, но уже с трудом, и большую часть жизни проводила в кресле, глядя из окна во двор. Когда я выходил из своего парадного, всегда поднимал голову и всегда видел ее, рассеянно смотрящую в никуда. Я кивал ей, как старой знакомой, но Далия не всегда отвечала, потому что попросту не видела меня. Ее взгляд блуждал в суете окружающего мира, но где пребывала ее душа, мне никогда не узнать.

Далия жила совершенно одна, ее родственники рассеялись посвету и не навещали ее, друзья давно умерли и все, с кем она общалась на склоне лет – это дежурные соцработники и я, который иногда заходил к ней на чай.

Разговоры наши были скупы на содержание, часто мы просто сидели рядом и слушали тишину, которую изредка нарушали звуки города. Проникавшие сквозь толстые стены, они казались тревожными и лишними в ее квартире из двух комнат, в ее обители прохладного полумрака и одиночества. Я даже не уверен, что Далия всегда замечала меня, возможно, она только ощущала чье-то присутствие, ауру человека, коснувшуюся ее души. Тогда она неосознанным движением передвигала чашки на чайном столике и усохшей рукой пыталась налить в них чай. Мы молча пили его, она смотрела на то место, где сидел я, и видела что-то совсем другое, зрачки ее глаз были мутны и лишены фокуса, и она бормотала слова, которые я не мог разобрать. В этом ветхом мире с еле уловимым движением, в сопровождении неясных слов, лишенных смысла, я испытывал глубокий душевный покой, похожий на благостную дрему.

Иногда я убирался в ее квартире – вытирал пыль, выметал мусор, мыл полы. Приходящие соцработники относились к этому недобросовестно, и я добровольно взял на себя такое обязательство. Это было несложно и приносило удовлетворение. Я убирал только одну комнату. Вторая всегда была закрыта, на прибитых гвоздями скобах висел ржавый замок, и Бог весть, сколько лет Далия в нее не заходила.

Однажды я увидел, что в квартире завелись мыши и принес отраву, чтобы от них избавиться. Когда я рассыпал ее по углам, услышал отчетливый голос Далии.

– Дай мне мышьяку, голубчик.

Я поднял голову и увидел вполне осмысленный взгляд, направленный в мою сторону.

– Дай мне мышьяку, голубчик, и покончим с этим, – повторила она. Я хотел что-то ответить, но тут же на глаза ее набежала туманная поволока и я понял, что она уже не здесь, что она опять крутит калейдоскоп свой жизни, глядя на фальшивые отблески прожитых лет. Меня много лет тревожит одно воспоминание из детства. Я был свидетелем того, как кошке случайно перебили футбольным мячом шейный позвонок. В момент удара она смотрела на меня. Ее зрачки вдруг расширились и заполнили собой все пространство, словно за миг пытались вобрать в себя весь мир, – но так и застыли, и все, что в них было, вдруг исчезло, и жизнь ушла моментально. Взгляд Далии в такие моменты напоминал мне эту несчастную кошку.

В медицине есть такой термин – мерцающее сознание. Думаю, такая характеристика была применима и к душевному состоянию Далии. Половину жизни она проводила в сумраке своих воспоминаний, вторую половину отводила мне, а когда меня не было – нашему маленькому двору, где часто гуляли дети. В моменты просветления голос ее звучал по-особому – старческий, надломленный, но с искоркой жизни. В другое время она говорила глухо, а иногда с визгом, и тогда я понимал, что она уже не рядом со мной. Сейчас не упомнить всего, что было сказано за то время, что мы провели вместе. Но кое-что врезалось в мою память, и, думаю, останется в ней навсегда.

Помню, как одним вечером мы сидели с Далией в ее комнате, и каждый думал о своем. Чай давно остыл, в окно сочились синие сумерки. Внизу проехала машина, из нее послышалась мелодия аккордеона и сразу стихла. И я не сразу понял, что Далия закричала, потому что был занят своими мыслями, и ее слова дошли до меня несколько позже, чем она их произнесла.

– W;hrend du tanzt, lebst du! Du lebst, w;hrend du tanzt! – непонятные фразы на немецком резанули мой слух как нож, случайно поранивший руку. Я метнул взгляд на Далию. Она со страхом глядела в окно, дыхание было прерывистым, руки крепко сжимали кресло. Я испугался – столько ужаса было во всем ее облике, что словами не передать. Мне стоило огромных усилий успокоить ее, я держал ее руки в своих, гладил ее по голове, и ее страх постепенно растворился во мне, и острые слова перешли в шепот, который вскоре затих. «W;hrend du tanzt, lebst du… Du lebst, w;hrend du tanzt…». Позднее я перевел эти фразы с немецкого языка. «Пока ты танцуешь, ты живешь … Ты живешь, пока танцуешь…». Тогда они мне ни о чем не сказали, и лучше бы я их не слышал вовсе.

Карусель жизни в мрачных тонах – так бы я назвал те обрывки воспоминаний, которые сопровождали Далию в конце ее пути. И даже в те редкие вечера, когда сумерки ее сознания раздвигались и она могла видеть меня, всегда присутствовало предчувствие чего-то фатального, что незримо маячило на заднем плане. В один из таких вечеров мы познакомились, в другой я рассказал о себе, еще в один она стала рассказывать о своей жизни. Все было неразборчиво, слеплено из кусочков, она перескакивала через годы, и разобраться в этом было почти невозможно. Из какофонии слов, плавающей во времени, я понял, что часть своей жизни она посвятила балету, в молодые годы выступала в балетной труппе, была замужем, но детей у нее не было, и что потом случилось что-то нехорошее, но что именно, она не говорила. Это было до войны, тогда ей не было еще и тридцати. Но как только разговор заходил о времени более позднем, Далия замыкалась, уходила в себя, и в комнате опять повисала тишина. Не раз я ловил себя на мысли о том, что эта женщина вытеснила из себя все воспоминания, а потом забыла об этом, и теперь пытается вернуть себе то, на что когда-то наложила запрет.

– Скажи, что было после того, как началась война? Чем ты занималась, как жила? – спрашивал я вначале Далию. – Может быть, ты даже побывала на фронте?

– Я уже не могу вспомнить, голубчик. Что-то было, но… увы. Я думаю, это все мой склероз. Может быть, когда-нибудь вспомню. Тогда расскажу.

– Но ведь столько лет прошло. Это большая часть твоей жизни, Далия. Неужели ничего не помнишь?

– Так, мелочи. Не стоит об этом. Это меня тревожит, голубчик. Оттого, что не могу вспомнить. Пока будем считать, что ничего не было. Пока не вспомню. Но я стараюсь, поверь. Я все время стараюсь, голубчик. Вспомнить.

Я думаю, что к моменту, когда мы познакомились, у Далии уже не было будущего, она давно пережила себя, и все, что ей оставалось – это попытки слепить кусочки прожитой жизни, она делала это неумело, неправильно, но упорно и постоянно, она была больным человеком, и мне всегда было мучительно видеть, как она, начиная мне что-нибудь рассказывать, вдруг перескакивает совсем на другой эпизод своей жизни. В конце концов я перестал ее расспрашивать обо всем, что  вселяло в нее тревогу и неопределенность.

Но забытая действительность порой возвращалась сама – как незваный гость она проникала в ее сознание, стремительно, внезапно, и тогда мне стоило больших усилий вернуть Далии самообладание.

Как-то я застал ее в лихорадочном состоянии. Она сидела в своем кресле, морщила лицо и потирала виски. Чашки и заварной чайник были разбросаны по столику. Она обратилась ко мне, назвав чужим именем.

– Яцек, закрой сейчас же двери! Закрой двери, пока не поздно!

– Успокойся, Далия, двери закрыты.

– Ты слышал? Они ходят везде по квартирам. Их много и у них автоматы. Если увидят, что убегаешь, сразу стреляют. Что делать, Яцек, если они придут сюда?.. Яцек, мне страшно! Они всех уводят и никто уже не возвращается. Днем они приходили к соседям и увели их. Стучались к нам, но я спряталась в шкаф и затаилась. Если они придут в следующий раз, то сломают двери. Я знаю, потому что они ходят по спискам.

– Успокойся, Далия…

– Тебя они не тронут, а меня заберут. Меня заберут, и я больше не вернусь! Я боюсь, Яцек!

В тот раз у Далии была истерика, после которой она забылась сном. Я сидел возле нее долго, я думал о том, что ее Бог, наверное, не напрасно забрал у нее рассудок. Может быть, таким образом он оградил ее от воспоминаний, которые Далия так стремилась вернуть. Может быть, он дал ей столько лет жизни как компенсацию за пережитое. Хотя какой прок от этого зябкого одиночества, страха, от бесплодных потуг вернуть то, что отринула память? Как, наверное, это мучительно – пытаться еще раз прожить то, что вселяет столько ужаса и страдания?.. Понимаешь ли ты это, Далия?..

***

Я знал Далию несколько лет – с тех пор, как переехал жить в свою квартиру. Лето на улице или зима – я всегда видел ее из своего окна. Она стала для меня частью нашего двора. Сначала я просто наблюдал за ней, а потом меня разобрало любопытство, и я зашел к ней познакомиться. Я увидел худую старушку с потемневшей от времени кожей. Я не смогу описать ее внешность более детально, потому что, глядя на Далию, я, собственно, ничего и не видел, а больше ощущал – это было тепло, которое исходило из ее души. И еще был запах старости и горьковатой полыни, еле ощутимый, как ветерок осени. Именно такой я и запомнил Далию.

Со временем я стал заходить к ней все чаще, я сбегал от городской суеты в прохладу ее квартиры, мне нравилось сидеть рядом с ней в молчании или слушать то, что она изредка произносила. «Я не знаю, как эти камешки попали ко мне в пуанты. Но пришлось танцевать, было поздно. Все пальцы в кровь, но выстояла. Динка подкинула, наверное. Она такая!.. В магазине я купила тогда шампанского. Хотела его порадовать, давно не виделись. Да и праздник все же, не просто так… А Лидушка говорит – не реви, дура! Времена сейчас какие, все голодают. Ты гордость-то свою поубавь, коль пригласили, иди и станцуй. Без пайка не уйдешь…». Часто в один монолог Далия укладывала несколько эпизодов, там присутствовали разные люди, места, разные времена. Последовательность пережитых ею событий бала запутана и непредсказуема, как клубок с разными нитками. Сам я говорил редко, а больше сидел и ждал, когда начнет она. Свет Далия никогда не включала, мы сидели в темноте, я видел ее старческий силуэт на фоне бледного окна, и когда она начинала говорить, я часто закрывал глаза и пытался представить то, что слышал, пытался овеществить это в своем сознании. И все виделось мне почему-то в серых тонах, – весь прошлый век, в котором она прожила, был покрыт свинцовой пылью, и в ней я различал крохотные силуэты людей, которые были частью ушедшей эпохи. Страх и любовь – два чувства преобладали в них, вели их по жизни, гнали вперед, не давали расслабиться. Как бабочки, они летели вперед на крыльях своих идеалов, и прожили жизнь без ненависти, но с болью в душе. Эта боль нет-нет, да и прорывалась в возгласах Далии, и тогда фразы ее звучали с надрывом, отрывисто; но внезапно она переключалась, и комната наполнялась теплом ее слов, сказанных неизвестно кому.

Таким я видел и чувствовал мир Далии. Как девочка на пыльном чердаке, она перебирала в своем сознании старые дагерротипы воспоминаний, пытаясь из них сложить что-то целое, но это ей никак не удавалось. И так было каждый день – упорно, вслепую, никогда не сдаваясь.

Бывало, что, глядя на нее, я тоже думал о своем, но не о прожитом – мне еще рано ворошить погасшие угли жизни, – я думал о тщете людских усилий жить так, как им хочется, о роке, который пропитывает все наше бытие, о какой-нибудь маленькой случайности, которая вдруг произойдет и разрушит все на долгие годы. Ведь в жизни всегда так – оглянешься назад и замечаешь, что все не так, как хотел изначально, все по-другому, может быть близко, но все же… Что-то или кто-то извне вносит свои коррективы, и никуда от этого не денешься. Что случилось с тобой, Далия? Что нарушило твой покой, что до сих пор тревожит твою душу?..

Я бы сказал, что мы с Далией стали друзьями – насколько это возможно, – хотя она называла меня разными именами и часто игнорировала мое присутствие. Однако входя к ней в квартиру, которая часто была открыта, я всегда замечал, что она меня узнает. Это выражалось в каком-нибудь движении, вздохе, звуке, который она издавала. И я понимал, что она меня ждала. Возможно, Далия воспринимала меня как что-то невещественное, как родственную душу, зашедшую к ней скоротать время. Наше единение было ментальным, и внешне оно никак не проявлялось.

Тепло и легкий запах полыни – такой была для меня Далия.

***

Началась ранняя зима, выпал первый снег, было морозно и очень светло. Я зашел к Далии днем. Она сидела в кресле и, как обычно, смотрела в окно. Она лишь покосилась на меня, но я заметил тревогу в ее глазах.

– Вишни в саду зацвели. Это было красиво. Весна. Тогда приехал Лео. Мы смеялись до упаду от того, как от танцевал перед нами. Показывал фокстрот. И правда, смешно. Сделай чаю. Ты заболел? Почему так рано?

– Я вечером уезжаю в командировку. На несколько дней. Справишься без меня?

Далия ничего не ответила, она продолжала смотреть в окно. Я заварил чай и сел возле нее.

– Ты ведь Лео, правда? – спросила она. – Ты изменился. Много времени прошло. Я тебя сразу не узнала. После того, как ты уехал назад в Америку, думала о тебе. Какое-то время. А потом дела, знаешь, гастроли, я встретила Яцека. Да и ты не вернулся…

– У тебя было много поклонников, Далия?

– А то сам не знаешь. Помнишь, после того выступления… У меня на голове диадема… Как они все аплодировали, а потом рвались ко мне. И тогда ты забрал и увез меня. Мы укрылись в ресторации. Девушка разносила цветы, и ты купил мне букетик. «Хей! А сейчас танго! Я танцую танго с моей балериной!». Так ты закричал, Яцек. И все люди, что сидели там, смотрели на нас… Почему ты тогда ушел, Яцек? Ты ушел и больше не вернулся. Я тебя ждала три дня. Нечего было есть, но я боялась выйти на улицу. Так я и сидела, и ждала тебя. А потом пришли они, вышибли дверь. Яцек, я от страха обмочилась и сидела в луже, когда они ворвались…

– Далия, я не Яцек, я Лео. Не думай о прошлом. Я могу тебе приготовить поесть. Хочешь есть?

– Ну да, а то я сама не знаю. Вижу тебя всегда в окно. И здесь ты частый гость. Форма на тебе дурацкая. Китель этот дурацкий. Яцек, ты скоро приедешь?

– Через несколько дней. Максимум через неделю. Ты будешь ждать своего Лео, Далия?

– Вот еще, захотел! Я никогда никого не ждала. Зато многие ждали меня. Лео. Дурацкое имя.

Она отвернулась и больше не смотрела на меня. Я стал убираться в ее квартире и все то время, пока наводил порядок, я украдкой поглядывал на нее. Но Далия, казалось, полностью ушла в свой мир, она совсем не двигалась и пристально смотрела в окно, даже, как мне показалось, демонстративно, с вызовом. Сделав уборку, я стал готовить обед. Поставил на столик тарелку с супом и положил хлеб. Далия меня игнорировала. От тарелки шел пар, щелкал секунды старый будильник, с улицы слышались детские голоса.

– Далия, я ухожу. Мне пора. До встречи, – сказал я.

Она не повернулась, не ответила, она продолжала сидеть, словно меня не было. Но ее худенькая рука, лежащая на кресле, совершила легкое движение, а потом сжала подлокотник.

Далия со мной попрощалась.

***

Она умерла через два дня, в одиночестве, сидя у окна своей старой квартиры. Еще два дня Далия сидела там, как страж на посту, прежде чем ее обнаружил кто-то из соцработников. Я приехал через неделю и узнал это от девушки, которая приносила ей продукты и помогала по хозяйству.

– Она совсем не мучилась. Умерла во сне. По крайней мере, я так думаю, —сказала мне девушка. – Я знаю, вы часто навещали ее. Хотите зайти в квартиру? Там открыто.

Едва я переступил порог, ощутил знакомый запах старости, устойчивый и неизбывный, как навязчивое воспоминание. Пустое кресло одиноко зябло у окна, на столике вповалку стояли чайные чашки. Тишина была более глубокой, чем обычно. Особая тишина, которая всегда сопровождает недавно умершего человека.

Как же так, Далия, почему ты меня не дождалась?.. Ты прожила так много лет, наперекор своей старости ты упорно пыталась вернуть прошлое, словно там была истина, ради которой ты жила все эти годы. Смогла ли ты вспомнить все перед тем, как ушла?.. Была ли спокойна твоя душа, когда жизнь покидала тебя?.. Скорбь овладела мной, вместе с этим пришло сожаление и ощущение чего-то незавершенного. Как будто я шел по дороге, ведущей к цели, но внезапно оказался в тупике.

Мне было больно смотреть на пустое кресло, я отвернулся, аккуратно расставил чайные чашки, почему-то заглянул в холодильник – там было пусто; я усмехнулся, думая о том, что хочу приготовить ужин для человека, которого уже нет, вышел в коридор и увидел приоткрытую дверь в комнату, которая при жизни Далии всегда была заперта. Видимо, ее вскрыли уже после того, как она умерла.

Комната дохнула на меня плесенью и тленом. Было видно, что там много лет не убирали. У серого потолка роились темные нити паутины, и весь он был иссечен трещинами высохшей штукатурки. Окно закрывали ветхие, потерявшие цвет занавески. В косых лучах света неспешно двигались призрачные фигуры, сотканные из потревоженной пыли. Эта же пыль покрывала два кожаных кресла и старинное бюро черного дерева.

На серой стене у бюро висел большой плакат с изображением Айседоры Дункан, обрамленный завитушками из ренессанса. Выделялось бледное лицо балерины на фоне тонко очерченной фигуры. Рядом – с десяток черно-белых фотографий в позолоченных рамках; большинство из них покрыты неумелой ретушью, наводящей на мысль, что Далия сама когда-то пыталась их обновить. Фотографии висели в ряд. На первой – красивая дама лет тридцати в кисейном платье с оборками. Она держит под руку мужчину намного старше ее, поседевшего, но стройного, с военной выправкой, одетого в темный фрак. Рядом девочка лет десяти в таком же платьице и мальчик в рубашке навыпуск; смотрит он не в объектив, а куда-то в сторону. Мужчина уверен в себе, дама расслаблена, она довольна жизнью и собой. Девочка улыбается широко и беззаботно – так, как это умеют только дети; у нее тонкие нервные губы и две родинки на румяной щеке.

Каждая из следующих фотографий изображала девочку в разные периоды ее жизни. Глядя на снимки, складывалось впечатление о счастливом детстве и беспечальной юности. Дальше она запечатлена уже повзрослевшей, веселой девушкой в школьном платье, наверное, выпускницей. Она стоит в кругу смеющихся подруг; виден характерный излом ее губ и те же родинки на щеке; рядом строгие лица учителей в скромных костюмах. Потом, видимо, ученица хореографического училища, в белой пачке, в пуантах, застыла на срезе фуэте; юное лицо печально и сосредоточено. На какой-то фотографии она уже молодая женщина – но все еще ребенок; взгляд выдает наивность ее существа, только начавшего познавать мир взрослых людей. Рядом молодой человек со щегольскими усами, он бережно касается ее локтя. Еще дальше несколько эпизодов в кругу семьи, – и последний снимок, где ее возраст приближается к годам красивой дамы с первой фотографии.

Балерина в тунике, с жемчужной диадемой в волосах, выступает на сцене какого-то театра. Снимок сделан со стороны занавеса, ее фигура застыла в полете, движение рук напоминает взмах крыльев, голова запрокинута вверх. Видно, что фотограф, снимавший ее, был профессионалом. Создавалось впечатление, что девушка летит прямо в зал, к бесконечным рядам зрителей. Ее лицо терялось в вихре движения, текучего и неуловимого, как само время, и мне подумалось, что на этом снимке она олицетворяет символ свободы и торжества, и что этот момент неизбежно пройдет, и тогда она обязательно упадет вниз, в безликую толпу, – ведь истинной свободы не существует, она так же обманчива, как блик диадемы в ее волосах…

Конечно, догадаться несложно – на всех фото была Далия. Неразгаданная, далекая, пребывающая в чудесной, но такой чуждой моему миру реальности. Это была сказка, сложенная маленькой девочкой, сидящей на чердаке, из пыльных картинок далеких времен. К сожалению, я не узнал на них Далию —настолько отличался образ жизнерадостной девушки от старой женщины, за которой я ухаживал на закате ее лет. Ощущение незавершенности осталось во мне, но я уже не искал разгадку. Пусть будет тупик, про остальное я не хотел знать. Раз тебя нет, Далия, пусть все останется так, как есть.

Я уже уходил и, наверное, ушел бы так, но взгляд мой упал на черное бюро, покрытое пылью. На нем лежала картонная папка с тесемками. Такими пользовались лет тридцать назад, не меньше. Я открыл эту папку.

Всего два листа бумаги. Справка из местных органов администрации с указанием на то, что Далия Вишневская (Аргонат) является потерпевшей во время холокоста 1942 года. И еще вырезка из старой газеты многолетней давности. «Выстрел из прошлого». Детальное описание издевательств местной полиции над евреями в городском гетто. Слишком много мелочей не к месту, мрачной экспрессии и смакования подробностями. Так бывает, когда в событие пытаешься вложить больше, чем позволяет этика какого-то момента действительности. Я быстро пробежал газетные строки. На одном абзаце остановился больше положенного. «Часто по вечерам полицаи устраивали себе маленькие «праздники». Они заходили в любую квартиру, выбирали евреек, что покрасивее, и заставляли их танцевать прямо на столе. Кто-то их музыкантов аккомпанировал на аккордеоне. Полицаи пили шнапс и веселились. Застолье могло продолжаться несколько часов. За это время танец девушек превращался в зловещую пантомиму, похожую на пир во время чумы. Если какая-нибудь девушка падала от изнеможения, пьяные мужчины избивали ее в кровь шомполами от винтовок. Шрамы после этого оставались на всю жизнь, нередко такие пирушки кончались смертельным исходом…».

Не дочитав статью, я положил листок на место.

Память… Всегда она так – стоит ей за что-то зацепиться, и она уже тянет за собой все, что ни попадя; даже то, что и не хочется вспоминать. Наверное, у любого человека в жизни есть моменты, которые он хотел бы забыть. И потом, когда они оседают где-то на дне сознания, в любое время могут вернуться и растревожить душу. Так было и с тобой, Далия, когда ты вдруг вскрикивала от образов, мелькавших в твоем сознании, и когда мне приходилось тебя успокаивать. Так было и со мной в тот момент.

Далия, Далия…. Я впечатлительный человек, и даже тот краткий эпизод, рассказанный много лет назад одним пожилым евреем, оживает в моей памяти с ненужной выразительностью. Стоит ли говорить о том времени, когда я был молодым, амбициозным журналистом и грешил излишней патетикой в описаниях?.. Однако на заднем плане, в моем подсознании осталось чувство недовольства собой, как будто я копнул глубже, чем было дозволено. И тогда я заставил себя забыть то, что приносило ощущение неполноценности моего бытия. Мы всегда стараемся забыть то, что тревожит наш дух и наше спокойствие. Мы бежим от своего прошлого, но возможно ли убежать от него полностью?..

***

Я вышел из комнаты, которая сказала мне так много и все же, – так мало. Я наблюдал три разные жизни, я склеил разбитые черепки воедино. Я знал Далию старой женщиной себе на уме, увидел молодой и полной жизни старлеткой, представил ее безликой жертвой эпохи геноцида… Не тогда ли пошатнулся ее розовый мир, сотканный из кисейных кружев и белых пуантов?.. Теперь уже никогда мне этого не узнать.

Я подошел к креслу, в котором Далия всегда сидела в дни своей безрадостной жизни. Импульсивно сел в него, оно жалобно заскрипело подо мной, я дернулся было, но все же остался сидеть. Я просто хотел попрощаться с Далией, может быть, еще раз ощутить ее незримое присутствие, услышать ее молчание. Я знал, что больше никогда не приду сюда, и это прибавляло к моей скорби щемящее чувство одиночества. Больше я не увижу в окне знакомое лицо, наш маленький дворик лишился твоего присутствия, Далия.

Впервые за все время я посмотрел в окно с ее места и увидел то, что еще недавно видела она. Маленький заснеженный дворик, обрамленный серыми пятиэтажками. Толстые старые тополя со стылыми ветвями. Две протоптанные аллеи, турник, детские качели и песочница, в которой дети слепили снеговика. На месте носа у него синяя пластиковая бутылочка, и из-за этого он похож на пьяницу. Кое-где на снегу желтые следы от собачьей нужды.

Напротив, двумя этажами ниже, окна моей квартиры – кухни и жилой комнаты. Я никогда не задергивал занавески, и с этого места хорошо просматривалось мое скромное жилище. Я понял, что вечером, когда включал свет, Далия могла наблюдать за тем, чем я там занимался. Я представил, как она сидит в полумраке своей квартиры в том кресле, в котором сейчас нахожусь я, и смотрит на одинокого мужчину у компьютера, который курит сигарету и выбивает на клавишах печальные строки чьей-то жизни. Он долго и упорно пытается склеить разбитое, он идет наперекор энтропии, и видно, что у него мало что получается, он нервничает, ходит по комнате, курит одну сигарету за другой. Потом опять садится и продолжает свой труд. Удаляет написанное и начинает все заново. И тогда вместо Лео ты видишь Яцека, а вместо Яцека Лео. Балерина оживает и ввинчивает свой пируэт в чье-то сердце, на сцене, на заплеванном столе, на щербатом полу военного госпиталя. Приходят в движение затертые панорамы былых времен, до которых уже никому нет дела, мир вращается в тревожном гротеске твоего неуловимого танца – текучего, непрерывного, в котором сплелись воедино невинность, жестокость эпохи, любовь, призрачная свобода и бесконечная, тоскливая, неутолимая боль…

… Выходя из квартиры, я обернулся и последний раз окинул взглядом пустующую комнату. Было темно, и я ничего не увидел, кроме бледного проема окна. Легкое дуновение тепла прошлось по моей щеке, я ощутил еле уловимый запах осени, горьковатой полыни и дыма.

Прости меня, Далия…

Ночь, когда Ванда видит его глазами

El amor – это значит любовь

1

***

На синем, с прожилками позолоты небе отблески близкого вечера.

Сельский двухэтажный домик на тихой улочке, увитый лимонником. У фасада несколько клумбочек – увядший малиновый ирис и набирающий силу розовый пион. За забором узкая двухколейка, заезженная машинами; серой змейкой она тянется до горки и исчезает в низине. По бокам стоят угрюмые тополя с блестящими листьями; ленивый ветер разметает их пух, похожий на рыхлые снежинки. Сбоку стелет блики предзакатное солнце, глянец покрывает улицу и далекие окрестности.

Из окна второго этажа, сквозь белесые занавески, смотрит на дорогу маленькая Ванда. Взгляд ее направлен туда, где начинается улица, где стоит ржавый электрощит, утопающий в зарослях диких кустов. Облик девочки – сплошное нетерпение; она то притопывает, то встает на носочки, тельце приплясывает в порыве неуклюжего детского танца. Ванда прижимает к щеке голубую штору и что-то нашептывает, очень тихо, бездумно, и только это удерживает ее на месте. Карие глаза неотрывно смотрят на поворот, из-за которого вдруг выезжает белый бус и не торопясь, покачиваясь на колдобинах и пыля, проплывает мимо дома. Ванда провожает его взглядом, что-то лопочет и поворачивает голову назад.

Из-за дома слышен звонкий лай собаки и гогот потревоженных уток. Ванда комкает нервными пальцами гладкую ткань, штора у головы колышется. Девочка глубоко вздыхает и не выдерживает – пританцовывает к кровати, к столу, и потом еще кружит по комнате. Светлый, живой комочек тепла рвется из нее наружу, не дает стоять на месте. Он прыгает вместе с ней, в груди, в ногах, у кончиков пальцев, заставляя делать все эти движения. И она смеется от избытка этого тепла, смеется все время, пока бегает по комнате.

Но в какой-то момент останавливается, внезапно, резко, словно кто-то ее одернул. Из глубины комнаты смотрит на окно, широко улыбается и подбегает к нему.

По узкой ленте жухлой травы, что между колеями, идет мужчина в рабочей одежде. Он уже миновал щитовую, прошел кусты, и скоро приблизится к ее дому. Как и девочка, он машет руками, тело его гуляет из стороны в сторону. Движения нервозны, хаотичны, он то и дело спотыкается на ходу. Издалека видно, как губы его шевелятся, выдавая короткие слова, когда его заносит вбок.

Девочка продолжает улыбаться, прячась за паутиной занавески. Веселые лучики сверкают в глазах, она пытается повторить его движения, тоже машет руками, тоже качается, стоя на месте. Она настолько счастлива, что поет какой-то куплет, повторяет его все время.

Вот мужчина поравнялся с домом и, кажется, сейчас пройдет мимо. Ванда цепенеет, удивленно смотрит на него. Хитроватая улыбка, мгновенная, мимолетная, похожая на гримасу, скользит по его лицу, он разворачивается и вот – внизу, совсем рядом, держится за сетку забора, рот приоткрыт, русые волосы спутаны, подрагивают щеки с белесой щетиной.

Девочка не обращает внимания на его неряшливый вид, истрепанную робу, на ладони, иссеченные темными штрихами царапин и грязи. Для нее это неважно, все это пустое. Она смотрит на серое, иссохшее, изношенное лицо со щетками безвольных бровей, и ждет, когда он посмотрит в окно.

Мужчина вскидывает голову. У него мутный взгляд, блеклые, выцветшие глаза. Долгие месяцы, а может быть годы лишений, нескладного образа жизни, смыли свежесть мира, яркость, пестроту эмоций и чувств. Все, что осталось – наивность, тревожность и упёртость запойного работяги. Эти глаза, блестящие, со слезинкой, с кровавыми трещинами прожилок смотрят вверх, на окно, за которым стоит Ванда.

Девочка замерла, не двигается, прячется за занавеской. Ей запрещают с ним разговаривать, выглядывать и махать рукой. Она выполняет то, что ей велят. Ванда не показывает себя, но все же чуть дергает легкую ткань – я здесь! я здесь! даже если ты не видишь меня, знай, что я стою и смотрю на тебя! – вот о чем говорит этот трепетный жест ребенка. Так Ванда дает о себе знать, и в восторге от своей ежедневной хитрости она опять притопывает на месте.

Во взгляде мужчины, который стоит внизу, появляется осмысленность. У него такие же глаза, как у девочки – карие, с темными разводами в глубине. И пока они пристально смотрят вверх, руки его скользят по железной сетке забора, и затем совершают плавную, спокойную, тайную пантомиму чувств – одна рука обводит, гладит невидимый образ, а вторая прижимает его к себе. Угловатый, жалкий танец одинокого человека на обочине пыльной дороги… но маленькая Ванда очарована, восхищена; как лист, гонимый ветром, она подается вперед, и ее тепло, нерастраченное, сбереженное, подхваченное этим ветром, устремляется вниз, к этим грубым рукам, что ласкают ее, обнимают ее… И уже вдвоем парят они в вечере раннего лета, под музыку, которую придумали сами.

Так проходит минута, вторая, и вот глаза мужчины тухнут, ноги подкашиваются, он падает на колени в траву. Глубоко дышит, поворачивает голову и виновато улыбается. Затем тяжело, в раскорячку встает, держится рукою за грудь, второй машет в сторону дома, и неуверенной походкой вливается в узкую дорогу. Ванда, покусывая губы смотрит, как вихляя, покачиваясь и приседая он идет в другой конец улицы, к спуску с горы.

Мужчина удаляется, тело его постепенно уходит вниз, с каждым притопом вдавливаясь в землю. Остается видна только голова, она какое-то время парит над дорогой, и потом пропадает тоже. Там, где он только что был, ветер гонит серый клубок пыли.

***

… Ночью она просыпается, увязая в полудреме теней и мрачных движений. У границы реальности черный ветер швыряет тревожный крик пересмешника, резкий, протяжный. Он затягивает ее назад, и безвольная, спутанная оковами сна, она падает в темноту, падает туда, где нет конца, тошнотворное ощущение отдает первобытным страхом, ужасом перед немыслимым, коловращением бесконечного полета в невидимой пустоте. Глубокая тишина сопровождает этот полет, этот провал в небытие, где в окружающем мнится присутствие – скрытое, тайное шевеление, движение темноты за пределами всех понятий, упругая действительность неизведанного. Возникающие из ниоткуда, неуловимые, студеные щупальца прикасаются, сгущаются, снуют в темноте, гасят бесконечность падения, и только скользящий, режущий холод внизу возвещает об остановке, о пребывании в черной, сдавленной, страшно живой невесомости. Острые ножички режут внизу, каждое их движение – конвульсии боли, страха, зябкого одиночества, глубокого, бесконечного, как незримое пространство вокруг.

Где-то в недрах этой тьмы возникает дрожание едва ощутимых вибраций, они нарастают, усиливаются, пронзают своей неизбежностью, в хаосе темного движения появляется ритм, унылое, тревожное ничто преображается в один огромный пульсар, мелькают бурые границы гигантского круга, – как зрачок-обличитель вселенского глаза, беспристрастный, внимательный, вездесущий. Этот глаз вбирает все, что вовне, втягивает, всасывает, перемалывает, он глубокий, бездонный, с мириадами желтых точек внутри. Противиться этому притяжению невозможно, как нельзя повернуть время вспять, он тянет, включает в свой ритм, в свою власть, делает частью себя. Движение ускоряется, переходит в стремительный полет, и в этом полете желтые точки начинают вращаться, сначала медленно, а потом быстрее, быстрее – они кружат в мерном хороводе молчаливого танца, стягиваются к центру, черное пространство давит, становится плотным, а пульс его гулким, натужным, готовым взорваться… и вот оно рвется, разлетаясь на красное, оранжевое, белое, и нет больше понятий, смыслов, и только рой желтых обрывков, снующих вокруг – высокие тополя, сухие листья осени, луч солнца, мальчишки с велосипедами, ласковая рука женщины, лицо старика, глаза девочки, копна русых волос и щемящее чувство того, что все это было…

***

Свинцовые облака стелются над землей, давят на сельские домики, что ютятся в темной зелени вишен, яблонь и груш. Небо у горизонта трескается ломаной белой линией, ветер приносит хлесткий раскат грома. Вдалеке движутся косые струи темного ливня, проходящего мимо.

Вихри кружат по пустой улице, из края в край, гоняют серую пыль и редкие листья.

Ванда застыла и у окна, как часовой. Прежнего веселья нет, она вся в ожидании, в напряженной позе тревога, в глазах – растерянность. Урочное время прошло, а его так и нет. Взгляд блуждает по серебряным струнам вечернего дождя, по тревожной дрожи тополиных ветвей, клубкам мятущейся пыли. Искоса она смотрит в сторону щитовой. Что-то нарушилось в ее миропорядке, пошатнулось, образовав пустое, незаполненное пятно, которое с каждой минутой пропитывается ноющей горечью от ожидаемого, но несовершенного. Она поглаживает, потом треплет зеленый бант на голове, потом опять гладит его, шепчет какие-то слова про себя. В непроизвольных жестах сквозит озабоченность, в молчании – недоумение и упорство ребенка. Она не желает уходить, она хочет дождаться его, несмотря ни на что. Грустным взглядом Ванда провожает убегающий дождь, ветер гонит его дальше, в сторону; на улице воцаряются спокойствие и тишина.

И уже когда синева сумерек тихо вкрадывается в комнату, когда она вытесняет весь свет, оставляя лишь контуры окружающего, девочка покидает свой пост, ложится на кровать, закрывает глаза и пытается представить мужчину, бредущего ломкой походкой по узкой дороге. У нее это получается, воспоминания еще свежи, и тогда она улыбается в темноте – не то чтобы счастливо, но все же…

Он не появляется и на второй день, и на третий тоже.

Ванда опять на посту. В глазах – слезы, обида, проблески злости и отчаяния. Она уже не стоит подолгу на месте, как обычно, а садится за стол, ложится на кровать, устраивается на пол в уголке и смотрит в потолок. Потом встает с места и проходит мимо окна, как бы по делу, между прочим, и ненароком бросает взгляд вниз, в предвкушении вернуть утраченное, и не находит его, и тогда суетится по кругу, что-то придумывает, у нее свои детские заботы, ну что тут поделаешь…. И так целый вечер, до сумерек.

Но вот проходят еще несколько дней – и нет больше отчаяния и обиды. Только глубокая жалость к себе и безграничное желание опять увидеть этого нескладного мужчину с мутным взглядом карих глаз. Пренебрегая всеми запретами, она выкрадывается одним вечером из дома, в предвечернее время, когда все заняты по хозяйству, пробегает через двор, разгоняет недовольных уток и подходит к цветочным клумбам. Их розовые лепестки уже вовсю расцвели, по краям заворачиваются назад; запах сладковатый, с кислинкой, похож на надежду, что теплится в душе девочки. Она хватается руками за сетку забора, припадает к ней щекой и смотрит вбок, насколько хватает взгляда. Почему-то ей кажется, что если стоять здесь, то он обязательно придет. Но кроме соседской собачки, гуляющей на траве, она никого больше не видит. Так Ванда стоит долго, раздираемая желанием вернуться домой или дождаться его. Все без толку. Минуты идут, на дороге никого нет. С гулко бьющимся сердечком, переживая свой подвиг, она незаметно возвращается домой. Напоследок все же смотрит в окно. Все безнадежно.

Следующий вечер Ванда так же стоит у забора. На улице ни души. Сердце ее бьется ровно, она уже не боится – ей все равно, даже если заметят. Возвращается не спеша, плечи опущены, непривычная угрюмость бросает тень на ее лицо.

Череда дней исчезает во времени, лето разгорается во всю свою мощь, сушит травы лугов, оставляя по вечерам горьковатый и пряный запах подсохшей травы. Ванда реже стоит у окна, уже не каждый вечер, уже не так долго, как прежде, ждет она, глядя на выжженную солнцем дорогу; уже больше по привычке, чем с желанием, без искринки, без озорства, без улыбки. То, что раньше было надеждой, стало смирением, принятием неизбежного – прошлое никогда не вернется, и тот, кто гладил ее по голове и прижимал к себе, уже не придет. Он навсегда останется там, за клочьями ее тревожного сна, однажды увиденного. Маленькая девочка Ванда не знает, что же все это значит, но она умеет чувствовать. Спокойная, глубокая печаль покрывает тот незримый комочек тепла, что так ярко светил в ее душе, и который она берегла для одного человека. Сохраненный, нерастраченный, скрытый от всего мира, он с каждым днем медленно ускользает в отдаленные уголки ее памяти.

В какой-то из вечеров девочка, как и прежде, стоит на своем месте, смотрит на яблони, тополя, дикие кусты вперемешку с колючим шиповником. Взгляд ее блуждает по улице, но в нем уже нет ожидания, предвкушения, а только спокойное созерцание ребенка, смотрящего на улицу. Она поворачивает голову и видит взгорок, за которым дорога опускается вниз. На его вершине ветер гоняет серую поземку пыли. Ванда пытается что-то вспомнить и замирает на месте, вслушиваясь в себя. Лицо ее очень серьезно, глаза широко открыты.

За спиной тихо отворяется дверь, появляется голова молодой женщины. Она хочет что-то сказать, но осекается, наблюдая за недвижимой девочкой, за тем, как вдумчиво она смотрит на дорогу. Глаза женщины наполняются слезами, и мгновенная судорога сдержанного рыдания перекашивает милое лицо. Не в силах остаться, она отступает назад.

Беззвучно, плавно, очень медленно закрывается дверь.

Ванда еще какое-то время стоит, потом вздрагивает, сбрасывает с себя блажь неясного воспоминания. Садится за стол, кладет чистый лист бумаги и берет карандашик. Что-то нашептывает, рисует линии, палочки, кружки.

Нечто отдаленно похожее на улицу, нескладное, грубоватое появляется на бумаге.

Дом. Деревья. Дорога и что-то еще…

2

Взгляд из узкого окна стрельчатой готики. Несколько мрачноватых, старинных домов на широкой улице, пестрый блеск машин у бордюра, и дальше кусочек Пуэрте-Дель-Соль с редкими прохожими. Ленивая дрема сиесты впиталась в Мадрид плотным маревом жары, нестройным, призрачным, сероватым, искажающим далекую перспективу города. Все окружающее медленно движется на месте, охваченное томной магией зноя, сотканной из горячего воздуха и яркого света.

Легкое движение от окна в прохладную тень мастерской, под защиту климат-контроля и глухого шума кондиционера. Девушка какое-то время стоит на месте, привыкая к полумраку помещения, и в это время взгляд ее скользит по мольбертам с эскизами и незавершенными картинами, по столам, измазанным засохшими красками, по разнокалиберным кистям, по нескольким десяткам картин, натянутым на деревянные подрамники и стоящим невпопад у стены. Она шумно вздыхает и думает, что пора навести порядок, и ловит себя на мысли, что порядка здесь никогда не будет, потому что тогда мастерская перестанет существовать, превратившись во что-то другое.

Она медленно идет вдоль мольбертов, стоящих вразброс, совершает плавное движение по кругу, намеренно прихрамывает на ходу, будто проводит ежедневный сакральный обряд. Наблюдет, как свет падает на полотна, как тени плывут по крапчатым мазкам застывших движений, эмоций, плененного времени. В воздухе витает дух творчества, картины пропитаны ощущением надломленной, ускользающей красоты.

Девушка останавливается возле той, над которой работала все утро. Проводит рукой по столу, гладит тюбики с гуашью, губку, птичье перо, мастихин. Затем вскидывает взгляд на холст с еще не застывшими, подрагивающими на свету красками.

На картине женщина с потухшим взглядом широко открытых глаз. Видны едва уловимые шлейфы ярких искорок, уходящих от синих зрачков в глубину. Тягучая пластика их движения давит на темную панораму пространства. Глаза со взором, направленным внутрь себя, камера обскура перевернутого мира. Лицо выглядит как маска с волнистыми, обрезанными краями, разделяющая две реальности. Аляповатые шлепки ядовитых цветов подернуты сетью черных трещин – будто сразу после мощного, сокрушительного удара. Со стороны это похоже на голограмму, застывшую в тревожном порыве неизбежного распада.

Внизу картины надпись «Impulso de muerte».

Текут минуты. Девушка застыла, подавшись вперед. Теперь уже в мастерской две маски, которые смотрят друг на друга, но в противоположные стороны. Одна улетает в смерть, другая наблюдает, удерживает, возвращает ее к жизни. Через открытое окно летят полусонные звуки города, они пробиваются сквозь шум кондиционера и оседают в уголках мастерской.

– Да! – вдруг восклицает девушка и подпрыгивает на месте. – Я сделала это! Ура! Я сделала это!

Она кружит по комнате, от одного мольберта к другому, долго, плавно, с энергичным самозабвением. Затем упругой походкой спешит к дальнему столу, где стоит открытый ноутбук. Открывает онлайн дневник и стучит по клавишам.

«Рабочие заметки.

Техника распада идет хорошо. Я довольна. Завтра покажу Маурисио. Интересно, что скажет.

С воссозданием сложнее. Склеивать разрушенное, вдыхать жизнь в лицо смерти, используя технику от обратного. Это все равно, что идти против времени.

Моя работа похожа на черные круги нефти, разлитой в море. Каждый день они стягиваются в один большой круг. В картину. Когда я об этом думаю, испытываю эйфорию».

Девушка удовлетворенно вздыхает, выключает ноутбук, закрывает его и окидывает взглядом помещение мастерской. Желтый луч света, падающего из окна, рассекает комнату на две неравные половины и упирается в оборотную сторону мольберта, стоящего у стены. Девушка глубоко вдыхает прохладный воздух и счастливо улыбается – она в привычной атмосфере, на своем месте, хотя и далеко от родного дома. Но это все временно, и когда-нибудь она обязательно вернется. А сейчас она просто радуется жизни, этому дню, который открыл ей что-то новое,этому чудесному городу, где каждый переулок пропитан туманной магией реализма.

Она достает телефон и звонит подруге, договаривается о встрече в «La Mallorquina». Ей не терпится поболтать обо всем и ни о чем, сидя в чайной комнате и глядя на любопытных туристов, стоящих у статуи короля Карла III.

Девушка складывает открытые, вповалку лежащие альбомы и книги по искусству, что перед ней, в несколько неровных стопок, преобразуя хаос из одного состояния в другое, поднимается, берет сумочку и направляется к выходу. Проходя мимо полотна, на которое падает оконный свет, она приостанавливается, смотрит на него в раздумье. Потом кидает сумочку на пол и поворачивает мольберт вбок – так, чтобы видеть изображение, и так, чтобы на него не падали солнечные блики.

Взгляд ее ложится на грубый холст с толстой фактурой нитей, на бледно-желтый фон, переходящий в глубокие, бурые оттенки по краям, утекающие дальше в черное пространство, как в бездонный провал. Смазанный контраст полутонов оттеняет неправильную фигуру в центре, искаженную фрагментами отрезков и кривых. Угадывается зависший, пребывающий в черной пустоте образ, не до конца себя проявивший, или, наоборот, находящийся в стадии отголоска, перехода в другую ипостась. Желтый, с серым налетом слой, оттеняющий этот образ, изображен как измятый лист бумаги, иссеченный черными молниями разрывов. На каждом кусочке – что-то незнакомое, но все же родное, что заставляет затаить дыхание, всмотреться в себя, пройтись по темным уголкам своей памяти…

… Штрихи, наброшенные чернильным пером на обрывки затухающей жизни. Черно-белые отпечатки, летящие сквозь время, прощальный взгляд на то, что когда-то было и вдруг разлетелось; тоскливые, грубоватые, изломанные символы сознания. Стройные деревья, резные листья, струйка дыма, мальчишки на велосипедах, лица каких-то людей и что-то еще, неразборчивое, чему нет названия…

Не отрывая взгляда от картины, девушка делает два аккуратных шага назад. Иллюзия неявного присутствия исчезает. Возникает контур мужской головы. На суженной книзу окружности появляются скулы и характерный подбородок. Девушка протягивает руку и гладит воображаемое лицо.

– Когда-нибудь я тебя дорисую, – говорит она. – Когда-нибудь я тебя увижу… Я чуть-чуть оттеню снизу… сделаю четко… у самого края…

Кисть уже в руке, краски на столе рядом. Едва касаясь полотна, девушка делает несколько плавных движений. Отходит, смотрит, что-то прикидывает в уме, повторяет эту операцию несколько раз, недовольно фыркает, подтирает губкой и повторяет заново. Спутанная с образом, прорисованным на холсте, она уходит в далекий мир смутных воспоминаний, начинает что-то напевать речитативом, пританцовывает и куражится, как малый ребенок.

И как всегда в такие минуты – все эти годы, что она рисует картину, – подхваченный внезапным порывом, из недр ее души летит светлый комочек тепла. Он оживает, греет ее, с каждым движением кисти это тепло перетекает на холст, светится ярким бисером на застывающих красках, все больше проявляясь в том, что когда-то приобретет черты, станет лицом мужчины, бредущим по сельской дороге к девочке, которая прячется за занавеской. Ванда пишет, старательно, кропотливо, она ждет, когда произойдет ежедневное чудо – исчезнут трещинки на желтом фоне разорванной жизни, могучий рывок понесет ее вверх, вытолкнет из вязкого мрака небытия, когда она услышит тревожный крик пересмешника, понесется дальше ко взгорку со столбиком пыли, по узкой дороге, к сетке забора… Она ждет, когда время повернется вспять, возвращая когда-то забытое, но сбереженное в сердце: русые волосы, потревоженные ветром, карие глаза, поникшие брови и грубые руки, которые прижимают ее к себе…

Долго, очень долго звонит телефон в сумочке, брошенной у стола. Он звонит и позже, через какое-то время, звонит постоянно, навязчиво и неуместно. «Lolli, lolli, lollipop…». Звуки кружат в тишине мастерской и исчезают в возбужденном, протяжном, суетливом шуме города – сиеста в Мадриде прошла.

Булка

Булка вышел за калитку, остановился, щурясь от ярких лучей жаркого летнего солнца, сделал несколько волнообразных, неуклюжих движений, имитируя какое-то физическое упражнение и сочно, раскатисто отрыгнул на всю улицу. С березы сорвалась ворона и, обиженно каркая, скрылась за деревьями. Булка сытно, хорошо покушал. Его толстое, рыхлое тело требовало много пищи и, зная это, он поглощал все подряд, нисколько не заботясь о фигуре. Набить желудок – одно из основных удовольствий Булки. И было еще одно – женщины. Еда и женщины – больше он ни о чем не мог думать. И если первого всегда было в достатке, то о втором оставалось только мечтать. В любое время суток – ночью, днем, вечером – он видел перед собой обнаженные тела, стыдливые в своем целомудрии и развратно изогнутые в призывных позах, ждущие, изнемогающие от нетерпения и страсти в предвкушении того, чтобы он коснулся их, завладел ими, дал им то блаженство, которое в его понимании еще именовалось грехом. Эти видения не давали покоя, они преследовали, угнетали его, и он жрал, по шесть, по семь раз в день, ибо только тогда они отступали, растворялись, притаившись где-то в подсознании.

Булка вдруг заметил, что стоит, плавно покачиваясь взад-вперед с вытянутыми руками, сжимающими что-то воображаемое. Он тихо выругался, даже, кажется, смутился немного и затем издал громкий, дребезжащий звук. Испуганно огляделся вокруг – не слышал ли кто? – и глубоко, неровно вздохнул. У него так случалось часто из-за несварения желудка, но он всегда выбирал моменты, когда никого не было рядом.

Легкий ветерок пробежал по листьям деревьев, прошуршал ими и растворился в летнем зное. Булка повернулся и пошел по направлению к зеленому забору, видневшемуся в конце улицы.

Из соседской калитки на ржавом трехколесном велосипеде выехала маленькая девочка лет пяти и, увидев его, чисто и выразительно, как заученное стихотворение, прокричала щербатым ртом:

– Булка, толстая жопа, вонючий, жирный дебил! – и, довольная собой, с усилием закрутила педали старого скрипучего велосипеда.

Булка важно прошел мимо, игнорируя эту глупую сентенцию несмышлёного ребенка. Он привык к тому, что его все оскорбляли. В свои семнадцать лет он уже научился не обращать внимания на подобные вещи, казаться невозмутимым и спокойным, хотя в душе сильно переживал. Иногда, закрывшись в своей маленькой комнатке, он долго и горько плакал, топил подушку в слезах, распуская по ней белые слюни, но, выплакавшись, быстро отходил.

У Булки не было друзей, и намертво закупорившись от всех в тихом и далеком мире, он просто существовал на земле, как деревья, дома и камни.

Из-за угла появилась женщина и, повернув, пошла впереди него, дробно постукивая каблучками об асфальт. На ней было облегающее голубое платье, сквозь которое Булка отчетливо увидел тонкую линию трусиков и еле различимую полоску лифчика. Он почувствовал, как резко у него вспотели руки. Женщина шла ровным, размеренным шагом. Длинные стройные ноги с волнующими подколенными ямками плавно переходили в округлые бедра; они как-то неизъяснимо двигались, наплывали друг на друга, перегоняли, шевелились волнообразно и томно, с мольбой вопрошали, безмолвно, но красноречиво. Возьми, возьми нас, кричали они, схвати и распни, войди в нас, слейся, истязай, изнасилуй в темной траве, среди белых одуванчиков, прямо здесь. Сладострастие, ноющий, приятный зуд в теле. Тонкая, узкая талия, прямая спина, густая копна каштановых волос. Два персика, вверх-вниз, вверх-вниз, две сдобные, ароматные булочки, пышущие здоровьем, силой, страстью. Подойти и дотронуться до них, ласкать их, и потом туда, где идет смутно угадывающаяся линия, вперед-назад, вперед-назад, и продолжать, продолжать, продолжать…

Женщина свернула и исчезла так же внезапно, как и появилась.

Булка остановился и перевел дыхание. В висках гулко бушевала кровь. Он вслушался в себя и потом, испуганно вздрогнув, медленно опустил голову вниз. Черные спортивные штаны оттопыривал большой бугор. Булка осторожно пощупал его. Бугор был упругий и пульсирующий.

Он закрыл его руками – крест-накрест – и с какой-то заискивающей, виноватой улыбкой затрусил к выбитому дощатому проему зеленого забора. С трудом просунув туда массивное тело, он оказался на строительной площадке.

Повсюду возвышались бетонные блоки от недостроенного жилого дома, кучами громоздились балки перекрытий, штабеля кирпича, ржавые длинные швеллера и аккуратно увязанные прутья арматуры. Рабочий день давно закончился, все разошлись по домам и сейчас здесь было тихо и безлюдно. Булка прошел мимо груды битого кирпича и, обойдя огромный блок перекрытия, уселся на деревянный поддон, облокотясь спиной о бетонное основание дома.

Здесь он позволил себе расслабиться. Достал сигарету и закурил. Руки все еще нервно подергивались, а колени неприятно била мелкая дрожь. Булка несколько раз глубоко затянулся, и мысли его окутал обволакивающий туман. Он все еще не научился курить, не привык к сигаретам. И все же никотин, кажется, подействовал: тело расслабилось, по нему прошла волна парализующей усталости и безволия, руки отяжелели, голову потянуло вниз, подбородок уперся почти в самую грудь. Веки затрепетали, борясь с ярким светом, и вуаль редких белесых ресниц закрыла их. Тихо шурша о стену, Булка медленно съехал на бок. Он уснул.

Сквозь разноцветие пестрых бликов, откуда-то издалека, из другого мира, к нему пришла Девушка Его Мечты. Она всегда приходила только во сне, там он с ней встречался и гулял по большому полю сочного зеленого клевера. В самых диких своих фантазиях, порочных и темных, как омут, больше присущих возрасту, чем натуре, он ее никогда не видел. Это был подсознательный идеал, вечное стремление к прекрасному, фата-моргана. Сейчас она пришла в белом, развевающемся на ветру платье. Льняные волосы легки и почти невесомы, их ласкают лучи солнечного света. Он гладит эти волосы, они разливаются между его пальцами, как струи живой воды. Странно, но он совсем не чувствует себя толстым и некрасивым, действительность где-то далеко и кажется неправдой. Ее глаза смеются, отражая небесную синеву и в уголках появляются маленькие, еле заметные морщинки. Он тоже улыбается, широко и свободно, потому что очень любит ее. И она его тоже. Он знает это. Его ущербная душа освобождается от тяжелого груза той, другой жизни. Он берет девушку за руку и ведет куда-то по траве. Какие-то очень важные слова говорят они друг другу, тихие, как шепот ветра, значительные слова, понятные только им. Тайный язык любви – он для двоих и остальным его не понять. Девушка Его Мечты. Наверное, такого глубокого счастья никто никогда не испытывал, думает он, ощущая тепло ее руки. Они идут и идут, неизвестно куда, а полю все нет конца, но потом налетает ветер, он гасит далекую перспективу горизонта, все кружится, подступает пестрота, яркость красок, и девушка удаляется от него в свой мир, волшебный, сказочный и недоступный для него.

Булка проснулся и долго еще лежал так, свернувшись сдобным калачом на деревянном щите и переживая ушедший сон. Он даже не открывал глаз, весь отдавшись непонятному волнению. В груди у него что-то слабо ныло, и Булка догадался, что это сердце; он подумал, что так, наверное, бывает только тогда, когда кого-то очень сильно любишь. Он глубоко вздохнул и, окрыленный явившейся ему истиной, что-то замурлыкал себе под нос, какую-то мелодию, впрочем, ни на что не похожую.

Рядом послышался звонкий смех, словно кто-то тронул маленький колокольчик.

Булка резко сел, открыл глаза и, моргая, уставился в пространство.

Перед ним, совсем рядом, в двух шагах, стояла Девушка Его Мечты.

Булка густо залился краской, дыхание перехватило, как будто кто-то ударил его под ложечку, тело стало ватным и тяжелым, как мешок с картошкой. Некоторое время он сидел, вытаращив глаза, потом резким движением провел рукой по волосам, жалко улыбнулся и вдруг побледнел – быстро, в одну секунду лицо стало бескровным, сахарно-белым.

– Я вот… – выдохнул он прерывисто, с жадностью глотая ртом воздух, – …заснул тут…

– Ничего страшного. Это вполне естественно, – девушка стояла и улыбалась, и Булка увидел, что в улыбке этой не было ничего обидного.

– Ну да. Естественно, – неуверенно произнес он. Потом вздрогнул, посмотрел на нее и спросил:

– А как ты сюда попала? Ты ведь из сна.

– Ну и что? Я хочу тебе помочь. Поэтому и пришла.

– Помочь? Мне нужна помощь? Я не понимаю…

– Ты ведь всегда чего-то хочешь, правда? – девушка посмотрела ему прямо в глаза. И какой-то странный был у нее взгляд – Булка такого никогда не видел.

– Хочу?.. Чего?

– Ты хочешь женщину. Ты всегда хочешь женщину. Никто не поможет лучше любимого человека. И вот – я пришла тебе помочь.

– Помочь… – Булка смутился. Здесь было что-то не так, что-то непонятное, недоступное, непостижимое для его ума.

Девушка подошла к нему вплотную. Он увидел облегающее голубое платье, крутые бедра, линию трусиков… Она стояла перед ним и эти трусики находились у самого его лица, легкая ткань платья касалась щеки. Булка весь сжался, он пытался что-то вспомнить, но никак не мог. И тогда он поднял голову, чтобы еще раз увидеть ее лицо. Между высокими буграми груди он видел лишь густые каштановые волосы, они обтекали лицо, и ничего нельзя было разобрать. Рука девушки коснулась его волос и стала их гладить. Затем перешла на затылок и, пройдя пальцем по щеке, легко, но требовательно потянула его, прижимая к тому месту, где угадывался еле различимый треугольник. Персики, персики, вспомнил Булка, но и забыл тут же, подхваченный внезапно налетевшей волной. Нос его уперся в то самое место, где кончались ноги и где было что-то таинственное. До него донесся тонкий аромат тела, сильного, красивого тела. Руки непроизвольно сомкнулись на двух округлостях и стали поглаживать их, сначала нерешительно и робко, изучая, ощупывая, а потом уже требовательней и нетерпеливей, и тверже, сильнее сжал он их, притянул к себе, и лицо его слилось с ней, что-то прошелестело там, за тканью, совсем рядом – неразличимый, далекий звук. По ее телу пробежала чуть заметная дрожь, оно потянулось, затрепетало, отдаваясь во власть его рукам, и откуда-то сверху послышался приглушенный стон. Руки его опустились и поднялись вновь, уже под платьем, они двигались вверх, по теплой гладкой коже. И вместе с его руками поднималось платье, прозрачное голубое платье. Он увидел загорелые стройные ноги. Руки дошли до бедер, он почувствовал ширину, властность и страсть, исходящую от них; сжал их и опять услышал далекий стон. Девушка отодвинулась и медленно стала снимать платье. Он увидел совершенство ее фигуры, грацию, и кровь на миг застыла в жилах. Белые, ярко-белые трусики; что-то темное под ними. Она расстегнула лифчик, и он упал к ее ногам. Полная, высокая грудь, маленькие соски цвета спелой вишни; гармония линий, полная законченность, идеал. Бронзовая, теплая, даже почти горячая кожа. Он легким движением потянут тонкую ткань вниз. Появился темный шелковистый треугольник, хрустящий, когда по нему проводишь пальцами. Она тихо постанывала, как-то беспомощно, протяжно и глухо. Потом она убрала его руку, села на корточки, потянула на себя его штаны и стала что-то делать там, что-то такое, отчего у него закружилась голова и показалось, что он сейчас потеряет сознание. Она приблизилась к нему вплотную, темный сосок оказался возле его рта, и он провел по нему языком. Обвел круг, второй, потом поцеловал его. Сосок стал твердым и приобрел четкую форму. Он еще раз поцеловал его и затем охватил губами, сжал их, стал легко покусывать. Грудь, упругая и большая, грудь женщины. Тело ее нетерпеливо, истомленно дрожало, когда она опускалась на него, и он чувствовал, как сам трясется в предвкушении еще большего, необъятного. Где-то внизу было прикосновение, и его как бы ударило током, потом еще прикосновение, еще и еще, но с каждым разом все глубже и слаще. Она не торопилась, наверное, так ей нравилось больше, а он в исступлении говорил какие-то слова, выплевывал их и не слышал. А потом был резкий рывок – и он уже в ней, полностью погрузился, на миг умер и воскрес. Тело девушки извивалось в пароксизме страсти, трепетало, в какой-то момент судороги охватили их обоих, и они кричали, истошно и громко, извивались, как черви, и кричали. И тогда был неуловимый момент – а может, его и не было вовсе? – но мир разлетелся на куски; они падали куда-то вниз, в беспросветную темную даль, и вдруг осталась лишь пустота, черная и тихая, как смерть.

… Булка открыл глаза и увидел сидящего на кирпичах Толяна. Он тыкал в его сторону пальцем и заливисто ржал.

– Смотрите, он дрочит! Скорее… Вот это номер!..

С улицы послышался топот множества ног.

Булка оглянулся вокруг и никого не увидел. Девушки нигде не было. У бетонной стены он сидел совершенно один со спущенными штанами.

И тогда что-то мощное, тяжелое ударило его по голове, сотрясло все детское и беззащитное существо; красным стало его лицо, с синеватым зловещим отливом, ледяной, жуткий ужас сковал душу. Все зашаталось и поплыло перед глазами, и был слышен только пронзительный, злой, обидный смех.

Булка не помнил, как выбрался со стройплощадки, он очнулся только, оглянувшись назад и увидев вдалеке зеленый забор. Булка бежал и стыд, потрясение, страх были видны в его замутнённых слезами глазах. Он бежал домой, громко всхлипывая, и ему хотелось лишь одного: съесть большой-большой кусок мяса, закрыться в своей комнате, упасть на кровать и чтобы его никто никогда не видел.

Из-за угла вышла женщина, и Булка всей свой массой налетел на нее. Женщину отбросило к забору, она вскрикнула. Взгляд его автоматически отметил голубое прозрачное платье и тонкую линию трусиков под ним. Почему-то он знал, что они были белого цвета.

И уже перед самым домом, забегая в калитку, Булку пронзила острая, как бритва, мысль.

Девушка Его Мечты уже никогда не вернется к нему. Никогда. Теперь он знал это наверняка.

Лишь тенью на твоей щеке

Той любви, которая всегда ускользает

***

… Наброски мыслей на полотне навязчивого сна.

Фон темный, мрачноватый, стушеванный временем, житейскими пустяками, мелочами и безрадостным бытом прожитых лет. Много чего исчезло с этого полотна, но оно еще хранит свежий запах снежной поземки и гирлянды ярких искорок от желтых фонарей одинокого сквера, что на окраине города. Еще одна значительная деталь – узкая речка, скованная льдом. Название исчезло из памяти, так же, как и твое имя, как и весь окружающий ландшафт. Все, что навсегда осталось и что еще имеет значение – узкий овал лица и щека, потревоженная морозом. На нее падает свет, возле нее кружатся снежинки, у нее волнующий изгиб.

Я слышу свой голос издалека, он затерт множеством повторений и кажется не моим. Как будто говорит другой человек, но произносимые им слова тревожат мою душу.

– Эти снежинки, что искрятся, похожи на людей. А сугробы на огромные города. Видишь, сколько их много, не сосчитать. Можно поселиться в одном из них и остаться там навсегда. Или побывать во всех этих городах. И в каком-нибудь состариться и умереть.

Овал лица меняет положение, твои глаза смотрят на меня. В них те же искорки жизни, что мельтешат вокруг, но мне не понять, что они выражают.

– В каком-нибудь городке. Как романтично и как тривиально. Я создана для другого. Просто летать по миру, как бабочка, и наслаждаться счастьем от каждого цветка, что попадется на пути.

– У бабочек очень короткое счастье. Как и сама жизнь.

– Зато очень яркая. Потому что бабочки живут одним днем. Представляешь? Вся их жизнь заключена в одном дне. Все счастье, вся прелесть, все переживание только в одном миге сегодняшнего дня. А эти города, про которые ты говоришь… ведь завтра пригреет солнце, и они все исчезнут. Завтра ничего не будет. Зато есть сейчас. Понимаешь?

Твой голос накладывает на темное полотно застывшего момента дрожащие, легкомысленные, неуместные мазки эпатажа, в которых вызов юного существа смешан с протестом самому ходу времени. Ты продолжаешь смотреть на меня, и я вижу в твоих глазах осознание собственной правоты. Подпорченный набросок зимней элегии в который раз томит мою душу, опять все получилось не так, как было задумано. Реальность окружающего меркнет и становится похожей на абстракцию с двумя противоречиями – желанием вернуть все назад и невозможностью это сделать.

Я опять выбрасываю неудачный эскиз вон из своей жизни.

– Мне очень жаль. Я тебя не понимаю, но все же пусть будет так, как ты хочешь, – говорю я. – Поэтому больше не буду тревожить. По крайней мере, до следующего раза. Желаю тебе счастья.

В твоем взгляде появляются удивление и замешательство. Возможно, ты думала, что я буду тебя уговаривать, приводить аргументы, убеждать. Может быть, ты надеялась на игру, как на атрибут этикета – ведь девушка не должна  уступать сразу, она может и пококетничать, – и уже потом, соблюдя приличия момента, отступить, согласиться, но только после уговоров. Сдаваться всегда надо красиво – где-то я слышал такое выражение. Но моя картина не подразумевает поле сражения, и вся моя жизнь, которая будет после – это поиск идиллии в тихом городке у камина. Однако сама мысль о грубом жесте, об этой упущенной возможности будет преследовать меня еще долгие годы.

Хочется думать, что я увидел в твоих глазах еще и скрытое сожаление о поспешном, не в меру обдуманном высказывании, что сорвалось с твоих губ. Но, впрочем, это только домысел, ничем не обоснованный. Снежинки у твоей щеки суетятся в припадке панического напряжения, белые снежинки, они похожи на рой крохотных бабочек, встревоженных чьим-то невидимым взмахом. У меня возникает желание поцеловать тебя. Я придвигаюсь ближе, и моя тень падает на твою щеку. Этого мне хватает. Снег поскрипывает под ногами, когда я ухожу от тебя в пустоту.

***

…Прожитые дни я не считал, но уверен, что их прошло больше десяти тысяч. Почти каждый день я доставал новый холст и делал набросок, который мог бы меня удовлетворить. Все безнадежно… Да вот и еще беда – краски со временем затвердевают. И мой внутренний взор уже не так ярок, как прежде.

За эти долгие дни я побывал во многих городах, пожил в разных домах, узнал много людей. Я обзавелся семьей, у меня есть дети и внуки. Как часто мы сидим у камина, как часто я им рассказываю разные истории… Я перед ними открыт, как старая книга, на каждом листе которой – строки моей жизни. Вот только одного они не знают – про тот уголёк, что постоянно светит в моей душе и который окрашивает этот дивный мир в краски, созвучные моим чувствам. И сколько бы любви и участия не окружало меня в разные периоды времени, моя душа всегда будет одинокой, и всегда ее будет согревать этот неугасимый уголёк, излучающий тепло и свет. Все мы рождаемся и умираем в одиночестве, и у каждого есть своя маленькая тайна, которую мы лелеем в душе, не давая ей угаснуть. И это есть то, что ведет нас по жизни.

Очень много дней я провел в суете. Бывали времена, когда я падал, но затем поднимался вновь. Я ставил перед собой цели и достигал их. Оглядываясь назад, я мысленным взором окидываю всю череду событий, которые сложили мою судьбу, и понимаю, что это всего лишь фон, накладывающий бледные узоры на темное полотно далекого, единственного мига моего бытия, которое остановилось во времени и застыло в порыве чего-то важного и недосказанного. Зимний вечер из призрачной юности, снежный вихрь и изгиб твоей скулы в хороводе пляшущих огоньков. Нет имен, нет названий и координат, есть только навсегда впечатанный в мою душу штрих – с высоким изломом, четкий, волнующий, беззащитный, родной, – бережно нанесенный кистью на смешение черного, синего, желтого и белого. И есть я, пребывающий вовне, но всегда рядом, всегда ласкающий взглядом этот изгиб, как зачарованный созерцатель, как творец, отдавшийся магии своего творения.

Десять тысяч дней и ночей… Почти каждую их них, в смешанной реальности подступающего сна, когда часы растягивают удары секунд, я видел темнеющее полотно с наброском зимнего сквера, метелицу, размытые фонари, овал твоего лица и линию щеки, на которую падал бело-желтый свет. Студеный свет, морозный, холодный, он тугим покрывалом лежал на твоем облике, и сквозь него ничего нельзя было разглядеть. Все лишь угадывалось, как во фрагменте, витающем во времени, и звуки в этом стылом воздухе были легки, и отдавали дрожью в душе. Я перекраивал наши слова, каждый раз перебирал все возможные варианты в надежде утром проснуться там, куда я так стремился все эти годы, я наивно принимал сослагательное наклонение, грезил, лежа в теплой постели, на вонючей лежанке или в поле, зарытый с головою в сено, – везде и во все времена, где бы и когда бы я ни был. И надежда моя была так сильна, что порой она перерастала в уверенность, и тогда я засыпал, думая, что утром увижу тебя в ярких лучах солнца. Но каждое утро приносило новые заботы и суету, и мысли о тебе откладывались до следующего раза.

Я перестраивал панораму, менял диалоги, вкладывал в них иной смысл, намеки, нюансы, а порой все убирал и оставлял только молчание, надеясь на то, что молчание скажет больше, чем все слова в мире, но… основной фрагмент, легкий мазок, нанесенный невидимой кистью, всегда оставался неизменным. Он врос в мою душу, и его нельзя было изменить, потому что он стал частью моего естества.

Так одной холодной осенью, когда в черное окно барабанил дождь, я понял, что созданное однажды уже существует само по себе, оно не подлежит изменению. Можно наложить на холст иные краски, чувства, эмоции, создать другое ощущение реальности, смешав в ней все до абсурда. Такое наложение просуществует недолго и исчезнет, как мимолетный сон. Утром обман пройдет, пригреет солнце, растают снежные города и развеются все сказанные слова. А моя душа и весь мир, которой в ней, будут томиться и дальше. До следующего вечера. Не это ли есть моя жизнь?..

Той ночью я понял, кем ты для меня стала. Или была такой всегда.

Все женщины в моей жизни, которых я когда-то любил. Все города, в которых я не побывал. Все дни, которые я еще не прожил. Все строки, которых я еще не написал. Не зная твоего имени, я засыпал с твоим именем на устах. Уставший от жизни, я черпал в тебе надежду. Побитый невзгодами, я искал в тебе утешения. Бегущий от суеты, я находил в тебе забвение. Благодаря Всевышнего, я всегда думал о тебе.

Чем была бы моя жизнь без тебя?..

Через десять тысяч дней я бросил все дела, собрал чемоданы и поехал к тебе.

Мне надоело быть созерцателем.

***

…Годы притупляют ощущения, и то, что когда-то было ярким, свежим и волнующим, со временем становится похожим на кадры моментального кино, затирается от бесконечных повторений стареющей памяти. Приехав в город своей юности, я ничего не узнал – настолько он изменился. На миг я испугался, что уже никогда не найду того сквера, который был на окраине, но внутренний ориентир привел меня в нужное место. Окраина сдвинулась гораздо дальше, и малый уголок прошлого обступили мрачные жилые высотки; сотни их ярких глаз с укором смотрели на плененное пространство, сохранившее свой прежний вид: несколько заметенных снегом холмов, цепочку скамеек, аллеи, желтые фонари и белесую змейку замерзшей реки.

***

… Я накладываю кадры из своей памяти на черно-синюю реальность подступающей ночи. Они совпадают, и вот – ко мне возвращается запах снежной поземки, я вижу трепет ее шлейфа, искрящийся у фонарей, на фоне черного неба. На одной скамейке, где-то в центре, застыла одинокая фигура. Вихри метелицы крутят вокруг нее замысловатые узоры.

Я чувствую свое сердце, которое бьется в такт шагам, скрипящим по снегу. С каждым шагом с меня опадает шелуха прошитых дней.

Я останавливаюсь рядом с тобой. Какое-то время мы молчим. Что можно сказать, когда между нами пролегла целая жизнь?..

Напряжение нарастает, роится в клубах снежной пыли, как будто сквозь них пропустили ток. Я не отвожу взгляда от твоего облика, он колеблется и преломляется в движении бледных снующих крупиц.

– Получилось объездить все города? Ты побывал на всех континентах нашего скверика?

– К сожалению, нет. Но свой город нашел. Маленький город, в котором есть дом с камином. Иногда я представляю, что ты тоже живешь в этом доме со мной. Или могла бы жить там.

– Я знаю. Мы могли бы в нем состариться и умереть.

Ты поворачиваешь голову, твои глаза смотрят на меня. В них преломляются искорки жизни, что летают вокруг, но мне не понять, что они выражают.

– Не ищи слова, это лишнее. Я знаю о тебе все. Ведь это ты каждый день призываешь меня, не отпускаешь, возвращаешь к жизни. Я знаю о каждом прожитом тобою дне, о лишениях, о трудностях, которые тебе пришлось испытать. Я знаю о твоих успехах и о том, как ты по привычке записываешь свои мысли в школьную тетрадь. Я знаю о том, что тебя постоянно мучает и не отпускает, и ты возвращаешься к этому вновь… Я могу рассказать о тебе больше, чем ты сам о себе знаешь. И еще я знаю, что так будет всегда.

Пока ты смотришь на меня, пока произносишь эти слова, рвущиеся из тебя, как поток, краски времени стаивают с твоего образа, пропадают мимолетное легкомыслие, фривольность, неумелый перформанс юной натуры, и я вижу бесконечное одиночество, которое так мне знакомо; и еще тоску, отчаяние и преданность потерянного существа. Первозданный холст очищается, пропадает лессировка обманчивой реальности, и я вижу тебя такой, какой ты была всегда. Какая ты есть вне времени. Какою ты будешь до конца моих дней.

Да, мне не нужно слов. Потому что вместо меня говоришь ты – моими словами, моим языком, моею душой. Звук твоего голоса выше завывания ветра, что летит от высоток, и в этой симфонии ночного города ведешь ты.

– Каждый вечер ты берешь новый холст, наносишь один и тот же эскиз, но меняешь тона, смещаешь оттенки, перспективу, изменяешь ракурс. В синеву ты добавляешь ностальгию, в оттенки черного – свое одиночество, белое у тебя надежда, а в желтом ты видишь нежность и теплоту. В гирлянде снежного порыва – призыв к действию. А во всем, что из этого получается – бесконечную любовь. И только одно всегда остается неизменным, все вращается вокруг одного, все только для него – маленького и незначительного штриха, ради которого создается вся атмосфера. На большом полотне он мог бы и потеряться, но когда смотришь на картину, взгляд всегда ложится на него. Потому что он является основным элементом, ради которого ты все это затеял. Это то, что постоянно с тобой, но чего ты никак не можешь коснуться.

Во все дни и ночи ты возвращался ко мне, ты рассказывал о своих болях и радостях, сам об этом не зная, искал во мне утешения, ты продумывал новый оттенок, который воплотишь позже, в тишине вечера, примеривался, воображал, так же не зная об этом. Каждый день ты творил то, что потом ляжет на готовый эскиз. Все твои дни прошли в слепом порыве к совершенству, в попытке идеально подчеркнуть то, что не дает смириться с обыденностью окружающего мира. Но одного ты так и не понял. И это гложет тебя много лет.

– Поэтому я пришел за ответом. В последние годы я чувствую усталость, которая ложится на мою душу. Говорят, что душа не стареет. Но оказывается, что она устает.

Я пристально смотрю на тебя. Но ты уже отвернулась, овал лица переместился и стал более округленным; по нему побежал снежный песок.

– Я никуда не уходила. Я осталась в том вечере, который ты покинул. Я до сих пор слышу скрип снега под твоими ногами, когда ты уходил.

– Но я забрал тот вечер с собой. И в нем всегда была ты.

– Да. Ты напрасно меня искал. Я всегда и везде была рядом с тобой, но ты не видел меня. Возможно, иногда ты меня ощущал, как пальцы ощущают пламя свечи. Или как ветер, который скользит по твоему лицу.

– Или как уголёк, который светит в душе…

– Как уголек. Я всегда рядом с тобой. Но не вместе. И так будет всегда, пока ты пишешь картину. Теперь ты это знаешь.

– Как мираж…

– … я всегда буду рядом, но не с тобой.

– Чем была бы моя жизнь без тебя?..

– Ничем. Ее бы просто не было.

Снег кружит перед моими глазами, он не шутку разошелся, и вся картина, которую я вижу перед собой, теряется в белесой мгле света, теней и отблесков. То, что раньше было фоном, теперь заполняет собой все пространство, сотканное из динамического рисунка зимней стихии. Я все еще вижу тебя, но уже как бы дальше, и дальше, и все быстрее пляшут между нами дикие снежные вихри. У меня создается ощущение, что еще немного – и ты исчезнешь вовсе, вовлеченная в танец фигур, рожденных непогодой и моим воображением.

– А ты…

– Мой век давно прошел. Ты забыл, что я бабочка-однодневка. Моя жизнь была коротка, – твой голос звучит тихо, издалека. В нем грусть и смирение. Ты киваешь куда-то в сторону. – Теперь я там. Рядом со мной две березы. На одной живет старый ворон. Ему почти триста лет. Он мог бы рассказать о нас. Но его никто не поймет.

В стороне маленькое неуютное кладбище, покрытое снегом. Я вспоминаю о нем только сейчас, когда смотрю на черные, выступающие в синеву кресты и голые ветви озябших деревьев. Стихия туда не добралась, кажется, даже она уважает скорбный покой этого места. Унылая панорама в окружении ярких огней города. Давным-давно, опьяненный юностью и вином, я провел там одну ночь своей жизни. Шепот берез потревожил мой сон, когда я открыл глаза на рассвете. На трухлявом кресте, что стоял рядом со мной, не было таблички с датами и именами. Только черно-белая гравюра, на которой проступали очертания девичьего лица. И ниже размашистый росчерк – «Муза мой души».

– Это кладбище муз? – спрашиваю я.

– Наверное. Там находятся те, кто помогает жить другим. Поэтому они никогда не могут быть вместе. Но все они исчезают, когда…

Снежный смерч пролетает между нами, как вестник разлуки и утраты. Он перекрывает твой голос и, набирая силу, уносится дальше.

– Когда что?..

Но ты уже не отвечаешь, разгул стихии достигает своей кульминации, и я вижу перед собой только бесконечную череду гигантских черно-белых завихрений, которые с грохотом проносятся мимо меня. Как годы, прожитые мною в тоске и бесплодном стремлении вернуть невозможное, они касаются холодными пальцами моих щек и исчезают в никуда. Они разрывают тысячи созданных мною эскизов на мелкие снежные пылинки, которые искрятся смехом и торжеством момента – своей силы, моей слабости. Я чувствую, как пытаются они оторвать тебя от моего сердца, какие прилагают усилия в желании наложить на картину толстый слой, имя которому – забвение. Кажется, противостоять этому выше человеческих сил, твой облик почти исчезает за чередой хаотичных наложений, овал лица расплывается и меркнет. И в этом мерцании мой взгляд ложится на одну линию, плавный излом, неизбывный, родной, ускользающий в тень. Я придвигаюсь ближе, я делаю шаг вперед. Наклоняюсь к тебе.

– Скажи, ты ведь будешь продолжать? Ты не оставишь меня, правда? – твой шепот почти не слышен в вое ветра, он угадывается, он течет в моей крови. Я наклоняюсь еще больше, чтобы расслышать тебя, чтобы поцеловать тебя. Моя тень падает на твою щеку, потревоженную морозом. Розовое и белое, покрытое желтым. И больше ничего – пустота, гирлянды снежинок и темные отблески ночи.

Слова мои шуршат на ветру, как поземка по белой скамье.

– Когда я перестану это делать, я перестану существовать.

Оглавление

Варино счастье

Меланхолический блюз моего бытия

Пазлы прожитой жизни

Ночь, когда Ванда видит его глазами

Булка

Лишь тенью на твоей щеке