Буало-Нарсежак. Том 1. Ворожба. Белая горячка. В очарованном лесу. Пёс. [Тома Нарсежак] (fb2) читать онлайн

Пьер Буало и Тома Нарсежак СОЧИНЕНИЯ В ЧЕТЫРЕХ ТОМАХ Том первый ВОРОЖБА. БЕЛАЯ ГОРЯЧКА. В ОЧАРОВАННОМ ЛЕСУ. ПЕС

Вместо предисловия:

Пьер Буало о Тома Нарсежаке...

О существовании Нарсежака я узнал в 1947 году. Проходя мимо витрины книжного магазина, я случайно обратил внимание на книгу под названием «Эстетика детективного романа». Автор — Тома Нарсежак. Помню, первой моей мыслью было: «да что какой-то Нарсежак может понимать в детективах?!»

Книгу я купил и... не смог от нее оторваться! Автор рассматривал вопросы, над которыми давно бился я сам, предлагал решения, которые невозможно было оспорить, и давал определения, показавшиеся мне идеальными. А обнаружив в книге собственную фамилию и хвалебные замечания в свой адрес, я окончательно перестал сомневаться в том, что этот Тома Нарсежак — выдающийся специалист.

Я написал ему — поблагодарил за лестные слова и упомянул о том, как мне понравилось его эссе. И вот началась наша длительная переписка (она продолжается и поныне, хотя тон наших писем, конечно, изменился): мы вместе старались найти лекарство от недуга, поразившего, по нашему мнению, литературный жанр, который уже в то время если и избегал обычной для детективов склеротической заторможенности, то незамедлительно впадал в эпилептический ритм «черного» романа.

А познакомились мы друг с другом только в июне 1948 года на банкете, устроенном в честь присуждения Гран-При Приключенческого романа. Нарсежак был в числе лауреатов. Помню, едва дождавшись окончания банкета, мы простились с нашим общим другом Альбером Пигассом и поспешили уединиться на террасе соседнего кафе, где за стаканом лечебной минеральной воды наконец-то продолжили — на сей раз в устной беседе! — обсуждение столь милых нашему сердцу проблем.

Тогда-то Нарсежак и сказал мне:

— Обмен мнениями — вещь хорошая, однако не кажется ли вам (мы, естественно, говорили друг другу «вы»), что куда полезнее будет применить наши теории на практике?

— То есть?

— То есть написать роман, который захотелось бы прочитать нам самим.

Все без исключения наши собратья по перу, услышав о подобных намерениях, предупреждали об одном и том же: «Не делайте глупостей! Сейчас отношения у вас замечательные, но не пройдет и полугода, как вы рассоритесь на веки вечные!»

Скоро будет двадцать лет, как мы пишем вместе^[1]. И почти ни единой размолвки! Конечно, это совершенно не означает, что мы согласны всегда и во всем относительно работы — напротив, мы только и делаем, что сражаемся и спорим! Но это постоянное «противоборство» и есть смысл существования союза. А будь у нас одинаковое мировосприятие, Нарсежак легко мог бы заменить Буало и наоборот — и тогда зачем же работать вместе?

Впоследствии я часто говорил себе, что именно по причине абсолютного несовпадения нашего происхождения, вкусов, эмоционального склада и образа мыслей Нарсежак, с самого начала обративший внимание на эти различия, и сделал мне такое предложение. Идея была оригинальна и одновременно исключительно проста: создать новую тональность за счет объединения двух совершенно противоположных по тембру музыкальных инструментов.

На самом деле Нарсежак должен был стать «обычным» романистом, и только случай — вернее, некоторая доля случайности — навела его на мысль о детективном жанре. Как-то в отпуске он сильно скучал, книг под рукой не оказалось, и он стал развлекаться, сочиняя удачные подражания Морису Леблану, Конан Дойлу, Честертону, Агате Кристи — а вирус уже наверняка был у Нарсежака в крови!

Я предлагаю ему интригу. Он проверяет ее на прочность: придумывает каждому персонажу характер, а затем выясняет, правдоподобны ли будут его поступки, предусмотренные моим первоначальным замыслом. Результат, конечно, никогда не бывает удачным на все сто процентов: один эпизод получается сразу, другой клеится с трудом, а кое-что в сюжете Нарсежак решительно отвергает: «Таких характеров не бывает!» или «Ситуация чересчур неправдоподобная. Не пойдет». И начинается бой. Нарсежака, в сущности, занимают исключительно сами люди — счастливые и несчастные, жестокие и страдающие герои наших историй. А мне интереснее всего придумывать необычные, таинственные и волнующие повороты сюжета. И вот каждый принимается за свой лакомый кусочек. Естественно, иногда приходится и идти на взаимные уступки — иначе ведь ни за что не договориться! Все дело в том, кто лучше сумеет защитить свою «территорию». В конце концов мы заключаем мирный договор: он позволяет такому-то персонажу совершить при определенных обстоятельствах поступок, не вполне соответствующий его природному нраву, а я не без сожаления отказываюсь от эффектного эпизода. Все это сопровождается сердитыми монологами, возгласами протеста и упреками в отсутствии гибкости и желания пойти навстречу соавтору. И, что особенно забавно, затем, закончив роман, мы одинаково радуемся взаимным жертвоприношениям, обогатившим в результате наш общий замысел! Между прочим, это обстоятельство наглядно подтверждает тот факт, что мы всего-навсего подчиняемся логике сюжета.

Однако бывает, что согласия достичь не удается: либо придется пожертвовать фабулой, либо поменять героев. В таком случае мы с обоюдного согласия вообще отказываемся от романа. К счастью, это случается редко — Нарсежаку почти всегда удается «очеловечить» (а суть дела именно в этом) самые невероятные и, даже скажу, бредовые коллизии. Он умеет изящно объяснить и воскресение из мертвых, и немыслимое присутствие героев в нескольких местах одновременно, превратить «ведьму» или «привидение» в самых обыкновенных людей, которых мы с вами можем повстречать в метро.

У меня удивительный соавтор! Иногда я задаю себе вопрос: как, имея высшее философское образование (я еще не упомянул, что он профессор?), Нарсежак «докатился» до сочинения уголовных историй? Думаю, он этим занимается, чтобы не возникало соблазна принимать собственную персону слишком всерьез.

...и Тома Нарсежак о Пьере Буало

Второе «я»? Вовсе нет! Неповторима любая индивидуальность: люди — не подобные треугольники, свой угол зрения есть у каждого. Мы с Буало не похожи друг на друга: у нас разные вкусы, характеры и род занятий, но зато одинаковые литературные интересы, и единение мы обретаем в творчестве.

Почему же роман, напрасно именуемый «детективным», роман, который наш общий друг Пьер Бери более точно обозначил как «рассказ-головоломку», так притягивает нас обоих? Разобраться, в чем тут дело, было бы весьма занятно. Однако куда важнее знать другое: для того чтобы читателю открылось все мрачное очарование романа-головоломки, необходимо уметь совершенно особым образом рассчитывать повороты сюжета, а затем четко и красиво воплощать замысел на бумаге. Овладеть этим мастерством непросто. Мы с Буало кое-чего достигли, работая вместе в самом эзотерическом из всех литературных жанров. История нашей дружбы в этом смысле сливается с историей наших поисков и с трудом поддается пересказу.

Кто такой Буало? Не уверен, смогу ли я правильно ответить. Во-первых, дружба, как и любовь, склонна не принимать в расчет прошлое. Во-вторых, Буало родился в Париже, а Париж не похож на другие города: это целая страна со своим, непонятным для постороннего фольклором!

Но все же кое-какие зацепки есть. Например, Буало в детстве (раньше, чем это сделал я) открыл для себя книги о Шерлоке Холмсе, Рультабийле и Арсене Люпене — это было важнейшее событие в его жизни. Существуют на свете книги, которые, выйдя в свет, несут своим первым читателям некий избыток смысла. Сомневаюсь, чтобы теперешние дети, если они вообще читают про Люпена, испытывали такое же потрясение, как мы. Буало был поражен. Тогда же состоялось и еще одно, пожалуй, более волнующее событие: на экранах появились первые фильмы ужасов. Буало смотрел в кино «Фантомаса», «Улыбающуюся Маску», «Жюдекс». Ему было лет десять — возраст, когда приходит призвание, — и начиная с этого времени биография и подлинная жизнь Буало идут врозь. Меня интересует только история его жизни. Он поклялся себе тоже стать сочинителем удивительных историй — и сдержал обещание. Зарабатывая на жизнь самыми разнообразными и причудливыми способами, он пишет рассказы и сказки в серии «Чтение всех» и «Рик и Рак», а затем переходит и к романам. Удачной оказалась третья попытка: в 1938 году за «Отдых Вакха» Буало получает Гран-При Приключенческого романа, в то время считавшуюся чем-то вроде Гонкуровской премии для детективов. И вот Пьер Буало уже известный писатель, один из лучших детективных авторов. Однако от удовлетворения он был далек: он ощущал некое беспокойство, желание достичь чего-то большего. Просто сочинять детективные истории — это тупиковый путь; ему приходит в голову мысль попытаться раздвинуть тесные рамки этого литературного жанра.

По счастливой случайности те же проблемы занимали тогда и мое воображение. Я, кстати, уже довольно ясно представлял себе, как преодолеть имеющиеся трудности, но в одиночку ни Буало, ни я справиться бы с ними не сумели. Вдвоем же работать оказалось легче — диалог, начатый в 1948 году, длится и по сей день.

Люди часто заблуждаются, думая, что соавторство есть механическое соединение двух творческих почерков, двух индивидуальных сочинительских концепций. Мы захотели расширить границы детектива, вдохнуть в него жизнь — ведь именно жизненности ему и не хватало! Другими словами, детективный роман должен был прежде всего превратиться в роман обыкновенный — с настоящими персонажами, настоящими драматическими ситуациями, своим ритмом и настроением и собственным, легко узнаваемым стилем.

И мы объединили усилия на всех уровнях создания книги, при этом нисколько не пренебрегая оригинальностью собственного мироощущения и образа мыслей. Так не бывает, скажете вы. Напротив! Ежедневно так сотрудничают сценарист и режиссер. Наша работа отличается только тем, что по ходу дела мы вынуждены постоянно меняться ролями.

С чего же начинает Буало? Он придумывает тему, требующую дальнейшей разработки. Благодаря особому складу ума у Буало получаются совершенно неординарные истории: его не интересует обыденная жизнь, его притягивает действительность «сверхобыденная». Но «сверхобыденное» не значит «невероятное», скорее, для Буало это болезнь навязчивых впечатлений. Например, в романе «Та, которой не стало» погибает жена Равинеля. Герой уверен в ее «несуществовании», так как утопил ее собственными руками. И тем не менее она вдруг начинает подавать признаки жизни! Она жива — и одновременно мертва. И тут начинаются нарушения логики, которые необходимо подать как вмешательство сверхъестественных сил. Ведь нарушение логики — всего лишь свидетельство неправильного хода рассуждений, собственно же «литературность» в том, чтобы персонажи книги вдруг почувствовали, как в их привычный мирок вторгается нечто потустороннее. Однако здравая логика все-таки обязана восторжествовать. Важно, чтобы она не торжествовала слишком рано, чтобы сюжетная подоплека не становилась слишком очевидной, а персонажи — слишком схематичными. Идея книги — уже объяснение, и следует о ней забыть, чтобы нащупать заключенные в сюжете зародыши подлинных драматических ситуаций. И мы с Буало вместе проходим длинный путь к постижению частичек той человеческой сущности, которая кроется за каждой уликой. Существуют ли камни преткновения? Конечно! Но на свете нет ничего более увлекательного и плодотворного, чем такая исследовательская работа, ибо с каждым днем мы все яснее представляем себе законы, по которым пишется любое литературное произведение, будь то мелодрама или детектив. Так и приобретается Мастерство.

Теперь читатель, возможно, имеет некоторое понятие о духе нашего совместного творчества. Я многое хотел бы рассказать и о Буало, моем друге, хотел бы описать его ровный характер, живость ума, озорную игру мысли. Но мы не очень-то склонны расточать друг другу комплименты: ведь нам пока далеко до возраста, когда, уже предвидя грядущее бесплодие, писатель находит себе утешение в льстивых речах. У нас еще есть чем заняться. И все же отмечу в характере Буало одну черту: ни один из моих друзей и знакомых не относится к делу своей жизни так серьезно. Обычно чтение приключенческих романов считается легкомысленным времяпрепровождением, и принято даже хвастаться с тем, что «разделался» с очередной вещью. Буало отдает работе все силы. Он забывает надеть шляпу, оставляет дома ключи, умудряется где-то посеять кошелек, но при этом выискивает и безжалостно изгоняет из текста самое ничтожное нарушение логики или недостоверную деталь — одним словом, «закрывает все щели» случайности. Общаясь с Буало, я сделался трудолюбивым человеком.

Развлекать других — сложнейшая задача. Профессиональная честь требует исключительной точности расчета! Буало работает не ради денег и не ради славы. Ему просто хочется полностью реализовать себя.

ВОРОЖБА^[2]

Любовь — ничто, если она не безумие, не безрассудство и не причинение зла.

Томас Манн

Сократятся шаги могущества его, и низложит его собственный замысел его, ибо он попадет в сеть своими ногами и по тенетам ходить будет. Петля зацепит за ногу его, и грабитель уловит его. Скрытно разложены по земле силки для него и западни на дороге. Со всех сторон будут страшить его ужасы и заставят его бросаться туда и сюда.

Книга Иова, 18, 7:11

I

Франсуа РОШЕЛЬ, ветеринар.

Владение Сен-Илер

через Бовуар-сюр-мер (Вандея)

Мэтру Морису ГАРСОНУ,

Члену Французской академии,

адвокату Парижского суда

Всё началось 3 марта этого года. Во всяком случае, так мне кажется. Мне трудно определить, что существенно для этой истории, а что нет. И что именно послужило толчком к развитию событий — визит Виаля? В некотором смысле — да. Но, если отмести случайность, драма началась за два года до этого. Тоже в марте!.. Как раз в марте мы с Элианой переехали сюда из Эпиналя.

Впрочем, я не собираюсь рассказывать вам свою жизнь. Я намерен лишь как можно подробнее изложить события последних трех месяцев, ничего не выпуская и не выстраивая — словом, в точности так, как мне довелось их пережить. Я не знаю, виновен я или нет. Вывод сделаете вы сами, когда прочтете мой отчет — а я постараюсь написать именно отчет. Я отнюдь не претендую на то, что искусно владею пером. Но моя профессия приучила меня наблюдать, размышлять и чувствовать. Под этим я подразумеваю, что чувствительнее других отношусь ко всякого рода знакам. Я подхожу к животному впервые, но уже знаю, как завоевать его доверие, как с ним заговорить, как погладить его и успокоить. Под взмокшей от пота шерстью мои пальцы первым делом угадывают страх. Поверьте мне: животных преследует страх смерти. Я всегда понимал, что таит в себе эта глухая тревога, которая завладевает больным животным. О страхе я знаю все. Так что моим свидетельствам можно верить.

Однако, когда 3 марта у нашей калитки позвонили, во мне не шевельнулось никакого предчувствия. Темнело. Я смертельно устал, промотавшись весь день по болотам, от одной фермы к другой. Вернувшись, я принял душ и сидел теперь в халате за письменным столом, составляя список препаратов, которые мне нужно было срочно заказать в фармацевтической лаборатории Нанта. Залаял Том. Без особой радости я поднялся из-за стола. Наверное, очередной несчастный случай. Возможно, мне придется добивать искалеченную лошадь. Я спустился, заглянул в кухню и предупредил Элиану.

— Я скоро. Если не срочно, поеду завтра.

— Опять будешь есть остывший ужин, — отозвалась Элиана.

Что означало: «Опять мне ужинать одной!»

Но пренебречь своими обязанностями я не имел права. Мой предшественник растерял за несколько месяцев всю свою клиентуру только потому, что не понял простой истины: здесь, на болотах, сначала животные, а потом люди. Я шел по аллее. За оградой виднелась чья-то высокая фигура и темная масса автомобиля непривычных размеров — явно американского. Во мне проснулось любопытство; я ускорил шаг и открыл калитку.

— Господин Рошель?

— Да.

— Доктор Виаль.

Я пригласил его войти. После некоторого колебания он согласился:

— Ну хорошо, на одну минутку.

Шагая с ним рядом, я строил догадки: явно парижанин, приехал на выходные в Сен-Жиль или Сабль. Вероятно, проверить свою виллу перед пасхальными каникулами... Лет около пятидесяти... Богат... Дети уже устроены... У супруги — собака, которую она перекормила сладостями». Пекинес или бассет... Я провел его в свой врачебный кабинет. Оглядевшись, он положил на смотровой стол шляпу и перчатки, отказался от стула, который я ему пододвинул, и протянул мне свой портсигар. Дорогой твидовый костюм с оттопыривающимся нагрудным кармашком пиджака придавал ему сходство с актером. У него были выпуклые ярко-голубые холодные глаза, гладкое ухоженное лицо, мясистые уши. Он меня несколько подавлял.

— Вас не затруднило бы наведаться в Нуармутье? — спросил он.

— Нет. Правда, я редко там бываю, из-за Гуа... Столько теряешь времени, когда тебя отрезает прилив... Но если это необходимо...

Неподвижный, он наблюдал за мной, почти не слушая.

— Вам приходилось лечить хищников?

— Хищников?.. Черт побери!.. Я лечил быков.

— Да нет, — в его голосе сквозили нетерпеливые нотки. — Это совсем другое дело... Речь идет о гепарде.

Только тогда я ощутил беспокойство. Экзотическое слово почему-то неприятно резануло слух. Я пожал плечами.

— Может быть, объясните?

— Разумеется.

Отодвинув шляпу с перчатками, он присел на край стола.

— Если в двух словах, то извольте: я хирург, практикую в Браззавиле. Несколько последних месяцев я провел во Франции, а перед отъездом решил навестить в Нуармутье свою хорошую знакомую, госпожу Хеллер...

Он огляделся в поисках пепельницы — возможно, собирался с мыслями. У меня возникло ощущение, что говорит он с неохотой. Между тем он продолжал:

— Оригинальная женщина... Родилась в колонии... Надеюсь, это слово вас не шокирует?.. Там выросла, вышла замуж. Настоящая африканка. И только после смерти мужа в прошлом году переехала во Францию.

— В Нуармутье?

Виаль улыбнулся.

— Вы точно поставили акцент. Вообще-то ей больше подошел бы Париж, она такая утонченная, образованная. Замечательно рисует. Но у нее не было средств. Только вот эта старая лачуга, унаследованная от мужа. Пришлось довольствоваться этим.

— И все-таки: после Браззавиля — Нуармутье!

— У нее не было выбора, — отрезал Виаль. — К тому же она отнюдь не несчастна. Уголок очаровательный, сами увидите... Домик стоит посреди соснового бора.

— Лес Шез.

— Да, кажется, так. Из мастерской Мириам видит море, побережье.

Это «Мириам» прозвучало совершенно естественно. Похоже, он привык называть ее по имени. Впрочем, это ни о чем не говорило.

— Ну а гепард? — напомнил я.

— Так вот, гепард болеет. Этого зверя подарил ей я, когда она уезжала. Хотелось, чтобы что-то живое связывало ее с Африкой. Возможно, я поступил неправильно. Теперь Ньетэ больна. Не знаю, что с ней. Это самка, а самки уязвимее, чувствительнее самцов. Мне кажется, она никак не акклиматизируется. Госпожа Хеллер не знает, как ее лечить. Во всяком случае, таково мое впечатление. Хорошо бы вы съездили туда, взглянули... Понимаете, для меня это животное значит несколько больше, чем просто гепард.

Да, я начинал понимать. Виаль поднялся.

— Так вы съездите?

— Завтра с утра.

— Спасибо.

Он сказал это с явным облегчением, даже постарался придать голосу сердечность.

— Меня вы можете найти в Сабль-д'Олонн, в гостинице «Рамблэ». Я уезжаю через десять дней. Доложите мне... — Он тотчас спохватился. — Дайте мне знать, удалось ли что-нибудь сделать... Разумеется, все расходы — за мой счет.

Вновь обретя самоуверенность солидного человека, хозяина, он направился к двери.

— Я взвалил на вас не самую простую работенку. Но Ньетэ — воплощенная кротость. Уверен, у вас не будет никаких затруднений.

Он попытался найти какие-то более теплые слова, но так и не смог. Пожал мне руку.

— До встречи... Гостиница «Рамблэ».

Автомобиль бесшумно тронулся с места, и я запер калитку. Гепард!.. Должно быть, что-то вроде ягуара. Нет, я, конечно, не боялся, но уже почти сожалел о том, что согласился.

— Можешь накрывать, — крикнул я Элиане, поднимаясь к себе в кабинет.

Там я полистал несколько книжек и вскоре наткнулся на коротенькую статью:

«Гепард: хищник семейства кошачьих. Распространены также названия: гончий леопард и гривистый леопард. Обитает в Южной Азии и в Африке. Похож на огромную кошку, но дрессировке поддается не хуже собаки. Рыжеватая шкура покрыта округлыми черными пятнами. Длина туловища около метра. Обладает силой, гибкостью и мощными челюстями кошки, но когти у него далеко не так остры, а характер лишен свирепости; шерсть у него завивается, как у собаки».

Я поднял голову: в глубине ночи горели огни острова. Решительно, Виаль мне не понравился. Я посмотрел время отлива: четверть седьмого. Утро насмарку. За стол с Элианой я усаживался в скверном настроении. Впрочем, ее любопытства я не опасался. Элиана никогда меня не расспрашивала.

Выше я написал, что не собираюсь рассказывать нашу жизнь. Но некоторые подробности уточнить все же придется. Иначе вы мне просто не поверите. Я чувствую, важна каждая подробность. К примеру, мне следовало бы описать наш дом. От Бовуара начинается дорога на Гуа. Она вьется меж солончаков, описывая замысловатые петли, — ни дать ни взять горное шоссе, но на плоской как блин равнине. Там и сям, разбросанные как попало, стоят фермы, выбеленные известкой дома, сараи и риги, двери которых украшены большим белым крестом. В Бретани распятия ставят на перекрестках, здесь же кресты рисуют на дверях. Почему я не обосновался в Бовуаре, довольно крупном городке? Думаю, оттого, что меня покорила неизбывная печаль здешних мест. Для того чтобы убедить Элиану, доводов у меня хватило с избытком. Усадьба Сен-Илер продавалась буквально за гроши. Располагалась она удачно, чуть в стороне от дороги; имелись дополнительные постройки — позднее я смогу оборудовать в них псарню. Я возделаю сад, зацементирую колодец, перебелю фасад... Элиана слушала меня с еле заметной снисходительной улыбкой женщины, которая знает цену словам.

— Ну раз ты так хочешь!.. — сказала она.

Да, я хотел этот дом — просторный, светлый, удобный. Сзади есть еще выход, благодаря которому можно входить и выходить, никого не беспокоя и не нанося грязи. Одно крыло дома в моем полном распоряжении, а из окон моего кабинета на втором этаже с одной стороны открывается вид на море, с другой — на бескрайний луг. Желтое с прозеленью море, зеленая с прожелтью земля. Подобно матросу в сорочьем гнезде, я вознесен над этими просторами, от которых исходит нечто пьянящее, берущее за душу. Элиана не поняла бы меня, если бы я попытался описать свои чувства. Я и сам в них толком не разобрался. Больше всего мне полюбилась, как мне кажется, какая-то незавершенность здешнего края, когда он медленно освобождается от вод. Словно на твоих глазах происходит сотворение мира. Иногда поутру, когда я под пришедшим с запада моросящим дождем пересекал поля, когда различал в тумане на краю откоса лошадей, которые замерли в неподвижности, вытянув шеи к совсем близкому морю, я ощущал себя первобытным человеком. Животные подходили ко мне по высокой траве. Я приветствовал их, даже говорил им что-то, проезжая мимо. Земля, дождик, животные, я сам — все это было единым целым, одной и той же первичной глиной, из которой жизнь в мечтательной задумчивости лепила формы. Обмолвись я об этом Элиане, она бы просто мило посмеялась надо мной. О нет, она не глупа. Но это дочь нашего востока; я знал, что она чувствует себя оторванной от корней. Да и само мое ремесло ей не слишком по душе. Послушайся я ее, жил бы в Страсбурге и задорого лечил бы кошек и собак. Был бы этаким неудавшимся врачом. Нет. Меня это не устраивало. Вот почему, прочитав однажды в профсоюзной газете, что в Бовуаре требуется ветеринар, я решился сразу. Дом я тоже приобрел с ходу, не раздумывая. Элиане оставалось принять все как должное. Зарабатывал я весьма прилично, так что затеял целую программу переоборудования жилища: отопление на мазуте, современная кухня, телевизор». Элиана почти могла считать, что живет в Страсбурге. Почти... На самом деле она чувствовала себя словно в изгнании. И сколько я ни советовал ей куда-нибудь ходить, все было напрасно.

— Куда? — всякий раз спрашивала она.

— Куда-нибудь, чтобы не скучать.

— Я не скучаю.

Она выращивала цветы, шила, вышивала, иногда ради моего удовольствия заставляла себя прокатиться на велосипеде. Поскольку телефона у нас еще не установили — в ответ на мои просьбы протянуть линию вот уже несколько месяцев я получал только обещания, — я сам привозил из Бовуара продукты: мясо, бакалейные товары, овощи. Когда Элиана уставала, помогать ей по хозяйству приходила старуха, жившая напротив нас в полуразвалившейся хибарке. Ей было семьдесят лет, и все звали ее матушка Капитан. Может, это и настоящая ее фамилия. Друзей у нас не было. Я так редко бывал дома! Перезнакомился-то я, разумеется, со всеми. Завязывал беседу с любым здешним жителем. В моей профессии без этого нельзя. Но сблизиться ни с кем не сблизился. И это мне тоже нелегко объяснить. Я не из тех, кого называют замкнутым человеком. Напротив, я скорее общителен. Но разговоры, даже самые что ни на есть дружеские, очень быстро меня утомляют. Они скользят по поверхности вещей. Здесь сама природа час за часом, месяц за месяцем учит всему, что надлежит знать. Ветер и свет, земля и небо ведут меж собой нескончаемый диалог. Как говорит матушка Капитан: «Я не одна, со мной дождик». Я той же породы, что и она. Я слушаю, как проходит жизнь. Именно поэтому на лице у меня постоянно тень озабоченности, что так часто вводит людей в заблуждение.

— Что-то не заладилось сегодня, господин Рошель?

— Да нет, что вы, все в порядке.

За спиной у меня, я знаю, переговаривались: «Больно много на себя взвалил... Не сдюжит... И так-то здоровье не ахти!..» Я знал об этом и знал, что они ошибаются. Во всяком случае, я считал, что они ошибаются. А теперь засомневался. Не лучше ли и в самом деле быть как они, руководствоваться всегда здравым смыслом и не проникать за фасад видимого!

Но вернусь к Элиане. По нашему обоюдному молчаливому соглашению, мы никогда не говорили о моей работе. Никогда ни на что не жаловалась и Элиана. Когда я, измотанный, возвращался домой, то тут же переодевался и приходил в то крыло дома, где она меня ждала. Я целовал ее. Она легонько касалась пальцами моей щеки в знак того, что она со мной, что она по-прежнему моя союзница, и уводила меня в столовую. Стол всегда был накрыт как на праздник, кушанья — отменны. Правда, рыбы почти никогда не бывало — Элиана не умела ее готовить. Зато я воздавал должное мясным блюдам, приправленным дюжиной различных соусов по рецептам ее родных мест. После сытного ужина я подремывал, она смотрела телевизор.

Я охотно говорил бы с ней, но точно так же, как она не знала, куда ей пойти, я не знал, что ей сказать. Мне было просто приятно, что она рядом, и она чувствовала, что мне хорошо, и это порождало безмятежную, трогательную, иногда меланхолическую тишину. Вероятно, счастье тоже должно быть с налетом какого-то сожаления. Как видите, я пытаюсь передать свои ощущения. Теперь, когда все кончено, эти подробности приобретают особое значение и раздирают мне сердце. Вот мы с Элианой отправляемся спать. Спальня обставлена с большим вкусом. Обставлял ее приглашенный из Нанта оформитель. Поначалу она казалась мне чересчур уж красивенькой, как на рекламном проспекте. Но мало-помалу мы приспособились к ней, как к новой одежде. Пока Элиана причесывалась на ночь, я ставил будильник. Иногда рука у меня замирала: мне тридцать лет, а я живу как старик. Да нет, скорее как солдат. Я подчинялся дисциплине, а не благоприобретенным привычкам. А Элиана?.. Но к чему мучить ее глупыми вопросами? Я тушил свет. Ставни я никогда не закрывал, разве что во время грозы, когда над лугами летали брызги с моря. Мне нравилось, лежа в постели, видеть звезды и луч маяка, такой стремительный, что он казался воображаемым. А потом?» Раз уж я решил рассказать все, то должен затронуть и этот важнейший вопрос. Любовь — я имею в виду любовь плотскую — не занимала большого места в нашем существовании. Она была просто обрядом, хотя и приятным. Как и во всем остальном, Элиана и тут прилагала старание. Она считала, что удовольствие — неотъемлемая часть комфорта, и отдавалась мне пунктуально, но без огня. После ласк мы обменивались благонамеренным поцелуем и быстро засыпали. Так, похожие друг на друга, проходили наши дни и наши ночи. Я много работал; мой сейф наполнялся купюрами, которые я ежемесячно отвозил в банк. Деньгам я не придавал особого значения. Не было у меня и никаких честолюбивых устремлений. Я жил только своей работой. Тут необходимо сделать уточнение. Я не ученый, Боже упаси. Занятия частенько нагоняли на меня скуку. Но у меня на удивление «легкая рука». Мне трудно объяснить вам, что это значит. Вы, конечно же, слышали о лозоискателях. У них чутье на воду; они чувствуют ее нервными окончаниями; источник притягивает их, как магнитный полюс — стрелку компаса. У меня же прикосновение целителя. Руки инстинктивно отыскивают больной орган, и животное тотчас покоряется. Между ним и мною происходит некий обмен — лучшего слова я не подберу. Разумеется, все это не очень ясно, но истина не всегда ясна; как вы увидите впоследствии, она даже может выглядеть невероятной. Бесспорно одно: подле животного я обретаю свою подлинную природу. Я выныриваю из того тумана, в котором обычно витают мои мысли. Я сосредоточиваюсь, становлюсь предельно внимательным. Я обращаюсь в собаку, лошадь или быка. Их плоть я ощущаю в своей. Я разгадываю их сквозь себя и подлечиваю себя сквозь них. Мне кажется, нечто подобное должны испытывать музыканты (конечно, настоящие), и это потрясающее чувство. В нем заключена такая радость, которой никогда не насытишься. Людей мне понимать нелегко — их окутывает плотное облако слов и побуждений. Животные же суть лишь любовь и страдание. Я — общинный пастух, образованное животное, возвращающее жизнь другим животным.

Возможно, подобные выражения режут слух, но я наверняка употребляю их в последний раз. На болота я больше никогда не вернусь. Эту долгую скобку я открыл лишь для того, чтобы вы лучше представили себе, какие чувства овладели мною после визита Виаля. Гепард! Признаюсь, я растерялся. Я боялся, что не справлюсь. А если я не справлюсь — конец моей уверенности, той веры в себя, что вливает в моих животных жизненную энергию, благодаря которой лекарства затем производят требуемый эффект. Слово «гепард» порождало во мне неприятные отзвуки. Было в нем нечто скрытное, ядовитое. Я быстро поужинал и, перед тем как лечь спать, пометил в перекидном блокноте: М.Х. Я мог бы написать и полностью: Мириам Хеллер. Почему инициалы? Предчувствие? Не знаю. Помню только, что проворчал вслух: «Он мог бы дать адрес и поточнее!» Потом я подошел к окну — посмотреть на небо. Погода стояла хорошая. В моем распоряжении будет добрых три часа — чтобы съездить туда и обратно ничем не рискуя, этого времени более чем достаточно. Я еще раз приношу извинения за необходимые пояснения. Но иначе тот, кто никогда не видел Гуа, не поймет, в чем дело. А я сомневаюсь, что вы заглядывали когда-нибудь в этот уголок Вандеи, негостеприимный зимой и безрадостный летом. Остров Нуармутье соединяет с материком дорога протяженностью четыре километра, не похожая ни на какую другую. Она петляет среди песков, как тропинка; местами это шоссе, а местами плохой, вечно мокрый проселок. Ее-то, эту дорогу, и называют Гуа. Через определенные интервалы по ее обочине высятся шесты, которые обозначают трассу, когда она затоплена. Дело в том, что движение по ней возможно только в течение трех с небольшим часов в сутки, во время отлива. Но если юго-западный ветер гонит волну в Горло Фроментины, нужно быть начеку: вода прибывает очень быстро, и, поскольку ехать можно не быстрее пешего шага, неосторожный водитель рискует оказаться застигнутым приливом. Тогда ему остается только один выход: бросить машину и бежать к ближайшему из убежищ. Их три. Каждое представляет собой мачту с клетью наподобие платформы, опоясанной поручнем, высотою более шести метров; они установлены как виселицы, на конических основаниях. В прилив над Гуа свыше трех метров воды. А в чем я не признался Виалю, так это в том, что Гуа внушает мне страх.

Конечно, мне доводилось ездить по этой дороге — на острове живут несколько моих клиентов, — но всякий раз мне приходилось себя заставлять. И недаром: несмотря на установленные в обоих концах дороги щиты с указанием времени отлива, происшествия случались нередко.

В шесть утра я на своем «Рено-2СВ» двинулся в путь. Кроме сумки я прихватил чемоданчик с целым набором лекарств. Гуа в это время года пустынен. Нуармутье виднелся лишь фиолетовой черточкой на горизонте. За полосой ила по полетам чаек угадывалось море. Я еще и сейчас слышу доносившееся издали, откуда-то от острова Пилье, басовитое мычание парохода, отыскивавшего вход в устье Луары. Утро было какое-то не совсем обычное. Я ощущал неясное беспокойство. Вместе с тем я был уверен в себе, и настроение было скорее приподнятое — благодаря свежему воздуху и этому торжественному пространству, в центре которого я продвигался как бы ощупью среди рытвин. Фонари спасательных мачт тускнели в свете нарождающегося дня. Я тщательно избегал колдобин, чтобы двигатель не забрызгивало соленой морской водой: для меня механика — это тоже живое существо, которое я старательно лечу. Иногда отважный автомобильчик находил подходящий участок, и тогда я давал ему волю. Пропуская автобус в Нант, который тащил за собой свой мотающийся из стороны в сторону прицеп, я прижался к обочине. Водитель, Мильсан, помахал мне рукой. Потом дорога пошла в гору, и я въехал на остров. От леса Годен до Нуармутье нет и пятнадцати километров. Я преодолел их не спеша. В Ла-Гериньере все еще спали, и я вдруг понял, что заявлюсь к Мириам слишком рано. Поэтому в Нуармутье я остановился в порту и выпил чашку кофе в бистро, где о чем-то вполголоса, сдвинувшись в тесный круг, спорили рыбаки. «Раз гепард похож на большую кошку, — размышлял я, — ему должно подойти то, что подходит кошке.» Мало ли что он родился в Африке...» Но тут я вспомнил лекции нашего преподавателя биологии. Он утверждал, что местность оказывает на животных — как, впрочем, и на людей — огромное влияние. «Никогда не забывайте, господа, — заключал он. — Среда обитания — в этом все!»

Посмотрев на часы, я вышел. Я снова был озабочен, обеспокоен. Я торопился уехать. Лес Шез — это все, что осталось от обширного соснового бора, который некогда, должно быть, покрывал всю северную часть острова. Самые лучшие виллы возводились именно в этом лесу, на берегу бухты Бурнеф, укрытой от гуляющих по морскому простору ветров. Но там несколько десятков владений. Возможно, не так-то просто будет отыскать принадлежащее Мириам Хеллер. Я вошел в бакалейную лавку. Госпожа Хеллер? Недоумевающий взгляд. Нет, здесь об этой даме никогда не слышали. В булочной — тот же результат.

— Говорите, она рисует?.. А как она выглядит?

— Не знаю. Я ее никогда не видел.

Тут мне пришла в голову мысль обратиться к мяснику.

— А-а\ Дамочка с пантерой! — воскликнул он. — Вилла Мод... Но постойте-ка, вы ведь ветеринар из Бовуара?

— Да.

— Ну как же, как же... Мы с вами встречались как-то раз у Мазо.

— Совершенно верно.

Я ждал продолжения, зная, что он будет словоохотливей Виаля.

— Выгодная практика, — сказал он. — Она не скупится. Да она и должна быть состоятельной, потому что такой зверь сжирает чертову прорву...

— Это гепард, — поправил я. — Не пантера.

— Для меня все едино. Я бы пристрелил что того, что другого. Или сдал бы в зверинец... Но держать такое у себя дома!.. Она с приветом, эта дамочка.

И, видя, что я улыбаюсь, он притянул меня к себе за отворот куртки и понизил голос, хотя в лавке никого больше не было.

— Я вам точно говорю, она с приветом, — зашептал он. — Днем она вообще не показывается на глаза. Выходит только по ночам — это, по-вашему, нормально?

— Творческий человек, что же вы хотите. Она рисует.

— Рисует! Она рисует! Да разве это причина?.. Подумайте только, она расплачивается со мной чеком, вместо того чтобы прийти как все... Кого она из себя строит, а? Мы тут все же не дикари... Но погодите, я не сказал самого главного...

В магазин вошла пожилая покупательница. Мясник отпустил меня.

— Зайдите попозже. Сходим пропустим по стаканчику.

— Но где же вилла Мод?

— Ах да. Доедете до таможни и свернете влево на большую аллею. Последний дом.

Уходя от него, я уже начал представлять себе Мириам. Я впервые вызывал в воображении ее фигуру, лицо. Она наверняка молода, несколько эксцентрична, подобно тем молодым путешественницам, что летом проносятся через Бовуар. Она заранее вызывала у меня неприязнь. Вдобавок я не сомневался, что она побывала у Виаля в любовницах. Но, в конце концов, мне-то какое до этого дело?

Виллу Мод я нашел легко. Двухэтажный дом в стиле 900-х годов с резными деревянными украшениями. Краска выглядела полинявшей. Все ставни были закрыты. Я толкнул калитку и вошел в сад. Скорее даже не сад, а участок каменистых ланд, на котором росли несколько великолепных сосен. К двери вело крыльцо с тремя ступеньками. Звонка не было видно. Я негромко постучал. Ни звука. Должно быть, Мириам и ее гепард еще спят. Я обошел виллу и увидел сквозь сосны море. С этой стороны вдоль всего фасада шел широкий балкон. На нем рядом со столиком стоял шезлонг.

Ветер тихонько шевелил страницами оставленной на столике книги. Я вернулся на крыльцо и позвал:

— Есть тут кто-нибудь?

Я уже собрался уходить, но тут дверь распахнулась, и в проеме показалась негритянка.

II

Она выглядела лет на пятьдесят. Низенькая, тучная, с физиономией, как у мопса, с влажными бараньими глазами. Нет! Это невозможно!.. На какое-то время я лишился дара речи. Потом пробормотал:

— Простите... Я от доктора Виаля.

— Проходите. Я доложу о вас мадам.

Разумеется, я должен был предположить, что у Мириам есть служанка. Но даже входя в гостиную, я все еще не мог оправиться от изумления и только тогда понял, до какой степени этот визит обеспокоил меня, выбил из колеи. Со вчерашнего вечера вокруг него вольно или невольно крутились все мои мысли. И не только из-за гепарда... Мне казалось, что под угрозой моя безопасность. Все это было туманно, неуловимо. Сейчас-то я, конечно, склонен выпячивать отдельные детали; это неизбежно. Но я все равно — как бы поточней выразиться — был настороже. Вот почему я придирчиво оглядывал комнату, в которую попал. В ней не было ничего примечательного. Обставленная по старинке гостиная, сырая и сумрачная, не очень чистая. У стены — закрытое фортепиано, на нем — фотография на подставке: бородатый мужчина в мундире артиллериста. На столе — три высохшие веточки мимозы. Пол скрипел под ногами, так что ходить по комнате я стеснялся. Сверху доносился неразличимый разговор. Я нагнулся и поднял лежавший под стулом клочок рыжей шерсти. Здесь бродила Ньетэ. Шерстинки длинные, жесткие, белые у корней — явно с бедра. Я взглянул на часы: без десяти восемь. Им там, наверху, видно, невдомек, что я тороплюсь. Тут скрипнула лестница, и я понял, что это хозяйка. Она вошла, и я снова испытал удивление при виде этой высокой стройной женщины в фиолетовом халате. Что меня поразило, так это ее холодная отстраненность. Без всяких на то оснований я ожидал увидеть существо фривольное и пустое, передо мной же предстала дама. Я отдаю себе отчет, что это звучит несколько напыщенно и наивно, но это слово точно выражает мое первое впечатление. А поскольку я робок, то тотчас показал себя еще более неотесанным и грубым, чем даже был на самом деле. Я приветствовал ее коротким кивком.

— Рошель, — буркнул я. — Бовуарский ветеринар. Меня направил к вам доктор Виаль...

Она улыбнулась и вдруг стала другой Мириам — простой, радушной, почти юной. Ей наверняка было около сорока, но когда она вот так улыбалась, то вмиг превращалась в подросшего товарища по играм. Она без церемоний протянула мне руку. Ее серые глаза излучали интерес, внимание, сердечность.

— И вы проделали весь этот путь! Филипп хорош, нечего сказать. Мне ужасно жаль, что он побеспокоил вас из-за пустяков. Ньетэ просто не освоилась здесь. Это пройдет...

По еле заметному оттенку в ее голосе я понял, что сама она тоже не освоилась и не освоится, пожалуй, никогда.

— Пойдемте, — сказала Мириам.— Покажу вам ее, раз уж вы приехали... Только, ради Бога, извините меня за беспорядок...

Я последовал за ней на лестницу. Она поднималась легко, полуобернувшись ко мне.

— И лучше бы вам к ней не притрагиваться. Сейчас она не в духе. Я сама остерегаюсь.

— Ничего, я привык, — глупо ответил я.

Я все более смущался, становился все более неловок и ненавидел Виаля... Филипп. Мужчина, которого она называет Филиппом... Уж лучше я сразу отмечу эту подробность. Она меня не красит. Но она необычна. Полагаю, тогда я впервые ревновал — ревностью юнца, мальчишки. И это я понял сразу. Я ни на миг не усомнился в том, какова природа этого чувства, так что в ее комнату я входил уже надутый.

Зверь, вытянувшись на боку, лежал в разобранной постели. При виде меня он не шелохнулся, но глаза его под полуприкрытыми веками заблестели.

— Тихонько, — шепнула мне Мириам.

Она присела на краешек кровати. Гепард, распластавшись, с прижатыми ушами подполз к хозяйке, искоса наблюдая за мной. Мириам погладила его уплощенную голову, между ушами прочерченную тремя коричневыми полосами.

— Хорошая, хорошая... — приговаривала Мириам.

Я видел уже только животное. Остальное было забыто. До чего же удивительна эта перемена, стольвнезапная, что мне никогда не удавалось уловить момент, когда она во мне происходит. Я осознаю эту перемену только потом, когда пытаюсь разобраться в себе хладнокровно. Не было уже никакого Рошеля — на его место заступило первобытное существо, привыкшее подчинять других существ своей воле. А ведь обычно я довольно нерешителен, меня вечно раздирает между всевозможными «за» и «против». Уверенным шагом я подошел к кровати и склонился над Ньетэ. Та слегка запрокинула голову, готовая разить пришельца мощной лапой.

— Отодвиньтесь, — сказал я Мириам.

— Смотрите, как бы она вас не укусила, — с тревогой отозвалась хозяйка.

— Уходите!

Теперь я чувствовал гепарда так, как если бы сам когда-то породил его. Мы не спускали один с другого глаз. Я угадывал страх, зыбкими волнами бугривший его шкуру. Бок учащенно вздымался и опадал. Радужная оболочка глаз меняла цвет с зеленого на желтый, ее то и дело затуманивало, заволакивало фосфоресцирующей дымкой, сквозь которую поочередно проглядывали ярость, страх, сомнение, изумление и снова ярость. Втянув ноздрями запах животного, я понял, что оно больно: пахло от него не землей и нагретым сеном, а раненой плотью, нутром. Моя ладонь открылась в воздухе, и гепард перестал жить. Но губа его дрогнула, обнажив клык, острый, как коготь. За спиной у меня по паркету прошуршали ступни... Это явилась посмотреть негритянка. Я ощущал и страх обеих женщин и велел им отступить в глубь комнаты. Между ними и гепардом установилась некая психическая связь: их испуг передавался животному и усиливал охватившую его панику. Когда оно перестало их видеть, связь прервалась. Оно зависело уже только от меня, и я почувствовал, что оно успокаивается.

— Ньетэ... — позвал я.

Мышцы расслабились; длинный хвост, постучав по простыням, улегся вдоль живота, только кончик его еще вздымался и трепетал. Я пошевелил пальцами и издал негромкое, идущее из глубины гортани ворчание. Тут Ньетэ повалилась на бок, и словно откуда-то из-под нее донесся хриплый рык. Я подождал еще немного, памятуя о молниеносных рефлексах кошачьих. Потом, очень медленно, опустил руку. Чувствуя ее приближение, Ньетэ в сладострастной неге приоткрыла пасть. Она подвинулась, подставляя бок, подобно коже питона испещренный черными точками.

— Девочка...

Мои пальцы коснулись загривка Ньетэ, и по ее туловищу пробежала судорога удовольствия. Прикусив кончик языка, она зажмурилась. Все, она моя. Я начал по-хозяйски трепать ее, сначала в крестце, потом в холке. Она вытянула все четыре лапы и испустила счастливый вздох. Когда я заговаривал с нею, веки ее, окаймленные рыжей полоской, которая, словно начертанная косметическим карандашом, уходила к вискам, с усилием приподнимались, налитые негой, и приоткрывали золотистую, как ликер, радужную оболочку. Под пушистым бедром я щупал влажную и мягкую, подернутую жирком плоть живота, такую нежную вокруг сосков. Потом я кулаком два-три раза легонько боднул ее в голову и поднялся. Ньетэ разочарованно открыла глаза, зевнула, облизала себе нос. Я почесал ее еще, за ушами.

— Так, понятно, — сказал я. — Ничего страшного.

Мириам и ее служанка не могли опомниться от изумления.

— Интересно, как же вы смогли... — начала Мириам. — С ее-то характером... Ронга, пойди приготовь кофе, господин Рошель, надеюсь, не откажется выпить чашечку.

Признаюсь, я был весьма горд собой. Я снял с себя теплую куртку — естественным движением, уверенный, что могу себе это позволить. Я испытал странное ощущение — будто стал хозяином — и не удивился, когда Мириам предложила мне сигарету. Более того: я, человек некурящий, в то утро курил с удовольствием.

— Как вы ее кормите? — спросил я.— Мясом, три раза в день?

— Да. Так мне посоветовал Филипп.

— Доктор Виаль, возможно, неплохой врач, но в животных он ничего не смыслит.

И мы рассмеялись как два заговорщика. Я хочу обратить ваше внимание на то, что было еще под спудом, но уверенно заявляло о себе. Как Ньетэ покорилась мне в некоем подобии дикого любовного порыва, так и Мириам уже принадлежала мне. Она позабыла о том, что она едва одета, не причесана и не накрашена. Мы по-свойски болтали в спальне, где повсюду была разбросана женская одежда, и чувствовали себя так непринужденно, как если бы много лет прожили вместе. Все мы — животное, женщина и я — утопали в этой атмосфере приязни, мы касались друг друга взглядами, и в центре покоились мои руки, пахнувшие хищником и любовью. Внизу, в кухне, гудела кофемолка. Мне хотелось остаться подольше — так приятно обволакивала меня нега.

И я, словно во сне, слышал собственные слова:

— Ей нужны овощи, растертые с мясным соком... в общем, мешанка. Вы не согласны со мной?

— Ну что вы. Просто мне забавно это слышать. Супчик для Ньетэ!

Чтобы не расхохотаться, она зажала рот своими удлиненными ладонями. Пальцы были свободны от колец.

— Ты слышала, Ньетэ? — продолжала она. — Ты будешь умницей? Будешь слушаться меня, как слушалась месье?.. Но вы еще придете, не так ли?

В уголках глаз у нее были тонкие морщинки, и, когда она не улыбалась, обрамлявшие лицо крашеные белокурые волосы придавали ему выражение печали.

— Конечно, приеду...

— Там бы я ее мигом вылечила, — сказала Мириам. — Туземцам известны потрясающие снадобья... ну да, уверяю вас.

— Крестьянам болот тоже. Пока мы ограничимся классическим лечением. Все необходимое у меня в машине.

Под видимой банальностью реплик по-прежнему таился ток воодушевления, взаимного интереса.

— Кофе готов, — прокричала Ронга.

— Давайте спустимся, — предложила Мириам.

— Знаете, поначалу я испытал потрясение, — признался я. — Доктор Виаль не упомянул мне о вашей служанке. Так что, когда она открыла мне дверь...

— Вы решили, что это я!

Мириам расхохоталась, потом достала платочек и вытерла глаза.

— Какая прелесть, Господи... Но учтите, я настоящая африканка. Я родилась в Маюмбе и бегло изъясняюсь на диалектах Камеруна.

Мы были на пороге. Мириам удержала меня за запястье.

— Ронга — дочь вождя, — негромко проговорила она. — Так что не обманывайтесь: из нас двоих истинная негритянка — это, несомненно, я. Вы бывали в Африке?

— Никогда.

— Жаль! Как там дышится!

Мы спустились на первый этаж, и Мириам ввела меня в комнату, которую она назвала гостиной. Огромное помещение, где царил беспорядок, который поначалу меня смутил. Повсюду стояли полотна: на стульях, на столах, вдоль стен. Пол был заляпан пятнами краски. Там и сям валялись палитры. Меж двух окон высился мольберт. На нем был прикреплен набросок портрета негритянки: крупный чувственный рот, тяжелые налитые груди; портрет был пронизан светом.

— Это Ронга, — упредила мой вопрос Мириам. — Она мне позирует. Разумеется, сходства я не добиваюсь. Просто когда я ее рисую, то вспоминаю... Переношусь мыслями туда.

Она смежила веки и на какой-то миг стала похожа на своего гепарда. Я не отрывал от нее взгляда.

— Садитесь, — предложила Мириам.

Обнаружив, что все стулья загромождены, она просто-напросто смахнула с одного из них картины, потом разгребла на столе и позвала Ронгу.

— В живописи я не силен, — произнес я, — но, как мне кажется, у вас прекрасные способности.

Я принялся рыться в полотнах. Мириам следовала за мной с чашкой в руке, дуя на чересчур горячий кофе. Я видел тамошние деревья, тамошние цветы, тамошний океан — все это было изображено густыми, сочными красками с преобладанием разнообразных оттенков охры.

— Вам нравится?

Я утвердительно кивнул, хотя, по правде говоря, еще толком не разобрался, нравится мне это или нет. Я слишком привык к неприхотливой гамме моих родных пейзажей: трава и глина. И однако, буйство красок на этих полотнах пробуждало во мне жажду солнца и тепла.

— Если бы я осмелился...

— Так осмельтесь!

— Я бы попросил вас подарить мне какую-нибудь из этих картин.

— Выбирайте... какую захочется.

Я не узнавал себя, да и ответ Мириам показался мне чересчур поспешным, в нем прозвучала слишком явная готовность. Пойманный на слове, я никак не мог решиться. Наконец я приметил картину поменьше, в рамке из простого черного багета.

— Вон ту.

Представьте себе холм, разрезанный по вертикали, как пирог. Вверху, на самом обрыве, — несколько ярко-зеленых деревьев; затем бурая линия земли и, наконец, почти красный отвес скалы. В самом низу — ржавые рельсы, перевернутые вагонетки, металлический хлам. Карьер. Все это вырисовано наскоро, несколько небрежно, что придает полотну неповторимый блеск вдохновения. Держа картину перед собой на вытянутых руках, я обернулся. Из комнаты едва ли не на цыпочках выходила Ронга. Что до Мириам, то она поставила чашку и теперь задумчиво потирала ладони. Она уже не улыбалась.

— Нет, — произнесла она негромко. — Только не эту.

Кровь прихлынула к моим щекам. Я почувствовал себя униженным. У меня едва не вырвалось, что я готов заплатить. Мириам деликатно забрала у меня картину и прислонила ее лицевой стороной к стене.

— Мне давно следовало ее уничтожить, — объяснила она. — Она будит слишком неприятные воспоминания... Вот, держите... Эта гораздо лучше. Мой французский период. Надеюсь, она из удачных.

То был автопортрет. Она сидела в шезлонге, слегка запрокинув голову, выронив на колени книгу. Солнце, пробиваясь сквозь невидимую листву, играло на ней медными бликами. Я растерялся. Этой картине в моем доме явно не место. Тем не менее я поблагодарил Мириам и, дабы скрыть замешательство, напомнил ей, что я тороплюсь: меня ждет трудный день. Я допил кофе. Мы поговорили еще немного о моем ремесле, о его сложностях. Мириам проводила меня до машины, и там я вручил ей лекарства для Ньетэ. Она так небрежно сунула их в карман халата, что я счел нелишним еще раз предостеречь ее: недомоганием гепарда не стоит пренебрегать.

— Ну, раз теперь есть вы... — протянула она.

— Да, но есть и Гуа!

Мы пожали друг другу руки, и я пустился в обратный путь. Гуа! Разумеется, я не мог про него забыть и ехал как только мог быстро: счет шел уже на минуты. Если мне придется остаться на острове, все мои клиенты начнут трезвонить мне домой — нам уже две недели как установили телефон, — и Элиана не на шутку переполошится. По мере удаления от Мириам я в некотором роде вновь обретал самого себя. Нет, я не хочу сказать, что я себя осуждал. Но обычно я с собой не церемонюсь — свойство, как мне кажется, всех робких людей. Разумеется, мне не в чем было себя упрекнуть. По крайней мере, пока. И тем не менее я не мог отрицать, что Мириам сильно на меня подействовала. По ее милости во мне пробудился другой человек: чуждый мне и неприятный. Я скосил глаза на портрет Мириам, лежавший на сиденье. Что делать с этой картиной? Мириам в моем доме. Нет. Это представлялось мне невозможным.

Подъехав к Гуа, я взглянул на часы. Начинался прилив, но ветра не было. В моем распоряжении добрых четверть часа. Я покатил по шоссе, безмерно счастливый от того, что возвращаюсь к себе. Там, впереди, — мой берег и мой дом. Словно подвешенные в глубине перламутрового пространства, виднелись бледные пятна ферм и темные точки скота в загонах. И вот на полдороге, будучи один-одинешенек посреди этого узкого языка земли, который с обеих сторон уже начало поглощать море, я остановился и вышел из машины. На меня обрушилось безмолвие. Безмолвие просторов, населенных дыханием. Я схватил картину. Приблизился к первым плоским волнам, одна за одной безмолвно лизавшим песок, и запустил картину как можно дальше. Пролетев, как бита, она упала ребром, погрузилась в воду, вынырнула и заплясала на волнах, почти сразу же скрывшись из виду. Уверенный, что поступил правомерно и правильно, я поехал дальше, ни разу не обернувшись. Когда я поднимался по ведущему на берег склону, дорогу уже захлестывала вода, но мне не было страшно. Напротив, я радовался, что море смыкается у меня за спиной, стирая мои следы. Я не бывал в лесу Шез. И никогда туда не вернусь.

Конечно, я посмеивался над тем, что запутался в таком детском противоречии, но усмешка эта была скорее добродушной. Я ощущал себя вновь прозрачным или, если угодно, застывшим, как эти пруды посреди болот, отражающие пустоту. Проходя садом, я свистнул, и тотчас подбежал Том. Это большой бретонский спаниель с глазами ребенка — собака, которая любит вас беззаветно и дрожит от страха вас потерять, как только вы закрываете за собой калитку. Он бросился ко мне со счастливым ворчанием, но тут же отпрянул, сгорбившись и поджав хвост.

— Ты что это, балбесина?

Но он пятился от меня и рычал, словно объятый ужасом. Внезапно до меня дошло. Гепард! Я притрагивался к гепарду. От меня пахло гепардом. Как ни крути, я там был. Раздраженным взмахом руки я прогнал Тома, который убежал скуля, и поспешил в свой кабинет. Там я не раздумывая переменил одежду и протер руки спиртом. Я должен изгнать от себя этот запах. Ему здесь не место, как и портрету Мириам. Не знаю почему, но Том представлялся мне свидетелем. В его присутствии я чувствовал себя виноватым. Он перестал меня узнавать. От меня разило спиртом, и я распахнул окно. Остров на горизонте в свете восходящего солнца обрел рельефность и казался совсем близким.

Работа в тот день не смогла поглотить меня целиком. Рассеянность же шла в ущерб качеству, чего я простить себе не мог. Какие-то решения, еще неясные, зрели во мне. Я знаю, сейчас вы заговорите о подсознательном или о чем-нибудь подобном. Нет. У меня было вполне достаточно времени, чтобы поразмыслить над этим. Все это чрезвычайно сложные вещи, и медицина пока не в состоянии их объяснить. Например, в какой-то момент дня мне вдруг захотелось срочно поговорить с Виалем. Стремление это было настолько сильным, что я едва удержался, чтобы не бросить все и не помчаться в Сабль. К шести часам, не в силах больше терпеть, я позвонил Элиане и предупредил ее, что вернусь поздно. Мне оставалось посетить еще одну ферму. Этот визит я отложил на завтра, как какую-то неприятную обязанность. На шоссе я выжимал газ почти до отказа. Но начиная с этой минуты я хочу излагать одни только факты. Они не нуждаются в комментариях.

Виаль попивал виски в баре гостиницы. На нем были фланелевые брюки и пуловер, что в какой-то степени нас уравнивало. Увидев меня, он не удивился и, невзирая на мои возражения, заказал еще виски.

— Ну как, посмотрели зверя? Что с ним?

— Ничего страшного. Печень немного пошаливает, да вдобавок, похоже, и нервы.

Виаль, сцепив руки на затылке и положив одну ногу на стул напротив, улыбался.

— Как у красивой женщины, — сказал он. — Да, она и впрямь почти женщина. Она все понимает. Уверен: почувствуй она себя по-настоящему у себя дома, она бы выздоровела. Но Мириам вечно на узлах. У нее в каждом углу по раскрытому чемодану. Там было то же самое. А посмотрели бы вы на тамошний дом!.. Маленький дворец! Ее муж возглавлял крупное строительное предприятие, так что...

Виаль явно успел хлебнуть — я застал его в период говорливости. Возможно, за этим-то я и приехал!

— Он был богат? — спросил я.

Вопрос позабавил Виаля. Он взглянул на меня с недоброй иронией.

— Знаете ли, там это слово означает не совсем то же самое, что здесь. Деньги приходят, уходят... Главное, чтобы на своем пути они давали удовольствие, ощущение могущества... Хеллер зарабатывал столько, сколько хотел. Когда он умер, у него практически уже ничего не было.

— Уж не хотите ли вы сказать, что Мириам его разорила?

— Вы попали в точку. Именно разорила. Но не в том смысле, какой вы вкладываете в это слово. Она разорила его вот тут.

Виаль поднес к виску палец на манер пистолетного ствола.

— Под конец Хеллер малость чокнулся.

— Почему? — спросил я.

— Вы же видели Мириам, так?.. Дорогой, все мы, колонисты, не пуритане, уж поверьте мне. Но Мириам сумела нас удивить... если хотите, шокировать. Ну, положим, не всех, но некоторых из нас.

— Своим поведением?

— Я бы сказал: своим образом жизни, — уточнил он. — Разумеется, у нее бывали и приключения. И такие, что плохо кончались — с точки зрения общепринятой морали... Люди ссорились, расходились. Но это все пустяки. Мириам не следовало преступать границу.

— Какую границу?

Виаль, прищурившись, разглядывал свой бокал.

— Не знаю, поймете ли вы. Сегодня пишут столько ерунды о неграх и белых!.. Скажем для простоты, что негры приближаются к нам, используют наш образ мыслей... Мириам же решила проделать обратный путь. Есть белые, которые совершили это, бедолаги... Но чтобы такая женщина, как она, со всеми ее способностями, стремилась... Это заставляет задуматься.

— Почему ей пришлось уехать?

— Ввиду смерти ее мужа. Вернее, ввиду обстоятельств его смерти. Да, Хеллер погиб в результате несчастного случая. Он упал в заброшенный карьер. Странно, не так ли?.. Он никогда не ходил этой дорогой, и тем не менее в тот вечер...

— Он покончил с собой?

— Для меня-то сомнений никаких. Но для других...

Своими многозначительными замечаниями Виаль начинал меня бесить.

— Что же подумали остальные?

— Если б они сами знали! Факты таковы: до восьми вечера Хеллер играл в клубе. Он выиграл. Выглядел более оживленным, чем обычно. Совершенно не походил на человека, задумавшего самоубийство... С другой стороны, ни для кого не было секретом, что Хеллеров разделяли глубокие разногласия.

— И Мириам заподозрили?

— Опять-таки не в том смысле, в каком вы подразумеваете. В час, когда ее муж упал в карьер, Мириам находилась у себя дома. Но ее все-таки заподозрили, потому что за несколько недель до этого Мириам нарисовала тот самый карьер.

— Не вижу связи.

— Вы — да. Я тоже. Но там еще царит средневековье. С техническим прогрессом, но все же средневековье. Многие белые опасаются негров — именно потому, что чувствуют их могущество...

— Идиотизм какой-то.

— И да, и нет. Нужно пожить в Африке самому.

— Но вы-то?..

— О, я остаюсь наблюдателем. Меня интересуют не суеверия, а люди. Мириам — поразительная личность.

— Вы... хорошо ее знаете?

Виаль взглянул на меня поверх бокала, и я поспешил выпить.

— Да, достаточно хорошо. Я был другом их обоих. Это я посоветовал Мириам уехать. Не поймите меня превратно. Я решил поставить эксперимент. Я же уговорил Ронгу сопровождать ее. Поначалу Ронга отказывалась. Она была очень привязана к Хеллеру.

— Она считала, что хозяйка виновата?

— Наверняка. Но я затрудняюсь сказать вам, в каком смысле она считала ее виноватой — в магическом или в моральном.

— И это не помешало ей...

— Ронга знает, что она нужна Мириам. И потом, Мириам из тех женщин, которым прощают все. Да вы сами в этом убедитесь.

— Сомневаюсь.

— Напрасно. Вот, держите.

Виаль достал из бумажника карточку и протянул ее мне.

— Не откажите в любезности изредка черкнуть мне несколько строк. Полечите Ньетэ и понаблюдайте, как идут дела. Я прошу вас об этом как коллегу... Не забудьте, я ставлю эксперимент... Да не бойтесь, я вам все объясню... А пока я здесь, выпишу вам чек.

Я наотрез отказался. Он принялся настаивать. Я поднялся.

— Хорошо, — сказал он. — Спасибо.

Он довольно тепло пожал мне руку и вышел вместе со мной.

— Я улетаю в следующий вторник. Рад был с вами познакомиться, Рошель.

На этом мы расстались. В Бовуар я вернулся донельзя взбудораженный, во мне теснилось множество вопросов, которые я позабыл задать Виалю. За столом я не проронил ни слова.

— Ты не заболел? — обеспокоенно спросила Элиана.

— Да нет же. Откуда ты взяла?

Два дня спустя Мириам стала моей любовницей.

III

Начало нашей связи я опускаю: этот период мне запомнился плохо. Я был чересчур счастлив. Было ли это действительно счастьем? По правде говоря, не знаю. Скорее переполняющая все твое существо восторженность, нечто вроде бурной весны, тем более ярой, что приходилось сдерживать ее, душить, прятать ее цветы и ароматы. Потому что, клянусь честью — если мне еще дозволено говорить о чести, — даже в хорошие моменты забвения я никогда не переставал любить Элиану. Психолог из меня, конечно, не ахти какой. Но я не слепой и вижу, что делается вокруг, как распадаются семьи. Я никогда не верил, что мужчина может любить двух женщин одновременно, с одинаковой искренностью, более того — доброй волей. Вот почему я вдруг ощутил в себе чудовищный, болезненный разлад. Я уже упоминал о Гуа. В моем приключении он сыграл выдающуюся роль. Если бы его не существовало, я, скорее всего, никогда бы не сумел стать тем двойственным человеком, осторожным и страстным, терзаемым угрызениями совести и желанием, то и дело оказывающимся на грани самоубийства. Гуа — это искушение смертью в той же мере, что и счастьем. Я так торопился вновь увидеть Мириам, что ехал впритирку за уходящим от берега потоком; иногда я оказывался в воде и вынужден был сбрасывать газ. Я видел, как путь мне пересекала юркая рыбья молодь. Я упорно продвигался вперед. Живые водоросли облепляли камни, сочась влагой и испуская поутру легкий парок. Я давил колесами клубки водорослей и заблудившихся крабов. У меня было ощущение, будто я плыву по морю, оставшись в мире один со своей любовью. И я достигал границы.

Ведь и я, подобно Мириам, преступал границу. Она пролегала посередине Гуа, меж двух маяков с белыми огнями. То было секретное место, не обозначенное ни каким репером. По правде говоря, эту границу я преодолевал в своем сердце. Я переставал быть Рошелем. Я становился тем, кого любила Мириам. Я прибавлял скорость. Из-под колес летела вода. Я внимательно следил за тем, чтобы не сойти с дороги, которая в этом месте делает довольно крутой поворот. Я, обычно такой спокойный, выдержанный, осыпал бы море проклятиями, если бы отлив на какое-то время запоздал открыть мне эту темную, блестящую, ухабистую дорогу, которая вела меня к острову, к моей радости. Непрочной радости, которой угрожали тучи, ветры и приливы. Прилив ни в коем случае не должен был отрезать меня от берега. Если бы я провел двенадцать часов на острове, то потом был бы обречен придумывать объяснения, лгать, будоражить Элиану. На это я пойти не мог. Моя вина представлялась мне тем незначительней, чем короче был отмеренный мне отрезок счастья. Я смотрел на Мириам и поглядывал на небо. Я обнимал Мириам и поверх ее плеча бросал взгляд на наручные часы. В глубине своего существа я чувствовал, как воды медленно поворачивают вспять там, на песчаных отмелях, как сворачивают удочки рыболовы, собираясь возвращаться. И ждал... ждал последнего мига... самого тягостного, когда Мириам испытывала на мне свои чары. А потом заставлял себя оторваться от нее и на полном ходу мчался домой по извилистой дороге, обсаженной мимозой в цвету. С привкусом предательства во рту я спускался к океану. Меня окружала вода. Безразличная ко всему, она поднималась. Вот уже начинали оживать выброшенные на мель лодки. Автомобиль рыскал, вилял от колеи к колее. Я изо всех сил устремлял его вперед, страдая вместе с ним. Но вот я достигал середины Гуа и, обретая другой мир, обретал в себе Рошеля. Я уже ненавидел эту безумную и безвыходную жизнь. Я хотел заключить в объятия Элиану. Я давал себе клятву больше ногой не ступать на остров. Временами, когда усталость наваливалась на меня сильнее обычного, в голову мне приходила мысль остановиться, дождаться затопления. Я желал, чтобы с машиной приключилась поломка и прервала мой бег. Кто меня тут увидит? Я исчезну в этой пустыне, как и многие до меня. Газеты поведают о несчастном случае, в очередной раз потребуют строительства моста, и все будет кончено. Но эта опасность, эти страхи в конце концов лишь подстегивали во мне желание жить. Я разбрызгивал колесом первые, самые нетерпеливые языки воды, переключал передачу и, освобожденный, влетал по склону на берег. Я возвращался в свою стихию. Я узнавал каналы, окаймленные кучками соли. Из глубин неба навстречу мне являлось болото, до слуха доносилось блеяние ягненка. Дурной сон развеивался. Мириам удалялась. Я подставлял лицо ветру, и он, казалось, относил вдаль от меня, подобно последним искрам головешки, порывы страсти, которую я на несколько часов торжественно предавал анафеме. Я отрабатывал вызовы и по возвращении домой тотчас поднимался к себе в кабинет. Закрывшись в прилегающей к нему маленькой душевой, я долго отмывался от запаха гепарда. Потом спускался и целовал Элиану. Нет, я нисколько не лицемерил. Я чувствовал бы себя чрезвычайно несчастным, если бы не поцеловал ее. Ко мне подходил Том. Он обнюхивал, обследовал меня — тот вражий запах он запомнил надолго. Лоб его озабоченно морщился — лоб честного пса, который пытается понять, — и держался он вне досягаемости моей руки. Между нами все время витал неуловимый призрак Ньетэ. И я все время боялся, как бы Элиана не нашла его поведение странным. Иногда она говорила:

— Что, уже хозяина не узнаешь?

Я чувствовал, что бледнею, и давал себе зарок не возвращаться туда. Но я был сродни наркоману. Я забывал Мириам; я добросовестно, со всем тщанием трудился. Дни текли безмятежно. И вдруг, откуда ни возьмись, меня охватывала тревога. Начинали дрожать руки. На спине выступал нездоровый клейкий пот. Синдром абстиненции, проще говоря — нехватки! Мне не хватало Мириам. Приходилось выпрямляться, тереть глаза. Я массировал желудок, пытаясь развязать этот узел из нервов и взбунтовавшихся мышц, что тянули меня к морю. Нечто подобное испытывают, должно быть, мигрирующие животные. Меня буквально засасывало. Долгая минута требовалась мне для того, чтобы вновь овладеть собою, и наконец невидимая рука вдруг разжималась. Когда приступ накатывал в разгар работы, мне стоило большого труда его скрыть. Мне подносили стаканчик вина, сдабривая его расхожей шуткой. Когда же это приключалось со мной в дороге, мне приходилось бороться с собой, чтобы не рвануть в сторону Гуа, вскочить там в какую-нибудь лодку... Мириам! Чем же она держала меня? Плотью? Нет, все было далеко не так просто. О да, разумеется, благодаря ей я познал восхитительные ощущения. Но меня не назовешь игрушкой страстей. Я слишком чувствителен, чтобы быть по-настоящему чувственным. Удовольствие всегда оставляло меня неудовлетворенным, как если бы мне приоткрывали истину и тотчас ее отбирали. Мне не очень-то хочется вдаваться в подробный анализ; тем не менее я обязан быть с вами предельно откровенным, я этого не забываю. Когда я держал Мириам в объятиях, на какую-то минуту, хоть и отчаянно краткую, она становилась животным — это слово я пишу с уважением. В такие минуты она бывала целиком моя, я познавал ее до самых глубин души. Любые ее мысли читались моими руками без усилия, как у животных; между нами исчезало всякое расстояние. Малейшее поползновение ко лжи я ощутил бы на ее коже как нездоровую испарину. И, как мне кажется, она тоже чувствовала это подобие животной чистоты, к которой я ее понуждал, и от этого лишь острее испытывала блаженство. Иногда ей случалось разрыдаться, как если бы до того она принадлежала плохим хозяевам. Сейчас я сделаю одно признание, которое дается мне нелегко, но раскрывает глубинную суть вещей: в любви к Мириам как бы в наивысшей мере проявлялось мое призвание. Мои глаза, пальцы притрагивались к самому сокровенному в жизни, где она переходит во взгляд, в дрожь, где смешиваются ощущения и кровоток. А потом Мириам ускользала от меня. К ней возвращался дар речи. Между нами опускалась завеса мыслей, и тут начиналось мое мучение. Да, я только что обладал женщиной, но не Мириам. И я неизменно наталкивался на одно и то же препятствие: наш союз разбивало ее прошлое. Я безраздельно властвовал над ее телом, но ни на миг не вторгался в ее память. Я понимал, что никогда не смогу излечить ее от воспоминаний. Иногда я убеждал себя: «Чем она была раньше, меня не касается. Она любит меня, значит, начинает жизнь сызнова, отвергая все пережитое прежде». К несчастью, в этом прошлом была смерть ее мужа, тайна этой смерти, и эта тайна завораживала меня.

— Что, грустинка в глаз залетела? — шутливо спрашивала она, когда видела, что я вдруг становлюсь рассеян и молчалив.

— Да нет. Просто вспомнилось, что нужно уезжать, — неуклюже изворачивался я.

— Ну так не уезжай. Не съест же тебя твоя жена.

Ее унижало ощущение того, что я вечно тороплюсь. Если мне не давала покоя загадочная гибель ее мужа, то ее коробила моя неуместная привязанность к жене. Вот так и кружили мы один вокруг другого, взвешивая свои вопросы и дозируя ответы. Оба подходили издалека. Первым делом она обустроила мне комнату — она называла ее «моим уголком».

— Вот видишь, когда захочешь остаться, ты будешь здесь у себя.

— Но я не смогу остаться.

— Никогда?

— Ну, разве что когда-нибудь... Но пока... это очень сложно.

Она не настаивала. А немного погодя уже я запускал пробный шар:

— Почему ты не обустроишь тут все как следует? Ты что, намерена вернуться туда?

— Нет. Во всяком случае, не в Маюмбу.

— Почему?

— О, просто так. Нет желания, вот и все.

Потом мы махнули на эти проблемы рукой. Не хотелось портить нашу любовь. Но чем больше эта любовь заполняла наши жизни, тем больше захватывала она наше будущее, а тем самым вынуждала будить прошлое. Бывали минуты, когда нам казалось, что мы муж и жена. К примеру, когда мы бок о бок растягивались в шезлонгах на балконе. Ньетэ укладывалась между нами. Ударами головы она подбрасывала наши свисающие руки. Море между соснами и дубами, казалось, поднималось к самому небу. Ронга хлопотала внизу или же, оседлав велосипед, отравлялась за покупками, крича уже на ходу:

— Что купить: мерлана или ската?

— Что хочешь! — отвечала Мириам.

А для меня добавляла:

— Бедняжка, стоит ей увидеть нас вместе, как она липнет ко мне.

И вновь воцарялось молчание. Такие минуты быстро становились невыносимыми.

— О чем ты думаешь? — начинала Мириам.

— Ни о чем.

— Врунишка. Ты собираешься меня бросить.

Каждый, прикрыв глаза, погружался в собственные размышления. Впрочем, ее мысли вполне могли быть точным отражением моих. Мы все яснее сознавали, что эта любовь никуда нас не приведет, но оба яростно гнали от себя этот вывод. Рука Мириам ощупью находила мою. Пока мы были вместе... но вот я уже изобретал предлог, чтобы уехать. Там, на отмелях, море по обе стороны шоссе уже стремилось воссоединиться. И Мириам, чтобы меня задержать, силилась меня разговорить.

— Как там у тебя дома? Я хотела бы увидеть тебя в домашней обстановке. Кажется, я имею на это право.

Меня так и подмывало возразить: «Нет, ты не имеешь на это права», — но я предпочитал притвориться, будто уступаю.

— Большой бестолковый домина. Окружен решетчатой оградой. Миновав ее, проходишь садик, который постепенно расширяется. На первом этаже справа кухня и столовая, а слева — мой врачебный кабинет.

— Понятно.

— На втором расположение комнат повторяется. Справа — спальня и ванная. Слева — мой кабинет и туалет.

— А мебель какая?

Я терпеливо описывал, стараясь ничего не упустить.

— А цветы есть?

Попытавшись припомнить, какие именно, я обнаружил, что никогда не обращал внимания на такие подробности.

— Ты не наблюдателен, Франсуа. Проходишь по жизни лунатиком. Сад у вас большой?

— Примерно как твой парк. В саду есть старый колодец, которым уже не пользуются. Довольно живописный.

— Это твоя жена решила его сохранить?

— О нет! Наоборот, она хотела его засыпать. Считает, что он рассадник комаров.

— Ну а еще что?

— Еще гараж, разумеется.

— Расскажи про гараж.

Ей нравилось меня доводить, а чтобы уж совсем разозлить, она добавляла:

— Раз мне там все равно никогда не побывать, сделай для меня это небольшое усилие.

— Гараж как гараж, — ворчал я. — С большой раздвижной дверью, очень тяжелой... Ты бы не сумела ее сдвинуть — довольна?.. Да, едва не забыл: она зеленая. Из гаража попадаешь в кухню. А через маленькую дверцу можно выйти в сад.

Мириам перебивала меня:

— Ну, это-то точно твоя жена придумала. Я уверена, она очень практичная женщина, не правда ли?.. Ведь это она занимается садом?.. Ответь. И чтобы не пачкать крыльцо, она проходит через гараж и разувается, прежде чем войти в кухню...

— Вот видишь, ты сама все знаешь.

— Не сердись, Франсуа, милый. Я вижу, словно сама у вас побывала. С одной стороны у нее грядки с овощами, с другой — цветы.

— А вот и не угадала. Никаких овощей.

Я очень быстро раздражался, особенно когда Мириам убийственным тоном заключала:

— Ты любишь свою жену, Франсуа.

— Нет, я не люблю ее.

Необходимость этих отрицаний злила меня до крайности. Я торопился уйти. Мой дом, стоило упомянуть его здесь, окутывался ореолом тепла и уюта, и мне хотелось перенестись в него немедленно. Я поднимался.

— До завтра, дорогой, — промолвила Мириам.

— Чем собираешься заниматься?

— Рисовать.

Снова эта Африка! Расставаясь с Мириам, я чувствовал себя обкраденным и спрашивал себя, не остаться ли мне, чтобы помешать ей вновь затеряться в этом неведомом, опасном мире. Еще немного, и я, уезжающий, обвинил бы ее в том, что она первая удаляется от меня. Покидал я ее разозленный, возвращался с мольбой. Любовь снова бросала нас в объятия друг другу, но прежде Мириам выставляла за дверь Ньетэ, опасаясь ревности животного. Иногда я отваживался на расспросы:

— Ты раньше знала Нуармутье?

— Нет. Муж часто рассказывал мне об этом доме, но я не думала, что буду принуждена жить здесь.

— Почему принуждена?..

Однажды Мириам, сжав мне руку, сказала:

— Послушай, Франсуа. Не делай из меня дуру. Виаль тебе все рассказал. И не пытайся отрицать.

— Но, уверяю тебя...

— Не лги. Он наверняка говорил тебе о смерти моего мужа.

— Так, в общих чертах. Но ты там была ни при чем.

— Верно. Я всего лишь желала ему смерти... долго желала, потому что жизнь с ним была сущим адом. А потом произошел этот несчастный случай.

В тот день я этим ограничился. И только потом спросил уже сам:

— Скажи, а кем был для тебя в действительности Виаль?

— Другом. Даю тебе честное слово, Франсуа. Он-то сделал все, чтобы стать больше чем другом, но меня не оставляло ощущение, что он относится ко мне как к своей пациентке. А мне это не нравится. Для него я не такая женщина, как все... А для тебя?.. Ты тоже находишь во мне что-то особенное?

— Да. Твой талант художника.

Я был уверен, что эти слова доставят ей удовольствие, и к тому же это давало мне возможность уклониться от прямого ответа. Ведь по прошествии времени я и впрямь обнаруживал в ней нечто необычное. В ней было какое-то скрытое неистовство, чем она весьма походила на своего гепарда. Нередко она набрасывалась на Ронгу, бранила ее последними словами, и ноздри ее при этом гневно раздувались, а губы опоясывало белое кольцо. Или же она прогоняла Ньетэ ударами ремня, и зверь становился тише воды, ниже травы. В этих кратких вспышках Мириам разряжалась. Сама она эти приступы ярости называла «мои тропические бури» и извинялась за них передо мной. Я предчувствовал, что скоро они разразятся и над моей головой. Вообще, по мере того как шли дни, тучи сгущались. Если ухудшение моих отношений с Мириам шло медленно, то другие, более далекие угрозы нарастали ощутимо. Мои поездки не могли оставаться незамеченными. Разумеется, их оправдывало мое ремесло. И все-таки я слишком часто бывал на острове. Счастье еще, что Нуармутье — мирок особенный, замкнутый на себя и мало интересующийся жизнью материка. Тем не менее я решил сделать свои посещения более редкими и начал с того, что не пересекал пролив целых четыре дня. Бушевавший в это время шквал равноденствия затруднял проезд и послужил мне солидным предлогом. Конечно, от нетерпения я грыз удила, но как-то выдержал. Никогда раньше я не был таким мрачным. Семейные трапезы сделались настоящей пыткой. Мои слова звучали фальшиво, мои молчания звучали фальшиво, мое дыхание, моя жизнь — все звучало фальшиво. Элиана же была по-прежнему терпелива, по-прежнему внимательна.

— Тебе бы не мешало отдохнуть, — советовала она. — С утра до вечера на колесах. В таком режиме того и гляди свалишься.

Ливень барабанил по крыше, испарялся с асфальта на дорогах. По обочинам сбивались в кучу коровы. Я катил по шоссе, мою машину сотрясали порывы ветра, а в глубине моего существа жило упорное желание, изводившее меня денно и нощно, как древоточец. Я останавливался на побережье. Белесое море окружало вдали маяки, окутывало остров пеленой из брызг. Мириам исчезла, и мне хотелось завыть по-собачьи.

С первыми лучами солнца я уже ехал по Гуа. Я был готов извиняться, унижаться. Мириам рисовала в гостиной. Она бросилась в мои объятия. Кратковременная разлука свела с ума нас обоих. Мы засыпали вопросами друг друга. Я рассказал ей об этих четырех днях без нее. Я лечил коров, лошадей, что еще? Постригся вот... Мы рассмеялись. Я прижал ее к себе. Она — что ж, она вышла прогуляться, промокла до нитки... с ее синего плаща, что висит там, на ручке окна, до сих пор стекает вода... она поцапалась с Ронгой... закончила эскиз порта Сетте Кама.

— Я сделала еще кое-что... Сейчас увидишь.

Она вынула из папки для эскизов лист с карандашным наброском.

— Узнаешь?

Нет, я не узнавал. Хотя...

— Да это же твой дом, — сказала Мириам. — Там ограда. Здесь колодец. Тут главный фасад и стена гаража. Знаешь, я взяла все это из головы. Так что особой точности не жди.

Сходства не было даже приблизительного. Ручкой я кое-как исправил рисунок и собирался уже набросать план усадьбы, как вдруг взгляд мой упал на картину с изображением карьера, по-прежнему в наказание повернутую к стене. Я убрал ручку в карман. Глупое побуждение, согласен. Но я имею привычку повиноваться подобным побуждениям. Они частенько пригождались мне в моем ремесле.

— У тебя недовольный вид, — заметила Мириам.

— Нисколько.

— Когда тебя нет здесь, я пытаюсь следовать за тобой, — продолжала Мириам. — Я закрываю глаза. Сосредоточиваюсь. И мне кажется, будто я с тобой. Не будь у меня этого, представляешь, до какой степени я была бы одинока?

Мы ступили на опасную, скользкую дорожку завуалированных упреков, тягостных недомолвок. Становилась, увы, уже привычной сковывающая нас напряженность. Мириам порвала свой рисунок, и разговор перешел на другое. Естественно, я не мог утверждать, что передаю с абсолютной точностью каждое наше слово. Некоторые разговоры подзабылись, от других остались лишь обрывки фраз, интонации. Но я совершенно уверен, что не ошибаюсь в главном. Так, я помню, что этот эпизод имел особое значение. После него Мириам утратила былую непринужденность. У меня появилось ощущение, что она скрывает от меня свои мысли, хоть и старается быть мягкой, покорной, открытой. Я пытался расспрашивать Рон^, что было нелегко, поскольку Мириам не отпускала меня от себя ни на шаг. Со своей стороны и Ронга явно избегала меня. Я догадывался, что она меня недолюбливает. Ведь я нарушил покой этого дома. По большому счету я отобрал у нее и хозяйку, и зверя. Ее ревность была мне понятна. Одним словом, мы вступили в период молчания. Мы, раньше болтавшие взахлеб о чем угодно, теперь безмолвно проклинались по саду'. О своих занятиях живописью Мириам уже не заикалась. Она больше не строила те проекты без будущего, которые ей прежде так нравилось в шутку развивать... «После — ну, ты знаешь, о чем я подумала: когда мы разбогатеем...» Или: «Будь я твоей женой, ты знаешь, что бы я хотела купить...» При этом она бросала на меня взгляд искоса, и я пытался с улыбкой войти в эту игру, всегда чуточку жестокую. Теперь — ничего похожего. Может, я ранил ее? Она уже не пыталась меня задержать, когда я целовал ее перед отъездом. Одна только Ньетэ доставляла мне радость. Она следовала за мной повсюду своей трусцой отощавшей собаки, и ее маленькая голова с круглыми ушами и складками шкуры у раскосых глаз была все время повернута ко мне — она подстерегала готовность к игре или знак ласки. Мириам отдалялась от меня, я отдалялся от Элианы. Вечерами в подавленном настроении я бродил из комнаты в комнату. Останавливался у окна своего кабинета и созерцал уснувший остров, размеренные вспышки маяков, гнущиеся под ветром тамариски. Раскуривал трубку — я начал курить. Куда пойти? Где спрятаться? Элиана уже была в постели. Она долго ждала меня. Когда она наконец засыпала, я проворно раздевался и проскальзывал под одеяло. Выхода не было. И все-таки я по-прежнему наивно верил, что подобное положение может длиться сколь угодно долго; Мириам пришлось открыть мне глаза. Я до сих пор вижу эту сцену. Мы сидели на балконе и пили кофе. Ньетэ, наклонив голову, с закрытыми глазами громко хрумкала кусочками сахара, роняя повсюду слюни.

— Я все думаю, — вдруг произнесла Мириам, — каковы твои намерения.

— Мои намерения?

— Я премного польщена статусом твоей второй жены, но мы не в Африке, ты сам частенько мне об этом напоминаешь.

Я вспомнил слова Виаля, и она увидела меня в положении обороняющегося, что усилило ее гнев.

— Ты утверждаешь, что любишь меня... меня одну. В таком случае что ты собираешься делать? Сегодня, знаешь ли, на фаворитках женятся.

— Ты хочешь, чтобы..?

— А почему бы нет? В конце концов, мне надоело быть той, которую навещают украдкой, два часа в день, ни в коем случае не больше — а то, не дай Бог, та, другая, узнает. Пусть и она немного помучается! Милый мой Франсуа, ты хочешь все взять, ничего не отдав. Ты словно дитя. Сожалею, но я так больше не играю.

Ньетэ, встревоженная, уселась, полагая, что Мириам сердится на нее. Я же пытался сдерживаться, но она попала в самую уязвимую точку. Я был не прав. Я проиграл еще до схватки и потому был полон решимости причинить ей боль. Все же я попытался найти доводы.

— Неужели ты думаешь, что я все не взвесил? — сказал я.-К счастью, я вижу дальше, чем ты. Прежде всего, у меня не так много денег. А потом, куда я, по-твоему, перееду?..

— Франция, Франция! Что я тут забыла? Мы поедем в Браззавиль, вот и все. Уверяю, там для тебя найдется работа. А если ее будет слишком много, я помогу тебе. Я знаю кое-что, научу и тебя. Африке есть еще чем тебя удивить.

— Но деньги?

— А это что?

Мириам обвела рукой развешанные по стенам картины.

— Это стоит дорого, — заявила она. — Возможно, я буду зарабатывать больше тебя.

— Нет, — сказал я. — Мой ответ: нет.

Я ждал взрыва. Но наступила, напротив, жуткая тишина.

— Хорошо, — произнесла наконец Мириам. — Как пожелаешь. Но предупреждаю тебя...

Я перебил ее. Голос у меня, несмотря на все мои усилия, вибрировал.

— Это я тебя предупреждаю. Разводиться я не буду. Тебя потянуло ко мне, меня — к тебе... Это касается только нас двоих. Это наше частное дело, и я не понимаю, почему я...

— Франсуа!

Она выкрикнула мое имя. Глаза еенаполнились слезами — так порез наполняется кровью.

— Прости... — пробормотал я. — Я люблю тебя, Мириам. Но пойми: я не свободен. Меня держит все: профессия, этот край...

— Жена.

— Да. Элиана тоже. Дай мне время, хорошо?.. И не говори больше так часто о ней. Оставь ее в покое... Мало-помалу я во всем этом разберусь. Я человек привычек. Меня не надо торопить. Договорились, Мириам?

Я протянул ей руку. Она положила в нее свою ладонь, но я чувствовал, что гнев в ней бушует по-прежнему. Мы побыли так некоторое время, словно противники, подписавшие перемирие. Вернется ли когда-нибудь мир? В этот день я пробыл у Мириам дольше обычного, всматриваясь в ее лицо. Оно оставалось непроницаемым, как маска. Я уехал в подавленном настроении, и меня едва не остановило море. Последние метров сто я ехал в воде по самый картер. Вконец измотанный, я вышел из машины и сел на песчаную дюну, прерывисто дыша, словно пересек Гуа вприпрыжку. Дорога исчезла, а с нею порвалась и нить, что связывала меня с островом. Мне захотелось, чтобы море никогда больше не отступало, чтобы нас с Мириам навсегда разделило это бурное течение, в которое пикировали за добычей чайки. Я откинулся на спину и, глядя в небо, попытался представить себе жизнь с Мириам: несколько месяцев любви и ссор, а потом она от меня устанет... А жизнь с Элианой? Годы и годы молчания!.. Выбор примерно как между морем и болотом. Я поднялся: впереди прилив отдалил горизонт, позади плоская равнина зелеными и голубыми лоскутами простиралась до далеких колоколен высотой с палец. Совсем близко возвышался мой дом. Чересчур большие для меня силы тянули меня с той и с другой стороны. Мириам права. Я всего лишь заблудившийся ребенок, которому страшно.

IV

На этот раз мне хватило стойкости, чтобы не поддаться искушению. Или же недостало мужества выслушивать ее упреки. А может быть, я просто устал от этих вылазок на остров. В общем-то, какая разница. Когда я возвращаюсь к тем событиям, мне кажется, что дня три-четыре я провел в каком-то оцепенении. На моем участке объявился ящур, и работа не оставляла мне времени для раздумий. Я возвращался домой только перекусить, иногда стоя, и поспать, мгновенно проваливаясь в забытье и выныривая из него. Образ Мириам посещал меня лишь изредка. Я тотчас прогонял его, твердо решив не уступать. Как-то она отреагирует? Осмелится ли написать? Конечно же, нет. Но если она гордячка, то и я гордец не меньший. Она наверняка найдет способ, не уронив собственного достоинства, пощадить мое самолюбие; скорее всего, передаст через Мильсана, водителя автобуса, что Ньетэ нездоровится. Я был уверен, что кризис разрешится именно так. Вот почему я каждый день, прежде чем отравиться в табачную лавочку Бовуара, изучал автобусное расписание. В лавке я покупал пачку сигарет и газету, что давало мне возможность дождаться приезда Мильсана. Он был предельно точен, так что я никогда не терял больше пяти минут. Я медленно шел вдоль автобуса, уткнувшись в газету и дожидаясь, чтобы шофер позвал меня. Но нет. Я с облегчением уходил. Еще день передышки. В четверг я ощутил некоторое беспокойство: уж скоро неделя, как мы упорствуем в молчании. На душе у меня заскребли кошки. Мириам не из тех, кто легко смиряется. Должно быть, она что-то готовит. Но что? Я знал: тот из нас, кто дрогнет первым, будет вынужден принять условия другого. Так что о капитуляции не может быть и речи. В субботу я поехал в Нант — как всегда один. Распорядок оставался неизменным: утром — покупки, в полдень — обед в каком-нибудь ресторанчике в центре, затем — кино, неважно какое. Выбирал я по афишам. Я предпочитал вестерны. Однако в ту субботу мне не хотелось забираться в кинозал. По правде говоря, мне ничего не хотелось. Я прогулялся в окрестностях площади Коммерции, сожалея о той поре, когда я был человеком без затей и без проблем. В витрине книжной лавки я увидел книгу и от нечего делать купил ее: «Неведомая Африка». Я не особенно люблю читать, но тут меня привлекло название. И еще — иллюстрация на обложке, на которой был изображен тотем — черный, узловатый, вырезанный так грубо, словно его вытесали из камня, и вместе с тем, если можно так выразиться, ужасающе активный. Вот к чему привязана Мириам! Моя решимость противостоять ей от этого только усилилась. Я привожу сейчас все эти подробности, потому что с расстояния, уже после того, что произошло, перегруппированные и выстроенные заново в ретроспективе, они приобретают поразительное значение, как если бы чья-то таинственная воля расставила их, чтобы высветить драму. Я бросил книжку на переднее сиденье своей малолитражки и открыл ее лишь гораздо позже. Увы, слишком поздно! Мне вдруг стал противен город, царящее в нем радостное оживление. Часы на Королевской площади показывали начало пятого. Что это было, предчувствие? Кто знает? Я внезапно решил вернуться. Впрочем, я не собираюсь опережать события. Я не испытывал никакого беспокойства. Напротив, я пообещал себе, что буду ехать медленно, чтобы вдосталь насладиться солнышком, предвещавшим лето. Прогулка и впрямь вышла необычайно приятной. Я, как нередко бывало, стал сторонним наблюдателем, взволнованным и лишенным иллюзий. Я без гнева думал о Мириам. Приключение было дивным. Благодаря ему и мне досталась моя доля безумств. Теперь я стал взрослым. Я напишу Мириам, объясню ей все это как можно доходчивей. Но в этих размышлениях при всем их благоразумии был привкус слез.

Я въехал в Бовуар, в реальный мир. Завтра надо будет наведаться в Гро-Кайу, осмотреть кобылу. Неблагодарная работенка. Я заметил, что хозяин табачной лавки подает мне знаки, но я не был расположен останавливаться. К тому же, не знаю уж по какой ассоциации, я вдруг вспомнил, что ничего не купил для Элианы, хотя до сих пор из каждой поездки в Нант возвращался с каким-нибудь сувениром. Она-то, конечно, ни в чем бы меня не упрекнула. Зато я теперь на протяжении всего вечера рта не открою, терзаясь угрызениями совести. Я невольно сбросил газ. Будь у меня побольше мужества, я бы повернул назад. Предпочел бы исчезнуть. Но я был уже у своего дома; предстояло продолжать жить, лгать, обманывать всех вокруг. Я собирался свернуть к гаражу, как вдруг обнаружил «пежо» доктора Малле. Врач — в моем доме? Тут я вспомнил о знаках, что подавал мне Курийо, владелец табачной лавки, и осознал, что случилось что-то серьезное. В этот миг из дома вышел какой-то мужчина и, увидев меня, прокричал:

— А вот и он!

Я остановил машину у входа. Последующее происходило в каком-то тумане. Помню только свое изумление и ужас, когда кто-то сказал мне:

— Она внизу, в вашем врачебном кабинете.

На крыльце и в вестибюле толпились люди. Передо мной расступились, и я увидел склоненного над Элианой Малле. Он с усилием распрямился и утер лоб.

— Она упала в колодец, — коротко сказал он и вернулся к прерванному занятию — он делал Элиане искусственное дыхание. Не оборачиваясь, он добавил: — Жить будет, но еще бы чуть-чуть...

Какая-то женщина всхлипывала. Я узнал матушку Капитан. Том тоже скулил, и от входа шел гул разговоров. Страх отнюдь не сковал меня. Мне было не впервой попадать в переделки. Я аккуратно выставил матушку Капитана и закрыл за ней дверь. Потом вернулся к доктору. С виду я был совершенно хладнокровен, но под черепом у меня подобно колоколу в тумане беспрестанно бухало: «Колодец... Колодец...» Элиана еще не пришла в сознание. Она была перепачкана землей, мертвенно-бледная, вымокшая, жалкая со своими слипшимися волосами и каплями воды на лбу. Никогда еще я не был так уверен, что люблю ее. Никогда еще мои руки не были столь искусны и заботливы. Малле, изнуренный, закурил сигарету.

— Теперь-то она выкарабкалась, но какое-то время мне казалось, что я не верну ее к жизни, — сказал он. — Еще каких-нибудь три минуты — и все, крышка!.. Вызволить ее, похоже, было не так-то просто. Вниз спустился Гаэри, каменщик... Ее привязали. Когда я подъехал, ее как раз поднимали наверх... И на протяжении сорока минут она не подавала признаков жизни. Я был в отчаянии...

— Но как это могло произойти? — спросил я. (Этот вопрос не давал мне покоя.)

— Понятия не имею. Тревогу поднял ваш пес. Он лаял так громко, что пришла соседка. Пес с лаем носился вокруг сруба. Тогда соседка заглянула в колодец и увидела вашу жену, которая еще барахталась... Впрочем, об этом лучше меня расскажет вам она сама. Телефоном она пользоваться не умеет. Она чуть с ума не сошла — никого рядом. Тогда она побежала к Пейюссо... Их сын вскочил на свой мопед и поехал за мной. А время-то шло. Можете себе представить. А у меня еще был больной, которого я не мог сразу бросить. В общем, все было против нас. По счастью, в табачной лавке малыш Пейюссо нашел подмогу.

Малле вновь подошел к Элиане, и мы перевернули ее на живот.

— Все обойдется, — сказал он.— Из нее вышла вся вода.

Видно, он так перепугался, что теперь говорил без остановки.

— Идите приготовьте грелки. Ей только бронхита не хватало.

Элиана судорожно икнула.

— Поторопитесь, — прикрикнул на меня Малле.

Я вышел и поблагодарил всех, кто пришел. Мне не терпелось остаться одному, чтобы расспросить Элиану. Раз уж я решил говорить все без утайки, я должен подчеркнуть и эту деталь. Несмотря на все мои страдания, мозг мне буравила одна мысль: узнать, что же произошло. Почему колодец?.. Я был бы меньше потрясен, если бы Элиану, к примеру, сбил автомобиль. Но колодец! Это было так необъяснимо, так ужасно. Я заверил всех, что Элиана вне опасности. Участие этих людей согревало мне душу, но их любопытство раздражало. Тут я подумал о Мириам, о том, как она обрадуется, узнав, что та, кого она называла «другой», была на волосок от смерти; и здесь-то, в этом вестибюле, где говорили все сразу, я осознал, что Мириам действительно имеет права на меня и если бы Элиана умерла... Отмщение, стыд, некое головокружительное прозрение — и я в кратчайший миг обнаружил, кто я: я — виновный. Я вернулся. Доктор поддерживал Элиану — она уже открыла глаза и теперь смотрела на меня. Я разразился рыданиями. Знаю, сколь условно это выражение, и тем не менее не нахожу лучшего. Судороги сотрясали мне грудь; зло покидало меня. Я вновь мог выдерживать ее взгляд, в который возвращалась жизнь, еще неуверенно, как если бы Элиана не узнавала мир, где только что проснулась. Я не решался ее обнять. Я не мог оторваться от этих глаз, которые, казалось, что-то искали.

— Это ваш муж, — сказал Малле.

Я опустился подле нее на колени. Она повернула ко мне голову.

— Франсуа, — еле слышно прошептали ее губы. — Как я испугалась... Не уходи.

— Скорее в постель. Сейчас не время нежничать, — проворчал доктор. — Давайте я вам помогу.

Я взял Элиану на руки. Она была как ледышка. У меня было такое чувство, будто я несу свой грех. Я говорю «грех» за неимением лучшего слова. Я никогда не был особенно набожным. Но в этом происшествии я увидел знамение, нечто вроде предупреждения. Случилось бы это, если бы я не познакомился с Мириам? Мысль, конечно, бредовая. Но я был просто болен от жалости, от угрызений совести — до такой степени, что на лестнице поклялся покончить с собой, если Элиана умрет.

Правда, я знал, что она вне опасности. Но это не мешало моим мыслям вертеться вокруг моей собственной смерти. Вероятно, таким образом я старался усугубить свои страдания и тем самым поставить себя на одну доску с Элианой; чем несчастней я буду выглядеть в ее глазах, тем увереннее во мне она будет. Я спрашиваю себя, уж не стремился ли я с лицемерием педанта принять последние меры предосторожности. Впрочем, не исключено, что мне это только теперь так представляется. Я уложил Элиану; Малле тем временем готовил шприц и ампулы. Я не сумел бы перечислить людей, которые по-прежнему толклись на первом этаже. Забыл я и то, что говорил им позднее. Я сам вижу, что мое повествование сбивчиво, непоследовательно — теперь, когда все уже свершилось, я мог бы заполнить пробелы в нем, вернуть событиям их статус заурядных происшествий. Но я предпочитаю, раскрывая их, раскрывать себя — ведь это во мне они приобрели свой истинный размах. До сих пор моя любовь к Мириам была лишь захватывающей игрой. Начиная с этого вечера я узнал, что она таинственным образом стала чем-то большим, чем игра. Эти мысли и переживания поглощали меня целиком, пока я дежурил у изголовья Элианы. Доктор уехал. Элиана спала. Я бесшумно расхаживал по комнате, время от времени поглядывая на Элиану. Живя с ней уже долгие годы, я, оказывается, никогда по-настоящему не видел ее. Сейчас она с немного пугающим спокойствием отдыхала, вытянув руки на одеяле ладонями вниз, и была исполнена невероятного достоинства. Я отметил энергичный рисунок ее рта и прорезавшую ее лоб складку озабоченности. Она не обладала ни красотой, ни элегантностью Мириам. Такая, какой она была — одновременно чистая и упорная, — она внушала мне бесконечное уважение. Она — моя жена. Я чуть было не потерял свою жену. Мириам украшает мою жизнь, но Элиана — сама суть моей жизни. До наступления утра я мусолил эти унылые истины, которые подавляли меня своей железобетонной очевидностью. В конце концов я сел в кресло у постели и провалился в сон. Проснувшись, я увидел, что Элиана, опершись на локоть, смотрит на меня. Я вскочил.

— Элиана!

Она печально улыбалась.

На этот раз я долго сжимал ее в объятиях. Говорить я уже не мог. Насколько легко мне было уверять Мириам в своей любви, настолько невозможно было говорить нежные слова Элиане. Мне даже не хотелось ее приласкать. Но, прижавшись щекой к ее щеке, я чувствовал, как уменьшается, тает душивший меня груз горечи. Она здесь, и я здесь. Если б я открыл рот, то наверняка бы все опошлил. И все-таки наступил момент, когда еще немного — и молчание утратило бы свое драгоценное свойство. Первой его нарушила она.

— Видишь, Франсуа... я выкарабкалась.

Я отступил, чтобы осмотреть ее. Она была еще очень бледна, и ее голубые глаза казались выцветшими, поблекшими, взгляд был одновременно неподвижен и рассеян, словно заворожен каким-то непередаваемым видением.

— Как ты себя чувствуешь?

— Теперь — ничего.

Она протянула руку ко мне — очень ласково — и пригладила мои растрепанные волосы. Мириам не способна на такой жест. Я хотел бы удержать эту мысль. Но в такой момент она была сродни обману. Я взял руку Элианы в свои, желая прогнать образ Мириам.

— Сожми мне руку, — сказал я. — Крепко-крепко.

Я смотрел на наши переплетенные пальцы, на наши поблескивающие друг подле друга обручальные кольца, и снова плакал, но уже легко, не стараясь сдерживать слезы, потому что эти слезы принадлежали Элиане. Они были о ней.

— Франсуа... Дорогой мой, — прошептала Элиана.

— До чего же мы глупые, — произнес я.

Она притянула меня к себе.

— И ты об этом сожалеешь?

У меня в кабинете зазвонил телефон. Я не шелохнулся.

— Не подойдешь? — спросила Элиана. — Ведь это клиент.

— Ну и что! Сегодня они обойдутся без меня. Я посижу с тобой.

И я почувствовал, что сделал не чаемый ею подарок. Я ждал, что Элиана заговорит о падении в колодец. Сам я не осмелился бы затронуть эту тему, несмотря на все мое нетерпение и тревогу. Слишком она была усталой и измученной. Я спустился, приготовил Тому пюре, сварил кофе. Принес кофе Элиане и пристроился сам перекусить подле нее. Волнующая, полная взаимной предупредительности трапеза, каждая мелочь в ней становилась маленьким праздником. Краски мало-помалу возвращались на лицо Элианы. Температура у нее была нормальная, но я не разрешил ей вставать. К тому же скоро должен был вернуться доктор.

— Ты у него в большом долгу, — сказал я.

— Еще бы.

Я убрал поднос и сел на кровать. Молчать я больше не мог.

— Послушай, Элиана, теперь, когда ты немного отдохнула, объясни, что произошло? Я со вчерашнего дня ломаю голову, но ничего не могу понять...

Элиана устало опустила голову на подушку и промолвила:

— Я тоже.

— Ты хотела набрать воды?

— Да нет. Я вышла в сад, уж и не помню зачем... Странно, что я это забыла... может, чтобы срезать цветов, не знаю... Внезапно на меня навалилась огромная усталость... Никогда раньше я такой не испытывала. В глазах потемнело, голова закружилась... Я увидела колодец. Я не хотела к нему подходить, но помимо своей воли очутилась рядом. Села на край колодца. И кувырнулась.

— Погоди. Не так быстро. Сначала скажи, что это была за усталость.

— Не знаю.

— Может, ты съела что-нибудь не то?

— Нет.

— И ты даже не смогла вернуться домой?

— Нет, не смогла.

— Элиана... Мне кажется, ты чего-то недоговариваешь.

— Да нет же, дорогой, уверяю тебя.

— Ты могла бы позвать на помощь.

— Я не могла ни заговорить, ни пошевелиться.

Я умолк, пытаясь подобрать подходящий диагноз — как-никак я кое-что смыслю в медицине. Элиана — женщина крепкая, нервным созданием ее никак не назовешь. Ни одного мало-мальски пригодного объяснения я не находил.

— В общем, тебя как будто парализовало?

— Да.

— Тебе было больно?

— Нисколько... Не тревожься, Франсуа, милый... Все позади. Я не хочу больше об этом думать.

— Но я-то должен думать об этом. Твое недомогание может возобновиться.

Она прикрыла сгибом локтя глаза и очень быстро проговорила:

— Тогда уж лучше умереть.

— Перестань, Элиана. Я не узнаю тебя. У тебя было головокружение. Так. Ты присела на край колодца... Но он довольно широкий. Ты соскользнула? Как вообще все произошло?

— Я почувствовала, что ухожу... Это было сильнее меня... У меня не осталось никаких сил... Даже не было желания защищаться.

— Защищаться? Но ведь никто на тебя не нападал.

— Верно. Не знаю, как это выразить... Это было ужасно и вместе с тем приятно... Я была совершенно опустошена, расслаблена... Откинулась назад. Затылком ударилась обо что-то твердое. Тут у меня шишка...

Я потрогал шишку под волосами, и Элиана застонала. Шишка была здоровенная.

— У меня было такое ощущение, что я падаю очень долго, — продолжала она.— А потом я, должно быть, упала плашмя на воду... всплеск был оглушительный... Я не пошла ко дну, но от холода перехватило дыхание.

— Замолчи, — прошептал я.

Меня, восприимчивого, склонного сопереживать страданиям животных и людей, эти подробности мучили. Но Элиана этого не замечала. Быть может, ей становилось легче от того, что она выговаривалась.

— Я пыталась удержаться... камни были скользкие... Сознание я потеряла не сразу... там оказалось неглубоко, и я могла бы просто стоять. Так мне казалось... А после я мало что помню... Самым страшным был холод, который входил в меня.

Я закрыл ей рот ладонью. Она поцеловала ее.

— Как дальше жить? — спросил я. — Разве я смогу теперь оставить тебя одну?

Я уже видел, как этот колодец разверзается у меня под ногами. Ослизлые камни, ледяная вода — все эти подробности подобно ножам вонзались в мою плоть. Я поднялся, охваченный яростью, что проистекала от переизбытка страха.

— Я велю заделать его, и немедленно! — вскричал я. — А потом доктор тебя обследует. Если понадобится, съездим на консультацию в Нант. Я хочу знать точный диагноз. В этом недомогании есть что-то противоестественное.

— Прошу тебя, Франсуа!

Я спустился в сад. Земля возле колодца была утоптана. Теперь я присел на край колодца и увидел на камнях глубокие царапины. Нетрудно было себе представить, что тут разыгралось. А я... Я наклонился и увидел далеко-далеко внизу голубой лоскут неба и маленький черный шар своей головы. Зависнув вот так над пустотой, я бы неминуемо опрокинулся вниз, если бы силы вдруг оставили меня. Я попробовал, как бы это могло быть, и тотчас с колотящимся сердцем уцепился за сруб.

Был какой-то злой рок в том, что Элиана оказалась здесь как раз в преддверии обморока. Тем более что обычно она почти никогда не подходила к колодцу. Летом поливкой занимаюсь я, а когда у меня слишком много работы, к нам два раза в неделю во второй половине дня приходит садовник из Бовуара». Отворилась калитка. Приехал доктор Малле. Я бросился ему навстречу, поделиться своими опасениями. Малле лет под сорок, он невысокий, крепкий, коренастый. Особой утонченностью не отличается, зато многоопытен и осторожен. Я бывал у него не часто — вечно времени не хватает, да и близости особой между нами нет. Но его суждениям я доверяю.

— Вы излишне драматизируете ситуацию, — сказал он. — Такое может случиться с кем угодно и где угодно. Конечно, здоровье у вашей супруги крепкое, но это ничего не значит. У меня самого однажды случился за рулем кратковременный сердечный обморок, и я здорово расшибся. Тогда я обратился к своему патрону в Нанте. Он обследовал меня вдоль и поперек, но так, черт возьми, и не сподобился объяснить, почему у меня на две-три секунды отказало сердце. И я подобно вашей жене тоже почувствовал, что ничего не могу с собой поделать. Я умирал. Умирал в буквальном смысле слова. Ощущение и в самом деле не из приятных. Кстати, она случаем не беременна?

Он уже направлялся к лестнице. И сам себе возразил:

— Нет. Думаю, что нет. После такой ледяной ванны у нее были бы совсем другие симптомы... Мы еще посмотрим, но особенно расстраиваться не из-за чего, поверьте!

Он пробыл в доме целый час. Расспросил Элиану с величайшей заботливостью и терпением. Послушал ее, прощупал, обследовал со всем тщанием, наконец укрыл простыней.

— Прекрасно, — заключил он.— Какое счастье, что мои пациенты не похожи на вас. Мне бы ничего не оставалось, как закрыть лавочку.

Он пожал мне руку, и я проводил его до калитки.

— Уверяю вас, у нее все в порядке, — сказал он на прощание. — Может, она и не так безупречно здорова, как выглядит, но быстро от этого оправится. Ей здесь нравится?

— А почему бы ей здесь не нравилось?

— И все-таки! Свозите ее куда-нибудь хоть ненадолго. Это поможет ей оклематься.

Я передал это предложение Элиане.

— Может, и в самом деле несколько дней отдохнешь? Не хочешь съездить на юг?

Она отказалась. У меня, дескать, работа. Она никогда не согласится стать для меня обузой. Я не стал настаивать, и жизнь потекла как прежде. Только матушка Капитан пришла утром на два часа, чтобы навести порядок. Вечером того же дня меня остановил в Бовуаре Мильсан и сказал, что меня приглашают в Нуармутье.

— Госпожа Хеллер, — уточнил он.

— Знаю.

— Кажется, у нее какая-то львица...

— Гепард.

— Так вот, зверь снова заболел. Мне передала это негритянка.

— У меня нет времени.

— Дело ваше. Я только выполнил просьбу.

Я пожал плечами, всем своим видом показывая, что не придаю никакого значения этой госпоже Хеллер и ее гепарду. И по правде говоря, в эту минуту нисколько не кривил душой. Как всегда, я очень сосредоточенно проработал весь день. Немалая часть моего существа была словно оглушена происшествием с Элианой. На следующий день, лаская Тома, я впервые вспомнил о Ньетэ. Но ненадолго и с чисто профессиональным интересом. У животного наверняка нарушен режим. Возможно, его напичкали африканскими снадобьями. Если Ньетэ и вправду заболела, то она, как и все, имеет право на лечение. Я отправился на утренний объезд. Я полностью владел собой, был очень спокоен и немного печален. Мне бы следовало быть начеку с этой скрытой меланхолией. Во мне пробуждался новый Рошель, но я об этом и не подозревал. В полдень я пообедал с Элианой — она была чрезвычайно весела, и от этого веселья мне становилось не по себе. Мы вновь заговорили о колодце, ставшем главной темой наших бесед. Вот тогда-то я и задал ей вопрос, который отнюдь не готовился мною заранее, но пришел на ум так, как если бы кто-то мне его подсказал:

— Ты была одна?

— Конечно.

— Я имею в виду...

Но я и сам толком не знал, что́ имел в виду. Элиана была одна — она уже подробно рассказала, как все произошло. Мы поговорили еще о матушке Капитан: Элиана намеревалась недели через две отказаться от ее услуг. И я совсем позабыл о мелькнувшем у меня странном подозрении. Вспомнил я о нем совершенно случайно: вечером пересчитывал деньги и обнаружил в бумажнике среди купюр визитную карточку Виаля. Я тотчас подумал о муже Мириам и почувствовал, что подсознательно все время отгонял это воспоминание. Я зажег трубку. Ладно, пускай муж Мириам упал и разбился. Какая тут связь с Элианой? Да никакой. Мириам — вдова. Я тоже едва не стал вдовцом. Женился бы я на Мириам?.. Возможно... Несомненно... наверняка! На этом мои рассуждения прервались. Было нечто такое, в чем я не решался себе признаться, и теперь, оказавшись наедине с собой, я решил вскрыть гнойник. Муж Мириам погиб, и никому неизвестно как. Он пошел по дороге, по которой обычно не ходил... Он что — поскользнулся?.. Почувствовал себя плохо?.. Его толкнули?.. Нет, никто его не толкал, в этом Виаль твердо уверен. Остается несчастный случай. Он упал там, Элиана упала здесь. Чистое совпадение. Что я выдумываю?.. Я посмотрел в сторону укрытого тьмой острова. Я привык рассуждать, черт побери! У меня логический склад ума. Профессия приучила меня наблюдать, анализировать, методично истолковывать явления. Со мной произошла классическая вещь: я долгое время запрещал себе думать о Мириам и, чтобы обойти этот запрет, взрастил в себе беспокойство иного рода. Я перевел проблему в плоскость расследования. Но проблемы-то как раз и не было. Во мне просто снова заговорила страсть. Так? По совести, я был вынужден признаться, что дело обстоит именно таким образом: я хочу вновь увидеть Мириам и придумываю для этого самые невероятные предлоги. Но почему я должен запрещать себе увидеться с Мириам? Увидеться с ней вовсе не означает пасть к ее ногам!

Как видите, я ничего от вас не скрываю. Я хочу во всех подробностях поведать вам о своих терзаниях, чтобы вы поняли: прежде чем решиться, я долго копался в себе, критически все осмысливал. Истина в том виде, в каком она в конце концов передо мной предстала, — не моя истина. Как мне кажется, я сумел преодолеть, устранить все, что в этом действе было моим личным вкладом, моей собственной точкой зрения. Я ни на миг не заблуждался на свой счет, когда начал подыскивать благовидный предлог для новой встречи с Мириам. Я сознавал свою неправоту. Я был глубоко несчастлив. Впрочем, я продержался больше недели. В течение всех этих дней я окружал Элиану заботой, лаской, вниманием. Она по-прежнему была очень усталой, хоть и старалась делать вид, что полностью оправилась. Она покашливала и совсем потеряла аппетит. С моей же стороны решимость походила на песчаные замки, что возводят дети на морском берегу. Вот приближаются волны, и донжоны, подмываемые водой, начинают заваливаться. Я все чаще выезжал на прибрежную дорогу. Мне просто необходимо было почувствовать запах выброшенных на берег водорослей. Слегка запрокинув голову, я вдыхал соленый ветер подобно тем одиноким лошадям на дюнах, которые вытягивают шеи, принюхиваясь к окружающему пространству. Инстинкт подсказывал мне: если я пересеку Гуа, опасность неминуемо возрастет. Но вот настал вечер, когда я принял решение хладнокровно, убедившись, что Элиана выглядит неплохо. Да, я омерзителен и до мозга костей порочен. Но я больше не могу. Ветер дул по земле. Водная поверхность бухты была плоская, как в пруду, и первые майские жуки уже бились о стекла. Я завел будильник, поцеловал Элиану. Признаюсь: меня вновь переполняло счастье.

V

Я пересек Гуа в десятичасовой отлив. Передо мной ехали три или четыре машины, и я вспомнил, что начинается пасхальная неделя. Оживленное движение будет мне на руку; с полмесяца можно будет ездить туда-сюда, не привлекая внимания. Как приятно очутиться на острове, вновь увидеть эти узкие дороги меж приземистых домов, изгороди из тамариска и, в промежутках, широкую панораму океана. Деревни, которые я проезжал, — Биллярдьер, Гудери, Матуа — казались какими-то потусторонними. Я словно и впрямь оказался в воображаемой стране. Мириам — теперь я понимал это куда лучше — вышла из моих снов как варварское божество. Я совершаю к ней паломничество. Меня неудержимо влечет к ней. То, что она хочет жить собственной жизнью, меня задевает и кажется вульгарным. У меня, когда я перебирал эти мысли, сжималось сердце, как если бы моя любовь состарилась, и в то же время я стал чувствовать себя не таким уж виноватым перед Элианой. Я ничего у нее не краду, я просто укрываюсь на часок-другой в другом мире, возможно имеющем много общего с миром музыки и чтения. Успокоенный этими рассуждениями, защищенный от Элианы и убереженный от Мириам, наедине со своими тайным счастьем, я торопился в Нуармутье.

Первой мне встретилась Ньетэ. Она подскочила ко мне несколькими беззвучными прыжками и едва не сбила с ног — так велика была ее радость. Она отощала. Кости плачевно выпирали из-под шкуры, и две черные линии, что шли от глаз к углам пасти, казались скорбными морщинами.

— Ньетэ!

Я узнал голос Мириам и замер, не решаясь двинуться вперед. И уже готовил извинения. Раздались ее шаги по гравию. Заговорю ли я с ней об Элиане? Неужели не удержусь от искушения рассказать ей все? Она появилась из-за угла дома и застыла на месте. Я сделал навстречу несколько неверных шагов. Гордая Мириам была так потрясена, что вынуждена была опереться о стену. У меня дрожали колени. То, что я ощущал, было страшнее голода и жажды, и когда я прижал ее к себе, то подумал, что того и гляди рухну. Что-то паническое притянуло нас друг к другу. Мы закрыли глаза. Каждый вернул себе выпущенную из рук добычу. Я первый попытался высвободиться.

— Нас могут увидеть!

— А мне плевать, — заявила Мириам.

Мгновение спустя она спросила:

— Почему ты так поступил?

— Я был занят. В эту пору у меня всегда работы по горло.

— Нет. Тут что-то другое... Ты рассердился?

— Ну и не без этого, конечно.

Она взяла меня за руку и повела в дом. Она почти бежала. Ногой захлопнула за нами дверь комнаты, сбросила на стул халат. Я вновь обрел свою дикарку, чья искренность опрокидывала все мои рассуждения и перечеркивала все обеты. Я тоже сорвал с себя одежду. Меня сжигал ее пыл. Я был готов выпрыгнуть из своей шкуры. Мы ринулись на поиски чего-то гораздо более важного, чем удовольствие, и это неудержимое стремление не позволяло нам откликаться на мольбы о пощаде. Но вот демоны наконец покинули нас, и мы обмякли, обескровленные, опустошенные, словно из нас только что изгнали бесов. До чего же мы были безумны, веря, будто любовь может избавить нас от наших проблем.

— Франсуа...— прошептала она.— Не оставляй меня больше так надолго одну... Знаешь, я ведь способна возненавидеть тебя.

— Уверяю тебя...

— Твои доводы мне известны. Но ты тут... Я не хочу, чтобы мы заспорили... сейчас.

Она вдруг рассмеялась — до того беззаботно, что все мои страхи рассеялись. Мы снова стали юными любовниками, обретающими радость ласк после бурного излияния страстей.

— Я ждала тебя каждый Божий день, — сказала Мириам.-Запрещала себе выходить из дому при отливе. Жила взаперти, как монашенка. Даже по ночам надеялась, что ты вот-вот приедешь.

— Ты работала?

Она повернулась ко мне; ее глаза были так близко, что внушали легкий ужас.

— Работать! Ты воображаешь, что можно работать, прислушиваясь к каждому шороху, к каждому бою часов? Если бы ты любил меня, Франсуа, голубчик, ты не задавал бы подобных вопросов.

— Но... я люблю тебя.

— Нет, раз можешь жить так, как если бы меня не существовало.

И она была права: я не любил ее такой любовью, любовью крови и смятения. И я, глядя в ее серые глаза, отливающие со столь близкого расстояния влажным перламутровым блеском, спрашивал себя, из скольких любовей соткана любовь.

— Я уезжаю, приезжаю... — сказал я. — Я думаю о тебе... исподволь.

Она лбом стукнулась мне в лоб.

— Дурачок ты мой. Исподволь — это значит, что ты вспоминаешь обо мне. Но вспоминают только об отсутствующих! Я же чувствую тебя рядом, всегда. Хлопнет дверь — это ты. Скрипнет паркет — это ты. А когда я случайно не нахожу тебя, я замыкаюсь, сосредоточиваюсь, и ты появляешься вновь. Скажи, разве тебе никогда не приходится внезапно желать меня?

— О да! Часто.

— Ну так вот, это я в этот миг влеку тебя к себе. Посуди сам: я прекрасно знала, что ты приедешь сегодня утром. Я старалась весь вечер, изо всех сил.

— Ты веришь в телепатию?

— Да, потому что верю в любовь.

Наше дыхание смешивалось. Мне достаточно было вытянуть губы, чтобы коснуться ее губ. Мы шептались как заговорщики, и именно о заговоре она и толковала мне, тщетно стараясь меня убедить.

— Ты больше не бросишь меня?

— Послушай, как я могу тебя бросить, — сказал я со злостью, — если в твоей власти привести меня сюда по твоему хотению? Выходит, что я твой пленник.

— Не насмехайся. Мне не нравится твой настрой. Виаль тоже говорил точь-в-точь как ты. Когда приедешь в следующий раз?

Чары рассеивались. Сейчас придется спорить, доказывать ей, что коровы Жирардо нуждаются во мне, что я должен срочно ехать на ферму Гран-Кло. Мириам не терпела строгого распорядка дня, когда все расписано по минутам. Быть может, она подозревала, что я прикрываюсь этими обязательствами, чтобы отстоять свою свободу? Быть может, догадывалась, что на том берегу я становлюсь другим человеком — недоверчивым, издерганным, вечно готовым от нее ускользнуть?

— Как можно раньше, — ответил я.

— Но ты хочешь приехать?

Я поцеловал ее, чтобы скрыть раздражение. Когда тревога делала ее навязчивой и нескромной, она казалась мне просто глупой. Я оделся.

— Ты делаешь Ньетэ все, что я рекомендовал?

— Ты не ответил на мой вопрос.

— Я отвечаю за это животное.

— Нет. Ты отвечаешь прежде всего за меня. Ньетэ больна, потому что ты делаешь больной меня.

Я не смог удержаться от улыбки. Лишь гораздо позже я понял, сколь серьезно говорила Мириам. Она встала, закуталась в халат и открыла гепарду дверь.

— Ронга тоже больна. Мы все трое болели из-за тебя... Пойдем, выпьешь чашечку кофе.

— Но ведь уже почти полдень, — заметил я. — Поэтому вы и болеете. Едите когда попало и как попало.

— А я хочу кофе.

Она сбежала по лестнице вприпрыжку, насвистывая, как мужчина, и гепард прыгал вокруг нее. Я спустился вслед за ней и вошел в гостиную. Там я сразу же машинально поискал глазами картину, которая должна была все так же стоять лицом к стене. Но картина исчезла. «Мириам уничтожила ее», — подумал я. Смешно. С чего бы Мириам уничтожать картину? Я прислушался. В кухне Мириам гремела чашками. Я поспешно пересмотрел расставленные повсюду полотна. Я припомнил размеры картины: будь она в комнате, я тотчас заметил бы ее. Красноватый карьер, заржавленные вагонетки — каждая деталь представала передо мной с невероятной отчетливостью, и я в молчании упорно продолжал раскопки, как если бы отыскать полотно было для меня вопросом жизни или смерти. И в каком-то смысле так оно и было. Во мне возрождались одолевавшие меня одно время странные смутные подозрения, и мне была необходима уверенность.

— Тебе покрепче? — крикнула с кухни Мириам.

— Естественно, — ответил я ровным голосом.

Я несколько стыдился очевидной глупости своих поисков, но не мог их прекратить — руки не повиновались мне. Я рыскал по комнате, как взломщик. На столах — тоже ничего. По неловкости я опрокинул стопку рисунков, и листы разлетелись, увлекая за собой карандаши, блокноты и наброски.

— Что ты там затеял? — спросила Мириам.

— Пытаюсь откопать стул.

Я кое-как сложил рисунки, собрал блокноты. Из последнего выпали две фотокарточки. Я подобрал их и застыл полусогнутый, словно жизнь вдруг покинула меня. На одной фотокарточке была Элиана. Моя жена с секатором в руке склонилась над розовым кустом. Ее снимали в профиль с расстояния в несколько метров — вероятно, от ограды. На другом же снимке... На нем был запечатлен угол дома и колодец.

— Извини, дорогой, — бросила Мириам. — Заставила тебя ждать. Не пойму, куда запропастилась Ронга.

Я засунул карточки в блокнот и попытался набить трубку, но пальцы у меня так дрожали, что пришлось отказаться от этого. Я замер у мольберта. Я начисто забыл, какой была начатая картина. Донеслось звяканье чашек на подносе и легкие шлепки тапочек Мириам по полу.

— Тебе нравится? — спросила Мириам.

— Да, очень.

— Мне кажется, экспрессия неплоха.

Я отвернулся от картины и сделал над собой неимоверное усилие, чтобы подойти к столику с подносом. Мириам, грациозно прогнувшись, наливала кофе. Обесцвеченные волосы делали ее похожей на маркизу. У ее ног вытянулся гепард. В шторах зажужжала муха. Я сплю. Наверняка сплю. Сейчас я проснусь в своей кровати, и возобновится реальная жизнь.

— Сахара два?

Кусочки сахара упали в чашку.

— Что до Ньетэ, — продолжала Мириам, — уверяю тебя: я делаю все, как ты сказал. Но бывают моменты, когда она внушает мне беспокойство. И я не могу вывести ее гулять. Боюсь, как бы она не задушила чью-нибудь кошку или собаку. Можешь себе представить, что бы на меня обрушилось!

Я слушал ее голос, разглядывал ее лицо. Это несомненно Мириам — женщина, которую я знаю, которую люблю.

— Может, ей нужен самец? — предположила она.

Это замечание неожиданно ужаснуло меня. Я поставил чашку.

— Уже поздно. Я едва успею...

Если б я осмелился, то удрал бы; тем не менее я знал, что вернусь, буду расспрашивать, попытаюсь дойти до конца. Мириам обвила меня руками за талию, положила голову мне на грудь.

— Франсуа... я не могу без тебя, Франсуа. Может быть, потому, что не в силах тебя удержать. Теперь я буду ждать... ждать. Видно, быть вдовой — мое призвание!

Я поцеловал ее в волосы и притворился, будто убегаю, донельзя удрученный расставанием, но на самом деле был счастлив вновь очутиться в своей машине. Я торопился остаться один, чтобы поразмыслить... Фотоснимки возникли передо мной на ветровом стекле, как на экране. Роза... протянутая рука... секатор... колодец... Элиана... Колодец... Движение, к счастью, было малооживленным. Я вел машину как робот, не видя ничего вокруг. Перед глазами неотступно маячили две фотографии, до того четкие, что заметна была даже тень Элианы — черная тень на песчаной аллее. Снимок сделали, по всей видимости, во второй половине дня. И кто же? Наверняка не Мириам. Она не настолько предприимчива. И потом, она не пошла бы на риск встретить меня. Она прекрасно знает, что я тотчас порвал бы с нею. Тогда, значит, Ронга? Несомненно. Мириам так требовались подробности! Ведь она уже пробовала нарисовать наш дом... Я вспомнил, как поправлял ее набросок... Она послала Ронгу, и та сфотографировала Элиану через ограду. Но колодец?.. Колодец-то зачем понадобился?.. И почему исчезла картина с карьером?

Я подъезжал к Гуа. Вода уже начала заливать дорогу. Я слишком задержался. Этот новый удар добил меня окончательно. Я почувствовал себя опустошенным, словно потерял много крови. Я вылез из машины и подошел к краю откоса. Вода простиралась между маяками, исчерчивая долину длинными светлыми полосами, за которыми пенилось море. Тот берег уже недоступен. Я быстро подсчитал. Проехать можно будет самое раннее в девять, а то и в полдесятого вечера. Может, позвонить? Раньше мне частенько приходилось пропадать на работе с утра до позднего вечера. Но это было до Мириам. До происшествия... В ту пору мне даже не пришло бы в голову предупредить, извиниться. Между Элианой и мной еще не произошло того теплого сближения, под знаком которого протекли последние дни. Теперь же я просто боялся звонить. Элиана почувствовала бы, что я что-то недоговариваю, и встревожилась бы. Один на краю отмели, я созерцал противоположный берег, который повышался к Бурнефу и терялся в мареве. Я застрял тут, не в силах что-либо предпринять, а тем временем Элиана беззащитна перед». я не смог бы ответить точно, перед чем именно, и все же у меня было ощущение, что над ней нависла какая-то смутная угроза. Я окунул ладонь в воду и тупо смотрел, как она высыхает. Казалось, кожу слегка стягивает охлаждающая перчатка. Медленным шагом я вернулся к машине. С таким же успехом я мог бы растянуться на дюне среди чертополохов. Пустота внутри пьянила меня. О том, чтобы вернуться в лес Шез, не могло быть и речи: я отнюдь не жаждал вновь увидеть Мириам. Слишком многое мне требовалось прояснить для себя. Перебраться на тот берег в лодке? Но течение унесет меня на середину залива. Отыскать в Бовуаре кого-нибудь с катером? А что ему сказать?» Мысли мои путались, как у больного в горячке. Я сел за руль. Самое простое — повернуть назад и остановиться где-нибудь на той стороне острова, на океанском побережье. Там наверняка найдется ложбинка в песке, где можно будет поспать до вечера.

И вот я проехал через Бовуар и затормозил, немного не доезжая пляжа Ла-Гериньер. Здесь океан катил на дюны высокие волны — насколько хватал глаз, они низвергались на берег, рассыпаясь на брызги и яркие блестки. В поисках солнечных очков я обшарил всю машину и нашел их на заднем сиденье, рядом с аптечкой. Тут же была и книга: «Неведомая Африка». Поколебавшись, я сунул ее под мышку и, выйдя наружу, спустился к пляжу. Потом долго шел вдоль самой воды, чувствуя, как шевелится песок, когда волна с шипением откатывалась назад. Прибой рокотал у меня в голове. Ветер толкал в плечо. Вокруг подобно семенам летали какие-то серые букашки. Ни позади, ни впереди меня никого не было, и тем не менее мне было жутко. Страх был не физический; это было нечто тайное и невыразимое — ощущение ненастоящего солнца посреди искусственных декораций. В конце концов я рухнул на песок, обхватив голову руками». Колодец». карьер». Какая между ними связь? Ровным счетом никакой. На этом я собирался стоять твердо — ведь на карту поставлена в определенной степени моя честь. Я никогда не соглашусь принять на веру небылицы. И все-таки я должен взглянуть в лицо фактам. Хеллер погиб при загадочных обстоятельствах сразу после того, как Мириам нарисовала карьер. Это совпадение отметили другие люди еще до меня. По словам Виаля, самого надежного свидетеля, Мириам пришлось уехать, потому что ее считали ответственной за смерть мужа. Это первая группа фактов. А вот и вторая. Элиана упала в колодец — в тот самый колодец, к которому она до тех пор никогда не подходила, которого вроде бы даже побаивалась, как если бы ее отталкивало от него некое таинственное предчувствие. И вместе с тем у Мириам — в этом я только что сам убедился — оказывается изображение этого колодца... Ну и?.. Какой отсюда можно сделать вывод?.. Но нет, я не мог, не решался, не хотел... А ведь я знал, что Мириам желала смерти своему мужу; она сама мне это говорила. И весьма вероятно, что она желала смерти и Элиане. И Хеллер погиб... Элиана тоже едва не погибла... Случайность?.. Меня приучили не очень-то верить в случайности. Мне привили привычку наблюдать, во всем обнаруживать причинно-следственные связи... Сам Виаль,скептик Виаль, отделывался недомолвками. «Надо было прожить в Африке...» От жары звенело в голове. У меня было такое чувство, будто я стал обвиняемым и тщетно бьюсь в поисках выхода. Я уснул, не до конца утратив ощущение своего тела, песчинок, что словно пальцами пробегали по моему лицу, и громовых раскатов прибоя. Долго блуждал я в этом сне, который защищал меня, но не приносил умиротворения. Очнулся я от необычного звука. Я услышал шелест бумаги и вспомнил о книге. Кто-то ее листает... Я приоткрыл глаза. Я был один. Это ветер переворачивал страницы. Было пять часов вечера. Море отступало. Я лениво поднялся. Надоело думать бесконечные думы. Я подобрал книгу и подыскал местечко поудобней у подножия дюны. Моя трубка. Спички. Вначале я пробежал оглавление. Знахари... Идолопоклонники... Обряды... Оракулы... Колдуны. Всё это было для меня пустым звуком, но от этих слов исходила некая могучая притягательная сила... Они как бы отвечали на мои вопросы. Уютно устроившись в теплом песке, я погрузился в чтение. И время потекло как во сне. Свет дня поблек, песчаный берег стал шире, солнце побагровело. А я все читал, отчеркивая ногтем паи-более примечательные места. Так вот, значит, что такое Африка? Скопление легенд, верований, суеверий, необъяснимых феноменов? В книге не было ни одной главы, которая не вызвала бы во мне реакции недоверия, отторжения, гневного протеста. Сколько бы автор ни нагромождал свидетельств, сколько бы ни приводил им подтверждений из самых авторитетных источников — я все отрицал, отрицал со страстной убежденностью. Мириам не может быть замешана в эти дурацкие истории с наведением порчи, одержимостью, воздействием на расстоянии... Воздействие на расстоянии! Это, разумеется, все объясняет. Но уж я-то, поднаторевший в медицинских науках практик, никогда не приму всерьез столь смехотворных объяснений. Я раздраженно захлопнул книгу. Я был зол на самого себя. Было почти восемь часов. Я отряхнул с одежды песок, потянулся, еще раз бросил взгляд на море, уже окрашивавшееся ночной синевой. Я — Рошель. Я возвращаюсь к себе. Меня ждет жена. Вот что единственно подлинно в мире.

Я положил книгу в отделение для перчаток и тронулся с места. Гуа еще скрывался под водой, но три машины уже подъехали. Я пристроился им в хвост и отдался размышлениям. Автор книги — дипломированный ученый с многочисленными титулами. Отнюдь не любитель глупых розыгрышей. Он тоже решил во всем удостовериться сам. Он отправился туда полный предубеждений. И все его предубеждения пали одно за другим. Вдобавок он сам говорит: «Я не объясняю. Я констатирую факты!» Примерно как Виаль. Но тому разве не доставляла удовольствия подобная констатация? Если бы это я был в Африке с Мириам, разве не согласился бы я со всем из любви к ней? Можно быть выдающимся человеком и дать увлечь себя своему воображению. Нет. Это свидетельство ничего не стоит. Пока у меня перед глазами не будет глубокое, научно проверенное исследование, я не сдамся. Конечно, кровавые жертвоприношения, ритуальные убийства — все это существует. Я это знаю. Газеты полны сообщений о непонятных происшествиях. Я и сам видел отснятые в Африке хроникальные ленты, которые меня потрясли. И здесь, на болотах, я каждый день веду борьбу с суевериями фермеров. Они тоже верят в предзнаменования и рок. Но уж кому как не мне видеть — не только видеть: осязать, — что они заблуждаются.

Вереница машин пришла в движение. По эту сторону острова море было плоское, бледное. Создавалось впечатление, будто катишь по воде. Развязав эту дискуссию с самим собой, я как-то успокоился. И когда отмел доводы, приведенные в книге, Мириам, казалось, утратила неуловимую суть своей обольстительности. В очередной раз я, возвратившись на твердь материка, почувствовал себя устойчивым, крепко стоящим на ногах, уверенным в себе. Я обогнал одну за одной все три машины.

Я остановился перед гаражом. В кухне горел свет. Я толкнул тяжелую скользящую дверь и, въезжая внутрь, сильно газанул, чтобы подчеркнуть, как спешу вернуться домой. Элиана открыла дверь в глубине гаража. Она была по обыкновению совершенно спокойна.

— Как выжатый лимон, — воскликнул я. — Ну и работенка! Добрых двенадцать часов горбачусь.

С измученным видом я захлопнул дверцу машины. Не стоит так уж плохо обо мне судить. Я действительно был измучен. Я не играл роль. Не лгал. Я сетовал вполне искренне. Элиана поцеловала меня, но Том со вздыбленным загривком отступил.

— От меня несет быком, — смеясь, объяснил я.— Как ты тут?

— Ничего.

— Пошли быстро есть. Только соскребу с себя грязь и бегу за стол.

Напрасно я опасался минуты возвращения. Для Элианы и этот день был похож на все прочие. За ужином она рассказала, что сделала за день, — всю тысячу пустяков, что занимали ее до самого вечера.

— Не слишком устала?

— Да нет.

Пока она убирала со стола, я раскурил трубку. Нуармутье был забыт. Я думал только о завтрашних делах. И все же, перед тем как отправиться в нашу спальню, я отыскал справочник с обширной библиографией и подготовил для своего книготорговца в Нанте длинный список: Фрэзер, Казалис, Бюрнье, Арбуссе, Сежи, Кристина Гарнье, Дитерлен, Ледеван, Сустелль, преподобный Трилль, — думаю, вы согласитесь со мной, что я заказал все мало-мальски значимое в этой области. Мне показалось, что я выполнил какую-то срочную обязанность. Улегся я почти довольный собой.

— Ты не скучала? — обратился я к Элиане. — Мне, право, жаль, что я так подолгу отсутствую, но эта эпидемия прибавила мне хлопот. И конца еще не видно!

— Завтра приедешь на обед?

Элиана задала вопрос тоном прилежной домохозяйки, уже продумывающей завтрашнее меню. Я почти не раздумывал с ответом. Для себя я уже решил провести в Нуармутье что-то вроде расследования, так что мои поездки туда были морально оправданны и я в некотором роде не чувствовал себя обязанным таиться.

— Не думаю, — ответил я. — У меня завтра длинные концы, зато вечером постараюсь вернуться не слишком поздно. Спокойной ночи, дорогая.

Назавтра я встал рано и, пока готовился кофе, обошел сад. По утрам я люблю почувствовать погоду, вдохнуть первые запахи, угадать намерения ветра, учуять его настроение. Матушка Капитан тоже была на ногах и собиралась вести свою козу на пастбище. Мы немного поболтали. Со дня происшествия с Элианой старуха взялась нас опекать. Меня эта услужливость частенько раздражала, но она могла мне пригодиться. Так что я с деланным равнодушием принялся ее расспрашивать. Но для начала объяснил, что пасхальные каникулы приведут ко мне клиентов из города. Мне наверняка вскоре придется лечить уйму кошек и собак. Кстати, она не замечала возле нас каких-нибудь чужих людей? Нет, она никого не заметила. А она ведь никуда не отлучается. В ее-то возрасте, и так далее. Короче, почти весь день напролет она проводит у себя на кухне, откуда ей видны и дорога, и мой дом. Я попросил ее сообщить мне, если ей вдруг покажется, что кто-то меня разыскивает. Моя жена еще не совсем оправилась, ей нужно как можно больше отдыхать. Вот почему я не хочу утруждать ее еще и своими собственными заботами. Матушка Капитан, по достоинству оценив мою чуткость, заверила меня, что я могу на нее положиться.

До одиннадцати часов я работал. Потом направился к Гуа. Машин на дороге поприбавилось; номера по большей части были парижские. У меня появилось чувство защищенности. Совесть у меня была чиста, но мне было довольно затруднительно сформулировать вопросы, которые придется задать Мириам. Она тотчас заподозрит неладное. А если она почувствует, что я ее обвиняю, разыграется буря, мы поссоримся, но ссора ничего не решит, поскольку Мириам будет действовать... на расстоянии! Я немедленно разозлился на себя за эту идиотскую мысль. Не лучше ли выложить ей всю правду, одним махом вскрыть нарыв? Но я не способен в нескольких словах выразить все, что меня гложет. Это не трусость. Просто я опасаюсь употребить неверные выражения, огрубить, исказить... Когда подводишь итог, то неизбежно грешишь против истины, потому что отстраняешься от собственного сердца. Входя на виллу, я так ничего и не придумал. Мириам я застал за рисованием.

— Подожди немного, — сказала она. — Я тебя целу́ю, но дай мне закончить.

Я человек мнительный и тотчас пожалел о том, что приехал. Заложив руки за спину, я прохаживался по гостиной, как ценитель живописи в картинной галерее.

— Послушай-ка, — сказал я, — что-то я не вижу одной твоей картины... ну той, с карьером...

— Я ее продала, — рассеянно ответила она.

Я встал как вкопанный.

— Ты ее продала?

Она положила мольберт на табуретку и приблизилась ко мне, вытирая пальцы о полу халата.

— А что тут удивительного?.. Да, я продала ее в одну парижскую галерею с кучей других полотен. Надо же мне как-то жить. Ты об этом хоть когда-нибудь думал, милый мой Франсуа?

Как все оказалось просто. А я-то вообразил...

Она обняла меня за шею.

— Ты мог бы и поздороваться. Тебе никогда не говорили, что ты неотесанный медведь?.. Знаешь, я провернула выгодное дельце. Мне написал директор галереи Фюрстенберга. Предложил организовать в будущем месяце выставку моих работ в Париже. Мы разбогатеем...

— Мы разбогатеем?— переспросил я.

— Нынче все до тебя как-то туго доходит. Что случилось?

Она была несколько возбуждена. Радость от успеха покрыла ее бледные щеки румянцем. Рисование явно значило для нее больше, чем моя любовь.

— Я подсчитала, — объявила она. — При должном старании я могу зарабатывать для начала до трех миллионов в год. А сколько дает тебе твое ремесло?

Я пребывал в растерянности.

— Около пяти миллионов, — ответил я наконец.

Она захлопала в ладоши.

— Вот видишь... Мы переедем в Дакар. Купим большое поместье. Там поместье — не то что во Франции! Представь себе целый лес Шез вокруг дома. У тебя для поездок будет здоровенный вездеход. Я поеду с тобой. Заберем Ньетэ... Пока я не была уверена, что смогу продавать свои картины, я не решалась по-настоящему строить планы. Зато теперь!..

Она с воодушевлением поцеловала меня.

— Ронга! — кликнула она. — Ронга!.. Совсем оглохла, право слово... Франсуа, я хочу выпить с тобой шампанского.

Она вышла танцующей походкой, прищелкивая пальцами, как кастаньетами. У меня уже не хватит духу заговорить. Впервые я ненавидел ее. Ненавидел все ее планы, которые она строит без моего ведома и участия, как будто я обязан ей подчиняться, как будто между ней и мной уже не стоит никаких препятствий. И тут я вспомнил об альбоме для эскизов. Он оказался там же, где я оставил его накануне. Но фотографии исчезли.

VI

Два дня спустя возле Шалона меня стукнул грузовичок торговца с рыбой из Сабля. Стукнул довольно основательно. Мою старушку в весьма плачевном состоянии отволокли в ближайший гараж, а меня с пробитой головой — домой. Доктор Малле наложил три шва. В общем-то, больше страха, чем боли, но с неделю пришлось посидеть дома. Странное дело, но эта небольшая неприятность была мне скорее в радость. Она ведь была так непредсказуема». то есть я хочу сказать: тут все было так явственно просто, что упростился и случай с Элианой, лишившись всех подоплек. Теперь знал и я, как в одну секунду можно приблизиться к смерти. За минуту до аварии я был себе хозяин, был в форме, ничего меня не отвлекало, даже мысли о Мириам. Спустя минуту я был весь в крови и без сознания. Рыбник не имел права ехать первым. Вся вина лежала на нем. Будь наоборот, мне стало бы не по себе: авария присоединилась бы к цепочке весьма странных происшествий — странных и, в некотором роде, противоестественных. Но нет, она была фактом вполне независимым, фактом, в общем, из ряда вон, и тем самым сняла с меня тяжесть, сняла сомнение, неподвластный мне нервный тик. Мириам не хотела этой катастрофы. Это было ясно. Но существенней было то, что она не сумела ей помешать. Ее любовь не уберегла меня. Стоило выразить мои ощущения словами, и они показались нелепыми. Но в том-то и дело, что они были ощущениями. Лежа в тихой комнате с забинтованной головой, разбитыми и ноющими руками и ногами, я неспособен был рассуждать в прямом смысле этого слова. Но зато меня не оставляли одни и те же образы: Мириам, Элиана и я, мы словно были светилами и перемещались в пространстве, подчиняясь вечным законам, а вовсе не силе неведомых притяжений. Эта внезапно родившаяся уверенность — не умственная, а почти телесная — поддерживала меня в приподнятом состоянии духа, удивлявшем моего врача. Элиана выхаживала меня с неусыпной нежностью. И я ее очень любил. Что, однако, не помешало мне с восторгом думать: Мириам ни в чем не повинна. Порой я притворялся спящим и закрывал глаза, чтобы отчетливо убедиться: тревожился я все это время напрасно. Ведь фотографии, те самые пресловутые фотографии, которые в моих глазах стали главной уликой, по существу, ничего не значили. Напротив, они должны были меня успокоить, открыв мне, что Мириам любит меня так сильно, что ищет утешения в этих бледных тенях. Случалось мне спрашивать себя: «Так что же теперь?» Напрасно я отгонял от себя этот вопрос — он вился вокруг меня назойливым оводом. До сих пор я считал Мириам опасной, я любил ее и осуждал; прошло бы еще немного времени, и осуждение вытеснило бы любовь. Но теперь по мере того, как я, выздоравливая, набирался сил, усиливалась и моя любовь. Вскоре мне придется выбирать... и я даже делал попытки выбрать... желая понять... Приходила Элиана, наклонялась надо мной с несказанной нежностью... Больше не быть с ней? Никогда? О, как это жестоко! Но когда я представлял себе Мириам, слышал ее голос, чувствовал, что она всем телом прижимается ко мне, при одной только мысли о разлуке мне скручивало кишки.

Прибыла первая партия заказанных мною книг, впечатление от них было совершенно неожиданным. К этому времени я стал уже вставать и читал после обеда у себя в кабинете в шезлонге, который разложила для меня Элиана. В некоторых книгах были фотографии — африканские пейзажи, туземные деревни, маски колдунов. Конечно, меня интересовал и текст, но я быстро утомлялся от сухого научного изложения и варварской терминологии и с удовольствием уносился воображением к этим странным хижинам, плясал вместе с шаманами, странствовал по могучим рекам среди крокодилов. Африка вставала такой, какой описывала ее Мириам, такой, какой я ее видел на картинах: варварской, напряженно-страстной, пахнущей кровью и мужским семенем. Мне приходили на память обещания Мириам: «Мы поедем в Африку... у тебя будет вездеход...» Я закрывал глаза и рулил по джунглям в «Лендровере». Конечно, все это было ребячеством, дешевой романтикой. Я не обманывался на этот счет! Но мне годилось все, что питало мое желание увидеть Мириам. Насколько необычная Африка» отвратила меня от Мириам, настолько книжки, которые я перелистывал теперь, твердили мне, что она здесь, совсем рядом... и я в конце концов поднимался и подходил к окну. Дамба поблескивала под апрельским солнцем. Вдалеке, будто корабль на якоре, меня поджидал остров. Я прижимался лбом к холодному стеклу, возвращался, растягивался в шезлонге и вздыхал. Мне открывались потрясающие вещи. Путешественники утверждали, что некоторые колдуны способны превращаться в животное-тотем. В 1911 году в Габоне поймали десять пантер-оборотней. В 1930-м двести десять туземцев Сенегала были обвинены в преступном колдовстве. Один миссионер видел, как негры раздваивались и присутствовали одновременно в двух совершенно разных местах. Более того, я узнал, что, по широко бытующему мнению, колдуны используют мертвецов, чтобы держать в страхе живых. Воздействие на расстоянии было общеизвестным фактом. Тот или та, кто обладал «эвюр», назывался «ннем». «Эвюр» — внутренняя сила, независимая от воли «ннем». Она управляет действиями человека и наделяет возможностью осуществлять немыслимые вещи». Я переворачивал страницы с любопытством и недоверчивой улыбкой... Виктор Эленбергер рассказывает, например, что у кафров Тембу женщины часто бывают одержимы чем-то похожим на бред, который зовется «монтеке-теке», это состояние может длиться многие месяцы и часто толкает их на преступление. В момент кризиса они могут долго оставаться без чувств, теряют память и мучаются сильнейшими головными болями».

Я не спешил вынести суждение. Свидетельства звучали впечатляюще. Под ними подписывались люди очень известные, например Альберт Швейцер. Но все-таки мне это казалось невероятным. «Подтверждения! Где подтверждения?» — повторял я. Закрыв книгу, отупев от цитат, ссылок, описаний, я удивлялся тому, что сижу у себя в кабинете. Удивлялся и радовался. Здесь я был в безопасности. В своем книжном шкафу я различал свои институтские учебники, свои работы по физике и химии. И говорил «нет» этой кошмарной Африке. Эта Африка не была доброй Африкой Мириам. В пять часов Элиана приносила мне полдник. Сама она пила чай. Я предпочитал чашечку горячего черного кофе.

— Закрывай свои книги, дорогой, — говорила она. — Отдохни.

Она никогда не спрашивала, что я читаю. Толщина моих фолиантов отпугивала ее заранее. Элиана не отличалась любопытством. Редкие книжки, которые я видел у нас дома, были тощими сентиментальными романами, которые Элиана недоверчиво и осторожно проглядывала. После обеда я читал еще примерно с час. Любое дело я делаю серьезно, поэтому самые яркие пассажи я выписывал на карточки, которые расклассифицировал по рубрикам: ворожба, ясновидение, двойники и так далее. Мне казалось, что таким образом я окончательно разделаюсь со своими прошлыми подозрениями. И когда я вернулся к своим повседневным занятиям, я окончательно оправдал Мириам. В Нуармутье я ехал в подавленном состоянии духа. До этого я чувствовал вину только перед Элианой, теперь, как оказалось, я был виноват не меньше и перед Мириам. Машину мне починили, она стала как новенькая. Отлив приходился на конец дня. Время самое благоприятное. Я отправился в путь, твердо решив на этот раз расспросить Мириам о ее взаимоотношениях с туземцами. Я не сомневался, что Виаль все преувеличил.

Мириам я нашел озабоченной и несколько рассеянной. Ньетэ отказывалась от еды. Она лежала в старой прачечной, которая была продолжением дровяного сарая. Мириам устроила ей там жилище, там кормила ее, там она спала. Моим здоровьем Мириам почти не интересовалась. Однако предупредила, чтобы я был осторожнее: Ньетэ со вчерашнего дня подпускает к себе с трудом. Ронга сидела возле нее на корточках и плакала. Стоило мне опуститься на одно колено перед Ньетэ, как она заворчала, и я понял, что мне и впрямь следует быть осторожнее. Я заговорил с ней — ласково, успокаивающе, — потом протянул руку и потрепал по затылку. Гепард принял мое дружелюбие.

— Она пьет?

— Много.

О серьезном осмотре не могло быть и речи. Животное было слишком напряжено. По моему мнению, гепард страдал от печени, поскольку Мириам упрямо кормила его тем, что ела сама, и, любя сладости, пичкала сахаром и шоколадом.

— Боюсь, как бы она не сделалась злобной, — сказала Мириам.

Я поднялся; состояние у меня было противоречивое. Я был привязан к Ньетэ, но все же предпочел бы видеть ее в зоосаде. Мириам была слишком неаккуратна, чтобы как следует заниматься животным, тем более хищником. Но свое мнение мне надлежало держать при себе.

— Диета, — твердо сказал я. — Ни молока, ни сахара. Несколько косточек, и ничего больше. Потом посмотрим.

Ронга взглянула на меня, и я понял, что она одного со мной мнения. Зато Мириам, похоже, мне не поверила. Мы вышли из помещения.

— Животное попало в неволю, — добавил я. — Вся беда в этом. Ты мне не веришь? Как-то ты мне говорила о травах, об африканских средствах. Хочешь, я напишу своему коллеге в Африку?

— Он их не знает.

— А ты знаешь?

— Знаю.

— И что же ты знаешь?

— Тебе этого не понять. Нужно побывать там, тогда почувствуешь... И потом, прошу тебя, Франсуа... Чему быть, того не миновать!

Мы поднялись на второй этаж, и Мириам уселась на балконе. Было жарко. Пахло смолой.

— Я не люблю здешних запахов, — сказала она. — У меня от них мигрень.

— А там ты много общалась с местными?

— Много. Когда я была совсем маленькая, у нас была служанка... Н'Дуала... Удивительная женщина. Я от нее не отходила. Отца никогда не было дома. Мама вела светскую жизнь, и Н'Дуала считала меня своей дочкой.

— И чем же она была такая удивительная?

— Она знала все... Тайны, заговоры. Например, чтобы росли цветы или прекратился дождь...

— Ты это серьезно?

Заложив руки за голову, Мириам смотрела в небо, видневшееся между соснами. Потом она принялась напевать какую-то странную, тягучую, наподобие арабской, мелодию:

— Это прогоняет ночных духов, — сказала она. — Н'Дуала ее пела возле моей кроватки. Была и другая, чтобы вернуть неверного возлюбленного:

— Я пою ее каждый день, но мне начинает казаться, что она бессильна...

Глаза Мириам наполнились слезами. Я взял ее за руку.

— Ничего, — прошептала она.— Не важно. Я вернусь туда одна.

— Мириам...

— Нет, правда, любимый. Уверяю тебя, это уже не имеет никакого значения. Ты устал от меня. Тем лучше. Не будем больше об этом.

— Да нет, ты просто сердишься оттого, что я не приходил... Но я не мог встать с кровати. Ты же видишь, у меня шрам, так какого черта!

— Что ж, неплохой предлог.

— Пусть предлог, и я нарочно бросился под грузовик.

— И все-таки скажи мне, Франсуа, что удерживает тебя возле твоей жены, раз ты сказал мне, что ее не любишь? Ты ведь мне сам сказал. Так или нет?

— Так.

— И сказал правду?

Я ни секунды не колебался.

— Правду.

Мириам не продолжала — она ждала ответа на уже заданный вопрос. Тишина становилась непереносимой. Говорить должен был я, я должен был проявить инициативу. Каждая секунда тишины служила лишним подтверждением моего малодушия.

— Сейчас ты взглянешь на часы, — сказала она наконец. — Встанешь и будешь вздыхать, словно уезжать тебе грустно. Но уедешь ты с такой скоростью, словно боишься подхватить дурную болезнь. И когда окажешься дома, будешь на меня злиться... за все! Вы все одинаковые. Уезжай, Франсуа, голубчик! С Ньетэ я сама разберусь.

Она меня прогоняла. И мне вдруг захотелось обидеть ее, ударить, но больше всего я негодовал на себя, мне невмоготу была моя странная расслабленность, какой-то паралич души, который делал меня фальшивым и упрямым. Я и сам все видел, и меня от себя тошнило. Я постарался казаться непринужденным — встал и чуть было не вздохнул, как предсказывала Мириам. Проходя мимо нее, дружески потрепал по плечу.

— К завтрашнему дню все наладится, — пообещал я.

Голос у меня был глупый. И я сам был глуп. Мужлан, которому только и ухаживать что за коровами.

На крыльце меня остановила Ронга.

— Что нужно сделать для Ньетэ?

— Спросите у хозяйки! — взорвался я. — Она найдет какую-нибудь песенку, чтобы ее вылечить.

Я хлопнул калиткой и пустился в сторону Гуа — я был вне себя, руки у меня дрожали. На этот раз все и впрямь было кончено. И от злобы я был просто болен. Вечером, проработав целый день, я вернулся домой в том же злобном и болезненном состоянии. Впервые я отшвырнул Тома ударом ноги, как только он, обнюхав меня, заворчал. Все книги, что загромождали мой стол, я забросил на верхнюю полку шкафа. Хватит! Я сыт по горло! На секунду я даже подумал, что хорошо бы уехать отсюда куда подальше и поселиться на другом конце Франции. Шум моря действовал на меня угнетающе. Я принял две таблетки снотворного и заснул как бревно. На другой день я уже не злился, вместо мыслей в голове был ватный туман. Я был здесь и не здесь — ослабевший, опустошенный, как человек, который долго-долго плакал. Я принял несколько пациентов, нескольких навестил все в том же состоянии прострации. Я не думал о Мириам, но мелодия, которую она пела, вдруг начинала звучать во мне». «Мундиа мул'а Катема.» Непонятные слова убаюкивали мою тоску, становились для нее неотвязным рефреном, и стоило им притихнуть или затеряться, как я начинал тревожиться». Я боялся, что я их потерял... Но нет... Они возвращались... «Мундиа мул'а Катема». Никогда еще трясина не была так зелена, так неоглядна и не блестела так на солнце. Я увязал в ней всеми своими печенками. Но может быть, благодаря ей я и выздоровею со временем?

Я не считал, сколько времени прошло после моей ссоры с Мириам. Может, четыре, может, пять дней. Какая разница. После визитов я возвращался домой под дождем. Наверное, было часов шесть, когда я затормозил возле гаража. Толкнул тяжелые раздвижные двери и, прежде чем сесть обратно в машину, зажег в гараже свет. Я останавливаюсь на всех этих мелочах, потому что они запечатлелись у меня в памяти со зловещей трагической точностью. Я въехал в гараж и почти тотчас же остановился — на другом конце гаража зияла огромная темная яма: люк погреба был открыт. Люк, который был закрыт всегда. В погреб спускался только я, и то крайне редко.

От ужаса я похолодел... Элиана! Я не мог заставить себя вылезти из машины и приблизиться к зияющей черноте. Люк стал ловушкой. Элиана отправилась в Бовуар за покупками. Возвращалась она как всегда через сад, толкнула маленькую дверь, что сейчас напротив меня, ведя перед собой велосипед, — все это я видел как будто собственными глазами, и сердце у меня грузно забилось где-то почти что в горле — пошла наискосок, чтобы поставить велосипед возле двери в кухню, а под ногами у нее оказался разверстый люк». Элиана! Спустя секунду я позвал громче:

— Элиана!

Боже мой, Боже мой, что предстоит мне увидеть?..

Я открыл дверцу и сделал несколько шагов к люку. Ступеньки уходили в темноту, из темноты несло сыростью.

— Элиана!

Я спустился, в темноте расплывались силуэты старых бочек. Слава Богу, я приехал вовремя. Поднимался наверх я с ощущением жуткой слабости, страха и утомления. У меня едва достало сил опустить крышку люка, и она упала, подняв тучу пыли. А я неподвижно стоял посреди гаража, уронив руки, и пытался прийти в себя. Сознания я не потерял. Но ведь этот люк... Да, Элиана никогда не открывала его. Погребом мы давным-давно не пользовались...

Я погасил в гараже свет и тут же услышал шорох велосипедных колес по гравию аллеи. Маленькая дверь открылась. Фильм как будто прокручивали во второй раз: Элиана вошла, ведя за руль велосипед. Направлялась с ним к кухне. Прошла по крышке люка...

И тут увидела меня.

— Господи! Что ты тут делаешь?

Я отряхнул руки одна о другую.

— Мастерил кое-что.

— Свет хотя бы зажег... Знаешь, еле вернулась... Накачай мне переднюю шину, пока я буду готовить ужин...

Она забрала свертки с багажника и вошла в кухню. Если бы шина не спустила и не задержала ее... Я занялся колесом, все время повторяя: если бы шина не спустила. Затем... Затем я смог размышлять с большей последовательностью. Да, Элиана неизбежно упала бы в погреб. А до этого был колодец. При одной только мысли о нем меня била дрожь. В какой-то миг колодец и погреб для меня совместились. Просто зрительное сходство, в общем случайное. Но подействовал бы на меня так панически этот открытый погреб, если бы Элиана недавно не побывала на краю гибели?.. Я справился с шиной, но не справился со своими противоречивыми чувствами. Разум убеждал меня в одном, внутреннее чувство подсказывало другое. Когда после душа я появился за столом, по крайней мере внешне я был абсолютно спокоен. Я поцеловал Элиану.

— Что новенького?

— Ничего, — ответила она.

— Как самочувствие?

— Прекрасно. Сейчас я чувствую, что снова в форме. Постирала, погладила... и ничуть не устала. Вот съездила в Бовуар, у меня кончилась мастика.

— А я пожалел, что не поставил еще один выключатель в гараже. Ты со своим велосипедом оказываешься в полных потемках.

— Да я привыкла. И потом, ведь гараж целый день пустой, так что я не рискую ни обо что стукнуться.

Тон ее подтвердил, что в погреб она не спускалась. Но мне хотелось подтверждения более весомого. Однако впрямую спросить я не мог. Если не она сама открыла люк, она бы очень обеспокоилась. Элиана продолжала говорить. Я едва ее слушал. Она повстречала нотариуса, мэтра Герена... Я все искал наиболее безобидного вопроса, ведь предположений, как все произошло, было не так уж много...

— Ты слышишь, что я говорю? Ах, Франсуа, вечно ты витаешь в облаках.

— Что, что?

— Кто-то приходил, пока меня не было.

— Кто же?

— Не знаю. Какая-то дама. Мне только что сказала об этом матушка Капитан.

— Дама?

— Клиентка, я так думаю.

— Оставила записку?

— Нет.

— Любопытно. И в какое же время?

— Я не спросила. Наверное, часов в пять. Я вышла в половине пятого. Она заедет еще, не волнуйся.

— Я и не думаю волноваться.

Но, ясное дело, я волновался. Дама! Я тут же подумал о Мириам. Мысль, конечно, безумная. Но она засела у меня в мозгу с болезненной неопровержимостью. Это была Мириам. Впрочем... я прикинул... да... через Гуа можно проехать часов с пяти.

— Возьми еще клубники, — предложила Элиана. — Она превкусная.

Я опять очутился за столом, увидел клубнику и улыбающуюся Элиану.

— С удовольствием, — ответил я.— Действительно, очень вкусная клубника.

У клубники был вкус яда и желчи. Как только Элиана стала убирать со стола, я отправился в сад. Узнать, все разузнать. Как можно быстрее. Я едва не бежал по аллее, и Том, решив, что я играю, прыгал вокруг меня. Мне пришлось отрезвляюще шлепнуть его по носу, чтобы он успокоился.

Когда я вошел, матушка Капитан мыла посуду.

— Мойте, мойте, — сказал я, — не обращайте на меня внимания. Я на минутку... Ко мне кто-то приходил?

— Да. Вскоре после того, как госпожа Рошель уехала. Я как раз кончала мыть пол, когда прибыла эта дама. Я даже не успела ей крикнуть, что никого нет. Она прошла прямо к вам.

— Прямо так и прошла? Ни секунды не колеблясь?

— Именно, и я очень удивилась.

— А какая она была на вид?

— Хорошенько не рассмотрела. Она была в плаще с капюшоном, высокая, худая...

— Не могу догадаться, кто бы это мог быть.

— Плащ синий.

— Вы уверены?

— Что синий, то синий. Она направилась к дому. Выскочила ваша собачка, залаяла ей вслед. Мне даже показалось, что она на нее прыгнула. В общем, крутилась возле ног, ну, вы сами знаете, как они крутятся... Если она укусила бедняжку, то стоит ей посочувствовать, у нее и так что-то было с ногой.

— С ногой?

— У этой дамы нога была забинтована, у самой щиколотки. Большая такая повязка. Думаю, она к вам и пришла из-за этого. Собачий-то укус всегда опасен, никогда не знаешь, здорова собака или нет.

— А потом?

— Наверное, она постучалась в дверь. Мне не было ее видно из-за угла дома. Потом я слышала собачий лай, но недолго. Я тем временем суп варила. Дело недолгое, но все же...

— И больше вы ее не видели?

— Не видела. Если она приедет и опять никого не застанет, что ей сказать?

— Думаю, она позвонит мне. А вам большое спасибо.

Обратной дорогой я медленно набивал табаком трубку. Синий плащ. Да, у Мириам был синий плащ. Я всерьез встревожился. Том, радостно подпрыгивая, подбежал ко мне. Я присел на край колодца и стал гладить Тома. Он положил голову мне на колени. Том видел эту даму, но то, что он видел своими обращенными на меня, полными любви глазами, было мне недоступно. В этот вечер я понял, что мне никогда не развязаться с Мириам. На первый взгляд было очевидно, что эта таинственная дама — из местных, вероятнее всего из Бовуара, и приехала посоветоваться со мной из-за больной ноги. На этом объяснении мне и следовало бы остановиться. Но был еще люк. Кто-то открыл его... Я уже не помнил, что мог рассказать Мириам о привычках Элианы. Сведя к главному, я передал только часть наших разговоров. А было еще миллион других. Я был уверен, что Мириам знает наш дом во всех подробностях... Стало совсем темно. Элиана, должно быть, заснула. Я поднялся к себе в кабинет, мозги у меня плыли. Стало быть, я должен вернуться в Нуармутье. Да нет, не должен. У Мириам не было никакой повязки на щиколотке. Это не она. Стоп! Она могла сделать себе повязку как предлог, на тот случай, если Элиана окажется дома. Пусть так. Но в день с колодцем Элиана же никого не видела. Это и был решающий аргумент. Значит, я никуда не поеду. Но все-таки я уточнил по календарю время отлива. Неужели я и впрямь безвольное существо, неспособное резать по живому? Ничего подобного! Никто скорее меня не принимал решения, когда речь шла о жизни моих четвероногих пациентов. «Потому что ты любишь животных больше, чем людей», — ответил я сам себе. Нет, неправда. Я был готов порвать с Мириам, чтобы спасти Элиану. Без малейшего колебания. Но если речь идет о спасении Элианы, то нужно сначала установить, что Мириам виновата. А значит, необходимо вернуться в Нуармутье. Я едва не заплакал. Я решал то так, то этак и в конце концов погрузился в отупение сродни сну. Я спал, но с открытыми глазами. Видел свет фар, пробегавший по потолку... «Мундиа мул'а Катема... Силуме си квата ку ангула...» Заговор на неверного возлюбленного. Ящик с карточками стоял рядом, между записной книжкой и расчетной, а в нем рубрики: «Ворожба, ясновидение, двойники...» Мне стало противно. У меня возникло отвратительное ощущение собственной деградации, будто я сделался кем-то хуже вора — вроде незаконно практикующего врача...

Когда я проснулся, то сообразил, что уснул, положив голову на руки. Затылок у меня ломило. Было часов пять утра. Я бесшумно разделся и скользнул в постель. Элиана не шевельнулась. Я еще раз перечислил все «за» и все «против»... Честно говоря, я не имел права обвинять Мириам.

В тот же день в половине пятого я ждал на склоне, ведущем к дамбе. Я был полон нетерпения, как когда-то. «Когда-то» означало всего каких-то несколько недель назад. За несколько недель самая великая любовь моей жизни съежилась и увяла. Может, я больше не люблю Мириам? Откуда известно, что любишь? Как все на свете, я читал всевозможные истории о любви. Ни одна не напоминала мою. Мириам, Элиана — чем они были для меня? Сожалениями, укорами, сомнениями — в общем, отрицательными эмоциями. И в то же время, как только дамба обнажилась, я запустил мотор, как пришпоривают лошадь. Я спешил к Мириам и вместе с тем уже хотел вернуться обратно.

VII

Вилла, как обычно, казалась спящей. Я не хотел заставать Мириам врасплох, но поскольку меня отсюда выставили, и позабыть об этом я никак не мог, и был уже не своим и не чужим, то и не знал, как мне предупредить о своем появлении. Обычно меня встречала Ньетэ. Сегодня — полнейшая тишина. Я поднялся на крыльцо — дверь не заперта. На первом этаже — никого. Я кашлянул. Никого. Я двинулся к лестнице. Неприятнейший сюрприз: на вешалке висит синий плащ Мириам. В общем, естественно, что он тут висит, это его всегдашнее место. Не окажись он здесь, что бы я подумал? Что Мириам спрятала его — точно так же, как фотографии! И все же этот темный силуэт внизу, у лестницы, подействовал на меня крайне неприятно, и я, поднимаясь по лестнице вверх, не раз обернулся. Дверь спальни была приоткрыта, и я осторожно заглянул в нее. Мириам спит! Это в пять-то часов! А потом будет бродить до утра. Идиотизм! Я вошел и тут же почувствовал запах лекарств. Неужели Мириам больна? Ставни не были прикрыты, и я отчетливо видел ее лицо — немного бледное, осунувшееся и, похоже, изможденное скорее тайным страданием, чем болезнью. Печаль, что так часто появлялась на ее лице, лежала на нем и сейчас и была так трогательна, что я невольно преисполнился жалости. Неужели это из-за меня она так страдает во сне? Я хотел пощадить Элиану, но соразмерил ли я испытания, которым подвергаю Мириам? Не является ли она теперь жертвой? Может, я напридумывал эти ужасные истории с колодцем и люком для того, чтобы заполучить основание отвергнуть ее любовь? Потому что ее любовь, куда более сильная, мучительная и горькая, чем моя, стесняла меня, унижала и, в каком-то смысле, приковывала к позорному столбу. С ней я превратился в мужчину, который не умеет говорить «да»». Мириам! Милая моя Мириам!» Мириам, которая по-прежнему глубоко трогала мое сердце, особенно сейчас, когда, спящая, принадлежала мне целиком. Я люблю беззащитность. Хотя, вполне возможно, в моем пристрастии больше гордыни, чем доброты. Но чувство это совершенно искренне. Я опустился на колени возле кровати. Мириам спала не раздеваясь. Она только прикрылась одеялом. Доказательство ее невинности я мог получить незамедлительно, не задавая никаких глупых вопросов, от которых она, конечно же, придет в ярость. Мне нужно было только поднять одеяло. Я пребывал в нерешительности. Само по себе это мне казалось отвратительным. Разве не проще, естественней, честнее разбудить Мириам и сказать: «Поклянись, что ничего не пыталась сделать с моей женой!» — и потом поверить ее ответу. Зачем брать на себя роль Фомы неверующего, пытаться во всем разобраться самому, словно я судья, свидетель и прокурор в одном лице? Но желание узнать правду и получить свидетельство против Мириам доводило меня до головокружения. Я приподнял одеяло: на левой щиколотке у Мириам белела толстая повязка.

Несколько минут я стоял совершенно раздавленный. Так значит, это правда! Все мои дурные мысли, за которые я так горько упрекал себя, оказались правдой! Мириам хотела убить Элиану. По-другому все происшедшее истолковать было невозможно. Женщина в синем была Мириам. Том облаивал ее точно так же, как лаял на меня, когда я возвращался из Нуармутье. Она открыла люк, поставив все на карту и веря, что я не взбунтуюсь и приму свершившееся. По сути я предоставил ей право действовать, отказавшись действовать сам. Теперь мы стали сообщниками. А Элиана едва не стала жертвой. Элиана! Моя милая Элиана!

Я уронил голову на край кровати. Сил подняться у меня не было. Теперь я понимал, почему Мириам заставили уехать из Африки, но не сердился на нее. Все произошло по моей вине. Я счел себя сильнее Виаля, хотел помериться силами с Мириам. Я проиграл и должен расплатиться». Эта мысль, пока еще очень смутная, принесла мне хоть какое-то успокоение. Мне больше не нужны объяснения Мириам. Я все понял. Остается только потихоньку уйти. С трудом я поднялся на ноги. Колени у меня болели. Я был уже у двери, когда Мириам проснулась.

— Франсуа... Как хорошо, что ты пришел, Франсуа...

Она приподнялась и застонала.

— Я даже двинуться не могу... А ты иди, сядь...

— Я только вошел, — сказал я. — Что с тобой?

Она показала на щиколотку.

— Видишь... Позавчера меня укусила Ньетэ. Я играла с ней, и вдруг она вцепилась в меня зубами. И довольно глубоко.

— Почему ты не сообщила мне?

— Тебе? А как? Если бы к телефону подошла твоя жена, что бы ей сказала Ронга? Нет, Франсуа, не будем к этому возвращаться... Я предпочту умереть, чем тревожить тебя дома.

— Но погоди, ты можешь ходить?

— Доктор мне не разрешил. Я сразу пригласила доктора Мурга...

— Я знаком с ним...

— Он очень славный, очень деликатный. Он забинтовал мне ногу... И я должна лежать — дня четыре или больше. Поцелуй меня, Франсуа. Вид у тебя не слишком счастливый!

Я чмокнул ее в щеку.

— Очень огорчительно видеть тебя в таком состоянии. Неужели ты совсем не можешь ходить?

— Похрамываю кое-как по комнате. Поверь, ничего веселого.

— А температура?

— Температуры нет, но я чувствую себя разбитой — перепугалась, наверное.

— А она где?

— Ньетэ? В старой прачечной. Ронга ее заперла. Знаешь, Франсуа, придется мне от нее избавиться.

— Я могу поговорить с кем-нибудь в Париже...

— Нет, я не о том, чтобы отдать ее...

— Ты хочешь сказать, что ты...

— Да... Так надо...

Мириам совсем не сердилась. И это было самое худшее. Она пристально смотрела на меня, как бы оценивая во мне не только мужчину, но и врача, который занимается животными.

— Я была добра к Ньетэ, — вновь заговорила она, — я хотела, чтобы она была счастливой. Но она меня не любит.

— Ну вот еще!

— Правда. Я знаю, когда меня любят. Я это интуитивно чувствую. У нас с ней ничего не получится. А поскольку я не хочу ей несчастья... неужели ты бы мог отдать свою собаку?

— Не знаю.

— А если бы она тебя укусила, ты бы ее оставил?

— Меня кусали, и не раз...

— Отвечай, — крикнула она. — Не увиливай, как всегда...

Взгляд ее серых глаз пронизывал меня насквозь. Она приподнялась на локте, голову наклонила вперед, губы подобрала узкой ниточкой, и в ней было столько воли, что, признаюсь, я почувствовал себя побежденным.

— Ты хотела бы от нее только изъявлений благодарности? — спросил я.

— Я не желаю, чтобы она меня кусала, вот и все.

— И рассчитываешь на меня?

— Могу позвать и кого-то другого. Это мой гепард, я считаю, что он болен и опасен.

— И собираешься покончить с животным просто так, ради своего спокойствия? То ты позволяешь Ньетэ есть из своей тарелки, то обрекаешь на смерть. Это же ужасно!

— Как хочешь, я приглашу ветеринара из Порника.

— Подожди. Я ничего еще не сказал... Можно мне осмотреть Ньетэ? Потом я решу.

— Все уже решено!

Мне захотелось уйти немедленно. Еще секунда — и я взорвусь, брошу ей в лицо всю правду. Больше я уже ни в чем не сомневался. Я своими глазами вижу лицо преступницы — откровенное безумие, превратившее ее лицо в маску ненависти. И все, что она сказала мне о своей ноге, — тоже ложь! Она может ходить! Нашла какое-то средство и добралась до Бовуара — села в машину или на велосипед. С холодной головой она осуществляла свой план и точно так же приговорила к смерти Ньетэ! Я искал Ронгу, чтобы уточнить у нее кое-какие детали, но не мог найти. Впрочем, и не нужно! Она, без сомнения, сообщница Мириам. И тогда я подумал о докторе Мурге. Вот кто даст мне необходимые сведения. Я вскочил в машину и поехал обратно в город: моя тоска, мое отчаяние только росли. Никогда я не убью животное. Никогда! Во-первых, Мириам ошибается, предполагая, что гепарду можно сделать укол и усыпить, как усыпляют кошку. Нужно принять серьезные меры предосторожности. Его нужно сначала успокоить. У меня все оборудовано. Делать операцию у них в прачечной куда сложнее. И потом, этот вопрос вообще не стоит. Если бы Мириам не обидела Ньетэ!.. Любопытно, как быстро умеет эта женщина вызвать к себе ненависть. Поначалу даешь ей себя завоевать. Затем начинаешь вырываться из ее плена. И дело не в том, что она впрямую деспотична или агрессивна. Нет, все обстоит куда тоньше. Она влияет. Более точного слова я не могу найти. Разве не говорила она, что верит в телепатию, поскольку верит в любовь.Разумеется, телепатия мало что объясняет. Но то подспудное присутствие Мириам, которое я ощущал, когда был от нее далеко, присутствие сродни приступам перемежающейся лихорадки, эта власть, которую она имела надо мной, несмотря на все мои бунты, — были реальностью. Должно быть, именно это ощущал и Хеллер, и потому погиб от ее ворожбы. Ощущал его и Виаль. Мне вспомнились его слова — завораживающая женщина»! Ронга, кроткая Ронга, тоже подчинялась ей, но и она закусывала удила — я не раз замечал это. Все, с меня довольно, и я начну с разоблачения ее лжи, поговорив с доктором Мургом!

Мург был дома. Апрель месяц для него в некотором смысле мертвый сезон, и мой визит его обрадовал. Мы выпили по рюмочке и стали болтать. Через несколько минут я перевел разговор на Мириам.

— Нога у нее крепко задета, — сказал он. — Через неделю она будет бегать как прежде, но ей повезло! Сожми зверюга челюсти чуть крепче, и она раздробила бы ей щиколотку.

— Ньетэ совсем не злая, — заволновался я. — Она просто не соразмеряет своих сил.

— И тем не менее! Укус был явно агрессивен. Видели бы вы этот кровоподтек! Я полагаю, вы часто их навещаете?

Тон его был любезен, но, может быть, с каплей иронии.

— Я наблюдаю за Ньетэ, — ответил я. — Животное здорово, но трудно акклиматизируется.

— Странная идея — завести себе гепарда! И она показалась мне... несколько странной, эта госпожа Хеллер. Я видел ее впервые. Но наслышался о ней немало.

— Чего, например?

— О, вы знаете, в наших маленьких городках... Женщина, которая живет с негритянкой и гепардом... и которая к тому же рисует.

Он рассмеялся и наполнил мою рюмку.

— И когда же она вас позвала? — спросил я безразличным тоном.

— Позавчера, в первой половине дня. Вчера я менял ей повязку.

— Но ходить-то она может?

— О ходьбе не может быть и речи! Даже если бы она захотела, то не смогла бы сделать ни шагу. Посудите сами, Рошель, вы же понимаете в укусах больше меня. Нога у нее распухла и болит. Я даже давал ей снотворное. В таких случаях чем больше спят, тем лучше.

— Вы в этом уверены?

— В чем именно?

— В том, что госпожа Хеллер не может выходить из спальни?

— Знаете что, — отвечал Мург уже с некоторым нетерпением. — Попросите мадам показать вам свою щиколотку, и вы все поймете сами. У меня и тени сомнения нет! Госпожа Хеллер упадет через два шага, если будет столь опрометчива и соберется куда-нибудь пойти.

Я почувствовал, что должен дать хоть какое-то объяснение своей настойчивости, иначе меня неправильно поймут.

— Дело в том, — сказал я, — что соседка сказала мне вчера, что к нам приходила какая-то женщина, и я решил...

— Ошибка, безусловно ошибка.

Я допил свою рюмку, глядя на Мурга. Он пользовался безупречной репутацией, и раз он утверждает, что Мириам не может двигаться, мне остается только соглашаться. Я и сам по опыту знал, что укус собаки может на несколько дней парализовать ногу. А тут гепард! В общем, все это было очевидно. И эта очевидность делала меня больным от тоски.

— Вы собираетесь к госпоже Хеллер?

— Да, — отвечал я. — Мне нужно принять решение относительно гепарда.

— Мне кажется, лучше его усыпить. Представьте себе, что в один прекрасный день он сбежит. Какая на вас ляжет ответственность!

— Это очень ласковое животное.

— Что не мешает ему кусаться. В Африке люди привыкли к диким зверям. Я читал, что там приручают и львов, и они живут в домах как ручные животные. Но в Нуармутье!..

Я протянул на прощание руку, желая прервать поток советов. Он шел за мной до машины и все никак не унимался:

— Попросите ее показать вам щиколотку! Тогда вы сами все поймете!

Я обидел его, беднягу. Но он меня уничтожил. Я взглянул на часы, не зная, что предпринять. Бедная Ньетэ, о ней я и не думал. Значит, Мириам не выходила из комнаты, а тем временем матушка Капитан видела Мириам. Значит? Значит, все, что я читал, — правда? Я тут же сделал вывод: Элиана в смертельной опасности до тех пор, пока Мириам мечтает ее уничтожить. И защитить ее я никак не могу. Поймите, я соприкоснулся с областью, совершенно мне чуждой. Только вы, посвятивший столько времени и таланта изучению всех этих таинственных явлений, можете понять мое состояние. Я действительно был вне себя. Мое здравомыслие, мой разум, я сам, в конце концов, — все было поставлено под вопрос. Я страдал ощутимо, физически — болела голова, шалили нервы. Любое размышление заводило меня в тупик. Стоило мне решить, что я буду бдительно охранять Элиану, как я вдруг понимал, что бессилен против того, чем воздействовала Мириам, видимая и невидимая. Элиана не видела, кто толкнул ее в колодец. Но то, что ее в него толкнули, теперь более чем ясно. И сколько бы ни лаял Том, все бесполезно.» Он не помешал фигуре в синем, двойнику Мириам, пройти». Что я говорю? Я что, с ума сошел? Да, то нервозное состояние, в каком я находился на протяжении вот уже получаса, можно было назвать только сумасшествием. Я ехал куда глаза глядят и вдруг обратил внимание, что блуждаю по лесу. Пришлось остановиться, чтобы сориентироваться: я решил вернуться на виллу. Мое внезапное решение только подтвердило мне могущество Мириам. Когда-то я улыбнулся ее словам: «Мне достаточно настойчиво подумать о тебе, и ты ко мне потянешься». Но сейчас я ощущал реальную силу этих незримых нитей. Мне было просто необходимо повидать Мириам. Мне казалось, что после того, как мои глаза открылись, я смогу различить в повороте ее головы, в ее движениях те тайные флюиды, которые она использует для колдовства. Я уже должен был распознавать их — я, чьи руки так искусно умеют извлекать на свет все самые тайные хвори. Я хотел еще раз убедиться». Я ни в чем не был уверен до конца.

Я толкнул калитку. Дом был, как всегда, молчалив и показался мне неприветливым — до этого я неприветливости не замечал. Я обошел его кругом. Дверь в прачечную была приоткрытой. Неужели гепард сбежал? Я пустился к прачечной со всех ног, в ужасе осознавая, как прав был Мург, когда предостерегал меня. И застыл на пороге. Ронга, наклонившись к Ньетэ, гладила ее, напевая тягучую монотонную мелодию. Увидев меня, она не шевельнулась и только удержала готовую вскочить Ньетэ. К ним вошел враг.

— Отпустите ее, — сказал я.

— Я запрещаю вам ее убивать.

— Я не собираюсь причинять ей никакого зла.

Ронга вглядывалась в меня тревожно и недоверчиво. Наблюдала за мной и Ньетэ. Я показал, что в руках у меня ничего нет.

— Вот, вы же видите.

— А потом вы ее послушаетесь, — сказала Ронга. — Вы ее всегда слушаетесь.

Я присел с другой стороны от гепарда и стал осторожно ощупывать его бок.

— Убивать — не моя профессия, и госпожа Хеллер мне не указ.

Но Ронга все еще была настороже. Пожав плечами, я продолжил осмотр Ньетэ. Когда я прикоснулся к ее животу, она напряглась и зрачки у нее расширились. Знакомые симптомы: расстройство пищеварения, газы, боли в желудке. Классика.

— Она много пьет?

— Много, — ответила Ронга.

— На вас злится?

— Никогда.

Кончиком пальца я прикоснулся к носу гепарда — горячий, температура повышена. Ронга следила за моими движениями с тем же вниманием, что и Ньетэ. Она понемногу успокаивалась, но тревога готова была появиться каждую секунду в ее настороженных глазах.

— Ньетэ необходим режим, и ничего больше, сказал я. — Животное деликатное, ухаживать нужно, как за борзой.

— Попробуйте ей это объяснить! — Ронга указала подбородком в сторону дома. — Стоит мне раскрыть рот, как она меня выгоняет. Она — плохая женщина.

Ронга смотрела на меня с вызовом, но я промолчал. Вдруг Ронга схватила меня за руку и потянула к себе над лежащей Ньетэ, она плакала, широкое ее лицо исказила гримаса боли.

— Спасите ее, господин Рошель, — умоляла она.— Я не хочу, чтобы она умерла. Что со мной будет без Ньетэ?

— Обещаю сделать все, что в моих силах, — сказал я. — Но если госпожа Хеллер заупрямится...

— Знаю. Вот уже два дня к ней и близко не подойдешь.

Ронга искала платок, чтобы вытереть лицо, и улыбалась сквозь слезы Ньетэ.

— Спи, спи, — шептала она. — Ничего с тобой не сделают, мое сокровище!

Она встала, прислушалась и пошла закрыть дверь. Как же несправедливо я судил о ней! Она добрая, сердечная, жестокость Мириам ее возмущает. Я почувствовал, что она неожиданно обрадовалась, когда я назвал Мириам госпожой Хеллер. Мое поведение она не одобряла, но теперь готова была мне поверить. Я пощекотал шею Ньетэ под тяжелыми челюстями. Я тоже любил это животное, но ситуация представлялась мне безысходной. Мириам была вправе пригласить моего коллегу из Порника и на свой лад объяснить происшедшее. Если она заупрямится, Ньетэ обречена.

— К счастью, — пробормотал я, — она не может двигаться.

— Да, — подтвердила Ронга, — доктор ей запретил.

— Держите у себя ключ от прачечной и сами кормите Ньетэ так, как я вам скажу. Я все беру на себя. Согласны вы слушаться меня, а не ее?

— Согласна... И прошу прощения за свои слова, господин Рошель... Когда вы пришли сюда, я решила, что вы сдались... она такая властная...

Я был весьма удивлен тем, как свободно изъясняется Ронга. Я считал ее почти рабыней, пригодной лишь для ведения хозяйства, мытья посуды, покупок. Мириам всегда говорила с ней грубо и с раздражением. Но теперь я открыл в ее некрасивом лице и ум, и достоинство. Я чуть было не протянул ей руку, чтобы скрепить наш договор, но побоялся показаться сентиментальным слабаком. Чтобы скрыть смущение, я нацарапал на страничке блокнота несколько рецептов и протянул ей.

— Значит, договорились? Мы с вами не встречались. Ни слова госпоже Хеллер. Кстати, вы были рядом, когда Ньетэ ее укусила?

— Да.

— И как же это случилось?

— Она хотела научить Ньетэ стоять перед ней на задних лапах. Ньетэ не понимала, хозяйка рассердилась и ударила ее, тогда Ньетэ взяла ее за щиколотку и чуть-чуть сжала зубы — просто чтобы остеречь.

— Что вы хотите этим сказать?

— Ньетэ гордая, она не терпит такого обращения.

Теперь мне стало понятно странное раздражение Мириам.

— Но для чего госпожа Хеллер подвергает себя опасности? Ведь она знакома с реакцией диких животных?

— Она скучает. А когда скучает, то способна на все!

— А что было потом? Она лежала все эти дни?

— Да, и вчера целый день тоже.

— Вы не оставляли ее?

— Ни на секунду. Она звонила мне без конца, ей надо было на ком-то срывать свои нервы.

— А кроме нервозности, что было еще?

— До четырех часов все было как обычно...

— А после четырех?

— Уснула... в общем-то...

— Что «в общему? Расскажите, Ронга! Мне важны все детали... с медицинской точки зрения...

— Она спала. Но это был необычный сон...

— Перед этим она приняла снотворное?

— Наоборот, она потребовала у меня очень крепкого кофе и выпила несколько чашек подряд. Потом заснула и была очень бледная, вся напряженная и говорила во сне.

— И что же она говорила?

— Не знаю. Говорила на диалекте а-луи. Я не понимаю этого диалекта.

— А как она говорила — отдельными словами, как обычно говорят во сне, или целыми фразами?

— Фразами... Но я не могу вам объяснить, как...

— Вы не пытались ее разбудить?

Лицо у Ронги стало испуганным.

— Нет... Нельзя... Когда душа странствует, тело трогать нельзя. И такое не позволяется!

От ярости у меня сжались кулаки. Ронга, несмотря на весь свой ум, верит всем этим глупостям! Но мало этого, пристрастие, с каким я ее расспрашивал, свидетельствовало, что и я начинаю им верить! Боже мой! Боже мой! До такого дойти!

— И долго этот сон длился?

— С час. Она проснулась в четверть шестого. И сначала не знала, где она. Потом сказала мне, что хочет побыть одна. А когда я поднялась, пора было ужинать, и я увидела, что она плакала.

— И часто она спит подобным образом?

— Нет. Думаю, что нет. Во всяком случае, я видела такой сон у нее только один раз.

— Давно?

— О да! Это было...

Ронга остановилась вдруг в нерешительности, словно признание стоило ей усилий.

— Ронга, я вам друг, — заговорил я. — И вы знаете, что я никому не повторю нашего разговора. Так когда это было?

— Было в тот день, когда господин Хеллер упал в карьер.

Я едва разобрал ее слова, так тихо она их прошептала, низко наклонив голову. Но чего-то в этом роде я и ждал. И все же дрожь пронизала меня с головы до ног. Довольно долго я стоял не двигаясь, не в силах заговорить, и только позвякивал ключами в глубине кармана. Вот оно, долгожданное доказательство. Мысленно я был в своем гараже, возле открытого люка. Когда я пришел в себя, я почти с удивлением увидел у своих ног гепарда и негритянку, стоящую у дверей. Где я? В Африке?.. Я вздрогнул от мысли, что проделал тот же путь, что и Мириам. Я протер глаза и только после этого вышел наружу. Солнце окончательно освободило меня от сновидений.

— Вы говорили госпоже Хеллер, что видели ее спящей?

— Нет.

— И не говорите ни в коем случае. Ни ей, ни доктору. Но продолжайте за ней наблюдать.

— Для чего? — спросила Ронга. — Вы чего-то опасаетесь?

— Ничего. Сейчас ничего. Просто мне бы не хотелось, чтобы госпожа Хеллер расхворалась из-за этого укуса. А говорила она вам, что хочет вернуться в Африку?

— Да, несколько раз говорила...

— И что именно говорила?

Ронга снова опустила голову, и я постарался ей помочь.

— Она говорила, что и меня увезет с собой, что рано или поздно настанет день, когда я стану свободным?

— Да, месье.

— Ну что ж. Пойду с ней поговорю.

Я вышел с решимостью расставить все точки над «i». Но остановился в прихожей. С какой целью вступать в объяснения? Какой реальный упрек я могу ей предъявить? Она рассмеется мне в лицо и скажет: «Франсуа, неужели ты обвиняешь меня в том, что, пока я спала, я покушалась на жизнь твоей жены?» И я окажусь смешон. Смешон я уже и сейчас. Простодушную Ронгу поразил необычный сон Мириам. Но кому из нас не приходилось говорить во сне, смеяться, плакать? Сколько раз мне снилась погоня, и я метался как сумасшедший и стонал. Или я падал в бездонную яму и просыпался в холодном поту, а Элиана говорила мне: «Как ты напугал меня, дорогой!»

Стоя на первой ступеньке, я перебрал все причины, по которым должен был молчать. Главную я не произносил даже мысленно, но себя обмануть не мог: я боялся Мириам.

VIII

— Ну и что? — спросила Мириам.

— Ты права, животное болеет. Но его легко вылечить.

— Кому легко?

— Тебе, разумеется. Если ты будешь кормить ее по часам и кормить тем, что ей подходит, — в общем, делать то, что я уже сто раз тебе говорил.

— Я работаю!

— Ох уж эта твоя работа!

— Да, работа! Ты относишься с презрением ко всему, чего не знаешь. Тебя раздражает, что я пишу. Смущает, унижает! Не перечь! Я давно это заметила.

— Предположим, — согласился я с горечью. — Но сейчас речь не обо мне, а о Ньетэ.

— Если ты ее так любишь, я дарю ее тебе!

Такого поворота я не предвидел и тут же понял, что Мириам снова сделает виноватым во всем меня.

— Гепард у меня? — с негодованием спросил я. — Ты с ума сошла!

— Вовсе нет. У тебя послушная, преданная жена. Ей не надо повторять по двадцать раз, что надо делать.

— Прошу не вмешивать ни во что Элиану.

— Не сердись, Франсуа, голубчик! Не хочешь брать — не бери, я прикажу ее усыпить.

Я был так наивен, что всерьез задумался, где могу устроить гепарда. Но Мириам хотела только ранить меня, показать, что я, как всегда, бегу от ответственности, что из нас двоих я главный эгоист. Ньетэ была только предлогом.

— Предупреждаю: усыплять ее я не буду.

— Знаю! — сказала она оскорбительным тоном. — Я найду кого-нибудь посмелее! И немедленно!

Она откинула одеяло и спустила ноги на пол. Но стоило ей встать, как она вскрикнула от боли и повалилась обратно на постель.

— Дурочка! — сказал я. — Ты не можешь полежать спокойно, а? Ну-ка покажи, что там у тебя с щиколоткой?

Ей было слишком больно, чтобы сопротивляться. Я снял повязку. На своем веку я повидал немало укусов, но этот был особенно скверный. Щиколотка распухла, налилась кровью, почернела. Клыки гепарда прорвали кожу и глубоко вошли в мышцу. Если бы Том так укусил меня, я бы не секунды не колебался, что его нужно усыпить. Теперь мне была понятнее реакция Мириам. Но я никогда бы не стал провоцировать гнев Тома. Мириам сейчас была мне так неприятна, что я почти одобрял Ньетэ. Я снова наложил повязку, сделав ее посвободнее, Мург забинтовал ногу слишком туго. Вот я и увидел то, что хотел. Я убедился, что Мириам ходить не может.

— Гепардов я знаю лучше тебя, — продолжала Мириам. — Больше Ньетэ не будет слушаться. При первой возможности она снова укусит. Я никогда не буду с ней в безопасности.

Последний аргумент поколебал мою уверенность.

— Попробуй относиться к ней как к животному, а не как к человеку, и все будет в порядке!

— Дикое животное — всегда личность, — прошептала Мириам. — Я уронила себя в ее глазах.

Слова Мириам прозвучали для меня откровением — так прямо она никогда еще не говорила. Все мои подозрения вмиг превратились в уверенность. Ньетэ ее укусила — она убирает Ньетэ! Элиана оскорбляет ее самим фактом своего существования, тем, что стоит между нами, — значит, она должна исчезнуть! А я должен быть ее покорным орудием. А если выйду из повиновения, то меня ждет судьба несчастного Хеллера. Почему бы нет?

Мириам внимательно смотрела на меня. В ее власти было проникнуть в меня, будто тень, так почему бы ей не проникнуть в мой мозг, в мои мысли и понять, что она стала для меня чужой? Именно сейчас я понял это. Даже воспоминание о нашей близости не имело больше значения. Я стараюсь как можно точнее передать свои ощущения, это очень важно для дальнейших событий, но, поверьте, это не легко. Если хотите, я начал отходить от Мириам, потому что ее ревность, ее гордыня, бесцеремонность, с которой она обходилась с моей независимостью, делали невозможной искреннюю нежность, но вместе с тем она оставалась желанной женщиной, человеческим существом. Однако с минуты, когда я должен был признать, что она способна пускать в ход какие-то таинственные и отвратительные силы, она перестала быть для меня даже человеческим существом. Она сделалась другой. Между нами вдруг не стало ничего общего. Как нет общего между человеком и, например, змеей. И если бы речь не шла о жизни Элианы, я бы сбежал — что я тогда думал, то и говорю — и никогда больше не заглянул бы туда, словно место это стало проклятым. Я снова говорю непонятно, я это чувствую. Но что поделаешь? Вы должны знать, что я чувствовал, даже если чувства мои покажутся вам необычными, чрезмерными, неестественными. В моем страхе было что-то священное, какой-то священный ужас, какой наверняка переживали, столкнувшись с чем-то из ряда вон выходящим, с каким слушали в древности странников, повествующих о циклопах и чудищах. Конечно, я преувеличиваю! Но тем не менее думаю, что природу своего страха я определил правильно. И Мириам, такая, какой я ее видел, — лежащая на кровати с печатью страдания на лице — наводила на меня страх.

— Подождем немного, — предложил я. — Ньетэ заперта в прачечной. Вреда она причинить никому не может.

— Ждать! — повторила Мириам. — Ждать! Но знаешь, время ведь не развязывает узлов... Скорее наоборот!

Какие двусмысленные фразы. Она говорила о гепарде, но я был уверен: и о Элиане тоже; Ньетэ и Элиана для нее, как и для меня, были одной проблемой, одним случаем, одной задачей.

— Мы все решим, когда я вернусь, — сказал я. — Сейчас уже поздно. Боюсь, как бы не начался прилив.

Мне недостало сил поцеловать ее. С трудом я взял ее на прощанье за руку. Только в машине ко мне вернулось самообладание. Я хочу сказать, что только захлопнув дверцу почувствовал себя под защитой маленькой металлической раковины. Под защитой чего? Просто под защитой, и все. Мир вокруг меня был благожелателен и почти что сердечно расположен ко мне. Гуа я едва-едва пересек, море поспевало за мной по пятам. Я, что называется, испытывал судьбу. И однажды мог поплатиться. Я пообещал себе быть впредь осторожнее, ведь я должен был теперь защищать Элиану. О защите я и раздумывал целый вечер. Мне хотелось уехать и поселиться где-нибудь в Оверни, но прошло бы немало времени, прежде чем я отыскал бы городок, нуждающийся в ветеринаре. Так что проект мой был химерой. И никаких средств, чтобы защититься от вражды, я пока не видел. За ужином я предложил Элиане приглашать себе в помощь днем матушку Капитан. Элиана ответила, что она прекрасно себя чувствует, что нечего бросать деньги на ветер, что старуха неопрятна и бестолкова. Я не стал настаивать. Да и на чем я мог настаивать? До сих пор в разговорах с Элианой я не совершил ни единого промаха, зачем же мне возбуждать ее подозрения, убеждая в необходимости прислуги? Через два месяца, когда летний сезон доставит мне многочисленную клиентуру, у меня будет серьезное основание проводить первую половину дня дома. Но средства защитить Элиану нужны мне были немедленно, а я не мог придумать ничего толкового и чувствовал себя жалким и бессильным. После ужина я отправился к себе в кабинет, закурил трубку и принялся методично изучать книги, к которым поклялся не притрагиваться. На этот раз я внутренне не восставал, не ужасался и был готов принять самые необычайные откровения. Разве не видел я собственными глазами то, что описывали путешественники? Когда они описывают, как выглядит человек, дух которого витает где-то в другом месте, разве не совпадало их описание с описанием Ронги? А раз так, то почему я не должен им верить и в других случаях, когда, например, они рассказывают, что посвященный может использовать на расстоянии яды каких-нибудь растений или фармацевтики? Кем я был, как не невеждой, полным рационалистических предрассудков, по сравнению с этими этнографами, врачами, профессорами? К тому же и они поначалу восставали против очевидного. Как я, они отрицали факты. Но что толку отрицать то, что подтверждается опытом? В некоторых случаях воздействие на расстоянии вполне возможно. Существует оно в самых различных формах. Иногда без материализации воздействующего лица — невидимо. Свидетели приводят множество примеров. Могу привести и я: колодец. Часто воздействующее лицо появляется. Пример: люк. Но чаще всего воздействие на расстоянии весьма утонченно, почти незаметно. Жертва хиреет непонятно почему, и спасти ее невозможно до тех пор, пока не обессилишь наводящего порчу. При этом приводилось присловье Суто, который говорил: «Пришить кожу покойника живому». И рассказчик поясняет, что нужно найти и наказать колдуна, «прошить ему кожу», как он прошивает кожу жертвы. По существу, мое чтение не подало никакого совета, только укрепило опасения. К счастью, у Мириам не было ни одной из тех трав и растений, которые авторы называют опасными. Но она могла достать их через Виаля! Я чуть было не сел за стол за письмо доктору. Время от времени я испытывал искушение поговорить с ним откровенно. Разве он не сказал мне: «Я ставлю эксперимент»? Думаю, этот загадочный человек отлично понял бы мои страхи. Но как ему признаться, что я стал любовником Мириам? Я так и видел его улыбку. Нет, Виаль ничем не мог мне помочь...

Час был уже поздний. Голова у меня отяжелела. Книжные страницы плясали перед глазами. Я спустился в сад. Ночь была темной, теплой. Изредка на нос или щеку падала капля дождя. Что, если возле колодца или за углом гаража я встречу бесплотный призрак Мириам? Я обошел вокруг дома. Напрасно я твердил себе: «Я дышу свежим воздухом. Мне нужно немного проветриться». Я прекрасно знал, что обхожу свои владения дозором. Отныне мы с Элианой в осажденной крепости. Я решил теперь выпускать Тома. Он ведь лаял на синий плащ. Будет лаять и впредь, я услышу его. Буду предупрежден. Но мысль об этом меня не порадовала. Я вернулся в дом и проверил все запоры. Смешно, но я не мог уснуть, не проверив их.

Но и проверив, я не спал. Что она там замышляет? Если я не поеду на остров, не станет ли она мстить завтра, послезавтра? Может быть, лучшая тактика — это жить с ней в мире, по крайней мере делать вид? Я ничего не мог решить. Я слишком устал. Будильника я не услышал, разбудила меня Элиана. Мои страхи уже поджидали меня. Ночью они пили мою кровь.

— Ты плохо себя чувствуешь? — спросила Элиана.

— Сейчас пройдет.

Но как это могло пройти? Как заключить мир с Мириам, не согласившись умертвить Ньетэ? А если я приму ее смерть, то как далеко зайду в своем малодушии, какие еще сдам позиции? Я больше не чувствовал, что мне «не хватает» Мириам. Напротив, у меня увлажнялись ладони при одной только мысли, что я помимо собственной воли могу послушаться Мириам и отправиться на остров. На протяжении двух дней я держался. Клянусь вам, два дня — необыкновенно долгий срок. Жизнь гепарда против моего душевного спокойствия. Вообще-то я убивал животных десятками. Не могу сказать, что отличаюсь особой чувствительностью, и к тому же все животные похожи друг на друга. Умрет одна собака — ее заменит другая. В некотором роде это будет все та же собака. Во всяком случае, я повторяю себе это, когда мне нужно сделать укол больному животному. И мой укол всегда — знак расположения, дружбы. Но Ньетэ! Для меня она была совершенно особым существом. К ней я сохранял отблеск той страсти, что толкнула меня к Мириам. Недавнее ослепление, безумное счастье — Ньетэ была символом пережитого. Я отказался от любви. Но не мог пока отказаться от ее поэзии, от ее варварского и великолепного пожарища. Я смотрел на чистое доверчивое лицо Элианы за столом, и горло мне сжимала невыносимая тоска, будто она, ничего не подозревая, была во власти смертельной болезни. Каким пустяком была ложь, пряча мою связь. Но лгать, подвергая ее жизнь опасности? Тем хуже для Ньетэ! Так минута за минутой я убивал прекрасного зверя, чувствуя исходящие от нас флюиды, они перетекали от одного к другому, от Мириам к Элиане, от Элианы ко мне, от меня к Ньетэ, от Ньетэ к Мириам... Живые токи пронизывали нас, текли будто кровь, то алая, то черная, передавая ярость и ненависть. Я уложил в свою сумку снотворное и яд. Я усыплю Ньетэ, когда она ко мне приласкается... Потом? Да не желал я знать, что будет потом!

Уезжал я в отлив под дождем. Гуа под низвергающимися потоками внушал ужас. Я едва различал опознавательные знаки, и рев волн справа и слева заглушал мотор. Мне казалось, что я долго, очень долго странствую в небытии, и, как ни странно, мне это нравилось. Завидев берег, дорогу, домики, я почти огорчился. Но меня ждал и другой сюрприз: Мириам удивительно хорошо приняла меня. Я приехал выжатый как лимон, побежденный, но она, казалось, все позабыла. Ни слова о Ньетэ. Ни единого намека на нашу ссору. Несмотря на утренний час, она была причесана и одета. Сидела в кресле в гостиной, положив больную ногу на стул, и писала африканскую реку.

— Тебе нездоровится? — спросила она.

Точь-в-точь как Элиана. Почти с той же интонацией. Подобные совпадения случались нередко и всегда приводили меня в замешательство: моя жизнь словно бы раздваивалась, и одна ее часть пародировала другую.

— Много работаю.

Мой стандартный ответ.

— Ну так отдохни, вот тут, возле меня.

И Мириам наклонила стул, сбрасывая на пол все, что на нем было нагромождено. Догадывалась ли она о моем замешательстве? Потешалась ли над ним в душе? Думаю, скорее ей хотелось быть нежной, как в другой раз хотелось кофе или шампанского. И она была изумительно нежна. Я говорю это без всякой злости. Скорее показывая, до какой степени я сделался равнодушен. Я наблюдал за ней так, как в первый раз наблюдал за гепардом: пристально следя за движениями, за голосом, пытаясь разгадать под напускным подлинную Мириам. Она говорила о своих картинах. В мае собиралась поехать в Париж на свой вернисаж. Она казалась счастливой, уверенной в себе, в своем таланте, своем успехе и очень любезно делилась со мной надеждами. Ни малейшей фальшивой ноты. Никакой двойственности. Она была сама искренность. И тем не менее мы расстались недовольные друг другом, а Ньетэ все ждала и ждала в прачечной.

— Знаешь, чего бы я хотела? — спросила Мириам. — Чтобы ты прокатил меня на своей машине. Я не выходила из дома всю неделю.

— Дождь идет.

— Тем лучше. Никто нас не увидит, можно не бояться.

Я был рад повиноваться ей. Раз Мириам молчаливо предложила мне передышку, я не стал воскрешать нашу ссору возражениями и подогнал машину к крыльцу. Открывая мне ворота, вышла Ронга, и мы обменялись в саду несколькими торопливыми словами. Я узнал, что Мириам полностью предоставила Ньетэ попечению Ронги. И вела себя так, словно о Ньетэ никогда в жизни и не слышала.

— Она в эти дни была грустной, озабоченной?

— Нет, — отвечала Ронга.

— А впадала в тот странный сон? Помните?

— Нет. Напротив, была все время очень деятельна. Писала письма... занималась живописью...

— Вы думаете, она позабудет?.. Я имею в виду Ньетэ.

— Я бы очень удивилась, — ответила Ронга.

Я вернулся в гостиную. Мириам обхватила меня за шею, я ее — за талию, и она, хромая, доковыляла до машины.

— Отвези меня в Эрбодьер, — попросила она. — Я куплю там лангусту. Мне стало гораздо лучше, и я с удовольствием съем лангусту.

Мы ехали навстречу ветру, и нас покачивало, будто в лодке. Мириам смеялась, лицо ее снова было как у юной девочки. И я почти забыл о своих тревогах... Ехал я быстро — разумеется, из-за Гуа, ведь в моем распоряжении был максимум час, но еще, конечно, и из озорства. Ведь Мириам впервые сидела со мной рядом в машине — холостяцкой машине, и вопреки всему, что я узнал о ней, я чувствовал себя постыдно счастливым. «Дворники». не в силах справиться с дождем, искажали окружающий пейзаж, запотевшие стекла прятали нас от редких прохожих. Время от времени я позволял себе пожать ей запястье, а она клала свою руку на мою. Нежность двух школьников. Самое лучшее, что подарила мне любовь... Набережные Эрбодьера были пустынны. Все мачты раскачивались в лад. У края мола веерами разбрызгивалась пена, чайки, сгрудившись в заливе, плавали словно утки. Я затормозил возле рыбной лавочки.

— Сиди и не двигайся, — сказал я.

— Выбери самую красивую, — попросила Мириам.

Я купил лангусту, которая так и норовила вырваться из рук, и долго препирался с Мириам, которая хотела мне за нее заплатить. Кончилось тем, что она сунула деньги мне в карман, едва я взялся за руль.

— Вот будешь потом ходить за покупками, тогда будешь и платить. Это будет твоим делом.

Ее слова испортили мне все удовольствие. Данная минута, секунда ничего не значили для Мириам. Она вся была в своих планах, проектах, соображениях. Я отвез ее в Нуармутье, и расстались мы холодно. Я сожалел о своем бессмысленном приезде и снова задавался вопросом, стоило ли мне возвращаться. Я устал крутиться в этом порочном круге. В конце концов, она вправе распоряжаться судьбой своего гепарда. Гуа я пересекал в облаках водяной пыли. У меня еще оставалось время навестить двух своих клиентов. У первого — чистая формальность: осмотрел двух коров и тут же получил по счету. Роясь в карманах в поисках сдачи, я обнаружил, что Мириам дала мне шестьсот двадцать франков лишних. Почему именно шестьсот двадцать? Что она имела в виду? Она не из тех, кто нечаянно ошибается. Может, это хитрость, чтобы я вернулся и привез их? Затем я отравился на ферму Эпуа, там болела кобыла. Руки привычно делали свое дело, я им не мешал... Шестьсот двадцать франков... Почему? Особенно эти двадцать? Прекрасно, кобыла теперь справится. Я открыл свою сумку. В ней не хватало одного флакона. Сначала я не придал этому значения. Должно быть, я его где-то забыл. Хотя я отнюдь не рассеянный. Скорее страдаю от маниакальной аккуратности. Кончив лечить кобылу, я вернулся домой, но флакон все не шел у меня из головы. Все расставила на свои места цена. Шестьсот двадцать франков. Я проверил этикетку — в общем-то, обычно я заказывал лекарства партиями и не знал наизусть, сколько какое стоит. Стало быть, Мириам изъяла у меня флакон. И без щепетильности за него расплатилась. Лангуста? Предлог. Она все предусмотрела с присущей ей изобретательностью... Я вышел... У нее было предостаточно времени, чтобы открыть мою сумку и найти то, что ей было нужно. Теперь она убивает Ньетэ! А я ничем не могу помочь животному. Море билось в песчаных дюнах, и шум его заполнял все пространство до самого горизонта. Я был болен, меня тошнило от усталости и отвращения. Но приходилось притворяться, снова притворяться — из-за Элианы. Тем более что она приготовила превкусную тушеную капусту. Я расхваливал Элиану до небес, много говорил, стараясь позабыть о другом столе, стараясь скрыть свое состояние. После обеда у меня дико разболелась голова, и я никуда уже не мог ехать. Пил таблетку за таблеткой и не находил себе места. Беспрестанно смотрел на часы. Повторял: все уже кончено! Она мертва! И представлял себе Ньетэ с одеревеневшими лапами, потускневшими глазами. Я ходил взад-вперед по кабинету, не в силах остановиться, спокойно подумать, справиться с охватившей меня паникой, будто подталкивавшей меня в спину. Двуличие Мириам, врожденная жестокость, издевательская игра, которую она вела со мной, — все, что она говорила, делала, думала, возмущало меня до неистовства. Эти шестьсот двадцать франков!.. Да они хуже пощечины! Она что, за куклу меня держит?! «вот будешь потом ходить за покупками!» Эти ее слова вдруг всплыли у меня в памяти.

Значит, она уверена, что когда-нибудь я непременно буду жить с ней. Я мечтал никогда больше ее не видеть, разорвать наши отношения раз и навсегда, а она обдумывала нашу совместную жизнь — методично и не спеша. Она отдавала отчет и в моей слабости! Чтобы избавиться от Ньетэ, она достала яд с моей помощью, но помимо моей воли. Я стал ее невольным сообщником. А чтобы избавиться от Элианы... Нет! Этого я не выдержу! Но что делать, Боже мой, что делать?!

Вечером я не мог ужинать. Заботливость Элианы выводила меня из себя. Да, я согласен ее защищать, но сначала пусть оставит меня в покое. Она толковала мне о блюдах, о настойках, а я безнадежно искал средство нам обоим спастись.

— До чего же у тебя дурной характер! — сказала она.

— У меня?!

— Да, у тебя. Ты так изменился с некоторого времени, дружочек. Я знаю, у тебя тяжелая работа! Но поверь, ведь деньги не самое главное.

Милая моя дурочка, никогда-то она ни о чем не догадывалась. Мне хотелось пойти и лечь спать. Я торопился в следующий день...

Мириам в гостиной раскладывала картины. Передвигалась она при помощи стула, который служил ей костылем.

— Видишь, готовлюсь к выставке, — сказала она.

Я достал шестьсот двадцать франков и положил на табурет. — Возьми свои деньги, — сказал я. — Где ты ее закопала?

Ответила она не сразу. То ли не ждала прямого вопроса, то ли удивилась злобе, которую мне не удалось скрыть.

— В глубине сада... Она не мучилась.

— Об этом мне лучше знать, и позволь мне в этом усомниться!

— Прошу тебя, не говори со мной в таком тоне!

— Верни мне флакон.

— Я его выбросила... Франсуа, сядь и успокойся. То, что сделала я, должен был сделать ты. Нет, я совсем не собираюсь ссориться. Разговор этот для меня мучителен. Если бы ты... был таким, как я хотела бы... мы бы говорили совсем о другом!..

— Например, о живописи.

Она долго смотрела на меня.

— Бедняжка, — сказала она. — Тебе все-таки нужны подробности. Ну что ж, изволь: я насыпала ей яду в мясо.

— Ронга знала об этом?

— Я не считаю нужным перед ней отчитываться. После она вырыла ей могилу. Я тоже грустила. Но животному здесь было не место. Рано или поздно соседи заставили бы меня от нее избавиться. Ты сердишься на меня, что я взяла флакон? Но у меня не было другого выхода. И поверь, все получилось как-то само собой. А с деньгами, прости, я была не права.

Я встал и направился к двери.

— Франсуа! Куда ты?

— В сад.

— Нет! — воскликнула она. — Нет! Ты задумал уйти. Останься. Мне нужно кое-что тебе сказать!

Вместе со стулом она придвинулась ко мне.

— Франсуа! Ну пойми же! Да, ты был привязан к этому зверю, я тоже... Но он приковал нас к этому месту. Из-за него мы не могли уехать. Как ты представляешь себе нас в гостинице вместе с Ньетэ? Или на пароходе?»

— Ронга умела с ней управляться.

— Но я не собираюсь всю жизнь таскать за собой Ронгу! Мне нужна свобода передвижения, Франсуа! Ради тебя! Ронгу я держала только из-за Ньетэ. Теперь она мне больше не нужна. Мы ведь с ней не ладим. Вчера вечером мы объяснились. В общем, до конца месяца она уедет.

— Тебе будет очень одиноко, — заметил я.

— С тобой — никогда! — пылко возразила она. — Последнее время я получила много писем. Из Африки, разумеется, но еще и с Мадагаскара. Может быть, на Мадагаскаре нам будет лучше всего. Судя по информации, которую мне прислали, для тебя там будет просто идеально. И мне нравится эта страна. Климат на плоскогорьях приятный, пейзажи чудесные».

Она отперла ключиком маленький секретер и вытащила письма.

— Мне приходится все запирать: Ронга повсюду сует свой нос. Как-то я застала ее читающей мои письма, а я совсем не хочу вводить ее в курс наших планов.

Я собрал все свои силы.

— Нет, — сказал я, — я не собираюсь уезжать.

— Но мы же не завтра уезжаем. Сейчас там зима. К тому же у меня еще полно дел, а у тебя жена».

Я повернулся к ней спиной и, ни слова не говоря, вышел. Попытайся она меня удержать, я ударил бы ее. Она просто чудовище. Я повторял себе: чудовище, чудовище! И я тоже чудовище, потому что все еще остаюсь здесь и, вместо того чтобы бежать без оглядки, торчу в саду возле квадрата свежевскопанной земли. Прости, Ньетэ! Я заглянул в прачечную, вдохнул ее запах — все, что осталось от маленькой преданной души. Я поискал Рангу, но ее нигде не было. Заводил мотор я в полной уверенности, что никогда больше сюда не вернусь, никогда больше не увижу Мириам. Все кончено. Она не посмеет чинить зло Элиане, потому что потеряла меня навсегда и знает об этом. Но если все-таки посмеет, я ее убью.

IX

Вам, конечно, знакома горячность слабых. Наедине с собой, в воображении, они цари. Сметают любое сопротивление. А потом сталкиваются с действительностью. Дома ко мне вернулась подавленность. Я прекрасно знал, что бессилен справиться с Мириам. Я не мог ее даже забыть. Однако в своем решении я был тверд: меня освободила смерть Ньетэ. Теперь я свободен от Гуа, от тайных поездок и возвращений, наполненных страхом. Я снова вернулся к своим привычкам, к размеренному существованию. В глубинах своей грусти я черпал свойственное мне прежде спокойствие. Никогда еще равнина не выглядела столь дружественной. Три-четыре следующих дня я чувствовал себя подобно выздоравливающему, который еще не рискует действовать, но чувствует, что силы понемногу возвращаются к нему. Май месяц овеял поэзией наши пастбища и болота. И меня снова радовали поездки с фермы на ферму по равнинам, похожим на английский газон. Африка! Мадагаскар! Красивые слова. Слова, и ничего больше. Здесь я хозяин, несмотря на заляпанную грязью старую колымагу, несмотря на сапоги и куртку. Это мои владения. Как это объяснить? Этот край — мое тело, а я биение его сердца. И если я люблю Элиану, то потому, что она, сама о том не подозревая, сродни здешним крестьянкам: так простодушна и инстинктивно благоразумна. И если по другую сторону Гуа, любя и ненавидя Мириам, я становлюсь человеком боязливым и малодушным, то только потому, что обрывается моя связь с землей. Теперь я отчетливее понимал, на что во мне самом посягала Мириам, посягая на Элиану, — на источник моей жизненной силы и равновесия. Отъезд для меня физически невозможен. И вполне возможно, что Мириам, оставаясь здесь, чувствует, что гибнет. Как бы поделикатнее растолковать ей, что мы угодили в замкнутый круг? В нашей любви мы не можем не губить друг друга, один из нас неизбежно становится жертвой. Так почему бы нам не расстаться друзьями? К чему горечь, стремление отомстить? Я твердил себе все это, успокаивая себя и пытаясь успокоить ее, успокоить и разоружить, словно мое стремление к покою было способно оградить мой дом невидимой и непробиваемой стеной. Но я прекрасно знал, что сентиментальничаю, и не больше: все мои магические укрепления ничуть не помешают боевым действиям Мириам. Несмотря на мой страх, о стенах и укреплениях я говорил не всерьез. И вот какой тут был еще нюанс, о котором я пока не говорил: я был глубоко убежден, что Мириам способна причинить зло Элиане, но вместе с тем мне казалось, что эта убежденность исходит не от лучшего меня, а от худшего, от подростка-неудачника, которого подчинила себе Мириам и который в восхищении от всего, что бы она ни делала. Я дрожал от страха, но не в силах был оторвать любопытный взгляд. Так что все мои предосторожности я принимал не без доли скептицизма.

Матушке Капитан я сказал, что посетительница в голубом плаще еще может вернуться — не обязательно, но вполне возможно.

— И что мне тогда делать?

— Просто немедленно сообщить мне.

Я заделал люк, заделал колодец, но без спешки, словно на меня напала охота что-то смастерить. Я делал все, чтобы потом себя не упрекать, но вместе с тем про себя я посмеивался. Придется-таки ей поломать голову, прежде чем обрушить на нас новое несчастье. Вечером я выпустил Тома — дескать, уже наступило тепло и нечего ему торчать в кухне. Я запер все двери, всячески стараясь думать о чем-нибудь постороннем. Я постоянно симулировал веселье, что стало удивлять Элиану, и она не раз спрашивала меня:

— Неужели дела пошли так хорошо?

С давних пор Элиана вбила себе в голову, что единственная моя цель в жизни — зарабатывание больших денег. Мириам я мог бы сказать, что со мной. С Элианой это было бесполезно. Мои объяснения наскучили ей и даже подспудно шокировали. Так что вместо ответа я ограничивался беззаботным взмахом руки. При этом я старался ей угождать: возвращался к положенному часу, подробно расспрашивал ее. Что она делала? Кто приходил? Не устала ли она? В конце концов уже она пожимала плечами.

— Нашел чем интересоваться. Да все идет себе как обычно.

Но как-то вечером я нашел ее лежащей в постели — осунувшееся лицо, помутневшие блестящие глаза... Ко мне вмиг вернулись все мои опасения. Я проверил пульс: температура явно повышенная.

— Пустяки, — сказала она. — Похоже, я не справилась с кроликом, соус тяжеловат. А как у тебя?

— Нормально. Ты что-нибудь приняла?

— Таблетку уроформина.

— Давай позовем Малле.

— И не думай даже! Скоро все пройдет.

Я помылся, переоделся, продолжая думать о недомогании Элианы. Похоже, и впрямь приступ гастрита. Довольно часто излишне обильная кухня Элианы оборачивалась у меня несварением. Естественно, то же самое можетпостигнуть и ее. Но спокойнее мне не стало. Я зашел к ней.

— Какая сейчас температура?

— Тридцать восемь и две.

Ничего страшного. Спустившись вниз, я поужинал вместе с Томом и вымыл посуду. Потом поставил варить овощной суп. И лег в постель. Элиане, похоже, стало получше, но она крепко спала — приняла снотворное. Спала она и утром, когда я уходил. Работал я кое-как. Мне не терпелось вернуться домой. На обратном пути я гнал машину вовсю. Моя старушка была на последнем издыхании и нуждалась в первую очередь в ремонте, а совсем не в морских купаниях в Гуа.

Элиана встала с постели, но ходила еще в халате.

— Дела пока не блестящие, — сказала она.

Однако сочла своим долгом со мной позавтракать. Отведала она только чуть-чуть овощного супа и очень меня за него похвалила. А я тем временем расправился с ее вкуснейшим кроликом.

— Лежи, — сказал я, — мы управимся вдвоем с матушкой Капитан.

Проводив Элиану в спальню, я на секунду заглянул к соседке, всегда готовой нам помочь. Нет, посетительницы в синем она больше не видела. И никто больше не звонил у нашей ограды. Дорогой я сорвал в саду несколько цветков. Но в кухне я вдруг услышал стон Элианы. Я бросил цветы на столе и взлетел наверх по лестнице. Элиану рвало в туалете.

— Элиана! Что с тобой, Элиана?

Я едва успел подхватить ее и отнести на кровать. Она была на грани обморока. Обильный пот струился у нее по вискам, и ее мучила непрекращающаяся икота.

— Я полежу, не беспокойся, занимайся своими делами...

Я кружился по комнате, натыкаясь на все углы и не зная, чем я могу ей помочь.

— Покажи, где у тебя болит.

Но она металась головой по подушке. Я потрогал ее ноги — ледяные. Тогда я сообразил поставить чайник, вымыл керамическую грелку, которая — Боже мой! — была в ходу еще так недавно, когда произошло несчастье с колодцем. Неужели это следующая попытка Мириам?.. На меня вдруг накатил такой страх, что я вынужден был присесть: ноги меня не держали. Я сидел чуть дыша, едва ли здоровее Элианы, и только вода, полившись через край, вывела меня из этого полубессознательного состояния. Интуиция мне подсказывала: это Мириам!.. Я был в этом уверен. Несварение — лишь видимость, ложный симптом, который может обмануть врача, но только не меня. Ведь я уже так много разгадал. Тем не менее я позвонил Малле, и он тут же приехал. Элиана дремала, явно обессилев. За какой-то час она похудела. Глаза у нее стали как-то больше и запали, и казалось, что она видит в пространстве то, чего не вижу я. Я рассказал Малле, что произошло. Он придвинул к кровати стул.

— Сейчас посмотрим.

И принялся осматривать Элиану. Когда он начал мять ей живот, она резко дернулась. Он пытался определить очаг боли, но Элиана стонала от малейшего прикосновения. Однако Малле не оставил своих попыток, прислушиваясь к характеру стонов и сравнивая их, потом, прикрыв глаза, задумался, чтобы вынести наконец суждение. Но только недоуменно развел руками.

— Нужно обследование, — сказал он. — На мой взгляд, это может быть и аппендицит. У нее когда-нибудь были приступы?

— Никогда.

Он снова склонился к животу Элианы.

— Во всяком случае, очень похоже на приступ аппендицита.

— Вы считаете, нужно оперировать?

— Время еще есть. Сначала снимем боли, которые мешают обследованию. К вечеру я приду. Ничего не есть. Если будет большая жажда, дать попить, но умеренно.

Он достал блокнот и ручку. Я как-то сразу успокоился. В приступе аппендицита есть что-то прямодушное. Симптомы его известны. Медицина прекрасно вооружена против этой болезни. Мне бы очень хотелось, чтобы у Элианы был аппендицит. Я почти что желал его. После ухода Малле я принялся утешать Элиану: дескать, поедем в Нант, в клинику доктора Туза. Уход за ней будет королевский, и всего-то каких-то две недели.

— Можно подумать, ты рад моей болезни, — прошептала она.

— Ну что ты! Какое «рад»? Только...

Тем, что я чувствовал, я не мог с ней поделиться. Не мог объяснить, что приступ аппендицита доказывает бессилие Мириам. К тому же, чтобы убить Ньетэ, Мириам ведь пришлось прибегнуть к традиционным средствам! Значит, мои опасения беспочвенны. Ко мне возвращался утраченный вкус к жизни. Матушка Капитан пообещала сделать необходимые покупки и присмотреть за Элианой... Чашка овощного бульона в четыре часа и чуть-чуть минеральной воды. Я вернусь гораздо раньше ужина. Съем тарелку супа, пару яиц — мне вполне достаточно.

Я отсутствовал часа три, не больше, — съездил на ярмарку в Шалон, где у меня была назначена встреча с состоятельнейшими клиентами. Вернувшись, я нашел Элиану в прострации. Матушка Капитан была в истерике. Как только я ушел, у Элианы началась жуткая рвота, но она запретила звать врача, и бедная старушка ждала меня как манну небесную. Я отослал ее как можно любезнее и начал расспрашивать Элиану.

— Ну, малыш, как ты себя чувствуешь?

— Пить, очень хочу пить...

Я дал ей попить. Руки у нее были горячие и дрожали.

— Где тебе больно?

Она не ответила. Я позвонил Малле: может, Элиану нужно срочно везти в больницу. Примчавшись, он был очень удивлен скорости, с какой прогрессирует болезнь. Он снова принялся осматривать Элиану.

— Откройте рот... покажите язык...

У Элианы не было сил даже стонать. Она часто дышала, на глаза у нее наворачивались слезы. Малле приподнял ей веко.

— Куда ее рвало? — спросил он.

— Я полагаю, в раковину.

Он прошел в ванную. Раковина была вымыта. Малле задумчиво осмотрел ее, потом закрыл дверь и спросил меня шепотом:

— Что она вчера ела?

— Кролика. Я тоже, но, как видите, у меня с желудком все в порядке. Впрочем, приступ аппендицита...

Он прервал меня:

— Это не аппендицит... Послушайте, голубчик, я привык говорить откровенно... Можно было бы поклясться, что вашу жену отравили... Посмотрите на ее язык, слюну... А к вечеру — все остальные симптомы: учащенный пульс, рези в желудке, слезоточивость...

— Не может быть!

Я попытался сказать это убедительно, но из головы у меня не шел пропавший из чемоданчика флакон с мышьяком.

— Согласен, что не может быть, — подхватил Малле. — Но нужно принимать во внимание все симптомы. Голову дал бы на отсечение, что это мышьяк.

— Но-о... вы же понимаете, что...

Он вернулся к постели Элианы, понюхал губы, помял живот.

— Разумеется, стопроцентной уверенности у меня нет. Случай относительно безопасный. Но придется промыть ей желудок, другого выхода нет. И все же я думаю, что она съела какую-то гадость... Пойдемте, пусть пока отдохнет.

Я увел его к себе в кабинет, и он, запустив руку в табакерку, набил себе трубку табаком и принялся осматриваться.

— Вы уверены, что опасности нет?

— Абсолютно. Ей просто попался недоброкачественный продукт, а какой, я не знаю. Подумайте сами. При таком крепком здоровье ей понадобилась бы немалая доза. Однако как тут у вас хорошо! Загородная местность! Море! Нуармутье виден, словно мы там прогуливаемся.

Он уселся за мой стол и выписал рецепт.

— Что-то последнее время вашей жене не везет, — заметил он. — Закон серий. Надеюсь, третий удар ей не грозит.

Держите рецепт. Я прописал водный раствор магнезии и два слабеньких лекарства, чтобы поддержать сердце. Посмотрим. И конечно, она должна принимать альбумин. Потом сделаем анализ, хорошо? Завтра я навещу вас.

Видя, что я встревожен и угнетен, он положил руку мне на плечо.

— Не огорчайтесь вы так, Рошель! Такого рода неприятности случаются сплошь и рядом. Да вот в прошлом году тут у вас рядом, в Бовуаре, одна старушка отравилась порошком, которым травят улиток». Теперь бегает как молоденькая.

Я проводил его до двери, притворяясь, будто он совершенно меня успокоил, но на деле мне было все так же жутко, у меня даже руки дрожали. Я шел по аллее с мучительным, душераздирающим чувством: надо мной взяли верх. Я проиграл. Мириам слишком сильна для меня. Первым моим побуждением было вылить овощной суп. Вторым — отнести его на анализ к аптекарю. Но что, я не знаю Ландри! Он всем растреплет. И почему, собственно, я подозреваю в чем-то суп, который варил собственноручно? Элиана одна пила его? Ладно, я тоже выпью. Кастрюля стояла на плите: Матушка Капитан позабыла убрать ее в холодильник. Я понюхал суп. Опустил палец и облизал. Похоже, я глупею прямо на глазах. Как Мириам могла на него воздействовать? Я решил, что суп безвреден, но все же — это было сильнее меня — налил два половника и выпил как лекарство: залпом и закрыв глаза. Потом я обшарил все уголки в доме и гараже. Но я заранее знал, что ничего не найду: Элиана не покупала яда ни от слизняков, ни против кого другого. На самом деле я искал не для того, чтобы найти. Я искал для очистки совести. И походил на человека, который крепко закрыл кран и знает, что он крепко его закрыл, но все-таки снова отпирает дверь и идет проверять этот кран. И если я роюсь повсюду, будучи совершенно уверен, что это бесполезно, то только потому, что не могу одолеть своей паники. Как я мог поверить Мириам на слово, будто она выбросила флакон? Я должен был настоять, чтобы она мне его вернула. Но если бы она мне его и вернула, что мешало ей купить в первой же попавшейся аптеке лекарство на мышьяке? Так, а дальше? Каким образом она воздействует? Нужно ли ей что-то вещественное для передачи яда — к примеру, овощной суп? Когда в ландах крестьяне говорят, что кто-то запер молоко у коровы, нужен ли при этом реальный контакт? Дело тут скорее в привычном для меня образе мышления. Почему Мириам не может просто так отравлять Элиану? В колониях, а вполне возможно, и в Африке, существует немало деревьев, под которыми нельзя останавливаться безнаказанно — непременно умрешь.

В отчаянии я съездил в город и купил прописанные Малле лекарства. У меня не было никаких дурных симптомов. Выпитый бульон не вызывал ни горечи, ни тошноты. Я поел кое-как и занялся Элианой. Ей стало полегче, и магнезию она приняла с большим мужеством. Я помог ей умыться и вымыть руки.

— Вспомни, — попросил я, — когда ты встала утром, что ты делала?

— Какое это имеет значение? — прошептала Элиана.

— Очень большое. Ты умылась, а потом?

— Выпила чашечку кофе.

О кофе я совсем позабыл.

— Вкус был как обычно? Может, чуть более горький? Или какой-то странный?

— Да нет...

— Ну а потом?

— Снова легла в постель — у меня закружилась голова. А потом пришел ты, вот и все...

— А во второй половине дня, когда я был в Шалоне, что ты пила?

— Стакан «Виши».

Бутылка еще стояла на столе. Я осмотрел ее, понюхал, отпил глоток воды из стакана Элианы.

— Ее открыла матушка Капитан?

— Да.

Ну разумеется! Что я задаю дурацкие вопросы! Старушка взяла первую попавшуюся бутылку из шкафа. И, по всей видимости, в бутылке тоже нет ничего вредного. Я спустился в кухню. Кофейник был еще почти полный. Я заставил себя выпить полчашки холодного несладкого кофе. Думаю, что был бы счастлив — честное слово, счастлив, — если бы почувствовал резь в желудке и увидел, что стены вокруг меня поехали. Но и кофе оказался безвредным. В конце концов, и Малле мог ошибиться. Я стал подыскивать доводы, какими мог бы оспорить его диагноз. Сходил даже в кабинет и просмотрел справочник по токсикологии. Но к чему отрицать? У

Элианы налицо все симптомы отравления мышьяком. Они бесспорны.

Выбора у меня нет: я должен охранять ее день и ночь, проверяя все, что она подносит ко рту. И если у меня нет других средств, я поеду к Мириам, приму все ее условия, умолю ее, но спасу Элиану. Завтра воскресенье. В понедельник я помещу объявление в газете, что на некоторое время прекращаю практиковать. Я лежал возле уснувшей Элианы и часами пережевывал одни и те же мысли. Смягчить Мириам? Но как? Сказать, что я думаю? И даже заняться приготовлениями? Но и тут я обманываюсь. Мне все кажется, что если она будет далеко, то не сможет навредить Элиане. Но если она опасна на расстоянии пятнадцати километров, то почему станет менее опасна на расстоянии тысячи пятисот или трех тысяч? Я читал в журналах, что один знаменитый велогонщик умер в Европе от таинственной болезни, которую наслали на него негры, которых он обидел в Африке. И тут может быть то же самое. Хотя в журнале могут и приврать. Но, может, я наконец проснусь от дурного сна? Я уже больше не знал, сплю я или бодрствую. Сознание отключилось. На рассвете я пришел в себя. Наступил еще один тоскливый день. И сколько таких еще будет дней, ночей и горьких пробуждений? От всего сердца я послал проклятие Мириам. Том скреб на крыльце. Я открыл ему. Началось воскресенье.

И было оно на удивление мирным. Элиане стало лучше. Рези в желудке прекратились. Осталась только усталость и словно размягчение воли, как если бы Элиана не хотела больше выздоравливать. Напрасно я болтал с ней с тем фальшивым воодушевлением, какое всегда выказывают у постели больного, — она даже не пыталась улыбнуться. Но глаза ее неотступно следовали за мной, следя за каждым моим движением. Я чувствовал, что ей страшно. Я напугал ее своими расспросами. Своими наблюдениями я поделился с приехавшим Малле и попросил его успокоить Элиану, что он и сделал с большой деликатностью и юмором. Он пообещал, что через два дня она будет на ногах, но порекомендовал соблюдать режим на протяжении нескольких недель — пищевые отравления могут иметь не слишком приятные последствия. Элиана явно обрадовалась, узнав причину своего недомогания, и при Малле выпила чашку чая с сухариком. Чай я наливал сам и сухарик вытащил из пакета, который распечатал тут же в комнате.

— Причин тревожиться нет, — сказал мне Малле, спускаясь с лестницы. — Мне кажется, все идет наилучшим образом. У нее небольшой упадок сил. Это сразу заметно. Она, наверное, волнуется?

— Не думаю. Она человек очень уравновешенный.

— Вам об этом лучше судить.

Он не спросил меня, притрагивался ли я к отравленным продуктам, и я не заговаривал на эту тему. Мы еще немного поболтали дорогой. Малле пообещал зайти завтра в аптеку и сообщить мне о результатах анализа по телефону.

— Если анализ ничего не покажет, значит, я ошибся. Такое случается со всеми нами — думаю, и с вами тоже случалось. Тогда нужно будет сделать рентген. Это может оказаться и язвой.

Милый Малле! История с мышьяком занимала его больше, чем он хотел показать. Само название «мышьяк» звучит убийственно и настраивает на самые страшные картины. Я прекрасно все видел и совсем не возражал против предположения Малле о язве. В конце концов, ведь и я употреблял те же продукты и напитки, что и Элиана, но со мной ничего не случилось. А если последуют новые приступы, к каким выводам придет Малле? И вот тут я оценил все дьявольское хитроумие плана Мириам. Она не только мстит сопернице, она ставит в немыслимую ситуацию и меня. По всем статьям она в выигрыше. Если Элиана заболеет всерьез — а то и, не дай Бог, случится что-то похуже, — я окажусь в безвыходной ситуации. Буду конченый человек. Так что не за одну Элиану я должен сражаться! И за себя тоже.

Чем дольше я размышлял над этим, тем неизбежней мне казалась катастрофа. По сути, Элиана — только орудие. В кого целятся в первую очередь? В меня. Кого хотят подвергнуть страданию? Меня. Кого хотят скомпрометировать? Меня. Все время меня. Это ужасающий шантаж. И ни малейшего выхода. Полнейшая безнадежность. Мириам остается только продиктовать свои условия.

Я был так потрясен, что довольно долго пробыл в саду, стараясь прийти в себя и как-то укрепиться. Я решил противостоять Мириам и всеми средствами помешать таинственному отравлению Элианы. Я не знал, каким образом действует Мириам, какие силы она призывает себе на помощь, но было ясно, что со вчерашнего дня они потеряли свою действенность. Может быть, я нашел средство бороться с ними, оставаясь все время подле Элианы, проверяя ее еду и питье. Я удвою внимание. Приняв решение, я вернулся в комнату. Я сам умыл Элиану, пропылесосил комнату, затем занялся своим завтраком. Из осторожности я открыл баночку сардин и баночку бобов с мясом. Мне хотелось превратить свой дом в больничную палату, продезинфицировать стены, пол, мебель, воздух. Вы улыбаетесь, и, конечно, справедливо. Но моя ли вина, если вредоносное влияние Мириам представлялось мне в виде микробов, и избавить нас от них, как я думал, могла только чистота? Если бы я мог изобрести средство очистить самого себя от нечистого семени любви, которое теперь убивало нас обоих, я сделал бы это с радостью. Чистоту я черпал в своей стерильной студенческой юности, и мне казалось, что она послужит защитой Элианы от Мириам. Я решил вылить овощной суп, в котором могла завестись какая-нибудь гадость, и сварил для Элианы яйцо всмятку. Яйцо я выбирал крайне тщательно, вытер его и опустил в кипяток. Потом я открыл новую бутылку «Виши» и новый пакет с сухариками. С остатками я расправился сам. Элиана поела с аппетитом. Я вымыл посуду кипятком и устроился в спальне с книгой. Включил на малую громкость радио, чтобы Элиана могла, не утомляясь, слушать веселую музыку. День тянулся мирно, однообразно, меланхолично. Элиана спала. Я продремал часов до пяти. В пять — снова чай и сухарики для Элианы. Чтобы доставить ей удовольствие, я тоже выпил с ней чаю. У нее прибавилось сил, разрумянились щеки.

— Трудно тебе приходится, — прошептала она.

— Ничуть. Я люблю заботиться о тебе.

— Когда я болею...

— И когда здорова, только тогда это куда сложнее. Вот увидишь, я займусь будкой для Тома, я давно о ней думаю. Работа мне сейчас позволяет, и я буду проводить с тобой больше времени.

Она улыбнулась — одними губами, глаза остались серьезными.

— Спасибо, Франсуа. Мне очень нужно чувствовать, что ты рядом. Мне что-то нехорошо, понимаешь?

— Что за мысли, Элиана?

— Мне кажется, я не поправлюсь.

Я ласково побранил ее, поцеловал в глаза, чтобы она не плакала, и она снова уснула, а я стал заниматься ужином. Проголодался я не слишком и поэтому ел тоже, что и Элиана: лапшу с вареньем. Стемнело. Я прошелся по саду, выкурил трубку. Мириам тоже, должно быть, собирается выйти: это ее час. А может, она, напротив, улеглась в кровать и готовится погрузиться в сон, который позволяет ей пренебрегать расстояниями и быть одновременно и там, и здесь? Том, выскочив из кухни, вертелся вокруг меня. Бегал туда-сюда за жуками и не выказывал ни малейшего беспокойства. Я простился с ним и отправился в дом. И тут же услышал надсадный кашель Элианы, а потом шлепанье босых ног — она спешила в ванную, ее снова рвало.

X

Я выехал в вечерний отлив — утренний я пропустил, потому что Малле приехал слишком поздно. Он был в полнейшем недоумении. Анализы ничего не показали — во всяком случае, той дозы яда, которую он рассчитывал увидеть. Тогда он стал настаивать на рентгене. Я уже ни на что не надеялся, но договорился с коллегой из Нанта. Я исчерпал все способы защиты. И был без средств и без сил. Воздействовать нужно на Мириам, и партию следует выигрывать в Нуармутье. Элиану я оставил в довольно плачевном состоянии и, переправляясь через Гуа, не знал, что буду делать и что говорить. Я устал до изнеможения, и, клянусь, если бы моя смерть могла принести пользу, я остановился бы и дожидался прилива. Но я должен продолжать битву. Битву! Разве не отступал я постоянно перед Мириам? То, что простодушно или малодушно я называл битвой, разве не было моим стремлением остаться с Элианой? Но когда, отступая, я окажусь припертым к стене, разве я не пойду в наступление на Мириам? Вот тогда мы посмотрим. Пока мне хватает ехать в машине, чтобы чувствовать, что я действую. Что же касается будущего, то я постараюсь распорядиться им как можно лучше в зависимости от обстоятельств. Я понимал, что моя программа смехотворна. Но примите во внимание, морально я был совершенно раздавлен. И потом, я совсем не стараюсь оправдать себя — наоборот, хочу показать, что моя усталость и страх сыграли свою пагубную роль в развитии событий.

Подъехав к вилле, я увидел возвращающуюся из города с хлебом Ронгу. Она догнала меня, и я пожал ей руку в знак нашего союзничества, несмотря на смерть Ньетэ. Я счел необходимым извиниться:

— Все произошло за моей спиной, Ронга, даю вам слово. Госпожа Хеллер взяла яд у меня в машине.

— Я знаю, — ответила она.

Горе Ронги было так велико, что в одну секунду лицо ее стало мокрым от слез.

— Ну-ну, Ронга! Я понимаю ваше горе, я и сам был к ней очень привязан...

— Я хотела увезти ее с собой, когда буду уезжать, — проговорила она.— Она была для меня не домашним животным, а другом. Конечно, это невозможно, но когда я думаю, что она останется лежать здесь и никто не будет ухаживать за ее могилой...

Ронга вытерла глаза тонким батистовым платочком. Ее внутреннее достоинство, ее воспитанность поразили меня.

— Но вы же не уезжаете прямо сейчас?

— Через неделю. Разве вы не в курсе? Госпожа Хеллер меня отправляет. Я должна сделать генеральную уборку, пока она будет в Париже, а затем я уеду...

— Она едет в Париж?

— Ах, ну да! — воскликнула Ронга.— Вас же несколько дней не было! Да, она уезжает завтра... она сама вам все объяснит...

Вспыхнувшая внезапно надежда воодушевила меня, согрела — не знаю даже как сказать. Она была мощной и сладкой, как дуновение самой жизни. Примерно то же я ощущал совсем недавно, когда ехал к Мириам. Теперь я так же радовался ее отъезду. Я вынужден был взять себя в руки, так мне хотелось припуститься к дому бегом.

— А куда поедете вы, Ронга? Вернетесь в Африку?

— Нет, поищу себе место во Франции. У меня есть кое-что на примете. И конечно, в любом месте мне будет лучше, чем здесь.

— С ней вам всегда было так плохо? — шепотом осведомился я.

— Она со мной не разговаривает. Я для нее не существую. И никогда не существовала. Я была вещью, которую рисуют...

Ронга открыла калитку. И тут же из-за угла виллы появилась Мириам в своем синем плаще и с перевязанной щиколоткой. Появление ее было так неожиданно и так походило на описание матушки Капитан, что я невольно застыл на месте. Но нет, это не тень. Мириам, хромая, подошла ко мне. На Ронгу она даже не взглянула.

— Франсуа, милый! Какая счастливая неожиданность! Я знала, что ты приедешь, но ждала тебя только завтра.

— Ты куда-то ходила?

— Нет. Хотела посмотреть, чем занята Ронга. Ее не было добрый час. Знаешь, она... я больше не хочу иметь с ней дело... Ты зайдешь хоть ненадолго?

Она взяла меня под руку и потащила к дому. Мне это было неприятно. Я хотел избежать ее прикосновений, но она нависла на моей руке всей своей тяжестью, и я с гневом и страхом чувствовал, что она влюблена в меня.

— Видишь, — продолжала она, — я уже хожу. Пока еще побаливает, но рана уже зарубцевалась.

Она привела меня в гостиную и тут же, даже не прикрыв дверь, сжала мою голову в ладонях и прижалась губами к моим губам с такой страстью, что мы едва не упали.

— Франсуа, счастье мое! Ты уже не сердишься? Все забыл?

И она снова поцеловала меня, и в ее поцелуе было столько простодушной неподдельной страсти, что это не могло не тронуть меня. Хромая, она добралась до своего табурета и села.

— Франсуа... Дай я на тебя посмотрю!.. Нет, я не потеряла тебя! Ты любишь меня? Меня нужно любить, Франсуа... особенно теперь, когда я так стараюсь для нас обоих...

— Сними плащ, — сказал я.

Она словно растерялась. Она не поняла, что мне стыдно сжимать в объятиях женщину, которая преступницей проникла ко мне в дом.

— Ты не без странностей, любовь моя!

Она сняла плащ. Да, это прежняя Мириам, которую я так люблю. Серые глаза ее светились нежностью.

— Завтра я уезжаю в Париж, — продолжала она, — подписывать контракт. Директор галереи — я тебе уже говорила... Ты забыл? Но не важно, он наконец согласен. Если у меня было плохое настроение все последнее время, Франсуа, милый, то только потому, что мне приходилось выдерживать жестокие бои. Но он принял мои условия. В субботу я получила от него письмо. В Париже я останусь примерно с неделю, улажу все дела с выставкой, потом вернусь сюда, проверю, все ли в порядке, и запру дом. Это будет отъезд навсегда. Так что у тебя еще достаточно времени...

Гостиная опустела. Большинство картин исчезло. Вдоль стены выстроились чемоданы с пестрыми этикетками.

— Садись, Франсуа, любовь моя! У тебя такой вид, будто ты приехал ко мне по вызову.

Я осторожно придвинул ногой к себе стул. Продолжения я ждал с любопытством и страхом, как охотник, наконец выманивший из логова зверя, которого давно выслеживал.

— Пришлось поимпровизировать немножко, ты этого не любишь, но я по-другому не умею. Впрочем, увидишь: все устроится как нельзя лучше. В конце концов я выбрала Мадагаскар.

Она рассмеялась — возможно, чтобы хоть как-то замаскировать свое откровенное бесстыдство, — и по своей отвратительной привычке схватила меня за руку.

— Мне-то все равно, но ты же никогда не уезжал из Франции. Я точно знаю: там мы будем процветать. Я должна взять реванш! Сначала мы поедем в Антананариву. Там у меня есть знакомый, он обещал тебя устроить. Ты же знаешь, это страна скотоводов! И какая разница — коровы на Мадагаскаре или в Вандее! Просто вместо ста или двухсот голов у тебя под присмотром будет пятнадцать или двадцать тысяч! Стоит потрудиться, правда? Ты рад?

Я молчал. Я чувствовал, что сейчас она откровенно выскажет мне все, что думает.

— Мы сядем в самолет в Орли, — продолжала она, — и доберемся до Антананариву быстрее, чем ты добираешься сюда, когда дожидаешься отлива. По существу, Мадагаскар куда доступнее Нуармутье. Не забудь, кстати, перевести все деньги в парижский банк. Тебе будет проще потом ими распоряжаться... Разве нет? Ты не согласен?

— Ты прекрасно знаешь, что Элиана больна.

— И что это меняет?

— Как?

— В любом случае при разводе вина будет на тебе, поскольку ты оставляешь семью. И если ты будешь дожидаться, пока твоя жена выздоровеет, для тебя все равно ничего не изменится к лучшему.

Я не ответил, надеясь услышать продолжение, но Мириам сочла, что отмела мое возражение и я согласен с ней целиком и полностью.

— Тебе лучше почти ничего с собой не брать, — заговорила она снова. — Начнем с нуля, как настоящие эмигранты. Ты ведь хочешь, чтобы мы с тобой стали эмигрантами?

Жизнь до сих пор тебя не очень-то баловала. Мне кажется, ты уедешь без особых сожалений.

— Не в этом дело, — нетерпеливо возразил я.

— Погоди! Я все предусмотрела. Чемоданы свои отправь в Нант, мы заберем их дорогой — я собираюсь купить машину, подержанную, чтобы доехать сюда и потом обратно в Париж. Можно было бы обойтись и без нее, но у меня много картин, и я совсем не хочу их испортить.

Против воли я внимательно слушал ее, и меня так и подмывало со всей жестокостью бросить ей в лицо: «Ты бредишь и несешь несусветную чушь!» Но я только пожал плечами.

— А этот господин, — начал я, — я имею в виду директора галереи — он не мог бы сам за ними приехать?

— Нет! Мне бы совсем не хотелось, чтобы он видел мои ранние картины.

— Ну так найми машину!

— Может, ты и прав. В любом случае какая-то машина у нас будет. Я посмотрела график приливов. В следующее воскресенье отлив будет в девять вечера. Это самое подходящее для нас время. Мы уедем тайно — это совсем не в моем стиле, но мне кажется, что тебе будет спокойнее проехать по Бовуару ночью. Так ведь?

— Я буду ждать тебя у ворот своего дома с дорожной сумкой на обочине, как положено путешествующему автостопом, — горько сказал я.

— Ничего подобного! Я надеюсь, ты будешь настолько любезен, что приедешь заранее и поможешь мне погрузить багаж в машину. Ведь я буду одна. И к тому же мне кажется, что будет лучше, если мы уедем прямо отсюда вдвоем. Это будет хорошее предзнаменование. Ты же знаешь, как я суеверна.

Каждой фразой Мириам все крепче опутывала меня, словно сетями. Мне бы следовало отбиваться, всеми силами рвать невидимую паутину. Но нет! Я колебался. Терял понапрасну время. Подбирал контрдоводы, как будто логикой можно выиграть дуэль! Но я был вынужден признать, что план Мириам почти безупречен. Единственным моим решительным возражением, которое сейчас я и не хотел обнародовать, была Элиана! Но Мириам видела меня насквозь.

— Скажи мне, что все-таки происходит с твоей женой?

— Ничего, — ответил я вставая. — Ты требуешь от меня слишком многого!

— Франсуа, прошу тебя, выслушай меня внимательно... Отступать уже поздно. Будь ты врачом, я бы поняла, что ты должен остаться при ней. Но ведь не ты ее лечишь. И не твое присутствие! Она же не одна! У вас есть служанка. У нее есть деньги. Так в чем же дело? Когда ты будешь далеко, у нее, я уверена, все наладится. И нисколько не сомневаюсь, что она скоро выздоровеет.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты прекрасно понимаешь что. Она тоже станет совершенно свободной. Может быть, вернется в Эльзас и устроит жизнь по своему вкусу.

— Ты в этом уверена?

Мириам нежно улыбнулась и, подойдя, положила голову мне на плечо.

— Ты не перестаешь меня удивлять, милый. Ты как будто не жил никогда. Конечно, уверена... потому что знаю женщин.

Она сделала шаг по направлению к лестнице, к спальне, но я устоял.

— Нет? — прошептала она. — Неужели нет? Ты уже уезжаешь? Ну так поцелуй меня, Франсуа, любовь моя...

Ее губы принудили приоткрыться мои. Руки ее сомкнулись у меня на бедрах. Я попался в ловушку. Ее язык искал моего, горячее дыхание обжигало. Я невольно представил себе пчелу, впившуюся в цветок, и грубо отстранил ее. Мириам по-прежнему улыбалась.

— Ты приедешь в воскресенье? Я буду ждать тебя с половины девятого... До скорого, Франсуа, любимый... И не волнуйся так из-за своей жены... Все уладится...

Она подтянула узел на моем галстуке, потом, поцеловав кончик своего указательного пальца, приложила его к моим губам.

— Поезжай быстрее, сейчас тебе совсем не время тонуть...

Я вышел не оглянувшись. Я знал, что она смотрит мне вслед. Наверняка обойдет вокруг дома, чтобы посмотреть, как я уеду. Я яростно рванул машину с места. Ну что ж, тем хуже для Ронги. Я с удовольствием простился бы с ней, пожелал бы ей удачи. А теперь? Приеду ли я к Мириам? Я приехал выведать ее намерения. И попался. Торг оказался таким, каким я его и предвидел: мой отъезд против жизни Элианы. И этот договор мы молчаливо подписали. Мириам будет меня ждать. Билеты на самолет у нее, разумеется, в кармане...

Начиная с этого утра каждая минута будет приближать меня к катастрофе. Да, к катастрофе, потому что я не желал уезжать. Бесспорно, жизнь Элианы драгоценна, ну а моя? Она что, совсем уже ничего не стоит?

Гуа я пересекал с зажженными фарами. Справа и слева чернело море. Темными пятнами проносились буйки, и иногда вдали белое крыло чайки задевало край ночи. Где счастливые зори поры расцвета моей любви? Теперь я крадусь из одного дома в другой в густых потемках. Я сделался боязлив, мысли мои болезненно двоились. Чтобы не шуметь, я остановил машину на дороге и вошел через заднюю калитку. Прошел через сад и открыл дверцу гаража. Я повторял путь Элианы, когда она возвращалась из города на велосипеде. Прибежал молчаливый Том и уткнулся мне в ладонь мокрым носом. Теперь ему нечего бояться Ньетэ. Я щелкнул зажигалкой и поднял ее над головой: люк закрыт. Я отогнал Тома и на цыпочках поднялся на второй этаж. Элиана спала. Я опасался, что, раздеваясь, разбужу ее, и отправился ночевать в кабинет. Я лег и без обиняков задал себе вопрос: соглашусь ли я уехать? Если я уеду, Элиана не простит меня никогда, это я знал твердо. Она цельная натура, никогда не кривит душой. И всегда выбирает либо все, либо ничего. И даже если впоследствии я порву с Мириам, то все равно не дождусь дня, когда мог бы переступить порог этого дома: я стану Элиане чужим. Я могу спасти ей жизнь и навсегда потерять ее любовь. А объяснять ей коварные ловушки Мириам бесполезно, это я тоже знал заранее. И с другой стороны, как может не понимать Мириам, что своим напором она не привлекает меня к себе, а отталкивает? Как может не чувствовать, что я стал ее тайным врагом? Короче: остаться? Невозможно! Уехать? Тоже невозможно!

Избавлю вас от всевозможных романтических фантазий, при помощи которых я надеялся выйти из положения: я играл в эти игры только из добросовестности, желая убедиться, что испробовал все. Решение пришло само собой: я провинился перед Элианой и должен расплатиться за свою ошибку. Я оставлю ей покаянное письмо с признанием во всех своих грехах и уеду с Мириам. Через несколько недель или месяцев я расстанусь с Мириам. Останусь один, потеряв все на свете. По сути, мне оставалось только смириться со своим несчастьем. Но этого-то я и не мог! Против этого восставало все мое существо. Если уж быть совсем откровенным, я понимал, что больше всего на свете не хочу никаких перемен. Я напоминал себе бычка, которого гонят палкой к вагону, а он с налившимися кровью глазами, уперевшись до дрожи в ногах, не двигается с места. Но к утру я смирился с переменой. И когда на рассвете на ватных ногах я подошел к окну и распахнул его, то на раскинувшиеся луга взирал совершенно равнодушно: я уже был чужаком. Я был измотан до крайности, но мне показалось, что я вышел из положения все-таки по-мужски.

Элиана проснулась. Она повернула ко мне свое лицо с выпуклым лбом и заострившимся носом.

— Как рано ты встал! — прошептала она.

Я взял ее руки, они были горячими.

— Плохо себя чувствуешь?

— Нет. Кризис миновал.

Я наклонился к ней и поцеловал ее искренне, горячо, от всего сердца. Я понимаю, что злоупотребляю вашим терпением, копаясь — впрочем, без всякого удовольствия — в своих чувствах, угрызениях совести, раскаяниях. Поверьте, что и на меня это действует угнетающе. Но сказать об этой живой, настоящей нежности мне приятно: она принадлежала Элиане, такой у меня никогда не было к Мириам. Все утро я со смиренной радостью неофита занимался домашними делами. Разослал в газеты объявление о перерыве в работе и стал обдумывать письмо-исповедь, которое оставлю Элиане. Кстати, из этого письма и родилось то, что вы сейчас читаете. Занимаясь делами в доме, я время от времени поглядывал на дорогу. Вот показался утренний автобус. Из-за крутых поворотов при выезде из Гуа он ехал медленно, и я узнал силуэт сидевшей позади шофера Мириам. Она ехала в Париж. Все очень реально — ее поездка, самолет, Мадагаскар. Я прекрасно знал, что все это реально, но почему-то должен был беспрестанно себе это повторять. К двенадцати пришел Малле. После десятиминутного осмотра покачал головой и сказал:

— Недурно! Совсем недурно! Вы неординарный больной, госпожа Рашель! Но продолжим наш режим — питание наилегчайшее и отдых.

Потом он пришел ко мне в кабинет выкурить трубочку, что стало у нас уже привычкой.

— Голубчик, я теряюсь в догадках! И, думаю, любой из моих коллег плавал бы точно так же! В конце концов это желудочное недомогание может оказаться Бог весть чем. Но пока нет рентгена, ничего сказать невозможно. Когда вы едете в Нант?

— Через три дня. Ей лучше, по-вашему?

— Ну разумеется, лучше.

Меня это не удивляло. Я даже мог бы гарантировать доктору, что ей будет все лучше и лучше и рентген ничего не покажет. Но предпочел сделать вид, что успокоился. Разумеется, я перестал следить за каждым глотком и каждой ложкой Элианы. Время этих предосторожностей миновало. Назавтра температура у Элианы спала, и она стала вставать. А я начал писать ей письмо. По мере того как она набиралась сил, я уточнял подробности моего отъезда. Это было странное и трагическое время. Никогда еще мы не были так близки. Впервые я подолгу оставался дома. Устроил себе что-то вроде каникул. На первый взгляд я действительно ничего не делал: ездил в Бовуар за покупками, болтал с одним, с другим, пересказывал новости Элиане. Но мысленно прощался с деревьями, полями, солнцем и тучами этого края. Над обитателями я скорее посмеивался. А вторую половину дня посвящал животным. Я пешком обошел все пастбища. Долго-долго бродил вдоль отлогих склонов. Лошади с храпом шарахались от меня. Коровы не двигались, даже когда я похлопывал их по хребту. Они жевали. Слышно было их тяжелое дыхание и хруст отщипываемой травы. Порывами налетал ветер, и трава, чем ближе к горизонту, казалась все темней. Я больше не горевал. Я стал пустым и гулким, словно раковина. Ходячим мертвецом. Сразу по возвращении домой я запирался у себя в кабинете и принимался писать. Иногда это было сладко, иногда жестоко. Но решения своего я не менял. Мне достаточно было взглянуть на Элиану, чтобы понять: я поступаю единственно правильным образом. Как только Мириам уехала из Нуармутье, Элиана выздоровела словно по мановению волшебной палочки. Она прекрасно ела, желудок ее со всем справлялся, и у нас на столе появились привычные блюда. Да, чуть не забыл: рентген ничего не показал. Мириам отстала от Элианы. Значит, я должен соблюдать наш договор. Небольшую часть своих денег я перевел в Париж. Основную же сумму Элиана найдет у меня на столе вместе с моей исповедью и прощальным письмом. Откладывал я и то, что собирался увезти. Элиана украшала цветами комнаты, гладила белье, готовила пятичасовой чай. Иногда я останавливался посреди лестницы или возле двери в сад и произносил вслух: «Нет, это невозможно!» Я не узнавал даже собственного голоса. Пятница прошла очень мирно. Почти целый день шел дождь. Я долго писал. Мне хотелось, чтобы Элиана чувствовала мою любовь, и, возможно, я пытался приготовить будущее примирение. К вечеру Элиана ушла — уж и не помню, куда она собралась, но я ждал ее ухода с нетерпением. Оставшись один, я мигом отнес свои два чемодана в машину и прикрыл их старым плащом, который носил зимой. Затем написал записку с просьбой прочитать до конца все, что я написал. Оба послания я уложил в конверт. Все, приготовился. Мне даже хотелось уехать нынче же вечером. Нетерпение точило меня, как подспудный приступ лихорадки. В субботу я притворился, будто занимаюсь собачьей будкой, чтобы иметь возможность побыть в саду и понаблюдать за дорогой. Мириам непременно должна была проехать мимо ограды. Я вряд ли смог бы увидеть ее — ведь я не знал, какой марки машину она купила, — но я уже не управлял своими желаниями. Я вкапывал столбики для конуры и, стоило раздаться рокоту мотора, поднимал голову. Поднимал даже слишком часто — ведь день был субботний. Но Мириам так и не увидел. И вот настало воскресенье — торжественный день, последний. Я в последний раз принес Элиане завтрак. Что бы я ни делал, я знал: я делаю это в последний раз. Изо всех сил я старался насладиться этими последними минутами, но ощущал только горечь. Я не создан жить в преходящем настроении. Мне необходима надежность, длительность, повторяемость. Стоило мне подумать, что через три-четыре дня я буду на другом конце света, как во мне просыпалась ненависть к Мириам и у моего воскресенья появлялся вкус пепла. Как сейчас помню, Элиана напекла пирожков с салом. Впрочем, я помню все мелочи. с пугающей отчетливостью. Я помню звонящие в Бовуаре колокола и снова и снова вдыхаю погребальный запах роз, которые Элиана поставила в вазы на нашем камине. Помню, что она слушала по радио «Страну улыбок». Помню, что вечером мы ели пирог с клубникой. Помню, что с наступлением сумерек я вышел выкурить трубку на дорогу. Жалобно переквакивались лягушки. Я поклялся себе, что ничего этого не забуду. Мириам, может, и способна начать свою жизнь с нуля. А моя, по-настоящему моя жизнь в этот вечер заканчивалась. Я вернулся понурив голову. В туалете горел свет. Элиана стояла перед раковиной. Она повернула ко мне побледневшее лицо.

— Все сначала! — сказала она.

Теперь я точно знал, что Мириам вернулась. Я помог Элиане лечь в постель. Но ничуть не встревожился. Мне просто напоминали, что наш уговор по-прежнему в силе. Я растворил таблетку снотворного в стакане «Виши» и протянул Элиане. Она выпила воду залпом, так ей хотелось пить.

— Позвать Малле? — спросил я.

— Завтра, — как я и предполагал, ответила она.

Я держал ее за руку — от боли она постанывала и никак не могла удобно улечься, чтобы заснуть. Было уже девять, но мое нетерпение как рукой сняло. Сейчас Элиана от снотворного заснет и проспит до самого утра. Я не сердился на Мириам, даже был ей благодарен. Она облегчила мне отъезд. Элиана заснула, дыхание ее выровнялось. Я подождал еще с полчасика, чтобы быть уверенным, что она не услышит, как я отъезжаю. Осторожно поцеловал ее на прощанье. Счастливо, Элиана! Я очень боялся этого мига. Но вот он настал, а я даже не волнуюсь. Горе наступит попозже — мучительное, неизбывное, я это прекрасно знал. Но сейчас я спешил. И был какой-то оцепеневший, словно под наркозом. На пороге я задержался. Мне были видны только разметавшиеся по подушке волосы Элианы и едва угадывавшиеся под пледом контуры ее тела. Розы в вазах на камине роняли лепестки. Значит, этого я хотел! Я оказался разрушителем, но почему, Боже мой, почему? Я медленно прикрыл дверь. Теперь я спешил, как вор. Отпер ящик письменного стола и достал оттуда письмо и деньги. Надел куртку. По лестнице спустился в носках и туфли надел только на кухне. Из кухни прошел в гараж и осторожно откатил плечом тяжелую дверь. В буквальном смысле слова руками вытолкал мою старушку на шоссе. Том в саду заволновался, и я приласкал его, прежде чем закрыть гараж. Все кончено. Когда в следующий раз я проеду мимо этого дома, я буду за рулем уже другой машины и со мною рядом будет другая женщина. И сам я буду совсем другим человеком. Секунду я колебался. Еще не поздно все перерешить. Нет, правда, поздно! Нечего валять дурака: я сам привел механизм в действие и с замиранием сердца ждал, что же будет завтра. Я сел в машину и завел мотор.

Дамба тянулась передо мной безмятежная и пустынная. Небо и море были полны звезд. Ласковая майская ночь была так светла, что остров казался близким-близким, возвышаясь впереди, словно корабль. Я ехал не спеша, с открытыми окнами. И у меня вдруг появилось очень много времени. Сколько раз я переезжал тут, глядя на часы, тревожась, что опоздаю к Мириам или домой, — и вот теперь могу швырять на ветер дни и месяцы. Я свободен, и мне как нельзя лучше подходил этот пейзаж с песчаными отмелями, лужами и мокрыми камнями. Я добрался до противоположного берега. Потянулись знакомые деревеньки. Нуармутье спал, прикорнув возле своего маяка. Зато вилла была освещена: светилось каждое окно, озаряя сосны какой-то праздничностью. Дверь была открыта настежь. Мириам ждала меня и прихрамывая заторопилась навстречу. Она бросилась ко мне на шею.

— Франсуа, родной... А знаешь, я боялась... Я знала, что ты не опоздаешь, и все-таки боялась... Спасибо... Спасибо, что приехал. Помоги мне идти. Щиколотка ужасно болит. Я столько бегала все последние дни! Доктор прописал мне покой. Посмотрел бы он на меня. Я взяла напрокат «дофину». Видишь, я тебя слушаюсь. Взгляни на нее!..

Онаболтала с веселым возбуждением ребенка, для которого жизнь состоит из нескончаемых чудес. Я был подле нее стариком. «Дофина» стояла возле крыльца в окружении чемоданов, свертков и пакетов всевозможных размеров.

— Надеюсь, ты не собираешься уместить в нее все это? — поинтересовался я.

— Собираюсь, а размещать будешь ты, — парировала она.

Я принялся за работу. Работенка, доложу я вам, хуже некуда — приторочивать всю эту разномастную дребедень. Мириам хотела так, я — этак. Приходилось разбирать, переделывать.

— А ну вылезай! — кричала она.— Я все сделаю сама и гораздо быстрее!

Я посмотрел на часы.

— Учти, у нас на переезд Гуа ровно сорок минут, и ни минутой больше! — сказал я.

XI

Мириам впихивала последние свертки в машину, и тут я вспомнил о своих двух чемоданах. Я пошел за ними, но места им уже не нашлось.

— Послушай, мой родной, а куда ты хочешь, чтобы я их положила? Посмотри, все набито до потолка, и хорошо бы ты все это поддерживал, иначе вещи повалятся нам на голову.

— Как ты себе это представляешь, — проворчал я, — одной рукой я кручу баранку, а другой держу всю эту груду, чтобы не развалилась? Хитро!

— Поведу я, — решила Мириам.— Я люблю вести и совсем не устану. И не делай, пожалуйста, такое лицо! Понимаешь, твои чемоданы остались у тебя в машине! Да в Париже ты купишь все, что тебе нужно. Привыкай путешествовать.

Но я не мог не взглянуть с досадой на битком набитую «дофину». Мириам так и покатилась со смеху.

— Я — совсем другое дело, — сказала она. — Пошли, я сварила кофе.

— Мириам! У нас на все про все полчаса, ты это понимаешь?

— Да ладно тебе!

И, напевая, она поднялась по ступенькам в дом. Я попробовал большим пальцем передние шины. Глупо так перегружать машину. Мне надо было посоветовать Мириам взять напрокат «пежо». Судьба, любительница плести из невинных пустяков трагедии, уже принялась за дело, но пока я этого еще не знал. Я заглянул к Мириам в кухню.

— Ты могла хотя бы окна и двери закрыть заранее, мы выиграли бы несколько минут.

Она щелкнула меня по носу и состроила гримасу.

— Ну и характер! Вечно ворчит! С твоей ногой мы прокопаемся тут до завтрашнего утра.

Я шутил, но сердце у меня было не на месте. Ведь мог бы и я, несмотря на свой внутренний разор, испытывать радостное возбуждение, что всегда сопутствует отправлению в дальние края. Но я был подавлен, угнетен, мрачен — как животное, смутно ощущающее беду. Я поднялся на второй этаж, закрыл там окна и ставни. Потом закрыл их на первом. И обжег себе губы кофе.

— Пей с ложечки, — посоветовала Мириам, — с ложечки не горячо.

— Мириам, неужели ты не понимаешь, что мы торопимся?!

— Прекрати морочить мне голову своим Гуа, ясно? Я вчера через него переезжала и прекрасно знаю, что это такое. Послушать тебя, так эта несчастная дамба — настоящая западня. Франсуа, голубчик, просто с ума сойти, до чего ты любишь все преувеличивать!

Я молча допил свою чашку и молча ждал, пока она проверит, перекрыты ли газ и вода. Она напудрилась и наконец-таки выключила электричество. Мириам нашла меня в темноте, прижалась ко мне и поцеловала.

— Ты просто как лед, — шепнула она. — Что случилось?

Я повел ее к выходу, но забыл, что она должна еще запереть входную дверь. Чтобы убедить себя, что я нисколько не волнуюсь, я набил табаком трубку. Разумеется, у нас еще есть небольшой запас времени! Но море уже поднимается. К назначенному времени мы не успеваем. Хотя пока еще в безопасности. Мириам наконец закончила возиться.

— Чего ты ждешь? — спросила она. — Выводи машины, чтобы я смогла запереть ворота.

Свою старушку я пристроил у обочины, а «дофину» поставил посреди шоссе. Попробовал включить фары, послушал мотор на холостом ходу. Обороты нормальные. Бак еще вчера залит доверху. В общем, все в порядке. Почему же сердце мне сдавило словно железным обручем? Я уступил место за рулем Мириам, а сам, посасывая трубку, уселся рядом, но вполоборота, чтобы наблюдать, как будет вести себя багаж. Мириам медленно тронулась с места, мотор натужно взревел.

— Ты перебудишь всю округу, — сказал я.

— Плевать!

Мы поехали. Моя старушка осталась стоять под деревьями — несчастная, брошенная. Дом, Элиану я покинул довольно бодро. Но тут мужество мне отказало. Бросить еще и свою старушку вот так, словно какой-то хлам!.. Я чуть не заплакал. Вдруг салон заполнил ритм тамтама, взревела труба: Мириам включила радио. Под завывания духовых и дробь барабанов мимо плыл ласковый ночной пейзаж — низенькие домики ферм, старая мельница, купы тамариска. Мириам вела машину свободно, откинув голову назад и выстукивая пальцами правой руки. Она была счастлива: увозила с собой своего пленника. Мы проехали Ла-Гериньер. На дороге к Барбатру появился легкий туман, он неподвижно стоял над придорожными канавами. Мириам не заметила развилки, где указатель показывает дорогу на Гуа.

— Стоп, — скомандовал я. — Нам налево.

Заскрежетали тормоза, но машина остановилась, лишь проехав еще добрых двадцать метров.

— Тормоза не держат, — отметил я. — Похоже, тебе всучили старую калошу.

Мы вернулись на перекресток задним ходом, зигзагами. Мириам не отличалась мастерством вождения. Она нервничала, чувствуя, что я наблюдаю за ней, и рванула вперед очень резко. Толчки растревожили наш багаж. Я встал на колени и как мог удерживал свертки и пакеты, чтобы они не посыпались нам на голову. Я взглянул на часы. И речи нет, чтобы остановиться и привести багаж в порядок! Мы выехали на дорогу, ведущую в Гуа.

— Проезжай на одном дыхании, — сказал я. — Так безопаснее.

Насколько хватало глаз тянулась ровная морская гладь, и дамба Гуа прямой чертой делила ее на две части. Ночь была до того светлая, что Мириам погасила фары. Мы миновали первый маяк, высоко поднимавший деревянный спасительный помост, и машина покатила вровень с морем. По мере того как мы продвигались вперед, пустота вокруг нас расширялась до бесконечности. Берега пока еще не было видно. Остров таял в потемках. Оставалась только узенькая полоска дороги, пронзающая серое пространство, от неподвижности которого невольно сжималось сердце. Вдалеке, чуть ли не на горизонте, обменивались световыми посланиями другие маяки. Через двенадцать минут мы будем на другом берегу. А пока дамба становилась все ниже, сливаясь с ложем океана. Просачивающаяся вода медленно расплетала поникшие морские водоросли. Я видел, как она поблескивала слева и справа, чуть пенясь и наделяя чуть заметным свечением края камешков. Обозначился второй маяк, вырос и исчез за нашей спиной. Самое трудное миновали.

— Теперь ты видишь, что у нас не было времени, — начал я.

Внезапно машину занесло, и мотор заглох. Мириам выключила зажигание, потом нажала на стартер, включила сцепление. Машина проехала несколько шагов и стала крениться, как садящийся на мель корабль.

— Тормози! — закричал я.

Я вылез и обошел машину. Задний мост сошел с дороги и завяз. Мириам высунулась из окошка.

— Конец?

— Нет, — ответил я. — Ты неудачно повернула.

Наши голоса отчетливо и громко слышались в тишине, джаз вносил в происходящее что-то странное и вместе с тем успокаивающее. Мириам тоже вылезла из машины.

— Ничего не понимаю, — сказала она, — поверь, я старалась изо всех сил вести машину по центру... Это серьезно?

— Не думаю. Подложу под шины камешки. Плохо только, что машина уж слишком тяжелая.

— А разгрузить ее можно?

Я пожал плечами и поискал взглядом, где там маяк. Он торчал в сотне метров, и его присутствие как будто отводило всякую опасность. Я достал свою трубку из куртки, что повесил на дверцу.

— Заглуши пока мотор, — сказал я Мириам. — Через несколько минут заведем.

Камней, слава Богу, тут хватало. Они валялись повсюду, но как только я их выковыривал, в ямку тотчас набегала вода. Мириам, принявшись выгружать багаж, громоздила его беспорядочной кучей на дороге, джаз продолжал громыхать, и выглядело это смехотворно: я под звуки джаза каблуком забиваю под шины камни. В общем-то я должен успеть высвободить машину. А если нет, то маяк со спасительным помостом высится совсем рядом. Наша жизнь не подвергается опасности, чего нет, того нет. Но если мы переночуем на дамбе, то поутру разразится скандал. И скрыть это от Элианы не удастся. Я работал как каторжный. Камней, на мой взгляд, было уже достаточно, я сел за руль, запустил мотор и затем резко включил сцепление. Колеса завертелись, вмяли камни в грязь, и мотор снова заглох. Я вылез, посмотрел и понял, что «дофина» обречена: теперь она села еще глубже. Вытянуть ее теперь могли бы разве что трое-четверо дюжих молодцов.

— А домкратом? — предложила Мириам.

— Да куда ты его поставишь, этот домкрат? — злобно огрызнулся я. — Выходить надо вовремя, и домкратов не понадобится. Нет! Поди ж ты, я все всегда преувеличиваю!

Я подхватил два чемодана.

— Пошли!

Мириам смотрела на меня, ничего не понимая.

— Что ты собираешься делать?

— Отсидеться в убежище на маяке. И имей в виду, нам нужно поторапливаться.

— Ты с ума сошел. А машина?

Я оставил чемоданы и взял Мириам за руку.

— Иди, иди посмотри!

Я тянул ее к краю дамбы.

— Наклонись... Пощупай... да-да, под ногами... Вода. Это поднимается море. Через три четверти часа Гуа уже не будет. Прилив унесет машину и весь скарб.

Умная и энергичная, Мириам больше не спорила. Из багажа она выбрала то, что считала наиболее ценным, — свои обернутые в грубый холст полотна. Я поднял чемоданы и двинулся вперед. Гуа всегда внушал мне опасение. И то, чего я опасался, случилось. Ну что ж, прекрасно. Теперь я знаю, как это бывает. Ничего, собственно, страшного. А ведь я наслышался немало драматических историй. Правда куда проще. Нужно просто-напросто идти и идти, торопясь изо всех сил, напрягая все мышцы, шагать до маяка. А он далеко, этот маяк! Метров сто пятьдесят, не меньше. Кабы не все эти чемоданы и свертки, которые нужно спасать!

Я был уже у цоколя, высокого и массивного, похожего на опору моста. Каменные ступеньки вели в огромное помещение, поддерживающее помост. Я обернулся, желая помочь подняться Мириам. Она была все еще на полдороге, шла, сильно припадая на ногу, и я вспомнил о ее щиколотке. В эту ночь все против нас! И все же она так красива, эта ночь, усыпанная мерцающими звездами. Я поспешил Мириам навстречу.

— Нет, спасибо, — сказала она, — сходи лучше за моей палитрой и коробками.

Я побежал, но мне бежать приходилось с большой осторожностью — дорога уже пропиталась влагой и стала скользкой. Издалека машина казалась лодкой в воде. Открытые дверцы, зажженные фары, музыка и разбросанные вещи создавали ощущение катастрофы, и вот тут тревога и страх проникли мне в душу. Я выключил мотор и забрал свою куртку — там были все мои документы и чековая книжка. Затем наудачу прихватил два узла, прикинув, что понадобится сходить раз пять или шесть, чтобы перетащить все... туда и обратно триста метров... нет, на это времени не хватит. Я увидел Мириам: она шла мне навстречу.

— Оставайся там, — крикнул я.

Мириам миновала меня словно постороннего, словно случайного прохожего. Она думала только о том, чтобы отспорить у моря свое добро. Она хромала в своих узеньких городских лодочках, но продвигалась вперед — упрямица, привыкшая побеждать. В двадцати метрах от маяка я почувствовал под ногами воду. Туфли тут же промокли. Однако плиты дороги были пока ясно различимы. Прозрачная вода оставалась еще невидимой, однако море уже сровнялось с дорогой, и из темноты слышался рокочущий плеск — голос прибывающей воды, которая нашла уклон и все убыстряет бег. Вскарабкавшись с узлами на цоколь, я перевел дыхание. Я отчетливо видел силуэт Мириам. Казалось, она идет по просторному серому лугу: плит дороги уже не было видно. На меня нахлынул панический страх. Я спрыгнул вниз, подняв фонтанчик грязи, и опустил руку в воду: она текла сквозь мои пальцы живая и теплая. И набежало ее уже три или четыре сантиметра.

— Мириам! Вернись!

Она даже головы не повернула. Теперь мне уже приходилось делать усилие, чтобы нащупать дорогу под ногами. Плиты виднелись по-прежнему, но словно сквозь туман. Обрывки водорослей, щепочки все быстрее пересекали дорогу.

— Мириам! Отзовись! О Господи!

Она остановилась, сняла туфли, забросила их подальше и продолжала идти. Она была уже у машины, а мне предстояло пройти еще метров сто, и по мере того, как я удалялся от маяка, я невольно замедлял шаги, почти физически ощущая, как сужается безопасная зона, центром которой он был. Мириам набрала сколько смогла унести и медленно, склонив голову набок, двинулась обратно. Я прошел еще немного и вдруг рухнул в яму по щиколотку. Едва не упав, я остановился, чувствуя, что и сердце у меня останавливается. Море уже пенилось над дорогой. Я оглянулся — маяк был не так уж далеко. Он возвышался гигантом над шевелящейся равниной. Плавать я не умею, так что стоит мне оказаться вне дамбы, и я погиб. Я сделал еще несколько неуверенных шагов вперед. Мириам мужественно шлепала по грязи, вокруг нее плескалась вода. И вдруг во мне ожила вся моя досада на нее, и по глупейшей ассоциации на память пришли слова, которые напевала Мириам:

Пока что она весьма преуспела. Она хотела удержать меня при себе любыми средствами. И теперь мы оба в ловушке. Холод леденил мне ноги, и я уже чувствовал напор воды. Мириам, видно, тоже приходилось нелегко — она даже слегка покачивалась. Понемногу мы сближались.

— Брось все! — крикнул я.

То ли вода поднималась слишком быстро, то ли дорога здесь понижалась, но вода достигла мне до колен. Я почувствовал, что теперь мы уже рискуем жизнью. Я слышал хриплое дыхание Мириам. А потом — громкий всплеск: она упала и теперь пыталась встать в пенном водовороте.

— Нога, — простонала она. — Не могу...

Она была метрах в тридцати от меня. Течение покачивало меня, будто дерево с подточенными корнями. Мириам удалось встать на одно колено, теперь она собирала свою поклажу. Я прошел еще метр-два. Вот мы и умрем оба, по-идиотски, умрем по ее вине, потому что она не желает расстаться со своими картинами, красками, кистями! Подул легкий ветер с берега и нагнал волны, вмиг разрушив нечеловеческое спокойствие морской глади. Поглощенный водой Гуа стал длинным пенным гребнем, стоячим волнением, и посреди него мы устремлялись друг к другу. Мириам наконец встала на ноги.

— Франсуа! — воскликнула она сияя.

Не двигаясь с места, протягивая вперед руки, я прикинул свои силы. Да, я, пожалуй, смог бы преодолеть дистанцию, что нас разделяла, и вернуться с ней вместе.

— Франсуа!

Клянусь, я не хотел ее убивать. Стремление спасти ее ни на секунду не ослабевало во мне. Ветер усилился. Запахло сеном, запахло моей землей. Ветер донес приглушенный далекий лай. Этот мирный, полный воспоминаний ветер решил все за меня. Слезы застлали мне глаза. Я отступал осторожно, словно опасаясь оставить следы своего бегства по морю. Мириам не сразу заметила, что я удаляюсь от нее. Ища ногой твердой опоры, она сделала шаг, и щиколотка подвела ее снова. Она упала навзничь, подняв тучу брызг, и громко крикнула:

— Франсуа!

От прозвучавшего в ее голосе ужаса у меня скрутило кишки. Сам я был вихрем инстинктов, борющихся против смерти, но посреди бури возмущения мерцала жесткая трезвая точка, и я повторял себе поговорку Суто: «Пришивают кожу покойника на живого». Колдунья умрет, я освобожусь и снова буду со своей Элианой! Я продолжал пятиться, всеми силами противясь течению, которое так и норовило сбить меня с ног. Мириам приподнялась на руках. Теперь я ее боялся. Она могла еще долго бороться.

— Франсуа!

Но это усилие было последним. Руки ее ослабели. Она продолжала сопротивляться, но течение подтолкнуло ее и лишило всякой опоры. Дорога исчезла. Мириам лишилась поддержки дамбы. Обессиленную, ее понесло течением прилива. Я видел, как ее уносило, и меня самого били усиливающиеся волны. Все кончилось. Я остался один с потерпевшим крушение автомобилем, откуда по-прежнему неслась музыка и лился свет. Я повернулся лицом к маяку и спросил себя, хватит ли у меня сил до него добраться. Я чувствовал, как меня приподнимает и пытается унести прилив. Я тоже рисковал разделить участь Мириам. Немая жизнь словно бы одушевила почву, от которой я силился не оторваться, и на каждом шагу мне приходилось противостоять целому морю. Я яростно боролся и ни о чем не думал. Убежище было рядом, оно высилось словно замок. Оно уже чуть не нависало надо мной. Ледяной ветер охлаждал мое потное лицо и дыхание, обжигавшее мне горло. Вода доходила уже до живота. Всё решали минуты: четыре или пять лишних, и я утону. В конечном счете я так и не знаю, было ли у меня время, чтобы спасти Мириам. Об этом я непрестанно спрашиваю себя и буду спрашивать до конца своих дней.» Я уцепился за ступеньки и упал животом на бетонный цоколь возле чемоданов. Прижавшись щекой к камню, слушал, как бежит во мне кровь. Потом мне стало страшно. Мне показалось, что я еще не в полной безопасности от поднимающейся воды, и я задыхаясь взобрался по железным перекладинам между балками на помост. И сразу увидел полу-затонувшую машину. Фары ушли под воду, но все еще светили, так что море перед машиной было призрачно-зеленым, зато музыка смолкла. Я вглядывался туда, где исчезла Мириам. Прислушивался. Но слышал только глухой плеск волн, бьющих в цоколь маяка. Я попытался разглядеть время на своих часах, но безуспешно. Однако мне не составило труда прикинуть, что Гуа я покину не раньше семи утра.

Долгое тяжелое бдение началось. Я разделся, выжал брюки, вылил воду из туфель. Растерся. Обошел помост. Я по-прежнему пребывал в некотором ошеломлении. Все свершилось так быстро». Я уходил от реальности, перебирая наши оплошности, как будто было возможно остановить время, вернуться назад и избежать трагедии. Мириам погибла. Я убил ее. Убил защищаясь. Нет! Все куда сложнее, куда запутанней. Я давно уже тяготился ею и внезапно увидел удобную возможность». Я знал, что я и виноват и не виноват, вопрос только в том, в какой мере я виновен и в какой неповинен. Мне и самому никогда не разобраться в этом клубке намерений, поводов, целей». Я стыдился и вместе с тем чувствовал несказанное удовлетворение. Фары машины погасли, и мои мысли потекли по другому руслу. Мириам никому не говорила о нашем отъезде. Если мне повезет и никто не увидит меня на этом помосте, если я сумею вернуться незамеченным, если успею уничтожить свою исповедь и спрятать деньги до пробуждения Элианы, мне не о чем будет волноваться. Ронги мне опасаться нечего. Я не сомневался, что она мне друг. Она и никому не скажет о моей связи с Мириам. Найдут «дофину». обнаружат исчезновение Мириам, выловят ее тело в заливе и сочтут это несчастным случаем. Да это и есть несчастный случай. Никакое расследование не может привести ко мне. Установить, что я. был с ней в машине, невозможно. К счастью, оба моих чемодана остались в моей старушке. Нужно будет только сесть на вечерний автобус, и я пригоню свою машину назад. Я влез в брюки: на мне они высохнут куда быстрее. Надел носки и спустился на цоколь маяка. Волны ударялись в препятствие и обдавали меня пенными брызгами. Крепко держась за лестницу, я столкнул ногой в воду чемоданы, картины — последние улики. Их унесло течением. Я словно во второй раз утопил Мириам. Я вернулся на свою голубятню, и ужас содеянного проник в меня будто леденящее дыхание смерти. Напрасно я пытаюсь найти себе оправдание — я преступник, поскольку злое намерение и совершает преступление, так я думаю... Я уничтожил чудовище. Можно ли назвать убийцей того, кто уничтожил чудовище?» Так до самой зари меня раздирали укоры и сомнения. На рассвете вода отошла уже довольно далеко. «Дофина» вся в грязи стояла в дюжине метров от дороги. Солнце осветило море до самого горизонта. Оно было пустынно. Я посмотрел на дамбу в стороне острова. Никого». В стороне Бовуара — тоже. Я спустился к самой воде. Течение отлива уже ослабело, но нужно было еще подождать. Зубы у меня выбивали дробь. Туфли, подсохнув, заскорузли и жали. Наконец я пошел на риск. Я пустился в путь, когда вода доходила мне почти до бедра. Поначалу идти было очень трудно. Но когда я миновал «дофину», дорога стала подниматься, и я двигался уже гораздо быстрее. Солнце согревало мне лицо, грудь. Мне стало еще легче, когда я стал держаться рукой за вешки. Берег приближался. Вода доходила мне уже только до щиколоток. Потом я ступил на сухое асфальтированное шоссе, оставив Гуа позади. Время было около половины седьмого. Правильно я сделал, что не стал дожидаться конца отлива и спустился с маяка: вдалеке появился грузовичок. Я не стал идти по шоссе, свернул и добрался до дома задворками. Элиана еще спала. На моем столе по-прежнему лежал конверт и деньги. Я запер их в ящик, разделся и выпил немного спиртного, чтобы согреться. Я умирал от усталости, но теперь я был вне опасности. Несколько минут я продремал в кресле. Элиана, проснувшись, увидела меня в халате с опухшими глазами — точь-в-точь как если бы я едва поднялся с постели — и простодушно спросила:

— Ты хорошо спал? Я даже не слышала, как ты лег...

Я молча поцеловал ее.

Вечером того же дня началось расследование. Повсюду только и говорили что о несчастном случае на дамбе Гуа. Еще через день газеты поместили фотографию Мириам. Рыбаки обшарили весь залив. Я сидел тихо. Съездил за своей машиной. Разобрал чемоданы. Все свое время я проводил у постели Элианы: от своего последнего приступа она оправлялась очень медленно.

— Ты выздоровеешь, — твердил я, — тебе уже гораздо лучше.

Здоровье Элианы было моим единственным воздаянием и оправданием тоже. Мне было необходимо это утешение, потому что я вновь и вновь проживал сцену на дамбе. Да что я говорю? Все события этой весны я пересматривал вновь одно за другим. Мириам умерла, исчезло ее отравляющее воздействие, и я больше уже ничего не понимал. Все, что казалось мне бесспорным, теперь представлялось сомнительным. Потому я и взялся за перо. Писал я как одержимый — не только послеобеденными часами, когда Элиана спала, но и ночами... Элиана со свойственным всем больным эгоизмом не обращала внимания на мое искаженное мукой лицо. Она прилагала все силы, чтобы выздороветь. Она начала смеяться, шутить. А я? Я судил себя. И я себя казнил. Я мог бы постараться обо всем позабыть. Следствие завершилось. Тело Мириам пока не нашли. «Дофину^ доставили в Бовуар. Я видел, как ее везли туда, всю в тине. Газеты перестали писать о несчастном случае. Никто не пришел ко мне с вопросами. Да, конечно, я мог бы все забыть. Но рассказ, доведенный мною до конца, повергает меня в отчаяние. Я не забыл ни единой детали. Откуда появилось ощущение, что я что-то упустил или не так истолковал то или иное событие, те или иные обстоятельства?! Подлинная моя вина именно в этом! Я знал, что Мириам хотела убить Элиану. Я видел колодец с веревками спасателей. Видел открытый люк. Видел забинтованную щиколотку Мириам. Видел Элиану почти что при смерти. А потом Мириам утонула на моих глазах. Она звала меня четырежды, и как бы это сказать? Если бы она была той, за кого я ее принимал, она бы не звала меня таким голосом — голосом, которому я верил до последней минуты. Вы прочтете мой рассказ. Возможно, вы поймете то, в чем я не сумел разобраться. Я принял решение. Я пойду и сознаюсь. Это необходимо. Чемодан я приготовил. Он у меня в машине. Я уеду поспешно, как уезжаю обычно по субботам. Перед отъездом поцелую Элиану. Потом отправлюсь в Нант и стану узником. Я дал погибнуть Мириам, чтобы защитить Элиану.

Теперь Элиане нечего бояться, и я должен подумать о Мириам. Мне кажется, что, обвинив себя, я уменьшу ее вину. Часть ее я возьму на себя. Я знаю, никто ничего от меня не требует. С точки зрения житейской мудрости я не прав. И если уж я хочу добра Элиане, я должен был бы уберечь ее от этого испытания. Все это правильно. Но я люблю Мириам. Люблю до сих пор, несмотря на страх и отвращение, которые она мне временами внушала. Может быть, как раз благодаря этому страху и отвращению. Ведь невозможно, чтобы женщина была настолько зла. Значит? Значит, я ошибся. А если я ошибся, то пусть меня осудят. А если я не ошибся, то пусть посадят в тюрьму. В любом случае я больше не могу всего этого выносить. Часть меня умерла на дамбе, и у меня нет больше сил жить после смерти. Меня будут допрашивать, мучить всеми возможными способами. Я не отвечу. Я предаю себя в ваши руки. Они послушают вас, они поверят, когда вы скажете, кто виноват — я или Мириам.

XII

Пятница

Дорогой Франсуа!

Я долго не решалась взяться за перо. Не знаю, с чего начать. Будь ты другим человеком, мы могли бы с тобой объясниться. Конечно, я часто могу быть не права. И может быть, я не та женщина, которая тебе нужна. Но я старалась, чтобы ты был счастлив, старалась изо всех сил. Меня делала счастливой одна простая мысль: счастье — это быть с тобой. Но очень скоро я поняла, что тебе этого недостаточно. Ты любил меня, я уверена, что ты меня любил, как принято говорить. Но я знаю и то, что я не была для тебя человеком необыкновенным, настоящей ровней, личностью, которая привлекает внимание. Бедный мой Франсуа, ты действительно совсем другой. А я человек, лишенный тайны. Но ты был ко мне внимателен, ты понимал, что я способна на страдание. И я страдала из-за тебя... ужасно страдала. Я говорю это совсем не для того, чтобы тебя разжалобить. Теперь решение принято, и я могу говорить с тобой почти что безразлично — жить с тобой мне осталось не более двух дней. Вот уже час как я знаю, что ты уйдешь. В воскресенье вечером ты оставишь меня и уедешь с этой женщиной. Она все-таки победила. Пусть будет так!.. Пройдет несколько дней, и ты узнаешь, что я умерла. Может быть, тебе станет грустно. Даже наверняка станет. Ты будешь оплакивать себя, потому что в тебе есть способность к утонченным чувствам... Прости! Мне трудно удержаться от горьких слов. Я очень сержусь на тебя, Франсуа. За последнее время ты превратил меня в злобную, полную отчаяния женщину. Но сделать из меня идиотку тебе не удалось. Именно это ты и должен узнать! Я женщина простая, согласна. Та, другая, куда изысканней и умнее меня. У вас будет заходить разговор обо мне. И мне не хочется, чтобы ты говорил: «Элиана, конечно... она славная, но очень уж проста». Потому что о твоей связи я знала, знала во всех подробностях и с самого начала. Во-первых, интуитивно я сразу поняла, что ты любишь другую женщину. И боролась с этим подозрением. Я слишком тебя уважала, Франсуа! Я доверяла тебе целиком и полностью. Для меня любовь — это прежде всего верность данному слову. Есть и другое, что казалось мне всегда второстепенным, — ласки, удовольствие, близость, но прежде всего — верность данному слову. Поэтому я отгоняла все подозрения. Ты стал еще рассеяннее, еще отстраненней, чем раньше. Ты меня даже не видел. Я относила это на счет работы. Но очень скоро была вынуждена признать, что ты счастлив, Франсуа! Ты просто не можешь себе представить, каково это знать! Ты постоянно был озабочен, погружен в свои тайные мысли, ты нарочито принимал вид человека, у которого хлопот полон рот — хмурил брови, кусал губы, — но глаза у тебя сияли помимо твоей воли. Ты даже ходить стал быстрее. В развороте плеч, в осанке, в наклоне головы у тебя появилось что-то юное, и сердце у меня разрывалось. Любовь окутала тебя словно пыльца. Я чувствовала ее запах. Том тоже больше не узнавал тебя. Я решила, что ты повстречал какую-нибудь крестьяночку, думала, что это случайная интрижка, но и это было для меня невыносимо. Но я пыталась найти тебе оправдания. Я никогда не понимала порыва, который влечет вас к нам, как будто на коже у нас есть что-то загадочное и насыщающее. Я говорю это так смутно, потому что все это неясно и мне самой. Но, в общем, я была готова примириться с тем, что ты поддался безотчетному порыву. Мне было больно, но я сохраняла надежду. Ты часто мне повторял, что я умница-разумница. Верно, я не требую от жизни слишком многого.

Но в один прекрасный день ко мне пришла Ронга. Славная, чудесная девушка! И вдобавок замечательный друг! Как я ей благодарна! Я сразу поняла, что могу на нее рассчитывать, могу ей довериться. Ее преданность превосходила все мои ожидания. Но что мы могли, Ронга и я, против вас двоих? Вы были куда сильнее. С первого же мига я почувствовала, что дело проиграно. Ронгу послала хозяйка сфотографировать наш дом. Из дружбы та меня предупредила. Мириам любит тебя. Она хочет все знать о тебе, о твоей жизни. Я не знаю, кто такая Мириам, и не хочу этого знать, но если женщина способна внушить такую ненависть своей служанке, то не многого же она стоит. Может быть, я всего-навсего мещанка, полная предрассудков. Но все же мне кажется, Франсуа, что тебе следовало бы поостеречься. Неужели настоящая женщина, женщина, на которой женятся и с которой доживают до старости, может воспитывать гепардов, рисовать картины и жить богемной жизнью? А ее скандальное африканское прошлое? Разбитые семьи? Странная гибель господина Хеллера? Ты же был в курсе? Это не возмутило тебя? Благородная Ронга едва решилась мне все это рассказать. Я так и слышу, как она говорит:

— Не нужно, чтобы все это начиналось вновь. Господин Рошель — не дурной человек, но он слабый. Он позволит увести себя, если вы будете сидеть сложа руки.

Что же было делать? Я была слишком несчастна, чтобы защищаться. Ронга сфотографировала дом, гараж, сад. У меня не было сил что-то выдумывать. Мне хотелось одного: спрятаться в спальне и плакать. Как только не утешала меня Ронга! Она пообещала мне вернуться. Когда я осталась одна... нет, лучше я ничего не скажу. В этом мире у меня был только ты, Франсуа, и ты меня покидал... Мне стало понятно, почему ты всегда так торопишься уехать, почему никогда не знаешь, когда вернешься. Ты лгал мне день за днем... но к чему теперь говорить об этом? Я была уже не дома, а в стране горя, без единого друга... У меня не было выхода. Я решила со всем покончить. У меня не было ни оружия, ни мужества. Почему я вдруг подумала о колодце, сама не знаю. Просто мне показалось, что легко перегнуться через край и дать себе упасть. Никто меня не увидит. Никто не услышит. Мне показалось, что такая смерть будет особенно трагической и тебе тоже станет больно, ты будешь жалеть меня и, может, откажешься от той, другой. Странные мысли приходят в голову, Франсуа, когда оказываешься на самом дне несчастья. Уверенность, что я разлучу вас, придала мне решимости, Франсуа. И я не так уж ошибалась, потому что ты чуть было с ней не порвал. С тех пор я часто кляла Тома. Без него меня бы не спасли и я бы избегла многих мучений. Но когда я очнулась и увидела тебя, склонившегося надо мной, как же я обрадовалась! В тот миг ты, по крайней мере, еще любил меня, я вернула тебя. Слезы у тебя на глазах, Франсуа, были настоящими. Значит, не все было потеряно. Ах, если бы в наших отношениях было достаточно простоты и мы могли бы сказать друг другу правду! Но как я могла признаться тебе, что хотела покончить с собой? И ты так и остался со своими угрызениями совести, замурованный в чувство собственного достоинства. Ты молчал. Или расспрашивал меня о происшедшем, называя его «несчастным случаем». Ты верил, что меня туда толкнули. Это было нелепо, но, когда дело касается тебя, Франсуа, я уже ничему не удивлюсь. Однако, увидевшись снова с Ронгой, я рассказала ей об этом. Она часто навещала меня, пока я выздоравливала. Она была крепкая и лес проезжала на велосипеде за час. Она уезжала заранее и останавливалась в Барбатре. Если ты не появлялся в первые минуты после отлива, значит, путь был свободен. Бедный мой Франсуа, и в любви ты оставался человеком привычек. Ронга это заметила. Не раз она видела, как ты едешь по воде, торопясь скорее добраться. Если на протяжении четверти часа ты не появлялся, значит, ты занят по работе. Тогда она быстренько приезжала ко мне. Я посоветовала ей подъезжать к задней калитке. Уверена, что никто не видел, как она входила и выходила. Часто мы и перезванивались. Она звонила мне из Нуармутье из автомата. Она думала обо всем. Никогда еще я не встречала более решительной и находчивой женщины. Меня она любила всем сердцем. Когда я призналась ей, что хотела покончить с собой, она плакала так, как не плакал даже ты, Франсуа, и поклялась, что больше мне это не понадобится. С этой минуты она стала искать средства вас разлучить. Это я невольно навела ее на мысль — в тот день, когда показала купленные тобой книги. Она прочитала твои выписки, которые ты делал в долгие часы бдения, когда я понапрасну тебя ждала. Она тут же поняла, о чем ты стал думать. Ты ведь знал, что Хеллер погиб при очень странных обстоятельствах и его вдова была вынуждена покинуть тамошние места. И вот ты заподозрил, что твоя любовница, будучи колдуньей, столкнула меня в колодец. Мне бы никогда не пришло это в голову, но для Ронги это был естественный ход мыслей: Ронга уже не верила в колдовство и вместе с тем не могла считать, что его вовсе не существует. Вот откуда у нее потом появилась идея с плащом. Я отнеслась к этой идее скептически. Когда Ронга изложила свой план, я сперва не захотела участвовать в этом эксперименте. Но потом... чтобы вернуть тебя, Франсуа, я бы испробовала все что угодно! Это ли, другое — не имело значения. Я уже так устала. Гепард укусил Мириам. Тем лучше. Мне хотелось, чтобы он ее задушил! Все остальное было мне безразлично. Без особой надежды я осуществила задуманное. Матушка Капитан видела, как я уезжаю на велосипеде. Но я не поехала в Бовуар. Я объехала вокруг дома. И за углом не без отвращения надела синий плащ, перебинтовала щиколотку и снова выехала на шоссе. Для матушки Капитан я была уже, безусловно, совершенно другой женщиной, а когда я открыла калитку, и Том залаял на меня — ведь я принесла с собой запах чужого дома и гепарда. Как смогу я тебе это простить? Но потом, когда ты обнаружил открытый люк, мне стало жаль тебя, Франсуа, так явственно было твое смятение и до того тебе стало страшно. Да, Ронга не ошиблась. Хоть ты и любил свою любовницу, но верил, что она способна на убийство. Я почувствовала себя отомщенной. С каким мучительным наслаждением я наблюдала, как развиваются твои подозрения и растет тоска. Ты стал задерживаться по вечерам в саду. Ты не только замуровал колодец и люк — ты стал запирать все двери. И все чаще смотрел вокруг или на меня пустым, испуганным взглядом, который я так хорошо знала. На острове ты ссорился со своей пассией — я знала это от Ронги. Мне казалось, что я победила. И в то же время мне было стыдно за нас двоих. Мне не доставляло удовольствия играть эту низкую комедию, Франсуа. И, увидев, что ты поддаешься ей, мне стало еще отвратительнее. Неужели мой возлюбленный человек так доверчив, уязвим и слаб? До этого я жила как простодушная наивная дурочка. Но за несколько недель я тоже обучилась коварству: я познала страсть и ее горячий бред. На твоем месте я бы двадцать раз убила эту Мириам! Но, заронив в твою душу сомнение, я ранила ее, я дотягивалась до нее с твоей помощью, я причиняла ей боль и заставляла страдать. Глядя на твое лицо мученика, я испытывала наслаждение. Теперь выдумка Ронги казалась мне замечательной. Мне хотелось усовершенствовать ее, хотелось задать ей работы — я не останавливалась больше ни перед чем. Стоило тебе уехать по делам, я спешила в кабинет и открывала твои книги, в которых так много безумия и страсти. Я читала твои карточки. Я тоже потеряла голову. Ничего не говоря Ронге, я сама для себя, только чтобы избавиться от сжигавшего меня лихорадочного волнения, слепила из хлебного мякиша некое подобие Мириам и проткнула его иголкой. Я выучила наизусть непонятные песнопения, приводимые авторами как образчики наговоров для сглаза. Пробуждаясь и засыпая, я призывала к этой женщине смерть. Что же ты сделал со мной. Франсуа! Ведь я сделалась куда хуже ее!

Но потом мне пришлось сдаться перед очевидностью. Ты туда вернулся. Ты не мог обойтись без нее. Я узнала от Ронги, что она отравила своего гепарда мышьяком, который украла у тебя. Еще я узнала, что она собирается уехать из Франции. Но Ронга не могла сказать, собираешься ли ты уехать вместе с ней. Я прожила ужасные дни, ища средство тебя удержать. Ронга подсказала мне путь. Теперь я была готова следовать им до конца. Мне нетрудно было взять в твоей аптечке, Франсуа, флакон с мышьяком. Мне достало мужества, Франсуа, мужества, чтобы отравиться. Не для того, чтобы умереть! Во всяком случае, не для того, чтобы умереть немедленно. А для того, чтобы заставить тебя остаться со мной. Я была уверена, что ты не посмеешь уехать. Ты слишком любишь животных. И я тоже стала несчастным животным, я, твоя жена. Ронга умоляла меня отказаться от моего намерения. Она была просто в ужасе. Но у меня не было выбора. Поскольку моя первая попытка с синим плащом не увенчалась успехом, поскольку Ронгу отсылали, я должна была воспользоваться своим последним шансом. Если я не ошибусь в дозе, если останусь жива, может, я сохраню тебя? Может, сумею все-таки оторвать тебя от этой женщины? Потому что только ей ты вменишь в вину мое отравление. Тот, кто умертвил свою собаку, может умертвить и соперницу. Когда я высыпала гранулы, рука моя не дрожала. Но когда я выпила яд!.. Я уже не знала, люблю я тебя или ненавижу! Потом, когда боль сжигала мне внутренности, я прокляла вас обоих. Господи, как я мучалась! Что толку, что ты сидел возле моей кровати и держал меня за руку! Я видела тебя, Франсуа, таким, каков ты есть. Я спрашивала себя, как может выжить любовь, когда видишь того, кого любишь, с беспощадной отчетливостью и видишь его вот таким? Но, несмотря на физическую боль, которая не шла в сравнение ни с чем испытанным мною ранее, я была готова на все. Я без колебаний приняла еще порцию яда — почти у тебя на глазах, когда ты проверял, что я пью и что ем, — чтобы твои подозрения стали уверенностью. Во всем виновата Мириам — этой мыслью ты должен был проникнуться до тошноты. Я не пропускала ни одного твоего движения, ни одного взгляда, потому что тебе пришло время выбирать: Мириам или я. На протяжении четырех-пяти дней я считала, что выбор клонится в мою пользу. Но что ты за человек? Ты занимался мной со всей преданностью, на какую только способен, и не переставал думать о другой. Никогда мне не вернуть тебя. Что это, лицемерие? Слабость? Или, возможно, любовь для тебя — что-то необязательное и преходящее? Если бы ты нуждался в этой Мириам или во мне так, как я нуждаюсь в тебе, ты бы не колебался ни секунды! Я бы уже предпочла, чтобы ты рвал по живому, грубо, по-мужски. Твои отсрочки мне были отвратительны. Иногда я говорила себе, что Мириам — тоже твоя жертва. А потом этот звонок от Ронги. Совсем недавний. Мне-то кажется, что она позвонила век назад, а было это... только вчера во второй половине дня. К счастью, тебя не было дома... Ронга назначила мне свидание около Гуа, и я встретила ее точно в назначенный час. Наконец она открыла мне правду, я узнала все разом: что она уезжает навсегда тем же вечером, что Мириам возвращается завтра, что послезавтра вы уезжаете вдвоем! Она показала письмо, которое получила из Парижа. Бесстыдно радостное письмо! Не будь ты заодно с этой женщиной, разве она так радовалась бы? Вы давно задумали свой отъезд. На деталях она не останавливалась, так что я не знаю, будешь ли ты ждать свою любовницу в Бовуаре или встретишься с ней в Париже, но я знаю точно, что в понедельник ты будешь уже далеко. Я проиграла.

В понедельник я приму половину флакона. Я не дрогну, можешь на меня положиться. До этого я отправлю письмо господину Герену, а он переадресует его куда надо. Прощай, Франсуа! Утешает меня только то, что ты никогда не будешь счастлив. Как только ты потеряешь меня, ты будешь сожалеть обо мне. Ты любишь только то, чего у тебя нет, бедняга! И теперь я жалею ее.

Элиана.

Суббота

Милая моя Ронга!

Кошмар кончился. Завтра пройдет уже две недели с того дня, как мы с вами встречались, — вы ведь помните, вы уезжали в Бордо, а я... Я решила покончить с собой, моя дорогая. Теперь могу признаться: тогда я уже приняла первую дозу. Но Франсуа, как мне показалось, не слишком-то обеспокоился. Он пребывал уже в некотором безумии и сам не знал, что будет делать. Потом я убедилась, что весьма ошиблась на его счет. Но ведь это так трудно понять! Так вот, в воскресенье вечером я была в полном отчаянии. Он дал мне снотворное, которое я трусливо приняла. Я не хотела следить из своей постели за его отъездом, слышать, как одна за другой закрываются двери, и наконец остаться одной в тишине навек опустевшего дома. В понедельник, когда я открыла глаза, он был рядом со мной. Он не уехал! В последний миг он выбрал меня: вероятно, вам это покажется невозможным. Мне и самой показалось, что я вижу сон. И все-таки он был здесь. Мы оба читали газеты. Он узнал все подробности драмы, но его лицо осталось совершенно спокойным, как будто речь шла о человеке постороннем! Иногда я думаю, что и он мог бы быть с нею на дамбе и тоже утонуть! От одной этой мысли мне становится плохо. Нет, только не он! Когда сегодня я прочитала в газете, что ее тело выловили около Ла-Бернери, я пожалела ее, несмотря на всю свою ненависть. Он же остался хладнокровен. Ронга, милая моя Ронга, я уверена теперь, что он ее никогда не любил — я имею в виду, не любил по-настоящему. Вы ошиблись. Он мог быть увлечен, допускаю. Вы говорили, что часто видели его вне себя от страсти. Но он остался, и это кладет конец всем спорам. Обладай эта женщина хоть малейшей властью над ним, он бы оставил меня, не сомневайтесь. Все наши ухищрения были бесполезны. Теперь они мне просто смешны. Жизнь начинается вновь, прежняя жизнь — да нет, лучше, чем прежняя. Она уже началась. Силы вернулись ко мне. Я делаю все, чтобы быть для него красивой. С какой радостью я сожгла письмо, которое написала прежде... Мне даже говорить о прошлом не хочется. Как хорошо, Ронга, обо всем забыть, быть счастливой, слышать его шаги по дому. Он уходит, приходит, под его башмаками скрипят половицы. Всюду понемножку пахнет табаком от его трубки — я люблю этот запах. Я люблю все, что бы он ни делал, даже его молчание, даже его взгляд в никуда. Раньше, может быть, я не умела его любить. Я любила его абстрактно. Для меня не было так ощутимо его присутствие. Но совсем недавно я узнала, что без телесного нет любви. Раньше меня привели бы в ужас написанные мной сейчас слова. Я изменилась. Стала совсем другой. У меня нет больше ненависти. Я думаю о Мириам с нежностью, и она очень-очень страдала.

Не знаю, увидимся ли мы, дорогая Ронга. Но помните: я храню к вам живейшую благодарность. Вы помогли мне так, что я этого никогда не забуду. Спасибо. Я быстренько кончаю письмо, потому что слышу шагиФрансуа наверху. В эту субботу он, как обычно, уезжает в Нант. Там он делает покупки, пополняет свою аптечку и ходит в кино. Он любит это маленькое путешествие, и я от души желаю, чтобы он вернулся к своим старым привычкам. Ему и в голову не приходит, что я что-то знаю. И пусть не приходит никогда. Он будет со мной словно прощенное дитя. Пишите мне иногда, Ронга!

Сердечно ваша

Элиана.

— Погоди, Франсуа. Я приготовлю список покупок. Мне нужна мастика. В Бовуаре она слишком дорогая. Потом два карниза для штор. Размеры я написала. И потом — ты увидишь — пять-шесть мелочей... Простись со мной, Франсуа, поцелуй меня... Ты бы мог и побриться. А что это за толстый конверт?.. Готова поспорить, он с деньгами! Нет? Вечно у тебя тайны! Не возвращайся слишком поздно... Я приготовлю к ужину сюрприз. Счастливо, Франсуа, милый! Ты так часто общаешься с бессловесными тварями, что и сам разучился говорить! Ну и пусть! Я люблю тебя таким, какой ты есть... Поезжай быстрее... А я буду тебя ждать...

БЕЛАЯ ГОРЯЧКА^[3]

Постукивая молоточком по моим суставам, Клавьер приговаривал:

— Не блестяще, не блестяще...

Я глядел на его гладкий сияющий череп. Полностью лишившийся в свои тридцать пять лет шевелюры, он походил на состарившегося ребенка. Обследовал он меня не торопясь, подобно механику, дотошно осматривающему потерпевший аварию автомобиль.

— Пьешь много?

— Когда как.

— А в среднем?

— Что ж... поутру немного скотча, чтобы взбодриться. Потом иногда часов в десять, если устанешь. После обеда — само собой. Ну а уж к вечеру...

— Студентом, если мне не изменяет память, ты был повоздержанней.

— Да. Я начал пить с тех пор, как сошелся с Марселиной. Уж скоро два года.

— Вытяни вперед руку, ладонь распрями.

Напрасны были мои усилия — пальцы дрожали.

— Ладно... Отдохни, расслабься.

— Вот расслабиться-то я и не могу, старина... Как раз потому я и пришел к тебе.

— Приляг.

Он стянул мне руку тугой черной повязкой, подкачал воздух резиновой грушей.

— Да-а, если с таким давлением будешь продолжать в том же духе, тебе крышка. Работы много?

— Хватает.

— А я думал, в строительном деле сейчас застой.

— Ты прав. Но приходится крутиться.

— Тебе надо отдохнуть. Хотя бы пару недель. И даже...

Он уселся на краешек стола и закурил сигарету.

— Полежать бы тебе в клинике.

Я попытался рассмеяться.

— Погоди... ведь мне еще черти по углам не мерещатся.

— Пока нет, но до этого недалеко. Посмотри, тебе даже рубашку застегнуть — и то проблема. Присядь-ка в кресло... Слушай, ты ее и в самом деле так любишь?

Вот он, вопрос, которого я опасался, — недаром я уже несколько месяцев задавал его самому себе. Клавьер сел за стол, и я вдруг почувствовал себя в роли обвиняемого.

— Ее я хорошо помню, — продолжал он. — Марселина Лефер!.. Когда я уехал в Париж, она была на втором курсе юридического, верно? А разве вы не были уже тогда... м-м... вместе?

— Были.

— Тогда что же произошло?.. Поссорились?

— Она вышла замуж за Сен-Тьерри.

— Сен-Тьерри?.. Что-то я плохо его припоминаю... Хотя погоди, это был такой тощий верзила, изрядный сноб, он готовился поступать в Центральную? Сынок фабриканта?

— Да... Завод шарикоподшипников в Тьере. У отца огромное владение неподалеку отсюда. Да ты, наверное, знаешь его... Почти сразу за Руайя, по левую сторону... Километра два дорога идет через парк...

— Мне придется осваиваться здесь заново, — сказал Клавьер. — Двенадцать лет в Париже — это немалый срок. Я уже не узнаю Клермон-Ферран. А почему она вышла за Сен-Тьерри?.. Из-за денег?

Меня мучила жажда.

— Видимо, да... Но тут все сложнее. Не знаю, помнишь ли ты... у нее был брат...

— Понятия не имел.

— Никчемный лоботряс... старше Марселины, а жил за ее счет. Это он побудил сестру к выгодному замужеству. Ну а Сен-Тьерри сделал этого прохвоста своим личным секретарем.

Теперь я ощущал неодолимую потребность выговориться.

— Постарайся меня понять... У нас не просто вульгарная интрижка. Сейчас я тебе объясню... Можно стакан воды?

— Подожди, я мигом.

Он вышел. В свое время мы с Клавьером были близки. Мы часто встречались в клубе любителей кино. Марселина — та тоже с ума сходила по кинематографу. А потом». потом жизнь разошлась с юношескими мечтами. Один только Клавьер стал тем, кем хотел быть: врачом-невропатологом. А я... Я, грезивший о лаврах Ле-Корбюзье! А Марселина, что так легко отказалась от своей любимой социологии!

Вернулся Клавьер, держа в руке стакан с водой.

— Прежде всего я хотел бы, чтобы ты разобрался в сложившейся ситуации. Старый Сен-Тьерри уже не выходит из замка. Он серьезно болен — по всей видимости, рак печени, но он об этом не догадывается. Поэтому сыну приходится то и дело мотаться из Парижа — там его фирма и квартира — в Руайя. Марселина, естественно, его сопровождает. И частенько ей приходится оставаться подле свекра. Так мы и повстречались вновь. А Сен-Тьерри, которому всегда есть что ремонтировать в замке, обратился с этим ко мне.

— Понятно. Но ведь он мог выбрать и другого архитектора.

— Он знал, что я ему не буду заламывать цену... Ты не представляешь себе, что за скупердяи в этой семейке.

— Но это не объясняет, почему Марселина и ты...

Я осушил стакан, нисколько не утолив жажды.

— Она терпеть не может Сен-Тьерри, — сказал я. — Она явно сожалеет о своем шаге». Я вроде как ее настоящий муж.

— Но ты сам понимаешь, что это все ерунда». пустые слова. Извини за грубость — это входит в курс лечения. Признайся: ты пьешь, потому что положение безвыходное.

— Ты так считаешь?

— Очень на то похоже. Как ты себе представляешь дальнейшее?

— Не знаю.

Я уставился на стакан. Чего бы я только не отдал сейчас за каплю спиртного.

— Какие у тебя отношения с Сен-Тьерри?

— Когда я открыл свою контору, он одолжил мне денег. Клавьер воздел руки к потолку.

— И, конечно, долг ты еще не отдал.

— Нет.

— Хочу надеяться, что это было до того... Вы с Марсели-ной еще не были... м-м...

— Я же тебе только что объяснил. Мы с ней не любовники. Любовник он, а не я.

Я уперся. Как и полагается пьянчуге. Марселина — моя жена, правда, жена неверная, пускай. Но моя жена! И к дьяволу Клавьера с его лечением!

— Вы часто видитесь?

— Что?

— Я спрашиваю, часто ли вы видитесь. Сам понимаешь, не из праздного любопытства.

— Да, довольно часто. Сен-Тьерри много разъезжает. Он готовит слияние с одной итальянской фирмой. Отец его не слишком разбирается в делах — надо сказать, он отстал от жизни. Но состояние в его руках, и потому последнее слово всегда за ним. Сен-Тьерри наверняка ждет не дождется, когда старик отдаст концы, да это и не за горами.

— Прелестно! Значит, когда он в отлучке, ты приезжаешь в Париж?

— Да.

— Хлопотная у тебя жизнь.

— У меня есть секретарша. Приходится выкручиваться. Впрочем, надолго я там не задерживаюсь.

— И никто не догадывается, что?..

— Не думаю. Мы всегда вели себя осторожно.

— А когда встречаетесь здесь?

Я покраснел, поднес стакан к губам — он был пуст.

— Мы никогда не встречаемся в самом Клермоне, только в окрестностях. В Риоме, в Виши...

— Да, вот это любовь, — задумчиво протянул Клавьер.

— Да нет же!..

Нужные слова все время ускользали от меня.

— Все это не совсем так... Попробую коротко выразить суть наших отношений, чтобы ты лучше понял. Мы с Марселиной знакомы еще с лицея. В наших отношениях осталось много от былого товарищества... понимаешь, что я хочу сказать? Общее у нас с ней то, что у обоих жизнь не удалась; мы вроде собратьев по несчастью. Она рассказывает мне про то, как живет без меня, а я — как живу без нее.

— И таким вот образом вы находите способ еще больше мучить друг дружку, когда оказываетесь вдвоем?

— И да, и нет. Несмотря ни на что, мы счастливы. Если хочешь, мы не в силах отлепиться друг от друга.

— Все это нелепо, — сказал Клавьер. — Она знает, что ты пьешь?

— Догадывается.

— Во всяком случае, она видит, в каком ты состоянии. И ее это устраивает!

— Нас обоих это не устраивает. Но мы вынуждены терпеть такое положение дел. А что, по-твоему, нам делать?

— Нет-нет, — воскликнул Клавьер. — Нет, старина. Не пытайся меня убедить, что тут ничего нельзя поделать.

— Ты имеешь в виду развод? Мы тоже думали об этом. Но при таком муже, как Сен-Тьерри, на развод нечего и рассчитывать.

Клавьер внезапно вырос передо мной.

— Послушай, Ален... Разбираться в таких историях, как у тебя, — это моя профессия... Признайся, здесь совсем другое дело!.. Скажи как мужчина мужчине: ты уверен, что Марселина согласилась бы выйти за тебя, будь она свободна?.. Что ты молчишь? Я знаю, тебе больно, но ведь осталась же у тебя еще капля мужества... Ответь!

Я отвернулся. Говорить больше не было сил.

— Вот видишь, — сказал Клавьер. — Ты в этом не уверен.

— Ты не угадал, — пробормотал я. — Она — да, она бы за меня вышла. Но я!.. Сам знаешь, я еле свожу концы с концами. Только что я сказал тебе, что дела мои идут неплохо. Конечно, выкручиваться мне удается, но не более того. Я езжу на «2-СВ», она — в «мерседесе». Вот в чем суть.

— Ты рассуждаешь как обыватель, — возразил Клавьер. — Ладно, опиши-ка мне этого Сен-Тьерри — о нем ты почти ничего не говорил... Если б ты был женщиной, что бы тебя в нем заинтересовало?

— Это идиотизм!

— И все-таки.

— Ну что ж... вид у него внушительный. Знаешь, такие пользуются успехом. Весьма элегантен, манеры светские. Человек, избалованный богатством... Это заметно даже в мелочах.

— Например?

— Взять хотя бы то, как он произносит: «Дорогой друг»... Этакое высокомерное безразличие. А то, какие он выбирает рестораны, бары... как подзывает метрдотеля, командует официантом. В общем, он везде чувствует себя как рыба в воде! Даже больше того. Он держится с тобой как... ну, словом, ощущаешь себя ничтожеством. Симона, брата Марселины, это вполне устраивает... Марселина — и та ходит по струнке.

— А ты?

— Я?.. Говорю же: я ему задолжал.

— Ты ему не завидуешь, а?

— Можно еще водички?

Клавьер усмехнулся.

— Для меня, — сказал он, — все служит ответом. Даже жажда.

Взяв стакан, он исчез. Голова у меня раскалывалась. Все эти вопросы... да еще вдобавок к тем, что и без посторонней помощи вертелись у меня в голове... Господи, как все надоело! Никто не в состоянии мне помочь. Клавьер пропишет мне успокоительное, обнадежит на прощанье, и все останется как было. Не стоило сюда приходить.

— Бери, пей.

Он протянул мне запотевший стакан. Я почувствовал, как ледяная вода обжигает внутренности, и медленно помассировал живот. Клавьер уселся за стол, придвинул к себе блокнот.

— Дело будет, видно, долгое, — сказал он. — Ты из той категории больных, которым нравится их болезнь. Я могу лишь помочь тебе. Вылечить тебя — это другой вопрос. Это будет зависеть только от тебя самого. Перво-наперво тебе надо рассчитаться с этим Сен-Тьерри. Сколько ты ему должен?

— Два миллиона старыми.

— Не такая уж огромная сумма. Возьми ссуду. Думаю, на семь лет тебе будет по силам. В месяц придется выплачивать по тридцать пять тысяч. Главное для тебя, как мне кажется, избавиться от этого долга. Еще мне бы хотелось, чтобы ты прекратил на него работать. Ты говорил мне о ремонте в замке — это крупный подряд?

— Да нет. Стена парка обвалилась на участке метров в двадцать. Ее просто надо восстановить. Еще надо переделать бывшую конюшню. Там слишком мало места: у Сен-Тьерри «мерседес», да еще у Марселины «Пежо-204». Я должен сделать из этого сарая современный гараж. Заказ я получил от старика-отца.

— Откажись.

— Тогда я не смогу видеться с Марселиной, когда она будет приезжать в замок.

Клавьер посмотрел мне в глаза.

— Будете встречаться в другом месте!.. Хватит тебе быть у них на побегушках! А во-вторых, тебе нужно покончить с пьянством. Но тут, если не принять радикальных мер, ничего не добьешься. Ты должен пройти курс противоалкогольного лечения, старина, ни больше ни меньше. Повторяю: две недели в клинике. Согласен?

Я кивнул.

— Тогда завтра же приступим, — сказал Клавьер.

— Дай мне время обернуться с делами. У меня их немало накопилось.

— И к тому же ты хочешь позвонить ей, спросить у нее совета?.. Так или нет? Где она сейчас?

— В Париже. Я хотел бы увидеться с ней, перед тем как...

— Ален, дружище, знал бы ты, как мне больно за тебя... Ладно, назначай день.

— Так, сейчас март... Пусть будет начало апреля.

— Решено. Вот адрес.

Набросав в блокноте несколько строк, он вырвал листок и протянул его мне.

— Предупредишь меня накануне... Обещаю: выйдешь оттуда как новенький. А когда станешь как все нормальные люди, то сумеешь из всего этого выпутаться, черт побери! И если надо будет порвать с ней — порвешь, если не захочешь скатиться на дно. Договорились?

Он проводил меня до двери, похлопал по плечу, распахнул передо мной дверцу лифта.

— И начиная с сего дня постарайся, если сумеешь, держаться подальше от забегаловок. До скорого!

Несколько приободренный, я спустился на улицу. Порвать! Эта мысль давно уже приходила мне в голову. Случалось даже, и не раз, что я принимался за прощальное письмо. Однако пойти до конца я так и не решился. Для разрыва нужен повод — размолвка, обида, ссора. Мне же не в чем было упрекнуть Марселину. Напротив, она всегда была единственной моей отрадой, светлым пятном в моей жизни. Она мой праздник...

Площадь Жод была в двух шагах. Ноги сами привели меня в «Юнивер».

— Один скотч!

Она для меня свет в окошке! В памяти всплыли слова Клавьера. Он ткнул меня носом в правду и был совершенно прав. Мне ничего не оставалось, кроме как признать, что об исступленной страсти тут не может быть и речи. Ни я, ни Марселина не были созданы для неистовства. Порознь каждый из нас влачил весьма унылое существование. Но вдвоем нам становилось не так зябко. Между нами начинал теплиться огонек, к которому мы протягивали руки, обращали лица. И к тому же нас сближал общий недруг!

Скотч оказался чересчур терпким. Прокашлявшись, я заказал коньяк, мысленно пообещав себе растянуть его насколько можно дольше... Да, мы помногу говорили о ее муже, упиваясь сладостью бунта. Едва нам удавалось уединиться где-нибудь в гостиничном номере, едва мы обменивались быстрым поцелуем, как она начинала:

— Слышал новость?

Она раздевалась у меня на глазах точно так же, как делала бы это, к примеру, перед Клавьером, слишком погруженная в свои обиды; она нагишом выходила из ванной с розовой пастой на губах, держа в руке зубную щетку.

— Раз так, говорю ему...

А я тем временем закуривал сигарету и, машинально кивая головой в подтверждение ее слов, снимал пиджак и вешал его на спинку стула. В разговоре с Клавьером я нисколько не кривил душой: мы с ней и впрямь как немолодая чета, для которой важны не столько ласки, сколько общение. Сразу после любовных утех мы оседлывали любимого конька: Сен-Тьерри. В этом-то и заключалась вся прелесть. Прижимаясь друг к дружке, мы мстили ему; мы тешили себя иллюзией, будто мы сильнее. Потом мы уславливались об очередном свидании. Одна и та же тоска снедала нас.

— Какое счастье, что у меня есть ты, милый. Одна я бы уж точно рехнулась.

Назавтра мы безропотно расставались. Она возвращалась в свою богато обставленную квартиру, а я уезжал к себе поездом, в котором резко пахло кислятиной. И снова был Клермон: мрачная горная вершина, круто сбегающие вниз улицы, промозглые ветры, ожидание. Я превратился в «человека ниоткуда». Наверное, следовало бы признаться Клавьеру, что меня это нисколько не страшит. Я пил, чтобы держаться поодаль. Поодаль от чего? Он-то, может, и сумел бы мне это объяснить. Если он вернет мне то, что он называл здоровьем, равновесием, я лишусь той пронзительной отрешенности, которую я столь заботливо взращивал в себе и которая возмещала мне отсутствие таланта.

Коньяк был сладковатый, маслянистый и отдавал политурой. Я снова перешел на скотч. Последний бокал. Ведь я же обещал... Итак, о разрыве не может быть и речи. Это одна из тех мыслей, что приходят поутру, когда новый день уже наваливается на плечи тяжким грузом. Клавьер думал, что он все понял, но он не понял ничего. Я никогда не расстанусь с Марселиной. Потому что она — отторгнутая от меня часть моего «я», самая неуловимая, самая драгоценная. Я пригубил бокал. На душе полегчало. Много раз я уже замечал: первый бокал всегда будил во мне горечь. Я будто пил свою желчь. Второй начинал настраивать на лирический лад. Я воспарял над своей бренной оболочкой; роящиеся образы приобретали почти болезненную отчетливость, развеивая мои бесплодные умствования». Вот и сейчас, вспоминая Клавьера, я видел перед собой его блестящий череп, лиловатый с боков, где он тщательно сбривал свои редкие волосенки, впадину, оставшуюся от родничка, морщины на лбу». Видения эти были настолько живыми, что мне приходилось, бывало, отгонять их рукой, как отмахиваются от сигаретного дыма. Самым лучшим бывал третий бокал — он действовал безотказно. «Каким ты видишь будущее?» — допытывался Клавьер. Оно-то и стояло сейчас у меня перед глазами. О, весьма туманно. И все же... Сен-Тьерри много разъезжает... что летом, что зимой он гоняет вовсю... Значит, один неверный поворот руля, камешек, попавший в ветровое стекло, неожиданный гололед». То была совсем крохотная надежда: пройдет ночь — и ее как не бывало, приходится вновь оживлять ее, раздувать искру, всякий раз еще чуточку разрушая себя.

Я расплатился и вышел. Хмель трепетал во мне радостным возбуждением. Городские огни сияли на редкость празднично. Я решил отправиться домой. Кто знает, может, меня ждет письмо? Какой-нибудь сногсшибательный заказ: например, школьный комплекс — один из тех проектов, что стоят сотни и сотни миллионов! Я стану богаче, могущественней, чем Сен-Тьерри! Меня будут называть не иначе как «мэтр Шармон». Он будет принимать меня в гостиной замка, а не в каком-то там холле. Я рассмеялся про себя: видно, сегодня я немного перебрал.

Я жил рядом с собором, в слишком большой для меня квартире, две комнаты в которой приспособил под рабочий кабинет. Из окон виднелись крыши, тучи, кусочек Пюи-де-Дом. Элиана, моя секретарша, оставила для меня на бюваре записку:

«Фирма «Дюрюи» сообщила, что шифер прибыл...

Звонил господин Эмманюэль де Сен-Тьерри. Просил, чтобы вы как можно быстрее связались с ним...»

А я и не знал, что он сейчас в Руайя. Марселина и словом не обмолвилась мне о его приезде. Я взглянул на настольные часы. Скоро восемь. Но... раз Эмманюэль в Руайя... может, Марселина тоже здесь? Неужели старый Сен-Тьерри при смерти? Паршиво! Марселине не удастся выкроить для меня время. Я сел. Устал я от этой игры в прятки. А что, если я не сдвинусь с места? Что, если хоть раз пошлю его ко всем чертям?.. Но я знал, что этот всплеск самолюбия быстро угаснет. Я протянул руку к телефону. Повинуйся, старина, да поживей. Раз уж сам Сен-Тьерри удостаивает тебя такой чести, поторопись! Он ждать не любит! Однажды он уже говорил тебе об этом... Я отпер стенной сейф. Там за папками стояла бутылка «Катти Старк». Я еще стыдился своего порока. Я отпил из горлышка долгий глоток, надолго закашлялся и, из какой-то ребяческой бравады не выпуская из рук бутылку, набрал номер Сен-Тьерри. Должно быть, он сейчас за столом: к нему подойдет старый Фирмэн — там, в замке, все было одряхлевшее — и уважительно зашепчет ему на ухо, что кто-то дерзнул его побеспокоить. Я сделал еще глоток. Как будто меня не побеспокоили! Но нет, на сей раз я ошибся — в трубке послышался голос Сен-Тьерри, сразу же принявший любезную интонацию:

— Это ты, Шармон?.. Похоже, ты занят больше министра... Могу я с тобой увидеться?

— Завтра.

— Нет, сейчас же... дело срочное! Через два часа я уезжаю в Милан вместе с Симоном. Так что сам видишь... Ну как, сможешь? Конечно, сможешь! Жду тебя у ворот. Дело минутное, но я хочу уладить все до отъезда... Да, вот еще что... Не говори никому об этой встрече... Знаешь, как это бывает: повстречаешься на улице с каким-нибудь общим знакомым и в разговоре без всякого умысла вдруг скажешь: «Сен-Тьерри? Да я же сейчас с ним встречаюсь». Так что будь поосторожней. Об этом молчок. Договорились?.. Отлично. До скорого.

Он дал отбой. Обнаружив, что руки и лоб у меня влажные, я медленно опустился в кресло. Неужто он знает?.. Что означает вся эта таинственность?.. Я выпил еще. Он и прежде любил скрытничать. Марселина частенько на это жаловалась. Но на этот раз мне чудился какой-то опасный подвох. На какие бы ухищрения ни пускались мы с Марселиной, мы всегда были во власти слепого случая. И что тогда?.. О, тогда!.. Об этом я даже думать не отваживался... Клавьеру я сказал далеко не все. А ведь именно это составляло тревогу моих дней и ночей, это было тайным моим ужасом: что Сен-Тьерри узнает правду. Насилия с его стороны я нисколько не страшился. Наоборот, пусть только он набросится на меня: с каким наслаждением я его отделаю! Нет, не его я боялся. Я боялся его презрения. С меня хватало и своего собственного. В этом городе, кольцом зевак обступившем своих именитых граждан, глазеющем на их ссоры и скандальчики, я в считанные часы буду осужден и приговорен. Мне останется лишь уехать — далеко, как можно дальше отсюда. А на это я не способен. Не потому, что у меня уже недостанет сил начать все сначала; скорее потому, что всякое переселение будет для меня роковым. Я ощущал себя зверем, который всеми своими инстинктами привязан к родному уголку леса, запечатленному в его нервах, в его крови; который привык к его запахам, звукам, тропкам; который знает, где можно залечь, куда убежать в случае опасности. Даже если мне суждено потерять Марселину, у меня останется скромная радость шагать по улицам этого города, заходить в кафе, обнаруживать свои вчерашние следы. Клавьер собирался сделать меня «как новенького^. Этого я вовсе не хотел. Никогда не доверял тем, кто утратил свое прошлое. Ну все, вставай! Если он нападет, будешь защищаться. Я поставил бутылку на место и порвал записку Элианы. А чем защищаться? Оружия у меня нет. Я ослабил узел галстука. Комнату слегка покачивало. Что это мне взбрело в голову? Мой взгляд упал на пресс-папье: небольшой кусок кварца, ощетинившийся фиолетовыми кристаллами — они торчали подобно зубам в челюсти зверя. Ей-ей, уж если тебе придется обороняться, то вот шикарный кастет. Еще немного поколебавшись, я сунул его в карман реглана и вышел.

Какое-то время ушло у меня на поиски машины. Стоит мне хотя бы пару дней ею не попользоваться, как я уже не могу ее разыскать. Наконец я наткнулся на нее за собором. Свежий воздух, вместо того чтобы развеять винные пары, еще больше пьянил меня. Вцепившись в руль, сконцентрировав все внимание на светофорах, я выбрался на дорогу в Руайя. Мыслей не было. Ехал себе и ехал, стараясь держаться по прямой. Миновав деревню, я показы вдоль стены парка, затормозил и оставил «симку» на обочине: на встречу я решил прийти пешком. Не то чтобы я стыдился своей машины, хотя на мойке она бывала не каждый месяц. Просто мне захотелось немного пройтись. Быть может, эта коротенькая прогулка приведет меня в Божеский вид. Сен-Тьерри еще ни разу не видел меня под градусом. Без пяти девять: я пришел с запасом. Я остановился перед воротами. В глубине аллеи виднелся замок. На первом этаже горел свет. У подъезда смутно белел «мерседес». Как узнать, здесь ли Марселина? Сам не знаю почему, но мне вдруг вспомнились таблички в холлах роскошных домов: «Попрошайничать запрещено». Отступив, я увидел в темноте, справа от себя на дороге, красную точку сигареты.

— Шармон?

Это был Сен-Тьерри — видимо, он пришел еще раньше меня. Отшвырнув сигарету, он протянул мне руку.

— Прости, что побеспокоил, — сказал он. — Но если я собираюсь быть в Милане завтра утром, уезжать надо прямо сейчас.

У меня было ощущение, будто голос его доносится издалека, и все усилия я сосредоточил на том, чтобы идти прямо, пытаясь выдать свою скованность за невнимательность человека, погруженного в какие-то свои, невеселые мысли.

— Старик совсем плох. Доктор только что от него. У него сомнений никаких: это конец. Но ведь ты знаешь моего отца. Он всю жизнь болел. Держался силой воли. Поэтому он думает, что это всего лишь очередной приступ, который ему, как обычно, удастся превозмочь. Умирать он не собирается. Само собой, разубеждать его никто не намерен.

Он взглянул на за́мок. Как раз в это время в окнах правого крыла погас свет.

— Видно, уснул, — сказал Сен-Тьерри. — Ему сделали укол морфия. К сожалению, отъезд я отложить не могу, но завтра здесь будет Марселина. Придется всем этим заниматься ей.

Опасения мои начали развеиваться. Судьба старого владельца замка меня нисколько не волновала. Я буду последним олухом, если не воспользуюсь отсутствием Сен-Тьерри и не встречусь с Марселиной.

— Пройдемся немного, — предложил Сен-Тьерри. — В за́мке просто нечем дышать, до того воздух пропитан лекарствами.

Он протянул мне портсигар. Напрасно я согласился взять сигарету. Пальцы у меня дрожали, я выронил ее на землю и принялся нашаривать. Сен-Тьерри посветил мне вниз фонарем.

— Благодарю.

Он направил свет мне в лицо.

— Да ты изрядно хлебнул!

— Всего один бокал, как раз перед тем как прийти. Из-за вашего звонка я не успел поужинать.

Для меня всегда было вопросом чести называть его на «вы». Как-то раз мы с ним чуть было не поссорились из-за этого. «Что ж, раз это доставляет тебе удовольствие, изволь.-отрезал он.— Ну а я был и буду на «ты» со всеми старыми товарищами по институту». Он остановился и подождал меня. Его длинная тощая фигура едва угадывалась в темноте.

— Ты это зря, — продолжал он. — Такие вещи узнаются быстро, а это плохая реклама.

— В Клермоне хватает других архитекторов. Можете обратиться к ним!

Мне никак не удавалось совладать с собой. До сих пор я даже не подозревал, что до такой степени его ненавижу.

— Ах, вот даже как, — сказал он. — Очень жаль. А я собирался поручить тебе серьезный подряд. Теперь, думаю...

Он сделал несколько шагов. Я последовал за ним, по-прежнему пытаясь обуздать разбуженную алкоголем агрессивность.

— А о чем речь? — пробормотал я.

— Строго между нами. Я хочу быть уверен, что мой отец ничего не узнает. Слухи здесь распространяются мгновенно.

Он словно задался целью вывести меня из себя.

— Я умею держать язык за зубами, — сказал я.

Какое-то время он молчал, будто взвешивая мой ответ. Мы шагали вдоль стены парка. Начал накрапывать мелкий, но противный холодный дождик.

— Не подумай, что я такой уж любитель напускать таинственность, — сказал он наконец. — Но мне действительно важно, чтобы отец не прослышал о моих намерениях... Только что мы с ним поцапались. Он просто невыносим. Послушать его — так надо сидеть сложа руки, избегать всякого риска и положиться на волю провидения. Он не отдает себе отчета, что предприятие под угрозой. Он не замечает даже, что еще немного — и замок обрушится ему на голову. Так дальше не может продолжаться! Здесь теперь бывают только кюре, монашенки да просители. Я пытаюсь заговорить с ним о делах, а он мне толкует о вечном спасении. А если я пойду напролом, он не задумываясь пустит меня по миру...

— Думаю, это будет не так-то легко...

— «Не так-то легко»! Ничто не помешает ему раздаривать все направо и налево. Вот почему, уезжая, я стараюсь устроить так, чтобы тут была Марселина. Не то чтобы она его так уж любила. Но, как бы то ни было, она ухаживает за ним, она ограждает его от попрошаек.

Мне захотелось пожать плечами: Марселину мне трудно было представить в подобной роли. Уж я-то знал ее лучше, чем он!

— Он просил тебя отремонтировать стену, — продолжал он. — Кстати, мы как раз сюда подошли.

Стена парка, подточенная временем, обрушилась на участке в два десятка метров; в проломе виднелось заброшенное строение — флигель, в котором когда-то жили сторожа. Сен-Тьерри стал перебираться через обломки стены. Я не без труда последовал за ним.

— Эге, — заметил он, — да ты на ногах не держишься.

— Подошвы резиновые, скользят, — объяснил я.

Но он, вновь погрузившись в свои заботы, уже не обращал на меня внимания.

— Эта стена, — сказал он, — предназначена для того, чтобы охранять частную жизнь хозяина от посягательств. Позволять кому угодно проникать в парк — мальчишкам, животным или бродягам — это все равно что впускать всех желающих в собственную спальню. В конце концов состояние разойдется на всякую ерунду, и это в то время, когда мне позарез нужны наличные... Дикость какая-то!

— Однако...

— Нет. Никаких «однако». Конечно, ты за это ухватишься. Ты рад будешь восстановить эту ограду. Ну, а я хочу порушить все к чертовой матери, понимаешь? Все. Не только стену, но и эту развалюху вместе с деревьями — все, что рассыпается от старости. И все загнать. Муниципалитет давно уже ищет место под общественный парк. Что ж, вот оно! Да ты сам погляди, старина... Этот флигель — он точь-в-точь как замок». рассыпается, куда ни ткни... Ты когда-нибудь заходил сюда?.. Милости прошу.

Он пнул ногой дверь, и та распахнулась.

— Входи! Я посвечу.

Луч фонаря выхватил из темноты покрытый пылью пол, какую-то дряхлую мебель. С наших одежд стекала вода. Сен-Тьерри топнул ногой.

— Все насквозь сгнило! Топни я посильнее, мы провалились бы в подвал. Скажи честно, стоит ли это ремонтировать?

Фонарь потух, и Сен-Тьерри будто исчез. Только слышно было, как поскрипывает одряхлевшее сооружение да шумит ветер в кронах.

— Итак, — вновь заговорил он, — вот чего я жду от тебя... Когда увидишься с моим отцом, обещай ему все, чего он ни пожелает, но тяни резину... Думаю, это будет не так уж трудно... Разумеется, врач не может сказать мне: «Он умрет в такой-то день». Но долго он не протянет. А там уже я буду решать. Никто еще не знает, что я намерен делать. Даже Марселина.

— А Симон?

— Симон тоже. Я не собираюсь отчитываться перед шурином. Симон всего лишь мой служащий.

Теперь Сен-Тьерри отдавал распоряжения. Он был хозяином. Но у меня не было желания выказывать полную покорность.

— Одним словом, — спросил я, — вы собираетесь окончательно покинуть Руайя?

— Да. Я намерен купить что-нибудь в Италии... Еще не знаю, где именно... может быть, на берегу Лаго Маджоре.

— А... ваша жена согласится?

— Марселина? Надо думать.

Подонок! Распоряжается нашими жизнями... Да если б он специально хотел разлучить нас с Марселиной, он поступил бы именно так... Может, ему стало что-нибудь известно? Да нет, тогда бы он не стал делиться со мной своими планами. Я для него — пустое место, вот в чем дело.

— Остается обговорить только одно, — сказал он. — Я бы не хотел, чтобы ты содрал с меня три шкуры. Ломать — не строить.

Уж тут-то он был в моих руках.

— Не тешьте себя иллюзиями, — сухо сказал я. — Во-первых, на это уйдет масса времени. Перевозка грузовиками влетит в копеечку. А во-вторых, участок придется привести в Божеский вид. Нельзя же выкорчевать деревья и все так и оставить: это будет больше похоже на поле битвы, чем на частное владение.

— Сколько?

— Мне трудно так сразу...

— Ну, приблизительно...

— Несколько миллионов.

— Два? Три?..

— Больше.

— В таком случае мне будет выгоднее договориться непосредственно с городскими властями.

Он вышел на крыльцо. Я услышал, как он проворчал: «Ну и собачья же погодка!» Потом повернулся ко мне.

— Надеюсь, это не последнее твое слово. Или, значит, ты делаешь это нарочно, чтобы позлить меня.

— Наведите справки, если не верите. Но на вашем месте я бы не стал искать на стороне... поскольку у вас нет выбора.

Я еще не очень ясно представлял себе, чего хотел этим добиться, но уже испытывал нечто вроде злобной радости, словно схватил его за горло. Я подошел ближе.

— Не вы ли говорили мне, — продолжал я, — что не хотите перечить отцу? Если он узнает...

Сен-Тьерри, уже направившийся было к пролому в стене, остановился как вкопанный.

— Что?!

Он шагнул ко мне.

— Повтори!

Я сильнее сжал в кармане камень с острыми гранями.

— Он может догадаться, — сказал я. — В отличие от вас я не привык лгать...

Сноп света брызнул мне в лицо.

— Да ты пьян! Пьян в стельку!

— Потуши! — заорал я.

Конечно, я был пьян. И чувствовал себя голым, беззащитным, словно пациент, распластанный на операционном столе.

— Черт побери, да выключишь ты или нет?

Левой рукой я схватил его за запястье. Фонарь упал, осветив нас снизу. Мне показалось, что он занес кулак. Моя правая рука с зажатым в ней куском кварца устремилась вперед сама по себе. Готов поклясться, что она рванулась без моего ведома, как спущенный с цепи хищник, что она инстинктивно выбрала место для удара. В плече отдалась боль. А потом не было ничего, кроме распростертой тени и света, вырывавшего из ночи замшелую плиту крыльца, сочащийся влагой ствол дуба и несколько струек дождя. Сердце мое билось с какой-то торжественной неторопливостью. Я был как в огне, несмотря на дождь, обильно орошавший мне лицо и руки. Сен-Тьерри не шевелился. Истина уже начинала брезжить в моем оцепеневшем мозгу. Я по-прежнему сжимал в руке фиолетовый камень. Положив его в карман, я подобрал фонарь.

— Сен-Тьерри, — позвал я. — Хватит, поднимайтесь!

Но я уже знал, что он никогда не поднимется. Я присел возле него. На виске у него была огромная кровавая рана — в близком свете фонаря она выглядела ужасно. Под носом широкими полосками застыли две вытекшие из ноздрей струйки крови, напоминая плохо приклеенные фальшивые усы. То была маска смерти, страшная и гротескная. Сомнений быть не могло...

Я выключил фонарь и тяжело поднялся. Я убил его. Да, я убил его! Не сам, а нечто во мне, часть меня убила его. Вины я не чувствовал. Мозг стал работать удивительно ясно, с какой-то отрешенностью от всего окружающего. Марселина, наши тревоги, наши надежды... все это принадлежит прошлой жизни. Теперь я и сам подобен мертвецу. Не пройдет и часа, как Симон хватится Сен-Тьерри. Начнет его искать, непременно прочешет парк. Утром меня арестуют. Да, арестуют. Тут уж ничего не попишешь. Хотя... На меня наверняка никто не подумает. О нашей встрече Сен-Тьерри никому не сказал. Естественно будет предположить, что на него напал бродяга, проникший в парк через пролом. Чтобы навести мысль об ограблении, достаточно вытащить у него из карманов все ценное. Я принялся ощупью обшаривать его карманы — осторожно, словно опасаясь его разбудить. Там не оказалось ничего особенного: золотой портсигар, зажигалка, которую я хорошо знал, — ее подарила ему Марселина, флакончик с таблетками, бумажник, платок... Небогатая добыча! Роль мародера давалась мне легко: ведь я не собирался ничего оставлять себе, все будет уничтожено. Я только пытался, сам в это не веря, обезопасить себя, выиграть время. Впрочем, к чему это, раз я не собираюсь спасаться бегством. Однако противоречия меня не смущали. Больше всего меня беспокоило то, что тело останется под дождем. Может, втащить его внутрь флигеля? Если бы у меня хватило сил, я, наверно, сделал бы это. Но я был измотан. Меня начинала пробирать дрожь. Я выбрался из парка через пролом.

К счастью, машина стояла довольно далеко от ворот, так что я мог без опаски включить фары. Быстро развернувшись, я погнал в Клермон. О Клавьере я вспомнил только выехав на площадь Жод. Если Клавьер заговорит, пиши пропало. Я до того взволновался, что был вынужден остановиться у кромки тротуара. Клавьер... Он знает, что я ненавижу Сен-Тьерри, что я должен ему деньги, что я любовник его жены... Когда он узнает о смерти Сен-Тьерри, он сразу догадается о моей к этому причастности. Что делать?.. Пойти и все ему рассказать?.. Он живет в двух шагах отсюда. Я взялся было за ручку дверцы. Но я и вправду безумно устал. Мне просто необходимо лечь и уснуть... Об остальном — расследовании, Клавьере — не хотелось больше и думать. Я покатил к собору. Прежде всего, Клавьер связан профессиональной тайной. А потом, будь у меня намерение убить Сен-Тьерри, разе пошел бы я исповедоваться к врачу? Этот довод не лишен убедительности. Нет, Клавьер, как и все прочие, не должен меня заподозрить. Я отыскал свободное место, поставил там автомобиль и пошел через площадь, по которой хлестали ветер и дождь. Я еле тащился. Ноги подкашивались от усталости. Уже войдя в прихожую, я посмотрел на часы: пять минут одиннадцатого. Мне казалось, будто эта ночь длится столетие, а она едва началась. Я направился прямиком к бутылке и сделал изрядный глоток, чтобы согреться, потом снял промокший до нитки реглан. Выкинуть столь приметный камень нельзя. И служанка, и секретарша тотчас обнаружат его пропажу. Я положил его в раковину и пустил струю горячей воды. После этого я вытащил из другого кармана вещи, взятые у убитого, и бросил их в ящик, которым пользовалась секретарша. Два поворота ключа, и ключ перекочевал на кольцо моей связки. Разберусь с этим завтра. В наступившей тишине стал слышен шум льющейся воды. Она уносила кровь, топила в себе мое преступление, смывала пятно с моей совести. Я разделся и полез под обжигающий душ. Облачившись в пижаму и халат, я раскурил трубку. Камень отмылся. Я тщательно вытер его и вернул на прежнее место, на стол. Каждый день он будет у меня перед глазами. Каждый Божий день!.. Значит, я надеюсь? А ведь надеяться я не хочу. Потому что убийство не должно оставаться безнаказанным, потому что я мерзавец, потому что так было бы слишком просто... Некто стоит у вас на дороге: один удар в висок — и проблемы как не бывало. Я уселся в кресло. Должны же быть какие-то следы, указывающие на мою причастность. Давай подумаем. Со стороны Сен-Тьерри — никаких. Он сам позаботился о том, чтобы наша встреча осталась в тайне. Что даст осмотр тупа?.. Тоже ничего. Со стороны Клавьера? Тут я спокоен. Элиана? Сен-Тьерри звонил ей, но разговор этот был лишь одним из множества других; если меня начнут расспрашивать по этому поводу, я отвечу, что Сен-Тьерри попросил меня составить смету восстановительных работ, планируемых его отцом. Невероятно! Я почти убедил себя в том, что не подвергаюсь ни малейшему риску. Более того, Марселина стала вдовой, стала свободной! Смогу ли я скрыть от нее?.. Глаза неудержимо слипались. У меня не было сил даже добрести до кровати, только мысль, взяв разбег, продолжала работать. Марселине я внушу ужас, если когда-нибудь... Вот где таится опасность. Потому что ей тоже известно, что я ненавижу ее мужа, что я ему задолжал... Но она любит меня, она во мне уверена. Разве может закрасться ей в душу хоть малейшее подозрение?.. Она будет настолько потрясена известием о смерти мужа, что не обратит никакого внимания на мое поведение, на мою реакцию. К тому же наша встреча состоится во всеобщем переполохе, который эта ужасная смерть не замедлит произвести в замке... Не говоря уже о старике, который на этот раз вряд ли выдержит. Вслед за сыном — отец... Я покажусь лишь на краткие мгновения, чтобы дважды выразить соболезнование. А Марселина достаточно консервативна для того, чтобы строго блюсти траур. Я прекрасно ее знаю: пройдет по меньшей мере несколько недель, прежде чем она согласится встретиться со мной в Париже или в окрестностях Клермона. Этого времени мне вполне хватит, чтобы влезть в новую шкуру, освоиться со своей невиновностью, дать зарубцеваться порезам души. В сущности, Сен-Тьерри был отвратительным типом. Разумеется, я виноват, да еще как. Но у меня столько смягчающих обстоятельств! И я теперь настолько раскрепощен! Это он душил меня, это из-за него я начал пить... Теперь с пьянством будет покончено. Почему бы на днях не лечь в клинику, как советовал Клавьер? Если у него и появятся подозрения, это послужит для него лучшим доказательством моей невиновности. И я выйду оттуда с обновленной кровью, с обновленным мозгом, навстречу новой жизни. Я женюсь на Марселине. Продам свое дело и устроюсь на новом месте — может быть, в Париже. Я осуществлю самые честолюбивые замыслы юности. Марселина не откажется стать моей помощницей. Благодаря состоянию Сен-Тьерри я сумею...

Эта мысль вырвала меня из оцепенения, в которое я уже погружался. Погоди-ка! Возможно ли это? Их планы... вот они уже становятся моими. Ограда уже стала моей оградой. Замок... разрушить или восстановить... это мой замок. Это что, сон?

Давно минуло одиннадцать часов. Там уже наверняка обнаружили труп. Телефон звонил и у врача, и в полицейском комиссариате. Быть может, инспекторы уже прибыли на место и приступили к поискам. Но дождь надежно смыл все следы. Марселина — ей уже сообщили — едет сюда в своем «Пежо-204». Хотя нет, скорее она предпочла ночной поезд. Она позвонит мне рано утром, не рискуя быть кем-нибудь подслушанной. Остается только ждать. Я проглотил две таблетки и завалился в кровать. Вскоре мне понадобятся все мои силы.

Спал я плохо, то и дело просыпаясь, поэтому, поднявшись, почувствовал себя вялым, как больной, делающий первые шаги. Часы показывали половину восьмого. Должно быть, Марселина выжидает удобного момента. Приняв душ, я сварил кофе. Я проглотил его в кабинете, чтобы не отходить далеко от телефона. Все мои вчерашние мысли куда-то исчезли. В голове была пустота, и в четверть девятого я достал из сейфа бутылку и плеснул в нее самую малость в стакан, поверх двух кусочков сахара. После чего, совершенно машинально, открыл папку с текущими делами и принялся листать бумаги, то и дело косясь на часы. Без четверти девять пришла Элиана. Я вошел в ее кабинет, отделенный от моего обитой дверью. Помещение я купил в свое время у старого архитектора со вкусами нотариуса. Ничего, через несколько месяцев, когда я устроюсь по-настоящему, кабинеты у меня будут современные, просторные, светлые. План перестройки я уже обдумал. Элиана снимала с машинки чехол.

— Вы нашли мою записку, месье?

Наступило время первой лжи.

— Да, благодарю вас. Я звонил Сен-Тьерри. Так, ничего существенного... Что новенького с утра?

— Не знаю. Я еще даже не раскрывала газету. Если желаете посмотреть, она у меня в кармане пальто.

Без лишней спешки я взял «Монтань». Может, в новостях часа что-то уже появилось. Но нет. Там ничего не оказалось. Весть не подоспела вовремя. Оставив газету на уголке стола, я возвратился к себе. Девять часов. Наверное, у старика уже был приступ. Быть может, настает его последний час. Спокойствие! Ясно, что Марселине не удалось выкроить время, чтобы позвонить мне.

Пытка неведением. Я попытался немного поработать, но произошло то, чего я боялся. Взгляд мой то и дело устремлялся на злополучный кусок кварца. Этот бугристый камень, которым я пользовался сотни раз, даже не замечая, как он выглядит, уже начинал меня завораживать. Клыки цвета аметиста вспыхивали недобрыми сиреневыми искрами. Камень, казалось,разевал пасть — точь-в-точь как головы чучел хищников, которые грозно ощеривают свои острые зубы. Инстинкт побудил меня выбрать грозное оружие. А ведь ударил я не так уж и сильно. Я попытался было вспомнить, но все становилось расплывчатым, как если бы посредством некоего загадочного механизма моя память за ночь воздвигла преграду между мной вчерашним и мной теперешним. Я видел дождь. Я слышал дождь. Дождь лил в моих воспоминаниях. Я сгреб первые попавшиеся под руку бумаги, ворохом бросил их на столик позади себя и положил сверху пресс-папье. Зазвонил телефон.

— Говорят из замка.

Ага, вот оно, началось!

— Шармон слушает. Это вы, Фирмэн?

— Да, месье.

— Господину де Сен-Тьерри стало хуже?

— Вовсе нет, месье. Напротив, утром ему полегчало. Он хочет увидеть вас. Не могли бы вы подъехать к одиннадцати?

Я ничего не понимал.

— К одиннадцати?.. Погодите!

Некоторое время я пытался подыскать благовидный предлог для отказа, но, так и не найдя, наудачу спросил:

— Кто сейчас в замке?

— Никого, месье... Госпожа де Сен-Тьерри предупредила, что поедет поездом — она немного устала. Она прибудет в двенадцать десять. А господа — те уехали вечером в автомобиле. Так я передам месье, что он может на вас рассчитывать?

— Да-да, конечно.

— До скорого, месье.

В передней я схватил с вешалки еще не совсем просохший реглан. Я чувствовал неодолимую потребность пройтись, убедить себя, что я не сплю. Если Сен-Тьерри не умер, то сейчас он должен был бы находиться в постели, а не в машине. И первой его заботой было бы заявить на меня. Все это не лезет ни в какие ворота. Я знаю, моя рука знает, что он умер, — сомнений быть не может. В кармане я нащупал фонарь. Вчера он освещал рану. Уж он-то не может лгать! Просто старый Фирмэн мелет вздор. Накануне, перед тем как лечь спать, он видел «мерседес». Поднявшись поутру, он обнаружил, что его уже нет... Но как раз это-то и невозможно. Симон не мог уехать один. Симон наверняка бросился разыскивать зятя. И если не нашел его, то должен был бы продолжать поиски. А если нашел, то поднял бы тревогу. В обоих случаях и он, и машина должны были остаться в замке. Он повесил трубку. Я никак не мог опомниться. «Уехали вчера вечером в автомобиле». Что это может означать? Только одно: Сен-Тьерри остался в живых.

— Элиана, мне нужно отлучиться по делам. Записывайте, как обычно... Всем, кто спросит, отвечайте, что до шестнадцати часов я занят с клиентами.

Я зашел в «Круг» и заказал грогу. В замке мне готовят западню. Все заодно! Все готовы броситься на меня! Я увидел разноцветные пятна, проплывающие над бутылками наподобие беспечно прогуливающихся воздушных шариков. Я залпом осушил стакан. Спокойно, Шармон! Ведь Клавьер тебя предупреждал. Берегись белой горячки!

Я сделал крюк, чтобы перед тем, как появиться в замке, проехать мимо обвалившейся стены и павильона. Дорого бы я отдал за то, чтобы увидеть там людей в полицейской форме и тем самым избавиться от грызших меня сомнений. Но дорога была безлюдна. Отказываясь верить очевидному, я сбавил ход. Потом я подумал, что уж кто-кто, а я имею полное право наведаться в этот уголок парка — надо же мне прикинуть объем работ. Я затормозил у пролома и вылез из машины, держа в руке блокнот и карандаш. Если за мной и наблюдают, то увидят лишь специалиста за работой. Я перешагнул через обломки, заставляя себя беззаботно насвистывать.

Трупа на месте не было. Я чуть не кинулся прочь. Леденящий ужас свел мне внутренности. Мертвец исчез. Земля впитала кровь. Дождь смыл следы. Ничего! Я притворился, будто делаю пометки, сам же пытался собраться с мыслями. Но мыслей и так уже было предостаточно — от них кружилась голова. Мысли обступили меня и загнали в угол, как крысу в западню. Сен-Тьерри! Значит, он не умер... Значит, он сейчас в замке... Что делать?.. Я невольно отошел под защиту деревьев. Быть может, раненный, он нашел в себе силы куда-нибудь уползти? Но, насколько хватало глаз, я видел только унылый пейзаж конца зимы. Выбора у меня нет. Надо идти в замок и лицом к лицу встретить правду, какой бы она ни была. Я играл и оказался в проигрыше. Настало время расплаты — прийти и сказать им: «да, это я». Я сел в машину и доехал до ворот. Перед подъездом «мерседеса» не было видно — он наверняка в гараже. Замок выглядел как обычно. Я проехал по аллее, затормозил, огляделся вокруг, потом медленно одолел каменные ступени и потянул за цепочку колокольчика. Этот колокольчик всегда будил во мне воспоминания о школе: молчаливые ряды парт, страх, что придется отвечать невыученный урок. О, если бы я мог вернуться назад, начать все сначала!.. Но дверь уже приоткрылась, и в проеме показалась голова Фирмэна.

— А, это вы, господин Шармон.

Он тоже был точно такой, как обычно. Я прошмыгнул в вестибюль, не сводя глаз с лестницы, ведущей на второй этаж: спальня Эмманюэля была наверху.

— Не разрешит ли месье снять с него пальто?

— Спасибо, Фирмэн. Я ненадолго... Как чувствует себя господин де Сен-Тьерри?

— Лучше... много лучше.

Он приблизился и понизил голос.

— Он держится одной силой воли. Но, боюсь, надолго его не хватит... Скажу как на духу: мне было бы спокойнее знать, что господа в замке... Это для меня слишком большая ответственность.

— А как долго они пробудут в отъезде?

С сокрушенным видом Фирмэн развел руками.

— Господин Эмманюэль не посвящает меня в свои дела... Вчера вечером я попробовал было шепнуть ему словечко. Но он такой же упрямец, как и его отец. Грустно видеть, что они и в такую минуту как кошка с собакой.

— В котором часу они уехали?

— Этого я не знаю, месье. Служба стала здесь такая тяжкая, что мы стараемся лечь спать как можно раньше. Все это очень прискорбно, месье, поверьте мне. Уже и не поймешь, кто здесь хозяин... Я провожу месье.

Но и семеня впереди, Фирмэн продолжал свой скорбный монолог.

— Счастье еще, скоро приедет мадам. Когда она здесь, нам всем спокойнее. Что бы мы без нее делали?

Я его почти не слушал. И без того тяжело освоиться с этой невероятной очевидностью. Фирмэн явно ни о чем не подозревает. Это невозможно, невероятно, неправдоподобно, но бесспорно. Тогда где же Сен-Тьерри? Фирмэн поскребся в дверь спальни, впустил меня внутрь. Больной был один: он сидел, поддерживаемый подушками, иссохшие руки покоились поверх одеяла.

— Здравствуйте, Шармон... Берите стул, садитесь.

В голосе его звучала былая энергия. Взгляд сохранял живость. Я приблизился к кровати, держа в руке стул.

— Как вы себя чувствуете, месье?

— Не будем об этом. А если повстречаете доктора Марузо, не слушайте его. Между нами, это старый никчемный болтун. Но я к нему привык... Вы виделись с моим сыном?

Вот она, опасность. Старик вперил в меня подозрительный взор, готовый уловить малейшее мое колебание.

— Он звонил мне вчера вечером...

— Ага! Я так и думал... По поводу стены, не так ли?

— Да.

— Ну конечно. Он хочет ее сломать... Что он вам сказал?

— Э-э...

— Не скрывайте от меня ничего, Шармон.

— Он сказал мне оставить все как есть до его возвращения. Потом-де будет видно.

Старик приподнялся на локте.

— Ничего не будет видно... Подойдите поближе, Шармон... Ответьте мне честно... Он говорил с вами только о стене?

Я импровизировал наудачу, все больше и больше чувствуя себя не в своей тарелке.

— Он намекал и на другие проекты, но ничего конкретного не говорил.

Старик откинулся на спину и заговорил прерывающимся голосом:

— Он хочет все переделать. Он не любит этот дом, Шармон. Он не был в нем счастлив. Сейчас от людей только и слышишь: счастлив, несчастлив! Я-то старой закваски... Я привык к постоянству... В общем, слушайте хорошенько... Вы восстановите мне эту стену. Немедленно! Я просил вас сделать прикидку, вы ее сделали?

— Нет еще.

— Так торопитесь. Я хочу, чтобы работы начались раньше, чем вернется мой сын.

Раньше, чем вернется его сын! Я ощущал себя больным в такой же мере, как умирающий старик, если не больше.

— Когда он приедет, мы раз и навсегда поставим все на свои места. А если он вздумает ерепениться, я изменю завещание. Пока еще я тут хозяин. Вы поняли меня, Шармон?.. Вы работаете на меня! На меня одного... Отправляйтесь на место. Сделайте все необходимое. Буду ждать, чтобы вы ввели меня в курс дела... Главное — никаких излишеств. Возведите стену, и ничего более. Благодарю вас.

Он протянул мне восковой желтизны руку, до того худую, что она походила на птичью лапу, и позвонил в колокольчик. Появившийся Фирмэн проводил меня до выхода.

— Как месье нашел месье?

— Он вовсе не так уж плох.

— А вот доктор очень обеспокоен.

Отстал он от меня только на крыльце. Я залез в машину. Мучившая меня загадка ни на йоту не прояснилась. Что стало с Сен-Тьерри? Можно ли предположить, что, будучи лишь легко раненным и стремясь во что бы то ни стало уехать, он отправился в путь и... Нет, тут что-то другое, но что? Так или иначе, угроза по-прежнему висит надо мной. Она всего лишь видоизменилась. Теперь остерегаться следует не полиции. Тогда кого же? Я тронулся с места и углубился в парк. По крайней мере, там меня никто не побеспокоит, в этом я могу быть уверен. Каким образом пришла мне в голову эта мысль? Не знаю. Но она вдруг предстала передо мной со всей очевидностью. Сен-Тьерри пришел в себя и, инстинктивно ища укрытия, заполз внутрь павильона... Он был там... Он и сейчас там. Больше ему быть негде.

Выскочив из машины, я побежал к строению. Дверь закрыта. Должно быть, он захлопнул ее за собой. А вдруг он еще жив? В таком случае — что ж, тем хуже для меня... я подниму тревогу... Не может быть и речи о том, чтобы подло оставить его умирать. Вот где таится угроза. Все это время я знал, что выдам себя сам. Настоящего убийцы из меня не получится. Никого из меня не получится.

Я открыл дверь и посветил внутрь фонарем. Его фонарем. Пусто. Я обшарил все вокруг. Пусто!.. Тут нет никакого укрытия, спрятаться невозможно... А забраться на второй этаж у него ни за что не хватило бы сил. И все же стоит проверить... Я начал взбираться по узкой лестнице — ее разбухшие от сырости деревянные ступени немилосердно скрипели. Наверху никого не было. Я обежал обе комнаты, в которых царило запустение. Сен-Тьерри прав. Все прогнило и грозит обрушиться. Что же дальше?.. Может, подвал? Я спустился на первый этаж. Результат я знал заранее. Раненый не будет искать спасения в подвале. Свод был такой низкий, что мне приходилось пригибаться и соблюдать величайшую осторожность. Наконец я выпрямился и направил свет фонаря перед собой.

Вот он.

Я не сдвинулся с места. Все ясно с первого взгляда. Без сомнения, мертв. Покоится на спине, руки уложены вдоль туловища. Сам бы он не смог спуститься. Сам бы он не принял такую позу. Кто-то нашел его и спрятал здесь... Симон!.. Конечно же, Симон!.. Сколько я перебрал до этого предположений, а до самого простого не додумался. И из всех них оно самое бредовое. У меня задрожали колени. Внезапно меня обуял страх. Это выглядело так, будто Сен-Тьерри убили еще раз. Я повернулся и поспешил подняться наверх. Затворил дверь. Где теперь Симон?.. Почему он уехал в «мерседесе» один, никому ни о чем не сказав?.. Может, он прикончил Сен-Тьерри?.. И что теперь делать мне?

Я вышел из павильона и бегом направился к машине. И лишь там, скрестив руки на руле и уронив на них голову, я дал себе передышку: надо было попытаться понять. Сомнений нет: это Симон упрятал его в подвал. Должно быть, какая-то весьма серьезная причина побуждала их спешить в Италию. Ключ к тайне, видимо, находится где-то там, в Турине или в Милане. Может быть, достаточно показаться в «мерседесе» в Италии, создать видимость, будто Сен-Тьерри все же совершил эту поездку... Если труп обнаружат, если за дело возьмется пресса, возможно, сорвется какая-нибудь архиважная тайная сделка. Я не очень ясно видел смысл всего этого, но наверняка был не очень далек от истины. Раз Симон столь спешно разыграл подобный фарс, ясно, что на счету у него каждая минута... Быть может, там надо составить какой-то документ... или срочно передать подписанный контракт, с чем вполне может справиться и сам Симон. Кстати, совсем неплохая идея — спрятать труп в подвале флигеля, куда уже давно никто не заходит. Во всяком случае, мне-то теперь бояться нечего. Симон понятия не имеет, что Сен-Тьерри назначил мне встречу. Наткнувшись на труп и обнаружив, что бумажник исчез, он сделал совершенно естественный вывод, что убийство — дело рук какого— нибудь бродяги. Отсюда и все, что за этим последовало. Я вне подозрений. Если начнется расследование, ниточка первым делом потянется к Симону. Самому большому риску подвергается сейчас именно он, причем сознательно... Огромному риску, если вдуматься. Ведь если Симона спросят, почему он уехал один, никому не сообщив о своем ужасном открытии, что он сможет ответить? Может быть, скажет, что Сен-Тьерри внезапно покинул его в пути? Может, ему очень важно создать видимость, будто Сен-Тьерри исчез именно по ту сторону границы, а по поводу трупа надеется, что до поры до времени его никто не обнаружит? Поле догадок было столь обширным, что я всякий раз рисковал на нем заблудиться. Но чем больше раздумывал я над этой проблемой, тем яснее видел, что интересы Симона и мои диаметрально противоположны. Раз Симон в некотором роде взял на себя ответственность за исчезновение Сен-Тьерри, пусть сам и выпутывается. Теперь мне только на руку появление трупа на свет Божий. Марселина становится вдовой, официально признанной вдовой, благодаря чему в моей жизни наступает перелом. Живой, Сен-Тьерри был непреодолимым препятствием. Мертвый, он еще мог бы не дать нам соединиться, доведись ему бесследно исчезнуть. Значит, пойти за ним, вытащить из подвала, положить там, где он упал тогда? Нет. Не мне поднимать тревогу, оповещать обитателей замка и полицию. Кто-то третий — посторонний, вне всяких подозрений человек — должен сделать это вместо меня. Сейчас я пойду к старику и предложу ему одновременно со стеной восстановить и флигель. Цену я назначу до того умеренную, что он с радостью ухватится за мое предложение. И тогда я обращусь к подрядчику, который перед началом работ непременно захочет осмотреть флигель сверху донизу.

Во мне затеплилась надежда. Я был вроде севшей на мель шлюпки, которой приходит на помощь прилив. Воздух свободно входил в мои легкие. Я закурил сигарету. Неплохо было бы еще пропустить стаканчик... После стольких часов кошмара передо мной наконец забрезжил выход. Спасен!.. Правда, остается еще Симон... как-никак он брат Марселины! Ну да он наверняка оставил себе лазейку. Этот парень весьма ловок. Даже слишком!.. Я всегда относился к нему настороженно. Положением сестры он пользовался без зазрения совести. Какую роль он играл при Сен-Тьерри? Нечто вроде прислуги или порученца для всяких щекотливых дел. Он-то выкрутится: изворотливости у него хватит на двоих. Я посмотрел на часы. Почти полдень. Вот-вот должна приехать Марселина. Я направился к замку.

— Ну так как? — спросил старик.

— Со стеной трудностей никаких. Затрат потребуется не так уж много, поскольку можно будет использовать тот же камень.

— Вот и прекрасно. Я и сам об этом подумал, но рад, что предложение исходит от вас.

— К сожалению, не в одной стене дело. Есть еще флигель. — Флигель? А с ним-то что?

— То, что он разваливается. Какой смысл восстанавливать ограду, если он того и гляди на нее обрушится.

Нахмурившись, старый Сен-Тьерри устремил на меня пристальный взгляд, словно подозревая какой-то подвох.

— Вы уверены, Шармон, что не преувеличиваете?.. В последний раз, когда я там был, я ничего такого не заметил.

— А как давно это было?

Он смежил веки, устало вздохнул:

— Верно, давненько...

— Кровля уже никуда не годится. Внутри, правда, я не был, но можно не сомневаться, что балки прогнили. А вдруг произойдет несчастный случай? Ответственность ляжет на вас.

— Туда никто уже не заходит.

— И все-таки! Это неосторожно. Разумеется, полностью восстанавливать его нет надобности, речь идет лишь о том, чтобы подремонтировать самое основное.

— И дорого это встанет?

Снова буравящий взгляд из-под полуопущенных век.

— Не очень. На все должно хватить полутора миллионов.

В разговоре с владельцем замка я всё переводил на старые деньги — к новым тот упорно не хотел привыкать.

— Что же, над этим можно поразмыслить, — сказал он.

— Я предпочел бы уладить все до возвращения вашего сына.

Подобные выражения меня больше не страшили. Каким-то непостижимым образом я начинал считать единственным преступником Симона.

— А если ограничиться подпорками?

— Этот угол парка чересчур сырой. Никакое дерево не выдержит. Рано или поздно придется бороться по-настоящему, и чем дольше вы с этим протянете, тем больше будут расходы.

— Кто у вас на примете для этой работы?

— Меньель.

— Он дорого берет.

От нетерпения у меня сжались кулаки. Из-за его тупого упрямства может рухнуть весь мой план. Кто-то постучал в дверь.

— Пойдите откройте, — сказал он мне. — Это, должно быть, Марселина.

Я так торопился покончить с этим делом, что сделал вид, будто не расслышал.

— Он примет наши условия, — сказал я. — Сейчас в строительстве затишье.

— Это, должно быть, Марселина, — повторил старик.

Я поднялся, но, пока шел к двери, продолжал гнуть свое:

— Лучше всего было бы пригласить Меньеля. Пусть посмотрит сам, и мы вместе условимся о цене.

— Давайте не будем спешить.

Держа руку на дверной ручке, я бросил ему:

— А что, если ваш сын уже вступил в переговоры с Меньелем... Я знаю, он подумывал об этом.

Я открыл. На пороге стояла Марселина — в своей просторной дорожной шубке она была сама элегантность. Она вытянула губы как для поцелуя и шепнула:

— Ну как он?

— Как всегда, упрям как осел.

Она вошла в комнату, словно на сцену, заговорив со мной полагающимся по роли холодно-вежливым тоном:

— Как вы находите нашего больного, господин Шармон?

Но старик, не менее проворно напустивший на себя самый что ни на есть мученический вид, слабо взмахнул рукой и голосом умирающего проговорил:

— Бедное мое дитя, думаю, это конец... А муженек твой, как видишь, все равно уехал. Никому я тут больше не нужен...

Она склонилась над ним с дочерним поцелуем.

— Что вы, папочка... Я ведь специально приехала сюда, чтобы не оставлять вас одного.

Во мне кипела злость. Все сорвалось! Ну что бы Марселине появиться минут на десять попозже!.. Радость новой встречи с ней безнадежно испорчена. Пора убираться восвояси. Я для них вроде мелкого служащего, который должен знать свое место. И тут меня впервые ужаснула чудовищность разыгрываемого фарса: приговоренный к смерти старик, не верящий в это, но симулирующий агонию; женщина, ласково называющая его папочкой, а в разговоре со мной — старым маразматиком; и, наконец, я, убивший сына одного и мужа другой... Нет! Это немыслимо. Надо стряхнуть с себя этот кошмар.

Тем не менее я приблизился к изголовью.

— Так как же насчет Меньеля?

Марселина, очевидно желая поскорее оказаться со мной наедине, погрозила мне пальчиком:

— Господин Шармон, неужели вы не можете отложить дела на потом? Догадываюсь, что речь идет опять об этой противной стене. Пускай подождет! Папа скажет мне, что он решил, и я сообщу вам его ответ... Во второй половине дня мне как раз надо в Клермон. Я зайду к вам, договорились?

Если б она только знала, глупая! Настаивать опасно. А отложить на потом, как предлагает она, — это, может быть, означает упустить единственную возможность благополучно завершить эту историю. Внезапно мне пришла в голову абсурдная мысль — впрочем, последнее время меня навещали мысли одна абсурдней другой. Сколько дней может сохраняться труп?.. Ведь я очистил карманы Сен-Тьерри от всего, что могло бы дать возможность установить личность умершего. Не обернется ли эта предосторожность против меня же?.. Сколько дней? Клавьер прав. Надо лечиться, и немедля.

— Договорились? — повторила Марселина.

— Ну да, конечно, — пробормотал я, почти не слушая ее — в голове у меня вертелось одно: все пропало!.. — Что же, мое дело предупредить господина де Сен-Тьерри. Разрушения прогрессируют быстро.

В соседней комнате раздался телефонный звонок. Марселина направилась было к двери.

— Остановитесь, — сказал старик. — Фирмэн возьмет трубку. Наверняка кто-то опять интересуется, как мои дела. Телефон надрывается уже целую неделю. Если б я и питал какие-то иллюзии, их бы весьма скоро развеяли.

Послышались шаркающие шаги Фирмэна, и звонок умолк.

— Алло... А! Добрый день, месье... Хорошо ли месье доехал?.. Извольте, месье.

Вновь раздавшееся шарканье затихло у двери в комнату, затем слуга тихонько постучал.

— Да! — воскликнула Марселина.

Фирмэн по обыкновению просунул голову в приоткрытую дверь.

— Это месье. Месье просит мадам.

Извинившись, Марселина вышла, не сочтя нужным прикрыть за собой дверь. Старик жестом подозвал меня. Я повиновался, неуверенно ступая одеревенелыми ногами: я напряженно вслушивался.

— Алло... Алло...

До меня отчетливо доносился звеневший на высокой ноте голос Марселины.

— Тебя очень плохо слышно... Уже из Милана?.. Вы оба с ума сошли, гнать всю ночь. Дождетесь вы на свою голову, помяни мое слово.

Старик нетерпеливо дергал меня за рукав.

— Шармон, если Эмманюэль вам позвонит — а это вполне вероятно, — не забудьте: вы работаете на меня.

— Алло... Я тебя почти не слышу... Да, я только что приехала... Что?.. Папа устал, но держится молодцом... Скажи, куда тебе написать...

Слова ее все еще будили во мне мучительную ревность, хоть отныне она была уже беспредметной. Взбешенный, я повернулся к старику.

— Проще всего пригласить Меньеля и поручить подряд ему. И дело с концом.

— Алло... Не слышу тебя, дорогой... Алло...

— Не больше полутора миллионов, Шармон. Это потолок, так и знайте. И еще я желаю взглянуть на подробную смету... Эти расходы можно будет вычесть из суммы, облагаемой налогом.

Боже, как они меня бесят, эти трое... Хотя нет, двое, ведь третий... Ох, Клавьер, приди на помощь!.. Я на грани помешательства. Я подходил к двери, когда вернулась Марселина.

— Вы уже покидаете нас, господин Шармон?

Высокомерная любезность, светская улыбка — вот бы сейчас рубануть по ней короткой фразой! Спокойно, Шармон, возьми себя в руки, главное — не возбудить подозрений.

— Да... Господин де Сен-Тьерри согласился на Меньеля. Я подряжу его завтра же.

— Значит, мы будем иметь удовольствие видеть вас здесь?

Она играла, и ей, беспечной, ни о чем не ведающей, эта игра доставляла удовольствие.

— Я провожу господина Шармона, — объявила она свекру. Затворив за собой дверь, она привалилась к ней спиной.

— Уф! — выдохнула она с облегчением. — Как ты думаешь, они нас не раскусили? Хорошо еще, тот в Милане. Хоть немного побудем в покое.

— В покое! — желчно усмехнулся я.

— Что с тобой?.. У тебя такой усталый вид. На тебя просто страшно смотреть. Я сразу обратила внимание.

— Ерунда, немного переутомился, только и всего. Давай отойдем.

Мы прошли через столовую, выглядевшую весьма мрачно из-за темной мебели, унылых обоев и падавшего из высоких окон сумеречного света, потом через вестибюль, пол в котором, в шахматном порядке выложенный черными плитками, был отполирован так, что наши тени скользили по нему, как по поверхности пруда. Лишь оказавшись снаружи, я вздохнул свободнее.

— Твой муж... что он говорил?

— Я его еле слышала... Он хотел узнать, приехала ли я, в каком состоянии отец, все ли в порядке в замке.

Звонил, без сомнения, Симон, приглушив и исказив голос. Как бы то ни было, труп в подвале, видно, причиняет ему немалое беспокойство. Мы спустились по ступеням.

— Не стоит говорить ему о Меньеле и о работах в замке, — сказал я.— Ему это не понравится... Тем более что они уже повздорили по этому поводу со стариком.

— Неужели я, по-твоему, такая непонятливая? Едем к тебе?

— Нет. Теперь, когда я вырвал у него согласие, это ни к чему. Я сам буду появляться в замке.

— Но когда же мы увидимся... наедине?

— Как получится... Я дам тебе знать.

«Как получится» — зависело, конечно, от Меньеля. Прощаясь, мы ограничились рукопожатием — из окон за нами могли наблюдать. Я вернулся в Клермон, где позавтракал в ресторанчике, посещаемом в основном завсегдатаями. Выпив две чашечки кофе и рюмку коньяку, я закурил сигарету. Мысли мои неотвязно вертелись вокруг Симона: Симон пытается выиграть время, но его партия, по сути, заведомо проиграна. На самое ближайшее время он и вправду имеет все основания считать себя в безопасности. Убийца, кто бы он ни был, объявиться не должен — он рад-радехонек, что преступление до сих пор осталось незамеченным. Из Италии Симону на протяжении еще нескольких дней удастся создавать видимость, будто Сен-Тьерри с ним, — посредством телефонных звонков и даже, быть может, писем. Ну а потом?.. Пребывание там не может затягиваться до бесконечности. И что тогда?.. Что-то тут постоянно ускальзывало от моего понимания, и это меня раздражало. Симон достаточно умен для того, чтобы не затевать эту авантюру без весьма веских на то оснований. Я выпил еще коньяку. Рука у меня дрожит... рука настоящего алкоголика, рука убийцы. Но разве я преступник? Разве моя вина, если все, что бы я ни делал, оборачивается против меня?.. Вот она — слезливая жалость к самому себе, первый признак опьянения. Самое время сматываться отсюда. Но где взять силы перебороть себя? Я ощущал в себе многопудовую тяжесть. А тут еще придется опереться о стол, ничего при этом не опрокинув, пройти через всю залу, а затем — продолжать жить, жить как все... Сен-Тьерри — тому хорошо в своем подвале. Как всегда, в выигрыше остался он!

По-прежнему лил дождь. Я двигался в призрачном мире, обретавшем реальность лишь на краткий миг между взмахами стеклоочистителя. В собор входили люди. В нем они находили прибежище и, быть может, решение всех своих проблем. Лично я искал только места, где бы приткнуть машину. Вот так каждый день кружил я вокруг этих древних камней... Изнутри доносились таинственные звуки пения. Вечерами там иногда зажигались огни, подсвечивая витражи. Может быть, мне было бы достаточно только войти... нет, не через главный вход — так чересчур торжественно». через одну из боковых дверей». Я не решался... Пока не решался.

Поднявшись в свой кабинет, я позвонил Меньелю. Тот, в принципе ничего не имея против, заявил, что стоимость работ, по первым прикидкам, занижена. Неужели мне придется приплачивать из своего кармана, чтобы вытащить Сен-Тьерри на свет Божий? Встречу мы назначили на завтра, на утро. Итак, цена Меньеля не устраивает. Деньги, всюду деньги! У меня одного их не водится. Вот почему на мне висит проклятье!

Меньель — типичный овернец с мохнатыми бровями, придававшими ему свирепый вид, и такими густыми волосами, что моросивший дождик оседал на них каплями. Стремительный и уверенный в движениях, он двигался вдоль стены к флигелю, время от времени нагибаясь, чтобы колупнуть кладку, и неодобрительно покачивая при этом головой. А я ждал поодаль: хоть и сам не свой от снедавшей меня тревоги, я решил ни с чем его не торопить. Видимо, взопрев, он расстегнул кожанку, стряхнул с нее воду, вытер руки.

— В любом случае, — заключил он, — по такой погоде приступать нечего и думать...

— А вообще сделать можно?

— Сделать можно все. Но работы тут сами видите сколько!

Вытащив из нагрудного кармана складной деревянный метр, он подошел к двери флигеля и поскреб ее медным уголком.

— Еще чуть-чуть, и я бы проткнул ее насквозь... Все основательно прогнило... На мой взгляд, с ремонтом тут ничего не выйдет — по крайней мере, за ту цену, которую вы назвали... Давайте серьезно, Шармон. Не мне же вас учить ремеслу.

— О цене можно будет, видимо, потолковать еще.

— Надеюсь. Внутри, я полагаю, так же скверно?

— Не знаю. У меня не было времени туда заглянуть.

Он вошел. Я последовал за ним. Пока все шло как по нотам. Включив свой фонарик, он уже ощупывал стены, обшаривая лучом оконные рамы.

— Да вы сами взгляните, Шармон. Он что, спятил, ваш старикан? Ремонтировать эдакую гниль!

— Что поделаешь, раз ему так приспичило!

Я чувствовал, что Меньель готов вспылить и разнести меня в пух и прах, доказав, что я ничего в этом не смыслю. Конечно, моя репутация вряд ли от этого бы выиграла, но ведь дело касается Марселины, моей жизни... Он взял меня под руку.

— Давайте поднимемся! Могу вообразить, в каком состоянии балки... Не понимаю, как вы могли так легко согласиться с подобной ценой! Я, во всяком случае, вашему примеру следовать не намерен... Взять хотя бы лестницу: вы согласны, что ее надо сломать и построить заново?.. А пол чего стоит!

Он топнул каблуком, и эхо удара разнеслось по пустынному помещению. Затем он ткнул кулаком в обшивку.

— Картина ясная, — заключил он. — Все, что из дерева, нужно менять. Абсолютно все! Подсчитайте-ка, во что одно это обойдется. И даже за стены я не поручусь.

— Ну камень-то крепкий.

— Зато цемент уже никуда не годится. В те времена особенно не мудрили — лишь бы кладка была потолще. Я хорошо помню, как работал мой дед. Благо скальная порода тут повсюду выходит на поверхность, достаточно выдолбить в ней яму — вот вам и подвал. Остается только взгромоздить один на другой здоровенные камни...

— Но как бы то ни было, вы сами признаете: кое-что осталось целым.

— О да, — со смехом ответил тот. — Подвал. Подвал еще хоть куда.

На нижний этаж я спускался первым. За мной под грузной поступью Меньеля стонали ступеньки.

— Во всяком случае, — продолжал он, — глубиной эти старинные подвалы не отличались. Многого туда не поместишь.

— Думаю, здесь-то подвал просторный.

— Такой же, как все другие. Уж я их перевидал!

— Лестница в подвал вон там, — сказал я, направляясь в глубь помещения.

— Не трудитесь! Я заранее знаю, чего он стоит.

— Как, вы не хотите даже заглянуть туда?

— Я и так уж весь перемазался.

Увесистыми шлепками, будто отряхиваясь от снега, он похлопал себя по бокам, потом выключил фонарь.

— Подведем итог, — сказал он. — Я готов взяться за эту работу, но при одном условии: чтобы старик нам полностью доверял. Какого черта, ведь он меня знает. Я его не обдирал... Если он согласится, дайте мне знать.

Я был совершенно раздавлен. Но настаивать было бесполезно: Меньель явно спешил. Он уже направился к пролому. Я догнал его.

— Если я уговорю старика, когда вы сможете приступить?

— Как только кончится этот проклятый дождь. По прогнозу, скоро распогодится. Значит, завтра, самое позднее послезавтра. Но это исключительно ради вас.

Я готов был поклясться, что он выбирает каждое слово с таким расчетом, чтобы усугубить охватившую меня панику. Что значит лишний день или два? Для него — ровным счетом ничего. Для меня же...

Перескочив через обломки стены, он открыл дверцу своего фургончика.

— Не давайте ему перехватить инициативу, — прокричал он. — Когда мы начнем, руки у нас должны быть развязаны.

Я остался один посреди разбросанных камней. Дело принимает скверный оборот. А если старик отложит свое решение на потом?.. У меня оставалась еще одна возможность: махнуть рукой на Меньеля и обратиться к другому подрядчику. Но ведь обычно я всегда работал с Меньелем. Он не поймет». Нет, лучше всего продолжить разговор со старым Сен-Тьерри и вырвать у него окончательное согласие. Я обернулся к флигелю, еле удержавшись, чтобы не крикнуть: «Мы еще вернемся!». до того явственно почудилось мне, что губы лежащего в подвале скривились в презрительной усмешке. Неужели так сложно кого-нибудь туда привести? А почему «кого-нибудь»? Почему бы мне самому не «обнаружить» труп? Что мешает мне рискнуть? Я скажу, что после отъезда Меньеля и как раз потому, что сам он подвал осмотреть не захотел, я спустился туда. Что может быть естественней?.. Но, с другой стороны, два дня... каких-то два дня... Если хорошенько поразмыслить, я по-прежнему остаюсь хозяином положения. К тому же в одном Меньель совершенно прав: главное — начать. Если старику покажется, что расходы непомерно растут, — что ж, работы будут свернуты. Зато труп к тому времени уже обнаружат.

Уже более уверенным шагом я пошел прочь. Это не более чем задержка. Небо над Пюи-де-Дом начинает проясняться. За последние несколько дней я стал суевернее самого темного крестьянина. Во всем вокруг мне чудились предзнаменования. Кусочек голубого неба означал, что фортуна смилостивилась надо мной и старик уступит. Я подрулил к замку.

— Месье провел очень тяжелую ночь, — сообщил Фирмэн. — Утром приходил доктор...

— Мне назначено...

— Доктор велел, чтобы месье не беспокоили.

— Доложите обо мне госпоже де Сен-Тьерри.

— Хорошо, месье.

Нет уж, без окончательной договоренности я отсюда не уйду! Что они, смеяться надо мной вздумали? Я стою тут, посреди вестибюля, словно какой-нибудь коммивояжер с ненужным товаром, которого собираются выпроводить, тогда как все вокруг — и замок, и парк — без пяти минут мое! Хватит, я по горло сыт этой комедией!

— О, господин Шармон, — издалека воскликнула Марселина, — что же вы не проходите в гостиную?

И, когда мы оказались рядом, с неподдельной тревогой спросила:

— Что случилось?

— Мне нужно поговорить с твоим свекром.

Все разыгрывалось как в дешевом спектакле, с его репликами в сторону и фразами с авансцены. Уловив мое раздражение, Марселина попыталась меня успокоить:

— Я скажу ему, что ты пришел, но, уверяю тебя, он не в состоянии вести разговоры. В четыре утра у него был обморок. Мы всю ночь не смыкали глаз». Ты снова по поводу работ?

— Именно.

— Тебе не кажется, что это могло бы и обождать?.. Пойдем же в гостиную.

Гостиная, как, впрочем, и любая другая комната в замке, являла собой музей со всяким унылым старьем, где было дьявольски холодно.

— Хоть бы поцеловал меня, что ли, — обиженно протянула Марселина.

Я коротко чмокнул ее.

— Если хочешь, я напишу Эмманюэлю, — продолжала она.— Может, он скажет тебе, что...

— Вот это совсем ни к чему...

«Эмманюэлю!» Какой чудовищный фарс! Просто уму непостижимо. Живой, он сближал нас. Теперь, поскольку я не мог ни открыть правду, ни обуздать свою ярость, он сеял между нами вражду.

— Послушай, дорогой, история с оградой уже становится смешной.

— Возможно... Но не могу же я сидеть сложа руки.

— Ну хорошо... Пойдем со мной.

Мы вместе дошли до двери в спальню больного. Она бесшумно проскользнула внутрь, а я подошел к окну. Из него был виден уголок парка. Дождь кончился. Посреди мертвых листьев прыгала какая-то черная птица. Ужасно хотелось пить. Я слишком много курил. Появилась Марселина и потихоньку затворила за собой дверь.

— Он сказал, — зашептала она, — что вы уже обо всем договорились и ты должен начать ремонт.

— Да нет же!

— Он не желает никого видеть.

— Послушай, Марселина... Это очень важно, черт возьми!.. передай ему, что я обсудил все с Меньелем. Расходы будут гораздо больше, чем предполагалось. Нужно полагать: вдвое. Да, так и скажи ему: вдвое. И эта сумма еще далека от реальной, но за тридцать тысяч франков Меньель согласится начать работы. А дальше видно будет.

Марселина скрылась в комнате. В случае конфликта с Меньелем я призову ее в качестве свидетеля. А вообще-то я дал маху. Вместо того чтобы затевать все эти споры, мне следовало бы просто попросить Меньеля приступить к работам, плюнув на денежные вопросы, которые ставили меня прямо-таки в безвыходное положение. Но кто знает, что еще может выкинуть старик! Марселина выскользнула наружу.

— Он не согласен. Он готов дойти до двух миллионов — только ради того, чтобы его оставили в покое. Но это предел.

— Вот видишь, — сказал я. — Будь он действительно так болен, как уверяет, ему было бы наплевать и на ограду, и на все остальное. Он просто прикидывается. Скажи ему...

— О нет... Это уже переходит все границы!.. Особой симпатии, как тебе известно, я к нему не питаю, но... никому не дано права так его мучить!

— Ему это нравится, — раздраженно парировал я. — Пока у него есть возможность сэкономить лишний грош, он будет цепляться за жизнь.

— Как ты жесток! — произнесла Марселина. — Я тебя не узнаю.

Остается последнее средство. Хоть оно мне и самому претит, выбора нет.

— Ладно, — сказал я. — Тогда намекни ему, что разумнее всего написать твоему мужу... Только подай это предложение так, как будто оно исходит от тебя... Или ты считаешь, что предложить ему столь благоразумный выход — это тоже его мучить?

В ее взгляде появилась неприязнь. Наверное, она почувствовала, что я от нее что-то скрываю.

— Обещаю тебе, что потом сразу уйду... Иди же!

На этот раз она вернулась куда быстрее, и вид у нее был удивленный и негодующий.

— Н-да, такого я от него не ожидала... Дает старикашка!

— Так что же?

— Он принимает ваши условия, но желает, чтобы Меньель приступил к работе немедленно. И еще вы должны будете представить ему дутый счет — это его собственное выражение, — чтобы ему скостили налоги. Ты и впрямь знаешь его лучше, чем я. Уже языком еле ворочает, а туда же, все хитрит. Честное слово, это выше моего разумения. Ну и семейка!

Я испустил вздох облегчения.

— Можно мне позвонить?

Не дожидаясь ее ответа, я набрал номер Меньеля.

— Это Шармон. Все улажено. Можете привозить рабочих. Я говорю из замка... На первую очередь работ вам выделяют тридцать тысяч.

— Согласен, — ответил Меньель. — Только вышлите гарантийное письмо.

— Я принесу его вам прямо на место.

Когда обнаружат Сен-Тьерри, всем будет уже не до ремонта. Я ничем не рискую, давая это обещание.

— Алло? Когда вы собираетесь начать?

— Завтра утром, — сказал Меньель, — если погода не испортится. Мы будем там в восемь часов.

Я повесил трубку. Марселина стояла у меня за спиной.

— Эмманюэль будет взбешен, — сказала она.

— Эмманюэль ничего не узнает.

Я тут же спохватился. Сейчас не время допускать подобные оплошности.

— Он ничего не узнает, — продолжал я, — потому что ты ему ни о чем не расскажешь.

— Конечно. Но когда он вернется... А если еще, не дай Бог, отец его умрет, он никогда не простит тебе напрасных расходов... Ты ведь знаешь, какой он. Вы поссоритесь, а это нам с тобой жизнь не облегчит. Подумай немного о нашем будущем, милый... Я бы на твоем месте чуток повременила...

Представь себе, что завтра или послезавтра он загнется, и тогда ты будешь вынужден все остановить.

— Старик не так уж плох.

— Был бы ты здесь минувшей ночью, ты бы изменил мнение. Доктор считает, что он обречен. Он даже посоветовал позвать сегодня священника... В общем, я звоню Эмманюэлю. Пусть он ненавидит отца, но сейчас его место здесь.

Я пожал плечами. Да, она стала настоящей Сен-Тьерри.

— И это говоришь ты, которая еще вчера спрашивала, когда мы сможем наконец остаться наедине! — желчно сказал я.— А теперь ты думаешь только о своем траурном туалете да о том, кому нужно будет разослать уведомления о кончине.

— Милый... Поставь себя на мое место.

— Мы уже больше месяца не были вдвоем.

Она погладила меня по волосам, не забыв при этом покоситься на входную дверь.

— Обещаю тебе: как только представится малейшая возможность...

— Держи меня в курсе. Я буду в кабинете.

Но сразу я к себе не пошел. Я заглянул в полюбившееся мне бистро неподалеку от собора. В основном туда забегали факельщики — пропустить по стаканчику белого, пока рядом служат заупокойную мессу. Я взял арманьяк и попытался представить себе дальнейший ход событий. Первым делом Меньель примется за флигель, но сначала выгрузит из машины инструменты. Пока рабочие будут готовиться к установке лесов, он еще раз осмотрит строение.

Мне имеет смысл несколько запоздать. Я отнюдь не стремлюсь присутствовать при обнаружении трупа. Таким образом, раньше девяти мне там показываться ни к чему. Быть может, к тому времени они еще не успеют возвестить о своей находке. Тогда идти с этим к Марселине придется мне. Тяжко мне придется. И как с ней себя держать?

— Гарсон!.. Повторить.

Лучше всего держаться естественно. Я и так буду выбит из колеи. Сколько он к завтрашнему дню пролежит в подвале?.. Не так уж много... И все равно это будет для меня жутким зрелищем. Меньель покажет его мне; я буду вынужден выслушивать его суждения, догадки... Кошмарный намечается денек! А потом — полиция, газетчики... Дадут телеграмму Симону в Италию... Что будет дальше, я предугадать уже не в состоянии. Судебный медик скажет: смерть наступила три дня назад. Марселина скажет: позавчера он мне звонил. Симон скажет: мы уехали вместе... А что скажу я?

Я выпил анисового ликера и купил пачку «Руаяль». Лично я понятия ни о чем не имею и не хочу иметь. Я заболею, если понадобится, или даже лягу в клинику. Пускай они сами расхлебывают!.. Мысли мои начали путаться. Стоп, хватит! Я вышел. Перед собором стоял катафалк. Очередное знамение. Уже три дня, как длится эта загробная свистопляска. И когда только все это кончится?

День уже клонился к вечеру, когда я наконец добрался до своего кабинета. Там меня ждала записка от Элианы.

«Звонила госпожа де Сен-Тьерри. Просила вас срочно с ней связаться. Я ухожу на почту. Буду через час».

Неужто все начнется сызнова?.. Подавленный, я опустился в кресло. Хотя нет! Просто Марселина нашла способ вырваться из замка. Зачем всегда предполагать худшее? Я набрал номер замка. В трубке раздался голос Марселины — ее «светский» голос, каким она говорила при свидетелях.

— Госпожа де Сен-Тьерри у аппарата... А, это вы, Шармон... У моего свекра только что опять был приступ. Он без сознания... Видимо, это конец. По словам доктора, ему осталось каких-нибудь несколько часов... Да, все это весьма прискорбно... Я хотела поставить вас в известность, чтобы вы не приступали к работам... Когда вернется мой муж, он свяжется с вами...

Должно быть, поблизости находится Фирмэн или еще кто-нибудь из слуг. В любом случае сказать мне нечего. Доносившиеся из трубки слова вдруг стали неразборчивыми, словно прокручивали запись, сделанную на неисправном магнитофоне. Я машинально опустил трубку на рычаг. Вот так! Никто больше не извлечет Сен-Тьерри из его просторной могилы. Марселина никогда не станет вдовой. А ты, жалкий идиот, останешься тем, кто ты есть: нищим неудачником, преступником, временно пребывающим на свободе. Я отпер сейф, хлебнул из бутылки, поперхнулся и стал безудержно, до слез в глазах, кашлять, мечтая задохнуться, чтобы покончить со всем этим раз и навсегда.

И все же я успокоился. Настало время пораскинуть мозгами. Уж в чем-чем, а в этом я скоро достигну совершенства. Итак, старик того и гляди окочурится. Что дальше?.. Кто приедет из Милана, а? Симон. Один Симон. Симон, которомупридется объяснить... Однако, едва я начинал думать о Симоне, как у меня появлялось ощущение, будто я брожу в тумане. Хотя что это я? Старик еще не сказал своего последнего слова. Сколько времени он уже при смерти! Сплошь и рядом бывают больные, которые, погрузившись в бессознательное состояние, черпают в нем новые силы и растягивают свое пребывание на грешной земле еще на многие дни, а то и недели. Пока это будет тянуться, мертвец в своем подвале превратится в нечто безымянное. Он станет никем. Даже если его случайно и обнаружат, ничто уже не даст основания сказать: «Это Сен-Тьерри». С таким же успехом можно будет объявить: «Это какой-то бродяга». Опять выходит, что моя судьба в руках у старика. Хоть лбом о стенку бейся. Стоит ли предупреждать Меньеля? Да. Если он узнает, что старик при смерти, он сам остановит работы — из опасения, что получать окажется не с кого. А он об этом узнает, едва появится в замке. Уж лучше его предупредить. Поэтому я позвонил Меньелю и сообщил, как обстоят дела.

— Что ж, я, право слово, ничего не теряю. Работенка предстояла не из самых приятных.

Если б он знал!.. Лишенный возможности действовать, я в сильном возбуждении вышел в город. Там легче убить время. Работа-то у меня была — просмотреть несколько проектов, встретиться с клиентами, — но я был не в состоянии сосредоточиться на чем-то конкретном. Я брел, рассеянно разглядывая витрины, а голова лихорадочно работала в поисках хоть какого-нибудь способа привести в проклятый флигель свидетеля. Но, как ни крути, лишь два человека могли бы оплатить работы, и из этих двоих один был мертв, а другой собирался последовать за ним... Обычно убийцы пускаются на всевозможные ухищрения, чтобы спрятать труп жертвы. А я ломал голову над тем, как обнародовать факт убийства, и ничего не мог придумать. Разве только Марселина...

Я зашел в кафе позвонить ей. Трубку снял Фирмэн.

— Мадам не может подойти, — сообщил он мне тоном заговорщика. — Месье сейчас соборуют.

— Он что, пришел в себя?

— Нет, месье. Он в прежнем состоянии. Надежды уже никакой.

— Передайте госпоже де Сен-Тьерри, что я позвоню ей через час. Пусть она простит меня за назойливость, но речь идет о безотлагательных работах, понимаете? А я понятия не имею, за что теперь браться.

До сих пор я и не подозревал, сколько вздорных мыслей, несбыточных прожектов может прийти в голову на протяжении какого-то часа. Я не смог противостоять искушению выпить стаканчик-другой, отчего рождавшиеся в мозгу образы начали принимать фантастическую окраску. Под ногами хлюпало. Бледным, немочным светом горели в спускавшихся сумерках фонари. То был час неясных очертаний, на смену которому вскоре должно было прийти время теней. Я брел по улицам наугад. Перед лицом у меня вырастало облачко пара от дыхания; в такие облачка в комиксах вписывают реплики персонажей, вот я и забавлялся тем, что мысленно помещал туда слова: «Сен-Тьерри мертв...». «Ищите Сен-Тьерри...». «Ку-ку, Сен-Тьерри...». Веселенький комикс, ничего не скажешь! Наконец, зайдя в незнакомый бар, я попросил жетон, чтобы позвонить, и коньяку с содовой. Едва я набрал номер, как услышал в трубке голос Марселины.

— Марселина?.. Простите, я хотел сказать: госпожа Эмманюэль де Сен-Тьерри?

Чувствовалось, что она нервничает. Должно быть, спрашивает себя, уж не болен ли я. Конечно же, я болен. Еще бы!

— Фирмэн вам передавал?.. Хорошо... Так вот, мне необходима ясность. Мы ремонтируем или разваливаем? Мне известно, что ваш муж высказывал пожелание сровнять все с землей... Полагаю, он по-прежнему этого хочет. Ведь вы в курсе, не так ли?

— Господин Шармон, неужели с этим нельзя подождать до его возвращения?

— Хм, до его возвращения... Может, он еще и не собирается возвращаться.

— Я только что написала ему. Теперь это вопрос двух-трех дней.

— А что вам мешает, дорогая мадам, самой распорядиться на этот счет? Ему останется лишь утвердить ваше решение.

От «дорогой мадам» у нее, верно, глаза полезли на лоб. Я мысленно хохотал. Нелегко будет ее братцу отразить этот удар ниже пояса. Само собой, он сумел наложить лапу на переписку Сен-Тьерри. Но у него не хватит дерзости ответить, что флигель следует разрушить. И, однако, раз уж он нацепил на себя личину Сен-Тьерри, трудненько ему будет отступиться от собственных слов!

— Алло... (Она настолько понизила голос, что я слышал ее с трудом.) Алло... Что происходит, Ален?

— Да просто мне дорого время. У меня горит подряд. Так я приступаю, да или нет?

— Лучше не надо. Пока здесь не наступят решительные перемены.

— И как скоро ждать этих «решительных перемени?

— Неизвестно. Сердце у него еще крепкое... Как только будут новости, я вам сообщу, господин Шармон.

Отбой. Наверняка из-за вездесущего преданного слуги, уже навострившего уши где-нибудь поблизости. Что поделаешь, милый мой Шармон, у тебя нет больше выбора. Работенку, как говорит Меньель, тебе придется делать самому. И работенку не из приятных. Проглотив коньяк, я заказал еще один — чтобы придать себе силы бестрепетным взором оценить рождавшийся в голове замысел. Раз уж все отвернулись от меня, придется брать дело в свои руки. И не позже сегодняшнего вечера. Труп я выволоку наверх в одиночку — я, Ален Шармон. Я положу его на дороге, на самом виду. А тот болван пришлет из Италии письмо за подписью Сен-Тьерри. Полиции будет за что уцепиться на первых порах!.. Хотя нет, если вдуматься, тут не все гладко. Раз Симон в Милане, он никак не может одновременно возиться с трупом. Этим я поставлю его в чересчур выгодное положение. Тело надо перетащить в самый укромный уголок парка — с таким расчетом, чтобы... И это не годится! Остается прежняя проблема.

— Гарсон!

Минутку! Тут я не прав. Наоборот, если завтра полиция обнаружит труп, судебный медик без труда установит, что смерть наступила несколькими днями раньше, то есть до отъезда Симона. Ни у кого не останется сомнений, что Симон спрятал свою жертву в зарослях, чтобы занять затем его место... Что же, я рассудил верно. Остается только вытащить Сен-Тьерри из подвала!

Мне становилось все жарче. Сен-Тьерри не так уж тяжел, но придется каким-то образом одолеть примерно дюжину ступенек. Взвалить его себе на спину? При этой мысли я содрогнулся от омерзения. Взять его под мышки и поволочь?.. Не менее отвратительно. Может, с помощью веревки?.. Главное, избегать любого контакта... по крайней мере продолжительного. Да, веревка. Но где ее взять? Хотя что это я, совсем раскис. А та, что у меня в багажнике на случай аварии? Длинная, прочная, вполне подходящая веревка. У меня есть все, кроме мужества. Мысленно я связал удавку... а как ее потом набросить?.. Вот я приподнимаю ему голову, протаскиваю петлю за спиной... но ведь еще надо развести ему руки в стороны... Я ухватился за медный поручень.

— Гарсон... Чего-нибудь покрепче!

— Вам не кажется, месье, что... Я бы на вашем месте остановился.

Он прав. Не алкоголь, а воля нужна мне сейчас. Расплатившись, я вышел на улицу — ноги у меня дрожали. По правде говоря, дрожало у меня все. Но я твердил себе: надо... надо... Зачем, я толком уже не соображал, но все равно: надо... Иначе я действительно окажусь последним неудачником. Я сделал, мне и разрушать сделанное... Или, вернее, я разрушил, мне и делать. Как бы то ни было, я себя понимал. И эти звезды, что сверкали над крышами, — они тоже меня понимали, они обещали мне прекрасную сухую ночь. В такую ночь тело, которое волокут по земле, не оставляет следов. О такой ночи только и мечтать. Студеная, безмолвная ночь — она отпугнет любопытных. Твоя ночь, Шармон, если ты мужчина!

Как тихо я ни старался ступать, земля под ногами скрипела, словно я шагал по битому стеклу. Было уже за полночь. Городской шум утих. Проходя мимо замка, я заметил в одном из окон слабый свет ночника — то была спальня старого Сен-Тьерри. Остальные окна были темны. Я мог быть совершенно уверен: никто меня не побеспокоит. Единственная опасность таилась во мне самом. Алкоголь еще тлел в крови, подобно тому как горит подсохшая трава: огня не видно, зато дыму полно. Запутавшись в веревке, я преодолел брешь чуть ли не на четвереньках. На мне были жокейские штаны и куртка, которые я надел, чтобы быть посвободней в движениях, но веревка, замаслившаяся от продолжительного пребывания в багажнике, упорно разматывалась.

На пороге павильона я остановился. Дверь с прошлого раза оставалась открытой. Вот и пришло время... Я расстегнул воротник куртки: я снова начинал задыхаться. Куда оттащить труп?.. Может, лучше заранее присмотреть подходящее место в кустах неподалеку от павильона?.. Я понимал, что просто тяну время, хитрю сам с собой, и все равно поздравил себя с трезвой мыслью. Главное — действовать методично. Ничего не оставлять на волю случая!.. Итак, я углубился в парк. Меж голых ветвей сверкали звезды, словно по весне распустились цветы. Я считал шаги: сорок, пятьдесят... Стоп, хватит. Пожалуй, даже много: я чересчур отдалился от дороги. Тут я внезапно устыдился. Все это не более чем уловка, предлог, чтобы увильнуть от предстоящего испытания. Единственное, что требуется, — вытащить труп наружу. А дальше... что ж, дальше все завертится само по себе.

Я вернулся к павильону и решительно вошел внутрь, закрыв за собой дверь. Путь к отступлению отрезан. Я снял перчатки, включил фонарь и положил его плашмя на пол. Так он светил на балки потолка, но отраженный свет, хоть и слабый, падал на стены. Его мне вполне хватило, чтобы завязать на веревке удавку. Поставив внутрь петли ногу, я сильно потянул за конец веревки, чтобы испытать прочность узла. Усилие отдалось у меня в шее и в голове. Я закрыл глаза, и слепящий круг отражателя вспыхнул под веками десятком зеленых солнц: нет, никогда мне не отважиться... Я медленно потер виски. Спокойнее... вот уже и лучше. Кто сказал, что труп надо вытащить наверх одним духом? Помаленьку, ступенька за ступенькой... Я открыл глаза. На ступеньках лестницы, ведущей в подвал, я уловил какое-то движение. Схватив фонарь, я направил туда луч, но нижние ступеньки оказались в области тени, и там я ничего не мог различить. Я замер в неподвижности. Мне вроде бы послышалось... Хотя в пустом доме всегда чудятся всякие звуки... Я вытащил ногу из петли, не отводя луч фонаря от лестницы. Он прочерчивал путь, который мне предстояло проделать. Я сделал шаг, и доска под ногой издала протяжный скрип. Я снова замер. Быстрый шорох... Его могло произвести только что-то живое... или же он родился во мне, в моей бурлящей крови, в иссушенном мозгу. Если бы я не закрыл входную дверь, ночной пейзаж успокоил бы меня. Я ощущал себя чудовищно одиноким в безмолвном присутствии того, кто лежал там, внизу; того, чьим сообщником стал весь этот темный дом. Набрав в легкие побольше воздуха, как перед прыжком в бездну, я сделал еще шаг — вперед и немного в сторону, чтобы прогнать тьму, скопившуюся на ступеньках.

И еле подавил вопль омерзения. Крыса!.. Она смотрела на меня... Потом ее не стало... И тут же появилась другая... Еще одна — уцепилась когтями за ступеньку... Их глаза крохотными угольками перемещались во мраке... Клавьер, на помощь! Я вижу крыс!.. Пот заливал мне глаза. Одна, особенно жирная, словно притягиваемая светом, подобралась ко мне поближе... все эти извивающиеся хвосты, то ли звери, то ли гады... Вот уже и веревка зашевелилась у меня под ногами, узел на ней стал раздуваться, словно капюшон у кобры. Я выронил фонарь, метнулся к двери, но не сразу нашел ее и натолкнулся на стену. Я молил Сен-Тьерри дать мне выбраться отсюда. ..

Холод ночи остудил мне лицо... Скорей, скорей к машине! Прыгнув в нее как безумный, я, видно, впал в беспамятство. Когда я смог взяться за руль, я еще плавал в дурмане. Даже доехав до дому, я не пришел в себя. Я рухнул в кровать. Я еще видел их, хоть и все менее отчетливо. Последней исчезла та, самая жирная. Про Сен-Тьерри я и думать забыл. Я ощущал себя человеком, которому только что сообщили, что он поражен неизлечимым недугом. Тот воспринимает свое тело как нечто постороннее. Мое тело принялось плодить крыс. Того и гляди оно напустит их полную комнату, погонит их на шторы. Невольно я поджал колени к животу. А ведь Клавьер меня предупреждал! Но до этой ночи я ни за что бы не поверил, что можно вообразить себе столь реальных крыс, со всеми их лапками, копями, хвостами и даже подпалинами на боках. Далеко же зашла моя болезнь... Собрав остатки сил, я поднялся попить. Выпил два полных стакана воды. Перед тем как улечься, я прошелся по квартире и включил все люстры и светильники. Свет придал мне ощущение некоторой безопасности, но я все равно гнал от себя сон. Вытянувшись на боку, я осматривал пол, вглядывался под шкафы и столы. За окном отбивали время соборные часы. Погромыхивали грузовики. Наконец я заснул, а когда вынырнул из забытья, когда увидел все лампы зажженными, кубарем соскочил с кровати, истошно завопив: «Кто здесь?» И лишь потом вспомнил... Срочно лечиться! К счастью, это только первый припадок.

Я сделал себе кофе. Все, спиртного больше ни капли. По мере того как восстанавливалось мое душевное равновесие, я все строже судил себя. Фонарь, веревка, перчатки — все осталось там. Это надо обязательно забрать! И потом, надо во что бы то ни стало вытащить труп. Дня через два-три... когда пройдет алкогольное отравление. Пока что я не в состоянии сделать даже малейшее усилие. Крысы уже не стоят у меня перед глазами, но еще не покинули меня. Они здесь, притаились у меня в крови, в нервах... Во мне бродила тревога, она мешала мне сосредоточиться, проанализировать сложившееся положение. Одно я знал наверняка: перчатки выдают меня с головой, тут я допустил грубейший промах. Стоило моим мыслям обратиться к этому предмету, как где-то в самых глубинах естества я чувствовал нарастающее сопротивление, будто натыкался на глухую стену... Вход запрещен! И на спине выступал холодный пот. Тогда, в самом начале, я без особого смятения примирился с мыслью, что Сен-Тьерри умер от моей руки. Я не отдавал себе отчета в том, что мысль эта подспудно вызревает во мне. И вот теперь она, как ржа, понемногу начала разъедать мозг. Она воспрещала мне доступ во флигель. Проявлялась она, когда алкоголь сообщал ей свою необузданность, в образе тех самых тварей, что преграждали мне путь в подвал... Я видел не нечистую силу, а крыс. Это похлеще.

Я предупредил секретаршу, что неважно себя чувствую и хочу, чтобы меня не беспокоили. В моем книжном шкафу стоял медицинский словарь. К сожалению, статья о белой горячке оказалась чересчур краткой. Тем не менее в ней перечислялись галлюцинации, вызываемый алкогольным бредом: крысы, змеи, летучие мыши... короче, все, что населяет мрак и олицетворяет собой смерть. Это положило конец моим колебаниям. Запершись в кабинете, я позвонил Клавьеру.

— А, это ты, — отозвался тот. — Прости, я спешу в больницу, так что давай покороче... Ну что, решился?

— Я видел крыс.

— Что?

— Крыс, понимаешь?

— Ты хочешь сказать, у тебя был припадок?

Тон его резко изменился: в нем послышалась озабоченность. Мне представилось, будто он склонился надо мною, чуть выставив вперед ухо — точь-в-точь как настройщик пианино.

— Не знаю, припадок ли это... Думаю, да...

— Погоди, где это с тобой произошло?

— На стройке.

— Много ты выпил?

— Да, порядком... Считай, целый день понемногу...

— И как это началось?

— Да очень просто... Они появились из темного угла.

— Ты был один?

— В тот момент — да.

— Ты потерял сознание?

— Потом — да.

— Как это «потом»?

— Сначала я убежал. А потом ощутил такую встряску, что грохнулся в обморок.

Клавьер засмеялся. Я чуть было не вспылил.

— Это правда, уверяю тебя. Я их видел.

— Согласен. Ты их видел. Это, наверное, и в самом деле были крысы. Слушай, старина, если б тебе довелось испытать настоящий припадок, ты бы сразу понял... Если хочешь, я покажу тебе истинных больных, тогда ты мигом успокоишься на свой счет... Это помешанные, пойми. Они катаются по земле, издают дикие вопли... Уверяю тебя, будь у тебя припадок, ты всполошил бы всю округу... Нет, до такого ты, слава Богу, еще не дошел... Напрасно в прошлый раз я с этим шутил.

— И все же...

— Поверь мне, Шармон... Ты видел натуральных крыс, из плоти и крови, каких полно на любой стройке. Просто ты был не совсем в своей тарелке... Вот и подумал, будто у тебя появились галлюцинации. Только и всего. И все-таки загляни как-нибудь ко мне. Надо сделать анализы. Я говорил и повторяю: у тебя не все в норме. Когда люди твоего склада начинают пить, это значит, что их что-то гложет. Все, что требуется, — это определить причину твоей тревоги. А пока, черт возьми, раз уж ты не можешь не зашибать, так хоть разбавляй водой пакость, которую глотаешь... И забудь про крыс. Или накупи крысоловок и расставь их на своей стройке. Расскажешь мне потом, что из этого вышло... Ну, до скорого!

Он дал отбой. Бедняга Клавьер, он воображает, будто ему удалось вселить в мою душу покой. Смятение не оставило меня. Если крысы, как он утверждает, «натуральные», то, значит, их привлекло во флигель... Как наяву я слышал омерзительный хруст, работу сотен зубов, действующих подобно миниатюрным скальпелям: денно и нощно, все прибавляясь в числе, они грызут... Грызут... Если я не вмешаюсь, они не оставят ничего. Они пожрут мое преступление и мое отчаяние. Марселина даже не станет вдовой. Покинутая жена, и ничего более... Она объявит розыск мужа. Симон расскажет, будто бы Сен-Тьерри в одно прекрасное утро уехал... Расследование будет топтаться на месте. Наконец дело прекратят, официально объявив Сен-Тьерри пропавшим без вести. Да только я загнусь раньше!

Нет, Господи, не может быть, чтобы ты ниспослал мне столь тяжкую кару. С крысами можно сразиться, их можно изгнать. Сколько бы их там ни было — не в мгновение же ока они расправятся с... Должны же они хоть время от времени прерываться, насытившись. Я поискал на полках свою старинную «Естественную историю». Согласен, это ребячество, ну так что из того? Я один. Я имею полное право делать глупости... Мне нужно узнать хоть что-нибудь о крысах. И вот в этой книге я вычитал, что зубы у них постоянно растут, что они вынуждены жрать, жрать без передышки, даже когда не голодны, чтобы не дать зубам вырасти до чудовищных размеров. Вполне возможно, что жрут они без всякой охоты, просто чтобы не погибнуть от заполнения пасти гигантскими резцами. Жрут они что попало — мягкое, твердое, — побуждаемые неиссякаемым стремлением двигать челюстями. Свирепы они с отчаяния. Как и я. Им позарез надо разрушить. Мне — сохранить. Я захлопнул книгу. Это война. Но как ее вести? Я разрешил себе выпить самую малость — на этот счет я пока мог быть спокоен. Алкоголь взбодрил меня, и, переходя от одной крайности к другой, я сказал себе, что, если хорошенько все взвесить, положение мое отнюдь не безнадежное. Ну, увидел двух-трех крыс, остальное за меня домыслил страх. Это совсем не значит, что их там полным-полно. Вооружусь палкой, и все дела. Ноги защищены сапогами, руки в перчатках, сильный фонарь, пристегнутый к куртке, — и чем я, в сущности, рискую? Ошибка моя заключалась в том, что я должным образом не экипировался, не предусмотрел всего...

Напустив в ванну воды, я начал мыться — долго, тщательно, как будто совершал некий мистический обряд очищения. Надо будет объяснить все это Клавьеру. Словно не сброшенную до конца скорлупу, я тащил на себе по жизни остатки детства, которые, может быть, отравляли меня сильнее, нежели алкоголь. Я помню, как с замиранием сердца читал в книжках с картинками истории вроде той, где охотника окружила стая волков. А мое отвращение к змеям? Оно оказалось столь глубоким, что летом я и по сей день избегаю кустарников. Мальчишка! Настоящий Шармон — мальчишка. Он напроказничал. И теперь для него все средства хороши, лишь бы не смотреть правде в глаза.

Зазвонил телефон. Было десять часов. Это оказалась Марселина.

— Алло... Я волновалась, Ален... Да, мы можем говорить свободно. Фирмэн и горничная убирают комнаты наверху. Ты случайно не заболел?

— Нет.

— Вчера ты показался мне таким странным!

— Да нет же, уверяю тебя... Как там старик?

— По-прежнему... Так может продолжаться еще долго. Мы наняли сиделку, и я решила, что имею полное право развеяться. В конце концов, пора бы и Эмманюэлю приехать поухаживать за отцом. С меня довольно. Давай завтра, идет?

— Где?

— Не знаю. Может, в Виши?

— Когда?

— Часа в три, не раньше. Обедать я должна здесь.

— Договорились.

— Ты правда не болен?

— Нет. Так, заботы одолели. Потом расскажу.

— До завтра, милый. Я очень рада.

До завтра все будет улажено. Я пошел разыскивать сапоги в стенном шкафу. Я надевал их, когда раскисали дороги, и частенько забывал потом почистить. Я небрежен во всем. Мне претит чувствовать себя рабом всех этих бытовых мелочей. Гуталин в банке, разумеется, высох. Я ограничился тем, что почистил сапоги щеткой. Перчатки найду там, где их бросил. Что же касается палки... Во время поисков оной мне пришла в голову идея. Иногда я баловался спиннингом. Гибкостью и прочностью металлическое удилище не уступает шпаге. Каждый удар стального хлыста найдет свою жертву среди омерзительных хищников. Для пробы я пару раз хлестнул удилищем — упругая вершинка со свистом рассекала воздух. То, что нужно. Ближе к вечеру я купил себе мощный фонарь наподобие шахтерского — с крючком, чтобы цеплять за нагрудный карман. Потом стал дожидаться ночи.

Ожидание оказалось долгим, утомительным, даже мучительным, поскольку выпить я себе позволил лишь самую малость — только чтобы не дрожали руки. Натощак они у меня дрожали. Дрожали и тогда, когда я перебирал норму. Но бывало некое промежуточное состояние, когда я ощущал уверенность в себе и мог, например, показывать чудеса ловкости за рулем. Поужинал я легко, удовольствовавшись при этом каплей бургундского. Потом сходил в кино, где немного вздремнул.

Наконец спустилась ночь. Я тщательно экипировался. Голова была ясная, и я полностью владел собой, хотя и чувствовал некоторую озабоченность — игра шла по-крупному. Ехал я не спеша. Различив в темноте очертания погруженного в сон замка, я свернул с дороги и оставил машину под деревьями. Со спиннингом в руке я уверенно, без заминки, миновал пролом в стене и одним духом преодолел расстояние до двери. Там я остановился. Сердце неистово колотилось, и унять я его был не в силах. Я включил фонарь. Внутри все выглядело по-прежнему. Ни шороха, ни подозрительного движения. Подобрав с земли перчатки, я надел их. Они леденили руки. Тот фонарик, который я в прошлый раз выронил, я сунул в карман, потом намотал на руку веревку — она меня больше не страшила. Приободренный этой маленькой победой, я сделал несколько шагов вперед.

Вот она — готов поклясться, та же самая — и ждет меня. В ярком снопе света отчетливо различается каждый волосок, хвост ее змеится подобно медянице. Злобно горят выхваченные из темноты глаза. За какой-то миг я разглядел все до мельчайших подробностей. Это настоящая крыса, и ее можно убить. Страх мой перешел в ярость. Я сделал еще шаг, и она исчезла. Ее не было нигде. Она словно испарилась. Я подошел поближе, готовый разить. Дверь в подвал была закрыта неплотно. В эту-то узкую щель она и проскользнула. Ударом сапога я распахнул дверь настежь. Раздавшийся грохот должен был обратить их в бегство. Из темноты показались первые ступеньки винтовой лестницы. Э, да что там! Ведь не набросятся же они на меня — все-таки не волки! Шаг, еще один. Стиснув зубы, я начал спускаться. Лестница была свободна от врагов. Теперь я видел ее до самого низа. Н-да, скольких глупых ошибок я мог бы избежать! Я добрался до предпоследней ступеньки. Свод ушел вверх, и я наконец получил возможность выпрямиться. Яркий свет залил подвал...

0-o!.. Крысы подняли морды. Там была настоящая давка. Глаза сверкали подобно осколкам стекла, как если бы битым стеклом был усеян весь пол. Ни одна не подумала удрать. Я услышал какой-то всхлип. Его издал я сам. Я попятился, держась за стену. Сейчас они накинутся на меня. Это неизбежно. А в такой тесноте мне от них не отбиться. Пятясь я преодолевал ступеньку за ступенькой. Но они были слишком заняты. Теперь, когда свет перестал им мешать, я их услышал. Их пронзительный писк будто тысячей игл втыкался мне в кожу. Я с силой захлопнул за собой дверь. Я их закрыл. Возможно, теперь им не удастся оттуда выбраться. Тем хуже. Я дышал так судорожно, что белый круг от фонаря ходил вверх и вниз по противоположной стене. А позади из подвала доносился неумолчный тоненький писк. Ноги еле держали меня. Пошатываясь, я пересек помещение. Их слишком много. Ничего не поделаешь. Подойти ближе не удастся, пока... Но тогда что же останется от..? Об этом я даже думать не хотел. Бросив веревку в багажник, я на полном газу помчался по пустынной дороге. Удаляясь от злополучного места, я испытывал двойственной чувство облегчения и отчаяния. Я ощущал себя одновременно спасенным и обреченным. Сен-Тьерри больше нет! С ним покончено, он исчез. Теперь его могут разыскивать годами. Мне остается только забыть его. Но пока я буду его забывать, Марселина мало-помалу отдалится от меня. Именно он связывал нас. Впервые это предстало передо мной со столь сокрушительной ясностью. Отныне она будет жить в вечном страхе перед его возвращением. К тому же по закону вторично выйти замуж она сможет лишь по истечении весьма длительного времени... Надо будет, конечно, уточнить, но я заранее в этом уверен... Я поставил машину возле собора. В этот час все бары уже закрыты. А я так нуждаюсь в человеческом присутствии... неважно чьем... Но на улице, кроме меня, не было ни души. Я вернулся к себе, спрятал спиннинг и фонари. Во флигель я больше не сунусь. Выпив немного коньяку, я проглотил снотворное. По опыту я знал, какое оглушающее действие оказывает подобная смесь, — я так завидовал теперешнему бесчувствию Сен-Тьерри! Будь прокляты неотступно грызущие меня мысли!.. Они — как крысы...

Я вынырнул из небытия поздно днем. Звонил телефон. Я поспешил в кабинет. Может, это Марселина? Так и есть.

— Ален?.. Прости, что побеспокоила... Как насчет сегодня, все остается в силе?

Видимо, она уловила мое колебание, потому что, не дожидаясь ответа, поспешила добавить:

— У тебя не должно быть никаких встреч — ведь сегодня суббота.

— Ладно. Буду ждать тебя в три на вокзале.

Итак, сегодня суббота. Все началось (я заглянул в календарь, чтобы посчитать дни)... все началось во вторник. Прошедшая неделя зияла во времени дырой. Чувствуя себя разбитым, опустошенным, я не имел никакого желания ехать в Виши. Однако, побрившись, приняв душ, взбодрив себя чашкой крепчайшего кофе, я внезапно заторопился. В квартире оставаться было невмоготу. Я задыхался. Скорее на воздух, в дорогу, к жизни!

Увы, под свинцовым небом Виши выглядел угрюмым. Я прошелся по парку, между рядами пустующих скамеек. Иные были составлены в круг, словно на них посреди опавшей листвы вели беседу некие невидимые существа. Все крупные гостиницы были закрыты. Город еще не очнулся от зимней спячки. Я нашел пристанище в привокзальном буфете и пообедал. Кормили здесь прескверно. Зато было хоть какое-то движение: люди с лыжами на плече, прибывающие и отправляющиеся поезда... Наконец настало время выходить на перрон. Я испытал слабое подобие прежнего волнения, с каким, бывало, поджидал Марселину, представляя себе, как она сейчас окажется в моих объятиях. Но, казалось, это было так давно...

Я увидел ее. Она была налегке. Значит, осечка. Приехала, чтобы уехать следующим же поездом. Иначе у нее был бы чемоданчик, в котором она чего только не возила: чулки, флаконы, кремы, ночную рубашку и даже вечернее платье, которое она умудрялась извлекать оттуда без единой складочки. Она чмокнула меня в щеку — чисто по-дружески.

— Прости меня, Ален... Я не могу остаться надолго... Он при смерти.

— Сколько же это будет тянуться?!

— На этот раз никаких преувеличений: он безнадежен. Я насилу вырвалась. Все считают, что я в Клермоне. Так что времени у нас с тобой самое большее час. Поверь, я расстроена не меньше тебя...

Через площадь размещались несколько кафе. Мы зашли в первое попавшееся. Я заказал по грогу.

— Да, я тебе еще не сказала... Все как-то недосуг было. Они там ведут сумасшедшую жизнь. Он заболел.

— Кто?

— Эмманюэль, кто ж еще.

— Как?

— Да что с тобой? Ты будто с луны свалился. Эмманюэль в Милане заболел. Видимо, бронхит. Вчера вечером мне звонил брат. Ничего серьезного, но он должен оставаться в постели: врач запретил выходить... Даже если отец умрет, он не сможет приехать на похороны. Веселенькое дело! Можешь себе представить, какие пойдут пересуды... Я его предупреждала, но он ничего не желал слышать. При его сумасшедшей езде по ночам этого и следовало ожидать.

Ее болтовня дала мне возможность прийти в себя, но удар был, что и говорить, сокрушительный. Не переставая тараторить, она машинально поправила мне галстук.

— Снова ты оделся кое-как. Ты не можешь купить себе другой галстук? Этот совсем разлохматился. Ладно, я сама тебе куплю — в прошлый раз я присмотрела в Клермоне один очень славненький.

— Ты сказала Симону насчет работ?

— Конечно. Но он ответил, что тут решать не ему и лучше ничего не начинать до возвращения Эмманюэля.

— А скоро Эмманюэль вернется?

— Как только будет в состоянии выдержать поездку. Вероятнее всего, к концу следующей недели... На этот-то раз ему придется пробыть здесь подольше. Так много дел накопилось. И прежде всего надо решить с за́мком. Он не намерен в нем оставаться. У него появилась идея купить имение в Италии. Может быть, на берегу Лаго Маджоре. Это совсем рядом с Миланом. Я, в общем-то, не против.

Она и не подозревала, какую нестерпимую боль причиняют мне ее слова.

— У нас будет собственная яхта. Сплошь красное дерево. На ней я буду приплывать к тебе на свидания.

— Послушай, Марселина, да ты представляешь себе расстояние?

— Подумаешь, расстояние... По нашим-то временам... Из Парижа в Милан есть прямой поезд.

«А расходы? А время на дорогу?» — чуть было не выпалил я в ответ, но вовремя сдержался: к чему заранее унижаться? Как я был прав, уничтожив Сен-Тьерри! Мало-помалу, используя ранее задуманные планы, нарисованные перед нею заманчивые картины, он отбирает ее у меня, с каждым днем все более утверждая над ней свою власть. Он тут, живой и деятельный, пока она продолжает свой восторженный монолог.

— Если мы решим что-нибудь построить, почему бы за проект не взяться тебе? Тогда ты сможешь часто бывать у нас. Эта его поездка в Италию, скрытность — для меня все ясно. Должно быть, он кое-что присмотрел... участок, виллу... Ладно бы у него был какой-то там насморк. Но он, видно, и впрямь подхватил что-то серьезное. Уж я-то его знаю!

— Марселина... только честно... ты точно знаешь, что он никогда не догадывался о... ну о нас с тобой?.. Да-да, мы об этом уже говорили. Но я еще раз хочу спросить.

— Что это тебе вдруг пришло в голову? Конечно же, он не знает.

— А эта идея переехать в Италию — как она у него появилась?

— Возможно, не без помощи Симона. Иногда нам с Симоном случается болтать о том о сем. Он частенько говорил мне, что Франция ему надоела, это, мол, страна крохоборов и мелких лавочников.

— Твой брат мог знать о наших встречах?

— Я его в свои дела не посвящаю.

— Необязательно рассказывать... иной раз достаточно намека.

Она призадумалась.

— Н-нет, — проговорила она нерешительно. — Не думаю... Но даже если он о чем-то и догадывается, что меня бы весьма удивило, ему нет никакого расчета выкладывать это Эмманюэлю... Пройдемся немного? После Парижа я еще не была на свежем воздухе.

Невеселой оказалась эта прогулка по безлюдным улицам. Марселина без умолку говорила мне о замке, об умирающем старике — с излишней, на мой взгляд, жестокостью, которая задевала меня за живое, как будто я имел право ему сочувствовать. Ведь именно я первым взял этот циничный тон. Но я всего лишь пытался выместить на ком-нибудь свою горечь, тогда как она — я в этом не сомневался — радовалась тому, что скоро освободится от тирании и вместе с тем станет богатой. Эта отвратительная тяга к деньгам подобно вирусу передалась ей от муженька. Даже мертвый, Сен-Тьерри распространяет заразу. А влияние не уничтожишь. Призрак не убьешь!

Старый Сен-Тьерри умер на следующий день. Когда позвонил Фирмэн, меня в конторе не было. Новость я узнал от секретарши.

— Можно подумать, вы рады его смерти, — заметила она.

О да, это меня обрадовало. Из-за Симона. Finita la commedia! Уж теперь-то ему придется открыть карты. Со вчерашней поездки в Виши я неотступно думал о нем, ни на шаг не продвинувшись в своих рассуждениях. Чего он добивается? Быть может, в Италии он попытался выдать себя за Сен-Тьерри, чтобы вести вместо него переговоры. Почему бы и нет, если он имеет дело с людьми, не знакомыми с Сен-Тьерри? Иногда я даже спрашивал себя, уж не было ли у него самого намерения избавиться от зятя? На первый взгляд это казалось чересчур неправдоподобным. И все-таки... Он досконально знал все дела Сен-Тьерри; будучи его тенью, он наверняка мог подделать его почерк, имитировать его манеру разговаривать. Несомненно, паспорт умершего у него в кармане, благодаря чему он мог зарегистрироваться в отеле под именем Сен-Тьерри, получать корреспонденцию на его имя, исключая разве что до востребования, — короче, перевоплотиться в Сен-Тьерри. Правда, внешнего сходства нет никакого, но кому придет в голову рассматривать фотографию в паспорте, если нет оснований для подозрения? Быть может, Симон несказанно рад тому, что основную работу сделал за него другой. И даже... стаскивая тело в подвал, он, видно, и рассчитывал на то, что крысы благополучно ее довершат. С той самой минуты однозначно определилась вся его дальнейшая линия поведения: заболев (отличный предлог!), Сен-Тьерри не сможет присутствовать на похоронах, но будет давать о себе знать — весьма правдоподобно, посредством писем. Любой посыльный, любая горничная за соответствующую мзду согласится опускать эти письма в ящик в заранее условленные дни. И Симон приедет один — озабоченный, раздосадованный. «да, Эмманюэля здорово прихватило... Он хотел приехать. Скольких трудов стоило удержать его в постели! Уход за ним прекрасный, но он так беспечен!..» Я как будто слышал эти слова Симона. Марселина примет все за чистую монету. Ну а потом?.. Потом-то что?.. Ведь не сможет же Симон постоянно вести двойную жизнь: одну во Франции, в собственном обличим, а другую в Италии, под личиной Сен-Тьерри?.. И что тогда? Он прекратит свое существование в качестве Симона? Провернет в Милане какую-нибудь крупную операцию с получением наличных, после чего махнет самолетом в Южную Америку, и когда правда выплывет наружу, будет уже поздно?.. Это был бы чудовищный блеф, совсем в духе Рокамболя, но ни в каком крупном мошенничестве без этого не обойтись. Тем не менее, есть одно препятствие. Труп. По крайней мере, скелет». Но тут уж Симон, выступая от имени Сен-Тьерри, позаботится воспрепятствовать началу работ в парке. Все так или иначе возвращается к этому вопросу. Нет работ — нет и трупа. Силен мошенник! Тут все ясно. Даже слишком ясно! Настолько, что все это от начала и до конца может оказаться сущим вздором. Но как бы то ни было, тут одно из двух: Симон либо отъявленный плут, и в этом случае я не так уж далек от истины, либо форменный болван, и тогда он неизбежно запутается в своей лжи. Погребение вынудит его сбросить маску.

Я позвонил Марселине, чтобы выразить ей свои соболезнования. Она держалась с большим достоинством, умело разыгрывая приличествующее случаю волнение. Похороны назначены на послезавтра. Она уже дала телеграмму мужу и теперь ожидает ответа.

— Сообщи мне, — сказал я. — Мне бы хотелось с ним встретиться.

Двумя днями раньше заставить себя выговорить подобные слова было бы для меня настоящим мучением. Теперь же я не испытывал ни малейшего затруднения. Не то чтобы я очерствел. Просто все мои мысли были поглощены попытками предугадать дальнейшие ходы Симона, как у шахматиста, готовящего ответную комбинацию. Поэтому в памяти у меня потускнел и флигель, и все увиденное там. Крысы?.. Они превратились в некую абстракцию. Время от времени я прерывал работу, отодвигал бумаги, которыми был завален мой стол, и закуривал сигарету. Крысы... Мне хотелось сказать им: «Полегче! Не так быстро!»

К концу дня позвонила Марселина:

— Только что из Италии звонил Симон. У Эмманюэля дела неважные. Ему колют пенициллин. Вдобавок у него пропал голос. (Я мысленно поздравил Симона с удачной находкой.) Тем хуже. Он посылает вместо себя Симона.

— Когда же он приезжает?

— Чтобы побыстрей добраться, он собирается лететь на самолете: завтра в Париж, а оттуда — дневным рейсом «Вайкаунта». Ему-то так, может, и удобней, но мне это все усложняет. Дорога ни к черту, да и здесь у меня полно дел.

— Я могу подбросить тебя до аэропорта.

— Правда?

— Во сколько у него посадка?

— По расписанию в три двадцать.

— Хорошо, я заеду за тобой примерно в полтретьего. Буду рад повидаться с Симоном. А оттуда отвезу вас в замок. Только вот не покажется ли это ему странным?

— Да нет, конечно же, нет. И потом, какие могут быть условности в такую минуту?..

Старина Симон... Он не осмелился воспользоваться «мерседесом». Он все еще играет роль преданного секретаря. Смутит ли его мое присутствие? Приведут ли в замешательство мои вопросы? Ведь я тоже собираюсь порасспросить его о болезни Сен-Тьерри. И еще я заговорю о работах. Его ответ я знаю заранее. Но попытаться все-таки стоит... Я с нетерпением дожидался завтрашнего дня. И, как обычно, когда меня снедала тревога, выпил немного лишнего. Но я был полон решимости лечь в клинику, как только дело прояснится. Душа моя нуждалась в очищении. Со дня смерти Сен-Тьерри я стал чересчур склонен приписывать всем самые низменные побуждения. Еще немного, и я начну верить, будто стал жертвой заговора. Об этом тоже надо будет поговорить с Клавьером. Это явный признак того, что в моей бедной измученной голове что-то постепенно разлаживается. Испытание оказалось для меня непосильным. Кошмар продолжался и днем. К утру транквилизаторы и снотворное выбрасывали меня на отмель пробуждения, как потерявший управление корабль.

Так или иначе, но следующий день наступил. По-прежнему шел дождь, и это меня обрадовало: поскольку в дождливые дни такси раздобыть практически невозможно, Симон не удивится, когда увидит меня в аэропорту.

Фирмэн встретил меня в трауре. Зеркала были занавешены. Замок походил на церковь в страстную пятницу. Ко мне на цыпочках подошла Марселина — тоже в глубоком трауре. Она церемонно ввела меня в комнату к усопшему. Старый владелец замка в погребальном черном одеянии возлежал между рядами свечей, стиснув руками цепочку, словно недоверчивый банкомет колоду. Вокруг него я обнаружил молящиеся фигуры и сам неподвижно застыл у изголовья. Теперь отец и сын встретились в загробном мире, если таковой существует, и, должно быть, начали ссориться по поводу ремонта замка. С какой стати после смерти человек должен быть не таким мелочным, как при жизни? Потом я подождал в вестибюле Марсели-ну. Я бы дорого заплатил за возможность покурить. Фирмэн, несший вахту у двери, впускал посетителей и первым принимал от них соболезнования — полусогнувшись, с отсутствующим выражением лица, но, как всегда, со всепроникающим взглядом. С ним надо держать ухо востро. Потому-то Марсели-на сочла нужным разыграть перед ним целую комедию — она, мол, не хочет меня обременять, лучше она попробует вызвать такси и т. д. и т. п., — наконец, конфузясь, согласилась. Очутившись в машине, Марселина облегченно перевела дух.

— Как мне все это надоело!.. Поскорей бы наступило завтра, чтобы хоть немного отдохнуть. А знаешь, я даже довольна, что Эмманюэль не смог приехать. Он такой же чопорный, каким был этот старый зануда. На всю неделю зарядили бы визиты вежливости, приемы...

— Может, он проинструктировал на этот счет Симона?

— О, само собой. Но Симон имеет обыкновение все обещать и ничего не делать. За него я спокойна. Все будет улажено моментально.

Улицы оказались запружены, и мы приехали как раз вовремя, чтобы увидеть самолет, выныривающий из туч и заходящий на посадку. Пассажиров было немного. Симон шагал впереди, на нем было облегающее пальто из верблюжьей шерсти, серый шейный платок, фетровая шляпа с загнутыми полями, в руках кожаный чемоданчик — ни дать ни взять преуспевающий глава фирмы. Бодрый, свежий, с улыбкой на лице.

— Кого я вижу! Шармон!.. Рад встретиться, дружище. Поцеловав Марселину, он снова повернулся ко мне. — Ты получил письмо от Сен-Тьерри?

— Нет.

— Значит, скоро получишь... Он говорил мне, что собирается тебе написать.

— Как он там? — спросила Марселина.

— Не блестяще. Все порывался встать с постели, но врач категорически запретил ему выходить.

Я не знал, что делать — смеяться или скрипеть зубами, до того все шло так, как я предполагал.

— Смерть отца его не слишком взволновала? — продолжала Марселина.

— Он был готов к этому. Прискорбно, конечно, но ведь и возраст-то почтенный».

Он с ловкостью устроился на заднем сиденье «симки», и Марселина села рядом с ним.

— Старина Шармон... Подумать только, какие понадобились обстоятельства, чтобы мы встретились. Помнишь времена киноклуба?

Ни одной фальшивой ноты. Подлинная сердечность с легким оттенком снисходительности. Но Марселине было не до воспоминаний о киноклубе.

— Голос-то у него хоть прорезался? — спросила она. — Мог бы и позвонить!

— Скоро позвонит. Он обещал. Но пока может выдавить из себя только хрип. Да с его-то характером! Благо еще у меня нрав покладистый.

— А как его дела, продвигаются?

— Наверно. Ты ведь знаешь, какой он скрытный. Да и итальянцы почему-то темнят. Полная тишина. Но у меня такое впечатление, что все идет не так уж плохо.

— Он все время пробыл в Милане? Не ездил никуда в окрестностях?

— Нет.» Ведь он почти сразу свалился.

— Но тогда, значит, ему толком не удалось поговорить с теми, к кому он ехал.

— Он им звонит.

— А мне он позвонить не может!

Молодец, Марселина! В мгновение ока, просто потому, что чувствовала себя обиженной, она приперла братца к стенке. Я посматривал на Симона в зеркальце.

— Дело прежде всего, — ответил он.

— Еще бы! — фыркнула та. — Да и то, с чего бы ему измениться?

Симон решил перейти к другому собеседнику — ко мне:

— А ты бывал когда-нибудь в Италии?

— Всего один раз, — ответил я. — Когда был проездом в Ницце, проскочил до Сан-Ремо.

— Это не считается. Тебе бы не помешало съездить посмотреть, как они строят. А еще толкуют об американцах! Да итальянцы заткнут их за пояс. Уверяю тебя, там архитектору разбогатеть ничего не стоит.

Я слушал его столь внимательно, что даже прозевал знак остановки. Этот человек явноне испытывает никакого беспокойства. А ведь знает, где сейчас Сен-Тьерри. Он не может не знать, что существует определенный риск, каким бы крохотным он ни был. Когда я огибал площадь Жод, меня посетила новая идея — правда, настолько невероятная, что я ее тут же отбросил: нет, Симон не подозревает, что Марселина — моя любовница; по крайней мере, он не подает вида. И все-таки, если предположить, что он об этом знает, — не считает ли он меня возможным убийцей Сен-Тьерри? Есть одна деталь, о которой я до сих пор не думал: в тот вечер, когда произошло убийство, Симон мог видеть меня у трупа... Если он тоже спешил, если ему показалось, что отсутствие Сен-Тьерри что-то уж слишком затягивается... в конце концов, ничто не мешало ему выйти в парк, и в таком случае он вполне мог издали наблюдать ссору. И если у него есть против меня хоть одна улика, то он играет наверняка... Но какая?.. Марселина тем временем начала рассказывать брату, как умер старик. Симон, которому, казалось бы, на это было совершенно наплевать, выказывал неподдельный интерес. Я наблюдал за ним, стараясь быть хладнокровным, но прочесть что-либо на этом открытом, приветливом лице — лице человека, всегда готового услужить, — было невозможно. Впереди показался замок.

— Послушай, можно ли будет нам завтра, например утром, встретиться и поговорить? Дело пятиминутное.

— Конечно, старина.

— Похороны назначены на одиннадцать, — напомнила Марселина.

— Тогда давай условимся на два. А по поводу чего?

— По поводу планов Сен-Тьерри. Я составил смету. Вернее, это пока лишь предварительная оценка. Получается недешево. Я хотел бы обсудить бы это с тобой...

— Пожалуйста... Правда, я об этом ничего не знаю. Но я передам ему твои предложения. Главное — побольше цифр. Он обожает цифры.

Симон снисходительно улыбнулся, давая понять, что считает эту слабость патрона вполне простительной. Неужели всё это мне не снится?.. А ведь это он, а не я, заварил всю эту гнусную кашу! Его спокойствие начинало меня пугать. Я затормозил у крыльца. Он пожал мне руку.

— Спасибо, старина... Значит, до завтра.

Фирмэн был тут как тут, с зонтиком, который он раскрыл над головой Марселины. Симон помахал мне рукой:

— Чао!

Непостижимо! Охваченный смятением, я вернулся к себе. Я твердо решил задать ему несколько коварных вопросов, но он уже выскальзывает у меня из рук. Что я могу спросить? Едва включившись в игру, он избрал самую удобную позицию: «Я ничего не знаю... Обращайтесь к Сен-Тьерри... Дождитесь его возвращения... Только он может решить...» Я мог сколько угодно совать ему под нос смету, пусть даже самую невероятную, входить в любые детали — ответом будет все та же доброжелательная улыбка. «Если б все зависело только от меня, старина... Но с таким патроном, как мой... Ты ведь его знаешь... Не дай Бог сделать что-то не по его — поднимется такая буря!» Пожалуй, одна Марселина могла бы привести его в замешательство, как ей это уже почти удалось, когда мы ехали в машине, но не мне же будить в ней подозрения. От отчаяния я был готов биться головой о стену. Глупее не придумать. Симон здесь, в моем распоряжении и почти что в моих руках, — стоит только проявить побольше изобретательности. Но я ничего не могу придумать, сколько ни бьюсь... В бесплодных размышлениях прошел день. Да и ложась спать, я все еще рисовал в воображении самые немыслимые хитрости, которые в конечном счете неизбежно приводили к одному: работы никогда не будут начаты. Я провел очередную бессонную ночь. Наутро, разбирая почту, я наткнулся на письмо.

Вот оно, на бюваре. Со штемпелем Милана. Я вскрыл его. Хоть я и знал истинное положение дел, я снова испытал потрясение. Разумеется, письмо отпечатано на машинке. Первым делом я взглянул на подпись. Она словно вышла из-под пера Сен-Тьерри: размашистое «С», длинная перекладинка на «Т»... все воспроизведено с изумительной ловкостью. Подделка безупречна. Будто и впрямь приболевший Сен-Тьерри пишет мне из своего номера в Милане:

«Дорогой Ален!

Хоть я еще и не совсем оправился, не хочу долее заставлять тебя ждать. От Марселины мне стало известно, что ты в затруднении. Вот что я намерен делать теперь, когда умер отец. Сохранять замок я не собираюсь. Но все владение необходимо привести в порядок. Когда я вернусь, мы вместе посмотрим, что надлежит подремонтировать в самом замке. А пока ты можешь снести все самое обветшалое: бывшую конюшню, в которой сейчас гараж, полуразвалившуюся оранжерею, флигель в глубине парка — он того и гляди рухнет, если не принять никаких мер. Заделай и пролом в стене. Пока я только перечислил первоочередные работы, но это все не означает, чтобы ты принимался за них немедленно. Я намерен соблюсти приличия. Подготовь все необходимое и выжди несколько дней. Впрочем, как только мне полегчает, я вернусь. Я просто хотел наметить тебе план работ, чтобы ты мог продумать все заранее. Это позволит тебе оценить предстоящие расходы, и, подчеркиваю, оценить их как можно точнее. Я не намерен выходить за пределы строго необходимого. До скорого.

Эмманюэль де Сен-Тьерри».

Я снова перечитал письмо. Никаких сомнений! Черным по белому написано: «Ты можешь снести флигель...» Итак, Симон поощряет меня сделать то, о чем я уже не смел и помыслить. Значит, ему безразлично, что труп обнаружат. Значит... Причинно-следственные связи выстраивались в моей голове в длинную цепочку, и каждое последующее звено ошарашивало сильнее предыдущего... Как Симон мог пойти на подобный риск?» Я перечитывал письмо в третий раз. «Выжди несколько дней...» Вот она, ключевая фраза... Затаскивая труп в подвал, Симон, вероятно, заметил первую крысу. И тотчас же понял, что его лучшие союзники уже готовы приняться за дело. Как и я, он заключил, что всякое опознание вскоре станет невозможным. Но для пущей надежности дал мне указание выдержать некоторый срок. А этот некоторый срок означает как минимум десять-пятнадцать дней. Этого более чем достаточно!.. Да, силен, ничего не скажешь. Единственной его ошибкой — но я один мог ее обнаружить — было то, что он написал: «Я не намерен выходить за пределы строго необходимого...» Он не мог знать, что Сен-Тьерри поделился со мной совсем другими планами. Но даже и тут, если подумать, у меня не было полной уверенности. Он вполне мог знать о них — благодаря недомолвкам Сен-Тьерри, — но теперь, когда Сен-Тьерри больше нет, за каким лешим ему осуществлять грандиозные замыслы своего бывшего патрона?.. Письмо я уже выучил наизусть. Я мог декламировать его как стихи. Оно звучит вполне правдоподобно. Если я покажу его Марселине — а Симон наверняка предвидел и такую возможность, — та нисколько не удивится. Она узнает манеру мужа. Она не выскажет ни единого замечания. И в назначенный срок я приступлю к работам... И рабочие вытащат на свет Божий останки. Это повлечет за собой расследование, которое, впрочем, быстро зайдет в тупик. И я вновь окажусь в исходной точке. Как же сорвать планы Симона?.. А время идет. Пора ехать в замок. Говорить ли им о письме?.. Ну и положеньице... С нормальной точки зрения — нужно сказать. С другой стороны, письмо лишает смысла встречу с Симоном. Он скажет мне: «Ну вот ты и получил указания. Теперь тебе и карты в руки». Любая моя попытка развить эту тему будет отклонена. Уж не специально ли он так подстроил, чтобы письмо я получил именно сегодня? Тем более что это дает ему дополнительную выгоду как доказательство того, что Сен-Тьерри действительно в Милане и не забывает о здешних делах...

Я отправился на поиски машины. Где же я ее оставил?.. Я обнаружил ее в конце улицы с засунутым под дворник уведомлением о штрафе за стоянку в неположенном месте. Это отнюдь не подняло мне настроения. Чертовски неудачный день!.. Симон торжествует победу по всем пунктам. Я спрятал листок в бумажник, и внезапно с этим нехитрым жестом мне явилась идея. Бумажник! Портсигар! Зажигалка!.. Есть чем помочь опознанию скелета из погреба. Какой же я тупица! Ведь часами ломал себе голову в поисках средства против козней Симона! А это средство все время находилось у меня под рукой! Правда, произошло столько событий, что не мудрено было забыть об этих уликах. Я едва удержался, чтобы не подняться к себе и не удостовериться, что они по-прежнему лежат в ящике стола, — время поджимало. Я тронулся в путь. Что владело мной: радость, утоленная ненависть, чувство облегчения?.. Меня охватило бьющее через край возбуждение, кровь стучала в висках и запястьях словно в поисках выхода... Теперь-то я отыграюсь. Мысли мои понеслись стремительным галопом... Предупредить Меньеля... Добиться, чтобы он приступил к работе с начала будущей недели... и даже при первой возможности затащить его на место для детального осмотра. Углубленного осмотра!.. А мне сегодня же вечером побывать во флигеле. Подбросить в подвал бумажник, портсигар, зажигалку... Крысы к ним не притронутся. Зато те, кто будет вести расследование, получат серьезную пищу для размышлений. Письма из Милана, звонки — весь этот блеф рассыплется, словно карточный домик. Полиция потребует предъявить живого Сен-Тьерри. В противном случае она сделает вывод, что найденный в подвале скелет принадлежит ему, и тогда Симону придется туго. Бедолага Симон! Он предусмотрел все, кроме одного: что так называемый бродяга вдруг решит вернуть свою добычу... Как видишь, старина, Шармону бросать вызов опасно! Шармон не такой уж простофиля!..

К замку я подъехал чуть раньше назначенного срока и застал Симона и его сестру беседующими в аллее. Симон разговаривал на итальянский манер, энергично жестикулируя. Марселина слушала его понурясь. В руке она держала скомканный платочек, который время от времени подносила к глазам. Неужто она и впрямь была так привязана к старику? Это для меня новость. Подобное поведение могло объясняться и просто переутомлением. Или выходом накопившейся злости... Уж конечно, ей пришлось несладко: одной организовывать все эти похоронные дела, принимать соболезнования от тайных недоброжелателей. Я въехал в ворота и покатил к крыльцу. Они обернулись. Симон, сказав напоследок сестре несколько слов, пошел мне навстречу, она же направилась к замку. Симон крепко пожал мне руку.

— Отгони свою «симку» в сторонку, — сказал он. — Скоро здесь будет море машин.

Следуя за ним, я вырулил на лужайку. Выглядел он не блестяще. При всей его дьявольской изворотливости и ему, видно, пришлось попотеть. Погоди, милый, это еще цветочки.

— Я получил письмо от Сен-Тьерри, — сказал я. — Кстати, вот оно... Можешь прочесть. Секретов тут нет.

Я без малейшего усилия обращался к нему на «ты». Теперь мы были на равных. Пока он пробегал глазами письмо, я незаметно придвинулся к нему. Сомнений быть не могло — от него пахло спиртным. Значит, и ему, чтобы успешно вести эту рискованную игру, необходимо подстегивать себя алкоголем. Выходит, не так он дюж, как я думал... Сложив письмо, он протянул его мне.

— Ну вот тебе и указания... Вполне, на мой взгляд, разумный план. Общую сумму ты еще не прикидывал?

— Так, в первом приближении.

Ему нужна была цифра. Несмотря на кажущееся безразличие, он напряженно ждал моего ответа. Знать это было ему необходимо, чтобы послать мне очередное письмо из Милана. Как приятно сознавать, что скоро я перехитрю его!

— Мне нужно сначала посоветоваться с подрядчиком. Потом я напишу Сен-Тьерри...

— Ну хотя бы примерно...

— Несколько миллионов... Причем я имею в виду только работы первой очереди.

— Ничего себе!

— А ты как думал? Возьми, к примеру, флигель. Ведь не будешь же закладывать внутрь динамит, верно? Дорога проходит слишком близко. Вот и прикинь объем работ.

Он-то, наверно, думал, что будет использован гидравлический удар и все строение рухнет в подвал. Ну конечно, он надеется на что-нибудь в этом роде. Отличный способ избавиться от скелета — похоронить его под тоннами камня! Потом сверху пройдется бульдозер — и будто ничего и не было.

— Снести, — сказал я, — это снять крышу, перекрытия, разобрать кладку...

Я намеренно преувеличивал. Однако он не выказал ни малейшего беспокойства, лишь пожал плечами.

— Тебе лучше знать, — безразличным тоном сказал он. — К тому же платить-то не мне.

На дороге показалась первая машина. Он взял меня по руку, и мы вошли в вестибюль.

— Ты уж прости меня, Шармон. Начинается неприятная работенка, а Марселина не в своей тарелке.

Последовала обезоруживающая улыбка, и вот он уже скрылся в комнате усопшего. Остальное — церковь, кладбище — я перенес с легким сердцем. Правда, Марселина все время находилась далеко от меня, и под черной вуалью я почти не различал ее лица. Церемония была пышной: величавые звуки органа, притихшая толпа. Старики пожелали похоронить покойника по старинному обычаю: с богатым катафалком, с духовенством в полном составе. На краю могилы какой-то высохший старичок проблеял несколько слов, которых никто не разобрал. С Пюи-де-Дом порывами налетал яростный ветер, но я не испытывал ни малейшего нетерпения. Мне даже не было холодно. И не стыдно вспоминать — хоть и явно не к месту — встречи с Марселиной в гостиничных номерах. Вероятно, это ее черная вуаль была повинна в том, что мое воображение рисовало ее нагой... Правда, особенной пылкостью она никогда не отличалась. Зато она уютная, покорная...

Настал и мой черед поклониться фамильному склепу. Все представители рода Сен-Тьерри чинно выстроились тут, словно тома книг с названиями на корешках. Все, кроме одного!.. Несколько поодаль держались Фирмэн, горничные, кухарка... Я долго держал руку Марселины в своей. Мне показалось, что глаза у нее покраснели. Пожалуй, она играла свою роль даже слишком усердно!..

Наконец я освободился. Освободился, чтобы тщательно подготовить задуманное. Я вернулся к себе так быстро, как только позволило движение на улицах. Скорее в лифт... вставить ключ в замок... ящик стола... Все на месте. Я вытряхнул из бумажника содержимое. В нем оказалось лишь несколько купюр. Первым моим побуждением было сжечь их. Но, поразмыслив, я пришел к выводу, что следствие тем скорее заинтересуется Симоном, чем раньше будет отвергнуто предположение о нападении бродяги-грабителя. Лучше оставить деньги в бумажнике. Я запер ящик. Никакой специальной экипировки не требуется. Застигнутые в самый разгар пиршества, крысы и отреагировать не успеют. Я налил себе полный стакан коньяку. Теперь я его заслужил!

Эта ночь была похожа на все предыдущие. Начинался тот же кошмар. Я стоял у входа во флигель и прислушивался. Ни звука. Я вошел крадучись, словно вор. Мне вдруг вспомнились мифологические преступники, которые день за днем, ночь за ночью вновь и вновь обречены переживать свои злодеяния. Продвигаясь на цыпочках, я продолжал слушать. Теперь мне предстоит включить фонарь и увидеть внизу громадную крысу — непременный атрибут уготованной мне кары. Я зажег фонарь. Крысы не было... Я напряг слух. Из подвала не доносилось ни шороха. Меня обуял страх: все шло не так, как я предполагал. Крысы, эти мерзкие твари, которых я так боялся, все же отгораживали меня от самого ужасного... Они препятствовали мне спуститься до самого низа, подойти ближе... Я решил швырнуть куда попало вниз вещи Сен-Тьерри и сразу удрать. И все-таки мне не хватало этих мерзких созданий. Куда же они подевались? Неужто они оставили меня наедине с... с чем-то гораздо более страшным?

Напрасно я освещал все углы. Никаких шевелений. Шаг за шагом я приближался к двери, ведущей в подвал. Она была по-прежнему затворена. Я прижался к ней ухом. В памяти всплыла копошащаяся масса, издающая пронзительный писк. Быть может, насытившись, они отправились на поиски новой добычи? Толкнув дверь, я направил фонарь вперед... Нужно идти. Нужно прежде самому увидеть, что предстанет взору Меньеля... Я должен взглянуть на это взглядом постороннего. Я осторожно ступал со ступеньки на ступеньку, готовый увидеть внизу мерцание их зрачков. Но меня встречали лишь почерневшие камни. Крысы покинули дом, как покидают, говорят, перед крушением корабль. Я миновал последний поворот. Подвал ярко высветился.

Пуст, как прибранный стол. Ни единой крысы. Ни одной косточки, ничего.

Я присел на последнюю ступеньку — ноги больше не держали меня. Подвал совершенно пуст. Остался только витающий в воздухе животный запах — смешанный запах хищников и тления. Но этот запах смерти исходит, должно быть, уж от меня самого. Столько положить сил, и вот что в результате... Надо было прийти пораньше. Слишком долго я выжидал... Я тяжело выпрямился. Дом своей массой давил мне на плечи. Я обошел погреб в тщетной надежде отыскать какой-нибудь след — должно же было хоть что-то остаться, к примеру, от ботинок... А пряжка ремня — она-то точно крысам не по зубам... Внезапно мне открылась истина. Вернее, передо мной возник образ, жуткий, как видение. Симон!.. Симон был здесь... Накануне. Он-то все и убрал. То, на что не хватило мужества у меня, удалось ему. И теперь останки Сен-Тьерри закопаны в каком-нибудь укромном уголке парка, вне досягаемости. Так вот почему Симон выглядел перед похоронами таким усталым. И вот почему в письме он дал мне указание приступить к работам. Он следовал твердо намеченному плану. Плану, благодаря которому руки у него теперь развязаны. Из Милана он будет поддерживать иллюзию столько, сколько сочтет нужным. А потом Сен-Тьерри окончательно исчезнет. И я уже ничего не смогу сделать. Ничего!..

Я поднялся, погруженный в тоскливые размышления. Если я осмелюсь открыть рот, то тем самым признаюсь, что убил Сен-Тьерри. Из этого круга мне не выбраться. Двери я оставил открытыми. К чему предосторожности? Флигель теперь не играет никакой роли. Разумеется, если я приду с повинной, начнется расследование. Но Симона это серьезно не коснется, поскольку убил-то не он. Мне остается только молчать. И пьянствовать, чтобы все забыть.

Подавленный, я тронулся в обратный путь к Клермону. Какая чудовищная несправедливость! А что, если заговорить с Симоном?.. Если сказать: «Сен-Тьерри убил я, но ты еще худший мерзавец. Даю тебе двадцать четыре часа, чтобы ты убрался на все четыре стороны»?

Ну вот, снова пошли безумные идеи, идиотские планы!.. Правда, не такие уж и идиотские. Я вполне в состоянии заставить Симона раскрыть карты, я могу выжать из него, чего же он в конце концов хочет. Ну и что? Он предложит мне денег, как обыкновенному шантажисту. Ни один из нас не сможет выдать другого, но он сохранит надо мной преимущество, имея возможность в любой момент рассказать все Марселине, открыть ей глаза на меня... Я задыхался от унижения и омерзения. Я жаждал поделиться совершенным мной преступлением с кем угодно — просто потому, что оно слишком хорошо удалось, потому, что оборвалась последняя ниточка, связывающая его со мной; в общем, потому, что оно стало совершенно невероятным... Настоящие бредни алкоголика: крысы, загадочно исчезнувший труп... Катя по пустынной дороге, я один оплакивал его. То, что сейчас подстроил мне Симон, для меня несравненно хуже всего прочего. Лучше бы меня оскорбили, отхлестали по щекам. О, с каким удовольствием я бы его задушил!

Я поставил машину во втором ряду — видимо, нарочно, чтобы натравить на себя полицию — и поднялся к себе. Коньяка в бутылке оставалось на самом донышке. Я выпил его залпом. Так дело оставлять нельзя. Если я дам Симону уехать, все будет кончено. Больше я его не увижу. Надо ловить момент, пока он тут, по рукой. Сказать ему: «Я видел тебя позавчера вечером в парке... Мне там надо было еще раз кое-что промерить (или еще что-нибудь, или вообще ничего — мне-то оправдываться незачем). Ты тащил что-то тяжелое... И по дороге обронил кое-какие штуки — я их подобрал...» Показать ему портсигар, зажигалку. Конечно, он попытается все отрицать. Будет обвинять меня. Но доказательств-то у него никаких. Я буду выступать в роли свидетеля. Положение изменится в мою пользу. Тогда я буду вправе требовать. «Если не хочешь, чтобы я все рассказал Марселине, выкладывай, что задумал... да поживей!» От денег я откажусь. И даже на правду мне в конечном счете наплевать. Он дрогнет и откроет карты. У меня было такое чувство, что после этого я наконец обрету покой.

Оглушив себя снотворным, я провалился в забытье. Когда я проснулся, меня ожидал мой гнев: отдохнувший, ярко-красный, пылающий. Я позвонил в замок.

— Это вы, Фирмэн?.. Говорит Шармон... Могу я попросить к телефону господина Лефера?

— Сожалею, месье, но он уехал.

— Уже?

— Он выехал вчера, ночным поездом. Он очень торопился вернуться к месье.

— А госпожу де Сен-Тьерри?

— Ей немного нездоровится, месье. Я получил указание не беспокоить ее. Передать ей что-нибудь, месье?

— Нет, благодарю.

В ярости я швырнул трубку на рычаг. Я все больше распалялся. Выходит, мне суждено вечно опаздывать в погоне за правдой, в попытках перехватить инициативу. Он ускользнул. Пока я шарил в подвале, он был уже на пути в Милан. А теперь, когда я топчусь на месте, он довершает ограбление своего патрона, разорение своей сестры. И что потом?

Ведь он способен на все. Для человека, у которого хватило духу очистить подвал от его содержимого, не существует никаких преград. Покончив с Сен-Тьерри, он, по всей видимости, примется за сестру, чтобы завладеть ее состоянием. Нет никаких сомнений, Симон — авантюрист с размахом, такой не отступит ни перед чем и ни перед кем. Разве что, может быть, передо мной!.. Я вынул из кармана зажигалку и бумажник с переплетенными буквами «Э» и «С» в уголке. Такой же вензель красовался и на портсигаре. Все равно что удостоверение личности. Я положил все назад в ящик, запер его на ключ и взял с нижней полки шкафа атлас и путеводители. Самый короткий путь в Милан пролегает через Лион, Шамбери и перевал Мон-Сени. Дальше я попадаю на Туринскую автостраду. Дорога небезопасная, но горы меня не пугают. Движение через все перевалы открыто, и уже довольно давно. Усевшись за стол, я принялся высчитывать расстояние, но вскоре отшвырнул карандаш в сторону. Еще один способ предаваться фантазиям вместо конкретных действий. Мне нужно в Милан? Хорошо. Тогда выезжать надо немедленно... или, по крайней мере, как можно раньше. Так. А что я буду делать в Милане? Во Франции я мог бы пригрозить Симону полицией, а в Италии?.. Все оказывается не таким простым. Я потянулся за бутылкой, но она была уже пуста. Сегодня во всем не везет. И все же надо двигаться. Я испытывал непреодолимую потребность действовать.

Я спустился на улицу. Машина стояла на том же месте, мешая движению, но никакой бумажки под дворником я не обнаружил: подтверждение того, что нахальство — второе счастье. Что ж, начало обнадеживающее. Я отвел машину в гараж сменить масло, а сам отправился выпить коньяку с содовой. Облокотившись о стойку, я размышлял, каким образом вытянуть Симона во Францию, но так ничего и не придумал. Одной рюмки явно недостаточно. Я выпил вторую — без содовой, чтобы подхлестнуть воображение. После третьей наметились кое-какие туманные контуры плана. С помощью Марселины, может, что-нибудь и получится... Она не совсем здорова, и Сен-Тьерри, то бишь Симон, проявил бы бессердечие, продолжая торчать в Милане. Итак, встретиться с Марсели-ной и убедить ее написать мужу письмо с просьбой, чтобы тот побыстрей возвращался. Гордый собой, я позволил себе заказать виски. А этот болван Клавьер еще пытается меня лишить выпивки! Алкоголь — это мой ум, мой талант, мой добрый гений. Выждав еще некоторое время, я добрался до гаража и поехал в замок. После долгих переговоров с Фирмэном мне удалось его убедить доложить обо мне Марселине, и та наконец приняла меня в гостиной... Ее вид меня встревожил.

— Что с тобой? — тихо спросил я.

— Простудилась на кладбище... Видимо, грипп.

— Почему бы тебе не вернуться в Париж?

— У меня тут еще полно всяких дел. Но так или иначе мне придется туда поехать... Нотариус назначил нам встречу на конец той недели.

— А муж твой знает?

— Я только что написала ему. Ну и вид у нас будет у обоих. Он, едва оправившийся от бронхита, и я в разгаре простуды.

— Ты вызывала врача?

— Из-за такой ерунды?

— И все-таки!.. Не забывай о себе, малыш.

Она грустно улыбнулась, и в глазах ее показались слезы.

— Ну будет, будет тебе, Марселина!

— Не обращай внимания. Я жутко устала... Скоро все пройдет.

Я окинул ее долгим взглядом. Может, всему виной чересчур свободный халат, но она показалась мне исхудавшей, больной куда серьезней, чем можно было предположить.

— Когда увидимся? — шепнул я.

— Только не сейчас. Немного погодя, в Париже.

— Обещаешь?

— Обещаю. А теперь прости, я пойду лягу. Что-то мне и впрямь нехорошо.

Она протянула мне руку, сухую и горячую. Мы расстались в холле, и я услышал, как она кашляет, поднимаясь по лестнице. Впрочем, грипп — это не так уж страшно. Главное сейчас — возвращение Симона... Господи, до чего же я глуп! Ведь не может же Симон вернуться вместо Сен-Тьерри, чтобы предстать перед нотариусом. Это ни в какие ворота не лезет. Симон просто-напросто объяснит, что Сен-Тьерри уехал в Рим или еще куда-нибудь, а потом, спустя некоторое время, заявит о его исчезновении.

И вот я снова увяз в неопределенности, зажатый между доводами за и против. Чтобы хоть чем-то заняться, я притворился перед самим собой, что собираюсь в поездку. Вытащил из шкафа свой самый теплый свитер: на перевале наверняка будет холодно. Сходил за бутылкой арманьяка. На всякий случай приготовил цепи — если придется ехать по снегу или в гололед. В бардачок положил атлас и путеводители. У меня было такое ощущение, будто я готовлюсь к ралли. И одновременно мне было жалко самого себя. Комедиант! Паяц! Но первый же наполненный до краев бокал заставил этот голос умолкнуть. С рассветом я отравлюсь в путь. Если устану, остановлюсь где-нибудь у границы и в любом случае буду в Милане послезавтра.

Проснувшись, я поколебался в своем решении. Во-первых, на город опустился густой туман. И потом, вдруг мне позвонит Марселина?.. Разве я могу уехать не предупредив ее?.. Что я скажу ей по возвращении? Не говоря уже о моих и без того немногочисленных клиентах, которые совсем от меня отвернуться. А если написать Симону письмо? «Продолжать игру бесполезно. Я знаю все. Перед началом работ мне пришлось заглянуть во флигель. Если я и смолчал, то лишь ради того, чтобы избежать скандала, в центре которого оказалась бы ваша сестра...» Фразы выстраивались у меня в голове. Фразы фразами... К несчастью, все это отдавало дешевой мелодрамой, ограничивалось какими-то неясными угрозами. С глаз моих мало-помалу начала спадать пелена: хочу я того или нет, а придется пойти на какое-то соглашение с Симоном. Я обещаю ему свое молчание в обмен на его; я не предприму никаких шагов против него, а он — против нас с Марселиной. И если хорошенько все взвесить, так будет даже лучше. Никакого насилия. Откровенный разговор. Минуту спустя я решил отказаться от поездки. Тотчас же у меня возникли новые вопросы: а не будет ли эта поездка наилучшим решением? Лучшим средством доказать Симону, что я пришел с мирными намерениями?

В таких вот сомнениях и колебаниях прошло два или три дня. Два или три дня — уж и не помню точно — я бросался от одного плана к другому. В конце концов я почувствовал, что голова у меня идет кругом. Я шарахался от собственной тени. Мое существование нельзя было назвать даже животным. Животные — те хоть наделены инстинктом самосохранения. Они безошибочно чуют, где искать спасения, где можно отдохнуть...

Наконец мне позвонила Марселина. У нее и в самом деле грипп, но беспокоиться мне нечего. Что до Сен-Тьерри... то он скоро будет здесь. Ей сообщил об этом Симон. Сен-Тьерри наконец поднялся с постели. Отправившись на совещание с итальянскими промышленниками, он поручил Симону позвонить в замок. Он собирается выехать в середине дня на «мерседесе». Заночует в Шамбери и уже завтра будет в замке, как раз к обеду... Все эти подробности я слушал лишь вполуха. Шамбери! Вот единственное слово, которое имеет значение. Я подкараулю Симона в Шамбери. Застигнутый врасплох, он обмякнет. Марселине я сказал, что воспользуюсь ее болезнью, чтобы отлучиться. Мне как раз нужно уладить одно дело в Пюи. Итак, выздоравливай и до скорого...

На сей раз я не раздумывал ни секунды. Забежав предупредить секретаршу, уже привыкшую к моим причудам, я вскочил в машину. Пока прогревался мотор, я пробежал статью в путеводителе Мишлена. Гостиниц в Шамбери хватает, но я-то знал, что Симон выберет самую лучшую: «Гранд-отель савойских герцогов».

Выехал я в сплошной туман, но вскоре погода прояснилась. И все же средняя скорость оказалась невелика. Дорога была мокрая. Утомившись, я слишком надолго задержался в одной из придорожных закусочных, где весьма недурно кормили. Окрестности Лиона были забиты машинами. До Шамбери я добрался почти в десять вечера. Чтобы не плутать по улицам с односторонним движением, я оставил машину на привокзальной стоянке. К счастью, «Гранд-отель савойских герцогов» высился в двух шагах.

— Говорите, господин Эмманюэль де Сен-Тьерри? Нет, такой здесь не останавливался.

— У него белый «мерседес» с откидным верхом.

— Не видели, месье. Весьма сожалеем...

— В таком случае господин Симон Лефер?

— М-м... не думаю, месье.

Человек в окошке полистал регистрационную книгу.

— Нет. Такого тоже нет.

Удар был сокрушителен. Я отравился выпить коньяку в привокзальном баре. Какого же я свалял дурака. Симону нет никакого расчета останавливаться в этом городе, где Сен-Тьерри, возможно, знают. Даже наверное знают. Судя по всему, он не раз здесь останавливался. Как раз поэтому Симон и сказал Марселине про Шамбери. Тем не менее не следует уезжать, все тщательно не проверив. Я разыскал улицу Соммейе, где размещается «Тауринг». Ни Сен-Тьерри, ни Лефера, ни «мерседеса». Я направился в «Отель принцев». Никого. Меня все сильнее одолевала усталость. Я посетил еще «Золотого льва» и «Савояра». Разумеется, безрезультатно. Это было ясно с самого начала. Осторожный Симон выбрал для ночевки другой город. Обескураженный, я чуть было не снял в «Савояре» номер, но побоялся, что проведу в нем бессонную ночь, беспрестанно строя все новые предположения. Ведь вообразить можно все что угодно. Может оказаться даже и так, что Симон все еще в Милане. Так что лучше всего повернуть обратно. За рулем хоть думаешь меньше. Я опять просчитался, вот и все.

При выезде из Шамбери я остановился заправиться. Машинально я выбрал самую шикарную, ярче всех освещенную станцию обслуживания. А что, если... Я спросил механика:

— Вы случайно не видели белый «мерседес» с откидным верхом?.. С номером департамента Пюи-де-Дом?

— Тут «мерседесов» много проезжает. А какой номер?

— Шестьдесят три.

— Нет. Не заметил.

Я поехал дальше. Симон запросто мог проехать через Шамбери, пока я бегал по гостиницам! В таком случае я остался у него в хвосте. Но его машина куда мощнее моей. У меня нет никаких шансов его догнать. В подавленном настроении я доехал до Лиона. Но когда передо мной стали появляться первые станции обслуживания, я вышел из оцепенения. Почему бы не повторить попытку? Хотя бы для того, чтобы прогнать сон. Я начал курсировать от станции к станции: «Тотал», «БП», «Эссо», «Элф». Безуспешно. Наконец я заехал на заправочную «Антар».

— Погодите-ка... Белый «мерседес»?.. По-моему, я его видел. И даже не так давно. В нем сидели двое... да, точно.

— Тогда это не тот. Мой приятель путешествует в одиночку.

Я возобновил путь, и потянулась ночь — монотонная, угрюмая, в свете фар, выхватывавших из темноты одинаковые деревья, одинаковые дома, одинаковые перекрестки. Время от времени, когда чувствовал, что веки неудержимо смыкаются, я останавливался, чтобы выкурить сигарету и немного размяться. Фер я оставил в стороне, чтобы побыстрее попасть в Тьер: Симону могло прийти в голову поехать через Тьер. Занималась заря: бледный свет пробивался сквозь тучи, цеплявшиеся за склоны гор. Я навел справки еще на двух заправочных — так, для очистки совести. В Тьере я обследовал стоянку у «Золотого орла». А впрочем, какого черта Симону делать в городе, где Сен-Тьерри знают как облупленного? Еще одно усилие, и я смогу отоспаться всласть. К дьяволу Симона!.. Завидев пригороды Клермона, я испытал огромное облегчение. Взглянув на часы, я понял, что гнал как безумный, но странно — ощущения этой скорости у меня не осталось. Я был уже за гранью истощения, в том состоянии полной отрешенности, в котором есть своя прелесть. Словно сомнамбула, я поставил машину у собора и прямым ходом устремился к постели. Раствориться во сне. Исчезнуть... Сил у меня хватило только скинуть ботинки. И я провалился в небытие.

...Мне снилось, будто звонит телефон. Раза два я повернулся с боку на бок, чтобы избавиться от надоедливого дребезжания, потом разлепил веки. И в самом деле телефон. На часах — половина десятого. Еще во власти сонного оцепенения, я подошел снять трубку. В ней раздался голос Фирмэна.

— Прошу месье меня извинить... Я по поручению мадам.

— Да... Я слушаю.

— Не мог бы месье приехать? Случилось нечто серьезное.

— Серьезное?

— Очень серьезное... Господин де Сен-Тьерри умер.

— Что?

— Господин де Сен-Тьерри умер.

— Как?.. Как это случилось?

Новость застала меня врасплох, и сквозь оторопь не сразу пробилось чувство облегчения.

— Несчастный случай, месье. Сегодня утром нас известила жандармерия.

— Я еду.

Положив трубку, я пошел одеваться. Вполне естественно, что Симона приняли за Сен-Тьерри. Симон ехал в его машине, с документами на его имя... Только не суетиться. Не надо забывать: я всего лишь преданный, исполненный сочувствия друг семьи. Я старался освоиться с этой ролью, когда Фирмэн отворил мне дверь.

— Какое ужасное несчастье, — сказал я. — И почти сразу же вслед за отцом. Просто непостижимо!

Но по лестнице уже спускалась Марселина. Она была смертельно бледна. Я учтиво пожал поданную мне руку.

— Поверьте, я искренне разделяю ваше горе. Мы с вашим мужем были старинными друзьями.

— Благодарю вас, — пробормотала она. — Я знала, что могу на вас рассчитывать.

Отпустив Фирмэна, она повела меня в гостиную. Между нами вдруг возникла натянутость. Даже оставшись вдвоем, мы не смели выказывать свою радость.

— Должно быть, ему пришлось помучиться, промолвила она. — Машина загорелась... Вот что не дает мне покоя. Каким бы он ни был, такого он не заслужил.

— Где это произошло?

— Не так далеко отсюда. На перевале Республики, немного не доезжая Сент-Этьена.

— Почему же, черт возьми, он поехал этой дорогой? Так ведь дальше!

— А почему он не остановился на ночь в Шамбери, как собирался? Авария произошла ранним утром... Ты же знаешь, он всегда поступал как ему в голову взбредет... Судьба... Он не вписался в поворот. Машина упала в овраг и загорелась.

— Куда его отвезли?

— В морг... Ты можешь меня подвезти?

— Ну конечно.

— Спасибо. Я боялась, что ты еще не вернулся.

— Я вернулся еще вечером.

— У тебя усталый вид, Ален. А я так вообще с ног валюсь. У меня вдобавок температура.

— Когда ты хочешь выехать?

— Как можно быстрее... Как ты думаешь... меня заставят опознавать... ну, его?

— Не знаю.

— Мне кажется, я никогда не решусь...

Уткнувшись мне в плечо, она разрыдалась. Я прижал ее к груди. Мне было жаль нас обоих.

— Ну-ну, успокойся же... Это последнее испытание. Ты слышишь? Последнее...

Я вытер ей глаза и торопливо поцеловал.

— Быстренько иди собирайся. Я подожду тебя здесь.

Я рухнул в кресло. Я так и не успел восстановить силы после той бешеной гонки, и тело мое словно одеревенело. При малейшем движении я готов был стонать. Зато мозг наслаждался долгожданным покоем.

Обедать в Сент-Этьене Марселина отказалась. Наспех проглотив пару бутербродов, я позвонил в жандармерию. Мне ответили, что они пришлют кого-нибудь нас встретить. Приехал лейтенант. Представившись, он объяснил, что начато расследование: может быть, кто-нибудь рано утром что-то заметил. Но это маловероятно. Авария произошла около пяти утра. Водитель автопоезда издалека заметил отблески пламени... Но поскольку ехал он очень медленно, до места происшествия добрался лишь минут двадцать спустя. Он не остановился, решив как можно скорее известить жандармерию, которая немедленно выехала на место. Предварительным осмотром установлено, что машина не тормозила и ее не занесло: она просто перевалила на повороте через невысокий бордюр и рухнула в пустоту. Скорее всего водитель уснул за рулем.

— Господин де Сен-Тьерри держал путь из Милана, — вставил я.

— Это все и объясняет, — заключил лейтенант.

Он открыл ящик и выложил на стол обгоревший кусок паспорта, цанговый карандаш, пуговицы с манжет и папку для бумаг, сильно попорченную огнем, но с сохранившимся вензелем «Э. С».

— Машина снабжена металлическими дугами жесткости. — сказал он. — Водителя зажало между ними.

Я поддерживал Марселину, чувствуя, что она на грани обморока.

— Будьте любезны пройти со мной, — сказал лейтенант.

— Не могу я, — простонала Марселина. — Прошу вас...

Простыня, покрывавшая останки, казалось, наброшена на детское тельце. Лейтенант обернулся ко мне:

— Вы-то выдержите?

То, что я увидел, не было ужасным. Это было... ну, словом, совсем другое. Но когда он опустил саван, меня всего затрясло.

— Конечно, это вряд ли что-либо даст, — заметил он. — Но порядок есть порядок... Вы были другом господина де Сен-Тьерри?

— Да. Школьным товарищем.

— Понимаю.

— Как нам поступить в отношении похорон?

— Когда расследование закончится, вы сможете забрать тело. Ждать, я думаю, придется недолго. Госпожа де Сен-Тьерри сможет также забрать те вещи, которые я вам показывал. Формальности будут несложны.

Лейтенант подошел к Марселине, отдал ей честь.

— Весьма сожалею, мадам, что подверг вас подобному испытанию.

Он пожал мне руку.

— Езжайте потихоньку, господин Шармон. Видите, к чему приводит быстрая езда!

Марселина повисла у меня на руке.

— Ален... Я никогда не смогу позабыть...

Бедняжка! А ведь ей еще предстоит смириться с исчезновением брата. Сколько я ни старался, но не мог придумать, как ее к этому подготовить... Но... что, если в «мерседесе» погиб вовсе не ее брат? То, что я узрел под простыней, — ужасные обуглившиеся останки, которых мне вовек не забыть, — лишено каких бы то ни было примет... Как я мог хоть на миг допустить, что Симон погиб?.. Ему просто нужно было создать видимость, будто за рулем находился Сен-Тьерри. Видимо, он посадил туда кого-нибудь... пассажира, которого подобрал где-то по пути, — может, туриста, путешествующего «автостопом», а может, итальянского рабочего, ищущего работу, которого взял с собой еще оттуда... Неважно кого, лишь бы его можно было превратить в бесформенную головешку... Да, дело обстоит именно так. Симон не из тех, кто может глупо не вписаться в поворот. Зато он вполне способен загубить ни в чем не повинного человека, чтобы избавиться от Сен-Тьерри!..

Вот она, правда! Симон не только не умер, он живее и опаснее, чем когда-либо! Он возьмет меня измором... Едва избежав столкновения, я свернул с дороги и заглушил мотор.

— Ты совсем измотан, бедный мой Ален, — произнесла Марселина.— Да и я тоже... Давай заедем куда-нибудь выпить.

— Нет, только не это. Тогда я больше с места не тронусь. Надо возвращаться.

К счастью, дорога была мне знакома. Мысли мои вновь обратились к Симону. Он избрал самый тяжелый маршрут, чтобы как можно правдоподобней закамуфлировать свое преступление под несчастный случай. Видимо, остановившись под каким-нибудь предлогом, он убил своего попутчика. Затем благодаря автоматической коробке передач он включил первую скорость и направил машину к обрыву. Детские забавы! Пожар, скорее всего, тоже его рук дело. «Мерседес» сам по себе мог бы и не загореться при падении, но Симону не составило особого труда спуститься в овраг и не спеша довершить злодеяние.

Марселина дремала. Я позавидовал ей. Все эти накопившиеся во мне тайны того и гляди меня задушат. Теперь я не рискну спать с ней — из опасения, что заговорю во сне. Что делать? У меня по-прежнему есть оружие против Симона, но официально констатированная смерть Сен-Тьерри лишила его действенности. Желаю я того или нет, но, не выдавая Симона, я становлюсь его сообщником. А как выдать его, не выдавая самого себя? Итак, с самого начала я старательно, по кирпичикам, подобно трудолюбивому и искусному зодчему, выстроил ловушку, в которую сам теперь и попался. А выхода из ловушки нет. И нет смысла его искать. Я-то думал, что загнал туда Симона, тогда как в действительности давно сам сидел внутри. Я всегда сидел в западне. Как пойманная крыса!.. Образ этот возник перед моими глазами с такой дьявольской отчетливостью, что я невольно притормозил и голова Марселины сползла на мое плечо. Как крыса!.. Как крыса!.. Левой рукой я утер взмокшее лицо, протер глаза... Все это одни догадки! Может, Симон и вправду умер. Я обвиняю его, не имея ни малейшего доказательства, просто зная, что он мерзавец, а мерзавцы способны на все. Любой другой на моем месте, напротив, наверняка бы возрадовался. Сен-Тьерри окончательно стерт с лица земли, Симон мертв, остается один победитель: это я. И никто никогда не придет требовать у меня отчета. Ах, если бы все было так!

Я разбудил Марселину при въезде в Клермон и довез ее до замка. Она настояла, чтобы я зашел выпить чашку кофе. И вот мы наедине в столовой. Быть может, через полгода или через год мы будем каждый день сидеть здесь вот так, друг против друга! Нет, никогда! Симон, сам того не ведая, указал мне путь. Я обоснуюсь в Италии. Сколочу себе состояние. Вдалеке отсюда, вдвоем, мы сумеем все забыть. Зазвонил телефон.

Я подошел. Звонил Симон. Голова у меня пошла кругом.

— Шармон?.. Смотри-ка! Что ты поделываешь в замке?

Жизнерадостный тон. Так разговаривает человек с кристально чистой совестью. Откуда он звонит? Возможно, из Сент-Этьена. Почему бы и нет?

— Ты еще в Милане? — спросил я.

— Конечно. Остается уладить два-три мелких вопроса, и я возвращаюсь. Ты не можешь подозвать патрона? Мне надо кое-что ему сказать.

— Патрона?

— Ну да, Эмманюэля... Ведь он приехал?

— Как?.. Ты хочешь поговорить с Сен-Тьерри?

Так значит, это мне предстоит... сообщить ему? Почувствовав, как сатанинский смех подступает к горлу, я прокашлялся.

— Алло... Шармон!

— Я нахожусь в замке, потому что Сен-Тьерри по возвращении попал в аварию. Он мертв.

— Что?!

— Он мертв. Мы с твоей сестрой только что вернулись из сент-этьенского морга. Машина упала в овраг на перевале Республики. Она загорелась.

Подошла Марселина. Она протянула руку, и я передал ей трубку.

— Симон! — проговорила она. — Да, это правда. Он разбился. Он сгорел. Я просто с ума схожу... Что?.. О нет... Я не решилась взглянуть... Шармон взял это на себя...Насчет похорон еще ничего не известно... Когда кончится расследование. Как будто нужно какое-то расследование!.. Все и так ясно. Эмманюэль поступил неосторожно... И вот доказательство: если б он подлечился, если б дождался, пока окончательно не выздоровеет... Но послушай, Симон... Ведь не будешь же ты утверждать, что с его стороны было благоразумно гнать без остановки! Если б он остановился в Шамбери, как собирался... Я никак не возьму в толк, что ему взбрело в голову... Да, пожалуйста, Симон... Я хотела бы, чтобы ты был здесь.. . Да, благодарю тебя. Ты умница... Передаю.

Она передала трубку мне.

— Я в отчаянии, — сказал Симон. — Уверяю тебя, когда мы расставались, он был в отличной форме. Иначе, сам понимаешь, я бы его не отпустил... Видно, заснул за рулем.

Неподдельная скорбь в голосе. Откуда у него такое хладнокровие? Дружеским тоном он продолжал:

— Ты поступил как настоящий товарищ, Шармон. Я этого не забуду.

Вне себя, я сухо прервал его излияния:

— Куда тебе звонить в случае необходимости?

— Звонить не придется. Соберу чемодан — и сразу в дорогу... Поездом или самолетом — что будет быстрее. Сейчас посмотрю расписание... Так что не тревожься ни о чем. Тебя и так достаточно поэксплуатировали, старина... Еще раз спасибо. До скорого!

Он еще издевается надо мной!

— Иди перекуси и выпей кофе, — сказала Марселина. — Он скоро совсем остынет.

Кофе был теплый и тошнотворный на вкус. Тошнотворным было и масло. И хлеб. И воздух, которым я дышал. Я схватил пальто и перчатки.

— Прости меня, Марселина. Я не могу задерживаться. Но я всегда в твоем распоряжении. Тебе достаточно позвонить. Не стесняйся.

— Только подумать, что все начнется сызнова, — простонала она. — Уведомительные письма, соболезнования, вся эта вереница людей... Покоя, Боже, дай мне покоя!

Покой вымаливал себе и я, сидя в машине. Быть как все эти люди, что неспешно гуляют по улицам и без страха думают о завтрашнем дне. У меня же все внутри было словно раздроблено на мелкие кусочки. Я направился прямиком в свою комнату. Постель еще хранила отпечаток моего тела. Я уже спал не раздеваясь. Как бродяга. С таким же успехом я мог бы заночевать где-нибудь под мостом. Заснул я как убитый.

Что было потом?.. Потом — провал... Знаю только, что прошел не один день. Все завертелось вновь после повестки, врученной мне полицейским. Меня вызывали в уголовную полицию по касающемуся меня делу. Итак, кому-то опять потребовались мои показания. Но что я могу добавить к сказанному? Я направился в полицию, где меня уже ждали. Меня сразу же ввели в довольно уютный кабинет. Сидевшего там человека скорее можно было назвать молодым.

— Старший комиссар Базей... Садитесь, прошу вас... Видите ли, господин Шармон, я хотел бы осветить с вашей помощью некоторые остающиеся пока неясными подробности в том, что я назвал бы делом Сен-Тьерри.

Скрестив руки на груди, он наблюдал за мной. У него были голубые глаза и стриженные под бобрик волосы. Особой симпатии он мне не внушал. Чересчур самоуверен.

— Мы тщательно изучили следы, оставленные машиной на насыпи. Скажите, господин де Сен-Тьерри ездил быстро?

— Очень быстро, — ответил я. — По крайней мере, любил этим похвастать. Ему нравились мощные автомобили.

— Разумеется, сейчас невозможно точно определить скорость в момент аварии. Но дорога была хорошая... быть может, слегка влажная... Интересно, с какой скоростью ехали вы, спускаясь с перевала?

— Ну, семьдесят, восемьдесят...

— И я так думаю. Машина пересекла насыпь по диагонали. Следы совершенно отчетливы. Однако если бы она шла со скоростью хотя бы шестьдесят в час, грунт разбросало бы в стороны, понимаете?.. Колеса проделали бы в нем глубокие рытвины. А что мы видим на фотографиях? Взгляните!

Он протянул мне крупные фотографии, которые я с любопытством рассмотрел. Отпечатки покрышек выглядели на них четкими, как слепки.

— Грунт просто просел под весом автомобиля, — продолжал он. — «Мерседес» двигался не быстрее пешехода, когда пересекал насыпь.

Симон предусмотрел все, кроме этой детали. И эта деталь его погубит.

— Действительно, — сказал я. — Нет никаких сомнений.

— Не правда ли, вывод напрашивается сам собой: машину подтолкнули. У «мерседеса» автоматическая коробка, как вам, должно быть, известно. Поэтому достаточно было переключить рычаг на первую скорость и довести автомобиль до насыпи, держась за баранку снаружи, через опущенное стекло.

— Но в таком случае».

— Вот именно. Что в таком случае следует?

— А Сен-Тьерри? — вскричал я. — Что делал в это время Сен-Тьерри?

— Ничего. Потому что он был уже мертв.

— Как это?

— Тут у меня заключение судебного медика. Смерть Сен-Тьерри наступила от удара по голове спереди тупым предметом. Ему раскроили череп.

Кусок кварца!.. Перед глазами у меня явственно возник фиолетовый камень с бесчисленными шипами... Но ведь это произошло гораздо раньше! Мысли мои путались. Своими разговорами о Сен-Тьерри этот человек сводил меня с ума. Он по-прежнему изучающе смотрел на меня — точь-в-точь как тогда Клавьер.

— Кто-то поджидал Сен-Тьерри на дороге... — медленно произнес он. — Несчастный остановился. Вы догадываетесь почему?

— Нет.

— Потому что он знал того, кто подавал ему знак... Другого объяснения быть не может... Налицо убийство... причем преднамеренное. Это ясно как день. И, вероятнее всего, убийца сам потом и поджег машину, надеясь скрыть свое преступление... Мы произвели замеры: падая с высоты семнадцати метров, «мерседес» ударился задом о выступ и перевернулся вверх колесами. От удара Сен-Тьерри размозжило затылок об одну из дуг жесткости. Затылок, а не лоб! Если бы машина не загорелась, преступление было бы еще более очевидным.

Я чуть было не выкрикнул: «да нет же, идиот! Машина сгорела потому, что нельзя было допустить, чтобы опознали труп... Мертвец — это неизвестно кто». Но я должен молчать, молчать любой ценой. Симон допустил ошибку, Симон за нее и поплатится.

Комиссар перебирал бумаги. Вдруг он впился в меня глазами:

— Где вы были в ночь убийства, господин Шармон?

Вонзи он в меня нож по самую рукоять, я бы и то не ощутил более острой боли.

— Я? — вскричал я. — Я? Почему я?

— Отвечайте!

— Я спал. Я ничего не знаю.

— Вы были дома?.. Вы в этом уверены?

— Да... да... Я в этом уверен.

— Я задаю вам этот вопрос, потому что располагаю по этому поводу весьма любопытным показанием. У меня их даже несколько... Между нами говоря, я должен признаться, что, не будь этих свидетельств, гипотеза о преступлении просто не возникла бы. Наше ведомство и не подключилось бы к этому делу. Но представьте себе, что кто-то, прочитав в газете заметку о происшествии, вспомнил, как один человек часов в десять вечера разыскивал в Шамбери того самого Сен-Тьерри... Он позвонил в жандармерию. Те поставили в известность нас, и мы начали розыск... Мы установили, что некто действительно наводил справки в гостиницах. Мы получили довольно подробное его описание. Вид у него был крайне возбужденный и встревоженный... Дальнейшие поиски привели нас к станциям обслуживания, расположенным в тех краях. На многих из них также останавливался тот человек. Он был за рулем темно-синей «Симки-1500». Один механик даже припомнил, что незнакомец завел речь о машине с номером, оканчивающемся на шестьдесят три... «Пюи-де-Дом шестьдесят три»... Какой марки ваша машина?

— «Симка».

— Цвет?

— Синий.

Наступила короткая пауза, затем комиссар продолжил:

— Мне остается лишь устроить вам очную ставку с портье гостиниц Шамбери или с...

— Это ни к чему, — сказал я. — Все правильно. Я ездил в Шамбери.

Упорствовать, отрицать не имело смысла. Да я и не хотел больше защищаться. У меня было такое чувство, будто Сен-Тьерри смеется надо мной. Смеялся с самого начала. С той самой ночи он не прекращал вести со мной игру. Он пустил в ход отца, жену, Симона... лишь бы добраться до меня, до меня одного... В эту самую минуту, выпустив на сцену комиссара, он суфлирует ему вопросы. Вот сейчас он шепчет тому на ухо: «Спросите-ка у Шармона, убил он меня или нет... Вот увидите... Он не решится утверждать обратное — ведь он и вправду меня убил».

— Вы убили Сен-Тьерри, — веско сказал комиссар.

Я расстегнул ворот рубашки. Я был весь в поту. Я ухватился за край стола.

— Клянусь вам, что не имею никакого отношения к этой истории с автомобилем... Мне просто нужно было увидеться с Сен-Тьерри...

— Почему?

— Потому что он поручил мне кое-какие работы в своем замке.

— Когда это было?

— Несколько дней назад...

— И вдруг дело приняло такой срочный оборот, что вы решили на ночь глядя выехать ему навстречу?.. Да полно, Шармон, давай поговорим серьезно. Почему вы его убили?

Я замолчал. Больше я не скажу ни слова. Никогда Сен-Тьерри не заставит меня признаться, что я его убил... Это было бы слишком несправедливо... Может, я и убил его, но раньше, в парке, а не в машине!

— Вам нехорошо? — осведомился комиссар.

— Мне... Мне немного душно.

— Что ж, давайте выйдем на улицу. Я могу даже проводить вас до дому. Кстати, у меня есть ордер на обыск в вашей квартире.

Дальнейших слов я не слышал. Кошмар заключил меня в свои липкие объятия. Тщетно я пытался освободиться. Я попался. И меня терзала жажда. Ужасная жажда! Они впихнули меня в машину. Комиссар сел со мной рядом. Впереди, возле шофера, сидел инспектор. Потом... потом они потребовали у меня ключи. Они были хозяевами. Они могли делать все, что хотели. Сен-Тьерри вел их, указывая им дорогу... Иначе они не направились бы прямо к ящику стола... Стол! Я про него и забыл! Но не Сен-Тьерри!.. Комиссар по одной доставал оттуда его вещи: бумажник, зажигалку, портсигар, рассматривал их с каким-то плотоядным удовлетворением, аккуратно, в ряд, раскладывал их на моем столе, как фокусник, готовящий коронный номер... Непреодолимая сила потащила меня вниз...

* * *

Наступило минутное замешательство.

— Держите его! — вскричал Базей.

— И здоровый же, каналья, — заметил инспектор. — Хорошо бы вы прижали ему ноги.

— Осторожно! — завопил Шармон. — Крысы... Крысы... Сейчас они бросятся... Там, в углу...

— Надо бы вызвать санитаров, — отдуваясь, проговорил инспектор.

— Жирная, — стонал Шармон. — Самая жирная из всех... Она душит меня... Ко мне, Сен-Тьерри... На помощь! Спаси меня, Сен-Тьерри, прогони их... Тебя-то они послушают...

Инспектору пришлось утихомирить его увесистой оплеухой. Он утер лоб: эта возня его совсем измотала. Комиссар показал ему бутылку, которую достал из-за папок.

— Вот ключ к делу, — сказал он.

Нотариус закончил читать завещание. Неторопливыми движениями он вложил его назад в большой конверт, вытянул из-под обшлагов манжеты, скрестил руки на груди.

— Иными словами, — заключил он, — вы наследуете всё, уважаемая госпожа де Сен-Тьерри; мелкие дарения, которые я перечислил, можно не принимать во внимание... При всем сочувствии к постигшему вас горю я позволю себе сказать, что вам повезло. Если бы ваш муж скончался раньше своего отца — а тут все решили считанные дни, — состояние Сен-Тьерри отошло бы дальним родственникам, а практически — государству.

Симон уронил шляпу, которую держал в руках, подобрал ее, расправил поля. Нотариус поднялся и проводил посетителей до двери.

— Еще раз, мадам, примите мои соболезнования... и поздравления... Месье, я был премного рад с вами познакомиться.

На улице Симон взял Марселину под руку.

— Не будешь же ты реветь, а?.. То, что я сделал, я сделал ради тебя.

— Лучше бы ты ничего не говорил мне тогда, на похоронах старика. До той поры я была счастлива. Я ничего не знала... А потом... потом я стала гадкой женщиной, Симон. А ты...

— Господи, да ты что, не слышала, что сказал нотариус: дальним родственникам? Неужели мы должны были дать себя ограбить только потому, что твой муженек угодил на тот свет чуть раньше, чем надо?.. Тем хуже для Шармона! В конце концов, он сам во всем виноват!

— А если он заговорит... Если объяснит... что тогда?

— В его-то состоянии?.. Нет, тут риска никакого... И даже скажу тебе вот что: судить его не будут. Его отправят не в тюрьму, а в сумасшедший дом... И там ему будет не так уж плохо, поверь мне.

Марселина открыла сумочку, посмотрелась в зеркальце.

— Ну и страшна же я, — пробормотала она.

И начала подкрашиваться.

В ОЧАРОВАННОМ ЛЕСУ^[4]

Замок Мюзийяк, 7 ноября 1818 г.

Эти строки я пишу перед смертью. Пройдет несколько дней, и меня не станет. Я положу предел моей скорбной участи. Но пишу я в полном сознании и, клянусь честью, необычайные события, свидетелем коих мне довелось стать, происходили именно так, как я их описываю. Я не дошел бы до столь плачевной крайности, найдись им хоть сколько-нибудь разумное истолкование. Пусть Всевышний простит меня: своей клятвы я не нарушил. Я вернул сеньорам де Мюзийяк владение, откуда их беззаконно изгнали и где мне суждено вскоре сойти в могилу. Но сначала я полагаю необходимым объяснить всем возможным читателям сего печального жизнеописания — моим дальним родственникам, блюстителям закона и, как знать, быть может, мыслителям грядущего века — причину моего поступка.

Я, Пьер-Орельен де Мюзийяк дю Кийи, — единственный наследник по прямой линии графов де Мюзийяк, о которых известно — правда, не вполне достоверно, — что они получили свой титул незадолго до Религиозных войн. Замок Мюзийяк возведен в благословенном 1632 году моим предком Орельеном, сеньором дю Кийи. Мне достаточно окинуть взглядом рабочий кабинет, где я сейчас пишу, чтобы увидеть портреты всех тех, кто владел замком до меня: Пьера де Мюзийяка — друга маршала Тюренна; Эдуара и Пьера — депутатов парламента Бретани; наконец, Орельена-Жака — моего несчастного отца, лейтенанта полка Ее Величества Королевы; ровно двадцать пять лет тому назад, в 1793 году, его гильотинировали. Моей бедной матушке удалось бежать вместе со мной в Англию. Там я рос, глядя на белые скалы Дувра. Не раз матушка вела меня за руку через ланды к морю. Мы поднимались на волнорез, и она показывала мне берег Франции, казавшийся отсюда лежавшим на воде облаком, говоря: «Обещайте мне, что непременно туда вернетесь, отнимете замок у тех, кто его захватил, и что останки графа, вашего отца, упокоятся в склепе часовни рядом с прахом предков. Обещайте, ради меня...»

Тут матушка замолкала, подняв полные слез глаза к небу. Взволнованные, возвращались мы домой. Решимость моя крепла день ото дня. Да, я отравлюсь во Францию, как только достигну совершеннолетия. Пока же мой дух укрепляли со страстью поглощаемые одно за другим возвышенные произведения моего соотечественника графа де Шатобриана. Моей настольной книгой был «Рене». Увы! Не стал ли и я, подобно Рене, натуре незаурядной, жертвой жестоких испытаний и трагической любви? Но говорить о Клер еще рано... Итак, я рос на берегу моря, угрюмый и одинокий. Порой до нас долетал грохот битвы, гул набата, возвещавшего повсюду в Европе приближение Узурпатора. Иногда с утраченной родины добирался сюда эмиссар и, несмотря на дела, находил время нанести нам визит. Был ли то вандеец, занимавшийся сбором средств, или бретонец, спасавшийся от всеобщей воинской повинности, — каждый делил с нами скудный ужин при свечке и рассказывал новости о замке. После нашего изгнания Мюзийяк уже дважды переменил хозяина, и всякий раз его владельца постигало несчастье. Первый — член Конвента — покончил с собой, второй, разбогатевший на скупке национального имущества, — сошел с ума. Наши крестьяне толковали о Божьем промысле. Узнав, что часовня разрушена святотатцами, согласились с ними и мы. «Им мстят наши предки», — утверждала матушка, в то время читавшая с болезненным упоением Льюиса, Байрона и Метьюрина. При этих словах она, как всегда трогательно набожная, призывала в свидетели всех бретонских святых — Ронана, Жильдаса, Корентина, Тугдваля — и произносила их имена с такой горячностью, что они звучали как проклятия.

Незадолго до поражения и падения Бонапарта в 1815 году матушка слегла. Слишком много воспоминаний, сожалений и фантастических упований хранил ее разум — не выдержав, он помутился. Она все чаще заговаривалась, а болезнь ног окончательно приковала ее к постели. Благодаря Реставрации я мог вернуться на родину, но как было оставить больную — такого путешествия она бы не вынесла, а я любил ее больше жизни и никогда бы не смог покинуть. Не стану описывать, сколь тяжело далось мне покорное ожидание ее смерти. Новости из Мюзийяка лишь усугубляли мое уныние: на сей раз замок купил наполеоновский барон Луи Эрбо. Говорили, что он необычайно богат. Как мне с моими скромными средствами удастся убедить этого выскочку вернуть нам исконные владения? Конечно, я мог бы получить хоть малую часть того миллиарда субсидии эмигрантам, о котором повсюду кричали газеты, но для этого необходимо быть представленным ко двору, я же находился в чужом краю и ни на минуту не отлучался от умирающей. О, всеблагой Господь, теперь и я донимал Тебя своими мольбами. Как я просил Тебя ниспослать исцеление моей матери или же смерть нам обо-им! Как в минуты помрачения умолял уничтожить семейство Эрбо, чье благосостояние казалось моему больному рассудку торжеством беззакония, — о, какое пагубное наваждение! Всемогущий Господь, я не ведал тогда, что так скоро буду тобою услышан и неисповедимой волей Твоей все обретет столь непредвиденный исход!

Моя матушка угасла зимой. В свой смертный час она в последний раз сжала мою руку и опять прошептала, — мне никогда не забыть этого шепота:

— Поклянись!

Я поклялся не щадить своих сил и изгнать Эрбо из нашего родового гнезда. И вот в одно прекрасное утро я поднялся на шхуну, плывущую в Кале. Жестокая боль утраты не покидала меня. Я не в силах описать чувство, с каким ступил на родную землю. Думаю, красноречивее меня говорило мое лицо. Во всяком случае, с первых же дней моего путешествия все, начиная с хозяев гостиниц и станционных смотрителей и кончая ремесленниками, студентами, праздными горожанами — моими соседями по дилижансу, — относились ко мне с самым трогательным участием. Хотя мною по-прежнему владело отчаяние, Париж околдовал меня. Бедная матушка любила описывать красоту столицы, меланхолическую прелесть ее небес, но ни разу не слышал я об изяществе обширных парков, с таким искусством разбитых художниками-геометрами, о живости парижан, о лавках, наполненных самыми разнообразными соблазнительными товарами. Не говорила мне она и о дерзкой резвости улиц, сбегающих, словно спицы Колеса фортуны, к горделивому памятнику, что должен был прославить победы изгнанника на остров Святой Елены, но запечатлел своей незавершенностью окончательное падение тирана. Хочу быть откровенным до конца и с чувством раскаяния признаюсь: поддавшись дешевым соблазнам, я рассеялся и от души наслаждался, любуясь хорошенькими личиками вокруг. Представьте себе юношу, до сих пор знавшего лишь скорбь, слезы и громы войны, воспитанного по-спартански, приучавшего себя к суровой жажде мщения, подавлявшего в своем сердце все сладостные порывы молодости, и вы увидите меня в ту пору, когда я был еще полон наивности и огня, отчаяния и страстной потребности в утешении. Поэтому благосклонные улыбки — дань моей миловидности — оставляли в моей душе жестокие незаживающие раны. «Как? — думал я. — Неужто мое малодушие столь велико, что мимолетное увлечение способно отвратить меня от истинной цели?!»

И я, решив ехать не откладывая, заказал себе место в дилижансе, отправляющемся в Рен, откуда всего два дня пути до Мюзийяка.

Вскоре мы пересекли границу ланд, вдали показались первые сосновые перелески. Наконец-то я вдыхал воздух родной Бретани. Слышал, как жужжат вокруг бретонские пчелы, и возвышенные слова Рене звучали в моем сердце: «Словно бы голос небес взывал ко мне: "Человек! Не настала еще весна твоего перелета, жди, пока поднимется ветер смерти. Лишь тогда ты расправишь крылья и отправишься в тот неведомый предел, куда стремится твоя душа"».

Но мог ли я провидеть, что ветер смерти поднимется для меня так скоро? После полудня наш кучер, громко щелкая бичом, остановил громыхающий дилижанс в Мюзийяке. Слуга вынес мой багаж, и вот уже в книге постоялого двора записано мое вымышленное имя, а я занимаю лучшую комнату. Из окна я видел рыночную площадь, старинные особняки с массивными подъездами, несколько низких домишек и густую зелень парка на горизонте — этот парк окружал наш замок, я помнил его. Исконный кров Мюзийяков был прямо передо мной, на расстоянии ружейного выстрела. Радость и страх, надежда и горечь переполняли меня. Из груди моей рвался крик, и я рухнул на постель, не в силах совладать с обуревавшими меня чувствами. Но тотчас вскочил на ноги, так не терпелось мне пройтись по деревне, где ребенком я часто гулял с матушкой. Я достал из портпледа неброский сюртук и простые башмаки с пряжками. Зеркало над камином уверило меня в безупречности моего костюма, и, ни секунды не медля, я отравился в путь.

Я без труда нашел дорогу и теперь направлялся к главной площади, решив нанести визит нотариусу. Жив ли еще мэтр Керек? Если он по-прежнему в добром здравии, то, конечно, не откажется мне помочь. Спасаясь от жары (упомянул ли я, что в ту пору был май?), я вошел в церковь и постоял несколько минут в прохладе придела, глядя на купель, над которой держал меня граф де Савез, мой крестный. Буря революции не пощадила и его, а вместе с ним и мою тетушку, Аньес де Лезе, с дочерьми Франсуазой и Аделаидой. Я остался единственным потомком старинного рода — могучего древа, подрубленного в разгар цветения. И вновь я попал во власть тяжкой безнадежности. Обуреваемый мрачными думами, стучался я к нотариусу. А когда узнал, что мэтр Керек умер и дело перешло к некоему мэтру Меньяну, о котором я и слыхом не слыхивал, то совсем пал духом. Меня провели в кабинет, и, должен признать, новый нотариус принял меня весьма учтиво. Круглые очки придавали его лицу младенчески удивленный вид, и я почувствовал к нему симпатию. Я сразу понял, что смогу доверить ему мою историю. Он любезнейшим тоном осведомился о моем имени.

— Пьер-Орельен де Мюзийяк!

Тут добрейший Меньян стал пунцовым, его маленькие изящные ручки молитвенно соединились.

— Господин граф, возможно ли?.. Господин граф...— пролепетал он, и его дрогнувший голос бесконечно растрогал меня.

Он поднялся и пошел мне навстречу; лицо его выражало несказанное изумление. Довольно долго мы в волнении глядели друг на друга. Мало-помалу он успокоился и попросил рассказать о моих злоключениях как можно подробнее.

— О Господи! О Господи! — не раз повторил он, пока я рисовал картину нашего печального пребывания в Англии. Сдвинув очки на лоб, он смотрел на меня огромными близорукими глазами, полными бесконечной доброты. Как только я закончил, он порывисто схватил мои руки.

— В жизни не слыхал я ничего печальнее, господин граф, — воскликнул он.— Располагайте мной, как вам будет угодно.

— Для начала я желал бы сохранить инкогнито, — сказал я.— Держите до поры до времени мое имя в тайне. Достаточно слуха, чтобы хозяева замка насторожились, и тогда все мои замыслы пойдут прахом. Затем, мне бы хотелось, чтобы вы предварительно поговорили с бароном, дабы мы могли лучше уяснить себе его намерения.

— Увы, господин граф, увы! — вздохнул в ответ на мою просьбу нотариус.

— Вас что-то смущает?

— Видите ли, барон Эрбо не очень-то общителен. Должен признаться, я до сих пор ни разу его не видел.

— Помилуйте! А при покупке замка?

— Купчую составлял не я. Мой предшественник, мэтр Керек, царствие ему небесное, подписал ее незадолго до смерти.

— И с тех пор?..

— С тех пор я видел ландо барона в городе, не однажды говорил с Антуаном, его слугой, но мне ни разу не представился случай беседовать с хозяином.

— Как? Неужто вас ни разу не пригласили в замок?

— Ни разу. Эрбо никого не принимают.

— Но почему?

— Ах, господин граф, ведь они прекрасно знают: замок принадлежит не им. Они купили его, между нами говоря, за бесценок и чувствуют себя в Мюзийяке чужими. Явись они сюда, никто им даже не поклонится. Антуан — и тот побаивается наших жителей. Они его недолюбливают и не скрывают этого.

— Но...

— Полноте, господин граф! Тут и говорить не о чем! Вас ждут как избавителя. Барон страшится вашего возвращения и сбежит, едва о нем заслышит.

— Благодарю вас, — смущенно проговорил я, растроганный его бесхитростной прямотой. — Но у меня нет ни малейшего желания просто так выгонять этого господина... У него, должно быть, семья...

— Да, жена, дочь, — подтвердил нотариус. — Девушка... говорят, очаровательная. Она иногда прогуливается в парке по вечерам.

— Сколько ей лет?

— Двадцать. Ее зовут Клер.

— Разве дочь виновата в том, что ее отец обогатился, служа Бонапарту? — воскликнул я.

— Разумеется, нет! Но она прекрасно знает о неприязни к нему местных жителей. Думаю, ее это мучает. К ней не раз приглашали врача. Ходят слухи, она вообще со странностями. Печально, не правда ли?

— Может быть, это из-за нее Эрбо живут так замкнуто? — предположил я.

— Нет, господин граф. Они прячутся, потому что наслышаны о той буре враждебности, жертвами которой стали прежние владельцы. Когда замок был куплен в первый раз, его новый хозяин, некто Мерлен, решил покрасоваться перед жителями и приехал к нам в деревню, чем вызвал несказанное возмущение. Он едва спасся от града камней, спрятавшись за своими стенами и рвами. Решаясь выехать за них, он всякий раз видел чучело, повешенное на дубе, с табличкой: «Смерть члену Конвента». Или вдруг его собаки умирали от яда. Наконец, подавленный страхом и одиночеством, он повесился. Несколько месяцев спустя появился Леон Ле-Дерф. Ему устроили жизнь не лучше. Я не смогу даже перечислить всех его злоключений. Под конец он не выходил без ружья. Все худел, дичал и в конце концов лишился рассудка. Когда его увозили, из экипажа слышалось, как он бьется и завывает. Долгое время замок пустовал. И вот, когда Наполеон отрекся, его купили Эрбо. Должно быть, искали убежища подальше от Парижа, где уже преследовали сторонников императора. Наши жители не стали их трогать, видя, как скромно себя держат новые владельцы. Представьте себе, господин граф, когда им случается выезжать, даже занавески на окнах кареты тщательно задернуты. И силуэта не разглядишь».

— Мне жаль их! — вскричал я. — Следует сейчас же написать им и предложить соответственное возмещение. Я не из числа тех, кто думает лишь о своей корысти. Увы! Я не слишком богат, но нельзя сказать, что совсем уж...

Нотариус воздел руки, словно священник, благословляющий паству.

— Позвольте вам заметить, что вы по-прежнему обладаете немалым состоянием. Мой предшественник, мэтр Керек, весьма искусно вел дела покойного графа де Мюзийяка. И сам я делал все, что в моих силах. Когда-нибудь мы поговорим о состоянии ваших дел подробнее, но имейте в виду, что, каковы бы ни были притязания господина барона, вы уже сейчас можете выкупить замок.

— Благодарение Господу! — воскликнул я. — Да пребудет с вами милость Его! Я напишу им немедля...

Нотариус поклонился, позвонил в колокольчик, призывая секретаря, и приказал ему принести мне чернильницу. Он почел за честь собственноручно очинить мне перо, и я написал письмо, любезнее которого нельзя было и пожелать. Мысль о несчастной девушке, ставшей, подобно мне, жертвой человеческого безумия и превратностей судьбы, не шла у меня из головы. Я предложил сумму, превосходившую все ожидания, однако дал понять, что в случае отказа гнев мой не уступит благородству. В то время как я писал, мэтр Меньян стоял в амбразуре окна, рассеянно глядя на рыночную площадь.

— Я только что видел Антуана, — сказал он мне, когда я присыпал письмо песком. — Это слуга барона, я уже говорил вам о нем. Он приехал за покупками. Полагаю, господин граф, лучше всего передать письмо с ним.

Я кивнул, затем предложил ему прочесть несколько написанных мною строк. Дойдя до указанной в письме суммы, нотариус чуть не подпрыгнул и с сомнением покачал головой.

— Вы необыкновенно великодушны, господин граф, — пробормотал он, — но не думаю, что барону такие доводы покажутся убедительными...

— И все-таки попытаем счастья!

Любезнейший нотариус учтиво проводил меня до самых дверей и указал мне лакея Эрбо, после чего я откланялся. Слуга покупал свечи и пеньку, но я не успел рассмотреть его хорошенько, заметив, что на площади стоит наше старое ландо. При виде его сердце мое неистово забилось: вернувшегося на Итаку Улисса узнал его верный пес. К сожалению, наша верная кобыла давным-давно умерла, и меня встретил только дряхлый экипаж, трогательное свидетельство былой роскоши: время не пощадило и его. Я приблизился. Провел рукой по деревянным дверцам с полустертым гербом — золотым крестом на голубом поле. И вдруг возле кареты, пахнущей кожей и дегтем, увидел графа, моего отца, увидел столь явственно, что вздрогнул и отшатнулся. Но тут же подумал: «Радуйтесь, сын ваш решился исполнить клятву. Ваш прах с почетом перенесут в замок, где вы появились на свет». Тут подошел лакей со множеством пакетов в руках.

— Послушай, любезный! — окликнул я его. — Сделай милость, передай это письмо господину барону Эрбо.

— От кого еще? — буркнул невежа, подозрительно косясь на меня.

— От графа де Мюзийяк дю Кийи! — отчеканил я.

Едва услышав мое имя, он поклонился чуть не до земли, побросал как попало свертки на козлы, щелкнул бичом, и лошадь помчалась во весь опор, грозя разнести в щепки ветхую карету. Я невольно улыбнулся. Поручение будет выполнено в один миг, и барон содрогнется, несмотря на стены и рвы.

Меня охватило жгучее желание увидеть наконец дом моих предков. Выйдя на проселок, я скорым шагом направился к купам деревьев, до половины заслонившим стены замка. Спустя полчаса я шел уже вдоль парковой ограды. Благодарение Господу, эти стены не рухнули под напором ужасных событий, разоривших страну. Тем не менее поваленные бурей деревья местами проломили ограду. Цепляясь за ветви и вывороченные корни, я без труда пробрался в парк. Без хозяйского глаза он совсем одичал, густые буйные заросли мешали мне понять, где я очутился. Но стоило мне выбраться из них, как я тут же узнал тропинку — она вела вниз, к пруду, и тихая нежность проникла мне в душу. Я больше не сдерживал слез. Мне хотелось припасть поцелуем к земле, что была мне дороже зеницы ока. За поворотом моему завороженному взору открылась величественная картина: над недвижным зеркалом вод возвышался замок. Крик: «О Мюзийяк! Тебе вернули сына!» рвался из моей груди, и, преклонив колени на илистом берегу, я воздал хвалу небесам за свое благополучное возвращение. Вечерний ветер пригнул тростник, растрепал мои волосы, но мне он показался дыханием надежды. Теперь я был уверен в победе и безмятежно смотрел на колыбель моих первых дней. Презрев быстротечное время и бури, замок с прежней горделивостью стремил вверх свои стройные башни, по самую крышу увитые густым плющом. Летящие драконы флюгеров были окутаны клубами синеватого дыма труб. Лучи закатного солнца зажгли алым золотом окна фасада. Внезапно на галерее, выходившей на фруктовый сад, я заметил изящную фигурку — светлое платье, пышный букет; руки юной девушки мечтательно перебирали цветы. «Она». — подумал я, бледнея.

Печаль закатного часа, тихий плеск воды у берега, трогательные воспоминания о прошлом сделали эту нечаянную встречу упоительней назначенного свидания. Правда, тотчас негодование охватило меня: барышня — дочь захватчика, а я, законный владелец всех окрестных земель, вынужден таиться, словно вор. Но любопытство пересилило возмущение; я сладил с досадой и, прячась за тростником, подкрался к террасе, вокруг которой носились стрижи. Печальное дитя не заметило моего приближения. Лица девушки я не видел: на фоне алого неба выделялся лишь темный силуэт. Мне удалось разглядеть только руку, обрывающую душистые лепестки роз; кружась, они медленно слетали к моим ногам. Негромкие звуки спинета донеслись из окна гостиной, и угрызения совести внезапно охватили меня: мое появление разрушит весь этот мир и покой. Личико, что я пытаюсь себе представить, по моей вине оросится слезами. «О матушка, любимая! Ваши наставления не забыты, но их безжалостная суровость разрывает мне сердце». Пока я терзался, изнемогая от сладостных мук и мучительной радости, женский голос позвал:

— Клер! Клер!

Девушка вздохнула и исчезла. Я тихонько повторял имя, беспричинно казавшееся мне восхитительным. Клер! Как хотелось мне пощадить хотя бы ее...

Смеркалось. Озеро подернулось рябью, заквакали в камышах лягушки. Проворней ящерицы я скользнул вдоль террасы, бесшумно обогнул пристройки, но за амбаром остановился, не веря глазам своим. Часовня!.. Часовня исчезла! Вернее, здесь, в траве, лежали ее обломки, поросшие чертополохом: поверженные колонны, разбитые арки. Я пробирался ощупью, словно слепой, пока не споткнулся о священные камни. Сердце мое мучительно сжалось. Но нет! От самого тяжкого испытания меня избавили! Склеп не был поруган. Алтарный камень закрыл его вход, искалеченный крест на нем оплела паутина. Теперь я понимал жестокую злобу окрестных жителей, понимал и страх, сгубивший Мерлена с Ле-Дерфом. Попранное величие святыни вопияло о святотатстве, и я со всей явственностью ощутил гнев одних и ужас других. «Господи! — прошептал я.— Помилуй нас, грешных!» И осенил себя крестным знаменьем, дабы отвести проклятие, тяготевшее над Мюзийяком... Тогда я не знал еще, что вся его тяжесть обрушится на меня, невинную жертву, обреченную искупить этот грех.

Кем бы ты ни был, читатель, сжалься, позволь мне минутный отдых на нескончаемом крестном пути. Позволь вновь пережить те торжественные минуты, когда я повторил перед руинами нашего родового храма свою страшную клятву. В ответ на мои уверенья судьба тогда еще молчала, она колебалась, но вот весы ее качнулись, и я отброшен в преисподнюю. Чем согрешил я, Господи? Чем согрешил? Тем ли, что предложил барону немыслимое возмещение? Тем ли, что не оставил Эрбо в покое? Тем ли, что не изгнал из сердца ненависть, привитую матушкой? Неужели Клер должна была неизбежно заплатить вместе со мною своей жизнью?

«Я ничего не знаю. Мою душу окутал мрак. В моем сердце ночь. Что же, Господь Ревнитель, остался последний шаг! Пистолет так тяжел, помоги мне поднять его. Настал черед и моей крови пролиться. Наконец я смогу соединиться с любимой и уснуть рядом с ней сном Тристана!»

Я возвратился на постоялый двор обессилевшим, лицо и руки мои были исцарапаны терновником, сердце исполнено ярости и любви. Увы, я уже любил эту девушку — едва различимый силуэт на галерее — и ненавидел свою любовь. Долго я сидел, облокотившись о подоконник, смотрел на восходящую в небе луну, слушал перекликающийся лай деревенских собак.

Наконец я лег и забылся сном, то и дело прерываемым кошмарами. Однако это была моя последняя мирная ночь.

На следующее утро я нанес визит мэтру Меньяну, желая, чтобы он приготовил все бумаги на тот случай, если барон Эрбо ответит согласием на мое письмо. Дела мои были крайне запутаны, и мне стоило немалого труда следить за разъяснениями добрейшего нотариуса. Мне явно недоставало сметки и здравого смысла, которым дед и отец были обязаны немалым состоянием, скопленным всего за несколько десятилетий. Мимоходом замечу, что от них я унаследовал лишь благородную осанку, приятную внешность да еще страсть к верховой езде. Матушка, напротив, передала мне склонность к мистике и меланхолическую натуру, в силу чего я был неспособен с должным рвением заниматься собственными денежными делами. Из разговора с нотариусом я понял одно: ему непросто будет собрать обещанную мной сумму за сутки. Мне пришлось подписать великое множество бумаг, после чего мы договорились свидеться завтра.

Солнце клонилось к западу, и мне захотелось объехать верхом наши окрестности. Найти приличную лошадь в Мюзийяке нетрудно. Мой выбор пал на горячую полукровку, и через минуту я уже несся галопом через ланды. Безудержная скачка пьянит, и я весь отдался этому опьянению. Душистый ветер с лугов растрепал мои волосы, грудь наполнили запахи чабреца, утесника и майорана, кровь пенилась в жилах, как молодое вино. Но постепенно я стал придерживать лошадь, утомившись избытком нежданного счастья, и тогда у меня перед глазами вновь возникла девушка с розой, словно луна, взошедшая над бурным, смятенным морем. Мой скакун перешел на шаг, я отпустил поводья и погрузился в смутные мечты, способные придать оттенок неизъяснимого очарования даже самым тяжким горестям. Полюбить незнакомку, невидимку без лица? Нет, нет, она — всего лишь виденье, тень, сон, светлый призрак, склубившийся из сумрака тумана над прудом. Но тщетно изгонял я возникающий в сознании фантом. Напрасно изощрялся, стараясь всячески очернить дочь мужлана, взлетевшего на волне заговора. Сердце призывало ее, губы шептали ее имя. Мои чувства восстали против голоса чести, они пылали столь неистово, что у меня темнело в глазах, и я, будто безумец, повторял: «Клер! Клер!» Казалось, весь мир вторил мне — пением птиц, шумом ветра, журчаньем ручья: «Клер! Клер!..» Я был самым несчастным и самым счастливым из смертных.

Я не заметил, как лошадь свернула в сторону, и несказанно удивился, очутившись на дороге, ведущей к замку. В замке нет ворот со стороны деревни, он отгородился от нее обширнейшим парком, а дальше вокруг него виднеются только пустынные ланды. Чтобы выехать к главной аллее, пришлось бы проделать немалый путь. Пока я раздумывал, стоит ли ехать дальше, рискуя столкнуться с тем, кому еще так недавно я желал смерти, позади меня послышался стук колес экипажа. Теперь об отступлении нечего было и думать. Я мог лишь взять левее и спрятаться среди деревьев начинающегося парка. Едва я достиг своего укрытия, как на дороге показалась карета. Я не ошибся: это было ландо из замка. Кучер погонял лошадь окриками и кнутом, так что старый экипаж подбрасывало на рытвинах, как утлое суденышко на волнах. Если кучер не повредился в уме, то что за нужда в этой безумной скачке? Не успел я задаться этим вопросом, как случилось то, чего я больше всего боялся: послышался оглушительный треск, и коляска угрожающе накренилась. Антуан едва справился со взмыленной лошадью. Вонзив шпоры в бока моего коня, я поспешил ему на помощь и как раз успел преградить дорогу испуганному животному, в то время как растяпа Антуан ловил его под уздцы и пытался успокоить. Хлопнула дверца. Я обернулся. Боже! Какими словами смогу я передать мои чувства? Я застыл, растерянный и оробелый. Я смотрел во все глаза и не мог наглядеться. Кроме этой девушки, все еще сжимавшей ручку дверцы, для меня не было ничего на свете. Изумленная ничуть не меньше моего, она устремила на меня взгляд затравленной лани. В ее глазах я прочитал такой ужас, что вмиг совладал с собой. Я немедленно спешился, учтиво поклонился ей и назвал свое имя. Но, обращаясь к ней, с какой жадностью ловил я малейшие черты, дабы запечатлеть в памяти ее образ! Я и теперь, хотя все происшедшее сломило меня, ясно вижу собранные в высокую прическу золотистые волосы, робкую полуулыбку, удивительную синеву глаз, крошечную ручку, вцепившуюся в дверцу кареты — лик испуганной девы Марии... Она отвечала мне чуть дрожащим голоском. Да, я не ошибся. Это была Клер. Клер! Дочь барона Эрбо!

— Не бойтесь, прошу вас, — проговорил я. — Случайной прогулке в этих местах я обязан счастьем оказать вам услугу в трудную минуту.

Она склонила голову в знак признательности и, подобрав платье, подошла к кучеру, который тем временем рассматривал сломанную ось.

— Может карета ехать? — спросила она.

— Поедет, — буркнул слуга, — починю, так поедет...

Его тон до крайности возмутил меня.

— Быстрей чините.

Почувствовав неловкость моего дальнейшего присутствия, я был уже готов откланяться и вскочить в седло, как вдруг очаровательное создание движением руки остановило меня.

— Я бы хотела, господин граф, выразить вам мою благодарность...

Она понизила голос и уже без боязни, с легким кокетством подняла руку, предупреждая поток возражений, которые, она знала, готовы были сорваться с моих уст.

— Ваше письмо, — тихо продолжала она, — принято благосклонно. Отец давно мечтает покинуть эти места... Стоит ли говорить о причинах... Увы! Мне будет жаль оставить замок.

— Помилуйте!

— Я вас не упрекаю. Он всегда принадлежал только вам.

— Поверьте, я...

— Мы провели в нем тягостные дни... О! Дело не во враждебности окрестных жителей. Что значит неприязнь людей перед неприязнью вещей?!

Она тяжело вздохнула и, разгладив складки бледно-зеленого платья, заговорила вновь. Слуга все еще чинил ось.

— Сказать по правде, родителям страшно. Эта тишина вокруг... Дремучие леса, унылые ланды, куда лишь изредка забредают стада. Вся природа кажется им зловещей, их бросает в дрожь даже от свиста куликов на болоте.

— А вас? — вымолвил я.

— Меня? Мне созвучна печаль здешних мест. Я полюбила слушать голоса призраков, тайны, нашептываемые древними стенами. Но иногда я начинаю понимать, отчего бедный Мерлен повесился, а его преемник сошел с ума.

Пока она говорила, странное вдохновение озарило ее тонкие черты, блистающие глаза, казалось, видели за моим плечом какое-то пугающее и завораживающее зрелище. Порыв мой был столь естествен, что, когда я внезапно пылко сжал руку девушки, это нимало не оскорбило ее.

— Сударыня... — начал я.

Она осторожно высвободила руку и проговорила с улыбкой:

— Приезжайте завтра. Отец ждет вас и мэтра Меньяна. Он собирался писать вам, но я расскажу ему о нашей встрече.

— Благодарю за любезное приглашение! — с воодушевлением откликнулся я.

Антуан наконец приладил колесо и, убедившись, что оно держится надежно, уже забирался на козлы. Я хотел было открыть дверцу кареты, но Клер, легкая, словно птичка, опередила меня: теперь лишь ее силуэт угадывался за спущенной шторой. Антуан прищелкнул языком, понукая лошадь, и экипаж растворился в сгущавшейся тьме. Еще слышался топот копыт, но вскоре и он стих.

Какое перо сможет описать чувства, теснившиеся в моей груди? Я разом испытывал безумный восторг и полную безнадежность. То повторял, как дитя: «Завтра я увижу ее! Завтра ее увижу», то жестоко раскаивался, умоляя матушку простить меня. Но вскоре, вновь увлеченный страстью, принимался с горьким наслаждением восстанавливать в памяти каждую черточку прелестного лица, изящество каждого движения. Я перебирал все сказанные ею слова, стараясь угадать в них потаенный знак столь же пылкойлюбви. Едва мы успели расстаться, как я уже страдал от невыносимой разлуки, призывая имя моей любимой среди лесов и долин моих суровых владений. Но затем черные мысли вдруг одолели меня. Я с удивлением вспомнил, что барон даже не послал ко мне поверенного. А не решила ли эта экзальтированная особа, подумал я, посмеяться надо мной, обезоружив перед потоком издевательств, а возможно, и грубых выходок своего отца? Она вдруг показалась мне что-то уж слишком бойкой для малокровной барышни, какой ее здесь считали. Но сейчас же я назвал себя грубым животным и, безжалостно погоняя коня, полетел во весь опор, высекая искры из камней дороги.

Я сообщил мэтру Меньяну о своей встрече и просил его сопровождать меня завтра в замок, затем в изнеможении, с пылающей головой вернулся в гостиницу. Я ел, не чувствуя вкуса пищи, хотя трактирщик подавал мне столь изысканные блюда, словно угадал в своем ничем не примечательном постояльце владельца Мюзийяка, вернувшегося изгнанника. Но в самом ли деле изгнанник обрел приют? Терзаемый этими и еще более горькими думами, я рано поднялся к себе, надеясь, что усталость одержит верх и сон избавит меня от мук. Тщетно. Часы текли, не принося мне отдохновения. Вскоре бледные лунные блики легли мне на лицо, приведя меня в какое-то лихорадочное исступление. Я поспешно оделся и подошел к окну, жадно вдыхая ночную прохладу. На горизонте громоздились тяжелые тучи, вынашивая грозу, уже глухо рокотавшую вдали и озарявшую редкими вспышками верхушки деревьев, но над моей головой в чистом небе вилась роем светляков только звездная пыль на потемневшей лазури. Безумие, словно голодный зверь, вновь пробудилось во мне. Не в силах справиться с ним, я перелез через подоконник и соскользнул вниз по глицинии, осыпавшей меня дождем благоуханных лепестков. Селение спало, все ворота были заперты, нигде ни огонька. Я был один на один с моей распростертой на земле тенью, и бесшумнее привидений мы с ней пустились в путь. Час спустя не призрак ли крался вдоль древней ограды? Ибо, как вы уже догадались, я не смог устоять перед искушением вновь пережить вчерашнее приключение. До некоторой степени я и впрямь был духом замка, за которым и в отдалении неотступно следила моя мысль. И если тихое поскрипывание паркета или лязг тяжелых дверных петель леденил безотчетным ужасом сердца обитателей замка, мне позволительно думать, что это был я, — мой двойник скользнул по паркету и приоткрыл дверь. Я мог бы — я знаю, что и должен был, дабы избежать мучительного кошмара, — дождаться утра. Но мне хотелось самому, без свидетелей, вернуться под сень моего детства. Хотелось погладить замшелые камни замка, услышать свист ветра вокруг его башен. Хотелось взглянуть на окно комнаты, где мирно спала та, что лишила меня сна. Хотелось... Но, Боже мой, кто сможет исчислить желания юного сердца? Я шел, и впереди, в мерцании лунного света, моим вожатым шла любовь.

Минуя дорожку, огибавшую пруд, я вышел к широкой аллее, где некогда отец учил меня верховой езде. Эта аллея, опоясывая широким кольцом весь парк, возвращалась к замку. Когда-то за нею тщательно следили, посыпали песком и речной галькой. Теперь она наполовину заросла травой, и я то наступал ногой на сломанные ветки, то спотыкался о сучья. Я шел медленно, упиваясь счастьем неспешной прогулки по парку, что вот-вот отдадут в мое полное владение, вблизи замка, который через несколько часов примет меня под свой кров навеки. Мечты мои, питаемые дыханием любви, сменились размышлениями более практического свойства, не лишенными все же некоторой приятности. «Необходимо, — думал я, — вновь отстроить часовню, привести в порядок парк, огород и сад, восстановить в прежнем виде замок. Спустить и почистить пруд, а то и вовсе осушить его, если Клер неприятно соседство стоячей воды...» Я уже видел ее хозяйкой этих вновь процветающих земель. В неописуемом восторге строя воздушные замки, я блуждал под сенью деревьев, как вдруг моего слуха достигло нечто необычайное — то был не отзвук грозы, удалившейся к горизонту... то был не сон: звонил знакомый колокол!.. Звон мерный, протяжный, будто бы похоронный, невольно внушал гнетущую грусть. Было уже за полночь. Кто же бьет в колокол? Барон? Но я знал, что с наступлением сумерек он запирается у себя. Антуан? Может, в замке вспыхнул пожар? От одной этой мысли меня бросило в дрожь, но я мгновенно овладел собой, заметив, что колокол звонит приглушенно, словно осторожная рука придерживает язык. Кто же тогда? Клер? Вернувшись с ночной прогулки, Клер забавляется, заставляя петь бронзу, чтобы гудящий голос металла слился с потаенным голосом ее смятенной души? Но нет! Как ни мила мне моя догадка, вряд ли она верна. Скорее всего, за веревку дергает какой-нибудь негодяй, чтобы напугать обитателей замка. Но такой трезвонил бы вовсю, торопясь сбежать, тогда как таинственный звонарь бил в колокол мерно, неторопливо, будто подавал кому-то сигнал монотонным звоном. Может быть, предупреждают меня? Я тут же отогнал эту безумную мысль. С ней справился разум, но не сердце. Оно наполнилось необъяснимой тревогой, страстным желанием разгадать тайну. Колокол смолк, и сразу же что-то переменилось в природе, словно под действием магических сил. Я насторожился: по спине пробежал холодок, звуки, что так недавно радовали меня, будто простой сельский напев, сделались вдруг зловещими. Теперь я старался ступать как можно тише, вглядываясь в темноту между деревьями, вздрагивая от стонов лесной совы. Эхо доносило по-прежнему глухие, будто подземные, раскаты далекой грозы. Мне следовало бы вернуться, раз столько дурных предзнаменований останавливало меня. Но к чему повторяться? Я упрямился. Я прошел суровую школу и привык никого не бояться, всецело полагаясь на собственные силы. И потом, никакая реальная опасность мне не грозила. Гнетущая меня тревога, в конце концов, легко объяснялась сумеречным часом, безлюдностью парка, нежданным звоном колокола.

Мне понадобилось немало времени, чтобы добраться до замка и в неверном свете луны различить закрытые ставни, парадное крыльцо и, по обеим сторонам, две башни. Двор был пуст. Над крыльцом я наконец увидел колокол, его веревка мирно свисала. Ни души вокруг! «В самом деле, кого думал ты встретить в столь поздний час?» — выговаривал я себе. Я суеверен, как всякий бретонец, еще в детстве меня пленяли те прекрасные и жуткие сказки, что издавна любят рассказывать вечерами в Арморике. Но здесь, в безлюдном парке, когда над головой простиралось Божье небо, я был недоступен младенческим страхам. Я храбро шел вперед и внезапно в одном из окон Маршальской башни (названной так, поскольку знаменитый Тюренн провел в ней ночь) заметил свет. Башня вздымалась с левой стороны фасада, некогда в ней располагалась библиотека моего отца. Внизу в башню вела большая застекленная дверь. Я подкрался к ней, ступая как можно тише. Верно, кто-нибудь заболел; и вдруг я отчетливо вспомнил слова мэтра Меньяна о частых визитах доктора к Клер. Беспокойство охватило меня; я и передать не могу, с какой тревогой я кинулся к башне.

Дверь была закрыта. Но сквозь ее стеклянные ромбы я сумел различить стоявший на столике канделябр. Я быстро обежал глазами комнату — картины, мебель, стол на колесиках с еще не убранной посудой, — и наконец мой взгляд привлекло расположившееся в комнате странное общество. В поставленных полукругом глубоких креслах сидели трое. Прямо напротив меня — Клер, я тотчас же узнал ее. Даму и господина, сидевших вполоборота ко мне, я никогда не видел, но имел все основания полагать, что это барон и баронесса Эрбо. Все они сидели не шелохнувшись, но не как задремавшие, нет, — скорее как восковые куклы: руки неподвижно лежат на подлокотниках, головы чуть склонены набок. Неверный свет свечей, колеблемых едва ощутимым ветром, отбрасывали пляшущие тени на неподвижные фигуры. Стекло запотело от моего дыхания, я стоял перед дверью ошеломленный, даже не думая прятаться. В растерянности, широко открытыми глазами следил я за дремлющими: не шевельнутся ли они вдруг? Я желал этого всем своим существом. Из глубины души моей рвался крик: «Клер! Очнитесь! Скажите хоть слово! Я не в силах этого вынести!» Но они застыли в своем безмолвии, безжизненные, неподвижные. Мертвые! Ужасная мысль обрушилась на меня, как удар. Умерли!.. Да нет же! Согнутым пальцем я тихонько постучал по стеклу. Сейчас кто-нибудь из них обернется... Что же я им скажу? Смогу ли дать объяснение моему здесь присутствию? Но шум не нарушил их смертного оцепенения. Ни одна рука не вздрогнула. Не всколыхнулась ни одна грудь. Ничто не могло потревожить эту безмолвную троицу. Свет ровно ложился на щеки и лоб девушки, я заметил их мертвенную бледность. Можно было подумать, что Клер и ее родители во время беседы каким-то чудом обратились в статуи, но я уже не сомневался, что веки их сомкнул смертный сон. Необходимо было действовать, и немедленно. Звать на помощь? Будить Антуана? Но у слуг такая неприятная физиономия. Я решил, что справлюсь сам.

Нажал на дверь и едва не упал, так легко она поддалась. Я вошел на цыпочках, взял канделябр и высоко поднял его, чтобы лучше увидеть, что же произошло. Увы, я был сражен, немедленно убедившись в тщете любых усилий. Я видел только широкий затылок мужчины — он был того же цвета, что и воск дрожащих в моей руке свечей, но изысканность одеяния и перстень с короной на правой руке говорили о том, что передо мной барон. И вот подробность, леденящая душу, — ручаюсь вам за ее полную достоверность: муха, покружив возле его бакенбард, спокойно поползла по уху, будто его кожа утратила всякую чувствительность. Я бросился к нему, попытался нащупать пульс, но его запястье было так холодно, что у меня вырвался крик. Отпрянув, я задел локтем кресло баронессы. И она медленно завалилась набок, словно большая кукла! Я едва стоял на ногах от ужаса: семейство, что было передо мной, поразил недуг скоротечнее чумы и куда ее загадочнее. Из приоткрытой двери потянуло сквозняком, и пламя свечей пригнулось; канделябр выскальзывал из моей дрожащей руки, пятна воска множились на ковре. Я поставил подсвечник на ломберный столик неподалеку и машинально поднял с полу веер госпожи Эрбо. Так же машинально положил его на круглый столик возле нее и перевел взгляд на Клер. Она была все в том же бледно-зеленом платье с буфами, что восхитило меня своим изяществом несколько часов тому назад. Волна волос спускалась на плечо, руки безжизненно лежали на коленях. В глубоком бархатном кресле, затканном кувшинками, она казалась Офелией, уснувшей на ложе из водорослей и цветов. Я изнемог от тоски: что за мука знать, что мою Офелию отняли у меня на самой заре любви. Итак, предчувствие меня не обмануло. Колокол отзвонил по моей любимой. В колокольном звоне слышалась жалоба ее отлетающей души, ветер в аллее доносил до меня ее прощальный стон. Несчастный! Я смел жить, смел дышать подле той, что покинула меня навсегда. Проливая слезы, я тщетно призывал смерть. Моей потрясенной душе было невыносимо узнавать рядом с мертвой возлюбленной с детства знакомые, родные предметы. Некоторое время, показавшееся мне вечностью, хотя, возможно, длилось оно не более минуты, я пребывал в таком отчаянии, что казалось, силы вот-вот оставят меня и я рухну бездыханным. Я отер струящийся по лицу холодный пот, и мало-помалу сознание вернулось ко мне. Еще раз взглянул я на душераздирающую картину: барон, его жена, Клер — люди еще недавно мне незнакомые, но отныне навек поселившиеся в моем сердце. Я стоял тут среди них, словно гость, которого ждали. Но при моем появлении беседа хозяев смолкла, и я очутился в кругу мертвецов. Что же мне делать? Разве только бежать в город за доктором? Пожалуй, это наиболее разумно, но у меня пока недоставало сил уйти. В этой тройной смерти было что-то настолько необычайное, что смутный ужас сковал меня, и я усомнился: полно, не грежу ли я? Сомнение было столь велико, что, преодолев отвращение, я еще раз коснулся руки барона. Коснуться Клер я ни за что бы не решился. И пришлось покориться очевидному. Смерть унесла три эти жизни, как одного за другим скосила Мерлена и Ле-Дерфа, прежних владельцев замка. Мысль эта усугубила мое смятение, и я опрометью бросился к двери, уже не в силах совладать с охватившим меня паническим ужасом. Вдруг где-то в дальних покоях хлопнула дверь, еще мгновение — и я выбежал вон. Я не знал уже, бегу ли за помощью или от неведомой опасности. Сознаюсь, я бежал! Бежал очертя голову, не зная, что впереди меня ждет ужас еще нестерпимее».

«Не один день, не одну неделю я размышлял, прежде чем поклялся, о мой читатель, что не пропущу ничего, что опишу в мельчайших подробностях все, что случилось в начале той безумной ночи. Память моя навеки запечатлела невероятные события, невольным свидетелем которых я стал. Поэтому, сколь бы немыслимым ни казалось все последующее, я мужественно продолжаю рассказ, ибо не сомневаюсь в реальности мною виденного. Оттого, что я видел это, я решил умереть.

Я мчался что было мочи по аллее, не так давно приведшей меня к замку. Мной владело единственное желание: оказаться как можно дальше от проклятого места, ведь той, кого я люблю, больше нет. Обезумев от горя, я бежал не разбирая дороги, заблудился и вскоре жестоко поплатился за это. Когда я свернул с аллеи? Не знаю. Луна наполнила миражами полумрак, рисовала тропинки там, где были лишь кусты да колючки, манила и дразнила меня. Я сбился с пути в мире, околдованном и зачарованном голубоватым светом, то открывавшим, то прятавшим от меня дорогу к спасению. Помню, как удар оглушил меня, и я очнулся у подножия дерева, на которое налетел со всего размаха. Голова нестерпимо болела, и когда я провел по ней рукой, на пальцах остались темные пятна — должно быть, кровь. Я долго пролежал без движения, стараясь отдышаться, превозмогая одолевавшую меня слабость, и мало-помалу пришел в себя. Я уже думал подняться и продолжить свой путь, но странный звук остановил меня. Неподалеку слышалось мерное поскрипывание, я не мог понять, откуда оно взялось. Больше всего оно напоминало поскрипывание кареты, едущей по неровной дороге. В недоумении я предпочел укрыться за деревом, о которое ударился. Поскрипывание приближалось, его сопровождал приглушенный стук, похожий на стук копыт по земле.

Клянусь, это был не сон! Хотя голова моя по-прежнему раскалывалась от боли, я смотрел на происходящее во все глаза. Сомнений быть не могло: в темноте и впрямь ехал экипаж. Внезапно я понял, где слышал раньше этот характерный скрип, и меня охватила неукротимая дрожь: так поскрипывало наше ландо. Лошадь катила его по главной аллее, поросшей травой, спокойно, неспешным шагом; оно задевало ветки, дробило камешки, и величавая медлительность его продвижения воскресила в моем опаленном мозгу образ призрачного экипажа — повозки мертвых из сказок моего детства. Ландо в парке, в столь поздний час?.. Да, и я видел его наяву. Скрип приближался. Гроза вдали улеглась, в воцарившейся мертвой тишине малейший шорох слышался с нестерпимой ясностью. И вдруг в конце бело-голубой с черными пятнами теней дороги я увидел ландо! Странный экипаж скользил, словно лодка по молочной глади вод. Кучер на козлах возвышался отчетливым силуэтом, а лошадь, затененная каретой, казалась темной бесформенной массой. Зато колеса четко вырисовывались: каждая спица поблескивала, вращаясь. Карета ехала медленно, грузно раскачиваясь на рытвинах; казалось, таинственные пассажиры просто выехали на прогулку.

Сердце мое учащенно билось, я думал в мучительном ожидании, не за мной ли едет призрачный экипаж, не обречен ли я стать жертвой тяжких неведомых испытаний?

В рассеивающейся тьме лошадь казалась черной огромной тенью. Из ее ноздрей валил пар, слегка позвякивали цепочки на удилах. Когда она скрылась в сумраке, слышался только глухой стук подков и шуршанье травы под колесами. Но вот опять полоса призрачного света, и в ней — шагающие ноги лошади и блестящий контур кареты. Я невольно вытянул шею, стараясь разглядеть необычайных седоков, поскольку мне показалось, что верх экипажа откинут. Я увидел, что двое расположились на сиденье в глубине, третий — напротив них. По мере того как ландо приближалось, я видел сидящих все отчетливее, словно наводил на фокус бинокль. Сначала я узнал бледно-зеленый рукав буф, потом луна осветила волосы Клер, ее тонкий профиль, и я впился зубами в руку, чтобы не закричать. Клер обернулась, вглядываясь в заросли, где прятался я, и, несмотря на призрачный свет, разливавшийся на ее лице мертвенной бледностью, я заметил, как сверкнули ее глаза в тот миг, когда карета поравнялась с моим наблюдательным постом. Тогда же я разглядел и спутников ее ночной прогулки. Не знаю, откуда взять сил, чтобы вывести эти строки: меня душит волнение, и руки мне не послушны. Барон курил сигару, пуская огромные кольца дыма, широко отводил руку, мизинцем стряхивал пепел на дорогу, причем на мизинце поблескивал крупный перстень; на его лицо, пластрон, редингот ложились причудливые тени. Рядом с ним баронесса небрежно обмахивалась веером, тем самым, что в страшный час скользнул по ее платью и упал на ковер. Нет, нет, это просто иллюзия, самообман — моя бедная голова не выдержала удара о дерево! Разве восковое лицо Клер, проплывшее прямо передо мной, пока ландо проезжало мимо, — бледная маска, облитая лунным светом, — не плод моего горячечного воображения? Но тут же я увидел примятую траву, услышал сопение лошади и скрип осей. Более того — вслед за экипажем вился полупрозрачный пряжей дымок, и ветер порой доносил до меня запах табака... Ландо внезапно растворилось в облаке тьмы. Я затаил дыхание, будто какая-то страшная опасность подстерегала меня. Неужто карета исчезла? Но так же внезапно, как исчезла, карета возникла опять, однако теперь виделась расплывчато, и кружевная тень листвы колебалась на ней, словно парчовый гробовый покров. Наконец она вовсе истаяла, скрылась из глаз. Я хотел броситься следом, догнать ее, прикоснуться рукой, но словно прирос к земле. Исполненный сомнений, я подозрительно вглядывался в кустарник. Сладко запел соловей, и наваждение рассеялось. Покинув свое укрытие, я направился в ту сторону, где только что исчезло странное видение. Сквозь дымный свод листвы, в траве, усеянной блестками росы, виднелись две идущие рядом полосы — след колес. Милосердный Боже! Почему ты не лишил меня разума в ту минуту?! Скольких зол я бы избежал! Скольких бед!

Во власти самых ужасных предчувствий стоял я среди аллеи, лицо мое, пролетая, задевали черные мыши, но страхи мои отчасти рассеялись, и колдовство синей ночи уже не трогало мне сердце. Я пытался решить жуткую задачу, отрывочными данными которой располагал. Умерли они? Были живы? Ибо только одно из двух истина. Так когда же мои глаза обманули меня? Я колебался, не в силах дать ответа. Кажется, с той минуты, как я перелез через стену замка, началась одна из тех фантастических страшных историй, что скрашивали вечера моей матушки. Я знал лишь одно: все это — явь. Во мне вдруг зашевелилось любопытство. Я не мог этого так оставить. Я должен был, презрев таинственные опасности, которые, возможно, подстерегали меня, найти какие-то улики, какие-то подтверждения случившемуся. Если моя возлюбленная мертва в самом деле, я откажусь от всех моих планов. Но если она жива... Я еще раз перекрестился, вверяя свою душу ангелам света, и стал с опаской пробираться к замку, избегая открытых лужаек и перепутий аллей, доступных неверной луне. Но напрасно я вслушивался: в тишине раздавалось лишь пение соловья да отдаленное кваканье лягушек...

Долго я всматривался в глубину внутреннего дворика, где вытянулись тени-близнецы двух башен, украшенные причудливым узором флюгеров. «Неужели, когда цель так близка, ты поддаешься страху?» — тихо уговаривал я себя. И внезапно решился, в несколько прыжков преодолев те десять-пятнадцать саженей, что отделяли меня от входа в гостиную. Там по-прежнему горели свечи. Я вгляделся... О ужас! Все трое были здесь! Но сидели уже по-другому. Значит, они двигались? Боже правый! Стало быть, они гуляли в парке, стало быть, только что вернулись в гостиную... Думаю, меня спас внезапный прилив ярости, горячность, унаследованная от отца. Без промедления я ворвался в гостиную.

— Перед вами, — воскликнул я, — граф де Мюзийяк!

Слова мои отозвались странным гулом в пустоте залы. Никто из них не шевельнулся. Мой приход потревожил лишь пламя свечей; оно всколыхнулось, и вокруг меня задвигались тени, на миг оживив Эрбо, подобных мраморным статуям. Они по-прежнему сидели в креслах. Но барон переместился чуть ближе к своей жене. Руки его покоились на подлокотниках, в пепельнице догорала сигара. К креслу баронессы был придвинут маленький столик, на нем стояла рабочая корзина, на пальце ее блестел наперсток. Клер... но к чему все эти подробности! Любого скептика убедила бы царящая здесь тишина. Эти тела, лишенные жизни, всего больше походили на восковые фигуры, которые по временам на забаву зевакам приводит в движение потайная пружина. Так может, передо мной искусно сделанные механические куклы? Но едва эта безумная мысль закралась мне в голову, как я с негодованием отверг ее. Заставив замолчать свое второе «я», уже с час докучавшее мне своими нелепыми выдумками, я, повинуясь уж не знаю, страху ли, грубому ли инстинкту, выхватил из корзинки ножницы и вонзил в руку барона. Ножницы оставили довольно глубокий след на большом пальце правой руки. Густая бурая жидкость показалась у края ранки и сейчас же застыла. Я истерически расхохотался. Барон мертв, кровь свернулась у него в жилах. Что бы я ни делал, я не заставлю их встать, свершившееся непоправимо...

Ноги у меня подкашивались. Ушибленная голова ныла, я держался на ногах нечеловеческим усилием воли. Я отшвырнул ножницы и перекрестил покойников. А затем поспешным шагом удалился, не способный уже ни страдать, ни размышлять, измученный душой и телом настолько, что даже не сознавал, куда иду... Заря высветлила крыши селенья, когда я наконец добрался до гостиницы, неимоверным усилием вскарабкался на балкон... Упал на кровать и провалился в сон, похожий на смерть.

Прошло немало времени, прежде чем я очнулся. Все вокруг казалось каким-то серым, расплывчатым, словно я был отлетевшим духом в чистилище. Кто же я? Что за тяжесть гнетет мою душу? Я с удивлением огляделся. Комната показалась мне незнакомой. Слышался стук копыт на мостовой. Где-то внизу квохтали куры. Внезапно мои страдания ожили, я вспомнил, что навек лишен счастья. Раздавленный нестерпимым горем, я проклял день, когда родился на свет, и с безотрадной тоской взглянул в грядущее. К чему теперь оставаться в Бретани? Не лучше ли вдали от родного края, что отверг меня, искать неведомой, но достойной кончины? Благодаря заботам нотариуса я обладаю состоянием, достаточным, чтобы обзавестись своим делом в Америке — далекой земле изгнанников. Я уже довольно ясно представлял себе свое мрачное будущее, когда в дверь постучали. Посланный слуга сообщил, что мэтр Меньян свидетельствует мне свое почтение и дожидается меня в общей зале.

Мэтр Меньян! Что же я скажу ему?.. Приводя себя в порядок, я пытался найти благовидный предлог, который избавил бы меня от посещения замка и послужил бы достойным объяснением моего теперешнего состояния. Но все предлоги казались мне неубедительными, а то, что произошло в действительности — столь неправдоподобным, что, расскажи я свою историю, нотариус счел бы меня сумасшедшим. Напрасно бы я уверял, что видел все собственными глазами, что это чистейшая правда, — мне возразили бы, что это обман зрения. Кроме того, предполагая во мне враждебное чувство к барону и узнав о моем ночном посещении парка и даже замка, меня могли заподозрить в убийстве барона и его семьи. Итак, я должен молчать. Но тогда мэтр Меньян непременно повезет меня в замок!.. И я вынужден буду в третий раз увидеть... О Боже! При одной только мысли об этом зрелище кровь отхлынула от моего лица. Время шло, а я так и не мог ничего придумать. Я изнемогал, мне казалось, что я поседел после этой ужасающей ночи. Я едва передвигал ноги, словно древний старик, согнувшийся под тяжестью лет и несчастий. Спускаясь по лестнице, я перебирал в уме тысячу возможных версий, не в силах остановиться на какой-нибудь одной и следовать ей в дальнейшем.

Нотариус был так же предупредителен и услужлив. Под мышкой он держал объемистый тщательно запертый портфель.

— Здесь, — сказал он, похлопывая по глянцевитой коже,-собрано все, что дает нам власть над ними. Но, Господи помилуй, господин граф, уж не больны ли вы?

— Ничего страшного, — отозвался я. — Волнение...

— Что и говорить, — согласился добрейший нотариус. — Приближается торжественная минута. Признаться, и я...

Он лихо опрокинул рюмку виноградной водки и прибавил не слишком громко:

— Я и сам не прочь перекинуться словом с бароном Эрбо. Моя коляска ждет на площади, и через четверть часа...

— Я все думаю... — начал я.

Он лукаво улыбнулся.

— Господину графу надо положиться во всем на меня, и дело будет улажено.

— Но...

— Полноте! Я в этом, слава Тебе, Господи, разбираюсь.

Он подхватил меня под руку движением деликатным и почтительным и повлек к дверям.

— К чему такая спешка? — воспротивился было я.

— Куй железо, пока горячо. Барон наш может одуматься, спохватиться. Сейчас, потрясенный самим фактом вашего появления, он охотно примет все наши условия. Завтра же уверенность в себе вернется к нему, и будет слишком поздно.

Я более не сопротивлялся, утешенный воодушевлением и доброжелательностью моего спутника. К тому же моя растерянность могла показаться ему подозрительной. Более того, внезапно поддавшись своего рода безумию, я вдруг нашел отчаянность своего положения, с которой тщетно пытался справиться, даже забавной. Несомненно, в тот миг я, как никто, был жалок и нуждался в сочувствии. Но отчасти мне было даже лестно присутствовать бесстрастным зрителем при крушении всех моих надежд, так что, устраиваясь в кабриолете рядом с нотариусом, я про себя декламировал Шекспира. Кто сможет объяснить загадку человеческой души, способной под градом наносимых ударов испытывать наслаждение от жестокой боли? Постепенно плавное покачивание коляски разогнало мои думы, и я погрузился в блаженную дрему, едва прислушиваясь к неутомимой болтовне нотариуса. А он уже видел себя хозяином положения, покупал ренту, выговаривал выгодную арендную плату и клялся не более чем в пять лет поправить мои пошатнувшиеся дела. С моей стороны было бы дурно разочаровать его, сообщив, что я решил от всего отказаться.

Когда наконец кабриолет въехал в угодья замка, воспоминания захлестнули меня и повергли в глубочайшую скорбь. Мэтр Меньян заметил мое смятение.

— Мы могли бы отложить наш визит, — сказал он, — теперь я вижу ясно, господин граф, что вас знобит.

— Это от усталости, — пробормотал я. — Долгая дорога... Но сейчас на свежем воздухе мне стало гораздо лучше.

— Простите мне мою настойчивость, — пробормотал он.

Тут мы оба замолкли, а кабриолет тем временем приближался к воротам замка. Я узнал место, где в первый и последний раз говорил с Клер. Казалось, это случилось не вчера, а когда-то давным-давно. Еще бы! Вчера Клер была еще жива, а теперь... Тут вдруг мои мысли потекли в ином направлении: я подумал, что три человека не могут одновременно умереть от недуга или все вместе принять решение — это было бы и вовсе ужасно! — покинуть этот мир. Так значит, некий таинственный преступник... Но я тотчас же отогнал это безумное предположение. Разве я не видел собственными глазами, как все они ехали в ландо, разве не вдыхал дыма сигары барона? Но правда и то, что позже, в гостиной... Я не мог сдержать стон, и нотариус участливо склонился ко мне.

— Вы так бледны, господин граф! Скажите лишь слово, и мы вернемся!

Но я решился испить до дна чашу страдания, и уже ничто не могло отнять ее от моих уст. Быть может, завтра отчаяние мое возрастет, а грозящие мне опасности умножатся? Я отрицательно покачал головой, и мы въехали во двор. Ничто здесь не изменилось со вчерашней ночи. Слева я заметил по-прежнему чуть приоткрытую дверь гостиной. Вороны, каркая, перелетали с одной башни на другую. Весенний солнечный свет не оживлял эти древние стены, а, напротив, усугублял их мрачность и даже, как мне показалось, враждебность. Во дворе не было ни души.

— Замок спящей красавицы, — проворчал мэтр Меньян, без сомнения ожидавший более почтительного приема.

Кабриолет остановился перед крыльцом, и мы вышли.

— Эй, кто-нибудь! — позвал нотариус.

Я чуть было не сказал ему, что не стоит звать понапрасну, коль скоро хозяева замка нас все равно не услышат, но необходимость вопреки всему держаться на ногах, не выдавая смятения, отнимала у меня последние силы. Мой спутник взялся за веревку колокола, и раздался звон, леденящий кровь. Колокол звонил мерно и зловеще: я будто опять прислушивался к похоронному звону, блуждая по парку. Я тронул за рукав мэтра Меньяна.

— Клянусь Богом, господин граф, мы не уйдем отсюда, пока не узнаем, почему эти люди, пригласив нас, заставляют себя ждать!

В негодовании он с удвоенной силой зазвонил в колокол. Дверь отворилась. На пороге появился кучер и согнулся в низком поклоне.

— Если господа соблаговолят последовать за мной... Господин барон будет рад принять их.

— Да уж, в этом сомневаться не приходится, — сердито отвечал нотариус.

Меня бросало то в жар, то в холод. Нотариус пропустил меня вперед, и я вошел вслед за слугой под заклятые своды замка, замка моих предков. Мы миновали множество комнат, но я едва скользил по ним рассеянным взором, так мучительно сжимала мне сердце тоска. Мы приближались к башне. Неужто слуга издевается над нами? Или, может быть, следует приказаниям, полученным накануне трагических событий, не ведая о них? Скорее всего так. Но ведь именно он правил лошадью ночью в парке. И когда лакей постучал в дверь гостиной, я, вконец потерявшись в разноречивых догадках, невольно схватился за руку нотариуса.

— Не бойтесь, — шепнул мне мэтр Меньян, — я им не поддамся.

Как будто в этом все дело! Еще мгновение, и ужасная правда откроется, и я задавался вопросом: что, если...

— Войдите, — послышался голос.

Слуга отворил дверь и объявил:

— Господин граф де Мюзийяк... Мэтр Меньян.

Я сделал шаг и увидел, что все трое сидят все в тех же глубоких креслах. Я увидел Клер в зеленом платье наяды. Увидел баронессу: она обмахивалась веером. Увидел Эрбо, который шел к нам навстречу, протягивая мне руку, — руку с повязкой на большом пальце.

— Добро пожаловать, господин граф. Счастливы познакомиться с вами.

Голос барона прозвучал для меня как трубный глас в День Страшного Суда. Я вздрогнул от ужаса, дотронувшись до его руки, теплой и сухой; еще ужасней было поцеловать руку баронессы. Неужто я сошел с ума? Или вокруг меня демоны? Но обращенный на меня взгляд возлюбленной Клер был ясен, словно родник, и в нем не было никаких тайн. Кто усадил меня в это кресло? Когда? Что отвечал я на любезные речи барона? Не знаю, что и сказать. Помню только — и сколь отчетливо! — как рос мой ужас по мере того, как я узнавал все новые, уже было забытые детали: перстень, сверкающий на пальце барона, когда тот машинально поглаживал бакенбарды, рабочую корзинку баронессы, пятна воска на ковре прямо у меня под ногами, еще заметные, хотя их явно тщательно соскребали.

— Позвольте предложить вам сигару, господин граф.

Я отказался. Нотариус объяснил, что путешествие утомило меня и теперь я нуждаюсь в продолжительном отдыхе. Его слов я не слышал. Я смотрел не отрываясь на тлеющий кончик сигары, вдыхал ее запах, искал в нем сходства с запахом сигары, слышанным мной в лесу. Затем перевел взгляд на кресла: силуэты сидящих в полумраке комнаты были точь-в-точь такими, как тогда, ночью... И когда беседа, едва поддерживаемая нотариусом, и вовсе оборвалась, мне почудилось, что сейчас возобновится вчерашний кошмар, и хозяева наши, объятые сном, застынут, окаменеют в своих креслах и безвозвратно отойдут в вечный покой. Но внезапно барон, словно бы разделяя мои опасения, снова заговорил, и беседа оживилась. Нетрудно догадаться, что оживление его было притворно, и принужденность, что была так тягостна для меня, тяготила и Клер — я чувствовал это по тому, как она упорно молчала и сидела не поднимая глаз. Я заметил, как бледны ее щеки, заметил глаза, обведенные синевой, почти бескровные губы, и легче на душе мне не стало. Правда, мне показалось, что состояние ее матушки еще более плачевно. Я отчетливо видел, как дрожат ее руки, занятые рукоделием. Да и барон со всем своим благодушием сельского бонвивана и непрестанным курением сигары, казалось, только-только оправился от тяжкой болезни, так странно подчас срывался у него голос. Мэтр Меньян не мог не заметить моей подавленности. Он ерзал на стуле, покашливал, никак не решаясь за разговорами об урожае, скотине, погоде перейти к цели нашего визита.

— А что, если мы осмотрим замок? — внезапно предложил барон, оборачиваясь ко мне. — Полагаю, что это и ваше заветное желание.

Мы поднялись, и мэтр Меньян шепнул мне:

— С ними творится что-то странное, вы не находите?

Я подал руку Клер, позволив барону, его жене и нотариусу отойти на некоторое расстояние, коль скоро финансовые вопросы, о которых наконец-то заговорил мэтр Меньян, нас вовсе не занимали. Мы медленно проходили по обширным покоям, с печалью я их узнавал, едва ли не сожалея о том, что замок не разграбили вовсе, поскольку злой рок обрекал меня на ужасающее одиночество среди этих стен. Когда уедет семейство Эрбо, у меня будет достаточно времени — увы, более чем достаточно! — чтобы бродить из зала в зал последним призраком замка. И вечно мне будут чудиться три мертвеца в гостиной, что ныне так мило со мной беседуют... Меня бросило в дрожь. Клер тихо вымолвила:

— Если вы нездоровы, господин граф, мы могли бы...

Чудное создание! Я едва не рассказал ей все, и до сих пор не пойму, чту за сомнения меня тогда удержали...

— Здесь слишком сыро, — ответил я, — идемте, идемте...

Не знаю, что мешало мне хотя бы намекнуть на события прошлой ночи. Я страстно желал проникнуть в тайну, но пока что не мог направить разговор так, чтобы мучивший меня вопрос прозвучал естественно. К тому же, волнуемый шорохом шелкового платья Клер, легким прикосновением ее руки, ароматом волос, самим ее присутствием, я чуть ли не утратил дар речи. Мы поднялись на второй этаж замка. Будто сквозь сон я слышал, как нотариус сыплет цифрами и, как мне показалось, о чем-то спорит. Внезапно мы очутились в крошечной комнатке с белеными стенами и скудным убранством.

— Моя комната! — прошептал я.

— Мы обновили ее, — сказала Клер.

Долго я разглядывал узкую железную кровать, осененную белыми крыльями полога; распятие с сухой веточкой букса; секретер, доску которого я откидывал, собираясь писать; и, наконец, в углу, возле окна, выходящего на противоположную стену, — столик с тазом для воды. Я покинул эту спартанскую обитель, отправляясь в изгнание, и опять вернулся сюда, чтобы подвергнуться испытаниям еще более тяжким. Как я мечтал, чтобы миг искреннего доверия, сердечной откровенности принес хоть каплю утешения и надежды моей измученной душе! Но могу ли я доверить истерзавшие меня чувства этому невинному сердцу? Могу ли разделить с ним мои страхи? Наконец, как передам я увиденное — увиденное мной наяву? Я казался себе рыцарем давних времен, зачарованным любовью фей, и, вероятно, ничуть не удивился бы, обернись моя возлюбленная райской птицей или единорогом.

С трудом отогнал я эти глупые мысли и повел Клер к галерее, откуда открывался вид на парк с его величественной сенью, пруд, сад и остов часовни.

— Я думал, — вздохнул я, — мне выпадет иной жребий! И если прежде я желал, чтобы однажды замок стал вновь моим, то теперь жизнь в нем потеряла для меня всякий смысл, пусть даже мы придем к соглашению с вашими родителями. Что говорю я? Именно соглашение и ведет к моему величайшему горю!

— Но почему? Разве...

Я осмелился жестом прервать речь Клер и решился вымолвить:

— Мне будет нестерпимо грустно гулять одному по аллеям, где так часто гуляли вы. Подумайте, все здесь помнит не только меня, но и вас. Лепестки на глади вод напомнят о том, как вы обрывали их. Каждый день вы смотрели на эти камни. И если мои пальцы коснутся спинета, я разбужу музыку, которую вы любили. Ваша тень останется пленницей замка, а я буду пленником вашей тени.

Ее благоуханная рука прижалась к моим губам.

— Молчите! — воскликнула она.

Грудь ее страстно вздымалась, бледность камелий покрыла щеки. Я легко отстранился и покрыл руку девушки поцелуями.

— Клер... Клер... Выслушайте меня. Вы должны меня выслушать. Быть может, решается ваша жизнь и моя... Я не могу жить без вас.

— Довольно, господин граф... Полагаю, мне лучше уйти.

Я не мог так просто расстаться с моей добычей. Слезы набегали на ее прекрасные глаза, а я рассказывал ей о моем детстве, о жизни изгнанника, о своей безнадежной любви. Она уже не решалась меня оттолкнуть, и я, потеряв остаток самообладания, упал на колени, принеся к ее ногам свое имя, замок и состояние, которые некогда поклялся у нее отобрать.

— Нет, — простонала она, — нет... Это невозможно!

— Вы не любите меня?

Она коснулась рукою моих волос.

— Разве я это сказала?

В одно мгновение я был на ногах и привлек ее к себе.

— Так вы меня любите? Я это знал! Чувствовал! Вы меня любите, Клер! Вы станете моей?

— Я никогда не буду никому принадлежать. Мне закрыт этот путь.

— Кем? Вашими родителями?

— О нет! Родители мои не стеснили бы моей свободы.

Я вспомнил ее таинственные слова о враждебности к ней замка и испуганный взгляд барона.

— Клер, в вашей жизни есть тайна, — продолжал настаивать я. — Доверьте ее мне. Я сумею помочь вам.

— Увы! — отвечала она, — эта тайна не моя.

— Вы можете мне доверить самое страшное, самое губительное. Вам угрожает какой-то враг?

— И вы против него бессильны.

— Где он? В этом замке?

Она прижала руки к груди и испуганно оглянулась.

— Он во мне... Я часто прошу себе смерти. Как Мерлен, как Ле-Дерф! Иногда мне чудится, что желание мое исполнится, и тогда я узнаю, что такое мир и покой, и еще...

— Клер, дорогая, успокойтесь! Мне больно видеть ваше смятение. Вы со мной, вы в безопасности. Потом вы мне все объясните...

Я обнял ее за плечи и повел по дорожке вокруг замка. Веял теплый ветерок. Сверкающими драгоценностями терялись в траве ящерицы, соскользнув с нагретого камня. Во мне расцветала божественная радость.

— И вас, и меня губит одиночество, — шептал я ей. — Сырая сень деревьев, недвижный пруд, травы, что оплели все вокруг, как лианы, мрачный одичавший парк вселили в вас ипохондрию и тоску. Но я, клянусь, все изменю в Мюзийяке. Вырублю деревья, осушу пруд. Там, где сейчас шуршат тростник и осока, расцветут розы и лилии. Сам замок...

Она покачала головой.

— Прошу вас, не делайте мое горе еще горше... А вот и мой отец.

Голос барона и впрямь слышался возле башни. Я выпустил руку Клер.

— Что бы ни случилось, я не покину вас, — сказал я. — Никогда.

К нам подошли барон с женой и нотариус, потирающий руки.

— Дело сделано, — сообщил мне барон. — Большая удача, господин граф, обрести в лице мэтра Меньяна столь надежного союзника.

Я смотрел на перевязанный палец барона, и голос его как-то странно отдавался у меня в ушах.

— Весьма рад, — пробормотал я. — В такого рода переговорах я не слишком сведущ.

— Нужна только ваша подпись, — вступил в разговор нотариус. — Купчую я приготовил.

— Мы обо всем договорились, — подтвердил барон. — Прошу вас, давайте посидим... Что бы вы еще хотели увидеть, господин граф?

Я заколебался, опасаясь показаться смешным.

— По чести сказать, — выговорил я наконец, — мне хотелось бы спуститься в склеп под часовней.

— В склеп? — переспросил барон.

Кровь отхлынула от его полного лица, он словно одеревенел. Жена его оперлась рукой о стену, посерев, словно камень, который ее поддерживал. Клер опустила глаза. На ярком свете солнца они казались изнуренными тяжкой, неизлечимой болезнью.

— С этим можно и подождать, — поспешно добавил я.

— Подождать... — неуверенно повторил барон.

Он взял меня под руку и принудил повернуть в обратную сторону.

— Оставим мертвых спать с миром, — сказал он.

— Как? Неужели вы так ни разу и не наведались в склеп?

— Наведался... однажды.

— И что же?

— Мне не хотелось бы туда возвращаться.

— Он... осквернен?

— Нет. Но поверьте, господин граф, погребать мертвых так близко к живым — идея не блестящая.

В аллее воцарилась тишина, нарушаемая разве что шумом ветра. Во мне вдруг возникло и стало расти чувство непереносимой тревоги, с точно таким же я ехал сюда. «Не без причины согласился барон на предложение нотариуса», — подумалось мне. В самом деле, почему владелец замка, до сих пор не помышлявший о продаже, так быстро согласился на нее? Клер вчера сказала, что ее родители боятся... Я не мог отвести глаз от перевязанного пальца барона: ведь это я сам глубоко поранил его всего несколько часов назад. Нет, дело не в страхе, тайна семейства Эрбо куда страшнее.

Погруженный в раздумья, не надеясь переубедить мою возлюбленную и желая себе только смерти, я дошел под руку с бароном до гостиной. Потерял всю свою веселость и нотариус: казалось, его тоже одолевали мрачные мысли. Он вытащил из портфеля купчую и принялся пересчитывать деньги, пока мы с бароном ставили свои подписи внизу пергамента. Я не мог понять, наяву я вижу все это или во сне. Пока мы прогуливались, в гостиную принесли поднос с бутылкой вина и стаканами. Барон налил нам всем прекрасного вина, но я даже не почувствовал букета. Напрасно я твердил себе: «Замок твой. Ты у себя дома. Прошлого больше нет». Мне было едва ли не грустнее, чем в тот день, когда я похоронил матушку. Резко и сухо щелкнув замком, нотариус запер портфель.

— Само собой разумеется, господин барон, — сказал он, — у вас будет достаточно времени, чтобы успеть...

— Благодарю вас, — отвечал Эрбо, — но мы уедем сегодня же ночью.

Я попытался отговорить его.

— Не настаивайте, господин граф, — отвечал он. — Мы переезжаем в Рен, где мне обещали интересное дело. С вашего позволения я заберу те несколько вещиц, которыми дорожу. И был бы вам очень признателен, если бы вы позволили нам воспользоваться ландо.

Я оценил его деликатность и попросил оставить ландо у себя. Мы расстались лучшими друзьями. Пока мэтр Меньян прощался с хозяевами, я подошел к Клер.

— Я приеду к вам в Рен, — прошептал я.

— Я вам запрещаю.

— Я не хочу потерять вас навсегда.

— А я никогда не буду вашей женой.

— Почему?

— Это — тайна.

—Обещаю разгадать вашу тайну.

— А я умоляю забыть обо мне.

— Никогда.

С этим словом на устах я уехал. Меня душило волнение, я уселся в кабриолет, и мы покинули замок. Тысячи самых отчаянных замыслов роились в моем воспаленном мозгу. Я готов был увезти Клер силой, если не будет другого выхода. Она станет моей, я поклялся в этом. Мое волнение заметил и нотариус.

— Я вижу, господин граф, что впечатление у нас с вами одинаковое... Необычайно странное семейство, не так ли?

— Необычайно.

— Я бы даже сказал, что оно внушает тревогу, — уточнил добрейший нотариус. — В их жилище, знаете ли, чувствуется — трудно даже слово подобрать — чувствуется что-то гнетущее. Возникает ощущение, что эти люди живут совсем не так, как вы или я. Дело вовсе не в таинственности, нет... Должен признать, что у барона прекрасное юридическое образование... Но мне не хотелось бы остаться надолго в их замке с ними вместе... Может, вам покажется смешным...

— Нисколько. Я вполне разделяю ваши чувства. А довелось ли вам узнать предыдущих владельцев замка — господ Мерлена и Ле-Дерфа?

— Нет, не довелось.

— Кажется, вы упоминали, что один из них сошел с ума?

— А другой покончил с собой. Да, так оно и было, господин граф.

Мэтр Меньян погрузился в раздумье — очевидно, о тех, кем я поинтересовался.

— И вот что еще непонятно, — заговорил он наконец. — Я приготовился вести длинный и трудный разговор. Но стоило Эрбо узнать, что вы желали бы расплатиться с ним без проволочек, он тут же пошел на уступки. Мне показалось, что ему не терпится сбыть этот замок с рук.

Казалось, нотариус обижен, что его хитроумие не понадобилось. Я не стал пересказывать мэтру Меньяну все, на что успел насмотреться за эти сутки, но не сомневался, что Эрбо стали жертвами колдовства. Тон, каким барон говорил о склепе, открыл мне глаза на многое. Конечно, тайна по-прежнему оставалась тайной. Однако я догадался, что она каким-то образом связана с трагической участью тех, кто первыми захватил наш замок. Странное поведение Эрбо мало-помалу укрепило меня в мысли, что я не был жертвой галлюцинации и действительно видел то, что видел. Но тогда... Я боялся углубиться в размышления, грозившие мне потерей рассудка, и решил при первой же возможности обо всем рассказать кюре.

Мы въехали в селенье, и нотариус, видя мою подавленность, а возможно, как человек проницательный, и догадавшись о гибельной страсти, коей я воспылал к дочери барона, любезно пригласил меня отобедать. Я с радостью принял его приглашение, страшась остаться наедине с терзавшей меня тоской. Каков был обед, как прошел вечер — рассказывать скучно. Нотариус делился со мной своими соображениями относительно приведения в порядок моего расстроенного состояния. Я учтиво слушал его, неотступно думая, однако, об обитателях замка, которые вот-вот уедут. Собственно, что мешало мне спустя недолгое время поехать в Рен и попросить у барона руки его дочери? Отъезд Клер вовсе не означал вечной разлуки. Но с каждой минутой тревога моя возрастала. Что-то настойчиво говорило мне, что я не должен ее отпускать. Солнце склонялось все ниже, моя тревога становилась невыносимее. Я распрощался с нотариусом, не в силах более поддерживать беседу. Я жаждал одиночества.

Выйдя из селения, я углубился в ланды. Царственный ало-пурпурный закат болезненно растревожил мое влюбленное сердце, увлажнив глаза слезами горечи. Я брел наугад, моля Бога помочь мне, чувствуя себя неприкаянным, как последний грешник. Сумерки мало-помалу одели цветущий дрок серебристым плащом. Я ни на что не мог решиться. Мысль о нашем браке вдруг показалась мне чудовищной: местные жители никогда мне его не простят. И тут же я возжелал нашего союза с такой неистовой страстью, что мое сердце замерло и я пошатнулся, будто дуб под топором дровосека. Властительница ночей выплыла из-за деревьев — огромная, кроваво-красная, похожая на те древние луны, что вели друидов к их жертвенникам. Я же ропщущей тенью, не ведая того сам, вновь брел к ограде замка. Под ногами у меня захрустели камешки, и я узнал каменистый проселок. Я вернулся к месту нашей первой встречи. Я ждал свою возлюбленную, а она усаживалась сейчас в ландо, готовясь покинуть наши края навсегда. Я уже не боролся с отчаянием. Сраженный горем, я добрался до ограды замка. Прижавшись лицом к решетке, словно узник, прощающийся со светом дня, я окинул потухшим взором стены, за которыми долгие годы она любила меня, еще не зная моего имени. И вот... О немилосердный Бог! Едва наши руки успели коснуться друг друга, как нас разлучают навеки! Я возвел глаза к небесам, простодушно мешая мольбу с упреками.

Луна посеребрила сперва скат крыши, потом мало-помалу высветила весь двор. Я услышал скрип: к воротам ехала коляска. Она огибала северную часть замка, и вскоре я должен был ее увидеть. Лошадиные копыта отчетливо цокали по твердой дороге, и я из какого-то суеверного страха невольно отпрянул, спрятавшись в тени стен. Колеса ландо заскрипели по двору. Посреди огромного пустого, едва освещенного пространства оно показалось мне фантастическим призраком, точно таким же, как вчера в лесу. Из ноздрей лошади валил пар, и в груди у нее перекатывалось тихое, приглушенное ржанье. Кожаная упряжь еле слышно поскрипывала. Посеребренный луной цилиндр кучера походил на воинский шлем. Карета с поднятым верхом и опущенными шторами величаво и грозно продвигалась вперед, отбрасывая причудливую тень, увенчанную то ли дьявольским полумесяцем, то ли дьявольскими рожками необыкновенно вытянувшихся лошадиных ушей. Карета выехала за ограду, и я тотчас узнал долговязого Антуана: он слез с козел и пошел затворять кованые ворота. Я отчетливо видел окно кареты: в нем, отражаясь, мерцали звезды. Что делали за ним Эрбо? Курил ли барон свою сигару? А баронесса? Склонилась ли она к стеклу, бросая прощальный взгляд на покинутое жилище? А Клер? Думает ли она обо мне в этот непереносимый миг?

Ворота не поддавались. Петли визгливо скрипели. Сдерживать себя и дальше было выше моих сил. К дьяволу условности! Пусть думают обо мне как угодно дурно, но я коснусь в последний раз руки возлюбленной! На цыпочках я перебежал дорогу, взялся за скобу и распахнул дверцу.

Трое Эрбо неподвижно сидели в карете — до того неподвижно, что мне показалось — я не могу подобрать другого слова, — будто их прислонили к спинкам сиденья. Три человеческие фигуры, которые я не мог как следует рассмотреть, но узнал каким-то шестым чувством. Лунный луч тронул бакенбарды барона, золотистые волосы Клер мерцали в потемках фосфорическим блеском. Позабыв обо всем, я тихонько шепнул:

— Прошу извинить меня...

Но уже понял, что не получу ответа. Позади меня захлопнулись ворота, и кучер со всех ног побежал к карете. Не знаю почему, но потеряв самообладание, я приготовился дорого продать свою жизнь. Однако у слуги не было на уме ничего дурного. Приложив палец к губам, он как бы просил меня не нарушать тишины. Он и сам шел теперь с необычайной осторожностью, стараясь не скрипеть башмаками. Подойдя ко мне, он еще раз приложил палец к губам и широко распахнул передо мной дверцу.

— Садитесь, не медлите, — шепнул он. — И ни слова!

Ощупью, спотыкаясь впотьмах о вытянутые ноги, я забрался внутрь и, не удержавшись на ногах от толчка тронувшегося экипажа, упал на сиденье рядом с Клер. Я протянул руку и ощутил лед ее руки. Душераздирающий вопль вырвался из моей груди, но мне не отозвалось даже эхо. Карета продолжала свой путь, покачиваясь на ослабших рессорах; при каждом толчке фигуры принимали самые неестественные положения. Я задыхался от сладковатого запаха застоявшихся в воде цветов. Этот запах был мне знаком — запах комнат умирающих и покойников. Я был заперт с тремя мертвецами. Сильный толчок повалил на меня барона, и он с гнусной фамильярностью приник к моему плечу. В ужасе я отшатнулся и принялся стучать кулаками в окошечко к кучеру. Но Антуан знай погонял и погонял лошадь, а карета подпрыгивала на ухабах и рытвинах. Стук колес, дребезжанье кареты все громче и громче отдавались у меня в голове. Дверцу заклинило, я не мог открыть ее. Три мертвенно-бледных лица пятнами плавали передо мной в темноте. Свет луны касался то одного, то другого, и я видел их устрашающие исступленные лица, приоткрытые рты, поблескивающие зубы.

В последний раз я позвал Клер и потерял сознание...

Почему смерть отказалась в тот миг от меня? От скольких тяжелых испытаний она бы меня избавила — ведь самое тяжкое еще впереди, и оно не замедлит на меня обрушиться.

Я открыл глаза и увидел, что вокруг темно — ночь. Я лежал в комнате на широкой кровати. Слева от меня был простой деревенский шкаф, справа — большое зеркало на комоде. В изголовье горела свеча в медном подсвечнике. Тишина. Где я? В гостинице? Но почему меня не отнесли в мою комнату? Вдруг я все припомнил и в отчаянии повернулся на бок, чуть было снова не потеряв сознание. Я чувствовал, что схожу с ума. Может, уже сошел и стал жертвой кошмара, порожденного больным воображением? Клер!.. Клер!.. И в бреду я продолжал призывать ее. На мой зов от стены отделилась тень и приблизилась ко мне. Пламя свечи позолотило ее светлые волосы, отразилось яркими бликами в огромных глазах.

— Я здесь, — прошептало видение. — Спите. Вам нужно отдохнуть.

Она положила мне на лоб свою теплую нежную руку и отерла пот, увлажнивший мои виски.

— Клер? Вы ли это?

Девушка улыбнулась.

— Да, Орельен, это я... Больше я вас не покину...

— А ваши родители? Где они?

— Отправились дальше.

— Вы уверены?

— Ну конечно.

— А они случайно... не заболели?

— Заболели? С чего бы это?

Обессилев, я прикрыл глаза.

— А я? Я заболел?

— Вы очень-очень устали, — прошептала Клер. — Вам вредно разговаривать. Постарайтесь уснуть.

Я взял ее за руку и провалился в черную бездну...

Кто бы ты ни был, мой читатель, мне тягостно утруждать тебя обстоятельным рассказом о своих невзгодах, вынуждая тебя на сострадание. Я хотел лишь обрисовать основные события той невероятной истории, что — увы! — произошла на самом деле. Все, что я передаю, я видел собственными глазами, и мало кому на долю выпадали столь тяжкие испытания. Выслушай же меня до конца: рассказать мне осталось немного, но рассказ мой будет печален. Мне осталось самое горькое, силы покидают меня, когда я приближаюсь к последней части моего рассказа.

Благодаря молодости и крепкому здоровью я быстро оправился от болезни. На мой взгляд, слишком быстро, потому что в океане темных и устрашающих событий мое выздоровление было счастливым островком. Клер светлым милосердным ангелом сидела возле меня неотлучно, и ее нежная рука легко отгоняла печальные мысли, что сгущались в грозовые тучи, готовясь обрушиться шквалом на мою любовь. Нашим несказанным счастьем мы наслаждались молча. Разве не дала она мне слово? Разве не уверился я, что она навсегда останется со мной? Будущее улыбалось, маня блаженными далями. Почему же я не спешил ему навстречу? Но ведь живо было и прошлое, как ни старались мы с моей возлюбленной о нем позабыть. Хищные его когти оставили незаживающие раны в моей и ее душе, они ныли, и я тревожился за Клер, озабоченный ее бледностью и печальными глазами. И все-таки, что ни день, мы совершенствовались в забытом искусстве улыбаться. И все-таки, что ни день, глаза наши, встречаясь, вспыхивали ярче, торопя нас соединить руки и сердца. Но могли ли мы соединить сердца, хранящие столько тайн? Я ждал, что настанет день, когда Клер прольет свет на те загадочные события, невольным свидетелем которых я стал. Бьюсь об заклад, она чувствовала то же, что и я, и не однажды признание готово было сорваться с ее уст, но всякий раз стеснительность, стыдливость, а возможно, и страх удерживали ее. Наши руки сплетались, взгляды погружались друг в друга, но непреодолимая преграда легла между нашими душами — мы чувствовали ее, потому что души наши вновь замкнулись в своем одиночестве.

Вскоре я уже мог вставать. Настало время скрепить наш союз церковными узами, и я сообщил Клер о своем намерении написать ее родителям. Она была удивлена и даже рассердилась.

— Однако, положение в каком мы с вами находимся, дорогая, кажется мне двусмысленным, — сказал я. — Ваша самоотверженность ставит вас под удар, противореча обычаям. Возблагодарим Бога, что мы в маленьком селенье, где никто нас не знает и где нет людей, чьим мнением мы дорожим. Но ваши родители вправе счесть меня гнусным соблазнителем, если я помедлю еще хоть миг и не попрошу вашей руки.

— Я совершеннолетняя, — отвечала она, — и, стало быть, свободна располагать собой по своему усмотрению.

— Но приличия...

— Достаточно будет известить их о моем замужестве. Они не будут чинить нам препятствий, я уверена.

— Можно подумать, что вы не ладите с ними?

— Да, признаться, иногда мы расходились во мнениях.

Неделикатность претит мне, и я не стал ни на чем настаивать, однако вновь ощутил, как зыбка и ненадежна почва под ногами. Тем не менее я надеялся, что семейная жизнь, исполненная взаимной любви и нежности, сблизит нас и когда-нибудь Клер доверится мне. В полном согласии мы обсудили нашу скромную свадьбу, но мне стоило немалого труда уговорить Клер поселиться в нашем родовом замке, с которым я связал себя навек принесенной в юности клятвой. Она поняла, что жизнь моя превратится в неизбывные угрызения совести из-за нарушенной клятвы, и сдалась на мои уговоры. Не то чтобы я убедил ее — нет, она просто устала сопротивляться. С этого мига что-то неуловимо переменилось в ней. Дав свое согласие, она сделалась так молчалива и покорна, что однажды я отважился спросить ее:

— Мне показалось, — начал я, — что замок мучает вас печальными воспоминаниями. Ничего не стоит перестроить его. Скажите, каких изменений вы желали бы?

Она заверила меня, что никаких перемен не хочет, что никаких печальных воспоминаний у нее нет. Как все девушки, она жила мечтами и фантазиями и, по природе склонная к меланхолии, часто мечтала о смерти, однако время это прошло, со мной она будет счастлива и спокойна. Но она так побледнела, говоря мне эти успокаивающие слова, что даже самый непрозорливый наблюдатель понял бы: говорит она не всю правду. Я и сам, выздоравливая, начинал размышлять о том, о чем поначалу запретил себе думать, и, оставаясь один, подчас приоткрывал дверь в прошлое, словно в комнату, где лежал покойник. Каждый раз, возвращаясь в заклятое прошлое, я чувствовал с необычайным волнением, что Клер — живая загадка. Больше того — horresco referens^[5]! — мне приходило в голову, что чистейшее это создание, не подозревая о том, таит в себе смертельный яд, и его воздействие я начинал ощущать на себе. Я старался быть как можно веселее, уводил свою любимую на прогулки по отрадным для взора окрестностям, развлекал рассказами об Англии. Англия, казалось, заинтересовала Клер. Однажды вечером она даже воскликнула:

— Там мы и должны поселиться. Там я чувствовала бы себя в безопасности.

— А здесь какая опасность, душа моя?

Она склонила головку мне на плечо и ничего не ответила. Приближался день нашей свадьбы, и мы переселились в Мюзийяк. Нотариус, когда я сообщил ему о наших намерениях, захотел принять нас у себя, взяв под своеобразное покровительство ту, что через несколько дней станет моей женой. Мне хотелось поскорее справиться с очередным испытанием. Как жители селения воспримут такую новость? Как отнесутся к будущей графине Мюзийяк? Да будут благословенны наши бретонцы! Сколько в них оказалось истинного благородства! Мэтр Меньян помог мне очень дешево купить тильбюри, и теперь я мог сколько угодно ездить в этом экипаже из замка в город. Переделки, задуманные мной на первом этаже замка, были закончены, все было готово для свадьбы. Считая по пальцам дни, которые нам осталось Ждать, я видел, что Клер прикрывает глаза, но не знал, от счастья или от страха. Мои ласки она принимала то со страстным самозабвением, то сдержанно и отстраненно. Я никак не мог понять, во благо я действую или во зло.

Накануне нашей свадьбы я обошел замок сверху донизу. Без всякой причины мною овладел страх. Я чувствовал, что должен осмотреть все внимательнейшим образом, в особенности склеп, куда я до тех пор так и не спускался. Ноги мои подкашивались от страха, когда я приблизился к замшелым ступеням. Повернув алтарный камень и держа в вытянутой руке свечу, я тщетно пытался рассеять тьму, в которой покоились мои предки. Свеча потрескивала, грозя погаснуть в затхлом тяжелом воздухе. Лестница уводила все глубже в темноту, и я спускался в нее, зажав в руке умирающую свечу, с бьющимся сердцем, взволнованный пугающей тишиной могильного покоя. Вскоре я стоял уже на каменном полу, с трепетом взирая на ниши, где, дожидаясь воскресения, покоились мои предки. Я поставил свечу на пол и обратился к моим усопшим с той немой горячей молитвой, с которой смятенная душа предает себя без остатка Божественному милосердию. Житейские волнения не переступали порог этого убежища. Буря людского безумия стихла у его подножия, но, затихая, сокрушила его. А я, странник моря житейского, вернулся наконец к отчему берегу, но вернулся не в венке из цветов, как греческий корабельщик после счастливого плавания, — меня пригнала к этой спасительной гавани, где я мечтал обрести приют, та же буря, я вернулся усталым, исстрадавшимся, постаревшим, измученным. Я не сдерживал жгучих слез, а когда очнулся от своих нерадостных мыслей, свеча моя почти догорела, и с огарком в руке я покинул эту обитель скорби. Поднимаясь по ступеням вверх, я заметил на осклизлых камнях человеческие следы и пятна воска. Потрясенный, я приостановился. Но тут же вспомнил, что барон Эрбо обмолвился, будто бы однажды все-таки спускался в подземелье.

Успокоившись, я поставил на место алтарный камень, пообещав себе откладывать часть доходов и возвести новую часовню, еще прекраснее, чем прежняя. Затем я не спеша обошел просторные залы замка, провожаемый суровыми взглядами благородных воинов нашего рода: они смотрели на меня из потускневших золоченых рам, положив руку на эфес сабли или удерживая за узду гарцующего коня. Слуги — их у нас было двое, я разместил их в крыле замка — украсили цветами покои, где мы собирались поселиться с Клер. Солнце заливало их ярким веселым светом. Нет, замок, где я обрел свою Клер, вовсе не был печален, он был только нищ и суров, и я поклялся, что украшу его, чтобы он повеселел...

Венчание было назначено на завтра. Не буду говорить об этом дне, и о последующих тоже... Они сияют в моей памяти тихим светом, храня вкус райского блаженства.

Но счастье длилось недолго. Однажды вечером я разбирал у себя в кабинете счета, с головой уйдя в цифры и подсчеты, и попросил Клер:

— Душа моя, я оставил наверху важные бумаги. Если вам понадобится подняться, захватите их для меня.

— Где они?

— В «мушкетерской».

«Мушкетерской» мы называли небольшую комнату с окнами на север, и называли так из-за портрета двоюродного брата моей матери, который служил великому кардиналу и дослужился до чина капитана. Я любил работать там в жару. Клер взяла свечу и вышла. Я вновь погрузился в работу и ничего не слышал, кроме скрипа собственного пера. Закончив работу, я зевнул и взглянул на часы. Клер ушла двадцать пять минут назад. Что же могло ее задержать? Я не обеспокоился, но мне сделалось как-то не по себе, и я отправился ее искать. Отправился прямо в «мушкетерскую». не прихватив с собой даже свечи, — так хорошо знал все закоулки и переходы замка. Пусто на лестнице, пусто в коридоре, что после многочисленных разветвлений ведет в «мушкетерскую». В тусклом свете сумерек я увидел на столе свои бумаги и сунул их под мышку. Теперь я уже встревожился и, пустившись в обратный путь, принялся громко звать: «Клер! Клер!»

Нашел я ее на другом конце замка, плачущей. Сквозняком у нее задуло свечу, и, как она призналась, напуганная сгустившейся темнотой, она не решилась сделать больше ни шагу.

— Но как вы попали сюда? — изумился я.

— Я заблудилась.

Не придав особого значения ее словам, я отвел жену в наши покои, и вскоре она оправилась от слез и испуга, но я очень плохо спал в ту ночь. Клер заблудилась в доме, где прожила столько лет? Нет, это невозможно. Она что-то от меня таила. Тревоги, так ненадолго оставившие меня, пробудились с новой силой. Я стал незаметно следить за своей женой и спустя некоторое время вновь повторил свою попытку, на этот раз при свете дня. Клер опять не нашла дороги, она блуждала среди знакомых вещей, будто внезапно лишилась памяти. Тогда я вспомнил, что нотариус, впервые рассказывая мне о семействе Эрбо, сказал, будто Клер считают несколько не в себе. Я не замечал у нее никаких признаков безумия, но, возможно, задремавшая ненадолго болезнь вновь набирала силу? Клер была больна, в этом я не сомневался. И не только душой — телом тоже. У нее пропал аппетит, на исхудалом личике читалось затаенное страдание. Я пригласил из Ванна молодого врача, о чьих талантах был наслышан. Он внимательно осмотрел Клер, долго слушал, как она дышит, следуя методе нашего общего земляка Леннека, который и ввел ее в моду, потом отвел меня к амбразуре окна.

— Не скрою, господин граф, — начал он тихо, — я очень обеспокоен. Диагноз не оставляет сомнений: истощение...

— Неужто чахотка? — спросил я, содрогаясь от одного только зловещего слова, предполагающего еще более зловещую реальность.

— Нет, пока нет. Но и предсказывать ничего не могу. Однако заботливый уход, обильное питание и полный покой могут положить конец коварной апатии. Главное — никаких забот, никакого утомления мозга. Избавьте вашу больную от малейшего беспокойства. Для начала попробуем полечить ее молоком ослицы. Я навещу вас через две недели.

Так кончилось мое счастье. Череда черных дней открылась передо мной, и конца им не предвиделось. Клер уже не могла вставать и не отпускала меня от себя ни на секунду. Заметив, что она задремала, я изредка выходил в парк подышать свежим воздухом, но, вернувшись, непременно находил ее в страшном возбуждении, лихорадке и слезах. Я умолял ее открыть мне причину ее тревог, но она твердила одно:

— Я боюсь... Мне страшно...

— Дорогая моя, доверьтесь мне, скажите, отчего вам страшно? Я с вами. Да и нет здесь никого, кто бы вам угрожал...

Но она замолкала, закрывала глаза и, не выпуская моей руки, погружалась в забытье, которое длилось часами. От лекарств ей не сделалось лучше. Обеспокоенный, я предложил написать ее родителям, чье молчание мне казалось по меньшей мере странным: они не соизволили даже приехать на свадьбу своей дочери, хотя я отправил им весьма учтивое письмо. Мое предложение так разволновало и огорчило Клер, что, боясь нового нервического припадка, я более к нему не возвращался.

Наступила ночь, я улегся в постель, не переставая прислушиваться к малейшему шороху в соседней комнате. Невольно я стал перебирать в памяти ту причудливую цепь необычайных событий, которые вот уже три месяца не давали мне покоя. И вдруг мне стало совершенно очевидно, что именно они и были причиной болезни Клер. Откуда еще взяться той изнурительной тревоге, что день за днем подтачивает ее силы? Откуда страх перед одиночеством? дрожь при тишайшем скрипе половицы? Взор, устремленный с таким невыразимым ужасом на мебель и стены, словно она очнулась в чужом, незнакомом доме? Я должен посмотреть правде в лицо: моя жена умирает от страха. С того мига, как рука об руку со мной она вошла в замок, ее не оставляет смертельный ужас. И если я вгляжусь поглубже в самого себя, то мне придется признать, что тот же ужас владеет и мной. Он пробегает по мне электрическим током, у меня покрываются холодным потом виски и увлажняются ладони. Он охватывает меня в самые непредсказуемые минуты, но неминуемо подстерегает возле дверей гостиной или в глубине парка, когда я отваживаюсь отправиться туда. Ту же неизъяснимую власть имеет надо мной звон колокола. Признаться ли во всем до конца? Я не могу жить в том самом замке, что на протяжении стольких лет был для меня единственным источником жизни. Мне то и дело чудятся шаги позади меня, кто-то поджидает меня за дверью, которую я собираюсь открыть. Кто? Увы! Есть ли имена у фантазий расстроенного воображения? Может, и мне стоило обратиться к врачу?» Я притворялся из последних сил. Старался казаться веселым и беззаботным. Но легко догадаться, что обмануть я мог кого угодно, только не Клер. Наши страхи питали друг друга; нас, словно два раскаленных угля, сжигало одно и то же пламя.

Осень опалила деревья. Сорванные ветром желтые листья долго кружили над тростником, прежде чем хрупкими челноками поплыть по воде и через несколько мгновений утонуть. Клер таяла на глазах. Я пригласил другого врача. Врач говорил со мной уклончиво, ободрял, винил осенние туманы, советовал увезти больную в горы. Он ушел, и я остался с чувством отчаяния и безнадежности. Мало-помалу мной овладели усталость и апатия. Мы жили в глухом уединении, словно лесные звери. Даже нотариус — и тот перестал нас навещать. После Мерлена, Ле-Дерфа, семейства Эрбо мы в свой черед стали пленниками замка. Ночь втекала черными волнами в коридоры, перед сном я удостоверялся в надежности засовов и задвижек, потом садился у изголовья Клер, и мы вслушивались, ждали... мы не могли сдвинуться с места, не могли уснуть. Мутная заря обозначала бледными квадратами окна, и нас, обессиленных, заволакивал сон. Мы уже не принадлежали жизни. Я знал, что моя жена обречена. Знал, что сочтены и мои дни. Мы должны были заплатить жизнью за то, что заглянули в тайны, запретные для простых смертных. Уже и сейчас в глазах моей возлюбленной светилось что-то неземное. Она отказывалась от пищи. Золотое кольцо, залог нашего союза, спадало с ее исхудалого пальца, и сухой кашель тревожил ее все чаще и чаще, свидетельствуя о том, как далеко зашла болезнь. Со слезами на глазах я послал за нашим деревенским кюре. Мне трудно описать скорбное величие службы, она потрясла меня до глубины души. Забившись в уголок спальни, едва удерживаясь от рыданий, слушал я святые литании, дарящие прощение и примиряющие страждущую душу с ее Творцом. Кюре, благословив нас, словно бы высвободил наши сердца из злокозненных пут, что сжимали их и душили. Он долго молился за нас, а уходя, взял меня под руку и тихо сказал:

— Она много страдала, сын мой. Теперь она обрела покой. Будьте мужественны, преисполнитесь веры и не пытайтесь понять пути, каким ведет нас Божественное провидение.

Я вернулся в спальню. Клер дремала. Она и впрямь успокоилась, дышала ровно. Обманчивое затишье перед надвигающейся бурей. Так оно и было: когда сумерки превратили облетевшие деревья в черные призраки, когда ночь прижала свое мрачное лицо к оконным стеклам, Клер впала в забытье. Я зажег свечи и бодрствовал подле нее, спрашивая себя, что же это за страдания и почему она так упорно таила от меня все то, в чем исповедалась священнику? Клер вдруг болезненно застонала, приоткрыла глаза, и я увидел, как в них мелькнул испуг.

— Дорогая моя, — прошептал я, — вы меня слышите?

— Я больше не могу, — плакала она, — нет, больше я не могу... Вы же видите, они мертвы...

Это были ее последние внятные слова. Губы ее еще шевелились, но я ничего не мог разобрать. Мало-помалу она успокоилась, и потянулись долгие безмолвные часы. На заре я понял, что она не дышит. Жена моя умерла. Во всяком случае, она стала такой, какой я видел ее в гостиной между отцом и матерью, когда тайком пробрался в замок, какой видел потом в ландо... Поэтому я не стал будить слуг. Слезы застилали мне глаза, когда я доставал из шкафа бледно-зеленое платье — весенний наряд нашей любви. Моя возлюбленная стала так легка, что я без труда поднял ее и обрядил. Я сделал ей прическу, украсил драгоценностями и положил на наше ложе, ожидая чуда, которое непременно должно было произойти. Изредка я касался ее руки и чувствовал: она остывает. Но рука, которой я касался в карете, тоже была ледяной и твердой. Так почему же в этом теле, где уже не однажды побывала смерть, вновь не расцвести жизни? Весь день я не сводил глаз с лица любимой жены. Лицо темнело, делаясь восковым. Я не думал, не молился, я ждал. Я был уверен, что она оживет. В пять часов я отпустил слуг; моя бледность напугала их, но они ни о чем не спросили и с поспешностью удалились. Я вернулся в спальню, где светло горели восковые свечи. Не шевельнулась ли она, пока меня не было? Я сел напротив кровати, намереваясь просидеть здесь до тех пор, пока мне не вернут возлюбленную. Среди ночи мне пришла в голову мысль, которой следовало бы явиться гораздо раньше: для того, чтобы чудо повторилось, нужно поместить Клер туда, где оно свершилось. Я распахнул все двери и зажег все люстры. Я нес ее на руках и не чувствовал тяжести. Шел я очень медленно, позволяя моим предкам в этом пустынном замке наглядеться на нее. Я спустился с Клер вниз по широкой лестнице, по которой до меня поднималось столько счастливых пар. Та, что так недавно была плотью от плоти моей, спала на моей груди, но жар моей крови не проникал ей в жилы, не заставлял забиться сердце. Я усадил ее в то самое кресло, где она сидела, тихонько, на цыпочках, отошел и уселся сам в кресло барона. Теперь можно было ждать и надеяться! Я напряг всю свою волю, сложил руки и стал молиться...

Клер медленно клонилась набок и соскользнула на ковер. Я лишился сознания.

Теперь я знаю, Клер умерла. Я не чувствую горя, ни на что не надеюсь. Я похож на сломленное бурей дерево. Жизнь утратила для меня всякий смысл. Я зарядил один из отцовских пистолетов. Через минуту я буду лежать окровавленный подле нее, а прекрасный залитый светом замок станет стражем наших бездыханных тел. К моей печальной и правдивой повеет я присовокупляю имена тех, кого назначаю наследниками. Не надо сохранять замок! Он проклят, его лучше разрушить! Но пусть каждый год наследники служат мессу, молясь о спасении двух наших душ, соединившихся теперь навеки.

* * *

— Ясно одно, милый Ален, — сказала Элиана, — ваш дражайший предок был с большим приветом!

— Элиана!

— Вы что, обиделись? Уж и пошутить нельзя! Однако история впечатляющая!

— Вы, конечно, не поверили ни единому слову?

— Напротив, я уверена, что наш бедный автор не богат и фантазией.

— Скажите еще — обделен умом!

Девушка вернула Алену пожелтелые листки и выключила плитку.

— За стол, маркиз! Три сотни километров на мотороллере — не пустяк, есть от чего разыграться аппетиту.

Ален окинул взглядом развалины замка Мюзийяк и в задумчивости уселся возле Элианы.

— Вот что интересно, — заговорил он, — вы занимаетесь точными науками. Истина для вас должна быть очевидностью — точной, как в аптеке, сказал бы я. Но если бы вы почувствовали, что такое рок, таинственная взаимосвязь событий».

— Осторожнее, — предупредила Элиана, — у вас на хлебе муравьи!

— Вот и эти записки, дошедшие до нас из далекого прошлого, тоже воля случая — ведь свою кандидатскую я вполне мог писать по английской лингвистике, а не по праву, и никогда не заглянул бы в семейный архив.

— А я могла никогда не встретиться с вами, обручиться с другим, не есть подгорелую отбивную, не смотреть на развалившийся замок и не слушать небылиц, от которых скулы сводит! Так?

Она рассмеялась и шутливо направила на Алена косточку отбивной, словно острие шпаги.

— Я не согласна! Ваше семейство мне нравится. Я нахожу забавным, что после свадьбы ко мне будут обращаться «госпожа де Круази». Места здесь необыкновенно живописные, так что, если хотите, мы будем совершать сюда ежегодные паломничества. Что касается досужих вымыслов вашего предка, то увольте... Вы ищете бутылку? Она позади вас.

— Досужие вымыслы... — обиженно проворчал Ален. — Да вы просто свирепый гунн, очаровательная Элиана. Меня его рассказ тронул до глубины души. Потому-то мне и захотелось увидеть все собственными глазами. И Мюзийяк не обманул моих ожиданий...

— К сожалению, — отозвалась Элиана, — замок на три четверти разрушен, а парка и вовсе нет.

— Однако теперь я гораздо лучше себе представляю, как все происходило.

— Вы имеете в виду разгуливающих мертвецов?

— Именно! А почему бы и нет? Объясните мне эту загадку, раз вы такая всезнайка.

Элиана закурила и уселась по-турецки.

— И вовсе я не всезнайка, — ответила она, — но убеждена, что ваш дядюшка не мог видеть живыми людей, которых перед этим видел мертвыми. Он ошибся: эти люди не умерли, а если и умерли, то потом он видел совсем других людей.

— Ваша логика безупречна. И что же дальше?

— Ничего! Эрбо и не думали умирать.

— А рана на большом пальце барона?

— Значит, они умерли, и их подменили другие люди.

— А Клер? С ней-то что, черт побери!? Или вы о ней позабыли? Орельен влюбился в нее после краткого разговора на дороге в замок. Правда, когда она появилась на балконе в первый раз, были сумерки, и он сам говорит, что лица не рассмотрел. Но потом! Он видел одну и ту же девушку в гостиной, в карете и на следующий день, когда они с нотариусом пришли в замок. Вы попытались объяснить, но ничего не объяснили.

Элиана нахмурилась.

— Постойте! Раз девушка все время была одна и та же, значит, она не умирала и в гостиной просто притворялась... вернее, была без сознания.

— Почему без сознания?

— Из-за мертвецов, настоящих. Поставьте себя на ее место... Ваш дядя утверждает, что в гостиной сидели два мертвеца. Из этого он заключил, что Клер тоже мертва, но проверить не решился. Он сам говорит: едва посмел приблизиться.

— Пусть так, но что же дальше?

— Дальше?.. Девушку ваш дядя видел одну и ту же, а Эрбо видел разных. Он видел то мертвых Эрбо, то тех, кто занял их место.

— Я бы не сказал, что ситуация прояснилась, — язвительно заметил Ален.

— Конечно, нет, — согласилась Элиана, — не все сразу, но мне кажется, я начала кое-что понимать. Погодите! Вот это идея! Думаю, мы разрешили загадку.

— Да здравствует идея! Раз вы думаете, думаю и я».

— Итак, владельцем замка стал барон Эрбо... Имперская знать. Подобная знать жила с чувством смутной вины и беспокойства. Барон опасался враждебного окружения, и не без оснований. Он помнил трагическую судьбу своих двух предшественников: Мерлена и Ле-Дерфа. Вы следите за моей мыслью?

— С большим удовольствием.

— Антуан, их слуга, — явный проходимец. У него и вид такой. Вдобавок он — единственное связующее звено между замком и селением. Представляю, какие жуткие истории он рассказывал барону.

— Зачем?

— Чтобы держать семейство Эрбо в постоянном страхе, чтобы отбить желание самим договариваться с поставщиками и вообще с кем бы то ни было в округе. Счета он, должно быть, раздувал непомерно. Вы ведь помните, Эрбо нигде не показывались. Никто их не знал в лицо. Так по крайней мере утверждает мэтр Меньян, вспомните рукопись.

— Не стоит шутить, Элиана. Все ведь очень серьезно. Допустим, Антуан был негодяем — и что же?

— Однажды утром ваш дядя передал с ним письмо для барона. Вы помните? Прекрасно. Антуан прочитал его и узнал о желании графа де Мюзийяка выкупить замок. Сумма предлагалась весьма значительная. Разумеется, корыстолюбивый слуга задумал воспользоваться выпавшим на его долю случаем, так?

— Предположим.

— Он знал семейную пару примерно тех же лет, что барон с баронессой... и девушку, или молодую женщину, которая не была им дочерью... Люди эти были родней или друзьями Антуана — не важно! Они жили неподалеку, и кучер наверняка совершил вместе с ними не одно черное дело».

— Хм-м, вот это мне кажется притянутым за уши.

— Не спешите!.. Антуан находит предлог отлучиться из замка и едет к своим сообщникам. Он объясняет задуманное: они избавятся от семейства Эрбо, пригласят графа и сами поговорят с ним. Комедия продлится не более пяти минут — и денежки у них в кармане. Сообщники соглашаются, Антуан сажает их в ландо и везет в замок — с тем, чтобы спрятать и дождаться своего часа... Но по дороге ломается колесо, появляется Орельен, и Клер — подставная Клер, — пользуясь случаем, представляется графу, сообщает о согласии своего отца и приглашает назавтра в Замок.

— Какое самообладание!

— Не такое уж великое. Вспомните, что пишет Орельен в своей исповеди: он замечает, и не раз, что вид у нее был испуганный.

— Согласен... согласен... и что же?

— В тот же вечер владельцев замка умертвили, похоже, с помощью яда. Когда с ними было покончено, Антуан позвонил в колокол, давая знак сообщникам.

— Простите, а теперь вы фантазируете или рассуждаете?

— И то и другое. Я стараюсь выстроить события как можно более естественным для такого преступления образом. Теперь для них главное — спрятать тела. Злодеи рассчитывают закопать их где-нибудь в дальнем углу парка. Но предосторожности ради решают на то время, пока они будут копать могилы, поместить их в склеп — лучшего укрытия не придумаешь. Первой они относят Клер Эрбо — подробность сама по себе незначительная, но из нее проистекает все последующее. Мужчины несут труп, женщина им светит. Лже-Клер остается одна в гостиной за сторожа. Она куда чувствительнее своих сообщников и от страха теряет сознание. В этот миг появляется Орельен... Перечитайте рукопись. Двоих мертвецов он видит со спины, дрожащее пламя свечи их почти не освещает. Бакенбарды — вот единственное, что запомнилось вашему бедному дядюшке о бароне, а бакенбарды носили, собственно, почти все буржуа того времени. На деле Орельен смотрит только на Клер, которая сидит к нему лицом. Для него она — дочь Эрбо. И, стало быть, сидящие рядом — барон и баронесса.

— С этим я согласен. Быть может, тут вы и правы.

— Да, права, и так как эти двое безусловно мертвы, граф заключает, что бледная, без признаков жизни, Клер тоже мертва. По-моему, логично. А как по-вашему?

— И по-моему, тоже.

— Бандиты возвращаются. Ваш дядя слышит шум, ему становится страшно, он убегает, на ковре остаются капли воска.

— Теперь уже для бандитов настала очередь бояться!

— Именно. Они гадают, кто был этот таинственный гость и что он мог разглядеть здесь, в комнате, где пробыл всего несколько минут. Быть может, это наглый браконьер или простак-крестьянин, прикидывают бандиты. Однако медлить нельзя! Антуан наскоро запрягает ландо, его сообщники приводят в чувство Клер, и троица усаживается в карету. В тени деревьев негодяи ничем не рискуют, их не узнать. Женщина прикрывает лицо веером, мужчина — клубами сигарного дыма. Он заставляет играть под лунным светом перстень, который перед этим снял с руки покойного. Негодяи хотят лишить незнакомца возможности рассказать об увиденном. Так оно и вышло. Ваш дядя, человек образованный, прекрасно понимал: расскажи он обо всем — никто ему не поверит.

— Так... так!.. А потом?

— Потом они возвращаются в гостиную, и тут нервы бедной Клер опять не выдерживают. Она снова теряет сознание. Бандиты слышат шаги, убегают из гостиной и прячутся в соседней комнате, готовые в любой миг вернуться, стоит незнакомцу проявить излишнее любопытство. Но тотчас узнают графа, которого им описала Клер. Больше и речи нет о том, чтобы уничтожить нежеланного свидетеля... А тот, за кем они так пристально наблюдают, ничуть не внимательнее прежнего. Орельен ранит барона в руку, свисающую с подлокотника, и убегает, не выдержав страшного зрелища, усомнившись в собственном рассудке... Я, кажется, ничего не упустила?

— Нет. И рассказ ваш необычайно изящен.

— Благодарю! Теперь я уверена, что знаю все до конца. А было все очень просто.

— Просто?

— Да, очень. Будучи так близко к цели, бандиты не захотели отступить. Неужто три убийства окажутся напрасными? В случае чего всегда можно пойти на попятный. Тут-то фальшивый Эрбо и перевязывает себе большой палец. Вспомните визит на следующий день, робость хозяев, их смятение, когда ваш дядя сообщает о своем желании посетить склеп: как-никак там лежат три настоящих трупа. Нотариус — и тот чувствует неладное.

— Согласен... Но эта молодая девушка... Неужели она так черна душой?

— А вот тут самый тонкий и трогательный момент. Конечно, ее принудили играть эту роль, но Клер уже влюбилась в графа. Он, должно быть, был очень хорош собой!

— Еще бы! Орельен де Мюзийяк!

— Помолчите, вы меня сбиваете. Ну так вот... Граф сообщил, что намерен перестроить замок, засыпать пруд, по-иному разбить парк. Все уголки могли быть перекопаны. Значит, нужно увезти покойников подальше от Мюзийяка. Тем же вечером их сажают в ландо, и вперед. К несчастью, вновь является ваш дядя и приоткрывает дверцу кареты. У Антуана нет выбора. Он вталкивает графа в карету... остальное вы знаете. Орельен потерял сознание, а лакей привез его к своим сообщникам. Что делать с графом? Убить? Мнимые Эрбо с Антуаном так бы и поступили, но Клер воспротивилась. Она ведь влюблена в Орельена! Девушка остается с ним, собираясь попытать счастья и довести роман до конца... Но представьте себе ее чувства, когда она, став графиней де Мюзийяк, вновь оказывается в замке. Страх и, вполне возможно, угрызения совести измучили ее. Этого испытания она не вынесла... И вот вам еще одна подробность: случай с «мушкетерской». Совершенно ясно, что Клер не знала замка, она никогда в нем не жила.

— Признаюсь, ваш рассказ произвел на меня впечатление. Ваш подход и впрямь необычайно оригинален. А теперь пойдемте погуляем немного.

Ален помог Элиане подняться. Сумерки окутали развалины сиреневой дымкой, из камыша слышался негромкий лягушачий концерт.

— Ваша версия, — продолжал Ален, — это версия логическая... Но взгляните вон туда...

Пруд в лучах заходящего солнца, казалось, был наполнен кровью. Ласточки с громким криком летали, едва не задевая крылом его поверхности. Валуны, лежащие поодаль, были похожи на уснувших быков. Молодые люди не спеша шли тропинкой вдоль камыша.

— Посмотрите, — повторил Ален.

Веранда уцелела, и балюстрада, наполовину оплетенная плющом, поднималась над алой гладью пруда. Первые пряди тумана медленно плыли над недвижной водой.

— Орельен стоял там, где сейчас мы, — прошептал Ален. — Клер — на краю террасы... Пройдем еще немного вперед.

Они пошли вдоль стены, зияющей провалами. Из окон замка тянулись к небу кусты. Взметнулась летучая мышь, за ней другая...

— Представьте себе Орельена и его жену здесь, в полном одиночестве...

Они подошли к парадному въезду, который теперь густо зарос травой, ромашками, лютиками, превратившись в лужайку. Элиана и Ален не сговариваясь одновременно взглянули влево от провалившегося крыльца, туда, где прежде была гостиная, а теперь — что-то вроде погреба, заросшего колючкой. И тут вдруг раздались глухие, тяжелые шаги — все ближе и ближе, из противоположного угла двора.

— Что это? — испуганно спросила Элиана.

— Думаю, лошадь, — отозвался Ален.

И тут же они ее увидели— черную, с высоко поднятой головой посреди поросшего цветами луга. Задумчиво косясь на них, она выпускала из ноздрей струйки пара. Вот она вновь пустилась в путь неторопливой рысцой, и ее копыта мерно застучали по земле. Только что была — и нет ее. Лишь стук копыт слышится и слышится из потемок.

— Вернемся, — предложила Элиана.

— Подумайте, — начал Ален, — подумайте только: сперва Ле-Дерф, Мерлен... Мой дядя тоже покончил с собой... Но безумцем он не был. Живи мы в те времена здесь вдвоем...

— А не лучше ли нам помолчать? — попросила Элиана.

Они вернулись на стоянку и быстро-быстро собрали вещи.

— Лошадь, должно быть, сбежала с соседнего пастбища, — сказала Элиана. — Наверняка.

— Наверняка, — эхом отозвался Ален.

ПЕС^[6]

Сесиль дошла до такого состояния, когда тоска превращается в усталость. Причина страданий забыта, и хочется одного: сесть, прилечь, уснуть... уснуть! Она даже не помнила, где оставила свою машину, «Рено-2СВ», и некоторое время походила на человека, который проснулся в незнакомой обстановке и пытается осознать, кто он, собрать свои воспоминания. Но вскоре память вернулась, и она вдруг решила: всё, что с ней происходит, возможно, не так уж серьезно. Конечно, в жизни любой молодой семьи быстро наступает время, когда супруги прозревают и видят друг друга такими, какие они есть. И что же, это конец любви? Или начало другой любви, которая учит смирению и самопожертвованию? Останется ли Морис тем чужим для нее человеком, которого она обнаружила в нем совсем недавно? Все произошло мгновенно, как будто незнакомый Морис подменил прежнего, которого она так любила. С виду как будто тот же человек, и все же ей стыдно принадлежать ему. Прежде всего потому, что он неряха. Что за дурацкая манера держать кисточку в зубах, когда рисуешь? И напевать идиотские мотивчики. А его рисунки! Человечки вроде тех, что рисуют на стенах дети: круг вместо головы, четыре-пять вертикальных черточек вместо волос и туловище в виде прямой линии. Он именовал это убожество идеограммами и заявлял, что реклама, чтобы привлечь внимание, должна шокировать. У него наготове объяснения всему, и он всегда оказывается прав; а его мастерская увешана гнусностями, восхваляющими мыло, карандаши и аперитивы. Последняя находка: нечто вроде резервуара, наполненного красной жидкостью, и стилизованный человечек со шлангом в руке. В резервуаре — странное существо в фуражке с надписью: «Банк крови». Под человечком — надпись: «Накачайте-ка мне 10 литров!» И этакое он собирается продавать! Впервые она разозлилась, и вдруг всплыли все обиды, всё накопившееся недовольство... Ее наследство, за два года пущенное по ветру, долги у всех окрестных лавочников; бессмысленное, без будущего, существование... И пелена спала с глаз: она вдруг увидела Мориса не глазами любящей женщины, а глазами, к примеру, врача или полицейского. И прочла у него на лице бешенство упорствующего неудачника, желание напасть и страх загнанного зверя... Как теперь возвращаться: ведь она тотчас разрыдается при виде человека, сбросившего маску. Как ни притворяйся, а всё, что с ней происходит, ужасно. Будь Морис болен, она охотно пошла бы работать. Материальные трудности — не самое страшное. Но у нее нет даже этой возможности. Морис не позволит ей искать работу. В его семье женщины всегда сидели дома. Да, но ведь они были богаты!

Сесиль достала из сумочки ключи от машины. Еще один повод для ссоры. Машина куплена благодаря дяде Жюльену, одолжившему им четыреста тысяч франков. Его удалось убедить, что Морис не может носить свои картины под мышкой. Да, она вышла замуж за мошенника: вот она, правда. Племянник дяди Жюльена — мошенник, живущий фальшивой жизнью и разыгрывающий комедию, чтобы обмануть себя и других. Нет, так больше продолжаться не может. Сесиль захлопнула дверцу и вырулила с места парковки. Никогда больше она не сядет в эту машину, которая им не принадлежит. Будет ходить пешком. Привыкнет обходиться малым. И никогда не запросит пощады. Сирота и разведенная, почему бы и нет?

Сесиль вспомнила, что забыла купить хлебе и продуктов. Ну и пусть! Морис сам о себе позаботится. Надоело быть его служанкой. Она свернула в маленькую улочку на краю Венсеннского леса, где они жили, и сразу затормозила. Впереди, перед домом, стояла большая зеленая машина — то ли «бьюик», то ли «понтиак». Она интуитивно догадалась, еще до того как увидела номер департамента, 85, номер Вандеи: дядя! И тотчас сделала вывод: он приехал за деньгами. Это судьба! Сколько бы Морис ни твердил, что дядя Жюльен — лучший из людей, она всегда знала, что в один прекрасный день он потребует вернуть долг. Нужно быть Морисом, чтобы отрицать очевидное. Придется продать машину. Скверно! Останется найти еще сто тысяч франков с лишком. Что этот человек подумает о ней? Наверняка Морис скажет ему: «Это всё моя жена! Она никогда не умела вести хозяйство!»

Зеленая машина тронулась с места. Сесиль чуть было не прибавила газу. Догнать дядю, познакомиться, всё ему объяснить... Но машина с дядей уже умчалась, и Сесиль затормозила у тротуара. Она не спешила подниматься. Ради чего? Чтобы подмести окурки, приготовить еду и услышать восторженные восклицания Мориса: «На этот раз дело в шляпе!» Как хорошо бы ей жилось одной! Она заперла машину, так как привыкла к порядку, и стала подниматься по лестнице. И в доме она словно в первый раз. Какие-то запахи, которых она раньше никогда не замечала. У нее было мерзко на душе, она чувствовала себя потерянной, как человек, вдруг утративший веру.

Морис что-то напевал. Услышав, как захлопнулась дверь, он закричал:

— Сесиль? Это ты?

Он выбежал в прихожую. В левой руке у него были галстуки, в правой — пара сапог.

— Мы уезжаем, малыш... Уезжаем... Да что это с тобой?

— Это твой дядя приезжал?

— Да.

— За деньгами?

— Какими деньгами? Ах, да... Это всё уже неважно. Это в прошлом. Пошли, я тебе всё расскажу.

Он легонько подтолкнул ее к комнате, служившей ему мастерской и заваленной рекламными рисунками. На мольберте сушился новый эскиз, его утреннее творение. На нем было изображено что-то напоминающее бутылку, но то была церковь. «Край шартрёза и... Господа Бога. Посетите Шартр». Морис засмеялся.

— Жюльен нашел все это просто потрясающим. А уж он-то в этом смыслит... Ну вот. Ему необходимо уехать. Он ничего не объяснил, он этого не любит. Сказал только, что нуждается в нашей помощи — некому сторожить его замок... Погоди, дай мне договорить... да, знаю, его старые слуги, Агерезы... Но в том-то и дело, что они ушли от него. Ты знаешь, сколько лет Агерезу? Семьдесят четыре. Да и ей что-то около этого. Они уже давно хотели вернуться в свою Испанию. И уехали. Жюльену некогда было искать кого-то, вот он и подумал о нас.

Никогда еще Сесиль не видела его таким возбужденным. «Как ребенок», — подумала она.

— Он дает нам хоть немного времени?

Морис бросил галстуки в уже собранный чемодан.

— Нет, это невозможно! Я тебе уже рассказывал: у него есть собака, которой он очень дорожит. Но он не может взять ее с собой. И несчастный пес просто сдохнет от голода, если мы не поедем его кормить. А лопает он будь здоров! Еще бы, немецкая овчарка! Тебе нравятся овчарки, а?» Сесиль, ты чем-то недовольна?

— Не знаю, — сказала Сесиль... — Если бы еще мы не были ему должны...

Морис опустился рядом с ней на колени, обнял ее.

— Все улажено, малыш, все улажено. Жюльен прощает нам долг при условии, что мы немедленно выедем. Это очень важно. Пойми, нельзя оставлять без присмотра такой замок со всем барахлом, которым он напичкан. Там одной мебели на десятки миллионов. Кроме того, это замок его жены. Если бы он принадлежал ему, он, как мне кажется, наплевал бы на всё, но семья графини, то есть моей тетушки, устроит скандал, если пропадет хотя бы одна вилка.

Сесиль смотрела на обращенное к ней лицо: гладкий лоб, на котором никаким заботам не оставить след, ласковые блестящие глаза, где отражаются две задумчивые Сесили. Она отгородилась от них ладонями и помимо своей воли наклонилась и нежно прошептала:

— Хорошо... Едем.

Морис развернул кипучую деятельность. Вещи, обувь, белье жены — «Оставь, оставь, это мужское дело!» — он укладывал в чемоданы, которые тут же с трудом закрывал, продолжая давать объяснения:

— До замка пятьсот километров. Мы будем там к вечеру. Учти, местности я не знаю». Это где-то недалеко от Леже, глухомань в краю шуанов. Жюльен там так и не прижился... Передай, пожалуйста, пуловеры». Графиня не осмелилась даже сыграть свадьбу в родном краю. Их забросали бы камнями. Еще бы! Представительница рода Форланжей, знатнейшего рода, ведущего происхождение, быть может, со времен крестовых походов», и Жюльен — представляешь... Сделай-ка бутерброды... Что ты на меня так смотришь?.. Ладно, оставь. Жюльен дал мне десять тысяч франков на дорогу. Если проголодаемся, поужинаем в пути.

Они выехали. Морис говорил без умолку, нервно смеялся, и Сесиль подумала, не выпил ли он с дядей Жюльеном. Раньше у Мориса не было обыкновения повторять истории, которые она знала наизусть: романтическая встреча Мадлен де Форланж с Жюльеном Меденаком, безумная страсть графини, ее разрыв с семьей и смерть через семь лет на Канарских островах от перитонита... Она знала всё это. Дядя Жюльен остался для Мориса богом. Похоже, ее муж во всем старается подражать дяде. Бедняга Морис! Куда ему до этого Жюльена, ради которого женщина пожертвовала всем.

— Он очень любил свою жену? — спросила она.

Морис удивленно посмотрел на нее.

— Кто?

— Твой дядя.

— Ну и вопросы ты задаешь! Конечно, он ее очень любил. Раз такой человек, как он, заживо хоронит себя в этом вандейском замке, значит, это серьезно, разве не так?

— Но он продолжал путешествовать?

— Конечно. Когда одиночество начинало его тяготить, он уезжал. И правильно делал. Подумай только, ведь единственным его обществом была прислуга!

— А что бы ты сделал на его месте?

— Глупышка... На его месте...

Морис некоторое время смотрел на дорогу, потом пожал плечами.

— Хотел бы я быть на его месте.

Он тут же спохватился.

— Хотя нет, неправда. По существу, он никогда не был счастлив... Сегодня утром он мне показался очень странным... у него был вид человека, которому изрядно надоело такое бесцельное существование. Он здорово постарел, сильно похудел. Это, конечно, отъезд Агерезов так на него подействовал.

— Пусть все продаст и обоснуется в Каннах или Италии. Там, по крайней мере, он сможет разговаривать с людьми.

— Что продаст? Я ведь тебе уже объяснял: ему ничего не принадлежит. Он получает доход от поместья, что уже не плохо. Но замок останется собственностью Форланжей. Что в общем-то естественно, разве не так?

— Да, конечно.

— Он и подсвечника не имеет права продать.

— Если его долго не будет, нам придется там поселиться? — спросила Сесиль.

— Вряд ли. Он совершит небольшое путешествие и через две-три недели вернется. Он так привык, ведь он уже не очень молод.

Морис помолчал немного; Сесиль задумалась. Три недели! А что дальше?.. Ее понемногу укачивало. Она попыталась возобновить разговор.

— Если бы не эта собака, он бы нас не пригласил.

— Как тебе не стыдно? — возразил Морис. — Жюльен — отличный мужик. Не будешь же ты его упрекать в том, что он привязан к животному.

Сесиль не слушала его. Она отдалась той невероятной усталости, которая, может, навсегда поселилась в ней. Не-любовь, подумала она... Не-любовь... Откуда взялось это странное слово? Она уснула.

Проснулась она от того, что потянуло прохладой. Морис вышел из машины и в свете фар рассматривал карту. Сесиль выпрямилась, охнула. Она так скрючилась на сиденье, что всё затекло. Выходя из машины, она чуть не упала.

— Ну, наконец-то, — сказал Морис, — а то я уж засомневался, проснешься ли ты. Знаешь, мы уже почти приехали». Уже двадцать минут я кружу около Леже и никак не могу найти дорогу. Это должно быть где-то здесь.

Он сложил карту. Вдали на фоне неба вырисовывался силуэт колокольни, а тишина была такая, что шаги на каменистой дороге звучали гулко, как под сводом. Сесиль замерзла, и, если бы не Морис рядом, ей было бы страшно. Она всю жизнь жила в городе и любила его ночные звуки. Здесь совсем иной мир, границы которого она пересекла во сне, и все ее привычные ориентиры вдруг оказались непригодными. Она поспешила вернуться в машину. Морис поехал по грунтовой дороге, на которой машина переваливалась с боку на бок. Временами ветки деревьев царапали стекла. В потоке покачивающегося перед машиной света мелькнул какой-то зверек.

— Что это?

— Заяц, наверное, — ответил Морис. — Здесь, должно быть, много дичи... Ты голодна?

— Нет. А ты?

— Нисколько.

Дорога поднималась в гору. Фары осветили густую листву за оградой, наверху которой поблескивали осколки стекла.

— Парк, — сказал Морис.

Ограда казалась маслянисто-черной под плющом. Дорогу усеивали мертвые листья. Сквозь листву, похожую на дым, мерцали крупные звезды. Сесиль молчала, все внутри у нее словно заледенено. А ограда все тянулась, увенчанная искорками, будто наэлектризованная. Морис, испытывавший, по всей вероятности, те же чувства, что и Сесиль, пробормотал:

— Бедный Жюльен, видно, невесело ему здесь живется!

За поворотом показались монументальные, богато украшенные ворота, которые совсем не смотрелись на фоне окружающей лесной чащи. Морис затормозил и вытащил из отделения для перчаток тяжелую, как слиток, связку ключей.

— Попробуй тут отыщи! — весело сказал он. Однако он быстро нашел нужный ключ и, налегая изо всех сил, открыл железные ворота. Машина свернула в аллею, и фары осветили вдали фасад словно вымершего замка.

— Неплохо! — отметим Морис. — Совсем неплохо... Разве что излишне симметрично... Из него вышла бы неплохая казарма... Проснись, графиня, ты прибыла в свои владения.

Он закрыл ворота и снова сел за руль. Сесиль показала на низкое строение слева.

— Что это?

— Судя по наброскам дяди, это бывшие конюшни, — пояснил Морис. — Агерезы жили в том крыле... видишь ту часть здания, переделанную во флигель... А что в других постройках, я не знаю... Всякие подсобные помещения, гаражи...

Вдруг они услышали собаку, и Сесиль вздрогнула. Собака яростно лаяла где-то в стороне замка.

— Она заперта, — сказал Морис. — Жюльен уверял, что она совсем не злая.

Собака то рычала, то сипло лаяла, то визжала пискливо и жалобно, затем вновь переходила на жуткий хриплый лай.

— Что-то мне не по себе, — сказала Сесиль. — Ты знаешь, как ее зовут?

— Да. Летун... Потому что, по словам дяди, он может перепрыгивать через препятствия высотой более двух метров...

Оставив машину у крыльца, они направились к псарне — пристройке с правой стороны замка; там хранили тачки и шланги для поливки. Пес смотрел на них из окна с пыльной рамой. От его дыхания стекла запотели, а глаза горели как у волка. Сесиль остановилась.

— Я боюсь, — прошептала она. — Смотрит как человек.

— С ума сошла. Эта славная овчарка больше тебя боится.

Собака завыла; затем они услышали ее дыхание у двери: она рыла копями землю.

— Надо все-таки ей открыть, — сказал Морис. — Я знаю как: мы дадим ей поесть. Это ее успокоит. Подожди меня здесь». Поговори с ней». Я попробую отыскать что-нибудь съестное.

Он побежал к замку. Пес метался за дверью и часто дышал, словно мучился от жажды. Он тихо завыл, когда Сесиль взялась за щеколду. Затем почти человеческим голосом пожаловался непонятно, но так трогательно, что Сесиль больше не колебалась. Она приоткрыла дверь. Пес просунул в щель свою длинную влажную морду и облизал руку Сесиль. Воспользовавшись ее замешательством, он покрутил головой, чтобы расширить щель, и Сесиль вдруг увидела во дворе большую волчью тень, которая молча кружила вокруг нее.

— Летун!

Животное приблизилось, и вдруг лапа, твердая как палка, ударила Сесиль. Красные глаза пса были на одном уровне с глазами женщины. Она почувствовала на лице теплое дыхание и вдруг получила шлепок языком по носу, как слабую пощечину.

— Летун... Грубиян... Сидеть.

Собака послушалась, и Сесиль присела рядом с ней, поглаживая ее по голове.

— Хорошая собака, — шептала она. — Как ты меня напугал, честное слово. На ногах не стою... Почему у тебя такой грозный вид, Летун?

Пес закатывал глаза, когда пальцы Сесиль ласкали его, а покрытая короткой шерстью кожа между ушами подергивалась. Ласка была приятна псу, он поднимал свою огромную голову и жмурился.

— Твой хозяин оставил тебя, — продолжала Сесиль. — Ты тоже несчастлив... Но ты же видишь, что я люблю тебя.

Пес улегся; полный доверия, успокоенный, он внимательно прислушивался к таинственным словам Сесиль.

— Хороший пес... Хороший, Летун... Ты пойдешь гулять со мной, а? Завтра.

— Я иду, — крикнул Морис с крыльца.

Пес мгновенно вскочил и зарычал. Сесиль вцепилась обеими руками в ошейник.

— Сидеть... сидеть...

Она навалилась на пса, вынуждая его сесть, но Летун стоял как вкопанный.

— Не приближайся быстро, — крикнула она Морису. — Покажи ему еду. Он ведь тебя не знает.

— Вот это да! — воскликнул Морис.— А что, тебя он знает?

— У нас тут совсем другое дело... Поставь миску... Вон там... Теперь отойди...

Сесиль чувствовала, как напряжены мышцы пса под вспотевшей шкурой, с каким трудом он сдерживает свой звериный порыв. Она осторожно, раздвинув пальцы, стала причесывать впалые бока, жесткую спину и вздымающуюся от волнения грудь.

— Иди туда, туда... Летун сейчас поест... Он голоден.

— Чего только не приходится выслушивать, — сказал Морис.

— Пошли! Пусть жрет. Идем спать.

— Замолчи.

— Пожалуйста, я замолчу, если ты этого так хочешь. Какие мы жеманные!

— Он тебя не любит.

— А тебя он любит! Совсем спятила, бедняга. Ну ладно, спокойной ночи, влюбленные... Я иду баиньки. Зверски устал.

Он закурил, выдохнул дым в сторону собаки и ушел.

— Вот видишь, какой он, — прошептала Сесиль. — Сразу рассердился... теперь будет дуться два дня. Ешь, Летун.

Сидя на корточках, она смотрела, как овчарка пожирает ужин. Спать ей больше не хотелось. Рядом с псом страх прошел. Свет, лившийся из открытой двери замка, устилал лестницу до самого низа, словно ковер. Одно за другим зажигались окна; это Морис знакомился с домом. Сесили не хотелось двигаться с места. Время от времени пес бросал на нее быстрый взгляд и, убедившись, что Сесиль на месте, возвращался к миске. Покончив с едой, он зевнул и стал обнюхивать руки Сесили.

— У меня больше ничего нет, — сказала Сесиль. — Завтра я приготовлю тебе что-нибудь вкусненькое — вот увидишь, специально для тебя.

Она встала и вошла в пристройку. Пес двинулся за ней.

— Спи хорошенько, Летунчик.

Сесиль присела на коленку и прижалась щекой к шее пса. Непонятно почему, она была взволнована. У нее было чувство, что она нужна собаке.

— Будь умницей... Понял? Чтоб мы тебя не слышали.

Сесиль закрыла дверь. И тут же увидела пса — он стоял за стеклом и царапал его лапой. Она помахала ему, как человеку. Нет, она уже не жалеет о том, что поехала с Морисом.

Замок предстал перед Сесиль освещенным и молчаливым, огромным, таинственным и торжественным. Смущенная, Сесиль шла медленно, как в музее, всякий раз прижимая руки к сердцу при виде своего отражения в очередном зеркале в отдалении. Она проходила через гостиные с богато расписанными потолками и роскошными люстрами. Старый паркет поскрипывал перед ней, как будто невидимый хозяин шел впереди из комнаты в комнату, поджидая ее за двустворчатыми дверями, чтобы показать ей новые богатства, от которых у нее, ослепленной виденным, оставались лишь смутные воспоминания. Нет, никогда бы она не смогла жить здесь. Она начинала понимать, почему дядя Жюльен так часто уезжал. Здесь прошлое торжествует над жизнью. Слишком много портретов, бесценной мебели, истории. Немыслимо представить себе, что здесь можно просто сесть и поболтать. Едва осмеливаешься пройти на цыпочках. Громадная лестница, украшенная охотничьими трофеями, оленьими головами с живыми глазами, вела наверх. На площадке второго этажа она увидела Мориса.

— Ну, решилась?

Он был уже без пиджака. В зубах дымилась длинная трубка. Жалкая пародия на художника. Сесиль вдруг остро возненавидела его.

— Могла бы и погасить за собой свет.

Сесиль не решилась сказать ему, что у нее не хватило бы на это духу. Морис показал ей их спальню в самом конце длинного коридора и спустился закрыть двери. Когда он вернулся, Сесиль стояла у окна и любовалась ночным пейзажем.

— Тебе нравится? — спросил он. — Признайся, что сюда стоило приехать. Завтра мы всё внимательно осмотрим.

— А что это там? — спросила Сесиль.

Морис подошел к окну.

— Это не пруд, — сказал он. — Это Булонь, речушка, которая протекает у подножия замка. С этой стороны — парк. Какой вид! Да, этому чертову Жюльену можно позавидовать. Но за кровать я бы его отругал. Спать на ней — всё равно что на скамейке в сквере.

Он разделся, напевая.

— Можешь гасить свет, — прошептала Сесиль.

Морис сразу же уснул. Сесиль, перед тем как лечь, заперла дверь на ключ и прислушалась. Замок, погрузившись во тьму, начал свой странный монолог, состоящий из шелеста, стонов, скрипов и шепота. Сесиль легла рядом с мужем, вся напряженная, настороже. К счастью, рядом пес. Он залает, если услышит что-нибудь подозрительное. У Сесили есть союзник. Против чего? Против кого? Как всё это глупо. Она закрыла глаза, но тотчас их открыла. С открытыми глазами она чувствовала себя в большей безопасности. В комнате стоял запах увядших цветов. Она попыталась определить, что это за цветы, но не смогла; мысли ее неисповедимыми путями вновь вернулись к тому, что ее мучило. После недолгого пребывания в замке придется возвращаться, снова противостоять Морису... Вот он, рядом, сопит себе беззаботно. Он вечно отсутствует, занят только собой. И при этом останется рядом... всегда рядом. С ужасающей ясностью, которая приходит только бессонными ночами, Сесиль углублялась в причины их разлада, видела свои собственные недостатки: имеет ли она право требовать от Мориса быть просто продолжением ее самой? Разве такова настоящая любовь? Коснувшись ногой мужа, она тут же отдернула ее. Лицо ее было мокрым от слез. Хорошо плакать в темноте, рядом с человеком, погруженным в забытье. Может, пока тела могут прикасаться друг к другу, соединяться, не все еще потеряно? Эта мысль испортила всё. Превратиться в животное! Никогда не задавать себе вопросов!.. Мысли постепенно путались в голове Сесили... Вот она идет лугом вдоль берега реки, бурлящей на камнях. Шум стоит как при сильном ветре. Сесиль нервно вздрогнула и проснулась. Что ее разбудило? Нет, это уже не сон. Это урчание мотора.

— Морис!

— Да?

— Ты спишь?

Рокот приближался. Машина не ехала мимо по дороге, она въезжала на главный двор.

— Не бойся, — сказал Морис.

Он зажег свет и посмотрел на свои наручные часы, лежавшие на тумбочке.

— Полтретьего... Наверное, Жюльен забыл что-нибудь.

— Не может быть! — шепнула Сесиль.

— О! Ты знаешь, от него всего можно ожидать... Пойду посмотрю.

— Морис! Не оставляй меня одну.

Она тоже поднялась, первая открыла дверь. Оба они побежали в конец коридора, где было большое окно, выходящее во двор. Машина проезжала перед флигелем Агерезов.

— А вдруг это не он? — прошептала Сесиль.

— Тогда залаяла бы собака!

Машина свернула во флигель, фары погасли.

— Он вправе возвращаться домой когда ему вздумается,-снова заговорил Морис.— Может, он передумал. Во всяком случае, завтра утром всё выяснится... Здесь холодно... Ты идешь?

Они вернулись в комнату, но Сесиль не могла уснуть. Если бы дядя Жюльен что-то забыл, он вошел бы в замок, был бы слышен шум. Но всё тихо! А если бы он уехал, был бы слышен шум мотора; может, он лег спать во флигеле, чтобы не будить их? Теперь Сесиль уже упрекала себя за то, что так легко приняла это приглашение. Дяде Жюльену, который ее даже не знает, она до сих пор чужая. Завтра она станет нежеланной гостьей. И всё из-за Мориса, которому всё трын-трава. Она всё расскажет дяде Жюльену... всё... Он ведь так и не смог утешиться после смерти жены, так что он поймет.

Наконец наступило утро. Морис никак не желал просыпаться, и это злило Сесиль. Он был зверски голоден и потратил целый час, готовя обильный завтрак. Сесиль не выдержала.

— Я хочу, чтобы ты пошел за дядей, — сказала она. — И представил ему меня. Не можем же мы сесть за стол без него.

Морис рассердился.

— Послушай, малышка, вот уже много лет Жюльен живет один. Он привык к этому и желает, чтобы его оставили в покое, а главное — не задавали вопросов. Можешь ты это вбить себе в голову? Никаких вопросов!.. Он приезжает и уезжает, когда ему вздумается, он свободен. Никто его не донимает. Не станешь же ты это делать.

Они позавтракали, не глядя друг на друга. Затем Морис закурил трубку, а Сесиль приготовила еду для собаки. Морис сам вернулся к спору, который под различными предлогами возобновлялся вот уже два года.

— Готов поспорить, он уже уехал. Он просто поменял машину. Он всегда любил маленькие спортивные машины. Пока мы возвращались в спальню, он был уже далеко.

— Спортивную машину мы бы услышали, она ревет будь здоров.

— Согласен. Значит, он еще здесь. Ну и что?.. Если он захочет нас увидеть, он знает, где нас найти... Я съезжу в деревню купить табаку и какую-нибудь газету.

— И хлеба, — добавила Сесиль. — Побольше. Здесь есть все, кроме хлеба.

Пока Морис садился в машину, Сесиль пошла выпустить пса. При свете дня она залюбовалась крупной овчаркой с золотистыми глазами. Пес был пепельного цвета, высокий, с мощной шеей и впалым, как у борзой, животом. Он бегал перед Сесиль по кругу, подобравшись, пугая своей ловкостью и стремительностью.

— Летун, ко мне!

Сесиль подняла руку на уровень плеча. Пес разогнался, перепрыгнул через протянутую руку, бесшумно приземлился и залаял от удовольствия.

— Да ты просто чемпион, — сказала Сесиль. — Иди сюда и замолчи. Не разбуди своего хозяина!

Она повела его на кухню. Пес сожрал все быстро, он отрывался от миски всякий раз, когда Сесиль собиралась уходить. Пришлось ей остаться рядом. Затем пес проводил Сесиль до комнаты и улегся на полу, пока та убирала постель.

— Значит, большая любовь? — прошептала Сесиль, гладя пса.

Он покусывал ей запястье с осторожностью волчицы, ласкающей детеныша, клыки его сверкали; Сесиль принялась вычесывать ему шерсть... Пес глубоко вздыхал от удовольствия и лизал на лету ласкающую руку. Он вскочил, как только Сесиль отошла от него, и пошел рядом, полный решимости никогда больше с ней не расставаться. Сесиль вышла во двор.

— Будь умницей! Не шуми.

Она издали осмотрела флигель. Это был двухэтажный домик, все ставни которого были закрыты. К нему было пристроено длинное приземистое здание. Сесиль обошла заросли бересклета, чтобы рассмотреть флигель с другой стороны.

Под навесом она увидела машину дяди. В общем она и ожидала ее увидеть. Однако остановилась, испугавшись непонятно чего.

— Интересно, он там? — вполголоса спросила она у пса. — Уж ты-то должен знать!

Ей хотелось постучать в дверь, позвать. Может быть, дяде Жюльену нездоровится? Говорил ведь Морис, что у него был очень усталый вид. Флигель казался необитаемым. Сесиль подошла к машине. Она смотрела на закрытые ставни, и ей всё больше становилось не по себе. Но кто мог бы следить за ней? Она тут одна с псом, который выглядит совершенно спокойным. Она заглянула внутрь машины через заднее стекло. Никого. Только шляпа на сиденье водителя, старая нейлоновая шляпа, какую обычно носят охотники. Сесиль на цыпочках отошла, еще раз осмотрела безмолвный фасад, затем улыбнулась: пес, склонив голову набок, не отрываясь следил за каждым ее движением.

— Какая же я дура! — сказала она. — Ну разве не идиотка? Вечно напридумываю Бог знает что!

Она пошла вдоль бывших конюшен с закрытыми дверями. Эта часть строения сильно обветшала. Стены были в ржавых полосах, спускающихся от водосточных желобов. За конюшнями располагался гараж с трухлявыми воротами. Сесиль приподняла щеколду и приоткрыла одну створку двери. В гараже стоял древний экипаж с кузовом из позеленевшей кожи: коляска, в которой какая-нибудь богатая вдова некогда выезжала по воскресеньям в Леже. Кузов накренился на деформированных рессорах. Тонкий слой пыли покрывал откидной верх. Но медные фонари оказались целыми и весьма изящными. Сесиль вошла в гараж и только тогда заметила, что пса с ней нет. Вернувшись, она увидела, что он остался позади и ведет себя как-то странно. Низко опустив голову, со вздыбившейся на загривке шерстью, он описывал метрах в двадцати от гаража такой идеальный полукруг, словно невидимая преграда удерживала его на расстоянии.

— Ну что еще? — спросила Сесиль. — Что с тобой? Иди сюда!

Пес взвизгнул и попятился. Заподозрив неладное, Сесиль вошла в гараж и заглянула внутрь коляски. Там, разумеется, ничего не было. Пес вдруг словно обезумел и залаял жутко и дико. Сесиль поспешно вышла из гаража. Если дядя здесь, что он на это скажет? Пес ходил взад и вперед вдоль таинственной линии, которую он не мог преодолеть. С опущенным хвостом и оскаленной пастью он являл собой воплощение ужаса, и Сесиль опасливо обернулась, словно ее мог кто-то преследовать.

— Летун!.. Ну же... Замолчи. Ты же видишь, никого нет.

Но голос у Сесили дрожал. Она бросив взгляд на ставни флигеля.

— Тихо!.. Замолчи.

Пес успокоился, как только Сесиль пересекла некую границу. Это было настолько удивительно, что молодая женщина, когда обрела хладнокровие, захотела убедиться во всем окончательно. Она направилась к гаражу. Пес попытался удержать ее, но внезапно остановился как вкопанный. Он задрал голову и издал протяжный вой, который привел Сесиль в ужас. Она поспешила вернуться.

— Ко мне... Ко мне... Будь умницей!

Что он увидел? Что почуял? Коляска ли наводила на него страх? Всё это нелепо. Коляской не пользовались в течение десятков лет. А если не считать ее, гараж был совершенно пуст. Сесиль вернулась к замку. Пес бежал впереди нее, освободившись от всякого страха. «Его пугает коляска, — повторяла себе Сесиль, — или что-то, относящееся к ней». Но ей не удалось придумать сколько-нибудь правдоподобного объяснения. Под охраной пса она больше не чувствовала себя в безопасности, поскольку тот, несмотря на всю свою силу, находился во власти какого-то необъяснимого воздействия. К ней вернулись ночные страхи. Если дядя Жюльен так внезапно покинул замок, то не потому ли, что странное нечто, так пугавшее пса, сделало его непригодным для жилья? Чем больше она думала об этом, тем больше убеждалась в том, что дядя, поставив машину на место, уехал на другой. Он сбежал. Причины, которые он изложил Морису, — лишь повод для бегства. Настоящую, единственную причину он утаил. И Сесиль вдруг осознала, что и другие уголки имения могут быть столь же подозрительными и что «воздействие» может встретиться где-нибудь в другом месте.

При всей своей впечатлительности Сесиль была смелой женщиной. Прежде всего она заставила себя обойти с собакой все комнаты замка. Она открывала комнаты и быстро осматривала буфеты, серванты, старые ковры... Пес всюду спокойно поджидал ее. Она обнаружила комнату дяди Жюльена, настоящую комнату холостяка, где царил беспорядок. На небольшом письменном столе валялись трубки. Да, дядя явно очень торопился уехать. Пес ждал, сидя в коридоре, а когда встречался взглядом с Сесиль, вилял хвостом. Сесиль обшарила все. Оставался лишь парк. Она вышла из заднего крыльца дома, но пойти дальше не осмеливалась. Деревья были такими большими, их листва — такой густой, а мрак в леске — таким непроницаемым, что ее решимость поколебалась. Она вернулась и села на ступеньку крыльца на солнышке. Пес улегся рядом с ней, уткнув морду между лапами.

Морис, вернувшись, нашел ее на этом месте; она сидела скрючившись, словно нищенка, лицо ее было искажено тревогой.

— Что это ты тут делаешь?

— Нам надо уехать отсюда, — прошептала она.

— Уехать... Когда здесь так здорово! Местность премилая, ты увидишь... Что касается людей, то я с тобой согласен и понимаю, почему Жюльен бежал от них как от чумы... Если б ты только видела взгляд исподлобья, каким наградил меня булочник!.. Что же касается старушки из табачного киоска, та просто-напросто не вымолвила ни слова... Они, должно быть, видят во мне представителя рода Меденаков, родственника «узурпатора»... Может быть даже, Агерезы наговорили им... Но нам-то до них какое дело!..

— Нам надо уехать отсюда, Морис.

— Да что с тобой, наконец?

— Идем. Я хочу показать тебе кое-что.

Она взяла его за руку и повела к гаражу. Пес бежал за ними. В двадцати метрах от строения Сесиль отпустила руку мужа.

— Смотри.

Она направилась одна к настежь открытой двери. Пес пошел рядом с ней, но внезапно остановился и оскалился, словно перед лицом невидимой опасности. Затем он отскочил назад и протяжно залаял. Челюсти его клацнули. Шерсть на загривке вздыбилась. Сесиль повернулась к Морису.

— Видел? Он боится. Думаю, если бы мы попытались втащить его в гараж, он разорвал бы нас на кусочки.

— А что там, в гараже?

— Старая коляска. И больше ничего.

Морис в свою очередь сделал несколько шагов по направлению к двери. Пес словно обезумел. Он крутился на месте, выл, из пасти его от ярости бежала пена.

— Прекрати, — закричала Сесиль. — Ты доведешь его до бешенства.

Морис развел руками.

— Не понимаю... Барбос просто спятил.

— Да нет же. Он знает что-то, чего не знаем мы... И твой дядя тоже это знает... Вот почему он уехал.

Морис был ошеломлен.

— Мой дядя знает?.. — Он рассмеялся. — Моя бедная Сесиль, тебя определенно нельзя оставить одну даже на час... Что еще ты вбила себе в голову? Уверяю тебя, Жюльен выглядел очень неплохо. Правда, он был усталым. И ужасно худым. Он чертовски постарел. Но и только...

— Тогда объясни.

— Что тебе объяснить? Когда у тебя нервный припадок, это разве можно объяснить?

Сесиль чуть было не ответила, что как раз это-то очень легко объяснить. Она предпочла промолчать и увела пса в пристройку, которая служила ему конурой. У нее появилась идея, и ей не терпелось ее проверить. Ей хотелось остаться одной, но от Мориса не так-то легко было отделаться.

— У меня не было времени все досконально осмотреть в гараже, — сказала она. — Если бы мы хорошенько поискали, может, и поняли бы, чего Летун так боится... И мне было бы спокойнее на душе.

Они вошли в гараж, сделали несколько кругов вокруг коляски, двери которой разбухли от влажности и не открывались.

— Фонари очень красивые, — заметил Морис. — Может быть, дядя расщедрится и подарит их нам. Они бы замечательно смотрелись в мастерской...

Сесиль осматривала пол.

— Я ожидала найти здесь люк, — сказала она.

— И что бы от этого изменилось?

— Не знаю. Кто-нибудь мог бы там прятаться.

— Собака тут же обнаружила бы его, можешь быть уверена. Нет, всё это не то. Поверь мне. Не стоит ломать себе голову. Когда Жюльен вернется, он объяснит нам эту тайну, если, конечно, она существует.

— Ладно, — сказала Сесиль. — Только я хотела бы обойти парк с Летуном.

Они обследовали каждую тропинку, каждый куст. Пес весело резвился. Он совершенно забыл свои страхи, и Сесиль, шагая рядом с успокоившимся и переполненным различными планами Морисом, начала втайне посмеиваться над собой. Однако с наступлением вечера ее вновь охватила тревога. Напрасно Сесиль сопротивлялась, твердя себе, что она стала жертвой собственного воображения: она вздрагивала при малейшем шорохе. И злилась на Мориса за его невозмутимость. Он ничего не чувствовал. Он не понимал, что во всем этом все-таки что-то есть... Миазмы... Вредные испарения... Она знала об этом куда меньше, чем овчарка, но страх не мог обмануть.

Она провела ужасную ночь. Прозрачный лунный свет, каким он бывает в сентябре, оживлял тени и поддерживал природу в бодрствовании. Она не сомневалась, что очень многие звери настороже. Иногда тень крыла падала на шторы, а из парка доносились загадочные крики. А ведь ближайший дом — в двух километрах от замка.

Морис проснулся в восемь часов. Он зевнул, потянулся.

— С ума сойти, сколько можно здесь дрыхнуть. Мне это было просто необходимо. А тебе?

— Уедем отсюда, Морис.

Она прошептала это так тихо, что ему показалось, что он ее не понял.

— Я сказала: уедем отсюда, — повторила Сесиль. — Я лично уеду, даже если ты решишь остаться».

— Слушай, не заводись! — предупредил ее Морис. — Здесь так здорово. Я смогу работать. Что тебе еще надо?

— Мне здесь страшно.

— Страшно? Из-за какого-то глупого барбоса? Я запру его, и делу конец.

— Ты забываешь, что мы приехали сюда как раз из-за него.

Морис пробормотал что-то и встал с кровати в сильном раздражении. Начался новый день. К полудню пошел дождь, затяжной косой дождь, и его шелест оживлял двор и наполнял его чьим-то незримым присутствием. Морис нашел предлог, чтобы отравиться на машине в деревню; Сесиль уселась на кухне этакой старушкой, вслушиваясь в тайную жизнь замка под дождем. Странные мысли приходили ей на ум, и ей становилось жаль дядю Жюльена, этого отшельника. Морис называл его оригиналом. Может быть, он немного сумасшедший. Она сама уже не знала, что есть реальность, а что нет. Когда она выходила из кухни, ей казалось, что ее подстерегает холодная пустота залов, высматривающая пустыми взглядами бесчисленных портретов. К счастью, рядом был Летун, спокойный, внимательный, обожающий. Сесиль понимала, почему дядя не захотел оставить его одного. Ей начинал нравиться Жюльен — за то, что он так любит это свирепое и ласковое животное. Но тогда получается, что дядя Жюльен не сбежал накануне, как ей до сих пор казалось. Нет, конечно. Ведь он специально съездил в Париж и даже дал денег Морису; почему она вообразила себе, что..? Существует ли связь между отъездом дяди и страхом пса? Разумеется, никакой... Сесиль уже ничего не понимала. Она смотрела на игры ветра с дождем. Временами потоки дождя, закружившись в быстром порыве ветра, принимали любопытные формы и походили на силуэты. Словно привидения из тумана и водяных капель, они танцуя пересекали двор. Когда Морис вернулся, она сразу поняла, что он выпил. Обед был унылым. Время до вечера тянулось невыносимо долго. Морис упорно молчал. Сесиль уже привыкла к его капризному характеру.

Ночью сильный ветер с запада расчистил небо, и утром жизнь вдруг показалась прекрасной. У Мориса появилось желание поработать. Он устроился в большой гостиной в окружении маркиз и генералов. Сесиль в сопровождении бежавшей впереди собаки решилась выйти за пределы усадьбы, пособирала ежевику и вернулась тропинкой, что вилась за флигелем. «Бьюик» стоял на том же месте. Ставни были по-прежнему закрыты. Летун обогнул флигель торопливой трусцой по большому кругу — он испытывал всё тот же страх. Сесиль ускорила шаг. Зародившаяся было веселость улетучилась, но она не решалась побеспокоить Мориса, который, заложив угольный карандаш за ухо и поставив бутылку белого вина так, чтобы ее можно было достать рукой, что-то напевал. А у нее никак не шел из головы флигель с закрытыми ставнями. В конце концов, это не ее дело. Это касается лишь дяди и племянника. Она же находится в замке лишь в качестве приглашенной. Сесиль попыталась отвлечься от всего, прогнать от себя то смутное беспокойство, которое изматывало ее, как изматывает небольшая температура. «Я на отдыхе», — повторяла она себе. Или доверительно шептала псу: «Нам с тобой никто не нужен. Не правда ли, нам очень хорошо вместе?» Пес дышал чаще, из глотки его поднимался парок. Сесиль обнимала его, затем отворачивалась, потому что у нее на глазах были слезы.

Вскоре она потеряла счет дням. Она уже не помнила, когда они приехали, до такой степени каждый день был похож на предыдущие. Она жила в замедленном темпе, ведя животный образ жизни. Ела, боялась, спала. И вдруг, неожиданно, стремление уехать вновь овладело ею. Она снова подступилась к Морису.

— Так больше не может продолжаться, — сказала она. — Если мы хотя бы знали, когда твой дядя вернется! Так нет же. Даже открытки не прислал. Тебе-то на это наплевать. Меня же это молчание убивает. А если он не уехал?

— Что?

— Представь себе, что он заболел... здесь... в тот вечер, когда вернулся. С ним мог случиться сердечный приступ... Может быть, он умер. Эта мысль преследует меня... Но тебя я не понимаю... Лишь бы тебя не беспокоили... И больше тебя ничего не трогает.

Морис зажег трубку. Впервые он выглядел озабоченным.

— Ты так считаешь? Я об этом просто не подумал. У меня почти появилось желание пойти посмотреть.

— Тебе следует это сделать.

Морис еще некоторое время пребывал в нерешительности. Он никогда не был способен на быстрые решения, если речь шла не об удовольствии. Наконец он встал.

— Ты идешь со мной?

— Конечно.

— Только запри собаку. Мне надоела ее комедия.

Летун спал под столом. Сесиль тихонько закрыла дверь. Они обошли флигель.

— Невозможно войти, — сказал Морис. — Всё заперто. Придется взломать ставни.

Он открыл багажник «бьюика» и взял оттуда монтировку. Сесиль с замиранием сердца следила за его движениями. На проводах сидели ласточки. Они щебетали, перепархивали с места на место, готовясь к длительному перелету, и их крики, холодное осеннее солнце делали сцену невыносимой. Морис выбрал неплотно прилегающие друг к другу ставни, вставил в щель монтировку, налег на нее. Дерево раскололось с сухим треском. Птицы разлетелись. Морис оторвал сломанный ставень, внутренний крючок и добрался до окна. Кончиками пальцев от вытер стекло и тут же отпрянул.

— Не подходи, — прошептал он.

Картина смерти не пугала Сесиль. Она прильнула лбом к стеклу и увидела повешенного. Он провисел здесь в течение многих дней, как старый хлам на гвозде, бесконечно жалкий. Морис отвел Сесиль в сторону, разбил окно. Он открыл раму и запрыгнул в комнату.

— Уходи, — сказал он, устремив глаза на лицо, сведенное судорогой. — Ты ничем не можешь мне помочь.

— На столе лежит лист бумаги, — сказала Сесиль дрожащим голосом. Морис взял его и медленно прочел:

— «Я обречен. Я узнал об этом позавчера. Рак крови. Меня ждет несколько месяцев страданий и унижений. Я предпочитаю покончить с этим немедленно и достойно.

19 сентября. Три часа утра.

Жюльен Меденак»

Сесиль смотрела на черный силуэт, на опрокинутый стул, на сведенные судорогой руки со странно желтыми пальцами.

— Мне жаль его от всего сердца, — прошептала она.

— Да, бедный старина Жюльен,— сказал Морис. — Я редко виделся с ним, но это меня просто потрясло. Теперь я понимаю, почему он уволил прислугу и так настаивал, чтобы мы приехали как можно быстрее. Он хотел умереть у себя дома. А я ни о чем не догадался... Я считал, что он где-то в Италии или Испании.

Он положил записку на стол, рядом с ручкой дяди, открыл дверь и увел Сесиль.

— Я поеду в деревню за полицией... Еще нужно дать телеграмму Франсису де Форланжу. Ведь это он наследник всего этого добра. Кажется, он живет в Ницце... Остальные Форланжи не живут во Франции, кроме того, они все в ссоре с Жюльеном... Я сожалею о том, что привез тебя сюда... Но я даже предположить не мог...

Они вернулись к замку, и Сесиль села в машину, пока Морис бегом взбегал по лестнице. Вскоре он вернулся.

— Блокнот с адресами оказался в ящике письменного стола, — сказал он. — Форланж действительно живет в Ницце, на бульваре Виктора Гюго, дом двадцать четыре. Жюльен когда-то давно рассказывал мне об этом Франсисе... Он испытывал к нему симпатию. Тоже чудак. Большой любитель лошадей, холостяк, скитается по гостиницам, то там, то здесь... Кажется, я даже встречался с ним — правда, очень давно.

Машина тронулась с места, и пес, закрытый на кухне, громко залаял.

— Он думает, что я его бросила, — сказала Сесиль.

— Не собираешься же ты взять его к себе!

— Вот именно... Ведь твой дядя как раз этого и хотел.

— Да... Ладно, мы еще поговорим об этом.

Они замолчали, чувствуя, что иначе ссора неизбежна. По тому, как Морис захлопнул дверцу, после того как остановился у жандармерии, Сесиль поняла, что легко он не сдастся. Но на этот раз она решила стоять на своем. Они отправились на почту, где Морис послал телеграмму, затем — к нотариусу. И все это время одна мысль неотступно преследовала Сесиль: пес знал... Но что он знал?.. Даже если он видел, как его хозяин берет веревку в гараже, он все равно не мог понять, для чего ему понадобилась эта веревка... Нет, Летун видел что-то другое. Может, он присутствовал при этой сцене? Может, дядя покончил с собой в гараже?.. Но тогда кто перенес тело? И зачем было прятать его во флигеле?.. А вдруг дядю убили? И Летун видел убийцу?.. Но всё это просто невозможно. По одной простой причине: в ту ночь, когда дядя умер, Летун был заперт в своей конуре.

Очень краткое расследование окончательно убедило Сесиль, что она заблуждалась. Письмо действительно было написано рукой дяди Жюльена. Почерк, весьма характерный, был идентичен почерку документов, найденных в письменном столе. Вскрытие трупа подтвердило, что несчастный был болен раком и болезнь быстро прогрессировала. Таким образом, самоубийство было очевидным, бесспорным. Но Сесиль всё это не успокаивало.

В течение двух недель она бесцельно бродила по парку и вокруг гаража. Там была какая-то тайна... и эта тайна была связана главным образом с коляской, поскольку, понаблюдав за собакой, она убедилась, что Летун буквально неистовствовал, стоило ей протянуть руку к старому экипажу. Его приводило в ярость не то, что входят в гараж, а что направляются к коляске. Всё это было настолько непонятно, что Сесиль содрогалась от ужаса. Ведь между собакой и коляской не было ничего общего, никакой связи. И тем не менее, когда она брала в ладони голову встревоженного Летуна и смотрела в его золотистые проницательные глаза, глядевшие на нее отчаяннее, чем мог бы смотреть человек, у нее было чувство, что эти глаза хотят поведать ей нечто, и это виденное ими нечто могла бы увидеть и она. Но она видела лишь коляску, уже много лет отданную во власть паукам и пыли.

Нотариус явился в замок в сопровождении своего клерка. Он пришел проверить наличие указанного в списке имущества, и Морис попросил Сесиль сопровождать его.

— Это просто отвратительно, — сказала Сесиль. — Дядя Жюльен не был вором.

— Но это законно, — сухо поправил ее мэтр Пеке. — Господин Жюльен Меденак лишь пользовался чужим имуществом. Возможно, мой предшественник, мэтр Фаже, принял бы другое решение. Но я здесь совсем недавно. Я должен делать всё по правилам. В провинции слухи распространяются быстро.

И начался медленный осмотр, комната за комнатой.

— Сундук в стиле «ренессанс»... так... Два кресла в стиле Людовика Шестнадцатого... так...

Все это было мерзко и утомительно. Сесиль легла спать не поужинав и проснулась с головной болью. В девять часов к крыльцу подъехала «дофина»: вернулись нотариус с клерком.

— Займись ими, — сказал Морис. — Я заскочу в деревню, а затем сменю тебя.

Он уже открывал дверцу своего «рено», когда по аллее к замку на полном ходу подкатил серый автомобиль.

— Франсис! — воскликнул Морис.

Запыленный «МГ» остановился у ступенек. Пятидесятилетний мужчина, элегантный и прекрасно выглядящий, вышел из нее и направился к Морису, протягивая руку для пожатия.

— Спасибо за телеграмму... Бедный Жюльен! Я глубоко опечален. Я очень уважал его.

— Познакомьтесь... Мэтр Пеке и его клерк...

Франсис поклонился. У него было красивое лицо, четкий профиль, голубые глаза и великолепные манеры.

— Он в своей комнате? — спросил он.

— Нет, — ответил Морис. — Его увезли в деревню. Он покончил с собой.

— Ах! Скажите, пожалуйста... Жюльен... Ведь он так любил жизнь!

— У него был рак, — уточнил Морис. — Это и объясняет его поступок.

— Боюсь, мадам, — продолжал Франсис, — что вы увезете слишком плохие воспоминания об этом жилище... Но с этой минуты вы — мои гости. Отдыхайте и предоставьте все неприятные хлопоты мне.

— Да всё уже закончено, — сказал Морис. — Похороны состоятся завтра.

Как только Франсис вступил на первую ступеньку лестницы, раздалось рычание, которое заставило обернуться мэтра Пеке и его клерка. Сесиль поспешила вперед.

— Это Летун... Он не злой.

Пес стоял на верху лестницы. Он внезапно отступил, словно для разбега, и глухое, непрерывное, похожее на хрип рычание вырвалось у него из груди.

— Глупый пес, — сказал Морис. — Он обожает мою жену. А меня терпеть не может... Ты его хорошенько держишь?

— Да, — ответила Сесиль. — Я уведу его. Так будет лучше.

Она потащила собаку на другой конец крыльца.

— Красивое животное, — хладнокровно заметил Франсис. — Надеюсь, через несколько дней мы подружимся.

В этом он ошибся.

Прошла неделя. Состоялись похороны — унылые, без священника (местное духовенство так и осталось непреклонным, несмотря ни на какие уговоры) и без траурной процессии: даже смерть не примирила жителей деревни с покойным. Сесили всё это было так не по нутру, что она захотела немедленно вернуться в Париж. Франсис удержал ее силой своего обаяния. Она никогда еще не встречала такого обворожительного, любезного и деликатного мужчину. Он был великолепным хозяином дома, очень внимательным и в то же время простым — настоящей знатный вельможа. Сесиль была покорена. Она делала всё возможное, чтобы смягчить неуступчивый нрав Летуна. Лучшим средством представлялись ей совместные прогулки. Когда она шла гулять с Франсисом, пес соглашался сопровождать их. Но от Франсиса он держался на почтительном расстоянии... На том же расстоянии, что и от коляски. Как будто Франсис вызывал у него те же чувства. Франсис ничего не замечал. Он мило болтал, рассказывал о своем детстве, чудесных каникулах, которые он проводил в замке. Иногда он смеялся как мальчишка, брал Сесиль под руку. Пес следовал за ними в десятке метров, держась всегда стороны той, что стала его хозяйкой.

— Но иногда вы выбирались из владения? — спрашивала Сесиль.

— Нет. Я жил как дикарь. Взбирался на деревья и читал приключенческие романы... Строил шалаши в глубине парка.

— А по воскресеньям вы все отправлялись в Леже на коляске?

— На коляске?.. Что за странная мысль!

— Вы никогда не ездили на коляске?

— Да ведь это музейная рухлядь. Когда-то давно на ней выезжала герцогиня де Берри, и с тех пор она здесь так и осталась.

Новый повод для раздумий. Герцогиня де Берри! «Эта собака сведет меня с ума». — думала Сесиль. И, чтобы отвлечься от мучивших ее мыслей, позволяла Франсису ухаживать за собой. Морису же не нравилось жить в замке, и он всячески показывал это.

Однажды вечером за десертом Франсис сказал им:

— Если я найду покупателя, то продам это владение. Я привык вести кочевой образ жизни, и этот замок обременителен для меня. Хотите доставить мне удовольствие? Возьмите себе что-нибудь, что вам понравилось... Мебель... ковры... Я ваш должник.

Сесиль поняла, что муж поддастся соблазну и унизит их обоих. Она опередила его:

— Спасибо. Вы знаете, Морису очень понравились фонари на старой коляске... Подарите их ему.

Франсис не смог скрыть удивления, но лишь поднес руку Сесили к губам.

— Вы очаровательны, Сесиль... Стало быть, я остаюсь вашим должником. Ничто не доставило бы мне такое удовольствие.

Именно в этот вечер Морис решил уехать из замка.

— Мне все это осточертело, — сказал он жене, как только они вошли в спальню. — Он заигрывает с тобой, честное слово. А ты восхищена и очарована им. Сразу видно, что ты его плохо знаешь! Ну посмотри на него. Он же бабник. Это очевидно.

— Не будешь же ты упрекать меня...

— Я ни в чем тебя не упрекаю. Пока еще нет!.. Я лишь говорю, что мы уезжаем, вот и все. Завтра же.

— Это будет некрасиво с нашей стороны.

— Ладно, послезавтра. Я найду какой-нибудь предлог.

— Я возьму с собой собаку.

— Собака останется здесь.

— Собака поедет со мной.

— Тогда я уеду один.

И Морис пошел спать в комнату для гостей.

На следующее утра Сесиль встала рано, изнуренная бессонной ночью. Она отправилась с собакой на длительную прогулку. Что делать? Она никогда не оставит Летуна. Но когда Морис упрямился всерьез, он до конца настаивал на самом нелепом решении. Если бы она была уверена, совершенно точно уверена, что больше его не любит! Безусловно, она испытывает все большее отвращение к его манерам, отсутствию такта, хвастовству. Но в глубине души?.. Что это значит — в глубине души? Не там ли скрывается малодушие?

Пес рылся в кустах и краешком глаза следил, идет ли Сесиль за ним. Сесиль шла медленно. Через несколько часов ей предстояло сделать выбор, но она еще не знала, какое решение примет будущая, не знакомая ей Сесиль. По дороге она встретила почтальона, который, проходя мимо, поздоровался с ней, затем вернулся.

— У меня есть кое-что для господина Меденака, — сказал он.

— Давайте сюда.

Это была телеграмма. Крупным почерком поперек голубого листа было написано:

«Выехал, не оставив адреса».

Адрес прыгал перед глазами Сесили:

«Франсис де Форланж, 24-бис, бульвар Виктора Гюго, Ницца».

Она ничего не понимала. Она все еще не хотела ничего понимать. Но внутренний голос шептал ей: «Все ясно! Франсис никогда не получал этой телеграммы... И когда он благодарил Мориса, он лгал... Лгал... Он приехал сам... Он уже всё знал...»

Сесиль прислонилась к стволу бука. У нее кружилась голова. Она забыла всё, о чем только что догадывалась. О чем Франсис уже знал?.. О чем он заранее договорился с Морисом?.. Нет! Только не Франсис!.. Он не способен на подлость. Морис — да. Но не Франсис!

Она вернулась в парк. Нет, она точно заболеет... Морис и Франсис обсуждали что-то у крыльца.

— Нет, и не просите, — сказал Морис и пошел по направлению к флигелю.

— Сесиль, — позвал Франсис. — Вы действительно хотите уехать? Вам здесь не нравится?

Он улыбался, намекая на тысячу приятных вещей, и Сесиль медленно комкала в кармане телеграмму, призывая всю свою волю, чтобы не расплакаться. Так это правда? Незаметно для себя она влюбилась в него... потому что он кажется внимательным, искренним, потому что он совсем не похож на Мориса, а теперь...

— Ну взгляните же на меня, Сесиль.

Она опустила голову и побежала догонять мужа. Пес прыгал перед ней, думая, что она хочет поиграть.

— Сесиль!

Ее пронзило какое-то ужасное предчувствие. Голос Франсиса привел ее в ужас. Она остановилась, запыхавшись. Морис мыл свой •рено» около конюшен. Он выпрямился, держа в руках мокрую губку.

— Прости, что я был резок вчера вечером, — сказал он. — Если уж ты так дорожишь этой собакой...

Сесиль протянула ему телеграмму.

— Что это?

— Читай.

Он уже прочел. Бросил губку в ведро и вытер руки носовым платком.

— Тем хуже для нас, — сказал он наконец. — Я об этом просто не подумал.

— Может быть, ты все-таки объяснишь мне?

— Прежде всего, я прошу тебя не говорить со мной в таком тоне. Знаешь, в сущности, в этом нет ничего дурного... Если я скрывал от тебя правду, так это по просьбе Жюльена. Я считал, что тебя нужно было ввести в курс дела. Но он об этом и слышать не хотел.

Овчарка смотрела на Мориса, сидя около машины. Он отвел Сесиль к гаражу, как будто боялся, что животное услышит его.

— Поставь себя на место Жюльена, — продолжал он. — Живет человек как пария в замке, который стоит многие миллионы, и не может обосноваться ни в каком другом месте, потому что у него нет денег.

— Нет денег?

— Ну конечно! Тому, кто пользуется чужим имуществом, деньги достаются небольшие. Их хватает лишь на то, чтобы время от времени позволить себе маленькое путешествие». Ну, ты понимаешь, всё это стало бесить Жюльена... Одна лишь мысль занимала его: уехать... обосноваться где-нибудь за границей, очень далеко, раз и навсегда...

— Но... а Франсис?

— Что — Франсис?

— Почему он так быстро приехал?

Морис стал набивать трубку, чтобы не потерять самообладания.

— Наверное, мне не стоило бы тебе все это рассказывать,-заговорил он.— Я вижу, ты ничего не поняла. Франсис де Форланж умер... Да, настоящий Франсис повесился. Он мог, конечно, покончить с собой и в Ницце, поскольку давно знал, что обречен. Так нет же, он пожелал сделать это здесь. Не спрашивай меня почему. По словам Жюльена, это был жалкий тип, который всю жизнь сожалел об утраченном детстве. Он провел в замке свои первые годы, и, кажется, это были единственные счастливые годы в его жизни. Конечно, я рассказываю в самых общих чертах... Короче, Жюльен понял, какую выгоду он сможет извлечь из этой смерти, если поторопится. В деревне ни того, ни другого практически не знали; старый нотариус графини передал свою должность другому. Агерезы уже давно жаждали вернуться к себе в Испанию. Жюльену оставалось только отпустить их... Что касается удостоверения личности, то его он подделывал уже не раз во время оккупации. Так что с этой стороны не было никаких проблем... Что еще ему было нужно?

— Ему был нужен сообщник, — сказала Сесиль, — то есть ты.

— Нет. Честный свидетель, то есть ты.

— Как вы мне омерзительны, — проговорила Сесиль.

— Прошу тебя. Постарайся понять. В сущности, Жюльен лишь вернул себе наследство, которое принадлежало ему по праву. Ведь он был мужем, не так ли?

— А что было потом?

— Жюльен переписал небольшое письмо, которое оставил Франсис, изменив лишь дату. Затем он приехал ко мне, чтобы ввести в курс дела. Я был должен ему. Мне трудно было отказать. Моя роль сводилась к такому пустяку! Опознать покойника... Признать живого... Даже меньше того: просто промолчать. А ты одним своим присутствием обеспечивала самые надежные гарантии. Ну кто бы мог подумать, что ты не знаешь ни Жюльена, ни Франсиса?.. Наконец, ты была свидетелем возвращения дяди на машине в ночь нашего приезда... Я знаю, мы виноваты, что обманывали тебя таким образом. Признаю, что это некрасиво... Но у нас не было выбора.

— А если бы я уснула? Если бы не слышала, как вернулась машина?

— Но я-то не спал. Я бы разбудил тебя.

— А твой дядя — что он сделал, после того как вернулся сюда?

— Ну, он докатил своим ходом до дороги малолитражку, «МГ», на которой приехал его родственник, и уехал на ней.

— Вы действительно всё предусмотрели.

— Еще бы, — уверенно сказал Морис.

— Всё это тебя забавляло?

— Да, немного. Мы подсчитали, после какого периода времени я мог обнаружить тело во флигеле. Рано или поздно наступает момент, когда становится просто невозможно точно установить дату смерти. Затем я дал телеграмму, чтобы окончательно сбить тебя с толку, так как дата приезда «кузена Франсиса» была также назначена заранее.

Каждое слово Мориса изобличало новую ложь, новую махинацию. Сесиль уже не возмущалась. Напротив, у нее было такое чувство, что это путь к избавлению. Так вот каков Морис, ничтожный инфантильный человечек.

— Теперь ты знаешь всё, — сказал он.

Она отвернулась, увидела пса и вновь посмотрела на мужа.

— Как получилось, что он не узнал своего хозяина? — спросила Сесиль. — Меня вы легко обманули. Но его?

Морис стоял в нерешительности.

— Теперь, — заметила Сесиль, — я могу выслушать все что угодно.

— Это также было необходимо, — пробормотал Морис. — С одной стороны, Жюльен нуждался в нас как в свидетелях. Но с другой стороны, ему было необходимо, чтобы собака также свидетельствовала в его пользу и все могли убедиться, что человек, приехавший из Ниццы, ей совершенно не знаком... Это было для него самым главным... Тогда...

— Я догадываюсь, — сказала Сесиль, холодея от ужаса.

— Да... Он был вынужден ее избить... в гараже... кнутом из коляски... Так избить, чтобы при одном его виде Летун цепенел от страха.

— Коляска... кнут... да, теперь я понимаю... я все понимаю. Это ужасно!.. Я бы предпочла... чтобы он убил своего кузена.

— Заметь, что...

— Заткнись... Вы отвратительны, оба... И он — еще больше, чем ты...

Послышались шаги. Это был Жюльен.

— Я подумал, что вы забудете о главном, — сказал он.

Его голубые глаза улыбались и искали взгляд Сесили. Никогда еще он не казался столь доброжелательным и так не старался понравиться. Морис в сердцах отвернулся и стал копаться в кисете.

— Вы просили у меня фонари. Забирайте их. Я на этом настаиваю.

Он открыл дверь гаража, быстрым шагом подошел к старой коляске и протянул руку к сиденью, задев кнут.

— Летун! — приказала Сесиль.

Морис был занят раскуриванием трубки и поднял глаза лишь услышав звук падающего тела. Все закончилось раньше, чем спичка обожгла ему пальцы. Летун вонзил клыки хозяину в горло. Жюльен упал на спину. Рыча по-волчьи, пес неистовствовал, и голова мертвеца болталась как клубок тряпья. Наконец Летун поднял вымазанную в крови морду. Сесиль пошла прочь. Он догнал ее в несколько прыжков и послушно побежал рядом. Сесиль достигла ограды, вышла за нее.

Летун носился вокруг нее, радостно лая.

Примечания

1

В действительности это литературное содружество продолжалось сорок лет — до смерти Пьера Буало в 1989 году. (Прим. ред.)

(обратно)

2

Malefices. 1961. Перевод Вал. Орлова и М. Кожевниковой.

(обратно)

3

Delirium. 1969. Перевод Вал. Орлова.

(обратно)

4

Au bois donnant. 1956. Перевод Е. Кожевниковой.

(обратно)

5

Трепещу, рассказывая об этом (лат.).

(обратно)

6

Le chien. 1962. Перевод Св. Петровой.

(обратно)

Оглавление

Пьер Буало и Тома Нарсежак СОЧИНЕНИЯ В ЧЕТЫРЕХ ТОМАХ Том первый ВОРОЖБА. БЕЛАЯ ГОРЯЧКА. В ОЧАРОВАННОМ ЛЕСУ. ПЕС

  Вместо предисловия:

  ВОРОЖБА[2]

    I

    II

    III

    IV

    V

    VI

    VII

    VIII

    IX

    X

    XI

    XII

  БЕЛАЯ ГОРЯЧКА[3]

  В ОЧАРОВАННОМ ЛЕСУ[4]

  ПЕС[6]

*** Примечания ***